Метель мела уже третьи сутки. Бешеный ветер за считанные минуты наметал огромные сугробы там, где солдаты только что прокопали путь. Не встречая преград, буран проносился по безграничным просторам казахстанской степи, заметая дороги, улицы, дома. Огромные роторные снегоуборочные машины прорывались сквозь толщу снежных заносов, иногда натыкаясь на погребенную среди сугробов технику. В такие дни, как сегодня, можно было бы забыть про попытки вырваться к цивилизации. Так уж не раз бывало, что этот военный городок заметало на несколько суток и даже в райцентр, что располагался в двенадцати километрах, а вернее сказать, к его небольшой железнодорожной станции попасть было невозможно.

Но эти трое, что стояли сейчас на автобусной остановке, напротив комендатуры, не хотели сдаваться и были настроены решительно. Это были отец Василий, священник местного гарнизона, его матушка Ирина и молодой лейтенант Вадим. Они ждали «дежурку», большой грузовик с кунгом, в котором обычно добирались военнослужащие и члены их семей на железнодорожный вокзал, на станцию Эмба, и обратно, если поезда приходили ночью. На часах было уже два часа ночи, завывал ветер и снежной крупой обжигал лицо, а машина и не думала приходить. Они сильно продрогли, но не отчаивались и, подбадривая друг друга, шутили, закрывались от ветра, который, казалось, выдувал мозги, и приплясывали от холода. Но надежды на то, что они сегодня уедут, таяли на глазах.

Они ехали в Кызыл-Кийын, место, которое у местных православных было связано с именем старца Георгия. Там уже много лет жил пожилой протоиерей, отец Георгий Белов, однорукий священник. Он служил тридцать лет на одном месте и считался в епархии самым авторитетным отцом, к его советам прислушивался и владыка, не случайно его единодушно избрали епархиальным духовником. В кафедральный собор он приезжал дважды в год – Великим постом и на архиерейские именины, тогда-то и приходили к нему на исповедь священники с разных уголков огромной (в семь областей) епархии, а некоторые, как эти незадачливые путешественники, в индивидуальном порядке попадали к нему на приход.

– Батюшка! – радостно отрапортовал лейтенант, который только что вернулся из комендатуры. – Дают вездеход! Там начфин из командировки возвращается московским поездом, будут встречать.

Не прошло и десяти минут, как возле комендатуры ревел вышеозначенный вездеход – что-то грозное на гусеницах, плоский и зеленый. Потребовалось немало усилий, чтобы влезть в его железное чрево и пристроиться в темноте на узкой лавке. Когда же он тронулся, двигатели взревели и он весь затрясся в такт своим моторам. От этой вибрации у немногочисленных пассажиров, казалось, расходились суставы и клацали зубы. В небольшой проем впереди было видно узкое лобовое стекло, в которое бились освещенные фарами снежинки. Это зрелище напоминало полет в космосе среди мириад небесных светил. Звездная пыль била в стекло и разлеталась в стороны, уступая место все новым и новым потокам снежных искр.

Когда все попритерпелись к тряске, стали ощущать ход машины. Теперь это было похоже на ныряющую по волнам лодку. Какое-то время вездеход шел по дороге, а затем сполз с нее и ринулся напрямик по голой завьюженной степи, в которой ничто не могло указывать направления пути. Однако через полчаса в окне стали попадаться деревья и домики на окраине поселка, заметенные снегом под самую крышу. Ночные путешественники удерживали равновесие, вцепившись окоченевшими пальцами в стылые лавки. Они молчали и съежившись сидели в полутьме, тогда как водитель и старший машины весело трепались, курили и смеялись, что чуть подбодряло. Прошло еще минут десять, и агрегат остановился. Человек с красным лицом, с шапкой на затылке, обернулся к пассажирам:

– Приехали, батюшка! Вас достать или сами выйдете?

– Я, пожалуй, эту дверцу не открою, – стуча зубами, отозвался священник.

– Ща-ас! – Голова сунулась в кабину, и через минуту с характерным лязгом дверца распахнулась.

Сначала вскочил Вадим, помог спуститься матушке, а последним вышел отец Василий. С него тут же сдуло каракулевый пирожок.

– Спаси Господи! Прорвались! – поблагодарил батюшка солдата-водителя, отряхивая покрытую снегом шапку.

Поезда еще не было, и они поспешили в зал ожидания. Этим залом служила небольшая комната на вокзале, который был выстроен еще до революции. В ней вдоль стен стояли три секции гнутых сидений, выкрашенных в цвет стен линялой голубой краской. На одном из кресел в углу храпел, свернувшись калачиком, бородатый бомж. От него несло перегаром и какой-то кислятиной. Здесь, при свете тусклой лампочки, путешественники разглядели друг друга.

Их одежды были запорошены снегом. Смеясь, «снеговики» отряхивали друг дружку, околачивали обувь. Отец Василий снял и протер запотевшие очки, стали видны его ясные голубые глаза. Борода превратилась в маленький сугроб, на концах пшеничных усов намерзли льдинки. Матушка, добротно укутанная в серый пуховый оренбургский платок, алела яркими щеками. Ее лицо было весьма живописно: черные глаза, белый от мороза тоненький нос и пунцовые пухлые губки. Ангорковой варежкой он утирала морозные слезы. Вадим был одет в кожаную куртку и меховую шапку-обманку; единственным утеплением его стриженого затылка был лохматый мохеровый шарф. По всему было видно, что это армейское чадо не имело подходящей гражданской одежды, но держался Вадим молодцом. Все трое были молоды, высокого роста и неунывающего нрава.

Первым делом путешественники подошли к окошку кассы. В нем красовалось объявление: «Москва– Андижан билетов нет».

– Может, сразу назад? – предложила продрогшая матушка. – Пока этот драндулет еще не уехал.

– Ну уж нет! – ответил отец Василий. – Стоило столько претерпевать, чтобы вот так легко сдаться. Попробуем сесть, договоримся с проводником.

– Это как? – поинтересовался лейтенант. – У проводника купим билет?

– Какие билеты? Денег дадим и поедем. Это тут за правило, как выяснилось. Я прошлый раз в Оренбург уезжал на этом же поезде, только обратном. Купил билет в кассе, как законопослушный пассажир, а когда пришел поезд, мой вагон даже не открыли. Когда я достучался до проводника, уже объявили отправление. Выходит заспанный, в кителе нараспашку и тапочках казах, брюхо надо мной свесил, даже не опустил ступеньки. Посмотрел по сторонам, потом заметил меня, спрашивает: «Чё стучишь?» Я ему: «У меня билет в этот вагон!» Он, даже не поглядев на билет: «Местов нет!» – «Как так нет?! Если билет продан, значит, должно быть». – «Нет, говорю тебе. Вот кто тебе билет продал, тот пусть тебя и везет, а мне даже посадить некуда». – «Может, доплатить надо?» – «Пятьсот теньге давай», – спокойно ответил проводник, фактически назвав цену билета. «Возьмите», – протягиваю ему деньги. Проводник небрежным жестом поворачивает рычаг, поднимает фартук и опускает ступеньки. Но даже за эти деньги мне пришлось всю дорогу, а это часов десять, сидеть на краю плацкартной лавки у кого-то в ногах. Спали даже на багажных полках. В среднем до десяти человек размещалось в купе. Местов и правда не было. Так что, может, так и честнее. Не придется два раза платить.

– Ну и дикость! – удивился Вадим. – У нас на любой поезд берешь билет и нормально едешь на своем месте.

– Вадик, «у нас» осталось в Саратове, а это Казахстан Республикасы. Восток – дело тонкое. Здесь своя специфика, с этим надо мириться.

В это время из динамика раздался хриплый голос, который сначала на казахском, а затем на русском языке объявил о прибытии поезда.

– Ну что, Господи благослови! – перекрестился священник, и они направились на перрон.

На путях вьюжило, снег кружил, словно карусель. С перрона вокзальчик смотрелся неплохо. Построенный в ансамбле с водонапорной башней в то время, когда паровозам нужно было заправлять водой паровые котлы, он выглядел достойно и строго по сравнению со всеми прочими строениями станции. Сквозь пургу засверкал свет прожектора тепловоза, и из снежной круговерти выехал поезд, с грохотом протянулся вдоль станции и замер. В окнах вагонов сквозь снежную шубу брезжил свет. Проводники нехотя отворяли двери. К одному из них и подошла компания богомольцев. Перрон был короткий, и бо́льшая часть вагонов стояла так, что ступени были на уровне носа.

– До Берчогура поезд идет? – на всякий случай уточнил батюшка, задрав голову вверх. Не идти он не мог, потому что это была единственная железная дорога в южном направлении.

– Идет, – свысока кивнул проводник.

– Троих возьмете?

– По сто теньге…

– Хорошо!

– Заходите.

Путешественники не были обременены багажом, а потому быстро взобрались по ступенькам и прошли в вагон.

Зрелище, представшее их взору, смутило даже опытного отца Василия. Мест не было! Но не было мест не только лежачих, но даже сидячих. Люди лежали, скрючившись, иногда по двое на полке. С третьих этажей свисали ноги, руки, всюду громоздились огромные тюки и клетчатые сумки. Спали на полу, между рундуками внутри купе. Спали стоя, зацепившись за поручни. Сквозь торчащие отовсюду конечности и громоздящиеся вещи невозможно было протиснуться. Все было погружено в полумрак. Лампочка горела только у купе проводника. Лишь свет станционных фонарей, пробивающийся сквозь окна, позволял кое-что различать.

Они встали где-то посередине этого безобразия, прислонившись к переборкам между купе.

– Вот это специфика! – пробормотал в темноте лейтенант. – Может, в другой вагон попробуем?..

– Думаю, там то же самое, – «утешил» батюшка. – Давайте уж поедем, коли мы уже сели.

– Сели? – усмехнулась матушка. – Тут и сесть-то некуда, везде головы, руки, ноги.

– Ладно, постоим, нам не так уж и далеко ехать, каких-нибудь пару-тройку часов. Может, выйдет кто…

Поезд тронулся, и стало совсем темно. Сквозь этот мрак к ним пробирался проводник-казах. Не особо церемонясь со свисающими с полок людьми и освещая себе путь фонарем, он добрался до новеньких. Они протянули ему деньги.

– Сервис, однако, – попытался ёрничать Вадим, но проводник его не понял, молча взял деньги и удалился.

Когда он перестал слепить фонарем, в прыгающем луче света, выхватывающем из темноты фигуры лежащих и сидящих людей, они заметили странный мешок на окне соседнего купе. При ближайшем рассмотрении это оказалось байковое одеяло, закрывавшее разбитое окно. За время следования оно набилось снегом и торчало внутрь пузырем, плотно замуровав вагонную брешь.

– Садись, опа! – Старуха казашка поджала ноги и уступила место матушке.

– Спаси Господи! Рахмет! – вздохнула матушка Ирина и присела на лавку.

Поезд набирал ход, последние огни пробежались по окнам, и в темноте они теперь могли лишь слышать голоса.

– И так вы всегда ездите? – спросил Вадим.

– Почти, – ответил батюшка. – Меня сначала это тоже шокировало, но вскоре привык. Первое же впечатление было ужасным, мне это напоминало фильмы про революцию, как все куда-то едут, берут штурмом вагоны, залезают в окна. Это оттого, что расстояния здесь большие, а дорог нет.

