Когда владелец судна сказал, что уже близок Херсонес, Дорион даже не поверил. Он был в пути уже пять месяцев. Не было ни одного дня, когда бы голод, трудная работа и тревога о том, доберется ли он до желанного берега, не тревожили его. За это время он узнал настоящую жизнь, ту жизнь, которой живут тысячи и тысячи неведомых ему людей. Он думал о том, как трудна жизнь людей, и все больше задумывался над вопросом: почему так устроен мир?

«Козни нашей госпожи Миррины — это сущие пустяки, — думал Дорион. — Мы жили впроголодь, но нас никто не избивал, не обманывал, не оскорблял. Сколько терпят люди зла по неведомой причине, по капризу недостойных и невежественных людей.

А корысть человеческая — безмерна. Чего только не творят люди для наживы».

Вспоминая злосчастные свои приключения, Дорион все чаще возвращался к размышлениям мудрых людей древности. И ему становились понятней их устремления, их желание переделать мир, обратить мысль людскую в сторону справедливости и добра.

«В самом деле, — думал Дорион, — как несправедливо было сослать господина Овидия Назона. Я, желая ему помочь, обречен влачить жалкое существование. Почему? Да потому, что повсюду я сталкиваюсь со злом и насилием. Беглые рабы жестоки, но они платят за зло, им причиненное. Насколько проще была бы жизнь, если бы отец не покинул Афины. Но он покинул Афины оттого, что боялся вздорной госпожи Миррины. Разве справедливо такое положение, что раб, отдавший громадный выкуп, всю жизнь проработавший на своих господ, откупившись, все еще остается во власти господина? И если господин пожелает, то может потребовать, чтобы его вольноотпущенник жил в его доме неотлучно. Выходит так, что с Мирриной все получилось хорошо, она позволила уехать. И вот бедный Фемистокл уже пятый год трудится в далеком городе у сурового Понта, а я — его опора в старости — не только не могу ему помочь, но еще собираюсь просить помощи. Нет в этом справедливости».

Никогда прежде Дорион не чувствовал себя таким опустошенным, несчастным. Он не боялся труда и никогда не жалел себя. Он не пожалел четырех лет жизни, чтобы собраться в дальний путь к господину. Но почему сейчас у него нет сил продолжать начатое дело? Может быть, тому виной непривычная для него работа гребца? Сейчас ему кажется, что он никогда не был таким худым и уставшим. А может быть, в тридцать лет человек уже ощущает признаки старости? Может быть, его гложет обида, что потеряны четыре года жизни и надо начинать сначала сборы в это дальнее плавание? Но сейчас ему даже трудно представить, с чего он начнет в чужом городе. Поможет ли ему его образованность, или будет она помехой? Обо всем надо думать вместе с мудрым Фемистоклом. Одно ясно, он должен добраться до дома своего отца. Он должен побыть с ним рядом, чтобы очнуться от всех бед и неудач.

Как ни труден и далек был путь до Херсонеса, но настал день, когда они причалили к просторной гавани, где стояло несколько судов, прибывших из разных стран. Получив небольшое вознаграждение за работу гребца, Дорион забрал свою корзинку, где были сложены вещи, посланные Фабией мужу, простился с гребцами и отправился на поиски корабля, идущего в Пантикапей. Он узнал, что бывают здесь суда из Пантикапея и что можно дождаться случая. Но для этого нужно побыть в Херсонесе несколько дней.

«Это не беда, — подумал Дорион. — Это даже хорошо. Я отдохну, посмотрю на красивый греческий город, воздвигнутый пять веков назад, и прибуду к дому отца в добром настроении. Это даже лучше, чем если бы меня дожидался корабль и я смог бы тут же отчалить от берега».

Был теплый солнечный день. Цвели олеандры, темнели высокие кипарисы. Из-за оград домов свисали зеленые косы ивы. Дорион увидел храмы на холме и понял, что и здесь есть свой акрополь. Он остановился у мраморной статуи богини Девы и подумал: «Тут видна рука греческого ваятеля, как это приятно». Он пошел дальше и постоял у статуи бога Диониса. Неподалеку можно было поклониться могущественному Гераклу. Несколько мраморных ступеней вели к рынку. Навстречу шел богатый грек в нарядном плаще, за ним следовал раб с поклажей. Повар с бритой головой в короткой белой одежде, замызганной на кухне, так похож на повара из дома Праксия. Он нес корзину, полную зелени. По земле тащился хвост огромной живой рыбы. Она билась и хлестала по белым камням, выстланным вдоль улицы, ведущей на агору. Дорион поспешил к мраморной статуе, поставленной в центре рынка. Надпись на постаменте гласила:

НАРОД ПОСТАВИЛ СТАТУЮ АГАСИКЛА, СЫНА КТЕСИЯ.

