1

Был день 8 июля 1579 года, памятный всей России обретением Казанской иконы Божьей Матери. Городу, ещё не пришедшему в себя от бед и ужасов свирепого пожара, было милостиво даровано исцеление многих больных и увечных. Этот день вспомнят три десятилетия спустя, когда казанская икона исцелит саму Россию от злого нашествия и многолетней смуты.

Образ Богоматери Казанской возьмёт с собой в поход Дмитрий Пожарский и своей победой будет обязан её святой помощи.

Однако мало кто знает, что основание этой победы было заложено именно в день обретения иконы Казанской Богоматери, когда воссияло величие простого священника. Это он, священник Гермоген, в грядущем святейший Патриарх всея Руси, благословит иконой Казанской Богоматери князя Дмитрия Пожарского.

День тот начался с кипения страстей. Никогда прежде ни стены монастыря, ни покои владыки не видели столь воинственного противоборства сил. Всё, что до этого дня давало лишь редкие вспышки в недрах благопристойного клира, обрушилось с богоборческой нетерпимостью на истинных исповедников Бога живого, на подвижников православия.

Нужен был только случай. Весть об иконе мигом облетела всё казанское духовенство. На монастырском дворе собрались люди всех чинов. Ожидали выхода владыки. Ныне у него был совет с архимандритом и всем освящённым собором. Кому повелит владыка подымать новоявленную икону Божьей Матери? Слышали, что архимандрит ходатайствовал перед владыкой за Феофила. Но владыка не спешил сказать своего слова. Это подтверждалось и тем, что владыка явно ожидал прибытия из Свияжска Феофила с архимандритами.

А тем временем обсуждались неотложные монастырские дела. Обитель пострадала при пожаре, а своих средств на восстановление почитай что не было. И хотя монахи трудились в поте лица своего, трапеза их была скудной, пшеничного хлеба и в глаза не видывали.

На церковный совет призвали воевод, чая от них помощи. Дверь в покои владыки широко отворилась, и в ней показалась массивная фигура Феофила. Окладистая рыжая борода достигала могучей груди, которую облегала замысловато расшитая ряса. Среди монастырского люда и белого священства ходил неизвестно кем пущенный слух, что Феофил схож с покойным священником Гурием. И усы у Феофила — важные, длинные, как у Гурия, и глаза тёмные. И поступь важная. Никто, однако, не заметил, что Феофилу не хватало ни мало ни много — благородного величия, простоты и смирения. С высшими Феофил был искателен, с низшими — надменен. Отвесив низкий поклон сперва владыке, затем архимандриту, Феофил поклонился в пояс и собору, церковной и монастырской братии, оглядывая благосклонным взглядом то одного, то другого.

— Поведай нам, Феофил, что знают люди в Свияжске о новоявленной иконе Владычицы Небесной? Ныне всем собором надобно рассудить, в какой обители поместить Её казанский образ, — начал владыка и как-то особенно пристально зорко посмотрел на протоиерея. Он хорошо знал его лукавство, помнил, как прихожане жаловались на разглашение Феофилом тайны исповеди, как он смеялся над грехами своих духовных детей, о коих те доверчиво рассказывали на исповеди. А иной раз он оставлял бедных прихожан и вовсе без исповеди и причащения, и люди умирали без святого напутствия. Был Феофил небрежен паче меры, в ненадлежащем месте хранил Святые Дары, без внимания относился к памяткам о поминовении. Ведомо ли о том архимандриту? Но спросить было некого, ибо архимандрит был болен.

Феофил, однако, не замечал ни ранее, ни теперь настороженного к себе внимания владыки. Он знал, что за него хлопочет перед владыкой сам архимандрит, был важен и самонадеян. В недалёком будущем Феофил видел себя настоятелем Спасо-Преображенского монастыря (архимандрит был совсем худ), и вопрос владыки, куда поместить новоявленную икону, был как нельзя кстати. Феофилу казалось, что само явление иконы Богоматери способствовало его духовной карьере. Готовясь ответить, он даже плечи слегка расправил.

   — Духовные чины Свияжской обители будут ныне здесь, святой владыка, твои помыслы ведомы мне. Образ Владычицы Небесной они чают поместить в Спасо-Преображенском монастыре.

   — И каковые на то резоны? — спросил владыка, догадываясь о тайном замысле Феофила — расположить в свою пользу служителей монастыря.

   — Сей монастырь, созданный святителем, доныне Богом соблюдаем. Пожар не изгубил его. Богу угодно, дабы сия обитель приносила нетленные плоды и, яко древо при водах, распространялась благолиственно и доброплодно.

Повисло молчание. Всяк думал по-своему. Да кто осмелится сказать? Многие думали, что Феофил выражает волю архимандрита, кто ж осмелится супротивничать?! И вдруг в конце покоев раздался голос, показавшийся резким:

   — Новоявленная икона испокон веков почиталась на Руси особо. Так и Богоматерь Владимирская была доставлена в новопрестольный град Владимир и установлена на святом престоле. Или Феофил не думает воздать должного чествования иконе Богоматери, явившейся в нашем граде?

Феофил резко обернулся на знакомый, ненавистный голос Гермогена. Они встретились взглядами, и Гермоген почувствовал, будто в глаза ему ударила злобесная искра. Феофил и прежде злобствовал и пакостил ему: разгласил тайну его исповеди, осмеивал его вятский говор, противился поставлению его клириком. Видно, содеявший зло и не покаявшийся в нём — не уймётся. Тако будет и далее. Сей человек приложился к благочестию хитрыми помышлениями, а не сердцем. И значит, не напрасно знавшие Феофила в молодые годы говорили о нём дурно: был-де он икон поругателем.

   — Сам-то как мыслишь устроить икону Богоматери, явленную в нашем граде? — спросил Гермогена миролюбивый голос в свите митрополита.

   — Осмелюсь ли дерзкими моими устами глаголать о святом помысле Царицы Небесной?! Человекам, однако, дано уразуметь посылаемую Ею тайно изречённую весть. Что подвигло Владычицу к сошествию на землю близ церкви Николы Тульского? Не указание ли нам сие — установить Её святой образ в указанной церкви? А дале построить монастырь на месте его обретения? — произнёс Гермоген, глядя на владыку.

   — Разумный муж, разумно и рече, — произнёс тихо голос из митрополичьей свиты.

Феофил резко, со скрипом повернулся на сиденье. Не надо было долго вглядываться в него, чтобы увидеть, сколь он гневен.

   — Молю владыку не положить на меня гнева за слово супротивное! Но благие советы людям наши небожители передавали через своих угодников. А кто сей клирик, что изрекает дерзновенные словеса? Благоразумно ли слушать его поучения?

   — Не всякое глаголание — суть поучение, — миролюбиво заметил иеромонах, что состоял при настоятеле монастыря. — Твой гнев, Феофил, паче меры грозен.

   — Да, я грозен, но грозен с врагами церкви. Не могу соделать вещи невозможной, не могу безмолвствовать, когда бывает поругаем наш благовенчанный царь.

   — Царь, как и Бог, поругаем не бывает, ибо царь — наместник Бога на земле, — строго заметил клирик из митрополичьей свиты.

   — Я разумею случай, когда из церкви были изгнаны царёвы слуги, — возразил Феофил.

   — Изгоняют бесов, а в церкви были люди, — подал голос Гермоген. — Я не дал этим людям благословения, ибо явились в церковь в ненадлежащем одеянии.

   — Он ещё станет указывать предержащей власти, в какие одежды ей облачаться!

И столько злобы было в голосе протоиерея, что многие подумали о давней вражде его с Гермогеном. И вражда была, но не явная, а тайная. Властолюбивые, завистливые люди бывают нетерпимы к любому, в ком почуют соперника. Гермоген с первых же шагов на духовном поприще завоевал уважение своими достоинствами и особенно учёностью, коей не мог бы похвалиться Феофил. Но особенную нетерпимость у Феофила вызывал твёрдый, незаурядный характер Гермогена. С недоброй наблюдательностью Феофил замечал все погрешности Гермогена — его народную простоватость и добродушие, чтобы предать их осмеянию.

А теперь ещё этот случай с опричниками. Многие из присутствующих на монастырском совете были напуганы и удручены получившим громкую огласку событием в церкви Николы Гостиного. Удивительно ли, что приглашённый на совет воевода Башкин нашёл нужным сказать:

   — Священному лицу надлежит покоряться предержащей власти по слову апостольскому, а не противиться ей.

Воевода Башкин, как теперь говорили, «вышел из простого всенародства». Сначала прошёл чиновничью выучку, сидел в дьяках. При Грозном дьяки вошли в силу. Это крапивное семя отличалось изощрённой прижимистостью, умением попирать и теснить и уже тем было угодно царю. Удивительно ли, что многие дьяки становились воеводами, занимая места князей и бояр. Люди без чести и достоинства, такие воеводы становились для народа бичом Божьим. Многие присутствующие на этом совете с удивлением смотрели на Гермогена, когда он стал возражать воеводе:

   — Или мы не вправе стали пастырски вразумлять своих прихожан? Войдя в святую обитель, царёвы слуги не перекрестились на иконы, не воздали должного чествования святым иконам. Не могу соделать вещи невозможной, аще гнева Божья на нас боюся, ежели дозволю волка в одежде овечьей пустить в стадо Христово погублять души людские.

   — Это царёвы-то слуги — волки? — гневно воскликнул Феофил.

Повисло гнетущее молчание. Все смотрели на владыку, но его строгое замкнутое лицо ничего не выражало. Но вот он поднял глаза и обвёл взглядом собрание:

   — Чада мои! Ведомые страстями человеческими, вы забыли, для какой святой цели пришли в эти покои. И ты, настоятель церкви Николы Гостиного, Гермоген, непозволительно удалился от цели беседы и дела сущего. Однако предстоящее заявление было сделано тобой по правде. Воистину так: Матерь Божья явлением своим указала место, обитель, где надлежит поместить Её образ, — в ближней церкви Николы Тульского. Тебе и честь поднять новоявленную икону Владычицы Небесной и перенести в ближнюю обитель. А ставить на том месте монастырь — на то будет Божье соизволение и царская воля.

Присутствующие замерли в изумлении. Гермогену — такая честь?! Но возражать было не принято. Слово владыки непререкаемо.