– Батюшка, а может, и правда, это не стоило таких жертв? Может, как-нибудь в другое время надо было поехать? А то нам что-то не катит…

– Нам-то не катит? Да еще как катит! До станции добрались. В поезд попали. Считай, полдела сделали. Осталось из Берчогура доехать до Кызыл-Кийына. Это уже на попутке. Автобусы туда не ходят. А там поселок небольшой, церковь быстро найдем.

– Там, может быть, так же все дороги заметены снегом. Застрянем в этой дыре. Вот будет номер! Как тогда быть?

– Как быть? Просто! Застрянем – будем выбираться, унывать не станем. Тут главное на Бога уповать. Мы ж не развлекаться едем, а, можно сказать, паломничаем. А в таких вещах искушения неизбежны. Враг рода человеческого не дремлет, козни строит, а мы должны их с упованием на Бога преодолевать. Я где-то читал, что воздух есть среда, где обитают духи зла, и если бы они были видимы, то от этих несметных полчищ бесовских нам не виден был бы свет солнца. Вот и смотри на эту пургу, как на натиск бесовский, отражай его, этих тысячами и миллионами летящих на тебя демонов. Изнемогаешь – призывай в помощь Бога. Во всем усматривай промысел Божий. Нет в этом мире ничего случайного. Едешь ты в такой темноте и тесноте и холоде, а сам утешайся тем, что ждет тебя в конце пути – благодать Духа Святаго, чистота исповеди, Дар Причастия, богодухновенный совет и ясность жизненной цели. Сколько раз ты с комфортом ездил в места пустые и бессмысленные? А этот путь тернист потому, что это путь ко святой цели.

– А вы раньше ездили к старцам?

– Да, была у нас с матушкой одна поездка в Троице-Сергиеву лавру к старцу Науму года два назад, но она закончилась весьма забавно. Вернулись мы ни с чем, а дело было так. В Уральске я познакомился с молодым послушником Иннокентием. Он оказался чуть ли не келейником отца архимандрита Наума, известного на всю Россию старца. Он-то и пригласил нас побывать в Лавре, побеседовать со старцем. Ну, мы и собрались. Приехали, а в монастыре народу – тьма. Где там тот старец? Где его искать? Не знаем. А Кеша тот сказал: «Старец очень занят, к нему со всего Союза едут, но я вас к нему проведу. Меня найдете, я вам помогу. Меня там всякий знает». Так я стал искать этого знакомого послушника. У кого ни спрошу, никто такого не знает. В конце концов нашел я место, где живет старец Наум. А у его кельи очередь стоит, ну, с километр, даже не надейся. Из разговоров узнаю, что некоторые там месяц уже пытаются к нему попасть. У меня, конечно, была пара жизненно важных вопросов, которые я хотел задать старцу, но стоять месяц в очереди я был не готов. И тут, на мое счастье, дверь кельи отворяется и выходит отец Наум. То, что это ОН, я понял из восторженных восклицаний в толпе богомольцев, они бросились к нему благословляться. Он неспешно шел сквозь них и осенял крестным знамением и выходит прямо ко мне. Я растерялся, подхожу, припадаю к его руке, приветствую и, пользуясь случаем, что он вышел, задаю ему вопрос. Угадай, что я его спросил?

– Как жить?

– Если бы. Я ошалел от радостной неожиданности и спрашиваю: «Вы не знаете, где я могу найти послушника Иннокентия?» Ха-ха. Вот так. Отчебучил.

– А он?

– Отец Наум, разумеется, не знал никакого Иннокентия. Но он спросил меня: «Откуда вы, отче?» Я ответил: «Из Казахстана». Он мне: «А где ваша матушка?» Я говорю: «На улице дожидается». «А вы у Преподобного были?» – спрашивает. «Нет, – говорю, – мы прямо сюда». – «А вы сходите, приложитесь к раке преподобного Сергия». Мы пошли с матушкой, приложились к мощам. А когда вернулись, началась уже служба, и никого у кельи старца не было. Вот так и уехали ни с чем. Но зато в Лавре побывали, в первый раз.

– Может, кто посидеть желает? – вяло предложила матушка. – Могу уступить место. Ненадолго…

– Да уж ладно, достоим до какой-нибудь станции, может, еще и вздремнуть удастся, – отозвался батюшка.

Поезд мерно стукотал. Вагон кряхтел и раскачивался. Откуда-то сильно дуло сквозняком, но вагон не выстужался, согреваемый дыханием множества набившихся в него людей. Вадим возвращался из тамбура, аккуратно пробираясь сквозь джунгли свисающих ног и громоздящихся сумок.

– Батюшка! – смеясь, прошептал он. – В туалет пойдем тоже на ближайшей остановке.

– На стоянке туалет закроют.

– Это невозможно! Во-первых, дверь в него висит на одной петле. Во-вторых, там перемерзла труба и вода течет рекой. А в-третьих, туда уже долго ходили с разбега, не заходя в кабинку, и теперь… у меня нет слов… приличных. Так что все дела делаем на ближайшей станции.

– А если в соседний вагон?

– Пробовал. Закрыто.

Матушка тихо хихикнула:

– Утешайтесь. Мы едем. Неизбежно приближаемся к цели – по дороге, которую не заметает. Все остальное мелочи!

– Да, да. Все это ерунда! – согласился Вадим. – Представим себе, что это происходит не с нами, а мы это смотрим в кино. На самом деле мы сидим в мягком кресле у телевизора, в меховых шлепанцах и попиваем горячий шоколад.

– Кстати! Может, чаю выпьем? – мечтательно предложил отец Василий, вглядываясь в начало вагона.

– Думаю, и с этим ничего не выйдет. Если бы титан был горячий, то там бы толпился народ и грели руки.

Отец Василий, расстегнувший поначалу пальто, вынужден был закутаться и надеть шапку.

– Да, тут приходится рассчитывать только на свои источники тепла – внутренние резервы.

– Батюшка, – Вадим, не видя его, дышал ему в лицо. – Раз уж все равно не судьба нам покемарить, может, вы еще расскажете о себе? Ваши рассказы всегда такие поучительные. Или вы устали?

– Отчего ж, изволь. Только что тебя интересует конкретно?

– А расскажите, как вы стали священником.

– Пожалуй, ты не оригинален. На этот вопрос мне доводилось отвечать тысячи раз. Что ж, если ты настаиваешь, отвечу тысячу первый. Тем более обстановка располагает к обстоятельному повествованию.

И отец Василий начал свой рассказ.

Детство Васи Сосновского проходило в довольно уединенном месте под названием Дор. Среди леса, недалеко от небольшого бывшего уездного городка Кадникова, располагалось детское учреждение для умственно отсталых детей. Отец Васи, строивший этот детдом, был и первым его директором. Для работников детдома было выстроено благоустроенное четырехэтажное здание из силикатного кирпича. Еще в ходе строительства Васин отец выбрал себе удобную трехкомнатную квартиру, которая и стала домом для их семьи вплоть до смерти родителей. Место это можно было бы назвать красивейшим на свете, если б не текущая невдалеке река Пельшма. Небольшая лесная речка превратилась в сточную канаву вследствие бесконтрольного сброса в нее отходов местного целлюлозно-бумажного комбината. Вода в ней напоминала слив мыльной воды со стиральной машины – серого цвета, с грязной пеной и ужасным запахом. В ней давно вымерла вся рыба. Все деревни, что располагались на ее берегах, опустели. Превратился в руины заброшенный, некогда славный Григорьев Пельшемский монастырь.

В истории же места эти прославились тем, что тут некогда проходил старинный торговый путь, дорога из Москвы в Архангельск, а в этих дремучих лесах купцов часто грабили разбойники. Теперь же здесь жили вполне мирные люди, занимавшиеся в основном сельским хозяйством. Само название Дор говорило о том, что когда-то здесь произрастал сосновый лес – бор. Теперь тут сосен почти не осталось. Одна из немногих красавиц сосен росла на болотистом луге, который именовался Козьей Поскотиной. Тут пасли коз и овец. И вот на этой-то сосне пастухи соорудили «гнездо» с тем, чтобы с его высоты обозревать всю округу. Оно было сделано в лирообразной кроне из досок, основательно, к нему вели ступени, прибитые прямо к стволу дерева. Вот на этой-то сосне и прошло, можно сказать, все детство Васи. Здесь он любил сидеть, мечтать, с высоты охватывая взглядом всю свою малую родину. А еще с высоты той была видна белая, словно сахарная, церковь у самого горизонта. Она была действующая, но в нее он так и не попал вплоть до сознательного воцерковления.

Родители его в Бога не верили, не молились, не держали в доме ни икон, ни священных книг. Они вполне соответствовали воспитавшему их времени. Даже Васина бабушка, чье детство прошло в деревне, и та не признавала «ни святых, ни праздников». Единственной книгой, в которой Вася мог прочитать о Боге, был толстенький, в твердых красных корочках «Спутник атеиста». Остается поражаться, как из этого отрока, который был воспитан в атеистическом окружении, смог вырасти ревностный христианин и даже священник.

Его отец, уже когда можно было без оглядки вешать дома иконы, не терпел на стенах даже календаря с изображением иконы. Его мать, педагог, всю жизнь проработавшая с трудными подростками в детском доме, испытывала идеологическую нетерпимость к любому проявлению религиозности – отбирала у своих воспитанников крестики и иконы, пресекала вылазки в церковь и тем более не допускала этого у своего сына. Однажды Вася принес домой и показал матери тетрадь с рисунками. Будучи художественно одаренным ребенком, он в этой тетрадке зарисовал удивительной красоты ковку старинных кладбищенских крестов. Вместо того чтобы порадоваться за сына, душа которого тянулась к прекрасному, мать разорвала ту тетрадь со словами: «Что за гадость ты нарисовал? Это же кресты!!!» Она строго-настрого запретила ему бывать на кладбище, мимо которого он каждый день ходил в школу. К слову сказать, когда это кладбище закрыли и встал вопрос о том, где быть новому, Васина мама была в первых рядах противников того, чтобы оно располагалось рядом с действующей церковью. Вспоминается и еще такой случай. Однажды мама с Васей ехали куда-то поездом и в дороге познакомились с одной хорошей женщиной, которая в знак дружбы, на память подарила маме изящный крестик на цепочке. Мать с радостью приняла подарок, но, прежде чем надела на себя цепочку, оторвала крест – таким жестом, каким очищают семечки от шелухи, – и бросила распятие в открытое окно вагона.

Даже Васина бабушка, которая единственная имела живой опыт церковности – ее в детстве крестная водила в храм, – и та не молилась, не крестилась, не имела образов, не носила креста, зато при случае могла заговорами лечить разные болячки и умела гадать на картах.

Потому неудивительно, что подростком, увидев у одного своего старшего друга на полочке икону Спасителя, Вася спросил его: «Как ты можешь верить в Бога? Как ты, такой образованный, проявляешь такую отсталость?»

Сам Вася рос любознательным малым, любил природу, интересовался историей своего края и Древним Египтом, рисовал, вырезал из дерева, много читал, отчего уже к пятому классу нацепил на нос очки. В школе учился на твердую четверку, в классе был политинформатором. Друзей у него было мало, как-то он и в школе, и во дворе держался особняком. Единственный близкий друг, с которым он проводил бо́льшую часть свободного времени, был его собеседником и единомышленником. Вместе они гуляли, мечтали, делились планами, влюблялись в девчонок. Но школа закончилась, и они разъехались кто куда: Вася – в Ярославль, а друг его – в Ленинград.

