Памеджаи высекал на камне строки священной надписи, то и дело заглядывая в свиток, доставленный ему писцом. Он высекал эти строки на стене храма, словно по волшебству возникшего среди скал на берегу священного Хапи. Строки ровно ложились на розовой стене, чтобы увековечить величайшее событие, свершившееся на тридцать четвертом году царствования великого божественного фараона Рамсеса.

Он писал о том, как фараон Рамсес победил хеттов во время битвы при сирийском городе Кадеше на реке Оронт:

«…Он захватил их войско самолично, на глазах у всей армии. Он создал себе имя этим навеки. Они будут помнить победу его руки. Кто ускользнул от его длани, тех он поразил своим словом. Мощь его среди них подобна горящему факелу и спустя много лет, в течение которых страна их погибала и опустошалась из года в год бедствиями…»

Памеджаи помедлил, снова прочел высеченные резцом строки и призадумался. Эта надпись увековечит победу над хеттами. Но есть, должно быть, надписи на стенах и на камнях, которые увековечили победы фараонов над страной Куш? Хотелось бы знать: кто и когда протянул свою длань к земле его предков, так разумно названной страной Отрогов Земли?

Он писал о победе Рамсеса над хеттами, а думал о покорении страны Куш. Да и как можно было не вспомнить об этом – ведь там осталась его семья и, может быть, живы престарелые родители? Хотелось бы знать, какому фараону понадобилась страна Куш? Кто сделал ее людей достоянием египетских правителей?

Высекая строки о победе Рамсеса над хеттами, он вдруг отчетливо увидел круглую тростниковую хижину и две пальмы над ней. Он вспомнил мать, сидящую в тени пальмы, увидел, как она плетет из диких трав легкие красивые сосуды, миски и чашки. Покидая дом, он унес с собой ложку из травы, сделанную матерью. Эта ложка и сейчас хранится у него как талисман. Перед ним предстал худой и черный, словно обугленный, с неизменным копьем в руках, отец. Памеджаи увидел его уходящим на охоту; на спине его висел круглый, вырезанный из шкуры жирафы щит. Он вспомнил его робкую улыбку на морщинистом лице. Сейчас ему показалось, что, если бы он вернулся в родные края, он увидел бы вот так же уходящего на охоту отца и мать, занятую плетением. Но он тут же подумал, что не увидит их никогда. Ведь с тех пор тысячи раз сменялись день и ночь, а люди в стране Куш не так уж долговечны. И какой-то голос внутри его говорил ему: «Их нет, Памеджаи…» И от этих мыслей вдруг стало горько на сердце. Очень горько! Горько от того, что не увидит он своих близких. И не менее горько от сознания, что уже ушел безвозвратно самый большой кусок жизни.

И вот он, Памеджаи, раб, увезенный в Египет много лет назад, из юноши превратился уже в зрелого человека. Его черные курчавые волосы посеребрились, а в глазах появилась печаль. Он стал совсем другим человеком. И все, что он думает, и все, что он делает сейчас, совсем не похоже на то, что он смог бы думать и делать у себя дома, когда он пас скот на зеленых холмах Нубии и вместе с отцом ходил на охоту. Давно уже нет того Памеджаи. Но его изменили не только годы: он изменился в тот день, когда пришли в страну Куш воины фараона, чтобы угнать в города великого царства Кеми людей Куш.

С тех пор он много раз спрашивал себя: почему пришли? Он помнит, еще тогда, давно, в пути, люди говорили о том, что страна Куш богата золотом, черным деревом и слоновой костью. И еще говорили, что из стволов пальмы дум делают превосходные корабли, а корабли нужны фараону для новых походов. Но теперь Памеджаи понимает, что самое большое богатство, которое похитил фараон, – тысячи рабов. Их пригнали в страну фараонов, чтобы воздвигнуть дворцы и святилища. И Памеджаи видел, как трудились люди, прибывшие вместе с ним. Одни добывали камень в каменоломнях, другие обрабатывали этот камень и воздвигали из него дворцы и храмы, третьи возделывали поля и виноградники. Очень многое могут руки человеческие! Но то, что они сделали здесь, среди красных скал, казалось Памеджаи самым удивительным. И, несмотря на то, что это удивительное родилось у него на глазах, оно оставалось для него загадкой.

Он не мог понять, откуда люди узнали, что можно выдолбить храм в обыкновенной горе. Откуда они узнали, что скалы в этой горе именно такой твердости, какой они должны быть для того, чтобы их можно было долбить, резать и превращать в статуи. Ведь могло случиться так, что раздолбленная гора вдруг вся бы осыпалась? А ведь этого не случилось. Говорили, что великий жрец фараона, главный жрец, сам все задумал и сам все увидел. Какое же волшебство помогло ему? Но без волшебства он бы не мог узнать, что камень поддастся кирке и что внутри этих скал можно высечь громадные залы, а в этих залах поставить статуи бессмертных богов. Какой же силой обладает этот главный жрец, если он все смог предвидеть и угадать! Он задумал необычайное, а невежественные рабы осуществили это.

И вот сейчас в глубине святилища, на расстоянии в сто двадцать локтей от входа, высятся четыре статуи бессмертных богов, и каждый день на рассвете солнечный луч проникает вглубь, в самое сердце горы, и озаряет изображение Рамсеса. Божественный фараон предстает в образе Осириса. Так бывает каждое утро на рассвете. А в дни великих молебствий лучи восходящего солнца выхватывают из кромешной тьмы трех бессмертных богов, оставляя во тьме лишь статую владыки царства мертвых Птаха.

Интересно, как узнал великий жрец, что солнечный луч проникнет в глубину пещерного храма и озарит лица богов? Кто ему об этом сказал? И кто научил людей делать это великое чудо?

Памеджаи отлично помнил тот день, много лет назад, когда сюда, к пустынным скалам, были пригнаны толпы рабов. Он помнил, как мертвая тишина и безмолвие пустынного берега были разбужены звоном кирки и молота. И по мере того как вынимали куски камня, и по мере того, как вырисовывались стены святилища, все неискушенные с удивлением увидели, что красная скала имеет множество оттенков, в зависимости от того, как освещает ее солнце. На рассвете она была совершенно розовой. Днем она выглядела ярко-красной. А к вечеру – лиловой. Казалось, что происходит какое-то волшебное превращение. Но истину знал только верховный жрец, который задумал этот храм. И Памеджаи казалось, что мудрость жреца ведет кирку и резец. Иначе как бы все это свершилось?

Долго, очень долго трудились люди, прежде чем были готовы гладкие стены, на которых можно было высекать священные изображения фараона и строки, повествующие о великой битве на реке Оронт.

Тогда Памеджаи, ученик старого искусного камнереза Пао, начал небывалую для него великую работу. Памеджаи было поручено изобразить фараона Рамсеса во время битвы, когда его мужество и бесстрашие было видно всему войску. Работая резцом, Памеджаи должен был показать на стене святилища фараона на колеснице, несущейся навстречу врагам, с натянутым луком. Царь бесстрашно взирал на ощетинившихся хеттов, и резчику надо было сделать его изображение так, чтобы его величество Рамсес словно бы увидел свое отражение таким, каким оно было в тот великий час.

Тогда еще был жив искусный камнерез Пао. Это он научил его, Памеджаи, удивительному мастерству. Пао был прислан из священных Фив. С ним было немного умелых людей. Но зато ему дали много молодых здоровых юношей с крайнего юга страны Куш, соотечественников Памеджаи. Пао каждому показал, что делать, и зорко следил за работой. Его помощники, словно тени, следовали за каждым из молодых и помогали им то словом, то плетью, то пинком. Но далеко не все овладели резцом. И худо было неумелым. Их погнали в каменоломни. А вот ему, Памеджаи, повезло. Пао его похвалил.

И каждый раз, давая новую работу, Пао показывал, как ее делать, объяснял, где таится удача и где подстерегает зло. Вначале Памеджаи высекал колонны, подпорки, обелиски. Потом из рук его выходили нарядные вазы и головы львов. Не скоро ему доверили великую работу, но такой день настал. После многих хороших и славных работ Пао сказал, что доверит ему, Памеджаи, дело, которое должен был бы выполнить сам. Нужно было изобразить на стене самого земного бога. Но не красками, а резцом.

Никто не знает, как билось сердце Памеджаи, как дрожали руки, когда он выбивал на твердой стене первые борозды, первые линии, из которых потом сложилось священное изображение. И когда перед ним возникла голова великого фараона, он, раб Памеджаи, доверился своим рукам, как доверяются богу, и руки послушно все сотворили.

И вот на стене ожил облик Рамсеса, и стало видно, как он обвязал вожжи вокруг пояса, чтобы свободнее владеть руками в бою. Воевал он бесстрашно, и надо было показать, как бегут от него враги. Только он, Памеджаи, знает, сколько долгих дней провел он у этой стены и как страшился этой работы. Больше всего, как он помнит, ему помогло доброе слово Пао. Этот искуснейший из искусных ни разу не похвалил ни одного из тех, кого знал Памеджаи. Он без жалости послал их грузить камни, под тяжестью которых многие свалились и уже никогда не поднялись. А вот ему он подарил доброе слово, и оно так помогло Памеджаи, что работать вдруг стало легко и хорошо. Когда ему пришлось показать, как пастух в страхе угонял свое стадо, он принялся за это дело с особенной любовью и знанием. И не только потому, что уже многое умел, а потому, что вдруг очень хорошо представил себе своего отца, который пас стада где-то у. Отрогов Земли. Он представил себе, как его отец бежит от вражеской стрелы, бросив деревянное копье, воздев руки в небо в величайшем ужасе и отчаянии. Он очень усердно трудился над сценой убегающего пастуха, и наградой ему было доброе слово камнереза Пао:

– Теперь я знаю, что твой отец имел свое стадо и облик его в сердце твоем.

Памеджаи потерял счет дням, которые он провел за своей трудной и замысловатой работой. Он не мог считать дни не только потому, что был слишком занят, но и потому, что в пещере было темно и работать нужно было при свете факелов.

Памеджаи было еще трудно, потому что он никогда не видел подлинной битвы и не мог представить себе все величие царского подвига и все ничтожество падших врагов. И так, преодолевая все, что мешало ему, Памеджаи делал свою работу. Иной раз он обращался с вопросом к самому Пао; старый камнерез никогда не отказывал ему. Он считал его своим учеником. Это по милости Пао Памеджаи стал изучать иероглифы и медленно, с большим трудом, читал папирусы. Когда Пао узнал, что Памеджаи делает это охотно, он поручил его одному искусному писцу. Это был добрый старый человек. Его круглое лицо всегда улыбалось, а в умных, добрых глазах то и дело сверкали веселые искорки. Своим умом и благородством Хори возвышался над Памеджаи и ему подобными, однако он никогда не показывал своего превосходства, а наоборот, всегда разговаривал как с равными и нередко рассказывал такие увлекательные истории, что хотелось слушать без конца.

Пао научил его искусству резчика, а писец Хори – грамоте. Спасибо Владыке жизни, что он отдал его в такие добрые руки. Не будь этого – кости Памеджаи давно бы уже белели на знойном солнце под Фивами. По вот он жив и невредим. Он сделал великие работы. И через много лет он пишет на стене святилища то, что приказано его величеством, сыном Амона – Ра.

Вспоминая первые годы своего пребывания в стране фараонов, Памеджаи размышлял над тем, как удивительно сложилась его судьба, судьба пастуха из страны Куш, раба. Когда он родился у Отрогов Земли, его отец был уверен, что сын, так же как и он, будет пасти стада, ходить на охоту и собирать манну небесную – те сладкие выделения тамариска, которые горячий ветер пустыни изредка приносил на пастбища. Памеджаи и не помышлял ни о чем другом. Он рос вместе с овцами, ходил за ними с рассвета до заката. Мало видел людей. Вместе со своими сверстниками он лакомился жареной саранчой, когда удавалось собрать немного. Он бы мог прожить так до самой старости, не узнав о том, что в руках у него таится дар изображать все виденное и даже невиденное.

Если бы в ту пору ему сказали, что он постигнет искусство писца, это великое искусство, доступное лишь избранникам, он бы не поверил. Если бы ему сказали, что вместо деревянного копья в руках у него вдруг окажется резец и с помощью его он сможет на гладкой стене сделать изображения людей и богов, он бы удивился и сказал: «Такое чудо может свершиться где-либо, но не здесь…» Однако все это свершилось после того, как воины северной части Куша, люди племени маджаи, пришли к Отрогам Земли и стали угонять людей в столицу фараонов.

Маджаи – враждебное племя. Давно говорили о том, что они стали наемниками фараонов. Однако никто не думал, что маджаи согласятся угнать в рабство своих собратьев. Да и трудно было представить себе, что в столице божественных фараонов нужны молодые пастухи из Отрогов Земли. Это было непонятно тогда, когда они жили в своих тростниковых хижинах в маленьком селении. Но это стало понятно, когда тысячи нубийцев оказались в городах Египта. Здесь были нужны крепкие руки. И он, юноша с бронзовым телом и курчавой головой, пастух Памеджаи, оказался среди многих тысяч рабов.

Их гнали по знойной пустыне голодными. Они страдали от жажды. Памеджаи запомнил горькие слезы. Они душили его весь долгий путь. Нелегко было расстаться с хижиной отца. Он был единственным у своей матери и первое время видел по ночам во сне ее скорбное лицо. Но все это прошло, и теперь, когда он дописывает строки священного свитка на стене этого удивительного храма, ему даже кажется, что маджаи сделали для него что-то хорошее. Они помогли ему открыть глаза на прекрасный мир. Они помогли ему познать то, что никогда не открылось бы ему, если бы он оставался пастухом. Дорогой ценой он купил этот новый, открывшийся ему мир. Черная завеса невежества, отгородившая от пастушка большую жизнь, была приподнята мечом людей маджаи.

Удивительно! Как это понять?… И кто мог бы рассказать об этом, чтобы поняли и ум и сердце? Мог бы рассказать старый Хори. Он много хорошего рассказал юному Памеджаи. Но Хори уже нет в живых. Только память о нем сохранилась у Памеджаи и, словно уголек от погасшего костра, светится в его сердце. Как жалко, что не стало Хори! Не менее печально, что нет уже никого из тех, кто был угнан из его родного селения вместе с ним. В сущности, он, Памеджаи, совсем один. Может быть, потому ему так дорого все, что он делает, и даже то, что он пишет сейчас.

Памеджаи снова вытаскивает из-за пояса свернутый свиток и сверяет написанные строки. Эти строки говорят о царе хеттов. Это его мысли.

«Уже давно страна наша находится в упадке, и господин наш Сутех гневается на нас. Небо не посылает нам дождя, все страны стали врагами и вместе сражаются против нас. Соберем же все имущество наше, и пусть моя старшая дочь будет во главе его, и понесем дары примирения благому богу Рамсесу, чтобы дал он мир нам и могли бы мы жить».

Так сказал царь хеттов, а потом он повелел отправить к царю Египта свою старшую дочь и нести богатую дань перед ней, «состоящую из золота, серебра, рабов и лошадей без числа, быков, коз и овец десятками тысяч. Не было счета вещам, которые они принесли…» В папирусе было записано все по порядку. Он повествовал о том, какой прекрасной была хеттская царевна на своей колеснице, как велико было войско, сопровождающее ее, как пышно была разодета ее свита. Царский летописец рассказывал о том, что туман, застлавший небо, вначале скрывал великое зрелище и божественный Рамсес мог бы его не увидеть во всей дивной красоте, если бы бог гор не внял его мольбе и не засиял лучезарным светилом в небе, разогнав туман и холод. И тогда царь Египта увидел красоту хеттской царевны и пригласил ее в свой дворец. А воины царя Египта смешались с воинами хеттского царя, и началась великая дружба на веки вечные.

Надпись, которую ему доверили высекать, рассказывала, как извечные враги Египта стали вечными друзьями. Это была очень важная надпись, поучительная надпись для потомков. И потому камнерез Памеджаи много раз подсчитывал строки, вымерял их, прикидывал – все ли ляжет на этой стеле стройно и красиво. И высекал он надпись настолько красиво, что Пабеса, увидевший ее в самом начале работы, помощник главного писца, Пабеса, был восхищен.

Так Памеджаи работал много дней, каждый раз перечитывая священный свиток. И все же он плохо рассчитал. В то утро, когда он увидел, что приближается к нижнему краю стелы, он снова развернул свиток и обомлел. Он понял, что надпись не уложится. И хоть последующие строки он вырезал мелкими иероглифами, он вскоре добрался до самого края стелы, не сумев уложить всех строк свитка. Конец священной истории остался у него в руках недописанным.

Когда Памеджаи увидел это, тревога охватила его. Его обуял ужас. В глазах потемнело. Сердце забилось часто и тревожно. У него было такое ощущение, словно его повели на казнь. Верней, он сам себя казнил. Что скажет писец Пабеса, который доверил ему эту надпись! Пабеса хвалил его, а он, Памеджаи, не оправдал доверия.

Что скажет великий жрец? Не прогонит ли? А если прогонит, то куда? Очень страшно попасть в каменоломню. Особенно страшно теперь, после многих лет труда, который принес ему, Памеджаи, радость.

Памеджаи подумал об этом и сказал сам себе: «Поистине этот труд принес тебе радость. Горько будет тебе навсегда покинуть это святилище со статуями у входа; лики их обращены к восходящему Солнцу. И как они прекрасны! Судьба швыряла тебя, Памеджаи, с места на место, подобно тому, как великий Хапи швыряет маленькую лодку рыбака. Ты видел прекрасные города фараонов, их дворцы и храмы, но подобного чуда ты еще не видел».

Закончив последнюю строку, мелко и неровно вырезанную на стеле, Памеджаи остановился перед гигантскими статуями божественного фараона, которые отражались в водах священной реки. Почти шестьдесят локтей в высоту! Вчера, когда он последним покидал храм, чтобы отдохнуть короткой ночью, он при свете луны внимательно рассматривал скульптуры. А потом, почувствовав усталость, присел вблизи статуй, и вдруг ему показалось, что он, Памеджаи, такой маленький и ничтожный рядом с ними. И он вдруг перестал верить в то, что их воздвигали не так давно, при нем, когда он здесь работал. Он перестал верить в то, что эти статуи созданы руками таких же людей, как и он. Памеджаи подумал, что, может быть, эти божественные великаны пришли откуда-то… А может быть, спустились с неба? Странное чувство обуяло его. И он вспомнил слова, которые писал на стеле:

«Небо в руках твоих, и земля под ногами твоими, и свершается все, что ты замышляешь…»

Поистине и небо и Земля в руках Рамсеса. Если на тридцать четвертом году царствования фараон воздвиг это святилище и если… если он женится на молодой царевне, прибывшей к нему с несметными сокровищами, разве это не доказательство того, что свершается все, что ты замышляешь?

«Что ждет тебя, Памеджаи? Кто даст тебе совет? Кто подскажет человеку с Отрогов Земли, рабу, камнерезу? Если бы был жив Хори… О если бы был жив Хори… он бы сказал, что сделать. А Пабеса? Может быть, скажет, а может быть, и не скажет. Он хороший человек. Он никогда нам не делал зла. Но он очень важный. Он подчиняется великому жрецу. Он бывает во дворце самого фараона. Он знает его многочисленных жен и детей. Он слишком большой человек. Нет, нет, Памеджаи, ты должен сам подумать, что сделать. Не жди совета от Пабесы. У него и так много забот. Очень трудно быть великим писцом фараона».

 

Мой друг Хори

Памеджаи покинул храм последним. Давно уже ушли другие камнерезы и скульпторы. Уже взошла луна, и гигантские статуи богов снова показались ему пришельцами из других миров. Он полюбовался ими и пошел в свою убогую хижину на краю маленькой деревни, где жили рабы. Не зажигая светильника, Памеджаи нащупал в углу миску с остатками вареных бобов, поел и сел у порога, размышляя о случившемся. На сердце было тяжко и тревожно. Сегодня ему очень нужно было бы поговорить с кем-нибудь. Но с кем? В деревне, где он жил, не было ни одного человека с Отрогов Земли. А люди других племен могут не понять его. Не может же он обратиться к грузчику из сирийцев, который живет рядом. Он грубый человек – чуть ли не каждый день избивает жену и маленького сына. Постоянно слышна брань. Должно быть, тяжкий труд сделал его злобным и неприветливым. Одноглазый каменотес – простодушный человек, но с ним невозможно говорить: он совсем оглох после того, как надсмотрщик ударил его по уху своей толстой палкой.

«Нет у тебя никого, Памеджаи, а был добрый друг Хори. Вот с кем хотелось бы поговорить».

И тут Памеджаи вспомнил про фигурку своего умершего друга. Как же он не подумал о ней! Вот с кем он может поговорить обо всем. И хоть ответа не последует, потому что никто никогда еще не слышал голоса человека, ушедшего в царство Осириса, Памеджаи знал и верил, что Хори услышит его и поймет.

Он взял в руки фигурку улыбающегося писца, погладил черный базальт и стал говорить так, словно перед ним был живой Хори.