 

2

Дорога к церкви Николы Тульского шла мимо пожарищ, на которых кое-где белели свежесрубленные домики. Солнце так припекало, что трава, коей поросла улица, казалась пожухлой, а местами, ближе к пожарищам, совсем выгорела. Но город понемногу оживал. Над колодцами появились новые укрытия и журавли. Дети затевали свои игры прямо на улице. Но меньшие держались ближе ко двору, испуганно глядя на монахов в чёрных мантиях и чёрных клобуках. Попрятавшиеся от жары собаки вдруг выскакивали, чтобы облаять медленно бредущих по дороге людей. Со дворов доносилось:

   — Поймай кобеля! Нехай не гавкае!

   — Сама-от пошто не поймаешь?

   — Чего рот-то раззявил? Перекрестись! Али не видишь — вон наш поп идёт! Он те на проповеди припомнит.

   — Какой тебе поп! То — монах!

Отрываясь от дел, погорельцы понемногу пристраивались к необычной процессии — с тайным намерением попросить у Всемилостивой Царицы Небесной помощи и утешения. Колокольный звон над городом, переливаясь разными голосами, укреплял эти надежды, отогревал надломленные суровой судьбой души. Сторонкой брели нищие — в ожидании той минуты, когда начнут раздавать милостыню.

И хотя всех этих людей объединяло желание узреть новую святыню, всяк думал свою думу. И может быть, самой беспокойной была дума Гермогена. Он шёл неподалёку от владыки, и мнилось ему, что владыка сердит на него. И непонятно было, за что владыка оказал ему такую честь — обретение новоявленной иконы? И это после всяких нестроений на совете, виной чему был он, Гермоген! Нет, он не раскаивался в том, что пошёл против самого воеводы. Когда надо было стоять за правду, он не стеснялся никакими светскими отношениями. Молчанием предаётся Бог. Или не молчанием прогневили мы Господа нашего! Ещё менее сожалел он о том, что лишил благословения опричников. Или они христиане? Алчная душа их не знает Бога! Наполняя руки свои имениями и деньгами, ведают ли они о заповедях Христовых? Отчего же смутен Гермоген? Он чувствует, что досадил святому старцу, нарушил его покой.

Между тем митрополит Иеремия вместе с освящённым собором уставно и чинно приблизился к месту, которое ещё недавно было пожарищем, а ныне являет собой временную обитель святой иконы.

Вперёд выдвинулся Гермоген. И сколь же торжественно-величавой была его фигура! Осеняя себя крестным знаменем, он поклонился святому месту, затем упал на колени и сделал несколько поклонов. Произнёс:

   — Благослови, Царица Небесная!

Простёр могучие сильные руки и осторожными, но уверенными движениями начал приподнимать святыню. На миг прикрыл веки: такой яркий свет ударил в очи. В сиянии был не только лик Богоматери, но и всё пространство на иконе. Не смея вглядываться в святое изображение, поднял икону перед собой. В толпе послышался робкий благоговейный шёпот.

Всё дальнейшее совершалось по уставу и чину. Первым приложился к иконе владыка. Его суровое лицо смягчилось восторженным умилением. По лицу потекли слёзы. В светлых глазах — доброта и беззащитность смиренного человека. Он произнёс звучным, но слегка надтреснутым от старости голосом:

   — О, Пресвятая Матерь Божья! Чем заслужили мы Твой высокий промысел о наших грешных душах? Что подвигло Тебя к сошествию в сей многогрешный град? Прости нас, Всемилостивая, что не вдруг уразумели сие.

Далее к иконе приложились прочие чины, и она вновь вернулась в руки Гермогена. Он остановил на ней трепетный взор, и черты Богоматери поразили его скорбью. И подумалось ему, что Её скорбь о Сыне многострадальном, о предречённой Ему смертной тоске. Ведает ли Он о своём крестном пути? В чертах Его недетская твёрдость и словно бы готовность к чему-то. Се грядёт Сын Божий...

...В церкви всё готово принять икону. Установлен аналой, подобный церковному престолу, высокий столик со столешницей, покрытый золотой парчой. От обилия свечей такое сияние, будто от солнца, когда оно начинает подыматься к зениту. Ни робкий шёпот позади, ни треск свечей — ничто не отвлекает Гермогена. Устанавливая икону перед лицом входящих в церковь людей, он молитвенно священнодействует. Он чувствует, как от иконы идут неведомые таинственные токи, и в нём словно что-то звенит. Сейчас к ней станут припадать люди, жаждущие исцеления. Спасти бы, исцелить несчастных людей от недугов и хвори. «Даруй, Владычица, спасение сирым сим, смятенно дожидающим новой беды!»

Думает Гермоген и о том, как поддержать церковь, приходящую в упадок. Обитель Николы Тульского не имела ни денежного жалованья, ни хлебной руги. Прежде многие церкви держались помощью монастырей, но ныне царь передал монастырские угодья в казну. Да Богоматерь сжалилась над ними, послала свою скорую помощь. Для убогой церкви сия святыня — богатство. Недаром молвится: «Убогим Бог прибыток». Вон сколько народу притекло к Николе Тульскому! Вся Казань будет тут.

Вглядываясь в лица толпившихся у входа, Гермоген узнал свою просвирницу, что жила в келье при Николе Гостином. Была она сирой калекой при одной ноге, питалась от церкви. Сколько помнил, на ней было одно и то же платье из тёмной тафты. (Вдовья тафта, как тогда говорили, и вдовья беда горчее всех людей.) Да токмо всяк считал свою беду самой горшей. Вглядись, Матерь Божья, в лица сирых сих и восплачь вместе с ними! Где ещё найдёшь столько горя, как на Русской земле!

Но вот дьячок с иноком начали пропускать людей к иконе. Первой подвели бесноватую. Конвульсивно двигая головой, она заходилась в страшном крике. Священник благословил её иконой. Она остановила на Богоматери мутные глаза.

   — Приложись!

Бесноватая поняла, откинула голову, прикоснулась губами к иконе, что-то шепча, бормоча. Понемногу сквозь бормотание стали слышны слова молитвы. Чувствовалось, что больная приходит в себя. Только слабо подёргивалась голова. Но вот она подняла глаза на священника, потом перевела их на икону, которую он ставил на место. Кто-то спросил:

   — Полегчало, милая?

Женщина обвела глазами людей и побрела прочь, словно это не она бесновалась и кричала. На Руси таких женщин называли кликушами. Кликушество было своего рода психической болезнью, вызванной изнурительным трудом и тяжёлыми невзгодами.

Бабы, ожидавшие своего черёда причащения святой иконе, провожали кликушу сочувственными взглядами, шептали:

   — Матушка-Заступница, приди к нам, сиротам, в беде нашей!

Для них, как и для этой кликуши, было целительным уже само ожидание чуда, непогрешимая вера в него. Удивительно ли, что всяк норовил подоле задержаться возле иконы. Вот приложился к ней длиннобородый инок, но не спешил отойти прочь, упал на колени, облобызал парчовое покрывало, бережно, точно святыню, поднося парчу к губам. Видя, как тяжело ему подниматься с колен, Гермоген подал ему руку.

   — На что жалуешься, болезный мой?

   — Тяжело жить, батюшка. В миру всё было не по мне, всё не так. Постригся ныне, и опять на душе теснота. Исполняю устав, смиряюсь, а в душе прекословлю.

   — Или смирение не даёт мира душе?

   — Никак. Читаю молитву, а в душе бунт.

   — Прими строгий пост. Соединяя послушание с ропотом, услужаешь бесу.

Гермоген окропил инока святой водой, увидел — неуверенность в его лице сменилась спокойствием. Из церкви он вышел с весёлым лицом.

И сколько увечных и калек возносили хвалу Богородице! Вот радуется свету Божьему прозревший слепец.

   — Истинно ли, Матерь Пресвятая, что вижу Тебя? О, сколь веселит душу Твоё божественное сияние! Чаял ли узреть Твой лик!

Долгой в тот день была череда людей, жаждущих получить исцеление либо утешение. Было тут и немало инородцев.

   — Как тебя звать? — спросил Гермоген татарина, благоговейно приложившегося к иконе. Платье на нём было русское, а на голове татарская тюбетейка.

   — Петром назвали.

   — Кто крестил?

   — Поп Григорий.

   — Не обижают свои?

   — Нет, не обижают. Жалеют.

   — То промысел Божий сохраняет тебя в добре и здравии и помогает сыскать благосклонность сородичей. Да хранит тебя Бог!

   — Помолись, поп, о сыне моём — младенчике!

   — Как звать-то?

   — Иваном.

   — Непременно помяну во здравие!

В обитель набилось много людей. Становилось душно. Иные, приложившись к иконе, оставались, притулившись у стены, возле самого входа.

   — Ты, старая, просишь о чём или так стоишь? — спросил Гермоген у старушки, повязанной тёмным платком.

   — Не сердитуй, батюшка, я, может быть, ещё дождусь чего. В церкви и постоять весело. А домой мне, что в домовину.

   — Вековуха она, — пояснила другая, — прижилась у сестры, да, видно, не на радость.

   — Так-то, батюшка, лучше по миру ходить, чем в чужую клеть зайтить...

   — И нам, батюшка, дозволь на икону намолиться да наглядеться.

   — Изрещи невозможно, что за светлобожественный лик у Владычицы. Сердце тает и трепещет.

И хоть говорилось всё это шёпотом, дьячок с видом укора подошёл к ним, и женщины смолкли.

Гермоген направился к выходу. Повелением владыки ему надлежало сделать описание тому, что видел в церкви Николы Тульского, дабы довести о случившемся до самого царя. Между тем Гермоген чувствовал усталость, голову кружило, не хватало воздуха.

Свежий воздух слегка взбодрил его. Только что прошёл дождь. В воздухе была разлита свежесть. Пахло хвоей. И вдруг его словно что толкнуло. Он огляделся. Из церкви выходила покойная жена... Ксения. Тонкий стан и тёмная накидка, под какой она имела обыкновение прятать зябнувшие плечи, строгий потупленный взгляд. Боже, в своём ли он уме?! Закрыл глаза, открыл и, когда женщина поравнялась с ним, узнал в ней хромоножку, что в глубоком поклоне стояла перед иконой.

   — Подойди под благословение батюшки, болезная моя!

Женщина была бледна. Лицо её казалось бесстрастным, и только слабо трепетали ресницы, когда она остановилась перед Гермогеном. Благословив её, он произнёс:

   — Да восславится в веках сила и мудрость Богородицы, исцелившей тебя!

