Защита шла по всем направлениям предъявленного мне обвинения. И поэтому, несмотря на отсутствие каких-либо доказательств передачи мною документов и сведений, в суде оспаривалась и их секретность.

После того, как в ходе судебных заседаний были сделаны новые переводы корейских документов, защита и я многократно ходатайствовали о проведении новой экспертизы степени секретности. Мы исходили не только из того, что новые переводы при всей их предвзятости выявили серьезные искажения в списке сведений, полученных какой-то корейской организацией, но и из того, что сама экспертиза, проведенная на предварительном следствии, была порочна.

Следствие запросило и получило из МИДа официальный перечень секретных и совершенно секретных документов, к которым я имел доступ с марта 1994 года по июль 1998 года, т. е. за весь период моей работы в центральном аппарате после возвращения из Сеула. В нем содержалось 132 секретных и 27 совершенно секретных документа. Ни один из них следствие не смогло инкриминировать мне как переданный Чо Сон У. В то же время документы, якобы переданные мною южнокорейской разведке и которые были признаны экспертизой секретными, в официальном перечне МИДа не содержались.

Следствие также запросило и получило из МИДа документы, которые впоследствии экспертизой были признаны секретными. Все они поступили в Следственное управление открытой, а не секретной почтой, не имели грифов секретности и даже учетных номеров не то что секретной, но и обычной канцелярии, то есть в МИДе они секретными не считались. При этом отправителем документов, подписавшим сопроводительное письмо, был директор Департамента безопасности МИДа, курирующий в министерстве вопросы соблюдения режима секретности.

Все это, разумеется, не устраивало обвинение. И дело должна была поправить соответствующим образом организованная экспертиза.

Секретность большинства документов обосновывается в первую очередь ведомственным перечнем сведений, подлежащих засекречиванию в МИД РФ от 5 августа 1996 года. Он никогда и нигде не публиковался и не представлялся на государственную регистрацию в Министерство юстиции.

Секретность еще одного сведения относительно комплекса радиотехнической разведки «Рамона» экспертиза ГРУ ГШ обосновала в том числе и приказами по Министерству обороны с грифом «секретно» от 9 сентября 1993 года и 1 июля 1996 года, с которыми я, разумеется, не мог быть знаком и которые не могли быть и не были опубликованы. Это те же приказы, которыми в свое время безуспешно пытались обосновать секретность сведений, разглашенных экологом Александром Никитиным. К тому же один из этих приказов от 1996 года был издан уже после даты инкриминируемой мне передачи сведений.

Вместе с тем, в соответствии с Конституцией, перечень сведений, составляющих государственную тайну, определяется федеральным законом. Согласно статье 15 части 3 Конституции РФ, нормативные правовые акты, затрагивающие права, свободы и обязанности человека и гражданина, не могут применяться, если они не опубликованы официально для всеобщего сведения. А постановление Конституционного суда от 20 декабря 1995 г. совершенно четко говорит о том, что «уголовная ответственность за выдачу государственной тайны правомерна лишь при условии, что перечень сведений, составляющих государственную тайну, содержится в официально опубликованном для всеобщего сведения федеральном законе. Правоприменительное решение, включая приговор суда, не может основываться на неопубликованном правовом акте, что вытекает из статьи 15 части 3 Конституции РФ».

Таким образом, не нужно быть квалифицированным юристом, чтобы понять изначальную неправомерность экспертиз. То, что так поступили сотрудники МИДа, не вызывает удивления, так как в составе экспертной группы не было ни одного юриста. Их подбирали по совсем другим признакам, благо штатное расписание министерства это позволяет. Но то, что они не были самостоятельны, и у них был соответствующий куратор — очевидно. Так, например, они вдруг подвергли экспертизе сведение, которое отсутствовало в постановлении о назначении экспертизы. Наивно было бы думать, что они сделали это по собственной инициативе.