– Ты слышишь своего ученика Памеджаи? Худо мне. Послушай меня. Ты был мне добрым другом. Ты украсил мою жизнь и вытащил меня из тьмы. Ты научил меня мудрости и дал мне разум. Ты возвышался надо мной, как небо над землей, и все же подарил мне свою дружбу. А мне не хватает разума, Хори. Что делать? Трудно мне покинуть храм. Ты знаешь его. При тебе ведь воздвигли колоссы у входа. Ты не мог их забыть, Хори. Всю жизнь мою я отдал этому храму. Мне было очень трудно и одиноко. Ты думаешь, друг Хори, что жива та красивая девушка, с которой можно было лепить статуи. Нет ее. Она ушла вскоре после тебя. Ты помнишь Несихонсу? Она вместе с другими рабынями зачищала стены святилища. Эти женщины толпились в полутьме храма, и мы никогда не видели их. Но в то утро, когда ты принес мне священный свиток и мы сидели на горячем камне у входа в храм, мимо нас прошли рабыни. И вот ты тогда остановил младшую из рабынь, спросил ее имя и сказал мне: «Посмотри, Памеджаи. Когда будешь делать скульптуру богини, тебе достаточно посмотреть на Несихонсу – и получится отличная скульптура». Тогда я увидел громадные глаза, испуганные и печальные, потом я уже никогда не забывал этих глаз, и каждый день ранним утром я торопился на работу, чтобы скорее увидеть Несихонсу и дать ей что-либо. Горсть фиников или головку чеснока. Она принимала это с благодарностью и с доброй улыбкой. Я не успел тебе сказать, как я был счастлив видеть по утрам маленькую рабыню. Мысль о том, что я могу сделать ей что-нибудь доброе, постоянно радовала меня. Я должен признаться тебе, Хори: как-то я даже стащил немного фиников у одной женщины. Но не для себя, для маленькой рабыни. Мы мало говорили с ней. Мы всегда были заняты. Но я мечтал о том, как, закончив работу в этом храме и получив от тебя, Хори, похвалы, я попрошу дать мне кое-что для хозяйства, чтобы жениться на этой доброй и красивой девушке. Но ты умер, Хори. И теперь, даже если бы мне и удалось получить что-либо для хозяйства, мне ничего не нужно. Несихонса умерла. Она была слишком хрупкой и слабой Для такой тяжелой работы. А я не получу похвалы. Беда случилась, Хори. Я плохо рассчитал строки свитка, и теперь я должен бежать. У меня мало сил. Я не смогу добывать камень в каменоломнях. Там я пробуду недолго. Я умру. А мне хочется еще пожить. Я должен бежать, Хори. Ты видишь и знаешь все. Ты поймешь меня, ты не рассердишься. Я уйду из этого святилища, Хори…

Памеджаи прижал к груди маленькую фигурку писца, затем завернул ее в обрывок полотна, собрал в тростниковую корзинку свой скарб, резцы с молотками и, выйдя из хижины, стал крадучись выбираться из деревни.

* * *

Вчера, возвращаясь с работы, Памеджаи очень внимательно посмотрел, где сидит охранник. Загон для рабов охранялся круглые сутки. Бежать было трудно и опасно. Внутри загона рабы передвигались свободно. Они могли ходить из хижины в хижину, могли разговаривать друг с другом, могли драться. А вот выйти за деревянные ворота, где сидел охранник, было почти невозможно. Выходили только на рассвете, когда шли на работу, а возвращались на закате. С тех пор как он стал рабом, он постоянно помнил, что является чьей-то вещью. Но, видимо, вещью ценной, потому что бесконечно много раз какой-нибудь писец заносил его в список и каждый раз проверял и отмечал. Он отмечал присутствие его, Памеджаи, на работе. И рядом с его именем делал какой-то знак, который показывал, сколько успел сделать за день Памеджаи, какую он принес пользу. Так он прожил свои годы в постоянном страхе, что произойдет что-то дурное, если он оступится, чего-то не выполнит. Каково же было ему сейчас, когда он собирался совершить преступление, за которое полагалось лишиться головы! Он решился бежать. И завтра, когда все жители этих хижин отправятся в святилище, его уже не будет в этой толпе. Так он задумал. И тот, кто проверяет и записывает, непременно увидит это. Среди многих сот людей он увидит, что Памеджаи недостает. Тотчас же будут посланы охранники, и они начнут рыскать по всей округе. Если поймают, худо будет ему, Памеджаи.

И все же, как ни трудно, как ни опасно, а он должен что-то изменить в своей жизни, должен рискнуть. Но как это сделать?… Так некстати светит эта полная луна, словно шарит своими серебряными лучами. Как выбраться отсюда? Памеджаи еще не решил, что он сделает. Но он подумал, что если, спрятавшись за выступом глиняной стены, он увидит в полночь, как уляжется на своей циновке охранник, он попробует незаметно, тихо, как тень, проскользнуть мимо него. Но если окажется, что сон охранника чуток и ему, Памеджаи, грозит опасность, он тогда, не задумываясь, стукнет его молотком по виску и побежит. Другого выхода нет. Все равно за побег полагается смерть… И за убийство полагается смерть. Пусть уж все провинности будут собраны писцом в одно место и записаны против его имени. Пусть его ищут. Ведь если он не убежит, останется и будет продолжать свою работу, то все равно жить ему осталось ровно столько дней, сколько пройдет до того времени, когда верховный жрец увидит кривые строки на стеле, прочтет последнюю строку и поймет, что раб Памеджаи дважды ошибся. Он не только потеснил строки и написал их некрасиво и мелко… Но, главное, так скверно рассчитал строки свитка, перенесенные на стелу, что большой кусок посвятительной надписи остался у него в свитке. Вот где главная беда. От этой беды надо бежать во что бы то ни стало.

Вначале Памеджаи положил инструменты и все самое необходимое в тростниковую корзинку. Но когда подошел к хижине, стоящей на краю маленького поселения рабов, он решил, что в руках у него не должно быть лишних вещей, на которые можно обратить внимание. Он связал все свое достояние в два небольших узла. Перебросил их через плечо, а сверху покрылся очень старым рваным покрывалом, которое уже много лет помогало ему спасаться от огненных лучей солнца во время долгих и тяжких переходов. Вот теперь, когда он отбросил корзинку, ему было спокойней идти к воротам.

Когда ему встретились двое подвыпивших – они явно хлебнули пива, которым торговал старый толстый пивовар, – Памеджаи спрятался в тени полуразрушенной хижины, чтобы эти люди не увидели его. Теперь он шел вдоль глиняной стены, которая отделяла поселок рабов от большой дороги, ведущей в Икен. Стена была высокой и гладкой; при помощи молотка можно было сделать пробоину, зацепиться за эту пробоину и прыгнуть. Но под стеной мог быть охранник. Однажды молодой раб, вздумавший бежать, сделал пробоину в стене на высоте своей головы и очень успешно перевалил через стену, но прыгнул рядом с охранником, и тому только стоило обернуться, чтобы схватить неудачника. С ним жестоко расправились. При всех живущих в этом поселке рабах его избили до смерти.

Теперь, когда Памеджаи уже оказался в тени этой глиняной стены и мог скрываться в высокой траве, он передвигался бесшумно, прислушиваясь к каждому звуку и постоянно оглядываясь. Сейчас у него была забота, как выбраться из ворот. Но как только эта забота будет позади, как только он окажется на дороге, ведущей в Икен, самое страшное, что может случиться, – встреча со жрецами, которых было великое множество в храмовом хозяйстве, выросшем рядом со святилищем. Каждый жрец считал себя самым главным, и каждый считал себя вправе проверить и узнать, что за человек идет по пыльной дороге в полном одиночестве, куда он направляет свои стопы.

В сторожке у ворот у охранника был голосистый петух. Ровно в полночь он возвестил время и этим очень помог Памеджаи, который решил, что в течение двух-трех часов после полуночи он должен выполнить свой замысел.

Но вот и выступ, самый близкий к воротам. Спрятавшись в тени его, можно было видеть, что делает охранник, которому не полагалось сидеть в сторожке, и потому он спал на циновке у ворот. Памеджаи казалось, что до него доносится храп охранника. В этот поздний час все спало вокруг, и, казалось, нет живого существа, которое могло бы встретиться Памеджаи. Памеджаи стал медленно и тихо продвигаться к воротам и вдруг услышал какой-то шорох и чавканье. Он остановился и насторожился. Он спрятался среди кустов и стал пробираться меж колючих ветвей. И вдруг наткнулся на осла, который мирно пощипывал траву, пользуясь тем, что привязь была длинной и давала ему возможность передвигаться. Памеджаи быстро вытащил ячменную лепешку, протянул ее ослу, и, когда тот занялся едой, Памеджаи оторвал кусок своего покрывала и стал обвязывать ноги осла. Теперь он повел осла на поводу, приманивая его лепешкой. Так они подошли к воротам, где спал охранник. Памеджаи остановился и стал думать, как ему пробраться в ворота вместе с ослом. Ведь если ему удастся скрыться вместе с этим животным, то побег его намного облегчится. Но может быть и наоборот: если осел вдруг заупрямится и не захочет двинуться с места, вряд ли будет время с ним возиться. А еще хуже будет, если он закричит неожиданно.

Может быть, никто не обратит внимания, но каково будет ему, Памеджаи, изнывающему от страха… К счастью, пригодилась лепешка. Вот так, тихонько, заманивая осла лепешкой, можно его увести подальше от ворот, к левой части стены, и, может быть, попытаться подняться на стену… Что будет, то будет! Если бы у него были веревки, он бы смог связать охранника, пока тот спит. Но веревки нет. Можно было бы заткнуть ему рот большой тряпкой и замотать голову, пока он не проснулся. Но тогда негде будет спрятать все, что Памеджаи унес с собой. Этот обрывок покрывала очень ему нужен в пути. Как хорошо, что охранник спит!..

Памеджаи так внезапно собрался в побег, так еще не продумал грозящие ему препятствия, так еще был не подготовлен, что на мгновение блеснула мысль, не вернуться ли в свою хижину и отложить побег хотя бы на один день. Да нет, он не должен больше рисковать. Он не должен появляться в святилище. Ведь каждую минуту любой из надсмотрщиков-жрецов может раскрыть его тайну, увидеть эти кривые строки – и тогда уже не спасешься. «Ты должен, Памеджаи, сейчас, немедленно на это решиться». Он схватил веревку, привязанную к шее осла, снова протянул ему кусок лепешки и совсем бесшумно, потому что копытца были подвязаны, двинулся вперед вдоль стены и, наконец, выбрал место, где решил сделать задуманное. Он поставил осла у самой стены, вскочил на него, ухватился за край стены и поднялся. Когда он сел верхом на стену и взглянул вниз, он увидел, как мелькнула тень охранника, делающего обход с наружной стороны. Охранник скрылся за поворотом. Наступил решительный момент. Памеджаи схватился за край стены, на какое-то мгновение повис над землей – и прыгнул. Он ушибся не так сильно, как думал, и, не размышляя, побежал в тень смоковниц, которые росли недалеко от ворот. Прижавшись к стволу дерева, он ждал, когда охранник снова обойдет глиняные стены поселения рабов. И когда увидел, как тот снова скрылся за поворотом, Памеджаи побежал по пыльной дороге, ведущей в Икен. Сейчас он был доволен тем, что светит луна и что хорошо видно на далекое расстояние. Он видел пустынную дорогу, и это вселяло надежду.

Памеджаи бежал к реке. Но не туда, где выгружались суда, доставлявшие к святилищу мраморные плиты, фрукты, овощи и жертвенных животных. Он бежал туда, где были лодки рыбаков и где он мог рассчитывать на их помощь. Он задумал попроситься на лодку, которая отправится с рыбой в сторону Икена. Но там, где стояли лодки и были люди, уже было не безопасно. Он не мог открыто обратиться к кому-либо. Он должен был вначале разобраться в том, какие здесь люди. Бедный раб ему ничем не поможет. Свободный рыбак из деревушки, что была неподалеку, если он небогат и никем не обижен, – он может вдруг откликнуться на просьбу. Но как его разгадать?

Памеджаи спрятался за большой лодкой, оставленной на причале, и, сидя в тени высокого борта, приглядывался к людям, которые суетились у своих лодок, и выбирал, к кому подойти. Вот этот старый, костлявый, с лысой головой и громадной шишкой, торчащей из-за уха? У него злое лицо, к нему страшно подойти. Он, должно быть, больной человек. Он может обругать, да еще позовет кого-нибудь. А этот молоденький мальчишка-нубиец… Он, видимо, не один здесь. Он раб. У него клеймо на руке. Да вот и его хозяин – какой-то чиновник. Но они отплывают. Пусть плывут. А кто это идет? О!.. Да это жрец из святилища!.. Памеджаи, берегись! Скорей в воду! Даже если тебя съедят крокодилы, это будет лучше, чем попасть в руки этого жреца. Какое у него злое лицо! Говорят, что он очень богат и очень жаден. Подальше от него, Памеджаи…

Памеджаи стал быстро отползать к корме, которая была над водой, и тут же незаметно нырнул. Ему удалось пробраться меж лодок, которые стояли близко друг к другу и скрывали его. И так он тихонько плыл подальше от причала, к лодкам рыбаков, которые отчаливали от берега. Рыбаки с сетями наизготове стояли под парусами и ждали мгновения, когда старший прикажет опустить сети в священные воды Нила. На рассвете нередко бывал хороший улов, и люди возвращались с сетями, полными живой бьющейся рыбы. Вот здесь, в этой лодке, двое рыбаков-египтян. Это не рабы. Вот к ним надо попроситься и предложить им свою помощь без вознаграждения, только бы они согласились высадить его на противоположный берег реки. Больше ничего.

Памеджаи взялся за борт лодки и обратился к рыбакам.

– Я свободен, могу вам помочь. Хотите? Я все равно дожидаюсь брата.

– Ступай, ступай! Нам нечем тебе платить. Сами ничего не имеем.

– А мне ничего не надо. Просто для забавы помогу вам закинуть сети. Не отказывайтесь от крепких рук.

– Возьмем его! – предложил старший, долговязый и очень худой, с медными браслетами на ногах. – Если ему ничего не надо, пусть поможет нам. Лишние руки не повредят. Прыгай. Боюсь, что не очень ты расторопен.

Они вышли на середину реки и стали забрасывать сети. Памеджаи так старательно помогал, словно сам был заинтересован в хорошем улове. Потом хозяин лодки велел плыть дальше, туда, где вчера были поставлены сети, недалеко от того места, куда хотелось попасть Памеджаи. Он обрадовался и подумал, что ему будет удача.

Они долго тащили сети и, к удивлению рыбаков, вскоре наполнили лодку трепещущей рыбой. Долговязый рыбак в медных браслетах на ногах уже не скрывал своего восторга. Он то и дело хлопал по плечу Памеджаи, приговаривая:

– Да ты удачлив! Давно нам не было так весело от пляски рыб. Оставайся с нами, вместе будем ловить рыбу. А продавать ее будет моя жена. Она ловка жарить рыбу.

– Я должен торопиться, меня ждет брат. Подкиньте меня к тому берегу, вот и будет мне награда за помощь.

Памеджаи перекинул через плечо свои узлы и поблагодарил рыбаков, когда они поплыли к берегу. Рядом с ними проходили лодки рыбаков, богато украшенные ладьи жрецов и купцов. Был слышен смех, шутки. Кто-то бранился и жаловался на неудачу, кто-то восхищался богатым уловом. Все было так мирно и хорошо, что Памеджаи захотелось отбросить свои тревоги и остаться здесь, у этих приветливых рыбаков.

«О я несчастный, – подумал Памеджаи, – я не могу распорядиться своей судьбой, я должен подчиниться злому року. Ведь стремлюсь я к столь малому…» «Ты неправ, Памеджаи, – сказал ему какой-то голос из глубины его существа. – Ты стремишься к самому большому – ты хочешь спасти свою жизнь, которая никогда еще не была в такой великой опасности. Разве это малое? Для такого дела надо призвать весь свой разум и все свое терпение…»

Лодка рыбаков уже подходила к берегу, когда Памеджаи обратил внимание на большую лодку и стоящего посреди нее жреца со шкурой пантеры через плечо. Памеджаи мгновенно бросился на дно лодки, скрючился и, опустив голову между колен, стал перебирать рыбу, отбрасывая в сторону мелочь и собирая в кучу более крупную.

– Посмотри, какую крупную рыбу поймали рыбаки, – сказал слуге жрец, – предложи им взамен кувшин с полбой.

Услышав слова жреца, Памеджаи еще ниже согнулся, чтобы скрыть свое лицо.

К счастью, рыбаки не пожелали полбы и быстро подвели лодку к берегу. Памеджаи выскочил из лодки, но тут же должен был вернуться.

Благодарный хозяин от щедрого сердца предложил ему немного рыбы с собой.

Уже рассвело. Встреча с жрецом снова напомнила Памеджаи, как опасно показываться среди людей. Он решил уйти куда-либо на целый день, чтобы скрыться от людских глаз.

 

Заботы Пабесы

А в это время писец Пабеса сидел за папирусом и писал послание своему господину.

«Я прибыл в Пер-Рамсес-Мериамон, будь он жив, здрав и невредим, и нашел его весьма и весьма процветающим.

Это прекрасная область, нет похожей на нее, и, подобно Фивам, сам Ра основал ее. Столица, приятная для жизни. Поля ее полны всяким изобилием, и она снабжается пищей ежедневно. Ее пруды полны рыб, а ее озера – птиц. Ее поля зеленеют травами, и растительность – в полтора локтя. Плоды в садах подобны вкусу меда, закрома ее полны ячменем и полбой, и они поднимаются до неба. Лук и чеснок, цветы в роще, гранаты, яблоки, маслины, фиги в плодовых садах. Сладкое вино каенкема превосходит мед. Красные рыбы удж из канала столицы… Воды Гора дают соль и натр. Корабли ее отбывают и прибывают, и обилие пищи в ней ежедневно.

Радостно пребывание в столице… Пойдемте отпразднуем ее праздники неба и начало времен года!

Юноши великого Рамсеса в праздничном одеянии ежедневно. Сладкое оливковое масло на их головах с новыми прическами. Они стоят у своих дверей, и их руки полны ветвями, зеленью, букетами…

Пребывай, будь счастлив, ходи, не покидай ее… Рамсес, возлюбленный Амоном бог».

Пожелав здравия и благополучия своему господину, писец Пабеса свернул свиток и приложил свою печать. Он спешил сообщить обо всем виденном, потому что старший над ним Аменемопет ждал вестей. Пабеса не стал писать о том, что было известно господину, а ему было известно, что великий Рамсес воздвиг новую столицу на месте старинного города Авариса, которым когда-то владели гиксосы. Отсюда было удобнее управлять городами Верхнего и Нижнего Египта. Отсюда было ближе к сирийским владениям, подвластным правителю с тех пор, как хетты стали друзьями и больше не посягали на сирийские земли.

Пабеса был восхищен дворцами и храмами Пер-Рамсеса, но еще больше его восхищали плоды земные. Здесь каждому пахарю воздавалось за его труды множеством прекраснейших плодов. Все нравилось Пабесе. Но было здесь и нечто удивительное. Знающего и многое видевшего писца поразили толпы черных людей. Они были пригнаны сюда из страны Куш, из царства Пунт и других жарких стран, покоренных фараонами. Эти страны вместе с податями поставляли тысячи рабов.

Пабеса видел, что всюду, где воздвигаются дворцы и храмы, трудятся черные люди. Их же он видел среди полей, садов и виноградников. Пабеса побывал во всех городах фараона. Он бывал во дворцах во время пышных церемоний и в храмах в часы священнодействий. Он исписал сотни папирусов, которые хранил верховный жрец Египта для великих потомков божественного фараона. И, как человек, много видевший, он мог сравнивать. Нередко ему приходили в голову самые неожиданные мысли. Он то и дело сравнивал преимущество одного занятия перед другим. Может быть, это осталось с детских лет, когда старый писец заставлял его писать на доске о преимуществах занятий писца перед другими. Он на всю жизнь запомнил такие строки:

«Не будь человеком без разума, не имеющим воспитания! И ночью тебя учат, и днем тебя воспитывают, но ты не слушаешь никаких наставлений и делаешь то, что задумал… И львов обучают, и лошадей укрощают, – что же касается тебя, не знаю подобного тебе во всей стране. Заметь это себе!»

Пабеса запомнил слова, которые бичевали, как плеть, и запомнил плеть, которая оставила на спине огненные следы. Тогда он научился запоминать. А потом он научился видеть и размышлять.

Недавно, когда он был у второго порога священного Хапи и видел рабов, которые волокли огромные плиты из каменоломен, он подумал, что труд грузчиков самый тяжкий и неблагодарный. Рабы тащат огромные плиты по проложенной ими же дороге, а за ними идет надсмотрщик с плетью и не позволяет остановиться ни на минуту. Если грузчик, изнемогая от усталости, остановится, в тот же миг плеть оставит кровавый след на его спине. Несчастный долго будет помнить эту плеть и днем, и бессонной ночью.

Глядя на них, Пабеса нередко думал о том, что боги покровительствуют ему, дав ему в руки такое прекрасное ремесло. Рядом с грузчиком каменотес, стоящий с резцом и молотом под знойным солнцем с рассвета до заката, – каменотес, которому постоянно хочется есть, потому что горсть полбы и головка чеснока – ничто в этот долгий-долгий день, выглядит счастливчиком рядом с грузчиком. Но раб-башмачник еще более счастлив, если он искусен в своем деле. Если он сумеет сделать сандалии для жрецов или знатных царедворцев, то получит щедрое вознаграждение. Однако башмачников десятки, а грузчиков и каменотесов – тысячи.

Пабеса видел, как падали замертво люди, пригнанные из страны Куш к берегам Хапи, где воздвигали пещерный храм. Если бы им делали могилы, то ими было бы занято все пространство вдоль берега реки. Но рабам не делали могил.

Когда Пабеса учился в школе, когда он прочел первые свитки, у него появился интерес к каждой написанной строке. И все, что он читал, говорило ему о мудрости, величии и могуществе жрецов и фараонов. Мудрые жрецы уверяли, что сами боги даруют фараонам рабов. Ведь рабы приходят вместе с победой. Пабеса верил в это.

Сейчас Пабеса торопился в обратный путь к пещерному храму, который должен был посетить божественный Рамсес. Верховный жрец поручил Пабесе проверить надпись на стеле, которая увековечила брачный союз Рамсеса с хеттской царевной. Пабеса был уверен, что раб Памеджаи достаточно грамотен, чтобы хорошо выполнить свою работу. Еще покойный Хори говорил о том, как легко читает Памеджаи самые замысловатые надписи. Памеджаи долгое время был скульптором, и от работы, которую он очень хорошо выполнял, его отвлекли только потому, что среди камнерезов он был самым грамотным. Пабеса знал, что, когда будет сделана надпись на стеле, Памеджаи будет поручена статуя любимого сына Рамсеса – Аменхеркепшефа. Фараон приказал сделать статую сына у входа в храм. Почему он пожелал изобразить этого сына? Говорят, что у него двести детей, чем же этот лучше других? Подумав об этом, Пабеса улыбнулся. Даже он не смог бы ответить на такой вопрос.

