Овидий Назон был уверен, что живет на краю земли и нет места более унылого, неприспособленного для жизни человека. Томы были самым жалким из греческих поселений на берегу Понта Евксинского. Климат здесь был суровым. Река Истр рано замерзала и надолго становилась мостом для набегов вражеских орд кочевников, живших на другом берегу. Геты, сарматы и греки, жившие в Томах, постоянно ждали нашествия грабителей, которые угоняли скот, грабили жилища, убивали людей отравленными стрелами. Набеги были столь частыми, что люди боялись покидать свой дом, а выходя, постоянно носили с собой лук, заправленный стрелой, чтобы защититься от разбойников.

Живя в постоянной войне, в ожидании набега, здесь не заботились о красоте и удобствах жилища, не сажали деревьев и цветов, не разводили виноградников, не все женщины пряли шерсть. Многие люди довольствовались уродливой одеждой, сшитой из звериных шкур.

Можно представить себе отчаяние поэта, избалованного изысканным обществом знатных римлян, привыкшего к общению с учеными, поэтами и философами, когда он увидел на улицах города бородатых сарматов в звериных шкурах, в мохнатых шапках, с заправленным луком в руках. Он прошелся мимо убогих жилищ, ничем не украшенных, наглухо закрытых. Ведь каждый час можно было ждать нападения. Ожесточение и страх лишили людей приветливости и открытости, столь присущих римлянам. Угрюмые лица и незнакомая речь, домик, похожий на хижину, и скверная еда — все было ужасно.

Овидий не мог примириться с мыслью, что жизнь его завершится на этой голой и холодной земле. Не может быть, чтобы не нашлось спасения. Неужто он каждый день будет ждать своего конца от вражеской стрелы? За что такое злодейство? Как случилось, что император лишил его последнего: лишил возможности слышать родную речь. Здесь нет ни одного человека, кто бы понимал латынь. Нет здесь поэта, историка, философа. Не будет у него собеседников никогда. И так до конца дней. Возможно ли это?

Испытывая нестерпимые муки и постоянную обиду на Августа, который обрек его на страшную гибель в этом краю, Овидий писал свои скорбные элегии, обращаясь к жене, к друзьям, к императору, которого он старался оправдать в своих глазах, чтобы найти слова и обратиться к нему с мольбой.

писал он Августу и просил:

так писал он Августу. И тут же задавал себе вопрос:

«За что? В моих стихах не больше слов о любви, чем у Катулла, Тибулла и Проперция. Эти поэты прославлены. С юношеских лет я читаю драгоценные свитки, и никто никогда не посчитал их вредными. Их почитают, а Назон — изгнанник».

Пытаясь понять свою вину, которая послужила причиной его несчастья, Назон написал императору о том, что невозможно все осудить, от всего отречься во имя того, что кто-то неверно поймет поэта и прочтет между строк то, чего и не было в мыслях автора.

Так просил пощады опальный поэт, твердо зная, что Август не прислушается к его словам. И что сделанное им давно задумано и неотвратимо.

Не дождавшись ответа на элегии своей второй книги, Овидий написал третью книгу, обращаясь к своим друзьям.

Предостерегая друга и отчаиваясь, Назон все же не терял надежду, что в судьбе его что-то изменится к лучшему. И если его не вернут в Рим, то, по крайней мере, позволят поселиться в месте более устроенном, где нет этих непрерывных вражеских набегов, где не подстерегают мирного путника отравленные стрелы. Он мечтал о самом малом, чтобы иметь безопасную крышу и насущную пищу, необходимую старому, больному человеку. Назон быстро старился, горе сделало его беспомощным. Он писал о том, что голова у него мыслит по-прежнему, а тело немощно, стало трудно передвигаться.

Поэт жил воспоминаниями. Ему было о чем вспомнить. Только теперь он сознавал, что был безмерно счастлив долгую свою жизнь в Риме.

Он вспоминал о том времени, когда каждый день был полон радости, радости любви, общения с друзьями, творчества и славы, которая сопутствовала ему с юных лет.