И вообще, в составе экспертов нет юристов, но есть юридическое обоснование экспертизы, устроившее следствие и все суды. Можно быть абсолютно уверенным, что никто из них в жизни не слышал, а уж тем более не читал, все те законы и нормативные акты, на которые они ссылаются и которыми с легкостью оперируют.

Ни одна из экспертиз не ответила на вопрос о том, какой конкретно ущерб нанесен или мог быть нанесен стране разглашением сведений. А если нет конкретного ущерба, то о каком преступлении может идти речь? Общий вывод судьи Комаровой в приговоре о том, что разглашение сведений создало «возможность посягательства на состояние защищенности жизненно важных интересов государства — конституционного строя, суверенитета и территориальной неприкосновенности РФ от внешних угроз» также не конкретен. Более того, это порочит Республику Корею и оскорбительно для России. Неужели можно всерьез полагать, что, разузнав какие-то сведения о российско-северокорейских отношениях, Южная Корея получила возможность изменить наш конституционный строй и оттяпать у нас часть территории?

Эксперт ГРУ ГШ во время выступления в самом первом суде, в попытке хоть как-то обозначить ущерб, сделал парадоксальный вывод о том, что разглашение сведений о прекращении действия комплекса «Рамона» привело к тому, что «Россия потеряла возможность контроля за авиацией Японии, США и других стран АТР» — как будто бы речь идет о возникшем препятствии для размещения средства разведки. Если нашей стране был действительно нанесен ущерб, о котором говорил эксперт, то любому здравомыслящему человеку понятно, что ответственность за это должен нести тот, кто допустил ликвидацию «Рамоны».

Эксперт МИДа вообще ничего не смог сказать в том же самом суде по этому поводу кроме общих слов, а в результате умелых вопросов к нему со стороны Гервиса опроверг свои же собственные выводы о секретности документов, которые мне инкриминировались как переданные. Поэтому и того, и другого в последующие процессы уже не вызывали.

Эксперты были ориентированы на поиск источников сведений исключительно в мидовских документах, полностью игнорируя публикации по тем же вопросам в СМИ и научной литературе. Тем самым они представили дело так, как будто в открытой печати вообще ничего не публиковалось по российско-северокорейским отношениям и эти вопросы не обсуждались в ходе консультаций с другими странами, в первую очередь с Южной Кореей. Одновременно с ходатайством о проведении повторной экспертизы к делу были приложены десятки публикаций, свидетельствующие об обратном.

В составе экспертов был единственный специалист-кореист, включенный, кстати, по моему ходатайству, который знал существо вопроса и мог бы дать пояснения суду относительно того, что открыто обсуждается в печати и беседах по корейской проблематике, — старший советник Павел Яковлев. Но по странному стечению обстоятельств накануне суда он был жестоко избит неизвестными в своем подъезде в Крылатском и вскоре умер.

Смерть Павла, инсульт и затем смерть начальника корейского отдела Амана Иргебаева, с которыми я был знаком около 30-ти лет и практически одновременно начинал работу в МИДе, уж как-то удивительно по времени совпали с моим делом, более того, с началом суда, на котором они должны были выступить в качестве свидетелей.

А Павел, например, мог бы многое рассказать. В частности то, что он однажды уже рассказывал одной нашей общей знакомой. Как оказалось, в процессе общения следователь показывал ему листки бумаги, на которых ФСБ предлагалось обратить на меня внимание. Иначе говоря, донос, в котором он узнал руку одного из сослуживцев.

Взаимосвязь этих двух смертей с событиями вокруг меня увидел и бывший директор Первого департамента Азии, а ныне посол в Австралии Леонид Моисеев. По его словам, «арест Валентина Моисеева для нашего департамента — колоссальный удар, от которого мы до сих пор не можем оправиться. Один наш сотрудник, узнав об этом аресте, слег с инсультом… Умер старший советник и хороший кореист — это тоже последствие тех событий».