С тех пор как умер Хори, Пабеса стал первым помощником у главного писца фараона. Никому не поручали таких сложных папирусов, какие доставались Пабесе. Выполняя поручение главного писца, он так много узнал и увидел, что смог бы даже подсказать великому фараону, как поступить в том или другом случае. Но его не спросят, потому что рядом с фараоном всегда мудрость верховного жреца.

Однако Пабесе довольно и того, что он имеет. Пока он еще молод и силен, он быстро и легко выполняет трудные поручения. Вот сейчас, после того как он прочтет надпись на стеле, он отправится к дальней крепости с причудливым названием «Обуздавшая чужестранцев». Наместник фараона в стране Куш Хеканахт очень тревожится, все ли благополучно у стен этой крепости. Но там все благополучно. С вершин неприступных башен хорошо видны дали, и можно всегда подготовиться к нашествию врага. В последний раз, когда Пабеса видел «Обуздавшую чужестранцев», он удивился, как угрюмо и неприветливо там. На небольшой скалистой вершине, где высились стены крепости, свистели холодные ветры и кружились клубы черной пыли. Ветер бил в лицо часового-нубийца, который пристально вглядывался в даль пустыни. Когда-то предки этого нубийца возделывали эту суровую землю у подножия скал и довольствовались плодами своей земли. Они пасли скот. Они были бедны и невзыскательны. Они даже не знали о том, как богата их земля золотом, серебром и медью. У них не было медных рудников и плавильных печей. Все это было сделано по велению фараонов, когда нубийцы стали рабами.

В давние времена на этих землях были целые рощи пальмы дум. Из нее выдалбливали плоскодонные лодки и строили корабли для дальних странствий. И теперь встречается пальма дум, из которой рабы-нубийцы сооружают корабли для фараона. Черное дерево, которое увозят сейчас в священные Фивы, прежде шло для вытачивания небольших скульптур. Они очень искусны – люди страны Куш, нубийцы юга и севера. Должно быть, когда-то они были дружны и обменивались плодами своих трудов, а теперь их сделали врагами. Люди севера страны Куш нападают на людей юга и помогают воинам фараона угонять их в рабство. Люди одной земли враждебны между собой. Неслыханное дело! Кто знает, что было бы, если бы они были едины. Старинные свитки рассказывают немало поучительного, когда даже самые ничтожные и неимущие, объединившись под властью смелого вождя, низвергали самых великих.

Может быть, Пабеса и не думал бы об этом, если бы в свое время ему не пришлось многое услышать от Хори, который не верил жрецам и священным свиткам, но зато чрезмерно верил самым простым и даже ничтожным людям. Пабеса знал о том, что Хори подружился с рабом Памеджаи. Он долгое время осуждал за это Хори, но потом, когда ближе узнал Памеджаи и поверил в его дар, он и сам стал относиться к нему с уважением.

 

Памеджаи бежал

Когда Пабеса оказался вблизи второго порога, в местности, называемой верхним колодцем, он вдруг встретил Памеджаи, которого искал в храме возле стелы. Писец был крайне удивлен, когда не застал Памеджаи за работой. Еще больше его удивило то, что надсмотрщик не знал, где Памеджаи, и был зол, когда Пабеса обратился к нему с вопросом.

Памеджаи бросился на колени и низко склонился к земле.

– О великий, о мудрый Пабеса, помоги! Ты не знаешь, какая беда случилась. Великая беда! Теперь меня бросят в каменоломню…

– Не знаю, какая беда случилась. Ты говоришь так бессвязно, словно темный человек, не умеющий читать папирус. Какая беда случилась?

– Я очень старался. Я все рассчитал. Я писал брачную стелу, имея вот этот свиток за поясом. Все мои иероглифы были ровными и красивыми. И строки выстроились подобно воинам фараона. Но я плохо рассчитал, и последние строки не уложились. Стела недописана. Боюсь, что великий фараон не стерпит такой оплошности. Я бежал из храма и искал тебя много дней. Я знаю, ты мудрый человек, ты скажешь мне, что делать.

Памеджаи стоял рядом с писцом фараона и, глядя в его лицо, старался прочесть на нем свой приговор. Но лицо Пабесы было непроницаемо. И хотя писец сочувствовал камнерезу, он ничем не показал своего сочувствия. Он безмолвно и как будто даже равнодушно слушал Памеджаи. Сейчас он пожалел о том, что не прочел стелу до конца и не посмотрел последние строки, расположенные так низко, что пришлось нагибаться. Он прочел верхние строки, написанные четко и красиво. Сейчас, когда Памеджаи рассказал ему о своем несчастье, он понял, что раб прав. В самом деле, верховный жрец может его покарать за оплошность.

– Все это очень прискорбно, Памеджаи. Ведь ты не впервые выполняешь такую работу. Как же это случилось с тобой? Очень скоро в этот храм прибудет Рамсес со своей молодой супругой, и верховный жрец обязательно прочтет ему строки на брачной стеле, и когда он дочитает до конца, у него тотчас же появится желание наказать тебя. Что он придумает, никто не знает. К тому же тебе известно, что не дождешься прощения от злого и коварного скульптора царя.

Обливаясь слезами, Памеджаи снова рухнул на землю и, касаясь сандалий Пабесы, молил его о помощи.

– Я думаю, Памеджаи, что тебе надо бежать. Я никому ничего не скажу. Если меня спросят о тебе, я скажу, что видел тебя очень больным. Пусть думают, что ты где-нибудь свалился замертво. Если эта весть дойдет до скульптора царя, то это спасет тебя. А я потом помогу тебе перебраться к самым дальним границам Египта, и ты получишь работу там, где воздвигают новую крепость.

– Не знаю, где же мне скрыться, великий господин. Может быть, скрыться пока в Икене? Туда прибывают караваны и суда с нубийским золотом.

– Ты прав, Памеджаи. В Икене много людей. Да и кому придет в голову искать тебя в Икене после того, как станет известно, что ты был тяжко болен.

– Спасибо тебе, великий господин, писец Пабеса. Я знаю, ты не оставишь меня. И пока я могу держать в руках резец, ты не отдашь меня в каменоломни. Ты ведь знаешь, что там могут работать только очень молодые и крепкие. А человеку, пробывшему в рабстве целых пятнадцать лет, уже невозможно взять в руки кирку и молот.

– Ступай, Памеджаи. Я помню – тебя очень ценил Хори. На этот раз я постараюсь сделать так, как сделал бы Хори.

Памеджаи стоял, опустив голову и не в силах остановить горячих слез. Сейчас он больше всего печалился о том, что никогда больше не сможет увидеть пещерный храм и прекрасные статуи, отражающиеся в водах великого Хапи. Сейчас он понял, что полюбил этот храм и эти статуи так, будто это были живые создания.

Камнерез хотел спросить писца о том, настанет ли день, когда он снова сможет вернуться к своей работе, но он не решился спросить.

– Скажи, Памеджаи, что тревожит тебя? Ведь мы решили, что в Икене тебе будет безопасно. Может быть, ты думаешь о смерти? Не думай об этом. Я постараюсь сделать так, чтобы о тебе забыли.

– Все это верно, – согласился Памеджаи. – Я знаю, ты сделаешь так, как сделал когда-то Хори. Он спас меня, когда я был еще молодым и неграмотным. Я не стану рассказывать о том, что он сделал для меня. Но если бы не он, я бы попал ко второму порогу, в «Каменное чрево». Оттуда не вернулись люди из Отрогов Земли. А сейчас я думаю о том, что бежал бы к себе домой, но мне уже невозможно жить без резца. Я должен заниматься своим делом. Ведь я отдал ему половину своей жизни. С тех пор как я узнал, что резец мой таит в себе чудесную силу, я не могу с ним расстаться. Посуди сам, Пабеса, мой господин, каково мне теперь отказаться от своего занятия и пойти пасти скот. Отныне все переменилось для меня. Отроги Земли уже не так мне дороги, как священный храм на берегу Хапи.

– Беги в Икен, – ответил Пабеса. – Жди меня там.

 

В Икене

Всю дорогу до Икена Памеджаи думал о том, как несчастлива его судьба. Сейчас, когда он попал в беду, оказалось, что на всем белом свете нет человека, который захотел бы ему помочь. Вот он идет по знойной дороге один-одинешенек, и нет с ним близкого друга, и нет никакого достояния, и снова, как в далекой юности, нет у него еды и нет поклажи. Его черную изможденную спину прикрывает рваный кусок полотна. На нем маленький фартучек, а в узелке черная фигурка Хори, да еще талисман – скарабей, сделанный из сердолика. Священный скарабей помогал ему прежде. А сейчас это единственная вещь, которую он может обменять на какую-либо еду. И хоть скарабей дорог ему как память о Хори – ведь Хори подарил ему кусочек сердолика, – сейчас настало то трудное время, когда придется отдать скарабея. Хорошо, если дадут за него несколько лепешек, горсть фиников да еще бы мешочек бобов.

Размечтавшись об этом, Памеджаи еще больше прежнего почувствовал голод и ускорил шаг, чтобы скорее добраться до Икена.

Но вот уже виден Икен. Что ждет его здесь?… Не поймают ли? Но Пабеса ведь знал, когда сказал, что лучше идти в Икен. Поймать его могут только те люди, которые хорошо его знают, а они далеко отсюда. Все они живут у пещерного храма, у второго порога Хапи. «Прежде всего добуду себе поесть, – подумал Памеджаи, входя в ворота Икена. – Какой хороший город Икен! Так много людей… Здесь легко затеряться среди грузчиков, среди торговцев и корабельщиков. Я вижу людей с Отрогов Земли. Не печалься, Памеджаи, все будет хорошо…»

Он шел по улицам Икена и все думал, к кому бы обратиться с предложением взять священного скарабея и дать взамен еду. Но он не решился обратиться к первому попавшемуся человеку на улице; он пошел в порт, туда, где грузились суда. Он увидел суда, груженные черным деревом и слоновой костью. Он увидел грузчиков-нубийцев, которые тащили на головах сверкающие на солнце слитки меди. Его внимание привлекли клетки со львами и леопардами. Грузчик-нубиец тащил на спине шкуры леопардов. Памеджаи пошел за ним. И когда грузчик остановился передохнуть, он протянул к нему сердоликового скарабея и сказал на своем родном языке:

– Добрый человек, ты брат мне, мы оба с Отрогов Земли. Может быть, тебе нужен этот талисман на счастье? Дай мне за него немного еды. Я очень голоден.

Узнав, как скромны требования Памеджаи, грузчик-нубиец тотчас же сбегал на судно и принес все, о чем мечтал Памеджаи. Мало того, он дал ему еще несколько головок чеснока. И Памеджаи радостно рассмеялся, когда собрал все это богатство в свое рваное покрывало.

Прощаясь с Памеджаи, грузчик сказал:

– Ты кстати пришел ко мне, брат. Выгружать шкуры самых страшных хищников – пустое занятие. А вот когда надо выгружать клетки с хищниками, вот тогда важно иметь с собой священного скарабея. Мой брат погиб оттого, что лев протянул лапу из клетки и нанес ему смертельные раны.

– Мой скарабей тебе поможет, друг…

Памеджаи так понравилось в порту Икена, что он тут же на берегу расположился, чтобы отдохнуть и посмотреть, как живут здесь люди. К тому же он вдруг понял, что может увидеть здесь бесчисленные дары подвластных фараону правителей, которые хотят задобрить Рамсеса и заслужить его благоволение. Спрятавшись в тени большой ладьи, Памеджаи так и уснул, положив под голову узелок с едой. Все его достояние уместилось под головой.

А рядом разгружались суда. Откуда-то доставили сюда горы страусовых перьев. Должно быть, их привезли для опахал всем двумстам дочерям и сыновьям фараона. Горы пестрых с золотом страусовых перьев! Памеджаи спал и не видел, как вереница рабов перетаскивала корзины, полные виноградом, фигами, гранатами и маслинами.

Он проснулся только на рассвете следующего дня, и то не сам, а с помощью старого нубийца, который дал ему хорошего пинка. Судно уходило от причала, и, заметив спящего, корабельщик разбудил худого, с седеющей бородой человека без покрывала и без сандалий.

Вскочив, Памеджаи не сразу понял, где он, а потом, увидев свой узелок, вспомнил все, рассмеялся, схватил его и побежал. На душе у него было необыкновенное чувство свободы – чувство, которого он не испытывал с самого детства. Сегодня никто не мог его погнать, выругать, заставить таскать тяжести. Никто не мог приказать делать трудную и непонятную работу. Он волен, как птица, и может пойти куда угодно и делать что угодно.

Памеджаи пошел по городу. Он размышлял о том, что для полного счастья и для безопасности ему хорошо было бы сделать татуировку на лице. Но где найти человека, который это сделает? Да и платить нечем. Он остановился у колодца. Сюда приходили женщины с кувшинами. Они набирали воду и, ловко подбросив кувшин на плечо, уходили прочь, гордые и красивые. Сюда приходили старики и дети. Памеджаи молча смотрел на незнакомых людей, не решаясь обратиться к кому-либо с вопросом. Так он провел несколько часов. И хотя неизвестно было, найдется ли здесь нужный ему человек, Памеджаи решил его искать именно здесь, у этого колодца. И вот когда солнце уже клонилось к закату, вдруг появился высокий худой старик в маленьком фартучке, с головой, повязанной пыльным куском полотна, – старик, который привлек внимание Памеджаи глубокими штрихами на лице. На нем была татуировка, какую умели делать люди, живущие у Отрогов Земли. Когда старик наполнил свой сосуд водой, Памеджаи подошел к нему и спросил, не скажет ли он, где живет знахарь, умеющий делать татуировку.

– А зачем тебе знахарь? – удивился старик. – Обычно такие знаки племени делают в юности. А ты и так проживешь свой век.

– Я прожил без них значительную часть своей жизни, а теперь понял, что без священных знаков моего племени мне худо. Мне не успели сделать знаки моего племени. Назови мне такого человека, если знаешь, я хорошо отплачу. Я могу сделать священного скарабея из любого камня. Я могу сделать фигурки богини Хатор. Я могу сделать из дерева фигурки зверей. Вот сколько всего могу я сделать. Выбирай!

– Пойдем со мной, умелый человек. Я сам тот знахарь, который делает юношам и детям эти знаки племени. Пойдем в мою хижину. Она на самой окраине города, недалеко от ворот Икена.

Они пошли и вскоре очутились за глинобитной оградой. Крошечный дворик говорил о том, что хозяин беден. Он не смог себе сделать маленького бассейна и не смог вырастить ни одной зеленой ветки, потому что поблизости не было воды, нечем было поить зеленые растения.

Уже на следующий день старый знахарь Пааам принялся за дело. Он сделал глубокие продольные надрезы на лбу, на щеках, на подбородке, затем втер в каждый надрез какой-то черный порошок и сказал, что придется посидеть здесь, за оградой, несколько дней, пока раны не заживут. Старик объяснил Памеджаи, что если пойти по улицам города с кровоточащими ранами, то бывает иногда, что человек потом тяжко болеет и умирает. Пааам не смог объяснить причину такого несчастья. Он предполагал, что дурной глаз вредит людям. К тому же Пааам хотел, чтобы Памеджаи отплатил ему и, в свою очередь, сделал бы обещанного скарабея. Он подал Памеджаи кусок желтого песчаника и предложил заняться скарабеем.

Памеджаи вытащил свои резцы, маленькие бронзовые молоточки и принялся за работу. Ему очень хотелось достойно отплатить Паааму. Он понимал, что Пааам поможет ему избавиться от тех страхов, которые его преследовали с того мгновения, когда он в сумерках покинул свою хижину у пещерного храма.

Памеджаи трудился, прячась от солнца за глиняной оградой. А тем временем татуировка его становилась все лучше и лучше. Раны заживали. Остались только красные рубцы, которые очень изменили его лицо. Он увидел это, когда Пааам налил воду в большую миску и сделал для него водяное зеркало, где отражение Памеджаи было видно так же отчетливо, как если бы он смотрелся в серебряное зеркало. Памеджаи посмотрел и радостно рассмеялся. Он вдруг понял, что нет уже больше прежнего Памеджаи. И что по Икену сейчас пойдет совсем новый человек. Теперь ему уже не страшен царский скульптор, ему не страшен был верховный жрец, и даже сам его величество Рамсес уже не страшил его, камнереза Памеджаи.

Закончив скарабея, Памеджаи решил отблагодарить благородного Пааама еще одной хорошей работой. Он велел старому знахарю притащить кусок красного известняка, чтобы сделать из него изображение богини Хатор. Старик очень обрадовался. Он знал, как любит богиню Хатор его жена Бакет.

Когда Памеджаи стал вырезать фигуру Хатор, Пааам спросил его:

– Откуда ты взялся, искусный человек? Мне трудно поверить, что ты прибыл из тех же мест, где я жил в молодости и где жили мои предки, люди Азии. Я знал там искусных ремесленников. Я помню, как хорошо выделывали кожи и украшали их тиснением удивительной красоты. Мне говорили слуги из дворца верховного сановника Икена, что под ногами его лежат кожаные подушки, сделанные в наших краях. Я знал ювелиров и каменотесов. Но мне ни разу не приходилось видеть человека, который бы резцом своим создавал богов. И как случилось, что, имея такие искусные руки, ты так беден, что все твое достояние спрятано в этом обрывке полотна? Если хочешь, скажи. А если не хочешь, молчи. Я тебя не принуждаю. И если тебе в тридцать лет понадобились знаки племени, чтобы изменить свое лицо, не говори мне, для чего ты это делаешь. Это твое дело.

Именно потому, что Пааам не настаивал и не пытался выведать от него истину, Памеджаи вдруг почувствовал, что ему необходимо обо всем рассказать Паааму.

В сумерках Пааам освобождался от своих забот, а заботы Пааама были немалые. Он должен был лечить больных грузчиков в порту: он заговаривал им зубы, когда они от боли завывали, как дикие звери, он приносил с собой для лечения желчь кобры, смешанную с медом, и давал тем, кто уверял, что в животе бушуют ядовитые змеи. Он лечил болезнь глаз луковым соком, от которого несчастные вначале как бы слепли, а потом говорили, что глаза прояснились. В сумерках, когда никто уже не приходил к Паааму за целебными травами, Памеджаи поведал ему свою печальную историю и рассказал обо всем, начиная с того дня, когда он вместе с другими юношами маленького селения был угнан с юга Нубии в столицу фараонов – священные Фивы.

Пааам редко прерывал Памеджаи. Он слушал очень внимательно. Казалось, что он знает и Пао, и Хори, и Пабесу. Только когда Памеджаи вспомнил о юной рабыне Несихонсу, Пааам не сдержался, схватил Памеджаи за руку и прошептал:

– Что же ты не сказал обо всем доброму писцу Хори? Почему не женился на маленькой рабыне Несихонсу? Ведь Хори ничего не стоило замолвить слово и сделать так, чтобы маленькая рабыня получила более легкую работу, тогда бы она не погибла…

Пааам умолк, потому что увидел слезы на глазах Памеджаи. Он понял, что не должен был этого говорить, но уже было поздно. К тому же говорил он, подумав не головой, а сердцем. Уж очень ему обидно было за Памеджаи. Он, Пааам, человек с Отрогов Земли, не был рабом. Он даже не знает, как случилось, что его отец с матерью оказались в Икене. А он, их единственный сын, унаследовал от отца те знания целебных трав, заклинания и колдовство, которыми с давних пор исцеляли грузчиков в Икене. Он был свободным человеком. Вот почему ему было горько за Памеджаи, печально за него, за то, что все хорошее уже прошло и не вернется. Паааму было жаль Памеджаи, когда он во всех подробностях узнал о пещерном храме. Ему еще никогда в жизни не приходилось слышать ничего подобного. Он с трудом представлял себе гигантские скульптуры богов у входа в святилище. Но Памеджаи обладал удивительным умением рассказывать о небывалом. И его рассказ увлек старого Пааама и как бы помог увидеть то, что было далеко от него.

Когда Памеджаи преподнес Паааму маленькую скульптуру богини Хатор, старик даже прослезился от радости.

– Теперь она мне еще более дорога. Запомни, Памеджаи: здесь, в Икене, у тебя есть большой друг. Старый Пааам никогда тебя не забудет. Ты пойдешь своей дорогой. Теперь ты новый человек, Памеджаи. Ты уже не раб. Тебя не найдут и не угонят в каменоломни. Только будь осторожен. Никому больше не рассказывай о себе. А главное – храни в тайне свое искусство резчика. Помни, что тебя может выдать твое мастерство. Тебе уже никогда нельзя будет заняться прежним делом. Ты не должен украшать храмы, ты можешь только делать вот такие маленькие фигурки – вырезать скарабеев, делать ушебти. Я всю ночь думал о тебе и решил, что тебе лучше всего отправиться на западный берег Хапи, где живут такие же искусные мастера, как ты. Разве ты не сумеешь делать крышки саркофагов с изображением умершего?

– Ты мудрый человек, Пааам. До этого не додумался даже царский писец Пабеса. Он ведь все знает, а ему не пришла в голову такая хорошая мысль. Я не буду дожидаться Пабесы. Он простит меня. Я отправлюсь на западный берег Хапи. Ты прав, мой друг Пааам. В память о тебе у меня остаются не только знаки племени, но и твои добрые советы. И хоть я буду жить далеко от тебя, я буду знать, что мой друг помнит обо мне, когда обращается с молитвами к богине Хатор.

Так они расстались у калитки маленького глинобитного дворика Пааама, и у каждого на сердце было тепло, потому что каждый нашел себе друга. А с другом легче жить на свете.