По лицу его потекли слёзы. Он думал, что, живи сейчас Ксения, Матерь Божья тако ж исцелила бы её от болезни. Он безутешно горевал, сознавая, что это большой грех. Душу терзал немолчный укор себе. В тот гибельный день, когда пожар охватил полгорода, он вернулся домой за полночь. Как долго она изнемогала от болезни без него! Ему бы поспешить к ней. А он вёл спасительные беседы с татарами. И что это дало?

Он всмотрелся в группу собравшихся недалеко от церкви татар. Они говорили, судя по доносившимся до него словам, о чудесах исцеления. Большинство из них не верили в исцеление, кричали о привидениях, доходили до ожесточения. Они ссорились меж собой, плевались и следили за церковной дверью. Недавно за этой дверью скрылся скрюченный в три погибели татарин. Исцелит ли его Богородица?

Гермоген приблизился к ним. Он узнал татарина, с коим долго беседовал, когда утих пожар. Но в эту минуту они увидели, как в дверях церкви показался их собрат. Он шёл медленно, но прямо держал спину, жмурился на солнце и как будто не замечал их. Они кинулись к нему, начали ощупывать его, гладили по плечам и спине, что-то бормотали. Старик татарин спрашивал:

   — Юсуп? Ты Юсуп? Это не русский Бог, это Аллах тебя исцелил.

Ссора между ними разгорелась с новой силой.

   — То волшебство! Помрачение.

   — Сойдут чары, и Юсупа снова скрутит.

   — Слушайте! Слушайте! Юсуп хочет говорить.

Все смолкли, и Юсуп стал говорить, но речь его была столь нечленораздельной, что никто его не понимал. Снова начались крики:

   — Юсупа испортили! Он стал как немой.

Но тут Юсуп сердито выругался по-татарски. Татары весело засмеялись и снова стали его тормошить.

   — Якши, Юсуп! Ныне видим, что тебя исцелил Аллах. Нет божества, кроме Него, Господа трона великого!

   — Да не солгут мои уста: меня исцелила Богородица!

   — Они лгут, Юсуп! Они язычники, ибо поклоняются женщине, что ими правит.

Тут Юсуп повернулся в сторону церкви и, поклонившись, произнёс:

   — Матерь Бога живого, внуши им благодарность за Твои милости! Прости им несправедливость! Они исправят зло на добро... Пошли нам, неверным, милость святого крещения.

Тут он увидел Гермогена, стоявшего возле дерева в молитвенном покое, приблизился к нему:

   — Прости нам, отче, наши прегрешения!

   — Бог простит!

   — Послушай меня, отче, я не всё сказал. Мы взяли на душу ещё один грех. Задумали убить святую отроковицу.

   — Какую отроковицу? За что убить? — не понимал Гермоген.

   — Ту, что во сне Богородицу видела. Она-де злую неправду сказала про сон свой и тем согласилась ложную службу исполнить, дабы русская церковь была в славе, а мечети в поругании. Лукавица она и достойна наказания!

   — Боже милостивый! Где Матрёна? Почему молчишь?

   — Идём, отче, со мной!

Юсуп привёл Гермогена к пепелищу, в стороне от которого стоял полуобгоревший сарайчик. Татары молча следовали за ним в отдалении. Юсуп открыл покосившуюся дверь. Возле самой стенки к стояку была привязана бечёвками Матрёна. Во рту была тряпка. Гермоген кинулся к девочке, вырвал изо рта тряпку. Раздался тихий стон. Юсуп помогал развязывать бечёвку, и, по мере того как её раскручивали, тело девочки оседало. Гермоген успел подхватить её на руки. Она была очень бледной и точно неживой. Пока не пришёл лекарь, девочку положили возле колодца, смачивали холодной водой голову и грудь. Понемногу веки её затрепетали, потом она открыла глаза... и снова закрыла. Нюхательная соль, которую принёс лекарь, привела её в чувство... Но трое суток после этого она провела в постели.

Надо сказать, что татары не оставили её заботами, принесли молока, яиц, пшеничного хлеба. К этому времени многие из них вместе с Юсупом приняли крещение. Они говорили:

   — Отроковицу осияла Божья благодать. Оттого и была удостоена она чудного явления Богородицы.

Но слово «лукавица» надолго пристало к ней. И дети дразнили её:

   — Лукавица! Лукавица!

 

3

В дни горя и одиночества после смерти жены надёжным убежищем для Гермогена стала спасительная мудрость христианского учения. Душа Ксении в раю радуется, и не грех ли ему, облачённому священным саном, скорбеть о ранней её кончине? Понемногу и заботы о дочери-младенце отвлекли его от удручающих бренных мыслей. Приехавшая на похороны родная тётка из Вятского посада убедила его, что дитяти будет лучше на сельской волюшке и догляд за ней будет лучше. Живут они, почитай, в лесу, а ныне надвигается пора малины лесной, да ежевики, да лесных яблок, скорых помощников от всякой хвори. А здесь, в татарском краю, что за жизнь? Поганые озерки, разогретые пожаром да солнцем, курятся дурным духом... А чуть сойдёшь с мостков — грязь непролазная...

У Гермогена не было выбора. Он знал, что не станет жениться в другой раз. На ум всё чаще приходила мысль затвориться в монастыре, принять схиму. Но судьбе угодно было распорядиться по-другому. На Гермогена вскоре навалились неотложные приходские заботы и тревоги. В Казани шли упорные толки, что пожар возник из-за православных людей; татары видели причину зла в том, что русские поклоняются иконам. Но особенный гнев обрушивали они на тех, кто отрёкся от мусульманства.

   — Аллах не любит многобожников. Горе вам! — кричали они.

   — Уверовавшие в иконы бойтесь Аллаха должным страхом.

   — Это Аллах пожёг ваши дома. Когда Аллах решит, он только скажет «будь», и оно бывает.

Эти религиозные атаки были столь сокрушительной силы, что многие татарки, вышедшие замуж за русских, возвращались в свою веру и успешно убеждали принять мусульманство своих мужей.

Столь быстрое отпадение от веры встревожило архиепископа Иеремию. Он должен был признаться себе, что после смерти архимандрита Варсонофия Казанский край лишился надёжного подвижника веры. Он хорошо знал татарский язык и Коран, понимал татарские обычаи и нравы (незадолго до того три года жил в плену у крымских татар). Нынешний архимандрит стар и слаб. Противиться надвигающейся беде ему было не по силам. И, поразмыслив, владыка решил во всём положиться на Гермогена. После обретения чудотворной иконы Казанской Богоматери имя Гермогена было на слуху у самого царя. Архиепископ Иеремия так отзывался о нём:

— Зело премудростью украшен и в книжном учении изящен. Имеет великий разум, смысл и мудрый ум.

Этот отзыв спасёт впоследствии Гермогена от злого доноса.

Итак, владыка искал средства и пути воздействия на умы и сердца иноверных, дабы обратить их к Богу истинному. При Спасо-Преображенском монастыре было две церкви. Одна — деревянная во имя Преображения Господня, вторая — каменная Николы Ратного, служившая также трапезной. Она была просторной и менее других пострадала от пожара. Сюда и были приглашены все иноверные послушать проповедь Гермогена о православной вере. Пришли люди всех сословий. Простонародье теснилось по углам. На самом виду стояли богатые татары в бархатных бешметах и шёлковых поддёвках. Бешметы расшиты узорами и бисером, у женщин на шее блестящие мониста. По важному и властному виду можно было узнать татарских старейшин.

Гермоген вглядывался в лица старейшин, отыскивая глазами Маметкула. Он знал, что Маметкул живёт своим домом. Иногда он показывался в церкви, но разговора с ним не получалось. В нём смутно угадывалась какая-то тревога. Доносились слухи, что он не ладит со своими. И, словно подтверждая эти слухи, Маметкул вошёл в церковь позже других. Бешмет на нём старый, в чёрно-угольных глазах неуверенность и тоска. В сердце Гермогена затеплилось участие к старому товарищу. Как бы позвать его в гости да расспросить?

Но вот вошли священные чины и устроились на ближней к амвону скамье. Тут были келарь, подкеларник, клирошане и дьяки. Гермоген начал горячую проповедь и завершил её словами, как бы приглашающими к свободной беседе:

   — Да познают Бога истинного все подданные великого князя Ивана Васильевича, царя всея Руси!

Он знал, сколь долог будет их путь к истинной вере. Ведь новокрещёные будут жить вместе с другими татарами и чувашами. И коль люди вместе пьют и едят, как не поддаться столь заразительному неверию! Он знал татар, что хотели креститься, но стеснялись носить на себе кресты и держать в доме образа и не могли отстать от татарских обычаев. Не крестили детей и не призывали попа, чтобы отпеть покойника. И теперь иные из них пришли, чтобы после проповеди просить либо за татарина, попавшего в тюрьму, дабы ему было облегчение, либо за разрешением ловить рыбу в монастырских водоёмах, либо ещё с какой нуждой... Оставалось уповать... Малая капля и камень пробивает, а малое слово и горы сдвигает. Он видел, что сейчас начнутся вопросы, и ожидал их.

   — Скажи, поп, чем твоя вера лучше мусульманской?

   — Я не говорю «лучше». Всяк выбирает веру, какая ближе его душе. В своей вере я не раб, но сын. Наш Бог Отец сердечно любит своих детей, Отец Небесный радуется о душах, ему верных. И как отец не всё даёт детям, но только полезное и нужное, так и Отец Небесный даёт не всё просимое, а токмо необходимое для жизни и спасения. И люди называют Бога «Авва Отче». Как отец наказует своих детей, но и утешает, так и мы славим Господа своего за его благорасположение к нам: «По множеству болезней моих в сердце моём утешение Твоё возвеселиша душу мою, Боже!»

   — Или наш Аллах хуже твоего Бога? — спросил старый татарин.

   — Я не говорю «хуже». Аллах — уважаемый пророк, мудрый, знающий, милосердный. Мусульмане знают о его благодеяниях. Но земля населена многими народами. Среди них обитают и язычники. Кто спасёт их? Кто о них помилосердствует? Не тот ли, кто принял муки смертные за всех людей на земле? Разве не все народы на земле причиною его ужасного страдания? Да поклонимся все вместе кресту его честному. Он вместо нас поруган, осмеян и распят.

   — Господи, да славится имя Твоё! — произнёс старый монах. И вдруг многие татары перекрестились, как бы подражая Гермогену и сидящим на скамье священным лицам.