Хотя можно привести примеры публикаций практически по всем сведениям, признанным секретными, приведу наиболее характерный, связанный с завершением функционирования в КНДР комплекса радиотехнической разведки «Рамона», поскольку с ним связана и откровенная фальсификация.

Согласно приговору, эти секретные данные я передал осенью 1997 года, и они содержались в так называемой стабильной справке отдела Кореи Первого департамента Азии МИД о военном сотрудничестве между Россией и КНДР. Суду свидетели неоднократно разъясняли, что в подобные справки не вносятся секретные сведения, поскольку они предназначены для широкого пользования, их материал используется в том числе и для бесед с иностранцами. В связи с этим читаем в документальной повести «Ким Чен Ир», изданной в Южной Корее в 1997 году, а через год в Казахстане на русском языке, в разделе о советско-северокорейском военном сотрудничестве: «В Ансане провинции Хванхэ оборудовали «базу разведки Рамона» для сбора развединформации об американской армии, дислоцированной на Окинаве». Как очевидно, здесь не только отражен факт существования «Рамоны» в КНДР, но и указано ее местонахождение и цели установки. В МИДе, кстати, никаких подробностей относительно «Рамоны» известно не было.

О прекращении функционирования комплекса радиотехнической разведки сообщала газета «Владивосток» еще 5 июня 1996 года: «Вопрос о срочной ликвидации на территории КНДР военного объекта, на котором северокорейские и российские военные специалисты в течение восьми лет осуществляли совместную работу в интересах обоих государств, поставила северокорейская военная делегация, находящаяся в Москве… Этот военный объект был одним из важных элементов в системе обеспечения безопасности КНДР и России… В Пхеньяне все же решили объект закрыть, как утверждают северокорейцы, по политическим соображениям».

Северокорейцы, разумеется, знали, что южанам и американцам давно известно о существовании «Рамоны» на их территории, и в рамках политики, которую они проводили в то время, не хотели дополнительного источника раздражения в их отношениях с Сеулом и Вашингтоном. Говорить о секретности комплекса «Рамона» после распада Варшавского договора вообще не приходится, поскольку ее производитель и поставщик — Чехословакия, распалась на два государства, оба из которых стремились и вступили в НАТО.

Поскольку передача мною справки о военном сотрудничестве России с КНДР не имеет объективных подтверждений и является чистым вымыслом, то обвинение в передаче сведений о прекращении функционирования «Рамоны» для весомости было столь же бездоказательно продублировано при помощи так называемого постановления, содержавшего эти сведения и поступившего в МИД из посольства России в КНДР. Все-таки военная разведка — это не забота о перелетных птичках.

Характерно, что в данном случае источник якобы разглашенных мною сведений был определен самим следствием, а не экспертизой, хотя в деле не имеется никаких сведений о том, в результате каких следственных действий оно пришло к этому выводу и, самое главное, как это постановление попало в распоряжение следствия. Но это не единственная загадка в связи с ним, ответ на которую, правда, лежит на поверхности.

В этом постановлении по серьезному вопросу межгосударственных отношений не указано, какой орган его принял, кто подписал, когда и какой у него номер. Может ли быть такое? Ведь даже дворник ЖЭКа, уходя в отпуск, может сказать, на основании номера какого приказа он отдыхает, и кто и когда подписал этот приказ. А здесь дело посерьезнее. Кроме того, вопросами внешней политики и военного сотрудничества занимается президент, а он не издает постановлений. Не бывает и так, чтобы посольство информировало МИД о решении, принятом в Центре. О таких вещах наоборот, Центр информирует посольство, тем более что ни одно решение по межгосударственным отношениям не принимается без визы МИДа, и кто бы ни готовил это постановление, он не мог без нее обойтись.