ПРЕДЛОЖИВШЕМУ ДЕКРЕТ О ГАРНИЗОНЕ И УСТРОИВШЕМУ ЕГО.

РАЗМЕЖЕВАВШЕМУ ВИНОГРАДНИКИ НА РАВНИНЕ.

БЫВШЕМУ СТЕНОСТРОИТЕЛЕМ.

УСТРОИВШЕМУ РЫНОК.

БЫВШЕМУ СТРАТЕГОМ.

БЫВШЕМУ ЖРЕЦОМ.

БЫВШЕМУ ГИМНАСИАРХОМ.

БЫВШЕМУ АГОРАНОМОМ.

Дорион с интересом посмотрел на красивое и строгое лицо Агасикла и подумал, что человек достойно прожил свою жизнь, если триста лет бережно хранят эту статую, призванную увековечить его благородные дела. Значит, здесь была его отчизна.

Шумный рынок был богат товарами из дальних заморских стран и многими изделиями местных ремесленников. Тут и пестрые ткани из далекой Индии, и серебряные кубки из Ктесифона, и керамика из Афин. А вот и ювелир из Коринфа, а рядом с ним винодел из деревни, расположенной вблизи храма Аполлона в Дельфах. Он громко расхваливает свое вино и деревню. Небольшие тележки, запряженные осликами, доставили сюда корзины свежего винограда, арбузы и дыни, глиняные сосуды и изделия из кожи. Богатая и красивая агора, отличный театр. Вот кричит глашатай, приглашая на игры бестиариев-звероборцев. Повсюду объявления о прошедших театральных представлениях. Дорион остановился у подковообразного ступенчатого сооружения, вырубленного в скале, словно специально созданной для этого богами, и спросил прохожего, сколько же зрителей собирается в этом театре?

— Три тысячи зрителей бывают здесь постоянно уже более трехсот лет, — ответил прохожий и поспешил к продавцу костяных номерков, на которых были указаны места.

Дорион последовал его примеру и тоже купил себе место на очередные игры.

«Здесь можно жить нисколько не хуже, чем в любом греческом городе. Если бы удалось сюда переехать моему господину Овидию Назону, было бы легче переносить изгнание. — Так размышлял верный друг Овидия Назона, его переписчик Дорион, который очутился в этом городе только потому, что потерпел неудачу в своих попытках добраться до неведомого сурового берега, где был город гетов и сарматов — Томы. — Теперь, когда я своими глазами увидел красивый город Херсонес, я могу обо всем рассказать господину, и пусть он хлопочет лишь о переезде сюда, это будет легче, чем добиться полного освобождения».

Когда Дорион проголодался, он поспешил на агору, где было множество продавцов с дешевой едой для простолюдинов. У него было мало денег, неизвестно было, скоро ли пойдет корабль в Пантикапей, нужно было быть расчетливым.

Проходя по торговым рядам горшечников, Дорион в задумчивости остановился у одного продавца, который расхваливал свои краснолаковые блюда, так похожие на посуду в доме отца, что сердце даже забилось. Он остановился и стал рассматривать большое блюдо, украшенное рельефом. Дориону вдруг захотелось купить это блюдо, но он так беден, что и помышлять об этом невозможно. И вдруг его окликнул продавец:

— Купи это блюдо, оно украшено с душой. Мой друг Фемистокл хвалил меня за это.

Уставившись на Дориона, Гордий вдруг в изумлении воскликнул:

— Да не Дорион ли это, сын моего друга Фемистокла? Я помню тебя мальчишкой, но узнать все же можно.

— Ты угадал, друг наш Гордий. Я оказался здесь на пути в Пантикапей.

Они обнялись и долго рассказывали друг другу о своей жизни. Злоключения Дориона поразили Гордия. Он был в ужасе, представив себе, что было бы с другом, если бы сыну его не удалось убежать от разбойников на необитаемом берегу Понта.