Было ещё немало и других вопросов. Высказывались и суждения о превосходстве Аллаха над прочими богами. Гермоген возражал всё так же уважительно и спокойно. И когда беседа была окончена, группа татар не ушла с прочими, осталась в монастыре, чтобы принять крещение. И надо было видеть, как зло отнеслись к ним татары, стойкие в своём мусульманстве, медленно покидая церковь. О чём-то переговариваясь между собой, одни, казалось, решали, не увести ли силой отколовшихся единоверцев, другие убеждали:

   — Айда по домам! Не бойся: Аллах — прощающий, милостивый!

Среди оставшихся в церкви был и Маметкул. На Гермогена он не взглянул, словно сердился за что-то. Но вскоре Гермоген узнал, что Маметкул поселился на монастырском дворе, в пристройке для наёмных служек. Рубил дрова, возил воду. К нему приходили татары, звали назад, он же отвечал, что ему по душе православные люди. Они бесхитростные, берут себе в друзья хоть и неверных, помогают им. Рассказал о старом вотяке, которого монахи подобрали на дороге, голодного, в лохмотьях, отогрели и ныне обихаживают его. Но было видно, что Маметкула съедала печаль.

Великие духом умеют заразить других жаждой веры и спасения, но не всегда понимают, как нуждается человек в том, чтоб ему согрели душу и вовремя сказали нужные слова.

 

4

Бежали месяцы, набирая годы. Умер старый архимандрит, и, выполняя волю архиепископа Иеремии, собор избрал архимандритом Гермогена, принявшего постриг. «Паси овцы Моя», — припомнились Гермогену слова Христа, сказанные им апостолу Петру. О, какая высота сана и соединённых с ним обязанностей! Как искренне чувствовал он своё недостоинство! Сердце искало покоя и находило его в надежде на Бога. Он верил, что любовь ко Христу даст ему силы для высокого служения.

Это были годы большой внутренней работы, конечной целью которой было достижение высшей духовности. Он знал свои страсти и свои слабости и должен был многое сломать в себе. Более всего ему досаждала природная вспыльчивость характера; порою он, к вящей своей досаде, обижал других людей и бывал груб. Возложив упование на Господа, Гермоген стал смирять себя постом и молитвою, часто по ночам возносил молитвы Богородице и бил поклоны. Он сложил тропарь в честь Казанской Богоматери и сам пел его на общей молитве.

— О Заступница усердная, Мати Бога Вышнего, Христа Бога нашего, Ты бы за всех молила Христа Бога нашего, всем бы творила спасение, в Твой державный покров прибегающим! Всех нас заступи, госпожа Царица! Ты — божественный покров рабам Твоим...

Одежда его была самая простая, иноческая. Он отказался от пышного одеяния своего предшественника и носил камлотовую ряску. На ногах его были стоптанные коты, и только с наступлением холодов он надевал шерстяные носки. В келье его не было никакого убранства. Не о требованиях своего сана приходилось думать, но о том, как обиходить монастырь, сильно пострадавший во время пожара. Средства властями были отпущены скудные. На иноков ложились и плотницкие и столярные работы, и Гермоген часто подсоблял монашеской братии. Не стыдился он и дрова колоть, и воду носить. «Ни одно даже самое малое дело не бывает презрено Богом», — вспоминались ему слова римского святого Гермогена.

Но и в эти столь обременённые трудами дни он находил время для чтения и письменных занятий. Легко ли это давалось ему? Нет, он часто корил себя за «душегубную лень и нерадение». И в этом не было самоуничижения, к которому у некоторых верующих нередко примешивается ханжество. Кто смолоду не привычен к письменным занятиям, тому нелегко даётся труд руки. Не поддаваясь самооправданиям своей крайней занятостью, он повторял себе слова «Богословенного Григория»: «Бесчестие — молчати». Духовной поддержкой ему был Иоанн Златоуст: «Аще удержу слово и не подам, тогда убог есмь, аще подам — богатее буду». Убеждённый в том, что писать — это дароносить Господу, он успел составить жития святых, сказания, летописи. Собрал много фактов о прошлом Казани. Его записи сохранились в «Новом летописце», их отличает строгая логика, ясность ума, ценность христианско-философского миросозерцания.

И это при той колоссальной деятельности, какой требовало от него просвещение Казанского края. Особенные затруднения доставляли ему даже не язычники, а маловеры, те, кто легко переходил от одной веры в другую, насевая смуту. Прежний архимандрит действовал согласно наставлениям царя Ивана: «Угождать и ласкать всякого пришедшего, убеждать тихо, с жестокостью не говорить». Но эти наставления не действовали. На ласку и угождение маловерцы отвечали издёвками и поношениями русских церквей. Гермоген первый из иерархов нашёл в себе мужество сказать правду Ивану Грозному:

«В Казани и уездах Казанском и Свияжском живут новокрещенцы вместе с татарами, чувашами и вотяками, едят и пьют с ними, к церквам Божьим не приходят, крестов на себе не носят, в домах крестов и образов не держат, попов не призывают и отцов духовных не имеют.

Аз призывал и поучал их, но они учения не принимают и от татарских обычаев не отстают и совершенно от христианской веры отстали, в православной вере не утвердились, потому что живут с неверными вместе и от церквей далеко. И, видя такое неверие в новокрещёных, иные татары не только не крестятся в православную веру, но и ругаются ей».

Какой помощи ожидал Гермоген от царя? Прежде всего освобождения от безбожных поборов с церквей и монастырей, удушающих возможность живой деятельности по просвещению края. Гермогену часто случалось слышать, как богатые татары смеялись над нищетой монастыря и русских церквей. Кричали: «Ваш Бог нудит вам!»

Ожидая помощи от царя, Гермоген изыскивал доступные ему средства. Зная, сколь велико было влияние на умы тех чудес, что совершались от иконы Казанской Богоматери, он участвовал в ежегодных крестных ходах, которые сопровождали вынесением иконы из церкви Николы Тульского, собирал и обнародовал сведения о творимых ею чудесах.

Уповая на царя, Гермоген, однако, принимал и свои меры. Он добился от воевод запрета, налагаемого на богатых татар и немцев, дабы не брали в услужение русских. Последнее время особенно участились случаи подкупа православных людей с тем, чтобы они приняли мусульманство либо протестантскую веру. И в то время как на православные церкви не хватало денег, в Казани то и дело строились мечети либо кирхи и костёлы, И получалось, что если прежде Иван Грозный одолел иноверцев силой оружия, то теперь они владели душами русских людей с помощью денег и хитрости.

Повинны были в том и сами русские, те, что корысти ради пристраивались к силе завладевающей и служили ей. Сущим бичом в крае стали чиновники и воеводы, берущие взятки, и те опричники, что и прежде были великим злом, а ныне, забытые своим царём, думали уже не о службе, но о личных выгодах. Богатые немцы и татары отлично использовали их в своих целях, расправляясь с людьми, им неугодными.

Гермогену суждено было убедиться в этом, когда на монастырском дворе появились опричники. Устрашающе поблескивали их пики на закатном солнце. Монахов они не трогали. Искали татар-перекрещенцев и вотяков да чувашей, оставивших мусульманство. Их главарь требовал настоятеля — архимандрита Гермогена, монахи отмалчивались, испуганно наблюдая, как опричники сгоняли на середину двора недавних новокрещенов.

Тем временем Гермоген был в саду, мотыжил землю. Непрошеные гости, приняв его за инока, не докучали ему. Но он сам, увидев опричников под стенами монастыря, вышел к ним. Внимательно оглядел каждого. Может быть, высматривал среди них тех, кому некогда отказал в благословении? Память на лица была у него сильной. В свою очередь главарь опричников сурово и с торжествующей злостью смотрел на Маметкула, которого опричники обнаружили спрятавшимся в церковном притворе, и теперь он стоял перед ним, в испуге то подымая глаза, то опуская.

   — Никак Маметкул? Я давно тебя по всему краю ищу. Али забыл, как убёг от меня с Ермолаем? Чаю, поможешь нам тако ж и Ермолая сыскать... Добрые дела достойны и доброй памяти...

Он дал знак, и новокрещенцев погнали с монастырского двора.

   — Стойте!

Главарь оглянулся на голос, который показался ему необычно властным для инока. Что-то необычное было и в самом иноке, что не поддавалось определению. В голове быстро мелькали догадки, что это либо именитый князь, постриженный в монахи, либо тайный посланец царя, прикинувшийся монахом. Подчиняясь этому голосу, опричники остановились, глядя на своего предводителя.

   — Мирским людям не дозволено чинить беспорядки в богоспасаемом монастыре. Ежели у вас есть какое дело, подобает поначалу сослаться с настоятелем.

   — А ты кто таков будешь, что указуешь нам?

Говоря это, Гермоген пристально всматривался в лицо главаря, узнавая и не узнавая Горобца. Узнаваем был голос с лёгкой хрипотцой и выражением наглой силы. Горобец ещё более почернел, а нос совсем стал похож на клюв хищной птицы.

   — Да соизволит гость пожаловать в покои архимандрита.

Горобец последовал за иноком. Он не узнал в нём казака Ермолая.

Войдя в покои, он огляделся, с трудом скрывая насмешку. Подумал, не шут куёт ли над ним монах? Убранство покоев было столь простым, что оно напоминало скорее убогую келью. Хозяин попросил гостя присесть за малым столиком, а сам опустился на скамью, обтянутую тёмным сукном.

   — Издалека, видно, прибыли в наши края? И по какой нужде?

Сейчас его с этим человеком разделяют годы и вся прожитая жизнь. Но осталось в памяти то роковое время, когда Горобец едва не лишил его жизни. Бог спас. Но сердце этого человека и поныне кипит злобой, а душу съедают змеи-страсти. Христианский долг повелевает ему, Гермогену, обратиться к сему несчастному со словом праведным.

   — Скоро ли будет архимандрит? — спросил Горобец, не ответив на вопрос и не замечая доброй приглядки к себе странного инока.

   — Се владыка перед вами, — ответил монашек, стоявший у двери.

Не успел Горобец удивиться и принять достойный вид, как архимандрит произнёс слова, ещё более его удивившие:

   — Я спросил вас, издалече ли вы пожаловали. Я потому спросил, что ваше дородство и кафтан боярский не утаивают, одначе, вашей присылки из далёкого казачьего края.

   — Ну, так... И что из этого следует? — дёрнулся Горобец.

   — Да не будут вам в обиду мои слова. Я к тому это сказал, что сам в давние годы служил в казаках.