В Ярославле Василий поступил в университет на факультет биологии с заветной мечтой стать палеонтологом и заниматься раскопками древних форм жизни, разных там динозавров, мамонтов. После провинциальной тишины город показался студенту Сосновскому чем-то невообразимым. Здесь он впервые побывал на органном концерте в филармонии, увидел балет в старинном Волковском театре, проехался на трамвае и на речном транспорте. Он каждый день гулял по красивейшей набережной Волги и наслаждался гармоничностью ярославской городской архитектуры. И конечно же, его внимание привлекало большое количество церквей, таких разных и таких нарядных. Ярославль оказался городом храмов, в нем даже обком партии располагался в здании, построенном меж двух церквей. И тут Вася задался вопросом: «Зачем нужно было строить столько церквей? Что двигало людьми, строившими эти великолепные храмы?»

Но, как известно, Дух дышит, где хочет. И в жизни мальчика Васи были такие моменты, которые трудно назвать случайными. Одним из таких моментов стали визиты загадочной «черной бабушки». Это было, еще когда он не ходил в школу. Тогда они еще жили на старой квартире в Кадникове. Родители были очень заняты работой, и его воспитывала бабушка Каля. Иногда к ней захаживала некая старушка, одетая во все черное. Странная гостья очень полюбила маленького Васю и всякий раз угощала его крохотными белыми булочками, от которых с раннего детства болезненный мальчик стал укрепляться в добром здравии и впоследствии почти ничем не болел. Уже став священником, однажды на кладбище Ильинской церкви на одном из памятников отец Василий узнал знакомое лицо. Раба Божия Анна-богомолка, как ее звали в городе, жила на окраине в ветхом домишке, не пропускала ни одной обедни, соблюдала все посты и праздники. Те люди, которые боялись по той или иной причине посещать храм, давали ей деньги на свечки и передавали с нею записки священнику с именами близких, за кого помолиться, а обратно она приходила с просфорами и раздавала их заочным богомольцам.

Вот этими-то «просвирками» и питала она некрещенного еще Васю, делая его причастным Литургическому действу.

Второй такой момент – это поездка Васиной мамы в Германию. Будучи по образованию педагогом-языковедом, его мама довольно свободно говорила по-немецки и была рада побывать в «языковой среде». Одним из пунктов, который довелось ей посетить в братской ГДР, был город Дрезден, славящийся своей замечательной картинной галереей. Бесспорным шедевром дрезденского собрания является картина Рафаэля «Сикстинская Мадонна». Написанная на огромном холсте, она расположена в самом конце длинного зала, и, осматривая экспозицию, вы неизбежно приближаетесь к этой картине как к некой кульминации. Как рассказывала Васе мама: «Я шла к Ней, а Она (Мадонна) по облакам шла ко мне. Она несла Младенца, чтобы отдать Его людям. Это было настолько величественно, что мне впервые захотелось встать на колени и помолиться». Восхищенная Мадонной Рафаэля, мама купила маленькую ее копию в изящной рамке и привезла домой. Так в доме, где не было икон, появилось первое священное изображение.

Потом, вглядываясь в эту картину, отец Василий узнал в ней евангельский сюжет Сретения, этому моменту в жизни Спасителя посвящен соименный праздник. Тогда и стало ясно, куда несет своего Богомла-денца Дева Мария – в храм. Спустя много лет на праздник Сретения Господня отца Василия рукоположили во священство, и началась полная великих и славных чудес жизнь, посвященная храму, Церкви, БОГУ.

Впервые Василий попал в действующую церковь будучи студентом, в колхозе, на уборке цикория. Университет, в котором он учился, шефствовал над одним хозяйством в Ростовском районе, и студенты его факультета приезжали каждый год сюда осенью и несколько недель занимались сельскохозяйственными работами. Размещались они в небольшом лагере, что в селе Татищев Погост, и жили в деревянных бараках. Само село было очень милым и патриархальным, а особую красоту ему придавала церковь, что стояла в самом центре возле пруда. Построена она была в XIX веке прежним помещиком Татищевым. Она была довольно необычной – внешне украшенная со всех сторон портиками с колоннами, внутри она была совершенно круглая. Посвящена была преподобному Сергию Радонежскому. Служил там толстенький, чрезвычайно активный батюшка иеромонах Олег. Про него рассказывали всякие небылицы, от смешных до ужасных, что в целом могло говорить лишь о том, что для деревни личность сего пастыря церковного была небезразлична и являлась своего рода достопримечательностью. Студенты по вечерам украдкой ходили в церковь, не столько ради того, чтобы полюбоваться на церковное убранство или послушать, как поет хор, сколько ради того, чтобы увидеть этого легендарного попа.

Таким же образом оказался в церкви и студент Сосновский. В храме шла служба, горели свечи, стояли и молились несколько старушек. Круглые стены были декорированы огромными панно, на которых маслом были изображены библейские сюжеты. С полчаса Василий и с ним еще трое товарищей постояли, озирая все вокруг, как вдруг открылись золоченые ворота, зажглась большая люстра и вышел в блестящей накидке и черной шапке тот самый священник и с ним мальчик лет двенадцати тоже в блестящем как бы платье и со свечой в руке. Герой деревенского эпоса при ближайшем рассмотрении оказался похожим на Демиса Руссоса. Сначала он подымил все кадилом, потом почитал Евангелие по большой золоченой книге, а затем стал всех чем-то мазать кисточкой. Не так себе представлял Василий церковную службу. Ему казалось, что все должно быть как-то величественней, что это что-то неземное, а то, что он наблюдал, более походило на театральное действо. Какие-то нелепые костюмы, странные жесты, заунывное пение – все не то. Когда одна из старушек предложила им помазаться, у Васи вырвалось почти презрительное: «Вы что? Нет, мы в этом не участвуем!» И, криво усмехаясь, они покинули храм.

Учебная карьера его не сложилась. Отучившись в университете два курса, он разочаровался в выбранном вузе и в науке вообще. К этому добавилось и разочарование в коммунистических идеалах. Он бросил университет, сжег комсомольский билет, но не по религиозным соображениям, а так – в форме протеста. К религии он относился по-научному, как к области знаний, и однажды, в целях образованности, из чистого любопытства решил прочитать Библию. Придя как-то в славную на весь Ярославль научную библиотеку имени Некрасова, он нашел в каталогах всего два экземпляра Священного Писания; одна Библия была издана еще в 1893 году, а другая сравнительно недавно – в 1983 году, выпуска Московской Патриархии. Вот эту последнюю он и выписал. Когда же библиотекарь увидела название книги в бланке требования, она спросила: «Вы с исторического факультета?» – «Нет, с биологического». – «Зачем же биологу Библия?!» – «Так я для общего ознакомления». – «Вы простите, но эту книгу я вам могу выдать только с письменного разрешения декана исторического факультета». Вот так, несолоно хлебавши, пришлось ему уйти из библиотеки. Но и тут видна рука Божия. Могло статься так, что, получив эту книгу и споткнувшись о сложный язык и чуждые образы, он навсегда вычеркнул бы Библию из сферы своих интересов. Вместо этого в нем проснулась неутолимая жажда – во что бы то ни стало найти и прочесть эту Книгу книг.

Шел юбилейный 1988 год, год Тысячелетия Крещения Руси. В прессе все чаще стала звучать дотоле закрытая церковная тема. Проснулся интерес к Церкви и у Васи Сосновского, интерес эстетический. Теперь, когда никто не воспрещал, он рисовал купола и кресты, подолгу вглядывался в узорочье храмового убранства древнего Ярославля. В редкие побывки домой он стал открывать церковную красоту у себя на родине. И задавался такими вопросами: «Что же такое, мне недоступное, испытывали люди, сотворившие такую красоту? Что же такое вера? И кто такой Бог, вдохновивший их на создание таких шедевров?» Тогда же он решил, что станет церковным мастером – резчиком или иконописцем, если способен будет уверовать и почувствовать что-то божественное.

Сильнейшим потрясением для него стала поездка в Великий Новгород. Туда его пригласила знакомая девчонка, она была родом из этого города, хорошо знала его историю, и, кроме того, одна ее одноклассница, Юля, работала в Историко-архитектурном бюро. Они ее нашли, и она согласилась стать их гидом. Эта Юля оказалась верующим человеком, что выяснилось при первом же знакомстве. Бюро их располагалось в помещении, к которому примыкала некая домовая церковь, и в проем двери видна была роспись ее алтаря с сидящим на престоле Христом. Юля, видя наше любопытство, сказала: «Тут часто подходят и, бросив беглый взгляд на эту дверь, думают, что там у нас кабинет директора, и спрашивают: „Там ваш начальник сидит?“ А я им отвечаю, что это не наш, а это всем Начальник». Пользуясь служебным положением, Юля сняла с гвоздиков ключи от всех церквей, и они пошли смотреть древности. Начали, конечно же, с Софийского собора, а затем посетили и другие, небольшие церквушки. Кроме того, что их гид с почтением относилась к святыням, она еще хорошо знала Евангелие и церковные правила. Причем, не унижая своих необразованных друзей, она тактично начинала фразу со слов: «Вы, конечно же, знаете, что…» – и пошла открывать глаза. Так что первый свой урок по Закону Божию Вася получил из ее уст, и в самой деликатной форме.

Однако настрой у молодых людей был несерьезный (они ведь приехали развлекаться), и на такой вот развеселой ноте они вошли в очередной храм. Это был храм Спаса на Ильине, расписанный в 1378 году Феофаном Греком. Разглядывая фрески, выполненные древним мастером в свойственной только ему одному экспрессивной манере, они заскучали. «А что тут у вас нагромождено?» – спросил Василий экскурсовода. Юля ответила: «Это леса. Идет реставрация купола». «Ну, тогда я полез, посмотрю на вас свысока», – неожиданно решил Василий, и скрипучие лестницы застонали под его ногами. Не прошло и трех минут, как по шатким лестницам и прогибающимся доскам он достиг свода. Услужливая девушка-гид включила прожектора. Вспыхнул свет и… Василий перестал дышать. С купола на него смотрел лик Спасителя Христа, который он не мог охватить взглядом ввиду его невероятно больших размеров. Это был не привычный благостный лик с икон – Христос Феофана Грека смотрел грозно, прямо на любопытного юношу, странно выписанными белыми зрачками черных глаз, отчего Его взгляд, казалось, пронизывал насквозь. Весь задор пропал, Вася замер и пытался окинуть взором огромный строгий лик. Через какое-то мгновение его обуял невообразимый страх, ноги ослабли в коленях, и он потерял равновесие. Забыв про головокружительную высоту, он отпрянул от этого Ярого Ока и, не в силах сопротивляться неизбежному падению, ступил в пустоту. Но и здесь Божия десница удержала его. Подоспевшая подруга в последний момент ухватила его за край куртки, и, очнувшись от затмения, он сбалансировал на краю и удержал равновесие. Судорожно цепляясь за дощатые перила, он совершенно обалдевший спустился вниз. Больше не смеялся. Это видение не отпускало его. Из Новгорода он вернулся с твердым убеждением, что Бог есть.

Покинув вуз, он решил пойти учиться на резчика по дереву. Но в Абрамцево, куда он подал документы, его не взяли: «У нас с этого года набор только после восьмого класса, а у вас десять, да еще два курса университета. Вы нам не подходите». Не взяли его и в Ярославское художественное училище. Там он не сдал рисунок. Предложенный натюрморт он выполнил в своей излюбленной древнеегипетской манере. Забраковали. Велели сначала пойти подучиться в художественную школу. Так он завис. Ни в университете, ни в училище. Нигде.