 

Пабеса думает о Памеджаи

После долгого путешествия по городам Кеми писец Пабеса снова пришел в святилище, чтобы посмотреть, насколько велика вина Памеджаи, и чтобы подумать о том, сколь сурова может быть кара. Он вошел в святилище на рассвете, когда солнечный луч проник внутрь храма и осветил нежным светом украшенные барельефами стены, а рядом с ними – священные надписи. Пабеса остановился у брачной стелы и стал внимательно читать строку за строкой. Он увидел неудачу Памеджаи, но подумал о том, что эта роковая строка написана так низко, что рассмотреть ее можно только согнувшись. И, только прочитав последнюю строку, можно понять, что надпись не дописана… Но Пабеса точно знал, что ни верховный жрец, ни тем более его величество божественный фараон никогда в жизни не унизятся до того, чтобы согнуться, читая даже священную надпись. К тому же рядом с этой надписью искусным резцом Памеджаи были сделаны такие прекрасные сцены из жизни великого фараона, что нельзя было пройти мимо них равнодушно.

Когда Пабеса вновь посмотрел на великого фараона в колеснице, на поверженных им врагов – хеттов, на пастуха, в испуге угоняющего свое стадо, он подумал о том, как ничтожна оплошность, допущенная камнерезом, и как прекрасно мастерство Памеджаи. Сейчас Пабеса понял, что верховный жрец многое потерял в лице Памеджаи. Писец подумал о том, что если бы он распоряжался судьбой таких людей, как Памеджаи, то, глядя на такие вот картины, каких много в святилище пещерного храма, он бы не стал думать о том, что это сделали рабы, и приказал бы дать в руки этих людей достояние, которое позволило бы им жить сытно, под крышей, так же, как свободным людям. Но от его, Пабесы, воли зависит судьба Памеджаи – не только потому, что он допустил оплошность в работе, но и потому, что он бежал. За это могут отрубить голову. И потому царский писец Пабеса должен тотчас же сказать надсмотрщику, жрецам и всем, кто стоял над искусным мастером, о том, как он встретил его у дальнего колодца умирающего и что, по всей вероятности, Памеджаи уже нет в живых.

«Я скажу об этом, – подумал Пабеса, – а потом, когда встречу Памеджаи в Икене, придумаю, каким способом отправить его на земли Нубии, чтобы там ему устроить достойное занятие и безбедную жизнь».

* * *

Покинув святилище на берегу Хапи, писец Пабеса поспешил на великое празднество в Пер-Рамсес. Ему уже был привычен долгий путь по священной реке. Через два месяца он снова был в столице.

У ворот дворца толпился народ. Казалось, что все люди, живущие в этом городе, собрались здесь в своих праздничных одеждах. Но только знатные могли пройти за сверкающие медной обшивкой ворота, которые охраняли черные воины из страны Куш. Правда, сейчас, когда Пабеса подошел к воротам, воины пропустили целое шествие черных рабов. У каждого на голове стояла большая корзина с плодами. Это были носильщики с приношениями. Вот прошли юноши в полосатых фартуках, с корзинами румяных яблок. За ними шли носильщики с корзинами крупных красных гранатов. Финики, смоквы, виноград. А дальше носильщики тащили сети, в которых бились еще живые рыбы, шли охотники, в сетях которых билась живая птица. Шествие завершили пастухи, пригнавшие белых козлят и целое стадо телят.

Пабесу пропустили немедля – в руках у него был свиток, а на шее висела цепь с печатью. Писец прошел в ворота и очутился в прекраснейшем саду. Он шел по золотистому песку, а по обе стороны дорожки серебрились ветви маслин. Чуть подальше вдоль дороги стояли пальмы, а у подножия пальм благоухали цветы. У пруда, где плавали маленькие золотые рыбки, сидели гости. У женщин в руках были цветы. Причудливые прически и воротники из драгоценных камней говорили об их знатности. На мужчинах ослепительно белели тонкие полотняные одежды, а на руках и ногах у каждого сверкали золотые украшения. Писец Пабеса вспомнил строки, которыми он закончил свой свиток, недавно отправленный господину.

«Прибывай, будь счастлив, ходи, не покидай ее, Рамсес, возлюбленный Амоном бог».

В саду было прохладно, душисто и весело от щебета птиц, от нежных звуков систры. Все здесь располагало к отдыху и веселью. Как только появлялся знатный гость, так тотчас же за спиной его возникал черный человек с опахалом. И оттого что этих людей с пестрыми опахалами было много, в саду как бы гулял приятный ветерок. Еще не появилась божественная чета в окружении жрецов, а слуги уже разносили прохладные вина из подвалов Рамсеса. На драгоценных сосудах, запечатанных царской печатью, было написано: «Вино из царских подвалов Рамсеса, год царствования – двадцатый». Такие же надписи с указанием: «год царствования – двадцать пятый», «двадцать седьмой»… Прежде чем прикоснуться к кубку, гости вначале внимательно рассматривали печати на винных сосудах и подсчитывали, сколько лет это вино стояло в подвалах фараона. Ведь торжество состоялось на тридцать четвертом году царствования Рамсеса.

Пока слуги разносили прохладные вина и угощение» а юные виночерпии заполняли золотые кубки, красивые нубийские девушки, завернутые в голубые и желтые покрывала, принесли на золотых блюдах сласти. Не успели уйти нубийские девушки, а уже появились красивейшие девушки Сирии с блюдами дичи, жареных рыб, хлебов и фруктов. А за ними пришли черные юноши из страны Пунт, курчавые, белозубые, с большими красивыми глазами. Одетые в юбочки из перьев пестрых попугаев, они исполняли огненный танец своей страны.

Но вот появилась царственная чета, и все гости пали ниц перед фараоном и прекрасной хеттской царевной. Фараон был уже немолод, но все заметили, что счастье сделало его чело молодым и прекрасным, а величественный головной убор скрыл его седину, и казалось, что он еще много лет будет покорять, властвовать и править.

Пабеса смотрел на все это сказочное великолепие и думал о том, что язык его беден и не в силах передать то, что видят его глаза. Он был озабочен: где ему взять те яркие слова, которые помогли бы увековечить в свитке это величайшее событие? Ему доверено великое дело. Он должен подробно описать все происходящее, не упустив ничего. Он должен рассказать о знатных гостях, о драгоценных украшениях царевны, о винах и угощениях, о цветах, которые благоухают в этот торжественный час, о юных танцовщицах, о жрецах и жрицах, которые поют сейчас гимн великому богу Амону-Ра.

Пабеса едва успевал записывать свои впечатления. И хоть он был безмерно рад тому, что своими глазами увидел столь удивительное, он очень волновался. Он вдруг подумал о том, что малейшая неточность может причинить ему непоправимый вред. От своего господина Аменеморета он узнал, что фараон Рамсес нередко спрашивает свитки первых лет своего правления, и когда писцы читают ему свитки двадцатилетней давности, они поражаются его удивительной памяти. Иной раз им кажется, что он и в самом деле не человек, а бог, столь многое он знает и помнит. Но если он помнит подробности своих походов, помнит о людях, которые прибывали из чужих стран, и помнит о людях, которые ему верно служили, то как ему не запомнить такой счастливый и радостный день его жизни – сегодняшний день?

«Торопись, Пабеса, – говорил сам себе писец, – торопись, если хочешь быть с головой, если не хочешь лишиться головы…»

Уже хеттская царевна, ставшая женой великого, непобедимого Рамсеса, правителя многих земель, раздала сокровища из принесенных ею ларцов. Уже трижды сменились юные прелестные танцовщицы. Уже устали пить вино именитые гости. А Пабеса все писал и писал свой длинный, бесконечный свиток. Пот градом катился на папирус, и писец вдруг вспомнил строки из поучения, которое он писал еще в детстве:

«Воин приходит в Сирию без посоха и сандалий. И он не знает, жив ли он или мертв из-за дикого льва. Противник прячется в траве, враг готов к сражению, и воин идет, взывая к своему богу: «Приди ко мне, спаси меня!»

И еще он вспомнил: «Когда хлебопек стоит и печет и ставит хлеба в огонь, то его голова внутри отверстия печи. Его сын держит его ноги, но если однажды он выскользнет из рук своего сына, то он падает в печь…»

Сейчас ему, Пабесе, так же трудно, как воину в Сирии и как хлебопеку в печи. Пабесе кажется, что недостает слов и что язык его беден и ничтожен, чтобы нарисовать на папирусе все то удивительное и прекрасное, что было на этом торжестве. Но он должен найти достойные слова. Он должен оправдать звание придворного писца. Иначе для чего же тогда в детстве, когда плетка учителя гуляла по его спине, он писал незабываемые слова:

«Сделайся писцом! Он освобожден от повинности, он охранен от всяких работ, он удален от мотыги и кирки. Ты не будешь носить корзину, избавит это тебя от доли гребущего веслом… Ты не будешь под многими господами, под многочисленными начальниками. Из всех дел и обязанностей – писец первый».

Сейчас ему трудно, но ведь он первый человек. Пусть градом льется пот на исписанные свитки и пусть голова словно плавится в огне – это можно перенести. Зато когда он закончит свой свиток, он вздохнет свободно и снова устремит свой взор на что-то необычайное. Поистине великий Рамсес даровал ему, Пабесе, неисчислимые блага. И самое великое из этих благ – возможность открыть глаза на прекрасный и необозримый мир.

«И все же, – подумал Пабеса, – если бы я имел власть, я бы посадил рядом с этими знатными такого человека, как Памеджаи, и сказал бы ему: «Смотри и запомни это великое событие, чтобы потом увековечить его на стенах святилища! Иначе откуда потомки узнают о величии своих предков?»

 

Памеджаи в Доме справедливости

Не успел Памеджаи покинуть двор Пааама. Не успел старый знахарь рассказать своей жене Бакет о том, как жаль ему было расставаться с новым другом, как вдруг в маленький дворик знахаря ворвались разъяренные грузчики. Они с криками бросились к Паааму и стали его бранить за то, что он загубил двух грузчиков своим ядовитым зельем. Вчера, когда к Паааму обратились двое больных – они жаловались на боли в животе, – Пааам, как всегда, дал им настойку меда и желчи, а потом, узнав о том, что им не становится лучше, принес еще немного отвара диких трав, которыми он всегда довольно успешно лечил такие болезни. И вот сейчас он узнал о том, что двое умерли и теперь его хотят потащить к верховному сановнику, чтобы предать суду. Пааам отлично знал, что судебное разбирательство может кончиться для него очень плачевно. Он знал о таком законе, который требовал смертной казни лекаря, если будет доказано, что он умертвил больного. За долгие годы это был первый такой случай у Пааама, когда ему угрожало судебное разбирательство. Никто еще ни разу не обвинял его в том, что он умертвил больного, хотя очень многие больные умирали. Люди понимали, что больные умирают от тяжелой болезни, а не от тех лекарств, которые им дает лекарь. Если эти разъяренные грузчики станут доказывать верховному сановнику его вину, то он, Пааам, погибнет. Чем он сможет доказать свою невиновность?

Эти мысли быстро пролетели в голове Пааама и привели его в ужасное смятение. А грузчики не унимались, проклинали его и вот уже схватили за руки и тащат за собой. Бакет выскочила из хижины, вцепилась в Пааама и стала кричать, что не отпустит мужа. Ее избили и бросили на землю. А Пааама потащили ко дворцу верховного сановника.

У дворца верховного сановника грузчики вдруг столкнулись с Памеджаи.

– Друг Памеджаи, – закричал знахарь, – ложное обвинение, меня хотят загубить, пришел мой последний час!..

– Что случилось с тобой, Пааам? Почему они волокут тебя к Дому справедливости? – Памеджаи бежал за ним и силился понять, как это случилась такая беда с Пааамом, ведь они расстались едва ли час тому назад. Все было прекрасно, никто никому не угрожал – и вдруг Пааама волочат с проклятиями и угрозами…

Вместе с грузчиками и Пааамом Памеджаи вошел в Дом справедливости. Здесь уже толпились люди, желающие найти справедливость у самого справедливого.

– Один будет говорить после другого, – предупреждал страж у входа. – Вас будут выслушивать одного за другим, не допуская, чтобы пришедший последним был выслушан раньше пришедшего первым. Следуйте друг за другом молча, иначе вас схватят доверенные верховного судьи…

Но они уже проследовали в просторный прохладный зал судилища. На позолоченном седалище со спинкой сидел справедливейший из справедливых. Он опирался на пеструю кожаную подушку, а под ногами, где лежала искусно сплетенная циновка, также была красная кожаная подушка. Рядом со справедливейшим лежал жезл, а перед ним было разложено сорок свитков с законами. Направо и налево выстроились в ряд вельможи в белых полотняных одеждах, со свитками в руках. Писцы приготовились записывать все решения справедливейшего.

Грузчики, Пааам и Памеджаи молча ждали своей очереди. Они внимательно слушали речи просителей и речи справедливейшего. Памеджаи думал о том, что он скажет в защиту Пааама. Ему вдруг пришло в голову, что он может сослаться на знакомство с писцом Пабесой, что он может вспомнить покойного Хори, а главное, может кое-что сказать о жрецах великого храма Амона-Ра, так как Хори при случае рассказывал ему о великих таинствах, о спасении человеческих жизней. Думая об этом, Памеджаи даже не слушал речи просителей. Мысли его были далеко от Дома справедливости. Сейчас ему хотелось помочь Паааму, но он знал, что может причинить себе великий вред. Ведь могло бы случиться и так, что здесь, в этом Доме справедливости, вдруг окажется какой-либо жрец из пещерного храма, который узнает его. Впрочем, можно ли его узнать с этими знаками племени, пока еще не совсем зажившими, ярко-красными и потому очень изменившими его лицо?…

И вдруг Памеджаи услышал крик Пааама:

– О начальник Дома справедливости, о господин мой! Великий из великих, богатый из богатых!.. Ты – руль неба, ты – столп земли!.. Руль, не упади, столп, не покачнись…

«Откуда такие слова? – подумал Памеджаи. – Ничего подобного в жизни не слышал. Каким голосом он кричит и как уверенно обращается к господину Дома справедливости!»

– Не верь злодеям! Пощади невинного! – кричал Пааам. – Помни о вечности! Помни о справедливости. Злые люди хотят оклеветать меня. Но ты не поверишь!

– Замолчи, дай людям слово сказать, – потребовал вельможа, стоящий справа от господина Дома справедливости.

А великий господин, развалясь на мягких подушках, с трудом сдерживал улыбку. Вопли Пааама позабавили его. И он сказал:

– Пусть выскажется.

– Ты ученый, ты образованный, ты не поддашься невежеству этих грузчиков. Они скажут, что я умертвил людей, а это сущая ложь. Не было случая, чтобы мое зелье причинило вред людям. Я учился у великих жрецов…

Тут вмешался Памеджаи. Он сказал:

– Поистине он учился у великих жрецов. Он знает тайны исцеления. Он спас многие жизни. Не слушай клеветников. Если ты не веришь мне, спроси обо мне прекраснейшего из писцов, самого умного, самого чтимого – писца Пабесу.

Имя Пабесы было знакомо господину Дома справедливости. Пабеса не раз бывал здесь со своими свитками и вел записи, которые интересовали главного писца фараона. Имя Пабесы возымело магическое действие. Господин Дома справедливости поднял руку и сказал:

– Имя Пабесы мне известно. Однако я должен знать, зачем пришли эти люди и зачем они привели Пааама. – И он протянул свой жезл к грузчикам, которые пали ниц и долго лежали, уткнувшись носами в деревянный с инкрустациями пол.

Затем они подняли головы и, стоя на коленях, перебивая друг друга, стали рассказывать о том, как Пааам отравил двоих грузчиков.

Ударив жезлом об пол, господин Дома справедливости крикнул:

– Говорите понятно, ничего не пойму!

– Он убил! Он отравил! Он знает дурное слово. Он злобный колдун!.. Грузчики Икена больше не пойдут к нему… Накажи его, справедливейший из справедливых… – закричал старший из грузчиков, с длинной седеющей бородой и гневными глазами. – Он убил! Убей его! – прорычал грузчик и склонил голову в ожидании решения.

Памеджаи с волнением и трепетом смотрел на происходящее. Он видел слезы на глазах Пааама, видел его волнение, потому что старик уже не мог сдержать страха и весь трясся, как в ознобе. Памеджаи видел, как Пааам простер руки к господину, который должен был решить его судьбу, но от волнения не смог ничего сказать и стоял с простертыми руками, с дрожащей головой.

«Надо что-то сказать, – подумал Памеджаи. – Надо вступиться за Пааама. Старик погибнет!.. Но что сказать?…»

– Я знаю Пабесу! – воскликнул Памеджаи. – Пабеса знает меня. А я скажу, что Пааам не виновен. Пааам тридцать лет трудился в порту Икена. Он спас сотни жизней. Загляни в его хижину, великий господин, и ты увидишь там целебные травы от всех болезней, какие есть на свете. Подумай хорошенько! Не предавай казни невинного.

Памеджаи даже не помнил, как он оказался на коленях с простертыми руками. Но в таком виде он очнулся и обратил внимание на удивительную тишину. Все замерли в ожидании последнего слова. Памеджаи уставился в лицо великого судьи. А Пааам, словно окаменев, смотрел куда-то вдаль, казалось, глаза его видели солнце за пределами этих стен.

Помолчав немного, господин Дома справедливости поднял руку и сказал:

– Я знаю писца Пабесу. Уведите их. Мы не казним Пааама.

И тотчас же охранники стали выталкивать грузчиков, а вместе с ними Пааама и Памеджаи. И как только они оказались на улице, за пределами Дома справедливости, так Пааам бросился к Памеджаи и стал его благодарить, а грузчики окружили их и стали угрожать, что сами найдут справедливость там, где не нашли ее господа из Дома справедливости. Уходя, они долго еще угрожали и проклинали Пааама.

– На судилище тебя спасло имя Пабесы, друг Пааам. Но кто спасет тебя в порту Икена, когда грузчики пожелают расправиться с тобой темной ночью?…

– Я подумал об этом, Памеджаи. Как ни жаль, а придется мне покинуть Икен.

– Тогда сделай это немедленно! Позови свою Бакет, собери в мешочек свои целебные травы, и мы вместе пойдем к поселению Владыки Молчания. Ты мне советовал найти себе прибежище в этом поселении. А я могу тебе сказать то же самое. Разве там мало живых, которым понадобятся твои целебные травы? И разве ты так глуп, что не сможешь помогать бальзамировщикам? Пойдем вместе, Пааам! Видно, боги так задумали. Иначе зачем бы ты сидел у колодца вместе со странником, тебе неизвестным? Иначе зачем ты изменил мое лицо для спасения моей жизни?

– И не для того ли я получил от тебя изображение доброй богини, – ответил с улыбкой Пааам.

 

Снова бегство

В сумерках в доме Пааама все уже было готово к уходу. Бакет уложила в тростниковые корзинки весь несложный скарб. Собрала кое-какую еду, бережно сложила в мешочки целебные травы. Среди мягких трав разместила горшочки с мазями и настойками, которыми Пааам исцелял людей. И когда ночь спустилась над Икеном, Пааам, Бакет и Памеджаи сложили все в большие тростниковые корзины и приготовились к бегству. Каждый прислушивался, не идут ли крадучись злобные люди, чтобы расправиться с Пааамом. При расставании с грузчиками у Дома справедливости Пааам понял, что неизбежна еще одна встреча. Этой встречи боялись все трое. Прежде чем выйти, Бакет пошла посмотреть, что делается за калиткой ее маленького дворика, и вдруг остдновилась, зажав рукой рот, чтобы не крикнуть. Она увидела троих, которые факелом поджигали кустарник позади дома. Она поняла: они пришли, чтобы сжечь Пааама в его собственном доме. Бакет метнулась в дом и знаками дала понять, что нельзя говорить, а надо взять корзины и скорее бежать. Вместе с Пааамом и Памеджаи она бросилась к калитке. В это время уже яркое пламя охватило хижину и с треском поглощало сухую тростниковую кровлю.

Когда Пааам, Бакет и Памеджаи бежали по пустынной улочке, пожар уже стал настолько заметным, что люди, выбегая из жилищ, бросались туда с криками: «Пааам горит! Пааам горит!»

Бакет позволила себе закричать и заплакать лишь тогда, когда они вышли за ворота города и можно было бежать по пустынной дороге.

– Они подожгли наше жилище! Посмотри, Пааам, как высоко в небо поднялось пламя! Эти злодеи, должно быть, вопят от радости. Они думают, что мы горим. Пусть проклятие падет на головы этих разбойников!

– А мне все равно, – отвечал Пааам. – Наоборот, даже лучше, ведь они думают, что сожгли нас, и не пойдут за нами следом. О чем ты плачешь, Бакет? Разве ты не видишь, как добры к нам боги? Разве не боги прислали ко мне Памеджаи? Я выручил его, а он выручил меня. Ты бы послушала, как Памеджаи говорил перед его величеством в Доме справедливости! Без него ты осталась бы одна, Бакет. И, может быть, грузчики удовлетворились бы моей гибелью и не сожгли бы твой дом вместе с тобой, но меня бы не было с тобой рядом, верная Бакет. Мы рядом и не станем печалиться. Я думаю сейчас о другом. Я хочу спросить тебя, Памеджаи: кто призывает нас жить в поселении Владыки Молчания? Кто?

– Должно быть, боги нам внушили эту мысль, и мы захотели пойти туда, – ответил Памеджаи.

– А я подумал сейчас, что нет нам нужды селиться в таком печальном месте, – сказал Пааам, идя рядом с Памеджаи и задыхаясь от быстрой ходьбы с тяжелой ношей, которая мешала ему спокойно рассказать о задуманном. – Когда я увидел свою горящую хижину, что-то защемило внутри меня. Мне сделалось печально и очень захотелось вырваться из этой печали. И я сказал себе быстро-быстро… Мои мысли бежали так же, как и ноги мои… И я сказал себе: «Пааам, невесело будет тебе в поселении Владыки Молчания! Каждый день ты будешь думать о людях, которые очень неохотно покинули свой дом и своих близких, чтобы уйти на запад, в страну Молчания…» И я сказал себе: «Почему бы нам не пойти в город Мим? Это город наших предков, близкий моему сердцу». Как ты думаешь, Памеджаи?