Прост был, однако, Гермоген. Не знал, видно, либо забыл, что такие люди, как Горобец, не понимают простосердечной искренности. С наглым видом он спросил:

   — Из казаков убёг, значит?

Гермоген молчал, догадываясь, сколь нежелательным может быть продолжение разговора. По доброте своей он чаял раскаяния Горобца и доброго согласия меж ними.

   — Дивно мне слышать это, архимандрит, — продолжал Горобец в своей обычной развязной манере. — Али не ведомо тебе было, что меж жизнью и смертью и блоха не проскочит?

   — Я позвал вас в свои покои, чтобы сказать вам: царь повелел переписать всех новокрещенов по дворам и монастырям. Сие бережение царское милует новокрещенов, дабы не отпали от веры. Извольте, ваше дородство, вернуть новокрещенов в монастырь, ибо значатся здесь по царскому указу.

Эти слова словно подменили Горобца.

   — Не извольте беспокоиться. Я велю своим холопам исправить оплошку. — Тут он несколько смутился, но уже не мог отказаться от развязной свободы в словах: — Не обессудьте, ваше преподобие, грешного опричника. Удостойте своей беседы. Хочу спросить вас.

   — Спрашивайте.

   — Души-то загубленные али не снятся вам в снах ваших?

   — Снятся, — неожиданно просто ответил Гермоген. — Уповаю на милосердие Господне. И до нас грехи отпускались на покаянии и молитве. Много примеров тому в житиях святых и в Священном Писании. Будущий пророк Моисей убил египтянина, зарыл в песок и бежал.

В слезах и раскаянии обратился он с молитвою к Богу, обуреваемый страхом. И был у него страх, опасался он мести египтян и гнева Божьего, но Господь услышал его и сказал: «Не бойся! Я с тобою!»

   — Дивно мне, как вы всё это... про себя сказываете. И монахи знают про то, как вы казаковали? И не убоялись правды?

   — Правда — дело Божье, Богом на нас наложенное.

Горобец с сомнением покачал головой.

   — Коли бы оно так было, всякий человек был бы навычен правде. Сами ведаете, что в казаках правда к пагубе вела. О покаянии хоть и ведали, да многое сотворяли не по правде.

   — И однако под влиянием страха Божьего у иных просыпалась совесть.

Горобец опустил голову.

   — Не ведаю и ныне, что есть страх Божий.

   — Страх Божий, ваше дородство, это когда человек всякую минуту боится погибели и верит во спасение. Учись ходить перед Богом со страхом и благоговением.

Гермоген расстался с Горобцом, надеясь, что эта встреча не последняя и бывший казачий атаман обратится к Богу. Но Горобец куда-то исчез. Рассказывали, что он жаловался на князя Шаховского (любимого опричника царя Ивана). Обещал-де князь взять его в Москву, а сам не посылает никаких вестей. Трудно было понять Горобцу, что пришли иные времена, когда опричники стали не нужны. Царь задумал жениться в восьмой раз, и при здравствующей супруге Марии Нагой. А в невесты облюбовал родственницу английской королевы. И зачем было царю Ивану заниматься делами опричнины, когда на Западе об этой опричнине и без того шла дурная слава? А он опасался, как бы не навредили какие слухи его женитьбе. Но так и умер Грозный-царь, обманутый напрасными надеждами. И многие думали, что он был отравлен людьми, боявшимися английского влияния в России.

 

5

Многие монастырские заботы вытеснили из памяти Гермогена недавние события в монастыре. Он забыл о Маметкуле. Последнее время, как было замечено, участились случаи гибели новокрещенцев. Но мы бываем крепки задним умом. Маметкул пошёл проведать родных и был убит ими. Не ведал, видно, о том, какую злобу накопили против него в старом семейном подворье. Религиозное убийство среди инородцев не считалось убийством. Любопытно, что ответили братья Маметкула приставу, пришедшему их арестовать.

   — Пошто вы родича своего забили?

   — То не мы его забили, то Аллах его наказал.

   — Или Аллах злой?

   — Аллах не злой, а хитрый...

   — О, Аллах — лучший из хитрецов!..

Месть брату за вероотступничество была изощрённой, жестокой. И всё это именем Аллаха. Из мечети был приглашён священнослужитель. Связанный верёвками Маметкул лежал на ковре. Кругом чинно сидели татары. Тут были и длиннобородые старики в тюбетейках, и молодицы в монистах. Мулла читал из Корана:

   — Аллаху принадлежит то, что на небесах и на земле. Ему — подчинение постоянное. Неужели вы боитесь кого-нибудь, кроме Аллаха? И какая есть у вас милость, то от Аллаха. Потом, когда вас коснётся нужда, вы к нему вопиёте. Потом, когда он удалит от вас нужду, вот часть вас придаёт сотоварищей своему Господу, чтобы не верить в то, что мы им дали... Аллаху они придают то, что сами ненавидят, и языки их извещают ложь, что им — прекрасное. Несомненно, им — огонь, и они будут покинуты.

   — И прокляты... — хором прозвучали голоса.

   — Не поклоняйтесь помимо Аллаха тому, что не владеет для них уделом на небесах!

Затем служитель приблизился к поверженному Маметкулу:

   — Как ты, несчастный, поверил в ложь христианского учения и перестал верить в силу Аллаха?!

   — Если Аллах так силён, почему люди отпадают от веры в него? — сказал Маметкул.

   — О, несчастный заплутай! Аллах сбивает, кого хочет, и ведёт прямым путём, кого хочет, и будешь ты спрошен о том, что творил.

   — Но если Аллах не повёл меня своим путём, то так тому и быть!

Со всех сторон послышалось:

   — О! О! О! Горе! Горе!

   — Маметкул, отрекись от ложного учения! Тебя сбил с верной дороги сатана!

   — Аллах дал тебе мать и отца, дал тебе жизнь, и жильё, и одеяние. Как ты, узнавший милость Аллаха, отрицаешь его?!

   — О, неужели он боится ложного Бога помимо Аллаха?!

Мулла дал знак женщинам выйти. Начались пытки, а на другой день обезображенное до неузнаваемости тело Маметкула было подброшено под стены монастыря. Маметкула отпели в церкви и с честью похоронили.

Многие монахи с удивлением видели слёзы на глазах Гермогена. Но разве мог он сказать кому о своей боли? Маметкул спас ему жизнь, а он, Гермоген, что сделал, чтобы предотвратить столь жестокий исход судьбы Маметкула? Отлучка Маметкула была оставлена им без внимания, как дело малое, повседневное. Или забыл, как поучал других: «Ни одно, даже самое малое, дело не бывает презрено Богом». Или не учит нас Господь зоркому вниманию к жизни?

Но эта беда привела с собой и другие беды. После Петра (до крещения — Маметкул) мученическую смерть за веру принял Степан (Юсуп). До смерти замучили русского Ивана, служившего у богатого татарина, требуя, чтобы он перешёл в мусульманство.

Меры же наказания мусульманам за смерть и мучительство были самыми незначительными: убийц сажали на некоторое время в тюрьму и вскоре выпускали за богатый выкуп. Гермоген был бессилен противостоять религиозному фанатизму, ибо воеводы поддерживали его только на словах и часто сами теряли свою власть. Не только в Казани — во всей державе наступало безвременье, вызванное агонией царствования Ивана Грозного.

 

6

Когда пришла весть о смерти Ивана Грозного, люди крестились, но уста их были скованы немотой. Так он всем был страшен...

Шёл 1584 год. Русский престол занял сын Грозного, двадцатисемилетний Феодор, малого росточка, физически слаборазвитый, а по уму ребёнок. Современники говорили о нём, что он был предназначен к венцу небесному, а не земному. Его называли «освятованным царём».

С воцарением Феодора в жизни Гермогена начались большие перемены. Через несколько лет произошли реформы в среде русского духовенства. Главный пастырь Русской Церкви получил звание патриарха. И, поскольку Русская Церковь приобретала отныне самостоятельность, на этом событии следует особо остановиться.

Русская Церковь, долгое время находившаяся под крылом константинопольской, последние годы помышляла о своей самостоятельности. Потребность эта стала настоятельной после взятия Константинополя турками. Русская Церковь попала в зависимость от султана. Этим тотчас же воспользовались католические недруги православия и стали называть Русскую Церковь рабою султана.

Бедственное положение Русской Церкви стало предметом обсуждения в Думе. Выражая мысли радеющего о православии духовенства и бояр, царь сказал:

— По воле Божьей, в наказание наше, восточные патриархи и святители только имя святителей носят, власти же едва не всякой лишены. Наша же страна благодатию Божьей во многорасширение приходит. И поэтому я хочу, ежели Богу будет угодно, устроить в Москве превысочайший престол патриарший. Бояре и святители, ежели вам угодное сие, объявите. В этом не будет повреждения благочестию. Чаю, ещё более того преуспеет вера Христова.

Бояре поддержали царя, а митрополит Дионисий посоветовал принять соборное решение:

— Да не скажут пишущие на святую веру латыни и прочие еретики, что в Москве патриарший престол устроился одною царскою властью.

Как замечено многими мудрыми людьми, случай непременно благоприятствует тому, что должно свершиться. В Россию вместо ожидаемого патриарха Иерусалимского прибыл константинопольский патриарх Иеремия. Поначалу это вызвало беспокойство царя: патриарх прибыл в Смоленск «безвестно». Смоленские воеводы получили за это выговор, а смоленскому епископу царь повелел торжественно встретить Иеремию и «чтить его честно, точно так же, как митрополита нашего чтите». В Смоленск был прислан пристав выяснить, есть ли приказ к русскому государю «от всех патриархов с соборного приговора». В Москве патриарх был почтительно принят самим царём.

Однако, к разочарованию многих, константинопольский патриарх Иеремия прибыл сам собой и привёз свои скорби. Он был лишён патриаршества султаном, польстившимся на сокровища патриаршего храма. Когда Иеремия напомнил султану о нарушении им клятвы своего предшественника, султан сослал его на четыре года на остров Родос. Вернувшись из ссылки, он нашёл свой храм превращённым в мечеть. Ему ничего не оставалось, как испросить разрешения ехать в Москву и попросить у русского царя денег на строительство нового храма.

Всё это Иеремия изложил конюшему боярину Борису Годунову после беседы с царём. Когда содержание этой беседы стало известно царю, он обратился к боярам:

   — Велел нам Бог видеть к себе пришествие патриарха царьградского. И мы о том размыслили, чтоб в нашем государстве учинить патриарха, кого Господь благоволит. Если захочет быть в нашем государстве царьградский патриарх Иеремия, то ему быть патриархом в начальном месте Владимире, а на Москве быть митрополиту Иову. Ежели же не захочет царьградский патриарх Иеремия быть во Владимире, то на Москве поставить патриарха из Московского собора.