В ту пору он верил, что Август — один из величайших правителей и при нем наступил настоящий золотой век для поэтов. Ему, Овидию Назону, все нравилось в правлении Августа, и он искренне верил, что все прекрасно. Сейчас, вспоминая свою жизнь при Августе, Овидий мысленно составлял список добра, содеянного императором, и список дурных поступков, которые в первые годы правления не были заметны римлянам. Об Августе говорили, что никакому народу он не объявлял войны без законных причин. Говорили, что он не стремится распространять свою власть или прославиться военными победами. О его умеренных взглядах узнали в дальних землях, и вот индусы и скифы через своих послов просили о дружбе с Августом и римским народом. Август был предан Риму и много заботился о красоте и величии своей столицы. Он позаботился о сооружении Форума с храмом Марса Мстителя. Построил святилище Аполлона на Палатине.

Овидий вспоминал, с какой щедростью восстанавливались священные постройки, уничтоженные пожарами или рухнувшие от старости. Весь Рим говорил о том, как Август принес в дар святилищу Юпитера Капитолийского шестнадцать тысяч монет золота и на пятьдесят миллионов сестерциев жемчуга и драгоценных камней. Он восстановил и некоторые древние обряды, пришедшие в забвение, — например, гадание о благе государства.

Назон был еще юношей, когда Август предпринял жесткие меры в отношении разбойников, которые нападали на дорогах и даже в городах, среди бела дня, грабили и убивали. Были расставлены караулы в местах, прославленных разбоем. Виновных сурово наказывали, и настало время, когда это зло было устранено.

Еще в первые годы правления Август прославился своей щедростью ко всем сословиям. Когда в александрийском триумфе он привез в Рим царские сокровища, то пустил в оборот столько монеты, что ссудные проценты сразу понизились, а цены на землю возросли. Народу он делал денежные подарки. При недостатках в хлебе он продавал гражданам хлеб по милой цене, а бывало давал даром.

Так, вспоминая добрые дела правителя, Овидий хотел внушить себе, что Август — человек благородный и способный на сочувствие. Если так, то, может быть, Ливия повинна в несчастьи поэта? Может быть, она возвела клевету, стараясь таким образом избавиться от ненавистной внучки Августа, Юлии?

«Но прав ли я, размышляя так, будто у человека может быть только одна сторона — добро или зло? В нем таится всего вдоволь, — думал Овидий. — Помнится, еще будучи триумвиром, Август показал себя вовсе не таким благородным, как хотелось бы. Был случай, когда римский всадник, Пинарий, что-то записывал во время речи Августа перед солдатами в присутствии толпы граждан; заметив это, Август приказал заколоть несчастного у себя на глазах, как лазутчика. Он довел до самоубийства Тедия Афра, который язвительно отозвался о каком-то поступке Августа. Ужасный случай произошел с претором Квинтом Галлием, который пришел к нему для приветствия с двойными табличками под одеждой. Заподозрив его в покушении, полагая, что под одеждой таится меч, он приказал центурионам и солдатам стащить Квинта Галлия с судейского кресла, пытал его, как раба, и, не добившись ничего, казнил, своими руками выколов сперва ему глаза. Можно ли назвать благородным человека, способного на такие поступки? — спрашивал себя Овидий. И как несправедливы люди, когда они стараются не замечать пороков своего правителя только для того, чтобы утешить себя и питать надежды на лучшие времена. Не стоит ли прислушаться к Аристотелю? Он оставил мудрые рассуждения о форме государственного строя.

«Только те формы государственного строя, которые имели в виду общую пользу, являются, согласно простому принципу справедливости, правильными, те же формы, при которых имеется в виду только личное благо правителей, все ошибочны и представляют отклонения от правильных, как основанные на деспотическом принципе».

Отличная мысль, — думал Овидий. — В сообществе свободных людей никогда не может быть запретов на какое-либо художественное творение, которое не понравилось правителю. Мои попытки оправдать злобного Августа неоправданны, А мои надежды на помилование — безнадежны. Но как тогда жить? Во что верить? На что надеяться?»

И снова бедный поэт вспоминал прощальную ночь в своем доме, снова видел Фабию, разрывающую на себе одежды, и слышал ее голос: «Я не оставлю тебя, мой любимый, я пойду за тобой в далекую ссылку…»

«Почему же она ничем не помогла мне? — спрашивал себя Назон. — Почему она не обратилась к Августу? Такова ли Фабия, какую я видел в последний раз, или все это игра? Но возможно ли так сыграть в столь страшную минуту? Где истина? Где друзья, которым я верил всю свою жизнь и без которых не мыслил никакой жизни? Никто не откликнулся на мои страстные мольбы. Никто ничем не помог. Словно никого и нет на свете.