Я хорошо помню это постановление, когда оно в ноябре-декабре 1996 года действительно пришло из посольства в департамент, именно в силу того, что оно вызвало недоумение и своей анонимностью, и тем, что мы получили его из Пхеньяна. МИД постоянно имеет дело с подобного рода документами, и в них всегда указано ведомство, которому поручено выполнять принятое государственное решение. В этом же постановлении не было и этого. Только что назначенный в Пхеньян посол В. И. Денисов в сопроводительном письме, которое и было секретным в отличие от самого постановления, просил нас в том числе разобраться, кто принял это решение и кто его исполнитель. Но это оказалось невозможно. Ни одно ведомство, которое могло иметь к этому отношение, не было в курсе постановления, и, посовещавшись с директором департамента Е. В. Афанасьевым, мы его просто списали в дело. В ФСБ мы, к сожалению, позвонить не догадались.

Интересно, что разглашение содержащихся в постановлении сведений, по данным следствия и суда, чудесным образом произошло в июне 1996 года, т. е. за полгода до его поступления в МИД и моего с ним ознакомления.

Чем бы ни руководствовались изготовившие это постановление и запустившие его в МИД столь необычным путем, но в любом случае в конечном счете они сами себя высекли. Как очевидно, они не знали, что неопубликование актов федеральных органов исполнительной власти, содержащих сведения, составляющие государственную тайну, стало возможным только в результате указов Президента РФ № 490 от 16 мая 1997 года и № 963 от 13 мая 1998 года. До этого времени все акты федеральных органов исполнительной власти должны были публиковаться и в силу этого не могли содержать государственную тайну и быть секретными (Указ Президента РФ № 104 от 21 ноября 1993 года).

Таинственное постановление неизвестного органа исполнительной власти было принято не позже 1996 года, коль скоро сведения из него были разглашены, как указывается в приговоре, уже в 1996 году. Таким образом, оно по определению не могло быть секретным и содержать гостайну.

* * *

Еще раз повторю, что произведенную следствием экспертизу степени секретности никак нельзя назвать не только объективной, но и вообще законной. На это обратил внимание и Верховный суд, отменяя первый приговор и возвращая дело на повторное рассмотрение в Мосгорсуд. В его Определении, подчеркивается, что до принятия 6 октября 1997 года Закона «О внесении изменений и дополнений в Закон Российской Федерации „О государственной тайне“» в России отсутствовал «соответствующий требованиям Конституции РФ перечень сведений, составляющих государственную тайну». Попросту говоря, со дня принятия Конституции 12 декабря 1993 года и до принятия этого закона в стране вообще отсутствовала правовая база для признания каких-то сведений секретными. Конституция, принятая через четыре месяца после закона о гостайне, сделала его нелегитимным. Существовавший на этот счет в течение почти четырех лет правовой вакуум — общепризнанный факт.

Для его устранения собственно и были внесены поправки в закон. В пояснительной записке к проекту федерального закона «О внесении изменений и дополнений в Закон Российской Федерации „О государственной тайне“», подготовленной председателем подкомитета Госдумы по законодательству в сфере информационной безопасности Комитета по безопасности В. Н. Лопатиным, прямо говорится, что «настоящий законопроект призван устранить несоответствие между законом РФ „О государственной тайне“ (№ 5485-1 от 21 июля 1993 г.) и Конституцией РФ. Ранее в статье 5 Закона РФ „О государственной тайне“ определялись лишь общие сведения, которые могли быть отнесены к государственной тайне, а сам перечень был утвержден Указом Президента РФ от 30 ноября 1995 г. № 1203, хотя в соответствии с частью 4 статьи 29 Конституции РФ «перечень сведений, составляющих государственную тайну, определяется федеральным законом».

В данной ситуации ни одно подобное уголовное дело не могло быть доведено до конца, что порождало неоднократные обращения Генеральной прокуратуры РФ о необходимости устранения противоречий в законодательстве. Решением Конституционного суда РФ от 27 марта 1996 года Федеральному собранию РФ было предложено «внести необходимые уточнения в действующее законодательство».