– Ты спрашиваешь меня, Пааам?… Ты хочешь знать мое мнение? Как это хорошо с твоей стороны!.. Дай мне собраться с мыслями, Пааам. Посуди сам: ведь камнерезу Памеджаи непривычно задумываться над своей судьбой и еще более непривычно выбирать свой путь…

Памеджаи выразил свою мысль очень верно и очень искренне. Впервые в жизни он ощутил какую-то гордость и сознание свободы. Это была счастливейшая минута его жизни, когда Пааам обратился к нему с таким вопросом. До сих пор ему еще никогда не приходилось задумываться над тем, где ему будет хорошо и приятно и где ему будет скверно. Ведь он еще никогда в жизни не принадлежал сам себе. Он никогда не выбирал себе не только города, но и жалкой хижины. И несмотря на то что он достиг многого благодаря своим умелым рукам, он не достиг самого главного – свободы. И это главное пришло к нему в тот страшный час, когда уже рассчитывать было не на что и когда казалось, что и самая жизнь покинет его, уйдет к Владыке Молчания. Он шел сейчас рядом с Пааамом, и все эти мысли шли вместе с ним и нашептывали ему: «Будь смелее, Памеджаи. Скажи свое желание. От этого зависит направление пути».

И Памеджаи вдруг сразу решил, что идти надо именно в Мим, в старинный город Мим, о котором ему рассказывали много хорошего рабы-каменотесы, пригнанные оттуда к пещерному храму. И как только он решил это, ему показалось, что ничего другого он в жизни не желал.

– Ты прав, Пааам. Конечно, надо идти в город Мим. Я согласен с тобой. Не стоит заниматься этим печальным ремеслом и думать все время о Владыке Молчания. Поверь мне: куда легче будет думать о Владыке Жизни. Пойдем, Пааам, вместе с Бакет в город Мим. Не будем менять своего решения. Пойдем самым кратчайшим и разумным путем. А печаль оставим на этой дороге. Пусть она не болтается у нас в ногах и не омрачает наш путь. Только знай, Пааам, что рано утром, когда великий Ра даст нам свет и тепло, ты должен уже назвать меня другим именем. Ты изменил мне лицо, а теперь, когда ты изменишь мне имя, в город Мим придет уже новый человек. И этот человек не будет бояться ни жрецов, ни гонцов из Дома справедливости, которых может послать за мной жрец. Они будут искать беглого раба, но по справедливости меня не следует считать беглым рабом, Пааам. Разве я не откупился своим трудом искусного камнереза?

– Ты прав, Памеджаи. Я убежден, ты давно откупился. Правда, я не видел творений твоих рук, но ты многое мне рассказал, и мне кажется, что ты сделал работу сотен неумелых рабов. Считай себя свободным человеком. Не говори мне, Памеджаи, что ты беглый раб.

В это время к ним подошла Бакет. Подхватив последние слова мужа, она поняла, о чем говорили друзья, и, несмотря на свою робость и чрезвычайную скромность, позволила себе сказать свое мнение:

– Разве человек, сотворивший богов, может быть рабом? Вдумайся в это, Памеджаи. Вдумайся хорошенько, и оковы, которые незримо висят на твоем сердце, спадут, и ты будешь свободным и счастливым.

Памеджаи даже остановился в изумлении. Он никогда не думал, что эта тихая, скромная женщина может так тонко и разумно рассуждать.

– Спасибо тебе, благородная Бакет, за твои добрые слова. Ты нрава. Мы пойдем в сторону восходящего Солнца. Мы начнем там новую жизнь. Я рад, что небо благословило меня и направило мои стопы к вам, в ваш дом. Может быть, я трудом своим угодил великому, всемогущему, и он подарил мне немножко смелости и находчивости. И еще он подарил мне немножко удачи. С тех пор как я покинул свою хижину у пещерного храма, удача идет со мной рядом, и я словно вижу ее со стороны и восхищаюсь ею. Подумать только! Ведь меня мог встретить жрец. Меня мог возвратить на место Пабеса. И здесь, в Икене, многое могло повернуться против меня…

– Слава всемогущему, мы уже не «здесь в Икене», а уже далеко за пределами Икена. И это очень важно, – улыбнулся Пааам. – Я рад этому. Я был неправ, когда хотел послать тебя в сторону заката. Это случилось бы, если бы мы не повстречались у Дома справедливости. Не там твое место, Памеджаи!

– А я подумал, что там мое место, Пааам. И знаешь, по какой причине? Трудно поверить, но это была единственная причина, которая заставила меня согласиться с твоим советом. Я подумал, что на всех крышках саркофагов, предназначенных для захоронения любой знатной госпожи, я бы стал делать изображение госпожи моего сердца – маленькой рабыни Несихонсу. И когда об этом подумал, я решил, что пойду в сторону заката.

– Поверь мне, старому Паааму, – твой замысел воплотится в жизнь в тысячу раз лучше. Ты будешь делать маленькие фигурки богини Хатор с лицом Несихонсу. Богиня не рассердится, она ведь добрая.

Первое утро в пути показалось Памеджаи особенно радостным и счастливым. Ему казалось, что он только в детстве видел такое ясное, такое красивое и прохладное утро. Они шли вдоль полей, засеянных ячменем и пшеницей, и спелые колосья, казалось, звенят и о чем-то говорят им. И Памеджаи прислушивался к этому звону и, касаясь рукой спелых золотистых колосьев, думал о будущем.

– Как же мы назовем тебя? – спросил Пааам. – Я знал одного человека. У него было красивое имя. Да и сам он был хорошим человеком. Его звали Тхутисенбу. Как ты думаешь, друг, подходящее имя?

– Совсем другое, нисколько не похожее на мое и в самом деле звонкое. Может быть, эти золотые колосья подсказали тебе, Пааам? Я согласен. Простись с Памеджаи и скажи слово приветствия новому человеку – Тхутисенбу.

Тем временем они подошли к полю, где значительная часть зерна была уже собрана. И вдруг до них долетела песенка носильщиков зерна. Вдоль поля друг за дружкой шли люди с корзинами на головах, черные, голые, в крошечных набедренных повязках. Большие корзины, наполненные зерном, прикрывали их головы от знойного солнца.

Они шли и пели:

– Посмотри, мой друг Тхутисенбу, посмотри на этих людей, послушай их песни, сравни себя с ними, и ты поймешь, что ты счастлив.

– Я уже говорил тебе, Пааам, что мне выпало великое счастье найти резец, который стал источником всех благ моей жизни. Поистине мне жаль этих носильщиков и жаль вон ту маленькую женщину, которая так усердно трудится, растирая зерно. Посмотри, какая она маленькая и какой громадный камень у нее в руках.

Когда они подошли ближе, Пааам увидел маленькую худенькую девушку у зернотерки. Слабыми, тонкими руками она с трудом передвигала громадный камень. Она была полуголой, с фартуком из линялого куска полотна. Ее правая нога была прикована к камню довольно длинной цепью, что давало ей возможность поворачиваться. Но уйти эта девушка не могла.

Пааам спросил девушку, что это за деревня, кому она принадлежит и кто здесь хозяйничает. Девушка поднялась, разогнулась, и все услышали звон цепей и увидели ее бледное худенькое личико и короткие растрепанные волосы.

– Наша деревня принадлежит храмовому хозяйству, – ответила девушка. – Все, что у нас растет на полях, все, что нам дают пальмы и плодовые деревья, – все увозится в храм. Наш храм богини Хатор находится недалеко – всего один день пути отсюда.

– Значит, песню носильщиков зерна поют храмовые рабы? – спросил Памеджаи.

Тут Бакет обратила внимание на большой красный шрам на спине девушки. Она спросила:

– Как это случилось у тебя?

– У нас злой надсмотрщик. У него плеть из шкуры гиппопотама.

– Скажи мне свое имя, – попросила Бакет и протянула девушке горсть сухих фиников и тонкую маленькую лепешку.

– Меня зовут Таметс. Богиня Хатор вознаградит тебя, добрая женщина, за твое приношение. Финиковые пальмы далеко отсюда. Мне никогда не доставалось фиников. А лепешек нам не положено. – И она прижала к груди маленькую лепешку.

– Ты живешь здесь вместе с родителями? – спросил Пааам. Он не стоял праздно. Он согнулся над своей корзиной и стал искать целебную мазь, которая помогла бы девушке быстрее залечить кровавый шрам.

– Я не помню своих близких, – отвечала Таметс. – В моей хижине живут чужие женщины, такие же рабыни. Они здоровей меня, и потому их посылают в поле. Раньше и меня посылали, а сегодня привязали к этой зернотерке. Так бывает часто. Я провожу здесь целые дни под знойным солнцем и все жду, когда надсмотрщик придет и отцепит меня от камня. Когда мы все вместе, мне позволяют ходить без цепи. А когда деревня пустеет, я остаюсь на цепи – боятся, что я убегу. А куда мне бежать? На всем белом свете я не знаю ни одного человека, к которому я могла бы обратиться с просьбой помочь мне. Мне некуда бежать…

– Великий и щедрый бог Ра призывает нас сделать доброе дело, – сказал Пааам. – Сейчас, когда в деревне пусто, когда все в поле и надсмотрщик занят, великий Ра внушил мне и сказал: «Возьми, Пааам, за руку бедную рабыню Таметс и сделай ее свободной». Как ты думаешь, Тхутисенбу, должны мы выполнить то, что нам велит всемогущий и всесильный бог Ра?

Надо сказать, что эта мысль в то же мгновение пришла в голову Памеджаи, но он прогнал ее. Он был нерешительным. Ведь он еще не привык к мысли о том, что свободен. А Пааам, который не знал оков рабства, был более решительным. И как хорошо он все придумал! Только великий всемогущий Ра, который надоумил и его, Памеджаи, разорвать цепи рабства и обратиться к Паааму, – только он мог так придумать. Памеджаи вдруг осмелел. Он ничего не ответил. Он вытащил из корзины свои резцы, молотки и щипцы, быстро разорвал звенящую цепь, схватил за руку Таметс и сказал:

– Поспешим отсюда. Воспользуемся мгновением. И если Ра поможет нам, мы все придем в Мим и будем счастливы.

Маленькой Таметс нечего было терять. Она недолго жила на свете, но ей казалось, что прошла уже долгая страшная и безрадостная жизнь. Она тоже решила, что великий Ра повелел надсмотрщику оставить ее сегодня у зернотерки, тогда как ей полагалось собирать снопы. А раз так случилось, значит, надо бежать вместе с этими добрыми людьми. Доброта их сказалась во всем: и в том, что они ее позвали с собой, и в том, что Бакет так щедро ее одарила. Она прижала к груди лепешку, на которой лежала горсть фиников, и сказала:

– Пойдем. Только скорее, как бы не вернулись люди с поля!.. Я пойду куда угодно. Я никого не боюсь. Страшнее моей жизни может быть только смерть. Но ведь нас могут и не поймать, не правда ли?

– Возьми вот это полотно и прикройся, – предложила Бакет. – Если нас встретят, тебя тогда не узнают. Завернись, чтобы не видно было твоего лица. Подвяжи мои старые сандалии. Встречные не должны увидеть рабыни. Возьми мой серебряный браслет. Вот этот, с бирюзой. А эти медные надень на ноги. Пааам, посмотри: разве можно узнать в этой женщине маленькую рабыню у зернотерки?

Они поспешили, и по знойной пыльной дороге шли уже четверо свободных и счастливых. Таметс смеялась и радовалась, не скрывая своего восхищения. Это полотняное покрывало и браслеты, эти старые, поношенные сандалии, которые достались ей, – все это показалось бедной девушке царскими дарами, и она шла сейчас как во сне. Ей казалось, что приснился счастливый сон и как только она откроет глаза, все это исчезнет и снова в руках у нее будет тяжелый камень зернотерки, а за спиной голос надсмотрщика. Она очень хорошо запомнила свист тяжелой кожаной плети. Уже не впервые надсмотрщик наказывал ее. Так бывало в те дни, когда мука, полученная из ее зернотерки, казалась ему недостаточно тонкой и мягкой.

Они устроили привал уже на закате, когда были далеко от деревеньки храмового хозяйства и когда им уже не угрожала встреча с хозяевами этой деревеньки, которые могли бы увести свою рабыню. На привале Таметс предложила сделать маленький костер из собранного ею хвороста, раскалить камень и испечь на нем тонкие-тонкие, почти прозрачные лепешки. Вместе с Бакет они занялись этим делом, а Пааам и Памеджаи тем временем рассуждали о том, как они начнут строить свою новую жизнь в нубийском городе Миме.

 

Мим

Они шли по ночам. Днем прятались среди скал, среди высоких колосьев ячменя, в пальмовых рощах, в пещерах, вдали от чужих глаз. Все боялись, как бы жрец храма Хатор не вздумал искать маленькую Таметс. И хотя Паааму удалось узнать, что этот небольшой храм имеет три тысячи рабов, у него не было уверенности в том, что не будет послана погоня за маленькой рабыней. И оттого, что они шли только по ночам, путь до города Мима растянулся бесконечно. К тому же он осложнился оттого, что припасы Пааама уже иссякли, и оттого, что воду в кожаном мешке тащили на спине. Они были еще на полпути к Миму, когда Памеджаи обратил внимание на залежи алебастра и подумал: «Бог Ра покровительствует нам и принес нам целое богатство. Если мы сейчас проведем несколько дней возле алебастра, я сделаю маленькие скульптуры богинь и богов, а взамен мы получим всякую еду». И когда они, укрывшись за скалой, принялись добывать алебастр, а Памеджаи вытащил свои резцы и всякие инструменты, которыми стал работать быстро и ловко, Пааам, Бакет и маленькая Таметс поняли, что они не пропадут и что победят и голод и все невзгоды, которыми усеян дальний путь.

В тени серых скал они провели несколько дней, ровно столько, сколько понадобилось, чтобы сделать около двух десятков самых разнообразных фигур. Начав работать, Памеджаи увлекся и уже не ограничился изображением своей любимой богини Хатор. Он сделал несколько скульптур Гора, Анубиса в виде шакала и Аписа – священного быка. Он сделал скульптуры священных кошек и маленьких обезьян, и каждая вещь вызывала восторг и восхищение у всех его спутников. Покидая серые скалы в тот день, когда уже не осталось ни одной лепешки и на исходе уже была вода, они, однако, пошли в путь веселые, полные надежд.

Когда они очутились у маленького селения пастухов, где собирали молоко и масло для богатого владетеля, живущего в своем поместье, они в этом же первом селении получили еду взамен скульптуры Хатор и Аписа. Вокруг селения расстилались превосходные пастбища, а пастухи охраняли стада священных коров и быков. Они объяснили Паааму, как лучше и быстрее добраться до города Мима. Они напоили свежим молоком голодных путников и дали им в дорогу немного овощей. Чем ближе был город Мим, тем легче была дорога. Чаще встречались деревни. Среди них нередко были свободные нубийские деревни, где жили такие же пастухи, каким был отец Памеджаи. Их быт, их язык и обряды во многом напоминали Памеджаи обычаи его селения, и от этого с ним происходило что-то очень странное. Иной раз ему казалось, что не прошло тех долгих лет, которые отделяют его от хижины отца и матери. И казалось, что он словно вчера покинул порог своего дома. Но откуда тогда все те знания, что были в голове, и то умение, которым обогатились его руки? Однако это прошлое, которое было тяжким, потому что оно было связано с рабством, сейчас не тяготило Памеджаи. Может быть, потому, что он был уже не один и шли они в нубийский город Мим, где жили нубийцы.

А нубиец должен понять нубийца. Если правитель умный и знающий, он оценит людей умелых и полезных. А если он человек вздорный, кичливый и злобный, то надо будет покинуть этот город. Кто может их заставить остаться здесь, если ничего хорошего им не уготовано?

И настал день, когда все радостно воскликнули: «Стены Мима… Видны стены Мима!» К этому времени маленькая рабыня Таметс уже подлечила свои раны целебными мазями, подаренными ей Пааамом. Она намного изменилась. Перестала хмуриться, чаще подымала голову и смотрела вокруг ясными веселыми глазами. Памеджаи нередко любовался ею, и ему все чаще казалось, что, может быть, она родная сестра Несихонсу. Ведь Несихонсу говорила о том, что у нее были сестры.

Пааам ликовал. Когда он увидел ворота Мима, он почувствовал себя победителем: ведь ему в голову пришла мысль пойти в Мим!

Прежде чем войти в ворота, Бакет и Таметс привели себя в порядок и нацепили все украшения, какие Пааам когда-либо дарил своей жене. Этого потребовал от них Пааам. Он хотел, чтобы стражники у входа видели, что идут люди свободные и независимые. Ведь это было очень важно.

И вот они в богатом городе Миме. Правда, город невелик, и потому особенно бросается в глаза довольно большой и нарядный дворец правителя. Неподалеку от дворца храм. Такой же, каких много в Египте и какие стали воздвигать в Нубии с тех пор, как ее покорили египетские фараоны. Вокруг дворца тенистый сад и пруды, а поодаль – обыкновенные нубийские хижины, ничем не примечательные. Правда, вот за высокими глиняными оградами, должно быть, живут начальники телохранителей, жрецы и важные воины. Город невелик, но это нубийский город, и потому сердце Памеджаи замирало от надежд и ожиданий. Должно быть, то же самое происходило с Пааамом и с Бакет. Когда они вошли под тростниковую крышу маленькой харчевни и предложили фигурку богини и зеленого скарабея, чтобы получить в обмен немного съестного, Пааам в ожидании долгожданной похлебки вдруг сказал:

– По всему видно, что нам покровительствует самый великий, самый мудрый, тот, кто дает жизнь и человеку, и животному, и растению. Подумать только! Все наше прекрасное путешествие никогда бы не состоялось, если бы эти злобные грузчики не вздумали сжечь мою хижину. Все предначертано великим. Не иначе, как великий прислал тебя, Тхутисенбу, в мой дом. Я спас тебя, ты спас меня, и все мы, взявшись за руки, не побоялись долгого пути.

В это время им подали горячую похлебку, лепешки и немного печеных рыб. Не стоит скрывать: для всех это было величайшим лакомством. И, принявшись за еду, каждый из них вознес свои молитвы всемогущему и всесильному Ра.

 

Во дворце нубийского правителя

Маленькие фигурки, вырезанные Памеджаи, сделали невозможное возможным. Когда хозяин харчевни узнал о том, что им некуда деваться и что они ищут себе пристанища, он предложил им остаться за оградой небольшого двора, где вела хозяйство его жена. Несколько дней Памеджаи вместе с Пааамом бродили по городу, и наконец они решили обратиться к нубийскому принцу. Они узнали, что вблизи дворца строится новый храм и, естественно, что мастерство Памеджаи могло бы пригодиться там. Надо было только так предложить услуги Памеджаи, чтобы никому не пришло в голову, что он и есть тот беглый раб – искусный камнерез, – которого, возможно, разыскивают. Что касается Пааама, то он хотел предложить свои услуги лекаря. Он был уверен, что принесенные им из далекого Икена целебные травы, многие из которых были доставлены из страны Пунт, всегда помогут ему в самом трудном деле. Как ни странно, но Пааам совершенно перестал вспоминать грузчиков, которые хотели его убить за неудачное лечение. Пааам был полон добрых надежд, и он стал уговаривать Памеджаи не откладывать и поскорее отправиться ко дворцу, где, может быть, их ждет большая удача.

– Ты старше меня, искусный лекарь Пааам, однако мне странно, что ты без всяких молитв, без гадания и предсказаний осмеливаешься идти на поиски неизвестного. Мне странно это, Пааам, – сказал Памеджаи.

Пааам смутился. Он не смог объяснить своего поведения. Сейчас, когда Памеджаи упрекнул его, ему и самому показалось непостижимым это. Но сам он не позаботился ни о молитвах, ни о гадании. Может быть, потому, что никогда ничего подобного не предпринимал. Его жизнь в Икене не приносила ему таких неожиданностей, с какими он столкнулся с тех пор, как увидел Памеджаи. Словно Памеджаи был послан к нему самим великим и всесильным, чтобы сразу все изменить и перевернуть, а главное, заставить решиться на что-то неожиданное. Ведь прежде, если бы Паааму сказали, что он, ничтожный знахарь, к которому обращались грузчики в порту Икена, осмелится явиться пред царским сыном Куша, он бы не поверил. Никогда бы он прежде не решился на такое. А теперь словно какие-то необъяснимые силы завладели им и швыряют его, куда им заблагорассудится.

– Не будем откладывать этого важного дела, Тхутисенбу. Зачем нам откладывать? Нам надо скорее найти свое занятие и свою крышу. Я заметил, что хозяин харчевни своей приветливостью прикрывает жадность и скаредность. Он хитрый. Мне не нравится оставаться с ним рядом.

– И мне он показался не таким добрым человеком, каким мы его приняли при первой встрече, – согласился Памеджаи. – Я готов пойти во дворец при одном условии: если ты обо мне ничего не будешь говорить, чтобы случайно, впопыхах не проговориться и не выдать мою тайну. Я скажу, что сейчас прибыл из дома своих предков у Отрогов Земли и что владею резцом. И если жрец, ведающий строителями нового храма, хочет получить быстрого работника, пусть возьмет меня, а за это даст мне хижину и пропитание.

– Я согласен! – воскликнул Пааам. – Но только скажу тебе: будь благоразумным и проси пропитание на двоих. Ведь ты не откажешься от нашей маленькой Таметс, которая так привязалась к тебе и так умело делает тонкие хрустящие лепешки?

– Не откажусь!

Так, обсудив все самым обстоятельным образом, они подошли к воротам дворца, где стояли молодые красивые воины, которых Пааам тут же назвал людьми с Отрогов Земли. Об этом он и спросил их. Они радостно заулыбались, закивали и, обращаясь к Памеджаи, сказали, что им очень приятно встретить человека, у которого знаки племени почти ничем не отличаются от знаков племени, сделанных на их лицах в далеком детстве.