В этом был особый промысел Божий. Василий дошел до определенной степени отчаяния – уже готов был пойти на радиозавод катушки проволочные мотать. Там хоть давали общежитие и платили неплохие деньги за неквалифицированную работу. Домой ехать было стыдно. Там им гордились, считали, вот парень – светлая голова, наукой занимается, далеко пойдет. А он ночует у друзей, бомж бомжом, не учится, не работает, а главное, никакой перспективы впереди и крушение всех надежд. Тут-то и появился в компании его друзей человек, который, видя его проблемы, сделал заманчивое предложение: «А не хотел бы ты в церкви поработать? Это недалеко отсюда, в деревне. Прекрасные места, озерный край. Дивный храм, большевиками не разграбленный. Священник молодой, двадцать семь лет, иеромонах, очень интересный и образованный. Будешь там жить, помогать ему, иконы реставрировать, резьбу иконостаса, да и так по мелочи». Василий согласился без малейших колебаний. Он уже был готов. Это и определило в дальнейшем всю его судьбу.

Батюшка, отец Феодорит, к которому пригласили Васю, давно подыскивал себе келейника, да все никто не соглашался ехать к нему в глушь. А тут сразу два – Василий Сосновский и еще некто Димитрий. Вася сразу заметил в автобусе этого благообразного человека с бородкой и подумал, что это кто-то церковный, если вообще не сам батюшка, а потому не удивился, столкнувшись с ним на пороге церковной сторожки, где проживал отец Феодорит.

Как только начался разговор у батюшки за чаем, Вася понял, что его не возьмут. Во-первых, тот Димитрий был подкован по всем статьям, умел и руку священнику поцеловать, и обратиться: «Как благословите. Спаси Господи! Во славу Божию». Во-вторых, он знал молитвы наизусть и читал за столом «Отче наш». В-третьих, он приехал с рекомендацией какой-то Милитины, из кафедрального собора и с тортиком в коробочке. Вася же приехал в модной куртке, с небольшой сумкой своих вещей, неверующий, нецерковный, даже некрещеный, «ни ступить, ни молвить не умеет». Послушав с полчаса сводку свежих сплетен из кафедрального собора в передаче Димитрия, Вася заскучал и вышел на улицу. Там он стал оббивать лед с тропинки, ведущей от сторожки к храму, и всю отчистил. То ли трудолюбие его батюшке понравилось, то ли отец Феодорит предпочел взять себе ученика чистого, как белый лист бумаги, то ли спокойный уравновешенный нрав Васи оказался батюшке по душе, но опять Господь так все управил, что на следующий день билет в обратный путь пришлось покупать Димитрию.

Жили они в сторожке втроем: батюшка, Вася и старушка староста девяноста годов. Несмотря на преклонные года, эта бабушка, по имени Александра, была бодра и неутомима. Она пекла просфоры, готовила еду и наводила порядок в их стареньком деревянном домике и в церкви. Старушки церковные очень ее уважали, если не сказать, боялись. Стоило ей зайти в храм и осмотреться, как все церковницы, увидев ее, начинали «шуршать». Она же была хранителем той непрерывавшейся церковной традиции, которая сохранилась в немногих непоруганных храмах.

Церковь, в которой настоятельствовал отец Феодорит, и правда представляла собой нечто необыкновенное. Большой и светлый храм был богатейшим по внутреннему убранству во всей области; каким-то образом избежавший разграбления, он весь сиял серебром и позолотой, даже огромный семиярусный иконостас был весь в серебряных ризах. Престолы, а их в храме было три, тоже были со всех сторон обложены серебряными чеканными окладами под стеклом. Уникальна была дорогая вышитая плащаница, для которой была изготовлена также сереброкованая гробница под стеклом, и располагалось это чудо под высокой бароккальной резьбы позлащенной сенью. На храме красовались пять голубых куполов со звездами. На колокольне была неплохая звонница. Вокруг церкви было аккуратное кладбище с оградой. И вся эта красота отражалась в зеркалах множества озер. Отчего и церковь эту называли Рождества Богородицы в Озерах.

Покрестился он не сразу. Не чувствовал себя готовым. Батюшка не подгонял. Вася хотел прежде разобраться в себе и побольше узнать о христианстве и о Боге. Первое, что он спросил у отца Феодорита: «Есть ли у вас Библия?» Тот подвел его к своей домашней библиотеке. А там!.. Чего только нет! Одних Библий – целая полка: и на славянском, и на русском, и на греческом, и даже на еврейском языках. Предметом особой гордости была только что увидевшая свет Толковая Библия Лопухина, отпечатанная на энциклопедической тонкой бумаге в Швеции, в трех томах. Ее текст был набран старым, дореформенным шрифтом, к которому Вася сразу привык. «Все это в твоем распоряжении», – обрадовал батюшка пытливую душу, а потом только удивлялся, как это Вася может после тяжелого рабочего дня вместо сна всю ночь просиживать с книгой в руках.

Работать приходилось много и разнообразно, начиная с мелких домашних забот, вроде дров и чистки снега, приноса воды и работы на огороде, хождения в соседнюю деревню за молоком и окашивания травы, кончая всяческими ремонтами и благоукрашениями храма. Он вскоре вошел во вкус этой довольно-таки насыщенной событиями жизни – клеймил лес для рубки, покупал в Ярославле «из-под полы» у реставраторов кровельную медь, ездил в соседний район заказывать большие оконные рамы для летнего храма. В церкви он надраивал серебряные подсвечники, паникадило, иконные оклады, красил, белил, чистил, выполнял верхолазные работы, а сам тем временем впитывал эту атмосферу, приглядывался ко всему, начинал понимать смысл всего происходящего в церкви. По вечерам отец-монах удостаивал его пространной беседы, где Вася мог, не стесняясь, задавать любые, даже глупые вопросы. Самое забавное, что до реставрации резьбы и икон дело так и не дошло – собственно, ведь за этим он сюда и приехал, – но Вася ничуть не расстраивался по этому поводу, он понял, что цель его появления здесь совсем другая, и согласился креститься.

Крещение проходило весной, в один из будних дней, в апреле месяце. Вместе с Васей крестили еще двух детей, лет пяти-шести, – мальчика и девочку. А потому, когда дело дошло до раздевания, батюшка ввел Васю в алтарь одного из приделов – Флора и Лавра – и там совершенно нагого троекратно облил святой водой. Вода была колодезная, студеная и аж обжигала холодом. Под босыми ногами были такие же холодные чугунные плиты. Думалось: «Как бы не простыть». Затем было возложение креста и облачение в белую ризу.

Этой ризой стала крестильная рубаха до пят, которую специально для Васи заблаговременно сшили бабушки-прихожанки. В ней он вышел из алтаря, словно заново родившийся на свет, и, держа за руки мальчика и девочку, пошел хороводом вкруг купели, улыбающийся и счастливый.

– Так я стал христианином. Не утомил? – Отец Василий прервал свой рассказ и всмотрелся в окно, где мелькали огни какой-то станции. – Ой, Вадик! Это же Берчогур!

Поезд мчался, не сбавляя ходу. Батюшка толкнул дремлющую матушку и опрометью бросился, не замечая завалов, к купе проводника. После долгого настойчивого стука, когда станция уже осталась далеко позади и в вагоне снова стало темно, купе открылось. Зевая, в дверях показался проводник.

– Чё стучишь? – невозмутимо спросил он.

– Мне кажется, мы проехали Берчогур!

– И что?

– Как что?! Мы там выходим!

– Как вы там выходите? У нас поезд в Бершугире не останавливается.

– Как это не ос-та-на-вли-ва-ет-ся? Вы же сказали, что мы доедем до Берчогура…

– Да. Ну, вот мы и доехали. Только у нас нет в нем остановки.

– Очень смешно! Вы что, над нами издеваетесь? – встрял в разговор лейтенант.

– И как же нам быть? – поник отец Василий.

– Выйдите в Шалкаре через два часа.

– Спаси Господи, – задумчиво проговорил батюшка в задвинувшуюся дверь купе. – Челкар так Челкар.

– Зря только будили, – грустно сказала сонная матушка. – И место мое, поди-ка, занято…

– И что? Нет на них управы? Или, может, стоп-кран рванем, пока далеко не отъехали? – нервничал Вадим.

– Вадик, давай без экстремизма. На все Воля Божия. Челкар так Челкар. Там сядем на обратный поезд и доедем до места. Все будет нормально. Одно слово – искушение.

Заснеженная станция Челкар мало чем отличалась от станции Эмба. Тот же старинный вокзал, та же водонапорная башня и та же церковь на привокзальной площади, превращенная в Дом культуры железнодорожников. Единственно, что она была покрупнее и, кроме самой станции, здесь было вагоноремонтное депо.

Рассветало. Ночной буран утих… Легкий снег медленно падал, словно по инерции. Люди в оранжевых жилетах ковырялись на железнодорожных путях. В вагон, откуда вышли отец Василий, матушка и Вадим, залезали люди, заталкивали сумки. Казахи-пассажиры смеялись, довольные, что уедут. Голос на станции объявил отход их поезда по-казахски, не удосужившись перевести. Поезд прибыл с опозданием, и стоянка будет сокращена. Наши путешественники стояли, задрав голову на расписание.

– Ближайший поезд через четыре часа, – объявил батюшка.

– А этот вот, на девять сорок, нам не подойдет? – с робкой надеждой в голосе спросила матушка.

– Этот ходит только по четным, а сегодня уже нечетное.

– Жаль. И что теперь будем делать, на вокзале сидеть?

– Отчего же, давайте прогуляемся по Челкару, оглядим окрестности. Погода вроде наладилась, ветер утих.

– Если матушка не против, я бы походил здесь, раз уж нас сюда занесло, – сказал Вадим. – Я уже начинаю входить во вкус этой восточной экзотики. А здесь, я так чувствую, уже советская власть закончилась, как говорит мой отец. Я еще ни от одного русского слова не услышал. Да и казахи здесь какие-то другие – черные как негры. Первобытный народ.

– Ты еще аульных экземпляров не видел, – усмехнулась матушка, – то-то бы удивился, а это еще цивилизованные, городские можно сказать. Пойдемте, я не против. Я, в отличие от вас, чуть-чуть вздремнула.

Они вышли на улицу и не спеша пошли по Челкару в глубь поселка. Это был районный центр, причем побогаче Эмбы. Здесь был газ, и потому дома стояли высокие, на газовом отоплении. Люди спешили по своим делам. Русских среди них и правда почти не встречалось. Местные жители провожали невольных туристов любопытными взглядами. Некоторые не скрывали своего изумления и замирали с открытым ртом или, наоборот, указывая на отца Василия, восторженно восклицали: «Поп!»

– Нас здесь не побьют? – поинтересовался лейтенант.

– Нет, казахи миролюбивый народ, – ответил батюшка.

– Пока не выпьют… – добавила матушка.

– К счастью для нас, Коран запрещает им употребление спиртного.

– Батюшка, – Ирина с интонацией «видавшей виды» возразила. – Про анашу в Коране запретов не написано. Не напьются – так обкурятся, и чихать им на Коран, а потом пойдут выяснять, кто в этой стране главный. Попадешься под горячую руку – несдобровать. Но это в основном молодые, а люди в возрасте уже не шалят. Аксакалам не солидно хулиганить.