Для устранения несоответствия между Конституцией РФ и Законом в данном законопроекте введено понятие «перечень сведений, составляющих государственную тайну», переименована статья 5 действующего закона, а после сравнительного анализа содержания этой статьи Закона и Перечня сведений, которые могут быть отнесены к государственной тайне, утвержденного Указом Президента РФ, внесены необходимые изменения и уточнения в содержание статьи 5 Закона».

В своем выступлении на заседании Госдумы 18 июля 1996 года Лопатин подчеркнул, что внесенные дополнения и изменения в закон «О государственной тайне» служат «гарантией защиты прав гражданина и человека».

В связи с существовавшей ситуацией в области законодательства о гостайне, говорится далее в Определении Верховного суда, «подлежит оценке и правильность выводов, содержащихся в заключениях экспертиз по определению степени секретности переданных Моисеевым сведений. Принимая во внимание, что объективную сторону преступления, предусмотренного ст. 275 УК РФ, составляют указанные в ней действия лишь со сведениями, являющимися государственной тайной, суду необходимо было установить, какие из указанных в обвинительном заключении сведений и документов, переданных Моисеевым, могут быть отнесены, в соответствии с требованиями действовавшего на тот момент закона, к государственной тайне». Верховный суд признал, таким образом, незаконными обвинения в передаче «иных сведений», не содержащих государственную тайну.

В соответствии с законом, рекомендации вышестоящего суда, рассмотревшего кассационную жалобу, обязательны для нижестоящего. Но они не были выполнены, поскольку тогда пришлось бы руководствоваться законом о гостайне от октября 1997 года, а он не только не имеет обратной силы, но и передача каких-то сведений после этой даты мне не инкриминировалась. Суд отклонил все ходатайства о проведении повторной экспертизы степени секретности документов и сведений. В результате, в отличие от других «подобных уголовных дел», которые, как говорится в Пояснительной записке, «не могли быть доведены до конца», мое дело закончилось обвинением, а «права гражданина и человека» — забыты.

Отказался суд и приобщить к делу документы, сведения из которых я якобы разгласил, в том числе и упоминавшееся выше постановление. Это было важно, для того, чтобы сопоставить даты моего ознакомления с документами, если я их действительно читал, с датами инкриминируемого разглашения, уж не говоря о том, что суд сам бы мог убедиться, что представляет собой постановление.

Как, например, я мог разгласить сведения о российском предложении начать закрытые переговоры в области военного сотрудничества в августе 1994 года в Москве, если это предложение, как предполагается, было сделано лишь в ходе переговоров, состоявшихся в сентябре в Пхеньяне? Или передать проект договора о дружбе и сотрудничестве между КНДР и РФ в сентябре 1996 года, если он поступил в департамент только 30 сентября и в лучшем случае мог дойти до меня как до начальника отдела через неделю? И я, и мои адвокаты не раз пытались убедить суд, что документы могли бы объективно подтвердить наши слова, но этого-то меньше всего нужно было суду. Он вообще не выяснял, передал — не передал, секретно — несекретно, хотя, казалось бы, в этом и была его основная задача, написав в приговоре, что я «сообщил все те сведения, которые были установлены предварительным следствием».

Что касается постановления о ликвидации комплекса «Рамона», то оно было в деле, когда я с ним знакомился после следствия. У меня в записях есть даже ссылка на том и лист, где оно находилось. Но тогда дело было не сброшюровано, страницы были проставлены карандашом, и при окончательном оформлении дела перед отправкой в суд постановление загадочно исчезло. В этом и смысл того, что дело при ознакомлении дается читать в «сыром виде», чтобы потом его можно было подчистить.

Я пытался уже после освобождения официально узнать в МИДе, когда все же оно поступило в Центр из Пхеньяна. Но получил ответ за подписью директора Первого департамента Азии Е. В. Афанасьева, что даже эта информация является секретной. Мои бывшие коллеги в очередной раз не захотели помочь мне.