– Я вижу: все мы братья и друзья. Мы великие друзья, – сказал Пааам. – Поверь мне, человеку с сединой, я отлично вижу и понимаю людей с первого взгляда. Еще никогда в жизни мне не пришлось видеть у ворот дворца таких прекрасных юношей.

Он сказал им еще много лестных слов, и молодые воины пропустили их во дворец как добрых знакомых. Когда они уже вошли в ворота, один из охранников подошел к Памеджаи и сказал:

– Послушай, брат, ты выбрал хороший день для посещения. Сегодня Великому Господину была доставлена дань из самых отдаленных селений. Он получил вдоволь золота, слоновой кости и страусовых перьев. Ты увидишь, как он весел и покладист. Ступайте. Вам будет удача.

И вот они перед царским сыном Куша в городе Миме. Богатые покои нубийского принца понравились им, но заставили насторожиться и быть осторожней. Ни Пааам, ни Памеджаи никогда еще не были в таких покоях, и никому из них ни разу еще не приходилось стоять перед таким важным господином. Увидев на высоком позолоченном кресле молодого, красивого принца, они пали ниц и долго лежали у порога, уткнувшись носами в золотистые цветы лотоса, вырезанные на фоне черного драгоценного дерева. Памеджаи глазом художника увидел, как искусно инкрустирован пол и как разумно использован перламутр, чтобы оттенить лепестки цветов. На одно мгновение Памеджаи подумал об искусном резчике по дереву, которого он, быть может, узнает когда-нибудь, а затем он поднял голову и увидел жест господина, показывающий, что можно приблизиться к нему. И они ползком приблизились и остановились почти у самых ног господина, который сидел на своем ложе в набедренной повязке из шкуры молоденького леопарда и в очень красивом головном уборе из страусовых перьев. Когда Памеджаи поднял глаза, он увидел воинственное и довольно суровое лицо молодого принца, хотя по молодости лет он не должен был быть таким суровым, тем более что лицо его было очень красиво. А Памеджаи был убежден в том, что человек с красивым лицом, которому не надо завидовать чьей-либо более привлекательной внешности, должен быть добрее и приветливее.

– Что же вы молчите? – спросил вдруг принц. – Говорите, да поскорее!

И Памеджаи, снова поднявший глаза, увидел уже совсем другое лицо, необыкновенно приветливое и даже немножко озорное. И камнерез, встретившись с живыми карими глазами юного принца, вдруг понял, что нубийский принц напустил на себя этакую суровость и неприступность для пущей важности, а на самом деле он был человеком приветливым и, должно быть, благородным.

Что касается Пааама, то он словно окаменел. Вся его прыть и отвага куда-то мгновенно испарились, и он тяжелым камнем лежал сейчас у ног великого господина, не смея поднять глаз и головы.

– И долго вы будете так лежать в молчании? Зачем вы здесь? Что вам от меня надобно? Подымитесь и скажите, что вам надобно. Я рад приветствовать людей с Отрогов Земли.

– Мы пришли к тебе, царский сын Куша. Я камнерез с Отрогов Земли, – сказал Памеджаи. – До меня дошло, что нужны искусные камнерезы, чтобы воздвигнуть в новом храме достойные изображения богов. Если прикажешь мне, царский сын Куша, я буду трудиться изо всех сил, чтобы угодить твоей светлости.

– А я лекарь, постигший тайны целебных трав и колдовства, могу быть полезным при дворе, чтобы лечить придворных и рабов. А что касается царского сына Куша, то мне точно известно, что великий и всемогущий Ра даровал ему долгие-долгие и очень счастливые годы. Я точно знаю, что царский сын Куша никогда не пожалуется на нездоровье и ему не потребуются мои целебные травы.

Тут принц уже не выдержал и весело рассмеялся.

– После таких речей мне ничего не остается, как предоставить каждому из вас место при дворце. Но если ваши речи окажутся праздными и пустыми, то, право же, я найду слова, которые заставят вас покинуть не только мой дворец, но и мой прекрасный город Мим.

Принц ударил золотым молоточком о край большой золотой чаши, и тотчас же у ног его распростерся вельможа, ему было предложено заняться этими полезными людьми, которые пришли из благословенной земли.

Так началась жизнь друзей в прекрасном городе Миме.

 

Бог встретился с богами

Золотая ладья Великого бога и земной богини остановилась недалеко от пещерного храма, и тотчас же перед владыкой обеих земель и его женой, которой дали новое имя – Маа-Гор-Нефру-Ра, оказались люди с носилками. Горячий ветер колыхал прозрачные голубые занавески, из-за которых были видны красные кожаные подушки и позолоченные подлокотники. Как только их величества удобно расположились в своих носилках, тотчас же рядом с ними оказались черные люди с опахалами и охранники с длинными копьями в руках. Молодые сильные носильщики побежали, соперничая с добрыми конями, а вместе с ними понеслась вся вереница рабов и вельмож, которые сопровождали божественного фараона.

Но вот показались гигантские статуи, головы которых смотрелись в священные воды Нила. Носилки были тихонько опущены у подножия статуй, и божественный фараон вместе со своей молодой супругой остановился и поклонился собственному своему изображению, которое было даже трудно рассмотреть вблизи – настолько оно было грандиозным.

Верховный жрец, старый худой человек в набедреннике и с шкурой леопарда на плече, с зеленым скарабеем на тяжелой золотой цепи, с открытой впалой грудью, поросшей редкими седыми волосами, склонившись перед земным своим божеством, задом пятился к входу в храм, как бы очищая дорогу и приглашая вслед за собой величайшего из великих и, как думал верховный жрец, самого могущественного на Земле.

В святилище их давно уже ждали. Жрецы с факелами в руках и юные жрицы в венках из лотоса и с сверкающими в свете огней систрами выглядели очень торжественно и таинственно. Полуголые девушки, едва прикрытые прозрачным белым полотном, казались бронзовыми статуями, и молодая царица вначале даже не поняла, живые ли это люди. Но как только их величества переступили порог святилища, все пали ниц, и у ног великих и бессмертных образовался гигантский букет из белых лотосов. Фараон Рамсес и его молодая супруга долго возвышались над всеми ничтожными, что пали к их ногам. Но верховный жрец поднялся, люди выстроились вдоль высоких стен святилища, и колеблющееся пламя факелов вырвало из тьмы волшебные изображения, которые тотчас же привлекли внимание фараона и его жены.

– Его величество, да будет он жить вечно, может увидеть свое изображение на этой стене, – сказал старый жрец в леопардовой шкуре. – Здесь навеки отображены мужество и отвага его величества. Вот как он скачет навстречу врагам, и кони его так же бесстрашны. Они под стать этому льву, который несется рядом с ними.

– Я все вижу, жрец. И царица, владычица обеих земель, все видит. Здесь не нужно лишних слов. Каждый из нас видит себя, как в зеркале. Не правда ли? Ответь мне, владычица обеих земель.

Юная царица с восхищением рассматривала прекрасные барельефы, сделанные на стенах святилища руками Памеджаи, которого сейчас уже здесь не было и о котором фараон ничего не знал. Она была поражена тем, как умело сделал художник изображения воинов, врагов и даже ее изображение. Однако ©на не посчитала, что изображение владыки обеих земель – ее мужа – подобно его отражению в зеркале. Сейчас, здесь, в этом святилище, он показался ей особенно старым. Может быть, этому способствовало желтое пламя факелов? И как он мог поверить в то, что хоть сколько-нибудь похож на этого красивого молодого фараона в царской колеснице, который так бесстрашно несется вперед, чтобы затоптать ногами коней своих врагов! О, если бы он хоть сколько-нибудь был похож на этого молодого прекрасного бога!

Юная царица не позволила себе ни вздохнуть, ни опечалиться. Наоборот, она тотчас же сказала именно то, что должна была сказать, хоть и думала иначе. Она сказала:

– Мой великий господин, я смотрю на это изображение и удивляюсь, как бесподобно оно передает твой прекрасный облик. Всего лишь три дня тому назад, когда ты отправился на смотр своего войска в своей золотой колеснице, я полюбовалась тобой и подумала о том, как ты молод и красив в своем царском наряде. И вот все это здесь. Это прекрасно. Я бы хотела, чтобы художник, который сумел все это сделать, украсил стены моего дома такими же прекрасными изображениям.

– Это так легко и просто сделать, госпожа моего сердца! Сейчас я прикажу – и все будет сделано необыкновенно быстро и совершенно так, как тебе этого хочется. Как ты думаешь, жрец?

Верховный жрец вчера лишь узнал о том, что исчез камнерез и скульптор Памеджаи, который сделал эти изображения. Обычно верховному жрецу не докладывали о таких пустяках, но Памеджаи был в числе немногих искуснейших мастеров, которых вырастил великий мастер. С тех пор как Пао умер, его учеников особенно ценили и берегли. Верховный жрец еще не решил, где и как искать Памеджаи. Сообщение о том, что он будто бы скончался где-то у ближнего колодца, было для него неубедительным. Он в него не поверил. Он подумал о том, что нужно искать Памеджаи, но пока еще ничего не успел сделать. И вот сейчас это посещение храма владыкой обеих земель и совсем неожиданное требование послать во дворец именно Памеджаи застали старика врасплох. Однако он тут же ответил:

– Мой великий господин, да будешь ты жив, здрав и невредим десять тысяч лет вместе со своей юной и прекрасной супругой, твое желание будет выполнено.

– Я хочу этого мастера во дворец. Пришли его ко мне, – повторила царица.

– Твое слово – священно. Твое желание – закон, великая госпожа, – ответил старый жрец и повел земных богов в глубь храма, за сто двадцать локтей от входа, туда, где стояли четыре статуи бессмертных богов.

И снова великий фараон Рамсес с удовлетворением отметил, что изображение божественного Осириса вполне напоминает его собственное лицо, правда несколько сейчас изменившееся. Лицо божественного Осириса скорее напоминало его облик лет двадцать пять назад, когда он был в расцвете своей силы и красоты. Но, право же, он не так изменился за эти годы, иначе его юная и прекрасная царица не стала бы ему говорить такие приятные слова, какие она сказала сейчас, глядя на картины, сделанные камнерезом – Памеджаи, что ли?… И тут фараон сказал, обращаясь к жрецу:

– Пришли во дворец великой госпожи ваятеля Памеджаи. Почему-то мне запомнилось его имя.

Чтобы отвлечь внимание фараона от изображений, сделанных Памеджаи, верховный жрец обратил внимание его величества на посвятительную надпись, которая, как ему казалось, должна была особенно понравиться фараону, поскольку она на веки вечные сохранила память о великом подвиге божественного правителя.

– Это хорошо, что наш подвиг так увековечен в этом святилище, оно теперь мне дороже многих моих великих храмов, – сказал Рамсес, – но я не склонен читать эту надпись. Это мы поручим нашему великому сыну Сатни-Хемуасу, прославленному своей ученостью. Ты знаешь, жрец, что из двухсот моих детей – это один из достойнейших моих наследников. Он знает письменность, и тайное открыто ему. Он знает силу чудодейственных талисманов. Ему ведомы священные слова заговоров. Нет ему равных, кто бы так произносил могущественные заклинания. Завтра, когда Сатни-Хемуас соблаговолит прийти в это святилище, он прочтет эту посвятительную надпись, посмотрит, все ли здесь правильно и хорошо написано. Ведь мы озабочены тем, чтобы наши потомки даже через тысячи лет смогли прочесть наше сообщение и порадоваться нашим успехам, как мы сейчас читаем посвятительные надписи на стенах храмов и обелисках и радуемся удачам наших предшественников.

– Все будет по-твоему, великий господин, – отвечал с поклоном верховный жрец. – Я сам буду сопровождать твоего любимого сына, и он при мне прочтет эту прекрасную посвятительную надпись, ставшую одним из лучших украшений храма, потому что она прославляет мужество и бесстрашие нашего божественного фа раона.

Покидая храм, его величество, остановившись у входа и любуясь гигантскими статуями богов, приказал верховному жрецу, чтобы в это святилище, где уже завершаются великие работы, были доставлены самые прекрасные благовония: хекену, иуденеб, хесаит, ладан и всякие ароматические смолы. А для приношения богам, сидящим в глубине святилища, было велено доставить свежие смоквы, виноград и плоды сикоморы.

Его юная супруга Маа-Гор-Нефру-Ра тоже остановилась у входа и очень внимательно рассмотрела изображение дочери Рамсеса – Бент-Анты, играющей на систре.

– Это прекрасно, – сказала царица.

– Создавай прекрасные памятники для бога; это заставит жить имя того, кто это сделает… – сказал фараон своей молодой жене Маа-Гор-Нефру-Ра, вспомнив эти строки из священного свитка Ахтоя. Сейчас ему показалось, что эти слова помогли ему возвеличить себя в глазах молодой супруги.

 

Верховный жрец нашел нового Памеджаи

Верховный жрец божественного фараона Рамсеса был одним из самых мудрых и знающих людей в стране. В молодости он был жрецом храма Исиды на маленьком острове вблизи Первого порога. Когда владыка обеих земель призвал его к себе и доверил ему все тайное и все явное, когда он доверил ему сооружение и украшение великих храмов, верховный жрец почувствовал свою силу и понял, что настало время осуществить самые свои заветные замыслы. Одним из таких замыслов был этот пещерный храм на берегу Нила, который жрец Исиды увидел в этой красной горе тогда, когда это была еще просто гора. Он первый сказал об этом фараону, и, увидев, как радостно принял это предложение владыка великой страны, он потребовал от него множество рабов и самых лучших мастеров страны, которые смогли бы осуществить дерзкий замысел. Рассказывая фараону о том, каким он себе представляет этот удивительный храм, верховный жрец нередко сравнивал это сооружение со многими прекраснейшими сооружениями страны и всегда завершал свой рассказ одной и той же фразой: «Подобного не знали твои великие предки, потому что даже величайшая пирамида Хеопса не потребовала такого умения и таких знаний. Ведь там все просто: хорошо уложены превосходные плиты, доставленные из наших богатых каменоломен. А здесь надо будет выдолбить в горе громадные красивые залы, нужно увидеть в этом песчанике уже готовые статуи богов, и стены этого святилища нужно так украсить, чтобы спустя тысячи лет потомки наши увидели твое величие, будь ты жив, здрав и невредим, мой великий господин!»

Рамсес не жалел затрат. И какая надобность была жалеть рабов, когда они подобны стадам на тучных пастбищах фараона. Рамсесу очень хотелось увековечить себя и свою младшую, самую молодую и красивую супругу, на которой он женился на тридцать четвертом году своего царствования. Победа над хеттами и такое безропотное подчинение очень задиристого и непокладистого хеттского царя, который, желая угодить владыке великой страны, прислал в жены свою прекрасную дочь с богатыми дарами, – такое событие требовало благодарности богам, оно требовало большой жертвы. И вот эта жертва принесена. Осуществлен замысел верховного жреца, воздвигнут храм, какого, должно быть, нет на всем белом свете. Мало того, что этот храм так безмерно красив и величав. Мало того, что он так необычен. Помимо всего, он несокрушим. Он будет стоять дольше, чем стоят пирамиды. Даже пыльные бури ему не страшны. И нашествие врагов ему нипочем. Впрочем, стоит ли думать о нашествии врагов правителю такой великой и могучей страны?

Жрец Исиды был удовлетворен тем, как великий фараон оценил его многолетний труд и труд его бесчисленных помощников – художников, скульпторов, каменотесов. О труде десятков тысяч рабов он не думал. Это было так естественно, что десятки тысяч рук изо дня в день осуществляли замысел мудрого жреца. Но радость, которую испытывал верховный жрец, была омрачена пустяком. Однако об этом пустяке надо было помнить. Желание царицы заполучить во дворец скульптора и камнереза Памеджаи требовало немедленного выполнения, а выполнить эту прихоть оказалось невозможным по той простой причине, что Памеджаи не оказалось нигде. Писец Ш – беса, который поручал Памеджаи сделать посвятительную надпись на брачной стеле Рамсеса, уверяет, что он видел Памеджаи у колодца тяжко больного, в сильном жару, страдающего от безмерной жажды. Пабеса уверяет, что он предложил Памеджаи вернуться в свою хижину с тем, чтобы лекарь из рабов попытался его исцелить, но Памеджаи говорил о том, что не уйдет от колодца, пока страшная жажда, мучающая его, не пройдет. И вот Пабеса оставил раба у колодца, и больше его никто никогда не видел. Если верить писцу Пабесе, то получается, что раб Памеджаи умер у колодца, а люди, которые пришли за водой, отдали ему последний долг. Не впервые рабам приходится хоронить раба без священных пелен и бальзамировщиков. Но кто сделал это и когда, невозможно узнать. За десять дней, которые прошли с тех пор, как Пабеса видел раба Памеджаи у колодца, умерло больше десятка рабов из тех, кто живет в поселке пещерного храма. Где и как узнать об этом?

Верховный жрец вдруг поймал себя на мысли о том, что слишком много думает о каком-то жалком рабе, хотя он и был искусным камнерезом. «Какое имеет значение, – подумал он. – Я тотчас же позову искусного мастера и велю ему назваться Памеджаи. Надо вспомнить, каким был по возрасту Памеджаи… Примерно лет за тридцать?… Вот такого и надо послать во дворец».

В тот же день во дворец был послан искусный мастер, один из многих сотен мастеров, которые работали на отделке пещерного храма. И по приказанию верховного жреца этот мастер назвал себя Памеджаи. Мало того, верховный жрец не побоялся согрешить и велел соврать, будто этот мастер делал все то, что сделал Памеджаи. Новый Памеджаи был польщен. Он отлично знал работу настоящего Памеджаи, и ему показалось весьма лестным, что его посылают во дворец, да еще с такой рекомендацией. Впрочем, хоть он и отдавал должное настоящему Памеджаи, в своей работе он нисколько не сомневался и был уверен в том, что выполнит все задуманное великой царской женой.

Новый Памеджаи принялся за украшение покоев царицы в только что воздвигнутом прекрасном дворце. Но работать ему пришлось недолго и даже не довелось закончить отделку одной стены. А случилось это вот почему…

* * *

Как только верховный жрец, мудрый жрец Исиды, нашел нового Памеджаи и избавился от этой ненужной заботы, он тотчас же вспомнил, что его величество, будь он жив, здрав и невредим, пожелал, чтобы его любимый сын, прославленный своей ученостью Сатни-Хемуас, прочел брачную стелу в пещерном храме. Теперь ему, верховному жрецу, предстояло вместе с сыном фараона снова побывать в пещерном храме, и тогда все главные заботы и тревоги, которые не оставляли его на протяжении всех тех лет, пока долбили храм в горе, уйдут от него. Ему останется только позаботиться о том, чтобы жрецы доставили из Фив и Мемфиса прекрасные благовония, а садовники из цветущих садов фараона доставили бы для священных жертв самые превосходные плоды и самый сладкий виноград. Подумав о том, как близок час почти уже совсем беспечной жизни, верховный жрец улыбнулся. Ему было приятно сознавать, что все задуманное им для того, чтобы возвеличить фараона, а заодно и себя, – все сделано, все выполнено.

На следующий день Сатни-Хемуас в сопровождении верховного жреца прибыл в священный храм, и снова жрецы и юные жрицы встретили их с зажженными факелами в руках, и снова белели на головах красивых девушек лепестки нежного лотоса, а в руках звенели систры. И вот Сатни-Хемуас принялся читать посвятительную надпись. Он с удовлетворением заметил, что сделана она искусной рукой камнереза и, как ни странно, вполне грамотно. Он прочел первые строки и сказал верховному жрецу, что вполне удовлетворен работой мастера. Пока он читал, медленно и внимательно, верховный жрец с удовольствием рассматривал картины, рассказывающие о великих походах владыки обеих земель. Он молча рассматривал картины, а сын фараона тихо шевелил губами, стоя у брачной стелы. Но вот сын фараона уже прочел значительную часть посвятительной надписи и уже слегка согнулся для того, чтобы прочесть то, что было написано совсем низко…

И вдруг верховный жрец услышал визгливый голос Сатни-Хемуаса:

– Как он смел! Он загубил прекрасную стелу нашего бога!..

Верховный жрец мгновенно очутился рядом с сыном фараона и, согнувшись, стал рассматривать стелу.

Он понял возглас Сатни-Хемуаса – он увидел, как небрежно сделаны последние строки, увидел, что не дописан конец, и почувствовал, какие неприятности грозят ему, несмотря на все то прекрасное, что удалось сделать для возвеличения фараона.

– Что ты сделаешь с этим мастером, с этим ничтожным рабом, для которого священные слова о владыке обеих земель ничто?! Намерен ли ты его наказать?

– Наказать немедленно и строго, – ответил верховный жрец. – Знаешь ли ты, великий сын божественного отца, нашу крепость, которую очень хорошо назвали «Обуздавшая чужестранцев»? Поистине эта крепость многих обуздала. Но служить там не сладко. В наказание за такую небрежность я велю отослать этого раба Памеджаи в эту крепость. Пусть он трудной и верной службой искупит свою вину.

Вот почему новый Памеджаи недолго проработал во дворце великой царской жены. Новый Памеджаи был отослан в гарнизон крепости с причудливым названием «Обуздавшая чужестранцев».

 

Таметс – хозяйка дома

Может быть, он был и не самым прекрасным городом страны Куш, но, что несомненно, этот город оказался самым лучшим для Памеджаи, Пааама, Бакёт и Таметс. Царский сын Куша, узнав о талантах и способностях этих людей, предоставил им дом и велел трудиться на благо его дворца. Дворец у него был большой и богатый. Нужно было постоянно пополнять его новыми скульптурами, всевозможной резьбой по камню и дереву, что весьма успешно делал Памеджаи, с великим увлечением и благодарностью. Именно благодарностью, потому что у Памеджаи была насущная необходимость отблагодарить царского сына Куша, который отнесся к нему с таким доверием и помог ему стать свободным и счастливым человеком.