— Я счастлив, что очутился на этой агоре. Раз в году я непременно приезжаю в Херсонес поторговать. Моя керамика пользуется здесь большим успехом. Через несколько дней прибудет корабль из Пантикапея, и мы уплывем на нем, Дорион. Все будет хорошо. А пока ты будешь жить в доме моего старинного друга. Он торгует вином. У него большой дом и найдется место для двоих. Об оплате не тревожься, я позабочусь. Настанет день, когда и ты сможешь позволить себе разъезжать, не считая денег. Поверь мне, Дорион. Отец твой завален работой. Он стал очень известным в Пантикапее. Его знают и судьи, и грамматики. Нечасто здесь встречается переписчик, столь образованный, а ты, как я слышал, намного превосходишь отца. К тебе обратятся поэты, и ты расскажешь им о Публии Овидии Назоне.

— Так думает отец, — отвечал Дорион, — но я другого мнения. Отец превосходит меня. У него редкостное сочетание знаний, благородства и житейской мудрости. Я виноват перед отцом, заставил себя ждать целых пять лет. И вот боги позаботились, приблизили наше запоздалое свидание. Кто знает, сколько еще пришлось бы ждать, если бы я застрял на злосчастном берегу. Однако не чудо ли, что я встретил тебя на этой агоре, Гордий? Ведь мог пройти мимо, даже не увидев тебя, а ты мог не заметить меня. И вот блюдо с рыбами, точно такое, какое мы с дедом Харитоном когда-то купили в твоей лавке на Керамике. Это блюдо напомнило мне дом отца и Афины. Сердце мое встрепенулось, словно я сейчас могу подбежать к дверям дома и увидеть всех моих близких.

— Теперь уже недолго ждать, — промолвил Гордий и тихонько смахнул слезу.

Судьба семьи Фемистокла постоянно напоминала о себе своими бедами. Ему было обидно за друга. Узнав теперь, что Дорион напрасно трудился четыре года и что намерен снова заработать деньги для поездки к господину, взволновался так, будто с ним самим произошло несчастье.

— За что такая несправедливость? — спрашивал он Дориона. — За что ты оказался в такой опасности. Ведь стремился ты в дальние края не для наживы. Ты не украл чьи-либо деньги и не бежал с ними. Ты тяжким трудом собрал деньги, чтобы помочь господину. Не отцу, не брату, а богатому господину, известному каждому римлянину и каждому греку. Нет, нет. В моей голове не укладывается вся эта печальная история. Я-то знаю, как ждал тебя каждый день и каждый час твой отец. Как он горевал о несчастье Назона, будто это его собственные беды. Но я боюсь, глупая голова. Я не пойму, как допустила Фабия, чтобы ты зарабатывал деньги на эту далекую и трудную поездку, и ничего не дала тебе. Ведь ты стремился к ее мужу, чтобы помочь ему. Дурная она женщина. А возможно, что она и не хлопотала о его освобождении. Примирилась. Ей-то хорошо в своей вилле. Полный дом рабов, несметные богатства, накопленные мужем.

— Она не дурная, а равнодушная. К тому же, я не просил у нее денег, — промолвил Дорион.

Гордий много раз бывал в Херсонесе, хорошо знал этот город и полюбил его. Когда появлялась надобность побывать в этом городе, он с радостью отправлялся в путь и всегда возвращался с прибылью. Изделия из его гончарной пользовались спросом. Гордий даже задумал перевезти в Херсонес своего старшего сына с семьей, чтобы здесь открыть большую гончарную, построить хороший дом и дать детям и внукам обеспечение. Гордий был уверен, что дети его разумно унаследовали его знания и умение в работе. Они были трудолюбивы и никогда не отказывались от случая побольше заработать.

Дорион в беседе с Гордием узнал много подробностей о жизни отца и, сравнивая судьбу своей семьи и семьи Гордия, видел явные преимущества друга. Его большая трудолюбивая семья, живя вместе и помогая друг другу, жила легче. У нее было больше возможностей накопить деньги и лучше позаботиться о молодом поколении. Его внуки трудились с малолетства. Но благодаря собранному состоянию, трое внуков его учились грамоте. Он хотел, чтобы они свободно владели латынью и греческим и чтобы росли людьми просвещенными.