– Так они мусульмане? – справился Вадим.

– По большей части да, – ответил отец Василий, – но есть и язычники, и оккультисты. Но с Челкаром, кстати, у меня связаны исламские ассоциации. Здесь живет мой знакомый имам.

– Это не тот ли, что к нам в часть приезжал?

– Да, тот самый – Нургали. Ваш командир Рашид Бореевич Тагиров – башкир и мусульманин – поставил категорическое условие, что если я собираюсь беседовать с бойцами, исповедовать, крестить и прочее, то прежде я должен ни много ни мало привести к ним муллу, для тех, кто мусульманин. Такие вот условия – чтоб не было в части межнациональной и межконфессиональной розни. Вынь им да положь муллу, а то начнется разлад среди бойцов на религиозной почве. Так в угоду политике мне пришлось идти на подобный компромисс. На мое счастье, челкарский имам оказался молод и легок на подъем и согласился бывать у нас время от времени. А впоследствии мы с ним вошли в комиссию, где, кроме нас двоих, были представители администрации, Совета ветеранов, Совета солдатских матерей, военком и еще какие-то официальные лица. Эта комиссия ходила по казармам, с солдатами проводили профилактические беседы во избежание неуставных взаимоотношений и, как следствие, участившихся случаев драк, дезертирства и самоубийств. За этот год мы с ним, можно сказать, подружились. Он бывал у нас в гостях, один и со своим старейшиной – наибом. Я даже потрудился выучить его полное имя – имам-кажи Нургали ибн Бахиткали эль Айтпембет.

– Вот это да! – изумился Вадим. – Мне даже не повторить.

– Это просто, Вадик, – пояснила матушка. – Имам – это должность. Кажи – это, значит, он был в Мекке. Нургали – его имя. Бахиткали – имя отца, а Айтпембет – имя деда.

– Глянь-ка, матушка! – отец Василий указал на название улицы. – Амангельды кошеси. Это же улица, на которой стоит мечеть. Ты адрес его не помнишь? Какой там номер дома?

– Ты что?! Не собрался ли в мечеть?

– А что, какие проблемы? Почему бы не отдать визит вежливости?

– Удивляюсь я тебе, отец Василий! Собрались к старцу на богомолье, а он нас в мечеть ведет!

– Матушка! Мы ведь не молиться туда пойдем, а так, навестить коллегу. Авось и чаем напоит.

– Да, пожалуй, матушка Ирина, сейчас горячего чаю не помешало бы, – согласился лейтенант.

* * *

– О-оо!! Салям алейкум! Здравствуй, дорогой! – маленького роста круглолицый в дорогом халате и тюбетейке белого цвета имам протянул отцу Василию в приветствии обе руки и пригласил в дом вместе с попутчиками. – Добрый гость – подарок Всевышнего. Проходите, располагайтесь.

– Не чаяли побывать, но, как говорится, Бог привел к вашему порогу. Поезд промахнулся мимо Берчогура, и мы ждем обратный.

– Милости просим. В добрый час вы посетили нас. Мы как раз празднуем открытие новой мечети. Только вот закончилась торжественная часть и праздничный намаз, и теперь у нас той. Будьте нашими гостями.

– Как это вам удалось построиться? – деловито поинтересовался отец Василий.

– Это одна организация помогла – ШЧ (железнодорожная связь), – охотно поделился имам. – Директор ее (он, кстати, здесь, депутат Верховного Совета Казахстана), когда баллотировался, то обещал избирателям, что построит в Челкаре церковь и мечеть. Мечеть уже сдали, а церковь на очереди, уже фундамент заложили.

Гости прошли в просторный зал, украшенный вязью изречений из Корана. На полу, устланном коврами, сидели приглашенные, и перед ними был накрыт богатейший достархан. Имам представил замерзших путников своим гостям по-казахски, те восхищенно приветствовали вошедших и, раздвинувшись, дали место за накрытой трапезой. Вадим и Ирина сели посредине, а батюшку Нургали посадил возле себя во главе стола.

Это была знатная трапеза. Но как ни старался отец Василий, из множества предложенных угощений так и не смог сложить себе единое блюдо на своей тарелке. Казы, баурсаки и курт, сладкие и соленые закуски, здесь перемежались в непонятном ему порядке, и ко всему этому подавали чай. Вереница фарфоровых кисаек из рук в руки двигалась в конец стола, где учиненная женщина разливала напиток. Чаю в кисайку наливали чуть-чуть – с уважением. Чай был круто заварен и разбавлен молоком. Некоторые бросали в него щепотку жареного пшена – тара. Женщина на разливе никогда не ошибалась, и при всем многообразии цветных пиал к тебе попадала именно твоя посуда, чтобы ты, сделав эти три глотка, вновь отправил ее по конвейеру на разлив.

Чай пили около получаса. Пока шла неспешная трапеза, присутствовавшие один за другим вставали, произносили поздравления. При этом ни имам, к которому в основном обращались ораторы, ни все остальные не переставали есть и пить. Когда иссякало красноречие, из боковой комнаты выходили девушки в ярких национальных костюмах и, аккомпанируя себе на домбре, пели казахский фольклор. Возле батюшки справа сидел аким Челкарского района. Он как-то приезжал к ним в военный городок на юбилей генерала Унучко. Он запомнился батюшке тем, что подарил командиру гарнизона живого верблюда. Теперь это был единственный человек, который говорил с отцом Василием по-русски.

– Меня зовут Серик Жетпизбаевич, если вы помните, – представился он священнику.

– Мое почтение, я – иерей Василий.

– У меня к вам просьба, отец Василий, – вполголоса говорил аким. – Мы тут, возможно, к лету закончим строительство русской церкви.

– Замечательно! Бог вам в помощь!

– Вы знаете, людей у нас верующих много, а священник к ним ездит редко. Это отец Георгий из Кызыл-Кийына. Но он, мы понимаем, уже в почтенном возрасте. Ему трудно к нам часто бывать. Может, отец Василий, вы согласились бы к нам ездить, хотя бы раз в месяц.

– Мы сейчас как раз к нему пробираемся. Я обязательно поговорю с батюшкой Георгием. Если он не будет против, я охотно буду посещать Челкар.

– Вот и жаксы, – обрадовался глава района и предложил подняться из-за стола.

Встали все – кто курить, кто размять ноги. Имам, а за ним все остальные стали умывать руки. Оказалось, что весь этот разносол был лишь разминкой перед главным угощением – бешбармаком.

В перерывчике матушка Ирина и Вадим подошли к имаму Нургали и, пользуясь случаем, стали докучать ему вопросами.

– Скажите, пожалуйста, – вопрошала матушка, – а отчего в мусульманской семье допускается многоженство, тогда как многомужество недопустимо?

– Все вполне объяснимо. Смотрите, если в семье один муж и много жен, то в случае рождения ребенка всегда можно четко знать, кто у ребенка отец и кто мать. А если в семье много мужей у одной жены, определить отцовство фактически невозможно.

– Да, пожалуй, в таком смысле это и впрямь оправданно. Но почему вы не воспользуетесь своим правом на многоженство и не заведете себе хотя бы одну жену? Вообще, сколько жен вы можете иметь?

– Трех могу иметь, – улыбнулся имам. – Но мне очень сложно найти себе жену, даже и одну. Мне же нужна мусульманка, воспитанная в строгих нравах, а здесь в Казахстане такие – большая редкость. Сватали мне невесту в Турции, где я учился. Но там такой калым надо платить – просто невероятные суммы. Во-первых, будущую невесту необходимо буквально осыпать золотом – накупить ей украшений, а затем преподнести ей роскошный подарок, чтобы она сказала: «Я довольна». Ну, вот куплю я ей, скажем, автомобиль в подарок, а она скажет: «Нет, я не довольна». И останусь я и без денег, и без невесты. Так вот оказалась мне турецкая жена не по карману.

– Сочувствуем. В этом отношении у нас в Церкви есть такое установление: пока кандидат в священники не определился с личной жизнью (пока не женился или не принял монашество), его не рукополагают. А нельзя взять простую девушку и воспитать в религиозном духе, так – по ходу семейной жизни?

– Это будет насилие и постоянные неурядицы в семье. Это станет предметом осуждения. Потом, чему может научить детей неверующая мать? Да и к тому же не будем забывать, что женщина по природе больше подвержена злу, чем добру. Это ведь из-за вас нас из рая выгнали.

– Ну, с таким отношением, вы, пожалуй, и вовсе не женитесь.

– Я не тороплюсь, по крайней мере.

– Простите, разрешите обратиться, – вмешался лейтенант. – А у вас, в вашей вере, есть исповедь?

– Это когда человек раскрывает свои грехи?

– Да, раскаивается в содеянном и просит духовного совета.

– Нет, исповеди я не принимаю. Зачем мне знать чужие грехи, у меня и своих грехов хватает. Но если человеку тяжело на душе, то я сажаю его перед собой лицом к лицу и читаю молитвы, а он в это время тихо, про себя, проговаривает свои грехи.

– И все? А отпущение грехов?

– Грех отпустить я не вправе, это лишь во власти Всевышнего. А теперь я приглашаю вас к столу, продолжим праздник.

Гости стали рассаживаться на коврах возле накрытого стола. Вадим отвел в сторону батюшку и заговорщическим шепотом сказал:

– Отче, у них нет исповеди!! Нет ни отпущения грехов, ни духовного водительства! Что это за вера такая, если в ней нет возможности духовного исправления?

– Вадим, что ты хочешь? Найти благодать Святаго Духа там, где ее не может быть по определению? Безблагодатная вера не знает тайны Триединства Божия, а нас именует троебожниками. Безблагодатное собрание не видит во Христе Бога, а лишь «единаго от пророк». Безблагодатное духовенство не имеет той силы и власти, которую дает Бог священникам своим, способным избавить человека от греха в таинстве Исповеди и соединить со Христом в таинстве Евхаристии.

Все чинно расселись по своим местам в радостном ожидании. Вскоре вышли женщины с большими тарелками, на которых был тот самый бешбармак. Название блюда произошло от двух казахских слов «беш» и «бармак», что переводится как «пять пальцев», оттого что традиционно его едят руками. Гости, воздав хвалу Всевышнему, стали разбирать угощение по своим тарелкам, ловко отрывая куски от общего «пирога», а блюдо это слоисто – вареное мясо, лук, тесто и снова мясо, лук, тесто и т. д. Куски брали рукой, сложенной лодочкой. Затем, подталкивая содержимое ладошки большим пальцем, отправляли в рот. При этом по руке стекал жир, которым обильно пропитывали все блюдо. Его слизывали с руки, не давая затечь в рукав. В пиалах, вместо чая, была уже «сурпа» – очень жирный бульон, в котором варилось все это мясо и тесто.

Отец Василий, неловко ухватив за край теста, вытащил из середины край блина размером со всю тарель и, так и не оторвав куска от жирного горячего теста, оставил попытки и попросил себе пару вилок. Вилки ему принесли, но неохотно.