Настало время, когда Памеджаи смог употребить для себя такое красивое, такое необыкновенное слово, как «счастье». За долгую его жизнь это слово появилось у него только в Миме, потому что здесь он оказался свободным и здесь он сделал свободной и счастливой маленькую рабыню Таметс, которая стала его женой.

В большом просторном доме половина комнат принадлежала Бакет и Паааму. Пааам стал придворным знахарем и довольно успешно лечил всю челядь дворца. Вблизи города Мима, среди полей и садов, Пааам нашел много целебных трав, из которых он готовил настойки, притирания и мази. После того неудачного случая в Икенском порту, когда он чуть не погиб от рук взбунтовавшихся грузчиков, Пааам стал строже относиться к своей работе, и, хотя трудно его обвинить в преступлении, потому что все те лекарства, которые он давал грузчикам, несомненно, были безвредными, он все же с большой опаской относился к новым, еще малознакомым ему способам лечения и, как правило, прежде всего пробовал их на себе и Бакет.

Маленькая Таметс долго смеялась, когда узнала, что Бакет пила очень горькую и противную настойку, которая должна была лечить от удушливого кашля. Но у Бакет не было никакого удушливого кашля, и Пааам, который нисколько не сомневался в том, что такой кашель можно вылечить именно этой настойкой, хотел лишь узнать, не причинит ли она какого-либо вреда. Но так как Бакет осталась живой и невредимой, то новая настойка нашла свое применение.

Постепенно Пааам становился все более известным своими целебными настойками, и к нему стали ходить со всей округи, требуя лечения решительно от всех болезней. Старая Бакет еще больше прежнего помогала мужу, и так как за долгие годы она многое от него узнала, то и сама прослыла знахаркой, к которой охотно ходили женщины. Все это очень радовало Пааама не только потому, что его повсюду встречали с доброй улыбкой, но и потому, что ему в дом приносили много нужных и полезных вещей. Люди, возделывающие поля вблизи города Мима, приносили ему зерно, овощи и виноград. Ткачи приходили с кусками тонкого полотна, а башмачники постоянно делали для него и для Бакет удобные красивые сандалии. Пааам очень радовался своим удачам и сожалел лишь о том, что оказался в этом прекрасном городе уже в старости. Голова у него была уже совсем-совсем белой.

А по соседству, во второй половине дома, постоянно был слышен стук молотка о звонкий камень. Памеджаи трудился над новыми скульптурами. Уже были сделаны отличные изображения царского сына Куша из черного базальта, его старшего сына, его старшей и младшей жены, его брата и племянника, а впереди еще было много-много работ. Никогда еще Памеджаи не трудился с такой радостью и готовностью. Радость была вызвана не только тем, что работа его нравилась высокому господину, который хорошо за нее платил. Радость была еще в том, что каждая работа вызывала чувство восторга у маленькой Таметс. Обычно, когда Памеджаи заканчивал очередную скульптуру, Таметс подходила и говорила:

– Тхутисенбу, волшебник, вот эта работа самая прекрасная из всех твоих работ. Царский сын Куша должен подарить тебе много золотых украшений в дар за эту работу.

– Ты слишком добра ко мне, Таметс. Тебе всегда кажется, что мои работы хорошие, даже превосходные… Впрочем, они не хуже других работ… Не хуже того, что я видел во дворце, и, как говорил мне царский сын Куша, не хуже того, что есть во дворце самого великого на свете. Недавно у него был по поручению фараона помощник главного писца Пабеса, о котором я много тебе говорил. Он отлично понимает в этих делах. И он сказал нашему принцу вот такие слова: «Тебе можно позавидовать, царский сын Куша, я вижу, ты обзавелся отличными мастерами. Это похвально. Вельможа обязан думать о своих потомках, и потому его долг – увековечить себя в камне. И вот, я вижу, у тебя целый хоровод отличных скульптур из черного базальта. Поздравляю».

Вот так сказал сам Пабеса. К счастью, я его не видел, и он меня не видел. Но я думаю, что он давно позабыл обо мне, потому что дел у него много, и все это царские дела, не наши. А я виноват перед Пабесой. Я покинул Икен, не дождавшись его. И, видит бог, я сделал это потому, что не хотел причинить ему хлопот. Я благодарен ему за то, что он хотел мне помочь…

– Он не только хотел! – воскликнула Таметс. – Насколько мне известно, он помог тебе тем, что позволил бежать. Как я ему благодарна! И еще я тебе благодарна за то, что ты не остался в Икене. И еще я благодарна грузчикам, которые хотели убить Пааама. Если бы этого не случилось, Пааам остался бы в Икене вместе со своей доброй Бакет, и все вы никогда бы не встретили маленькую Таметс, и маленькая Таметс стояла бы сейчас прикованная цепью к жерновам, и не было бы у нее таких пышных красивых волос, какие выросли сейчас от сытной еды и от хорошей жизни.

И, нисколько не стесняясь, маленькая Таметс заплакала, обливаясь потоком слез, но это был не горький, не соленый поток – это был какой-то сладостный поток, который, как ей казалось, обновил ее и снова сделал ее моложе и красивее. Но ей и не надо было становиться моложе и красивей. Таметс была и молодой и красивой. Прежде этого нельзя было увидеть, потому что от голода и тяжелой работы она была худой как скелет. К тому же она не имела никакой одежды, кроме маленького фартука, а сейчас на ней была такая красивая голубая юбка со множеством мягких складок, и прозрачная белая накидка, брошенная на худенькие плечи, очень украшала ее миловидное лицо. Она давно уже переменилась, стала полнее, щеки у нее порозовели, а большие глаза, искусно подведенные синей краской, казались громадными, как звезды. Когда у Таметс подросли густые красивые волосы, Бакет сделала ей удивительно красивую прическу, похожую на парик царской жены. Она смазала ей волосы благовонным маслом, и когда Таметс увидела себя в маленьком бронзовом зеркале, которое ей подарил Памеджаи, она вначале даже не узнала себя, а когда узнала, радостно рассмеялась и поверила в то, что она совсем недурна.

Целыми днями Таметс трудилась, устраивая все лучше и лучше свое маленькое хозяйство. Каждую работу она делала с величайшей готовностью и радостью. Она любила ухаживать за цветами, которые росли в их маленьком дворике. Она издалека приносила воду, чтобы напоить каждый цветок и помыть зеленые листки. Она охотно размельчала зерна на своей маленькой зернотерке и пекла тонкие лепешки в печурке, которую сделал ей Памеджаи. В свободное время она занималась плетением циновок, корзин и сосудов, какие давно когда-то умела делать мать Памеджаи. Таметс была рада, когда ей удалось сплести точно такую же ложку, какую Памеджаи хранил в память о своей матери.

Надо сказать, что маленькая Таметс только и думала о том, как бы угодить своему Памеджаи, сделать ему что-нибудь приятное. Она очень сожалела, что совсем лишена дара, которым был награжден ее муж. Она не владела резцом и молотком. Она только могла подавать ему нужные инструменты, но работать, участвовать в его деле она не могла.

Вот так двое рабов – Памеджаи, раб фараона, и Таметс, рабыня храма богини Хатор, – стали счастливыми и свободными. Может быть, благодаря Паааму, а может быть, потому, что, как они думали, боги вняли их мольбам и помогли им обрести желанную свободу.

* * *

Но настал день, когда простолюдины прекрасного города Мима заговорили о небывалом. Давно уже в городе Миме подобного не случалось.

– Богиня Хатор любит ее, – говорили женщины.

Они говорили о маленькой Таметс, которая родила близнецов. И то, что эти близнецы выжили и весело улыбались каждому, кто брал их на руки, и то, что никакие болезни не приходили в дом Памеджаи, – все это говорило о какой-то колдовской силе, которая явно покровительствовала камнерезу Памеджаи и его маленькой Таметс.

– Тебе многие завидуют, – говорила Бакет, стараясь помогать молодой женщине.

На всякий случай она приносила Таметс настойки каких-то трав, которые советовала пить, для того чтобы дети росли лучше и чтобы мать была здоровее. А Пааам, отказавшись от своих целебных трав, теперь все чаще пользовался заклинаниями, в которые очень верил с тех пор, как в дом к другу пришла такая радость.

Таметс и Памеджаи не знали, но Пааам хорошо помнил о том, какие заклинания он произносил незадолго до того, как родились близнецы. Он делал это от всего сердца, с полной уверенностью, что поможет друзьям. Ему очень хотелось, чтобы у маленькой Таметс, которую он полюбил и к которой привязался, родился хороший, здоровый сын. И вот родилось двое прекрасных сыновей. Как тут не поверить в заклинания?

Время шло, и сыновья Памеджаи, как уверяла Бакет, росли не по дням, а по часам. Любуясь ими, дедушка Пааам, как теперь называли его малыши, каждый раз вспоминал о том, как он сделал татуировку Памеджаи, и всегда заканчивал свой рассказ обещанием сделать мальчикам еще более красивую татуировку, чтобы все знали и видели, к какому хорошему племени они принадлежат, откуда они.

Старший из сыновей Памеджаи, тот, который первым показался на белый свет, был назван Памеджаи, а второго назвали Моси. Они были очень похожи друг на друга, и Таметс нередко огорчалась, когда не могла распознать, кто же из них Моси и кто Памеджаи.

Им было не более пяти лет, когда они уже охотно участвовали в работе отца. Моси подавал инструменты, а Памеджаи убирал мусор, приносил глину, когда нужно было делать слепок, иногда садился с резцом за работу и, взяв маленькую плитку, отрезанную отцом от камня, пытался вырезать на ней изображение собаки. В доме Памеджаи была собака, которая следовала за мальчишками повсюду и была их любимицей. Памеджаи не столько различал сыновей по внешности и голосу, сколько по их наклонностям к работе. Но случилось так, что и отец ошибся, потому что вдруг застал Моси за той же плиткой, которую усердно обрабатывал Памеджаи. Увидев, как сын старательно высекает рисунок, он сказал ему, что если сын всегда будет работать так медленно и старательно, как сейчас, то скорее достигнет цели. И отец напомнил (как он думал – Памеджаи), что три дня тому назад он делал свою работу небрежно. И тогда Моси хитро улыбнулся и признался отцу, что небрежно сделанная плитка принадлежит Памеджаи, а он, Моси, впервые принялся за это дело и потому так старается. Отец было рассердился и прикрикнул на сына, чтобы тот не морочил ему голову. А потом призадумался над случившимся и весело рассмеялся. В самом деле было смешно от того, что мальчишки так забавно пользовались своим сходством. На то они и были мальчишками!

Памеджаи с каждым днем все больше убеждался в том, что сыновья его непременно унаследуют способность отца воспроизводить виденное, а когда нужно – изображать даже и не виденное. Работая для дворца царского сына Куша, он не переставал готовить своих сыновей к будущим великим работам. Он делал это с таким же увлечением, с каким когда-то, будучи юношей, начинал свою работу у знаменитого Пао, скульптора царского двора.

Вначале слабыми и неумелыми руками, а потом более уверенно и с увлечением братья учились работать и с каждым годом все с большей готовностью делали все так, как им велел отец.

Им было уже по десять лет, когда у них появилась мечта увидеть пещерный храм на берегу Нила. Отец рассказывал много любопытного об этом храме. Он и сам мечтал увидеть его хотя бы еще раз в жизни.

Памеджаи и Моси знали во всех подробностях, как был устроен этот храм, как украшены стены святилища pi как были сделаны священные надписи, призванные увековечить великий поход самого фараона. Они знали о том, какая беда постигла отца. Знали не только потому, что это важное событие в жизни Памеджаи никогда не забывалось, но и потому, что на этом примере отец хотел научить своих сыновей всегда делать свою работу самым тщательным образом. Никогда не отступать от правил, всегда заранее все подсчитать и все предвидеть.

Сыновья Памеджаи даже не помнили, когда впервые им довелось услышать рассказ о брачной стеле фараона, но всякий раз они слушали этот рассказ с неизменным вниманием. И каждый раз у Моси замирало сердце, и он, протягивая руку к отцу, обычно просил:

– Повтори, отец, как это было.

И отец повторял:

– …И вот я вытащил из-за своего полотняного фартука священный свиток и стал снова проверять сделанную мной надпись, и вдруг сердце у меня остановилось, а в глазах потемнело. Я вдруг увидел, что конец священной надписи остается в моем свитке. Я увидел, что на стене не поместится конец священной надписи. Я стал писать мелко-мелко и от волнения писал криво, но как ни старался, а все строки священной надписи не поместились на брачной стеле фараона…

И тут всегда вступал в разговор Памеджаи. Он задавал один и тот же вопрос:

– А если бы ты не бежал, отец, что бы с тобой сделали?

– Не знаю, сынок, – отвечал Памеджаи.

Но ведь он отлично знал, что мог погибнуть. Потому он и бежал в Икен. Правда, ему еще не пришлось встретить человека, который бы точно знал, какое ему грозило наказание.

Сыновья Памеджаи очень хорошо знали, как был устроен пещерный храм, как он выглядел в дни торжественных молебствий и жертвоприношений и как прекрасно там бывает на рассвете, когда великий Гор, проснувшись, посылает в глубину храма, к подножию божественного Осириса, свои первые лучи. Но одно дело слышать о таком чуде, а другое дело – увидеть это чудо. Дети знали, что отец и мать мечтают о посещении этого храма все двенадцать лет, прожитых в Миме. И сыновья мечтали об этом путешествии. Они не раз вместе с отцом строили планы и обсуждали, как все это произойдет. Как отец добудет лодку и как она доставит их туда, ко Второму порогу великого Хапи.

И вот настал день, когда они отправились в далекое путешествие. Уже совсем состарившийся Пааам и его верная Бакет не могли позволить себе такого трудного путешествия. И пошли они вчетвером – Памеджаи, Таметс и сыновья. Каждый имел поклажу на голове, и каждый имел посох в руках. Им предстоял долгий путь пешком, а потом путешествие по реке.

 

Памеджаи вернулся в святилище

И вот наступил счастливый миг, когда все семейство камнереза было доставлено на лодке к розовым скалам на берегу священной реки. Когда они приближались к берегу, им показалось, что скалы эти обыкновенные и гора обыкновенная. Их внимание привлекали только гигантские статуи, стерегущие вход в святилище. Может быть, все казалось обыкновенным оттого, что солнце еще не взошло и нежные краски раннего утра еще не заиграли в его лучах.

Но вот они стоят вчетвером у подножия прекрасных статуй божественных гигантов, каких, наверно, никто никогда не видел. Вспомнив рассказ отца о том, как он присел у ног божественного Рамсеса, и, пользуясь тем, что у входа не видно было ни одного жреца, потому что было еще слишком рано и никто не должен был прийти сюда, Моси, не сказав ни слова, подбежал к статуе Осириса и присел у ног божества. Тотчас же у другой статуи оказался маленький Памеджаи, и они радостно рассмеялись, потому что были счастливы увидеть это чудо.

Таметс, взяв за руку Памеджаи, стояла как зачарованная и долго не решалась о чем-либо спросить. Впрочем, ей не было надобности спрашивать – ведь она обо всем уже давно знала. В доме Тхутисенбу слишком много воспоминаний было связано с этим святилищем.

Но небо розовело, и Памеджаи, взяв за руки своих сыновей, предложил Таметс последовать за ним в храм, потому что было очень важно своими глазами увидеть волшебное превращение. Они вошли в темноту. А через несколько мгновений золотой луч прорезал эту темноту и бросился к ногам Осириса, сидящего в глубине святилища.

– Как это прекрасно! – воскликнула Таметс. – Позволь мне, Тхутисенбу, отнести к ногам божества вот эти фрукты и цветы, которые мы принесли с собой.

Она открыла корзинку, вынула из нее свежие финики, несколько гроздей винограда и букетики нежных полевых цветов. Каждый из них взял что-либо в руки, и тихо, безмолвно, очень торжественно, с дарами все они подошли к статуе Осириса, единственной освещенной сейчас солнцем.

– Я вижу мрачного Птаха, – прошептал Моси после того, как положил у подножия Осириса цветы и кисть винограда.

– А мне его жаль, – признался маленький Памеджаи, – он всегда в темноте. Несчастный. Он как слепой.

Братьям не пришлось долго шептаться. Отец знаком дал понять, что надо молча отойти отсюда и что надо подождать, когда жрецы с факелами войдут сюда и станет возможным увидеть ту работу, которую он сделал здесь в дни своей молодости.

Они вышли из храма и долго рассматривали каждую из четырех гигантских скульптур, стоящих у входа. Они смотрели на речные дали, полюбовались тихой и спокойной в этих местах рекой. И так они дождались того мгновения, когда у входа в храм появился жрец с факелом в руках и когда отец снова взял за руки сыновей и предложил Таметс следовать за ними. На этот раз не было торжественного жертвоприношения, но в храме было светло и можно было все хорошо рассмотреть. Памеджаи был даже доволен тем, что не было посторонних, кроме жрецов. Ему очень хотелось кое-что рассказать Таметс и сыновьям, дополнить то, что они знали, потому что одно дело – услышать, а другое дело – увидеть.

– О, я отлично вижу нашего деда из страны Куш! – воскликнул Моси. – Я вижу, как он испуган нашествием врагов, как он метнулся со своим посохом и стадо, его разбежалось. Посмотри, Памеджаи, ведь это наш дед! Никто об этом не знает, но мы-то знаем…

Они стояли у священной стены и тихо переговаривались о своем. Они не заметили, как в храм вошел очень важный, почтенных лет господин. Он вошел в храм тихо, медленно, останавливаясь у каждой скульптуры, у каждого изображения. Вначале он не обратил внимания на людей, стоящих у противоположной стены, но когда маленький Моси позвал брата и довольно громко крикнул: «Памеджаи, посмотри!» – важный господин подошел и стал молча рассматривать давно знакомую ему работу, сделанную человеком, хорошо ему известным. Это был писец Пабеса. Очутившись в этих краях, недалеко от храма, по своим делам, он не смог отказать себе в удовольствии побывать в этом святилище, которое всегда казалось ему самым прекрасным. Имя Памеджаи, услышанное из уст мальчика, заставило его вспомнить этого искусного раба из страны Куш, раба, который погиб и о котором у него осталась в сердце добрая память. И оттого, что эта память была очень доброй, он сделал то, чего никогда не сделал бы в другом случае. Он обратился к незнакомым людям и сказал Памеджаи, стоявшему в тени рядом с Таметс:

– Я услышал имя Памеджаи. Так зовут вашего маленького сына. И хотя я вас не знаю, мне очень приятно, что вы его назвали таким хорошим именем. Я должен вам сказать, что стена, украшенная этими картинами, – это память о прекрасном мастере, одном из лучших мастеров, которые трудились здесь. Их были сотни. А каменотесов были тысячи. Все вместе они осуществили прекрасную мечту мудрого жреца, который задумал это святилище в этой горе. И вот раб Памеджаи из страны Куш, который своим волшебным резцом увековечил память о нашем божественном фараоне Рамсесе, сделав такую прекрасную работу, потом допустил небольшую оплошность в одном деле, и погиб у стен крепости, которую называют «Обуздавшая чужестранцев». Он при мне свалился с высокой стены в бурные воды Хапи, и в одно мгновение его не стало. Я не знал, кто падал со стены этой крепости, когда подошел к воротам, чтобы войти в крепость. Но когда я уже вошел в крепость и начальник отряда сделал мне сообщение о лазутчиках, которых поймали его воины, он назвал мне имя человека, который свалился в бездну. Это был тот самый Памеджаи, который сделал эту прекрасную работу.

Все время, пока Пабеса это говорил, Памеджаи смотрел на стену, боясь встретиться с ним глазами. Стоявшая рядом Таметс вся дрожала от волнения. И когда Памеджаи обернулся к ней, он увидел, что слезы градом текут по ее лицу. Главный писец умолк, и тогда настоящий Памеджаи, отец маленького Памеджаи, обернулся, подошел поближе к важному господину, к главному писцу фараона, и сказал:

– Мой господин, мой великий господин Пабеса! Прости. Вот здесь, в стенах святилища, я предстаю пред тобой – настоящий, живой Памеджаи… – Он бросился к ногам Пабесы и, обнимая их, продолжал: – Не удивляйся и не пугайся, великий Пабеса! Добрый человек, Пабеса! Прими благодарность раба Памеджаи. Ты спас меня. Случилось так, что я должен был покинуть Икен вместе с человеком, который помог мне… Мы счастливо ушли от великой опасности и стали жить в городе Миме. Боги милостивы…

– Подымись, Памеджаи! Дай мне посмотреть на тебя. И как мне поверить, что ты Памеджаи?…

Памеджаи поднялся и предложил всем выйти из святилища, чтобы друг друга узнать. И когда они вышли из святилища и уселись у подножия гигантских статуй, Памеджаи во всех подробностях рассказал, как он изменил свое лицо, как он подружился с Пааамом и Бакет, как женился на маленькой рабыне Таметс и как он растит теперь своих сыновей, которые непременно должны стать великими мастерами, чтобы превзойти его в искусстве ваяния и своими руками увековечить лики бессмертных правителей и богов.

И Пабеса, мудрый писец Пабеса, все знающий и все видящий, слушал его и от удивления не находил слов. Очень строгий и педантичный Пабеса с трудом сдерживал слезы и не мог даже задавать вопросов, потому что в горле у него застрял ком. Пабеса, который служил фараону и всю жизнь был тесно связан со жрецами, не осудил Памеджаи за то, что тот бежал, и за то, что он увел маленькую рабыню Таметс. Он не осудил его не только потому, что ценил его за талант, но еще и потому, что посчитал все его действия справедливыми. Перед ним стояла маленькая хрупкая женщина, очень тоненькая, с красивым лицом и маленькими руками. Он понимал, что эта женщина была обречена на верную смерть. Она бы давно умерла у своей каменной зернотерки. А что касается Памеджаи, то он – Пабеса сам был свидетелем его гибели – правда, его мнимой гибели, и в этом великое счастье Памеджаи.