Переговоры вёл Годунов, который был заинтересован в избрании патриархом Иова, с кем был в давней дружбе. Иеремия понял, что предложение жить во Владимире было для него, царьградского патриарха, своего рода отставкой, чем-то вроде ссылки на остров Родос, только ссылкой почётной. Он возразил:

   — Патриархи бывают всегда при государе. А что за патриаршество жить не при государе!

Слова Иеремии вызвали несогласие у Московского собора и бояр. Какой им был резон иметь патриархом человека, не знающего ни русского языка, ни русских обычаев? Ещё меньше было резона сгонять с высокого места митрополита Московского (то есть главы Русской Церкви) уважаемого всеми святителя Иова.

Это общее мнение и было оглашено царём Феодором:

   — Статочное ли это дело такого сопрестольника великих чудотворцев и достохвального жития мужа, святого и преподобного отца нашего и богомольца Иова-митрополита от Пречистой Богородицы и от великих чудотворцев изгнать, а сделать греческого закона патриарха, а он здешнего обычая и русского языка не знает, и ни о каких делах духовных нам с ним говорить без толмача нельзя.

Было решено отправить Годунова с дьяком Щелкановым к Иеремии с просьбой поставить патриархом митрополита Иова и дать благословение, чтобы патриархам поставляться в Российском царстве от митрополитов русских.

 

7

После избрания на соборе в Успенском храме кандидатов на патриарший престол Иеремия предоставил царю список. Царь выбрал Иова. Накануне поставления патриарха, 23 января 1589 года, в Москву приехал Гермоген, архимандрит Спасо-Преображенского монастыря в Казани. С будущим патриархом ему суждено было познакомиться в обстоятельствах, не весьма благоприятных, но характерных для обстановки, утеснительной для духовных лиц в последние годы царствования Ивана Грозного. В ходу были недоверчивая приглядка к человеку и доносительство.

На ту пору в Москву съехались духовные чины со всей Русской земли. Архимандрит в простой мантии, сшитой из тёмной материи, употребляемой на ряски, но величественного вида, с бородой, как у бога Саваофа, обращал на себя всеобщее внимание. Настоятель Чудова монастыря попросил его отслужить литургию вместо заболевшего архиерея, и Гермоген охотно согласился. На Троицком подворье монастыря, где он остановился, было людно. Один новоиспечённый епископ велел своему ризничему читать вслух грамоту своего поставления в епископы, явно величаясь новым саном. И пока тот читал, епископ поглядывал на Гермогена. Ему не по душе было почтительное внимание к Гермогену настоятеля Чудова монастыря. Он подошёл к нему и громко спросил:

   — А ты, архимандрит, зачем своей настольной грамоты не кажешь?

   — Грамота не при мне...

   — Оно и видно, что не при тебе. По какому праву ты архимандритишь? Когда при мне не бывало грамоты, я не служил.

   — Мне ведомы правила монастырского устава, — спокойно возразил Гермоген.

Улыбнувшись и сразу чем-то напомнив Гермогену Феофила, епископ обратился к сидящим в комнате:

   — Игумены и архимандриты, протопопы и прочие священные чины! Слушайте меня и после не отопритесь: сей монах запирается передо мной, епископом, и прекословит мне. Называет себя архимандритом, не имея настольной грамоты...

Епископ тотчас покинул комнату и отправился на поиски Иова. Не постеснялся подойти к нему сразу после окончания богослужения, когда Иов, сопровождаемый лицами духовного звания, направлялся к выходу, остановил его и начал излагать свой донос на «самозванца» архимандрита. Благодушный Иов не прогнал назойливого доносителя, но успокоил его ласковыми словами и велел передать Гермогену, чтобы тот явился к нему. Тем дело и закончилось. Никто не спрашивал у Гермогена настольной грамоты. А спустя несколько дней ему выпадет высокая честь посвящения в митрополиты.

Между тем в Москве начались торжества посвящения Иова в патриархи. Посвящение в обстановке соборности совершал сам константинопольский патриарх Иеремия. Сначала он повторил чин рукоположения Иова в епископы, дабы на высшего пастыря Русской Церкви сошла высшая благодать. Затем оба пастыря сели рядом на амвоне, и царь Феодор вручил Иову посох, инкрустированный драгоценными каменьями, вместе с богатой мантией и белым клобуком, тоже украшенным драгоценными каменьями.

После церемонии и царской трапезы было действо как бы всенародного избрания патриарха. Называлось оно «Путешествие на ослята». Был морозный январский день, но на площадь стеклось множество людей. Сама площадь до самых кремлёвских стен была покрыта коврами. Но вот во Фроловских (Спасских) воротах показался конюший боярин Борис Годунов. Он вёл под уздцы ослика, на котором восседал патриарх Иов. Все люди, сколько их было на площади, упали на колени. Отовсюду слышалось:

   — Благослови, святой отец!

   — Твоими святыми молитвами, государь, обретём мир и покой!

   — Делай, государь, по повелению Господню!

   — Един Христос! Един истинный Бог!

Много было надежд и упований в этих возгласах. И, понимая это, патриарх с истой святостью благословлял людей и город, пока ослик совершал объезд вокруг кремлёвских стен.

Торжества продолжались и в последующие дни. Патриарх поставил новых архиепископов и митрополитов. Отныне митрополиты имели преимущества первосвятителей. Гермоген получил также белый клобук и саккос, какие носил прежде Иов. Он не вдруг решился облачиться в это торжественное одеяние и первое время обходился простой монашеской мантией.

Перед отъездом Гермогена в Казань Иов удостоил его особой беседы. Говорил с ним тайные речи. Немцы ноне смелеть стали, все хлопочут перед царём, дабы в Москве свои церкви (кирхи) поставить. А поляки да литовцы, на них глядя, тоже смелеть стали, деньги на костёл собирают.

Иов говорил об этом с печальной задумчивостью в глазах. Его друг, конюший боярин Борис Годунов, норовит немцам. И как тут быть? Не было бы какого урона вере православной. Но опять же укоры от иноверцев...

   — Али иноверцам не ведомо, что западные государи и народы во всём мире норовят своей вере? Доведи, государь, до верующих, что учинилось в Казани. Когда татарам дозволено было строить мечети, они стали ругаться над иконами и церквами. Того ли хотите в Москве? — ответил Гермоген.

Иов довёл этот разговор до царя и Годунова. Христолюбивый Феодор передал в дар казанским церквам иконы, одну весьма дорогую, усыпанную редкими каменьями.

 

8

Получив царское благословение на строительство храмов и монастырей в Казанском крае, Гермоген тотчас же приступил к делу. При Казанском воеводстве был создан церковный приказ, в ведении которого теперь были все дела церковного устройства. На окраине города был построен кирпичный завод. При монастырях задумано было открыть школы. Гермоген стремился внушить людям, что дело просвещения края находится на царском попечении. Самым трудным делом было поднять у людей дух. Насильственно беспорядочная и разорительная ломка хозяйства, явившаяся следствием опричнины, способствовала внутреннему брожению. Люди, лишённые свободы и земли, не знали, где приткнуться. Гермоген добился от властей, чтобы земли, насильственно захваченные иными дворянами, были возвращены прежним собственникам — крестьянам. С возвращением земли к людям приходило чувство свободы и мира.

Труднее было с людьми, насаждавшими смуту. Опираясь неведомо на что, подымали голову сектанты всех мастей и паче прочих — иконоборцы. Однажды Гермоген был свидетелем случая, который его особенно взволновал.

Как-то Гермоген зашёл в церковь Николы Тульского, захотелось помолиться на иконы, подаренные царём Феодором. Не найдя на обычном месте иконы Спаса и Николая Угодника, ещё не понимая, что случилось, он машинально поднял глаза и увидел иконы, верёвками подтянутые ко второму ярусу церкви. Как тут станешь молиться на иконы? Прихожанин об этом не станет думать, но и молиться не станет. Гермоген велел позвать настоятеля церкви. Им оказался седовласый старец благообразной наружности с уклончивым взглядом, из новых назначенцев покойного архиепископа.

   — Чьей волей сии иконы сдвинуты с места? — спросил Гермоген.

   — Сии святые иконы, подаренные боголюбивым нашим царём, не след пригвождать к стене... А ныне они парят яко на небеси... — И священник вскинул вверх маленькие ручки.

   — Можно ли молиться иконе, не видя лика Божьего!

Но священник не хотел сдаваться:

   — Кто чист душою, тот узрит...

Позже Гермоген убедился, что этот священник был иконоборцем. Ссылаясь на разбойников, якобы проникших в церковь, он разбивал или сжигал иконы. Пойманный на месте преступления, он был лишён сана и посажен в тюрьму. Но сколько было тайных зложелателей церкви, что совращали народ! Ощущалась острая нехватка в просвещённых служителях церкви, в высоких проповедях. Нужны были деньги на открытие духовной школы, нужны были учителя. Гермоген разрешил открытый доступ в монастырскую библиотеку. Довели до сведения всех, что вакансии священников будут занимать люди, хорошо знающие Священное Писание, а не понаслышке только. Гермоген сам читал проповеди, при случае рассказывал жития святых, вспоминал о поучениях отцов церкви. И было у него много разных планов, так что один набегал на другой. Были у него и доброжелатели и зложелатели.

И вдруг нагрянула беда.

В ночи его разбудил истошный крик:

   — Царевича зарезали!

Крик повторился несколько раз. Гермоген уже не мог уснуть, вышел из спальни. Прислуживающий ему монах зажёг свечу.

   — Спаси Христос, владыка! Крик непотребный разбудил вас. Или дозволят зарезать царевича Димитрия? Он под великим присмотром в тереме живёт...

   — Кричал отрок. Помстилось, должно быть, в ночи...

Поднявший сумятицу отрок был пойман приставами и допрошен. Но ничего вразумительного от него добиться не удалось. Он как будто и сам не помнил, о чём кричал. И как выяснилось, мальчик был болен, страдал падучей.

Воевода повелел замять это дело. Но вскоре прискакал нарочный из Москвы и привёз достоверную весть о смерти царевича Димитрия, приключившейся в Угличе. О том же извещала Гермогена грамота за подписью патриарха Иова. В Москве собирался Священный собор.