Дорион думал и о том, что разлука с близкими осложнила жизнь отца и принесла ему, Дориону, много горестей. Сейчас его тревожила мысль, что он скажет отцу, что пообещает. Ему было стыдно перед собой, когда на мгновение возникала мысль отказаться от своей затеи, не ехать в Томы, предоставить господину жить так, как сложилась его судьба. Нет, нет, надо гнать прочь эти мысли. Снова возникали планы. Он размышлял о том, как осуществить свою поездку.

Разгуливая по Херсонесу, Дорион мысленно уже был в Пантикапее и вел свою неторопливую беседу с отцом. Ведь отец все поймет. Он и подскажет.

Мысли об отце, мысли о господине Овидии Назоне, мысли о будущем, которое неясно ему сейчас, то и дело прерывались мыслями об этой неведомой ему стране, где он очутился так неожиданно. Он с любопытством рассматривал памятники, заходил в храмы, подолгу разгуливал по городу. Его внимание привлекла мраморная статуя Диофанта, полководца понтийского царя Митридата VI. На постаменте был начертан почетный декрет, написанный больше ста лет назад. Имя в начале надписи было стерто, а дальше следовало: «…сын Зета, предложили: так как Диофант, сын Асклепиодора, синопеец, будучи нашим другом и благодетелем, а со стороны царя Митридата Евпатора пользуясь доверием и почетом не менее всякого другого, постоянно является виновником блага для каждого из нас, склоняя царя к прекраснейшим и славнейшим деяниям; будучи же приглашен им и приняв на себя (ведение) войны со скифами, он, прибыв в наш город, отважно совершил со всем войском переправу на ту сторону; когда же скифский царь Палак внезапно напал на него с большим полчищем, он, поневоле приняв битву, обратил в бегство скифов, считавшихся непобедимыми, и (таким образом) сделал то, что царь Митридат Евпатор первый поставил над ними трофей; подчинив себе окрестных тавров и основав город на (том) месте, он отправился в Боспорские местности и, совершив в короткое время много важных подвигов, снова воротился в наши места и, взяв с собою граждан цветущего возраста, проник в середину Скифии. Когда же скифы сдали ему царские крепости Хавен и Неаполь, вышло то, что почти все сделались подвластными царю Митридату Евпатору; за что благодарный народ, почтил его приличными почестями, как освобожденный уже от владычества варваров.

Когда же скифы обнаружили врожденное им вероломство, отложились от царя и изменили положение дел и когда царь Митридат Евпатор по этой причине снова выслал с войском Диофанта, хотя время склонялось к зиме, Диофант со своими воинами и сильнейшими из граждан двинулся против самых крепостей скифов, но будучи задержан непогодами и поворотив в приморские местности, овладел Керкинитидой и Стенами и приступил к осаде жителей прекрасного порта…»

В посвятительной надписи перечислялись еще многие подвиги Диофанта и завершалась надпись:

«Итак, чтобы и народ оказался воздающим достойную благодарность своим благодетелям, да постановит совет и народ увенчать Диофанта, сына Асклепиодора, золотым венцом в праздник Парфений во время процессии, причем симмнамоны сделают (следующее) провозглашение: «Народ увенчивает Диофанта, сына Асклепиодора, синопейца, за его доблесть и благосклонность, к себе»; поставить также его медную статую в полном вооружении на акрополе подле алтарей Девы и Херсонеса. Об этом позаботиться вышеозначенным должностным лицам, чтобы было сделано как можно скорее и лучше; начертать же и постановление на пьедестале статуи, а потребные на это издержки выдать казначеям священных сумм.

Так постановил совет и народ месяца Дионисия, девятнадцатого (дня) при царе Агеле, сыне Лагорина…».

Уже больше пяти веков стоял Херсонес — и какая у него сложная и трудная история, думал Дорион. Как много рассказал почетный декрет на статуе Диофанта. Тут целая история борьбы и побед, история, связанная с бесконечными столкновениями, которые были неизбежны, потому что скифы никому не хотели служить и не теряли случая отправиться в поход, который мог им сулить хорошую добычу.

Обращаясь к Гордию, Дорион спрашивал: «Если Пантикапей так же велик и богат, как Херсонес, если у него такая же долгая история и достойные предки нынешних правителей, то, право же, Фемистокл хорошо сделал, что выбрал для себя этот город».

Настал день, когда Гордий предложил Дориону вместе с ним сесть на корабль, идущий в Пантикапей.