Меж тем на отдельном блюде принесли вареную голову барана. Право разделить ее между собравшимися было привилегией имама. Девушка поставила перед Нургали блюдо с дымящейся головой и, поклонившись с полуприседом, удалилась. Для непривычного к подобным деликатесам отца Василия зрелище бараньего черепа с выкатившимися глазами и обваренными лохмотьями мяса поверх желтых костей не вызывало аппетита. Сварена голова была так, что кости ее легко расходились под тонкими пальцами имама. Разложив ее по частям на тарели, Абугали взял мозги и протянул эту жирную трясущуюся массу почетному гостю – батюшке. Тот учтиво отказался, невольно поморщившись. Все замерли. Серик Жетпизбаевич вполголоса сказал: «Отказываться нельзя. Вы должны это взять с руки и съесть». «Я не могу», – сквозь зубы процедил отец Василий. Повисла неприятная пауза. Имам поднял глаза на священника. Тот еще немного помедлил, судорожно размышляя, как бы ему выкрутиться из столь щекотливого положения, потом взял свою тарелку и подставил под протянутую руку имама. Тот удивленно поднял бровь и неохотно перевернул ладонь. Дряблая жирная масса плюхнулась на тарелку. Батюшка с поклоном поблагодарил Нургали и, поставив перед собой тарелку, пару раз тронул вилкой дареные мозги, но не нашел в себе сил донести это до рта.

Только на этом праздничном тое отец Василий понял, каким разным может быть Абугали. Когда они встречались вне мечети, он был сама приветливость, прост, обходителен, улыбчив. Тут он был подчеркнуто строг, сдержан и даже властен. Когда одна из обслуживающих стол женщин протянула ему чай не той рукой (надо было левой – от сердца, а она подала правой), имам резко оттолкнул кисайку, чуть было не пролив чай на стол. Та, поняв свою оплошность, вскрикнула – «ой-бай» – и поправилась.

Характерна была толпа сидящих за достарханом гостей. Разглядывая их, батюшка припомнил сцену из фильма «Калина красная» Шукшина – «народ для разврата собран». Собравшиеся весело и жадно поглощали угощения, разрывая руками дымящееся мясо, казалось, совершенно забыв, по какому поводу их здесь собрали. Публика сидела отборная – настоящие казахские баи, откормленные, круглолицые. Женщин за столом не было. Матушка Ирина сидела среди них как белая ворона. Как потом объяснил отцу Василию аким, здесь собрались все первые лица района: прокурор, судья, начальник полиции, начальник станции, главврач райбольницы, директор рынка, рыбнадзор, председатели колхозов, коммерсанты и прочие официальные представители актива. На фоне этой публики старики аксакалы, для которых, собственно, и строилась мечеть, выглядели неуместными.

Так незаметно прошло три часа. Тепло попрощавшись со священником и его спутниками, имам подарил им на память открытки с изображением мечетей и подписями на казахском языке. На выходе к отцу Василию вновь подошел аким и предложил продолжить банкет у него дома:

– Здесь, по известным условностям, нет на столе спиртного. А у меня там стоит отменная водка и столы высокие, не придется сидеть на корточках.

– Спаси Господи вас за приглашение, но у нас скоро поезд. Мы и так сильно задержались.

– Тогда разрешите, я вас на своей «Волге» подвезу к станции.

– Вот это очень кстати.

* * *

Когда под ними вновь застучали железные колеса, они уже точно знали, что этот поезд непременно остановится в Берчогуре. В воздухе ни снежинки. В окне вагона было бело и светло. Совсем не видно, где безграничная заснеженная степь сливается с белым небом. В вагоне – на удивление просторно, даже было где сесть. Пассажиры обедали, активно перемещались по вагону. То и дело сновали торговцы, предлагая свой нехитрый товар. После сытного застолья и бессонной ночи всех клонило ко сну. Строго наказав проводнику растолкать их в Берчогуре, отец Василий объявил отбой. Все уснули. Им не мешал ни пчелиный гул переполненного вагона, ни толчки раздутых клетчатых баулов, ни стук колес. Паломники провалились в сон, как в глубокую яму.

Отцу Василию в ярких красках сна явились воспоминания. Сквозь радужную пелену он увидел один из самых светлых моментов своей жизни, далекие дни, когда он познакомился со своей будущей матушкой Ириной. Словно на экране кинотеатра, пред ним проносились фрагменты студенческой юности, когда он, уже оставивший университет, время от времени приезжал к своим однокурсникам и друзьям в общежитие ЯрГУ из деревни, где он жил вместе с батюшкой. Приезжая, он рассказывал всем о романтике деревенской жизни, о глубинах христианского вероучения, о высоте церковного служения. Многие с нескрываемой завистью слушали и сетовали – мол, вот ты, молодец, смог все бросить, начать жизнь сначала, а мы вот всё тянем лямку. Предметом особой гордости Васи Сосновского был старинный молитвослов, подаренный ему отцом Феодоритом на день его крещения. По этой миниатюрной толстенькой книжице с золотым обрезом, изданной еще в начале века, Василий читал утром и перед сном молитвы, что еще более прибавляло ему уважения у сокурсников. Но не у всех. Была среди его знакомых девчонка, которая говорила: «Ну и что ты наделал – бросил науку, ушел в затвор. Живешь-прозябаешь. От жизни отстал. Уход в церковь равноценен самоубийству. Ты на себе поставил крест и доволен». И как ни пытался он объяснить ей, что это не так, что в Церкви, как нигде, раскрывается человеческая личность и любое дарование востребовано, что научное мировоззрение однобоко описывает окружающий мир и не отвечает на главные вопросы жизни, что вера придает осмысленность всему существованию и многое другое, она не разделяла его восторгов и на все его доводы отвечала одним: «Тебя охмурили. Ты должен вернуться. Наука тебя ждет». И вот однажды, чтобы не быть голословным, Вася пригласил ее к себе в деревню на пасхальную службу. Он вообще-то многих приглашал, но приехала она одна.

Это была незабываемая, очень торжественная служба. На праздник с разных деревень стягивались люди. На узлах, прямо в храме прихожане дремали или общались, дожидаясь богослужения. Впервые этот просторный храм не казался таким большим. В нем не хватало места. Он был заполнен до отказа. В предвкушении своего триумфа Василий провел свою гостью по окрестностям, показывал, как закатное солнце отражается в озерах, как рубиновые лучи подсвечивают храм, как мерцают, словно звезды, свечи на погосте. На пасхальную службу отец Феодорит благословил своему келейнику надеть подрясник и облачиться во стихарь. Стихарь был здесь знатный, старинный, из золотой парчи и расшитый. Главной заботой Василия в пасхальную ночь стало серебряное кадило. И когда он впервые вышел из алтаря весь такой сияющий – в стихаре и с кадилом, то изо всей многолюдности его глаза безошибочно, сразу выхватили взгляд той некогда скептически настроенной девицы, что приехала сюда убедиться в своей правоте. Это были уже не те глаза с ехидинкой, а смиренный и немного беспомощный взор. Василий торжествовал. А потом, в конце службы, было кропление святой водой пасхальных даров и людей. По Васиной подсказке батюшка одарил гостью щедрым всплеском кропила. А одна из прихожанок подарила ей крашеное гусиное яйцо. Праздник удался.

После всех торжеств, сидя на лавочке в свете утренней зари, они съели на двоих это большое пасхальное яйцо.

– Ну что, убедилась, что Церковь – это сила?

– Вполне. И еще я поняла, что бессмысленно тебя отсюда вытаскивать. Это твое.

Но что-то уже было не так. Не так спокойно жилось Василию в деревне после той пасхальной ночи. Он понял, что влюблен. И с этой вот бедой пришел он к отцу Феодориту как-то и покаялся: «Не могу больше. Душа разрывается. Отпустите меня со Христом». Батюшке иеромонаху мечталось, конечно же, о том, что его ученик последует по его стопам и примет постриг, но, увы, его чаяниям не суждено было сбыться. Делать нечего, он встал, облачился, взял крест и благословил своего непутевого послушника «с миром изыти». Потом, когда Вася уже стал отцом Василием и приехал навестить своего наставника, тот ему поведал: «Ты уехал, а я проводил автобус, зашел в церковь и перед иконой Богородицы слезно молился, просил, чтоб Она тебя вернула. Но случилось еще лучше, чем я мог ожидать. Ты не вернулся ко мне, но вернулся в Церковь!»

Попрощавшись с батюшкой, Василий приехал «на Улейму», в лагерь, где его факультет проходил биопрактику. Там он нашел свою любимую девушку и сделал ей предложение. Это была Ира, она и стала впоследствии его матушкой.

Свадьбу сыграли в Ярославле, на «нейтральной территории». Все родственники съехались в этот город, который соединил два любящих сердца. Венчание состоялось в Феодоровском кафедральном соборе. На столь диковинное по тем временам зрелище собрался весь курс. Этому предшествовало восстановление Василия в университете, крещение Ирины и загсовская регистрация в Кадниковском сельсовете. Их медовый месяц прошел на берегу Плещеева озера, вблизи города Переяславля-Залесского, где они работали экологами в международном детском компьютерном лагере. Их первым семейным гнездом стала маленькая комната в университетском общежитии, где всегда было весело и было много гостей.

Эти воспоминания ожили во всей реальности в глубоком забвении сна. Вспоминались даже запахи: вот пахнуло радостным запахом свежесделанного ремонта, вот – аромат букета черемухи, вот – благоухание росного ладана. Из этого забвения его вывело прикосновение к плечу. Его толкал проводник.

– Просыпайтесь! К Бершугиру подъезжаем! Приехали!

Мало что соображая, в легком тумане сна наши богомольцы покинули вагон. Они ежились, выходя из тепла на холодный ветреный полустанок, на котором и вовсе не было никакого вокзала, а какая-то невыразительная будка с названием станции.

– Куда дальше? – спросила матушка.

– Вон там, за этим зданием дорога. Идем голосовать, – отозвался батюшка.

– А далеко ли ехать? – осведомился Вадим.

– Мы почти у цели. Каких-нибудь тридцать километров – и мы на месте.

– А может, пешком – марш-бросок? К утру дойдем!

– Кто и дойдет, – матушка поглубже закуталась в платок, – а кто и замерзнет по дороге.

– Нет, пешком никто не пойдет. Дождемся попутки. В ту сторону много машин идет. Дорога, вон видите, расчищена. Уедем, Бог даст.

Они встали на перекрестке. Сквозь белую дымку едва пробивалось солнце. Вечерело. Ветер, который встретил их на станции, здесь мало ощущался, лишь иногда обдавая их порывами холода. Голая снежная равнина позволяла им видеть на десятки километров вокруг. Справа на горизонте возвышались два равновеликих холма, напоминавшие очертаниями верблюжьи горбы. Здесь их называли Два Брата. Поезд подал гудок и поехал дальше. Путники провожали его взглядом, пока он тонкой змейкой не скрылся за поворотом.

– Батюшка, – обратился Вадим. – А вы ведь так и не дорассказали, как стали священником.

– Мои рассказы тебя не утомили?

– Никак нет. Даже наоборот, очень интересно.

– Я тоже с удовольствием послушаю, – присоединилась матушка. – Я хоть и слышала это многократно, но всякий раз узнаю что-то новенькое.

– Ну хорошо! Слушайте.

Жил Вася Сосновский при церкви без малого год. С отцом Феодоритом они ладили. Тот брал его с собой на требы в разные уголки прихода, наставлял его в истинах веры, учил христианской догматике, молитве, канону иконного письма и символике, уставу богослужения. Глядя на своего батюшку, Вася невольно вопрошал себя: «А мог бы я стать священником?» И отвечал себе: «Недостоин». Но однажды этот вопрос он задал своему духовнику, на что тот ответил: «Ты еще молод. Стань сначала христианином хорошим, а там глядишь, годика через три, может, и можно будет тебе об этом думать». В то время для Васи три года были равноценны вечности, и этот ответ он расценил как: «Нет, и не мечтай». Но как тут не прославить Духа Святаго, устами отца Феодорита «глаголавшаго пророки». Так все устроил Господь, что именно спустя три года после этого разговора уже священнику Василию пропели «Аксиос».