 

9

Гермогену было не привыкать к дороге. Постоянное движение было необходимостью для него и основой его духовной зиждительной деятельности. Сказывалась казацкая привычка быстро сниматься с места. Но никогда прежде он не собирался в дорогу с такой сумятицей в душе. А тут ещё старый монах, провожая его в дорогу, сказал:

   — Великая беда грядёт на Русь, какой не было и не будет...

И Гермогену казалось, что в самом воздухе носилось что-то тревожное и тот отрок в ночи кричал недаром, ибо беда коснулась его своим тёмным крылом.

Чем ближе к Москве, тем больше вестей и досужих разговоров. В монастыре под Арзамасом иноки из уст в уста передавали, что царевич сам зарезался, играя ножиком.

   — Дают ли дитяти играть ножиком? Тем более царевичу, — заметил Гермоген.

И по тому, как иноки вдруг смолкли, он подумал, что слова его были неосторожными. Кому-то угодно было, чтоб укрепилась молва, что царевич зарезался сам. Гермоген приметил дорогой особенную озабоченность приставов. Они заглянули даже в митрополичью колымагу, что вызвало гнев Гермогена. В Москве явно чего-то опасались. Чего же ещё, как не бунта?..

И без всякой связи вдруг припомнилось ему, как при упоминании о царевиче Димитрии (по какому-то ничтожному доносу) в лице Бориса Годунова обозначилось что-то тяжёлое и неприятное. И Гермоген ещё подумал, что слухи, пожалуй, недалёки от истины, будто Годунов убедил царя Ивана Грозного сослать царевича-младенца вместе с матерью и её роднёй в Углич. Всем было ведомо, что Борис Годунов имел самое большое влияние на царя Ивана. Да и нетрудно было убедить. Царь Иван собирался жениться (а зачем ему под боком законная супруга с сыном?). Сколь же безумен он был, ежели не берег своё дитя, последнего отпрыска царственных Рюриковичей! Надеялся на новых наследников английской крови? Но ведь он знал, сколь ненадёжным было его сватовство, да и возраст его был давно не жениховским, и болезни одолели.

С этими тревожными и мятежными мыслями и приехал Гермоген в Москву. Он радовался, что увидит Иова и при встрече с ним многое прояснится, что беспокоило его. Гермоген чувствовал его превосходство над собой не только в одном высшем сане. «Я гневен, скор на поступки, малодушен и по молодости брал на свою душу немало грехов. И ранее не всегда держался строго поста, — думал о себе Гермоген, — Иов же добронравен, благообразен, сладкозвучен. Голос его врачует и увеселяет сердца. И сколь же памятлив! Без книги совершает всю литургию, без книги же читает самые длинные молитвы. И милосердечен паче меры. Никогда никого не обидел, не оскорбил, но всех миловал и прощал. И зело благочестием украшен».

...Успенский собор, куда съехались иерархи со всей Руси, разноголосо гудел. У всех на устах было имя царевича Димитрия. Но в голосе и выражении лиц говоривших не было печали, и лишь временами проскальзывало горестное сожаление о случившемся. Больше обсуждали поступок Нагих, братьев царицы Марии Нагой, матери убитого царевича. Иерархи гневались, что Нагие поверили быстрой молве и убили невинных людей, а царевич-де сам закололся ножиком. И только сидевшие на боковой скамье архимандриты строго помалкивали, да задумчиво перебирал чётки ростовский владыка Вассиан. Сидевший рядом с Гермогеном митрополит Новгородский Александр тихо произнёс: «Божье дело... Божье дело...» И неясно было, что он разумел.

Но вот вошёл и поднялся на горнее место патриарх Иов. Он был в бархатной цветной мантии с образами Спаса и Николая Угодника на скрижалях, в саккосе с нашивной епитрахилью, с крестом на митре и клобуке.

Собор притих в ожидании судилища. Получив слово, вперёд, ближе к амвону, вышел митрополит Крутицкий Геласий, приехавший из Углича с комиссией по расследованию причины смерти царевича. В комиссии были окольничий Андрей Клешнин, дьяк Елизар Вылузгин, а в челе её князь Шуйский.

Геласий повёл рассказ о том, как, приехав 19 мая вечером в Углич, они в тот же вечер допросили дядю убитого царевича Михаила Нагого:

«Каким обычаем царевича не стало?»

«Какая болезнь была у царевича?»

«Зачем он, Михаил Нагой, велел убить Михайлу Битяговского, сына его Данилу, Никиту Качалова, Данилу Третьякова, Осипа Волохова, слуг Битяговского и Волохова?»

«И почему Михайла Нагой приводил к крестному целованию городового приказчика Русина Ракова, что ему стоять с ним заодно?»

«Против кого им было стоять?..»

Иерархи слушали, опустив головы. Кого бы не поразила скользкая неопределённость разговора о самом главном — о смерти царевича! Не выяснялись обстоятельства этой смерти, не был приглашён медик, но предлагалась заранее заготовленная версия: приступ падучей, во время которого он закололся ножиком. Но и о самом приступе падучей следователи не говорят. И словно бы смерть царевича — великое горе для всей державы — это всего лишь часть случившегося. Всё внимание сосредоточено на убийстве людей, которых угличане считали злодеями, зарезавшими царевича. И почему особенное доверие высказывается городовому приказчику? Почему на основании его показаний делается допрос Михаилу Нагому? Почему этого приказчика допрашивали первым?

Ответов на эти вопросы не было, и никто их не задавал. И без того было ясно, что внимание собора переключалось с события главного, горестного и трагического — смерти царевича Димитрия, — на убийство людей, коих народная молва обвиняла в пролитии крови царевича. Геласий говорил с чужих речей, по писаному, хотя как будто бы и ссылался на факты:

— Царица Марья (Нагая), призвав меня к себе, говорила, что убийство Михайлы Битяговского с сыном и жильцов — дело грешное, виноватое, просила меня донести её челобитье до государя, чтоб государь тем бедным червям, Михайлу Нагому с братьями, в их вине милость показал...

Что можно заключить из этих слов? Царица испугалась, что, потеряв сына, она потеряет ещё и братьев. Знала, что их могут до смерти замучить на пытке, жалела их и потому просила государя о милости к ним. Ей ли было не знать обычаев того времени и злодейский нрав Годунова, который правил всеми делами за царя!

А так оно и будет. Забегая несколько вперёд, скажем, что, по словам летописца, Нагих пытали крепко, а после разослали по далёким тюрьмам, а царицу постригли в монахини. На пытке будет присутствовать сам Годунов с верными ему боярами. И видно, не из одного только желания насладиться страданиями людей, которых считал своими врагами, но прежде всего из опасения, как бы Нагие не выдали ведомые им тайны...

Можно ли было, однако, видеть в словах несчастной напуганной женщины свидетельство измены? А именно к этому клонило следствие. Гермогену было горько и больно за своего духовного собрата — Крутицкого митрополита Геласия. Гермоген сидел опустив голову, всё ещё тайно надеясь, что патриарх Иов взглянет на следствие своим праведным оком и скажет слово несогласное и скорбное, прольёт слезу о царственном дитяти. Ведь он подробно ознакомился со следствием. Почему же он не спросит хотя бы одно: «Пошто поспешили захоронить царевича до окончания следствия? Пошто скорочасно завершилось следствие?»

Нет, ничего не спросил, хотя в следственном деле были противоречия. Взор у патриарха холодный, смотрит перед собой, словно не видит людей. И говорить начал без размышлений и сожалений, без скорби, а равнодушным тоном следствия:

   — Перед государем Михайлы и Григория Нагих и углицких посадских людей измена явная:, царевичу Димитрию смерть учинилась Божьим судом; а Михаила Нагой государевых приказных людей, дьяка Михайла Битяговского с сыном, Никиту Качалова и других дворян, жильцов и посадских людей, которые стояли за правду, велел побить напрасно, за то, что Михайла Битяговский с Михайлой Нагим часто бранился за государя. Зачем он, Нагой, держал у себя ведуна, Андрюшу Мочалова, и много других ведунов? За такое великое изменное дело Михайла Нагой с братьею и мужики угличские по своим винам дошли до всякого наказания...

Многие иерархи слушали Иова, не подымая глаз, чтобы не выдать своего сомнения. Так ли верно, что смерть учинилась царевичу Божьим судом? Кто тому свидетель? И видимо, угадывая эту смуту в умах сидящих перед ним людей, патриарх поспешил закончить своё выступление словами:

   — Но это дело земское, градское, то ведает Бог да государь. Всё в его царской руке, и казнь, и опала, и милость; а наша должность молить Бога о государе, государыне, о их многолетнем здравии и о тишине междоусобной брани...

Собор единодушно обвинил Нагих. И кто бы возражал против такого решения? Нагие действительно были повинны в убийстве людей до суда и следствия. Гермоген молчал на соборе, подобно большинству иерархов, но был в самом мятежном настроении духа. Или патриарх не волен был сказать о великой беде, постигшей державу со смертью царевича? Или на уста его наложена была печать? И зачем надо было обвинять Нагих в «великом изменном деле»?

Гермоген поймёт это позже, когда Мария Нагая будет пострижена в монахини. Пока она сохраняла имя державной вдовы Ивана Грозного, Борис Годунов видел в ней опасность для своих притязаний на престол. Он постриг в монахини и вдову ливонского короля Магнуса Марию Владимировну (дочь двоюродного брата Ивана Грозного — князя Владимира Старицкого). О малолетней дочери этой несчастной вдовы говорили, что она умерла не своей смертью. Был ослеплён в ссылке касимовский хан Симеон Бекбулатович. Дивно ли, что Годунову понадобились обвинения против Нагих в «великом изменном деле», чтобы постричь Марию Нагую? Ныне не осталось никого, кто был бы хотя бы отдалённо причастен к царской фамилии. Годунов может быть спокоен. Феодор зело слаб здоровьем и бездетен...

Суровые, мятежные и тягостные мысли овладели Гермогеном, когда он, сославшись на неотложные дела, стал собираться в дорогу, уклонившись от участия в патриаршем обеде. На душе была смута. Он чувствовал себя сопричастником законопреступного дела. Царевич убит и похоронен без царского обряда, без отпевания, какое подобает царским особам, и не в Успенском соборе, а в далёкой вотчине. И собор святых отцов не почтил его памяти, и не было помянуто его имя на литургии. За что невинному дитяти, царскому отроку такое бесславие? И кому он, митрополит Гермоген, откроет свои мятежные мысли? Никому. Единому лишь Боту. Иов норовит Годунову. Станет ли он слушать казанского митрополита! Кому не ведомо, что после смерти Феодора (Господи, продли его дни!) венценосцем станет Годунов? Он и теперь правит без венца, и все знатные князья да бояре кучнятся возле него. Боже, что ожидает бедную Русь? Узурпаторы власти во все века не бывали добрыми государями.