– Все это хорошо, – сказал Пабеса. – Но зачем ты здесь? Что заставило тебя прийти к святилищу, где ты чуть не лишился жизни?

– Мудрый Пабеса, если ты можешь понять душу раба, лишенного всего, что нам дают боги, то ты поймешь меня. Не тебе говорить, как живет раб, как тяжко он трудится и как бесправен. Ты много раз бывал в этом святилище, когда каменотесы высекали эти скульптуры и когда я вырезал резцом эти картины на стенах. Ты знаешь, Пабеса, что раб лишен всех человеческих радостей. Но было у меня одно великое преимущество. Я, который в начале своего пути хотел умереть, познал радость созидания. Я полюбил свою работу, Пабеса. Я гордился ею. И когда случилась беда, я прежде всего горевал о том. что никогда уже не смогу увидеть этих великанов у входа и моего отца, бегущего в страхе от наступающих воинов и воздевшего руки к небу. Поверь мне, мудрый Пабеса, будь ты жив, здрав и невредим тысячу лет, поверь, я очень горевал об этом.

– Я верю тебе, Памеджаи.

– Тогда пойми меня. Все эти годы я вспоминал это святилище. Я множество раз рассказывал о нем моим сыновьям и моей Таметс. И они полюбили этот храм, хоть и не видели его никогда. Я скучал и тосковал по моей работе. Вот об этой работе, которую я уже никогда не делал.

Памеджаи показал рукой на изображения, сделанные им давно.

– Я никогда больше не пытался рисовать картину резцом на стене, чтобы не рисковать, не напомнить о пропавшем Памеджаи.

– К счастью, тебя не искали, поверили мне, что ты умер у колодца, – сказал Пабеса. – Боги покровительствовали тебе, Памеджаи. Если бы кинулись тебя искать, то могли бы настигнуть по дороге в Икен.

– Я тебе обязан своим счастьем, господин, великий писец Пабеса.

– Не многим ты обязан мне, Памеджаи. А если хочешь знать, я скажу тебе, что спасло тебя и что принесло тебе счастье.

– Скажи, мудрый человек. Ведь сам я не могу ответить на этот вопрос.

– Тебя спасли твои умелые руки. Тебя спасла твоя любовь к своему делу. Вот я слушаю тебя и думаю, что каждый раз, когда ты был уже на краю гибели, тебя спасал твой резец. Он спас тебя от голода. Он заставил поверить в тебя Пааама, он привел тебя ко дворцу нубийского принца. И тебя ценят в Миме за твой труд. Вот что я увидел, когда узнал все подробности твоего спасения и твоей жизни. Послушай меня, Памеджаи. Если хочешь знать, то и много лет назад, когда тебе покровительствовал добрейший и благороднейший из всех известных мне писцов, Хори, он говорил мне, что уважает тебя за твое искусство и преданность делу.

– Мне дороги эти слова, Пабеса. Ты, мудрый человек, понял меня. Это самое главное.

– Я рад, Памеджаи, – сказал Пабеса, – что встретил тебя в этом святилище, что встретил тебя таким счастливым, полным жизненных сил и хороших замыслов. Боги добры к тебе. Они вознаградили тебя за твое усердие, за твои великие труды. Никогда не вспоминай дурного. Ты сказал, что тебя зовут Тхутисенбу. Я приветствую тебя, свободный человек Тхутисенбу! Если бог дарует мне еще дни и мне доведется побывать в городе Миме, я навещу тебя, побываю в твоем доме и с радостью посмотрю на маленькие скульптуры, сделанные твоими сыновьями. Знаешь, Памеджаи, должен признаться тебе, что я очень печалился, узнав о твоей гибели. Покидая эту злосчастную крепость, я сказал себе: «Бедный человек… Последняя строка брачной стелы стала роковой строкой Памеджаи». Как хорошо, что эта роковая строка не привела тебя к гибели, а вывела тебя на дорогу свободы. Это редкий дар Богов! Я такого еще никогда не встречал. Я напишу об этом в своем свитке. Он будет храниться в моем доме и будет положен в мою гробницу. Пусть потомки узнают об этом чуде.

 

Послесловие

Aбy-Сuмбeл спасен

Герой этой маленькой повести – раб-нубиец Памеджаи, искусный камнерез и скульптор, один из многих тысяч рабов-строителей, которые создали пещерный храм Абу-Симбел.

Этот храм был воздвигнут среди розовых скал на берегу Нила в XIII веке до нашей эры, во времена царствования египетского фараона Рамсеса II. За тысячи лет до наших дней древнейшие в мире геологи выбрали для него отличное место на севере от Второго Нильского порога, там, где река поворачивает к востоку. Храм был вырублен в горе и обращен фасадом к восходящему солнцу. Более трех тысяч лет у входа в храм встречали восход гигантские скульптуры богов.

Поражают грандиозные размеры Большого храма Абу-Симбела, высеченного в скале. Высота фасада 33 метра, ширина 38 метров, глубина 63 метра. Гигантские статуи Рамсеса II, стоящие у входа, имеют 20 метров высоты.

Большой зал подземного храма разделен четырехгранными колоннами, восемь из них сделаны в виде 12-метровых статуй фараона.

Все в этом храме необыкновенно эффектно, полно величия. Изобретательность строителей удивляет даже людей XX века. С какой выдумкой сделано святилище в глубине храма!

Сквозь узкий проход, ведущий во внутреннее помещение храма проникают лучи восходящего солнца. Они освещают статуи трех бессмертных – Гора, Амона, Рамсеса, оставляя в тени статую бога Птаха, владыки царства мертвых.

В Большом пещерном храме Абу-Симбела фараон Рамсес II предстает как равный богам, как сын солнца, супруг богини, принявшей образ молодой красивой женщины Нефертари.

Малый храм Абу-Симбела посвящен супруге фараона Нефертари, тоже обожествленной, равной богине Хатор. Этот храм воздвигнут вблизи Большого пещерного храма и точно так же украшен гигантскими статуями фараона и его любимой жены. Шесть статуй Рамсеса II и Нефертари стоят у входа в этот храм. Древние камнерезы украсили стены барельефами и посвятительными надписями, которые рассказывают о подвигах царя, о его мужестве и бесстрашии, проявленном им в битве при Кадеше. Рамсес II повелел увековечить свой доблестный поход и показать памятное сражение во всем блеске, чтобы спустя много-много лет потомки узнали, каким храбрым был фараон, как он спас египетское войско от поражения. Прошло более тридцати столетий, и по-прежнему, как и в дни царствования Рамсеса II, на северной стороне храма можно увидеть картины битвы при Кадеше, вырезанные искусным резцом древнего художника.

Большая рельефная картина сделана удивительно живо и выразительно. В центре ее крупным планом показан фараон Рамсес II на троне, перед битвой. Перед ним военачальники. Идет военный совет, который заседал более трех тысяч лет назад.

Простерши руки к земному богу, в едином порыве, в величайшем напряжении и покорности слушают воины слова повелителя. Фараон спокоен и величав. Он знает, что нет силы, которая может сокрушить мощь его войска.

Это войско, победившее хеттов, изображено на нижней части рельефа. Здесь виден лагерь египетских воинов. Показано избиение пленных хеттов.

Однако художник должен был показать, что победа далась нелегко. И вот на верхней части рельефа видно наступление кавалерии хеттов. Она многочисленна и сильна. Но на берегу Оронта, где произошло сражение, уже стоят египетские стрелки на колесницах. Они станут победителями великого сражения.

Так резец ваятеля повествует о днях царствования Рамсеса II.

Рядом с прекрасными барельефами, где видны фараон и его молодая жена, хеттская царевна, сохранились посвятительные надписи, рассказывающие о брачном союзе великого царя Египта и дочери царя хеттов.

«Тогда он (то есть Рамсес II) снарядил свою пехоту и свои колесницы для того, чтобы они смогли ударить по стране хеттов. Он захватил их войско самолично, на глазах у всей армии. Он создал себе имя этим навеки…» – повествует эта стела.

А дальше говорится о том, как прекрасна была юная царица, как торжественно встретил ее Рамсес II и как само небо благосклонно послало солнечные лучи сквозь густой туман, благословляя прекрасный союз.

Когда дочь великого царя хеттов проследовала в Египет, пехота колесницы и сановники его величества смешались в ее свите с пехотой и колесницами хеттов, чужеземные воины наравне с египетскими…

Они ели и пили вместе, имея одно сердце, как братья, и никто не ссорился со своим товарищем, и мир и братство были между ними по воле самого бога. И великие цари всех стран, через которые они проходили, были в замешательстве и отвернулись, пораженные, когда увидели людей из страны хеттов, соединившихся с воинами царя Египта».

Так древний летописец увековечил на стене священного храма необычайные события, когда многолетняя война и враждебность сменились дружбой и братством народов, которые по воле своих правителей постоянно нападали друг на друга и точно так же – по воле своих правителей – в один прекрасный день стали друзьями. И как же было не увековечить посвятительной надписью это удивительное событие!

Текст документа, составленный при дворе Рамсеса II, сохранился не только на отвесной скале большого храма в Абу-Симбеле. В свое время он был разослан в различные храмы Египта. Три других варианта этого документа сохранились в Асуанском и Карнакском храмах Египта и в храме Амара в Судане.

Надпись, сохранившаяся в Абу-Симбеле, не закончена. Она не поместилась на этой стене, окончание ее узнали из надписей, найденных в других местах. Из них ученые узнали, что, когда хеттская царевна со своей свитой достигла дворца фараона, Рамсес был поражен ее красотой; он поместил царевну в своем дворце, и его видели каждый день вместе с ней… После заключения этого брака хетты, бывшие извечными врагами Египта, стали его друзьями.

В наши дни эти строки воспринимаются с особым интересом. Ведь они говорят о том, что более трех тысяч лет назад люди уже задумывались над проблемами мира.

Время шло, перелистывая страницы истории. И когда религия древних египтян была забыта, когда были заброшены древние храмы и Абу-Симбел перестал быть святилищем, пески пустыни замели тропы, ведущие к храму, засыпали статуи у входа, и гора, превращенная когда-то в прекраснейший храм, слилась с горами песка. Пещерный храм Абу-Симбел был забыт и словно перестал существовать на целых две тысячи лет.

Но случай помог открыть его. Случилось так, что в Каир прибыл молодой путешественник-швейцарец Иоганн Людвиг Буркхардт. Он собирался совершить путешествие по берегам Нила, чтобы посмотреть памятники Древнего Египта. Это было в 1812 году. В это время европейцам не разрешалось подниматься по Нилу выше города Дерр, который находился в 240 км к югу от Асуана. Такое путешествие мог совершить только мусульманин. И молодой швейцарец, знавший об этом, изучил арабский язык, побывал в Сирии, Ливане и Палестине и настолько хорошо овладел арабским, настолько изучил обычаи, нравы и религию мусульман, что сами арабы считали его мусульманским мудрецом и называли улемом. Он первым из европейцев совершил паломничество в Мекку и принял имя Ибрагим-ибн-Абдалла. Арабы называли его «шейх Ибрагим».

Совершая путешествия по Нилу и останавливаясь в разных местах, Людвиг Буркхардт расспрашивал местных жителей о памятниках времен фараонов. В маленькой деревушке Феррайг ему рассказали, что на противоположном берегу, в месте, называемом Абу-Симбел, находится небольшой храм. Они говорили о малом храме Абу-Симбела, который был виден среди песков, и ничего не говорили о большом храме, потому что он был скрыт тысячелетними песками пустыни. Буркхардт увидел малый храм и записал в своем дневнике:

«Осмотрев, как мне казалось, все древности Абу-Симбела, я собирался уже подняться наверх по засыпанной песком промоине – тем же путем, каким спустился. Но по счастливой случайности я сделал несколько лишних шагов по направлению к югу, и моему взору внезапно предстали едва выступавшие из песка четыре колосса, высеченные в скале на расстоянии двухсот метров от храма».

Прошло много времени, прежде чем этот памятник Древнего Египта был освобожден от песков и огражден стенами. Только в 1910 году были полностью очищены четыре статуи у входа, и путешественники смогли увидеть этот удивительный пещерный храм во всей его красе. Ученые, историки и архитекторы, единодушно признали, что Абу-Симбел является величайшим творением в истории человечества. Но еще до того как храм был полностью очищен, более ста лет назад, его увидел путешественник Максим дю Кан. Он писал:

«Постарайся представить себе Собор Парижской богоматери, вырубленный в целом утесе… Ни одно европейское сооружение не может дать представления о труде, вложенном в этот гигантский храм».

С этими словами словно перекликаются слова современных экспертов:

«Храмы Абу-Симбела представляют собой поразительное достижение строительного искусства. Мы не говорим здесь о значении самих монументов; нас восхищает глубокое знание геологии, проявленное древними египтянами. Наличие твердых пластов песчаника, перемежающихся с более мягкими, было с выгодой использовано при сооружении храмов и статуй… Замысел монументов Абу-Симбела выше традиционных концепций древних египтян, для которых пирамида была наиболее совершенным произведением архитектуры, завершением длительного развития, направленного к геометрической абстракции. Здесь же преобладает пластическое восприятие ансамбля. Монумент сливается с окружающей местностью, архитектура тесно связана со скульптурой, и скульптура фактически приобретает господствующее положение в ансамбле».

И вот этот удивительный памятник должен был погибнуть при разливе Нила после сооружения высотной Асуанской плотины. Правительство ОАР и Республики Судан обратились в ООН с просьбой помочь им спасти сокровище древней культуры. И тогда генеральный директор ЮНЕСКО Витторино Веронезе призвал общественность всех стран мира принять участие в спасении памятников древности. Он писал:

«…Некогда народ Египта создал одну из самых высоких в мире цивилизаций. Он воздвиг на берегах могучей реки постройки непревзойденной красоты и величия. Но сейчас некоторые из них могут быть затоплены водами того огромного озера, которое возникнет после завершения строительства новой плотины.

…Мы не можем допустить исчезновение таких жемчужин древнего искусства, как храмы Абу-Симбела…»

Начиная с 1960 года печать всего мира сообщала о проектах спасения пещерных храмов Абу-Симбела. Большой и малый храмы, некогда воздвигнутые Рамсесом II, стали известны инженерам, строителям, гидрогеологам, искусствоведам, египтологам всех стран мира. Был объявлен конкурс проектов. А в это время археологические экспедиции Англии, Франции, Америки, СССР, Польши, ОАР и многих других стран вели работы по изучению громадных пространств древней Нубии, издавна населенных. Земли древней Нубии сохранили следы жизни племен и народов, живших здесь тысячи лет назад. За короткий срок были сделаны открытия, которые рассказали всему миру о древних цивилизациях, рожденных на этой земле.

Археологами были вновь открыты давно забытые города, крепости и храмы. Найдены гробницы правителей, имена которых упоминались в древних папирусах. Раскопаны бесчисленные памятники древней цивилизации.

Французская археологическая экспедиция во главе с профессором Жаном Веркуттером сделала интереснейшее открытие в Миргиссе. Она раскопала египетскую крепость Среднего Царства, воздвигнутую четыре тысячи лет назад на крутом обрывистом утесе.

Тысячи рабов доставили сюда, на западный берег Нила, миллионы штук сырцового кирпича и тысячи деревянных балок. Они соорудили мощную крепость с высокими стенами, башнями и бастионами. Археологи открыли остатки башни десятиметровой высоты с лестницами и помещениями. Недалеко от крепости раскрыты остатки города периода Среднего Царства.

Зачем египтянам понадобилась эта мощная крепость здесь, в Нубии? Такой вопрос задали себе ученые, когда завершили раскопки крепости в Миргиссе. Ответ был найден во время раскопок храма на территории крепости. В молельне богини Хатор археологи подобрали маленькую деревянную стелу, на которой было написано слово «Икен». Ученым известно, что Икен – торговый склад древних египтян в Нубии. Здесь разгружали суда с нубийским золотом, слоновой костью и драгоценными породами дерева.

Но вряд ли была воздвигнута крепость для того, чтобы охранять торговые склады египтян.

Другая находка, сделанная в крепости Семна, дополнила ответ, интересующий археологов. В Семне была найдена стела фараона Сенусерта III. На стеле сохранилась надпись о том, что царь приказывает гарнизону крепости не пропускать ни одного нубийца севернее Икена.

Не менее интересным было открытие, сделанное во время аэрофотосъемки. Экспедиция Жана Веркуттера обнаружила к северу от крепости следы древней трассы канала, который, по мнению археологов, позволял обходить опасные быстрины. Во время раскопок выяснилось, что это не остатки древнего канала, а следы древнего волока, сделанного в районе стремнин второго порога Нила четыре тысячи лет назад.

Была раскрыта дорога для перетаскивания судов по суше, застланная бревнами, вроде железнодорожных шпал, через каждые сорок сантиметров. Поверх бревен была сделана обмазка из ила, по которой скользили суда, перетаскиваемые рабами, в пору, когда Второй порог Нила был непроходим.

Древний волок раскопан на протяжении двух километров. Он был покрыт тонким слоем песка в несколько сантиметров, и потому удивительно, как хорошо сохранились следы деревянных шпал на затвердевшем иле и следы человеческих ног, оставленные здесь тысячи лет назад, когда рабы египетского фараона в последний раз тянули суда через волок.

Любопытное открытие сделал профессор Шайнер и его экспедиция, организованная музеем в Нью-Мексико. Изучая доисторические памятники Нубии, ученые пришли к выводу, что пятьдесят тысяч лет назад в долине Нила протекало несколько больших рек. На берегах этих рек жили многочисленные племена. Остатки поселений людей того далекого времени встречаются на протяжении тридцати километров в глубь пустыни. В настоящее время люди могут жить только на расстоянии нескольких сот метров от реки. Следовательно, эта безводная каменисто-песчаная пустыня, какую видят сейчас, была когда-то сплошным зеленым оазисом. В те незапамятные времена здесь водились слоны, жирафы, гиппопотамы и многие другие животные, изображения которых найдены на скалах.

В суданской Нубии, в пустынной долине около Абка, найдено около трех тысяч изображений диких животных, сделанных на черных гранитных валунах. Безвестные художники вырезали на твердых, как железо, камнях изображения слонов, жирафов и страусов. Ученые признали, что этой картинной галерее пять тысяч лет.

Для спасения Абу-Симбела было разработано несколько проектов. Одни предлагали поднять храм и окружающие его скалы над уровнем воды. Другие считали более целесообразным построить дамбу из каменной наброски и земли для защиты большого и малого храмов. Было еще предложение построить защитную бетонную дамбу перед каждым храмом, накрыть оба храма огромным железобетонным колпаком.

К концу 1960 года был принят проект шведской строительной фирмы «Ваттенбигнадобиран» (Стокгольм), предложившей рассечь храмы на блоки и перенести их на высоту в 60 метров. Выполнение работ по этому проекту было поручено международному объединению, куда входили фирмы ОАР, Франции, ФРГ, Италии и Швеции.

Предстояла настолько грандиозная работа, что английский писатель Ричи Келлер посчитал ее столь же значительной, как создание Большой пирамиды, сложенной из двух миллионов трехсот тысяч каменных блоков весом по две с половиной тонны каждый. Начались подготовительные работы. Во всех помещениях храма были установлены подпорки, которые поддерживали своды и стены, пока выпиливали блоки.

Некоторые виды песчаника Абу-Симбела оказались очень хрупкими, появилась угроза разрушения. Пришлось их укреплять путем введения химических веществ. Для этой цели были изучены и испытаны различные синтетические смолы. С осо бои тщательностью были обработаны стены, покрытые надписями, чтобы не повредить их при распиловке.

Не просто было решить вопрос о режущих инструментах. Из всего многообразия современной техники, ручной и механизированной, надо было выбрать самое разумное. И вот испытывали всевозможные виды ручных пил, дисковых, проволочных и цепных. На место работ были доставлены самые совершенные подъемные механизмы, платформы и тягачи. Распиловка на блоки выполнялась под наблюдением археологов.

21 сентября 1965 года была снята с фасада большого храма Абу-Симбела лицевая часть огромной головы Рамсеса II весом в 20 тонн. Большой и малый храмы Абу-Симбела были распилены на 2000 блоков весом до 30 тонн каждый. Эти блоки были доставлены на новое место, выше их прежнего на 60 метров. Здесь они были собраны, и сейчас они возвышаются над водами Нила, точно так же встречая восход, как это было впервые при Рамсесе II, 3200 лет назад.

Для того чтобы статуи и драгоценные барельефы не пострадали, ученые тщательно исследовали каждый сантиметр стен и статуй. Была отмечена каждая трещина. Перед подъемом каждая из отмеченных трещин была укреплена, и делали это с такой же тщательностью, как если бы склеивали драгоценную фарфоровую чашку.

Абу-Симбел спасен. И сейчас, когда^мы читаем сообщения о том, как завершаются грандиозные работы по сооружению высотной Асуанской плотины, мы знаем, что сокровища древней культуры уже не пострадают от вод разлившегося Нила. Многие поколения людей, может быть, даже спустя тысячи лет, как и в наши дни, будут приходить сюда, чтобы увидеть прекрасные творения зодчих Древнего Египта.

* * *

Директор службы памятников Нубии Али Вриони писал: «Проводимая в Нубии кампания – небывалое явление в истории человеческой культуры. Мир впервые стал свидетелем организованных международных действий, направленных на сохранение древних памятников и археологических ценностей, которые, с юридической точки зрения, принадлежат только двум государствам. Еще никогда в истории на сохранение древних памятников не выделялись столь крупные средства, никогда такие работы не достигали столь грандиозных масштабов».

Зона затопления изучалась несколько лет. Юнеско организовало археологические исследования, в которых приняли участие экспедиции со всех континентов. Обширная территория Нижней Нубии, подлежащая затоплению, 400 километров, детально изучена.

Сейчас, когда значительная часть Суданской Нубии уже залита водами действующей Асуанской плотины, музеи многих стран мира создают новые экспозиции по материалам, добытым археологическими экспедициями в древней Нубии.