Иногда юный келейник ездил в Ярославль к друзьям в увольнительные. Там он, как уже было сказано, повстречал девушку Иру и незаметно для себя влюбился в нее. Да так, что и жить без нее не мог. Помучался, пострадал, да и уехал из деревни. Женился, вернулся в университет, где его охотно приняли, и стал жить опять мирской жизнью.

Долго он не мог примирить себя с тем, что ради любви пришлось покинуть Церковь, чувствовал, что это похоже на предательство. Ходил к воскресной литургии в городские храмы, но нерегулярно и как бы извиняясь. Постился, молился, но уже не так рьяно, как в келье отца Феодорита. Потихоньку приучал к вере свою молодую жену. Рассказывал о Христе своим друзьям и знакомым. С родителями об этом лучше было не заговаривать. Отец Василия был крайне возмущен венчанием в церкви, говорил: «Ты меня опозорил» – и даже не поехал на свадьбу. Мать, правда, хоть и была на венчании, но скорее из любопытства.

В миру Вася разными путями пытался найти свое место в жизни, но все напрасно. Куда бы он ни устремлялся – везде заходил в тупик. Но теперь он был не один. Ира стала ему верной спутницей во всем. Брак его стал подлинным благословением Божиим. Вместе они учились, вместе по комсомольской путевке пошли преподавать в самую отдаленную деревенскую школу в Пошехонском районе, затем работали в детском доме. А потом их стало трое, родилась дочь – Софья.

Тут наступили переломные девяностые годы. Жить стало трудно, продукты и предметы первой необходимости были по карточкам. Вот тогда-то и позвали Ирины родственники их в Казахстан, где они сами уже давно жили. Там жизнь, в отличие от голодного Поволжья, была сытая: никаких тебе карточек, всего вдоволь. Была мысль пересидеть трудное время, а потом вернуться. Никто не мог предположить, что Советский Союз развалится на удельные княжества и они окажутся за границей, в чужой стране со своим государственным языком, со своей валютой, со своими порядками. Но тогда думалось о другом: как бы поднять ребенка и выжить в это непростое время политических реформ. Тогда-то и вспомнил Вася про то, что в городе Актюбинске, где и жили его тесть с тещей, была церковь. Правда, смешная такая – без купола, вроде молебного дома. Они в ней крестили Иринину сестру, а Вася был крестным. Никак он не мог себя представить в Казахстане, а тут его словно осенило: «Может, я мог бы в Церкви работать, а в дальнейшем подучиться и…»

И все равно ему трудно было покидать родину. Он долго раздумывал, прежде чем решиться. Там другой климат, другие отношения между людьми, да и церковь там была какая-то другая. Вот однажды они с Ириной и маленькой Сонькой в коляске гуляли позади своего общежития на заросшем ромашками лугу. Вася и говорит супруге:

– Слушай, я, пожалуй, не против ехать, но только я уже от своей судьбы не бегаю – пойду работать в церковь.

– Валяй! Все равно ты то и дело там пропадаешь.

– Может, я священником стану?

– Будет здорово! Помнишь, когда я маме позвонила, что замуж выхожу, она спросила: «За кого?», а я ответила: «За попа».

– Но ведь и ты станешь попадьей. Это уже не шутки, должна будешь соответствовать.

– Что ж делать – буду стараться соответствовать.

Они уехали в августе девяносто первого. Путь лежал через Москву. Москву проезжали как раз тогда, когда там было ГКЧП. Соне было три месяца. Их никто не провожал.

Уже три машины проехали и не взяли замерзающих паломников. А солнце тем временем неуклонно приближалось к горизонту.

– Ты бы лучше, батюшка, чем предаваться романтическим воспоминаниям, помолился, чтоб нам Бог послал машину, а то мы здесь околеем и будем дожидаться весны в виде трех снеговиков.

– Матушка, святые отцы велят нам молиться о великом, а мелочи приложатся.

– Ну хорошо, помолись о мире во всем мире, а машина пусть придет. Потому что от этой мелочи зависит сейчас наше здоровье и, может, даже жизнь.

– Батюшка, матушка, гляньте. Вон там что-то вроде вахтовки пылит.

И действительно, большая машина вскоре достигла их перекрестка. Отец Василий подбежал к пожилому казаху за рулем.

– Селмет сезбе! Кайдыбарамс?

– Кызыл-кийын.

– О! Нам как раз туда. Орын бар?

– Бар.

Продрогшие паломники забрались в вахтовку и продолжили свой нелегкий путь.

Когда Вася по приезде своем на постоянное жительство в Казахстан вошел в храм Архистратига Михаила города Актюбинска, все в этом храме показалось ему странным. Привыкший к древним российским церквам, он не мог воспринимать с должным почтением церковь, лишь недавно отданную властями, а ранее служившую кукольным театром. Старое кирпичное здание, без всяких куполов, ничем не выделялось среди других гражданских зданий. Вокруг него был разбит городской парк, носивший название – Пионерский; в нем то и дело попадались на глаза искалеченные гипсовые изваяния пионеров на кирпичных постаментах. Да и деревья в этом парке были куцы, в основном карагачи да кусты акаций. Возле церкви громоздилось нелепое высокое сооружение из железных конструкций, выкрашенное в зеленый цвет, – звонница. Чтобы колокола с нее не утащили, площадка, куда поднимался звонарь, была заварена решетками, сверху на пирамидальной крыше возвышался четырехконечный крест.

Когда еще полгода назад, будучи в гостях, он заходил сюда на службу, то обратил внимание на груду кресел, которые громоздились чуть ли не до потолка. Потом ему объяснили, что театр еще не выехал и здесь все еще проходят кукольные представления. Так что по будням сюда приходили дети смотреть спектакли, а на выходные кресла убирали в самый конец, на сцене оборудовали алтарь и служили. Вместо икон здесь были наклеенные на фанеру бумажные образа. Подсвечники заменяли заполненные песком тазики. И ничего – люди молились, никого эта неустроенность не смущала. В воскресный день храм едва мог вместить всех молящихся.

Примирившись с таким образом храма, Василий пришел в церковь предложить себя в любом приемлемом качестве – как бы сказал отец Феодорит, «готов был песок с пола в ладошку заметать, лишь бы у порога церковного». Его встретила баба Аня-свечница и спросила, подозрительно глядя: «Ты хоть читать-то умеешь?» «Умею», – робко ответил Вася. Анна сунула ему Часослов, открытый на шестопсалмии, и велела читать. Василий взял книгу, перекрестился и четким отработанным речитативом быстро стал читать текст псалмов на церковно-славянском языке. Анна охнула, всплеснула руками, отобрала у него книгу и сказала: «Стой! Никуда не уходи!» А сама побежала в сторожку, где после службы обедали духовенство и клирос, вереща по дороге: «Батюшка Валерииий! Кого нам Бог-то посла-ал!»

Его взяли, даже на две ставки, алтарником и рабочим, чтобы денег ему хватало содержать свою маленькую семью. На службах он заметно выделялся среди всех своей бледной кожей и светло-русыми волосами. У него была небольшая борода и толстые очки в роговой оправе. Он был высок и худощав. Не брезговал никакой работой и в служении своем Богу был неутомим. Со всеми был ровен и приветлив, в храме его полюбили. Кроме того, что он отменно читал по-славянски, левый клирос отметил и его вокальные данные. Да и опыт алтарной службы также был замечен. Не прошло и двух месяцев, как Василий был пострижен во чтеца и прислуживал в алтаре, облаченный в подрясник и стихарь со скрещенным орарем.

А дальше – больше. Прошло еще два месяца, и он уже ехал в епархию, где в кафедральном Михайловском соборе должен был быть рукоположен во диакона. Хиротония состоялась девятого февраля, а пятнадцатого февраля в гости к правящему архиерею приехал архиепископ Алексий Алмаатинский и Семипалатинский на годовщину образования епархии. Вот этот-то праздник – Сретение – и стал для отца Василия главным праздником в его жизни. Старый собор, на кафедре два архиерея, изумительное пение соборного клироса, толпа молящихся – целое море голов, и там, среди этого множества, где-то его матушка Ирина и его друзья, приехавшие посмотреть на таинство священнической хиротонии.

Накануне вечером, до службы, к еще диакону Василию подошел соборный иеромонах Викентий и говорит:

– У тебя на пальце обручальное кольцо. Сними его.

– Зачем? Я же венчан, мне его в церкви надевали. Со дня венчания я его ни разу не снимал.

– Был ты венчан женщине земной, а теперь идешь венчаться Церкви Небесной! Оттого символ первого венчания упраздняется.

– Сам не сниму. Священник мне его надел, священник пусть и снимет.

Василий протянул руку. Отец Викентий аккуратно свинтил с пальца уже видавшее виды, местами поцарапанное тонкое обручальное кольцо и положил его Василию на ладонь.

– И вот еще что послушай. Будут тебя рукополагать – поведут троекратно вокруг престола. В этот момент проси у Бога все что хочешь – все исполнится, ибо великая благодать Духа Святаго сходит на вновь поставляемого священника. Три раза поведут, три желания загадывай.

– ?! Я даже как-то не представляю… Три желания… Как в сказке…

– Вижу, ты затрудняешься. Сейчас подскажу, что просить тебе надо. Во-первых, проси крепкой веры в Бога.

– Зачем мне ее просить? Я и так в Бога верю. Точнее – верую…

– Запомни, ничто так не подвергается искушению от лукавого, как вера священника. Это ты пока смотришь во время молитвы на восток и стоишь пред Богом как один из молящихся. А когда ты станешь священником и выйдешь к людям из царских врат, зря на запад, олицетворяя собою Христа, вот тут-то ты и можешь встретиться взглядом с врагом рода человеческого. И все-то тебе покажется не так и все не то. И станет тебе казаться, что только ты хранитель истины и только ты прав, а все кругом – и духовенство, и миряне, – все исполнены несовершенств и недостатков; и если закоснеешь в таковом мнении, проснется в тебе хула на священноначалие, а затем и на Церковь, а потом и на Бога. И угаснет вера твоя, ибо это дар Божий, который не от плоти и крови, а от Духа Святаго мы приемлем. Так что первое – проси веры!

– Понял! Хорошо!

– Во-вторых – проси любви к людям.

– Ну а в этом какая необходимость Господу докучать? Я достаточно незлобив.

– Этого мало, когда ты любишь лишь тех, кто любит тебя. Ибо ты – пастырь душ, а приходить к тебе будут как люди хорошие, которых бы ты хотел видеть, так и люди плохие, с которыми ты не хотел бы общаться, но должен будешь их принимать. И принимать их надо с любовью и христианской кротостью, претерпевать их недостатки, видеть в них образ Божий и по мере сил врачевать их души. Без любви этого сделать ты не сможешь.

– Хорошо! Согласен. А третье?

– А третье, что ты должен просить, – это дар слова. Потому как если ты будешь иметь веру и любовь, но не сможешь донести до сердец человеческих слово Божие, ты будешь бесплоден, как евангельская смоковница.

И настал тот день и тот час, когда повели Василия священники за руки вокруг престола. Вся прежде бывшая служба со всей ее торжественностью настолько его ошеломила, что он опомнился лишь в этот момент и сквозь пение, не слыша своего голоса, воззвал: «Господи! Дай мне неоскудную веру!» И вновь его ведут: «Господи! Дай мне любовь к людям!» И опять: «Господи! Дай мне дар слова!» И добавил тихо от себя: «А еще дай Бог здоровья жене моей Ирине и дочке Софии».

И еще ему запомнился момент, когда владыка Алексий протянул ему на тарели часть Святаго Агнца и произнес: «Прими залог сей – за него же истязан будеши». Это означало великую ответственность священника за высоту свершаемого служения.

Помнится и облачение его в священнические ризы, и многократное, разлитое среди молящихся и подхваченное хором: «Аксиос! Аксиос! Аксио-о-ос!» И настоятель кафедрального собора архимандрит Феодосий с улыбкой первый спешащий под благословение священника Василия, а затем все прочие, и именитые протоиереи, и священномонашествующие, спешили с поклоном облобызать руку только что рукоположенного иерея. Также и молящиеся, к которым он вышел со крестом, словно океанский прибой штурмовали амвон, стремясь припасть к его руке. И это море, словно щепку, прибило к его ногам его матушку Ирину, которая тоже облобызала крест и руку его, как священника Божия.

Затем был сорокоуст – сорок литургий в кафедральном соборе. День начинался в пять утра с приготовительных молитв. В семь он уже в храме начинает свершать проскомидию. В восемь начинается литургия, после которой он говорит проповедь и служит молебны и панихиды. После обеда в полдень – крестины, иногда число крещаемых достигало шестидесяти человек, тогда ему на подмогу выходили другие священники. По понедельникам, средам, пятницам и воскресеньям вслед за крестинами приезжали свадьбы. Однажды ему довелось венчать аж двенадцать пар за день. Не успевали закрыть двери за новобрачными – начинали заносить гробы. Отпевания зачастую служились «вборзе», оттого что в семнадцать ноль ноль надо было уже начинать вечернее богослужение. В свою келью он возвращался к восьми вечера и падал в постель после вечернего правила около девяти часов, не успев переварить ужин, чтобы утром опять встать в пять и вновь повторить все сначала. Другие священники приглядывали за ним, чтоб он все свершал верно и нигде не отступал от устава. Его избавляли от исповеди и выездов на требы. Жил он в просфорне, питался в соборной трапезной и сильно скучал по матушке и дочурке.

По истечении испытательного срока и одновременно практики новоиспеченный батюшка получил указ и приехал в Актюбинск, чтобы представиться благочинному и проследовать на приход. Службу он знал досконально, был строг к себе и будто бы заново рожден. Господь исполнил все его прошения. Отец Василий верил в Бога, да так истово, что верою своей зажигал людей. Любовь его открывала ему путь к людским сердцам, прихожане его любили, он мог найти подход к любому человеку – и высокого положения, и совершенно опустившемуся, никем не брезговал, никого не отталкивал. Дал ему Бог и дар слова, да такой, что порой за неимением духовного образования Господь осенял его Духом Святым и слова мудрости Божией сами собой рождались в его сердце. Не раз бывало так, что люди гораздо его старше просили у него духовного совета, а он, не имея что сказать, начинал говорить, ссылаться на Священное Писание, а потом вдруг говорил такие вещи, о которых еще минуту назад не ведал. И в такие моменты он думал: «Это бы запомнить надо, мало ли кому еще придется рассказать. Мало ли кто вдруг обратится с теми же проблемами».

Он был молод и полон сил, готов был всецело отдать себя на служение Богу. Матушка Ирина, почти два месяца не имевшая возможности обнять супруга, не выпускала его из своих объятий. Маленькая Соня заметно подросла и папу не признавала. Друзья съехались посмотреть на то, как он изменился, став священником. Отметив возвращение отца Василия за праздничным столом, все пошли гулять в парк. Батюшка в подряснике с крестом на груди, матушка и прочие шли дружной толпой, улыбались, обменивались впечатлениями, пока вдруг не услышали позади себя разговор двух кумушек:

– Да! Ничего святого у нашей молодежи не осталось!

– Смотри-ка, правда! И в попа нарядиться ничего не стоит…

Василию хотелось обернуться и сказать, что он и правда поп, самый настоящий, но потом подумал и решил, что мало надеть на себя наперсный крест, надо во всем соответствовать принятому достоинству. На долгие годы девизом его жизни стала надпись на обороте священнического креста: «Образ буди верным словом, житием, любовию, духом, верою, чистотою».

– Батюшка, а как же образование? Вы же в семинарии не учились. – Вадим с интересом слушал историю жизни отца Василия.

– С образованием здесь так обстоит. В миру, если ты не закончил политех, – тебя инженером не назовут. В Церкви же даже семинарский диплом не гарантирует автоматическое поставление во священство. Хиротония – это таинство, которое свершается вне зависимости от богословской образованности кандидата, так же как у нас сейчас крестят людей без катехизационной подготовки. Сначала свершаем таинство, а затем узнаем подробнее об истинах Веры. Так и священник: сначала может принять сан, а затем по мере служения повышает свою духовную грамотность, либо путем самообразования, либо учась заочно в семинарии, как это делаю я.

Машина остановилась среди довольно большого поселка. Паломники вышли, поблагодарили водителя и огляделись. Уже совсем стемнело и сориентироваться было трудно. Нигде не было видно даже намека на церковный купол. Поспрашивав редких прохожих, они вышли на улицу Жанкожа Батыра и пошли искать дом номер тридцать три.

– А еще, Вадик, не обошло меня и вот какое искушение. Мне показалось, что раз я священник, то могу себе у Бога испросить все, что пожелаю, ведь молитва священника сильнее всех. Да не тут-то было. Как я ни молился о своем личном благополучии (жили мы поначалу бедненько), никак не отвечал мне Бог на мои прошения и ничто не изменялось к лучшему. Даже обидно было. Пока я не обратил внимание на то, что если люди, о которых я молился, благодарили Бога и молились благодарно обо мне – их молитвы имели силу. С тех пор я вразумился и всецело посвятил себя молитвам за людей, вверенных мне Богом, и чем больше добра я им нес, тем больше благодарности воздавали они Богу, тем большими милостями в ответ одаривал меня Господь.

– А вот вы еще и резьбой занимаетесь. Это не возбраняется священнику – работать по своей прежней специальности?

– Тот же вопрос я задал соборному иеромонаху Викентию, смогу ли я, так скажем, совмещать. На что он мне ответил: «Раньше ты брал доску и делал из нее икону, образ Божий, теперь же твой труд – брать людей и делать из них христиан. И это ремесло должно стать для тебя главным». А потом уже сама жизнь подсказала, когда направили меня в такие места, где все требовало приложения рук, там вспомнилась и прежняя работа. И иконостасы сам делал, и храмовые голгофы, напрестольные и выносные кресты и иконы, а по заказу собора и параманные, и постригальные, и наперсные кресты. Но моим ремеслом это не стало; как правило, денег за это я не брал. Это стало одной из форм моей молитвы.

– Из вашей истории я понял одно: вас Бог привел во священники.

– Ну да, а иначе и быть не может. Подытожив все сказанное, можно сделать вывод, что не человек решает стать священником, а Бог избирает его во служение. И здесь нет разницы, кто ты, какое у тебя образование, сколько тебе лет, какой у тебя характер и тому подобное. Господь избирает тебя из среды прочих человеков, сугубая благодать даруется тебе, Дух Святый находит на тебя и сила Вышнего осеняет тебя. Бог проводит тебя путем очищения и вразумления и поставляет на путь, который в конце концов приводит тебя к высоте священнического подвига. Этому можно сопротивляться, как это делал я, можно подыскивать альтернативу, но оказывается, что для тебя уже все решено, и тебе приходится лишь смиренно склонить голову перед Божиим провидением. А когда смиришься с этим – все пойдет как по маслу. Помощь Божию ты будешь ощущать во всем. Бог станет ближе к тебе.

– Век бы вас слушал, батюшка, но, по-моему, мы пришли.

– Хорошо, что в нашей компании есть хотя бы один «не очкарик», – отозвалась матушка. – Я так уже ничего не вижу.

– Наконец-то!

– Так мучительно я еще никуда не добирался. Сначала они подумали, что ошиблись адресом.

Это был обычный дом, такой же, как стоявшие рядом. Только зайдя по аккуратно расчищенной дорожке во двор, они обратили внимание, что у одной половины дома окна закрыты деревянными двухстворчатыми ставнями с резными крестами на створках. Дом был начисто выбелен и даже немного светился в наступившем сумраке. Другая половина, где не было ставен, светила на снег желтыми пятнами окон. Напротив той половины стояло еще одно строение, судя по всему летняя кухня. К дому прилегал участок, на котором виднелись плодовые деревья. Дорожка привела их к метеному крылечку. Ступив на крыльцо, они хотели было постучать, но стоило только отцу Василию занести руку, как дверь отворилась.

Яркий свет хлынул из дверного проема и осветил путников. В небольшом коридорчике в лучах электрической лампочки стоял человек с одной рукой. Он был высокого роста, плотный и очень старый. Лицо его с добрыми глазами из-под косматых бровей располагало к общению. Длинная остроконечная седая борода и длинные волосы делали его похожим на рождественского волхва. Одет он был в простую рубашку и меховую жилетку, рукав со стороны культи был заправлен в брюки. На ногах были валенки.

– Долго вы добирались, – произнес хозяин, в котором батюшка, ранее видевший его на епархиальных собраниях, без труда узнал отца Георгия.

– Простите, отче, и благословите. Мы к вам, – поприветствовал старца отец Василий.

– Давно ждем, – улыбнулся старец, голос его звучал доброжелательно. – Чай уже горячий.

Они зашли, околотив снег с ботинок, прошли в прихожку. Дом священника дышал теплом и уютом. Батюшки троекратно облобызались, поцеловали друг другу руки, обнялись. Потом матушка Ирина склонилась перед отцом Георгием в поясном поклоне и приняла благословение. Затем чеканным шагом подошел Вадим и, глядя старцу прямо в глаза, громко произнес: «Благослови, отче!» Тот осенил его крестным знамением единственной правой рукой, а когда лейтенант облобызал его старческую руку, батюшка произнес:

– Бог тебя благословит, Вадим – Божьим промыслом водим.

Когда все сели за стол, а хозяин удалился на кухню, лейтенант тихо спросил отца Василия:

– Это вы ему мое имя сказали? Я-то ведь ему не представился, откуда он меня знает?

– Хочешь – верь, а хочешь – нет, не успел я ему вас представить, и, вижу, нет необходимости.

– Так все-таки, откуда он мое имя знает? Оно же у меня на лбу не написано…

– Привыкай к обстановке святости. Это только начало чудес. Видишь, здесь три тарелки, три чашки, всего по три расставлено? Я что-то не слышал, чтобы накрывали на стол, когда сюда зашел. Они здесь давно стоят. Нас и правда ждали. Только ведь я ни телеграммы не давал, ни звонка не сделал, поехал наобум. С этим бураном, подумал, зря сбаламутим человека, будет готовиться, а мы добраться не сможем. А тут воно как – нас, оказывается, ждали.

– А как он так может все знать?

– За приверженность Богу Господь наградил его даром прозорливости, чтобы он мог предвосхищать некоторые события в жизни людей и не дать им сбиться с пути спасительного. Это особая милость Божия. Так бывает, когда человек исполняется чистоты…

– …и Святаго Духа.