В тот день Гермогену не удалось, однако, уехать из Москвы. Когда колымага готова была вот-вот тронуться в путь, протоиерей передал Гермогену настоятельную просьбу патриарха пожаловать к обеду.

 

10

Патриарший двор находился на западной стороне от Успенского собора. В то время он по привычке именовался ещё митрополичьим. Основание ему положил святитель Пётр одновременно с постройкой Успенского собора (где-то около 1325 года). Храм был заложен собственными руками святителя, первый каменный храм в Москве. Им же было положено начало и заботливому державному устройству Москвы, яко главному граду на Руси. Со времён святителя Петра митрополичий двор оброс новыми зданиями, но сам митрополичий дом традиционно состоял из двух от века к веку подновляемых палат: Большой и Белой. Наречение могло изменяться, но назначение сохранялось. Большая палата была приёмной, Белая — трапезной, хотя сами постройки подновлялись, а после пожаров восстанавливались заново; деревянные постройки со временем заменялись каменными. Большая приёмная зала была построена по образцу старинной великокняжеской гридницы. Убрана торжественно. Трапезная же именовалась столовой избой. Там было много столов, скамей и всякого рода поставцов. Здесь бывали трапезы простые, без участия царя и его вельмож.

Оставив колымагу на Троицком подворье, Гермоген направился к патриаршему двору, миновал малые ворота меж Успенским собором и церковью Ризположения и вышел к Белой палате, где у крыльца его дожидались иереи — придворные патриарха. Войдя, Гермоген низко поклонился патриарху, восседавшему в самом центре стола. Слева от него сидело несколько бояр, направо — митрополиты и епископы, далее — архимандриты. Перекрестившись на киот, Гермоген сел рядом с митрополитом Крутицким Геласием. Началась молитва, после чего иерархи благословили друг друга. Послышалось пение многолетия государю, затем многолетия патриарху, но Гермогену казалось, что у иерархов не было обычного в этих случаях чувства праздника и торжества. Видно было, что мысли иерархов далеко.

Трапеза длилась недолго. На столах, покрытых камчатными скатертями, лежал пшеничный хлеб, стояли судки, наполненные рыбой и соленьями. Отдельно подавали лапшу с курицей и пироги. Гермоген чувствовал, что каждый остерегается сказать лишнее слово и все словно бы чего-то опасались. Ужели и тут есть слухачи да самовидцы Борисовы? Сказывают, ему каждый день ведомости приносят... А кто грешит позорным делом, разве только в Судный день откроется...

   — Позови-ка нам, инок, кравчих, что-то вина за столом мало, — произнёс юрьевский епископ. — Сидим за столом, яко в постный день...

   — Бездельное уныние — великий грех, — отозвался Крутицкий митрополит.

   — То так... Яко облак безводен ветром женется, тако и духовное лицо, не имея терпения, в унынии пребывает, — отозвался чудовский архидьякон.

   — Вертит нами бес во всякое время...

   — А вот и не во всякое время, — раздался несогласный голос иеромонаха, состоявшего в свите патриарха. — Дьявол любит искушать нас в седьмое число. Ибо число это имеет великое церковное значение. Царевич-то Димитрий был сыном седьмой жены царя Ивана, а убили его через семь лет, как на царство венчали Феодора.

   — Ты, иерей, видно, пьян. Тебе бы помолчать, — строго остановил его патриарх.

Присутствующие при имени царевича и слове «убили» опустили глаза и словно бы онемели.

   — Ну, коли пьян, то и не буду... Не обессудь, государь, к слову сказал. Да и царевич Иван тоже Божьим судом помре, хотя причиной тому сам державный родитель. А было царевичу Ивану от роду двадцать семь лет. А батюшка-то его, царь Иван, в сорок седьмом году на трон сел...

И снова прервал его патриарх:

   — Или у тебя, протоиерей, нет других речей? Или мы собрались здесь не ради установления церковного спокойствия, мира и тишины?

Он смолк, но его встревоженный горестный вид как бы продолжал начатое: «И зачем ты, заплутай, глаголешь о том, что лучше забыть? Зачем скоромишь отцов церкви речами смутными и опасными?!» Да и все сидящие здесь хотели забыть о смерти царевича и пытке Нагих, не замечать того неведомо тревожного, что насевалось в воздухе. И все участники патриарховой трапезы сетовали на иерарха за его неуместную словоохотливость.

Но в народе думали и чувствовали по-другому. Всё служило поводом к толкам о невинно убиенном царевиче. Годунова называли иродом и винили бояр, что попустительствовали ему.

   — Богом это не забывается!

   — Пропали наши головы за боярами.

Позже, когда случится пожар, молва станет утверждать, что поджигали люди Годунова и верных ему бояр.

 

11

В тот день Гермогену так и не удалось выехать из Москвы. В последний момент обнаружилось, что надо бы перековать коренника.

Он верил, что случай, посылаемый человеку, знаменует волю Бога, и, видно, ему, Гермогену, суждено недаром задержаться в Белокаменной. Первым делом надлежит унять смуту в душе.

И, повинуясь мгновенному порыву, он через Боровицкие ворота вышел из Кремля и поднялся на холм. Слева несла свои чистые блескучие воды Москва-река, далее тянулись леса. Он избегал смотреть на широкую прямую дорогу, ведущую в Углич. Хотелось думать спокойно. Бог по своему смотрению допустил злодейское убийство царского отрока, дабы наказать наш народ за великий грех. Да понимает ли наш народ, в чём его грехи? Понимают ли вельможи и всё священство? И обдумал ли по правде он, Гермоген, как очиститься от великого греха, дабы получить отеческое прощение Господа?

Мысли его были прерваны перебранкой между возчиками и стрельцами, перегородившими дорогу подводам.

   — Чего везёшь? — наступал дюжий стрелец на малорослого крестьянина в шапке-малахае, хотя стояла жара. Крестьянин держал в руках поводья и снизу вверх смотрел на стрельца.

   — Али не видишь, сено везу.

   — Разбоем, поди, занимаешься! Сказывай, что везёшь?

   — Дак сено.

   — А что под сеном? А ну скидывай.

   — Дак не резон мне скидывать сено...

   — А ну заберите этого смерда да сведите в застенок! — приказывает стрелецкий сотник.

   — Да это никак вчерашний мужик, — произносит стрелец, вглядываясь в лицо крестьянина.

   — Я тебе не вчерашний, я сорок лет на свете живу! — неожиданно протестует крестьянин, сопротивляясь стрельцу.

Гермоген знает, чем вызван этот досмотр. Годунов опасается, как бы из Углича в Москву не приехали свидетели богопротивного убийства. Ужели думает, что сии потешные досмотры остановят молву!

Мысли Гермогена вновь возвращаются на привычный круг. Смуту в душе унять так же трудно, как и народную молву. Вернувшись назад, он направился в церковь Соловецких чудотворцев. Здесь два года назад он был на обедне, которую служил Иов в честь поставления его патриархом. Гермогену эта церковь была дорога памятью о митрополите Филиппе. До поставления в митрополиты он был соловецким игуменом. Оттого и построил эту церковь в честь дорогих его сердцу Соловецких чудотворцев. Люди мудрые склонны к пророчествам. И видимо, митрополит Филипп угадал свою судьбу в скорбном пути соловецкого игумена Зосимы, много претерпевшего от боярской злобы. Его собственный путь, весь усыпанный терниями, будет и того горше. Иван Грозный искоренит едва не весь его род Колычевых. А святой Филипп увенчается мученическим венцом. Он будет зверски задушен Малютой Скуратовым. От людей это долго будет скрыто. Но нет ничего тайного, что не стало бы явным.

«Дни наши исполнены тайны, — думает Гермоген, — но многое открывает людям возвращающееся время. Не прошло и четверти века с той поры, когда умы были потрясены злодейским убийством святителя, обличавшего неправедный гнев царя и его неистовую жизнь, как среди бела дня, почитай, открыто, зарезали наследника престола. Мыслимо ли сие?»

Церковь Соловецких чудотворцев, куда пришёл Гермоген, была домовым храмом митрополитов. Недалеко от её дверей стояли кельи. В одной из них остановился Гермоген. Но сейчас он пришёл в самую церковь, где перед киотом днём и ночью горели свечи. Свет от них падал на соловецких чудотворцев, на их настенное изображение в полный рост: преподобный и богоносный игумен Зосима, основатель Соловецкого монастыря, и преподобный Савватий Соловецкий. Их лики отмечены общей печалью духовного подвига. Рядом выбиты слова Давида: «Возложу и на Господа печаль твою, и Тот укрепит тебя навеки».

«О врачующая сила святого речения! — думает Гермоген. — Да сподобится и моя грешная душа Твоего милосердия!»

Гермоген опускается на колени перед большой иконой Спаса в серебряном окладе, помещённой в центре киота, и молится за убиенного царевича Димитрия:

   — Прими мою молитву, Господи, за новоявленного святого мученика. Учини его в раю, идеже лики святых и праведники сияют, яко светила! Да обретёт его святой лик источник жизни и дверь райскую! Тебе ведомо, как учинилась беда. Богоненавистническая злоба оборвала дни жизни царственного отрока.

И, помолчав немного, Гермоген добавляет:

   — А меня, Господи, сподоби причастия пречистых Своих Тайн!

На душе у Гермогена неспокойно и мятежно, и он просит у Бога мира своей душе. Но тут он спохватывается, понимая, что молитва его — лукавство. Мира в душе быть не может, пока Господь не сподобит их покаяния. Или неповинны они в причастии греху злодейского убийства! Или все молчавшие перед убийцей и допустившие это убийство не понесут в будущем кару! Богом это не забывается.

Гермоген, как никто из иерархов, чувствует, что в царстве насевается смута. А дале — раздоры. И не дай Бог, прольётся новая кровь. Тот, кто не остановлен в одном злодействе, безбоязненно устремляется на другое.

В богобоязненной душе Гермогена мелькают мысли, которым он не даёт воли и хочет унять сумятицу в душе.

— Господи, за что столь немилостив к нам, грешным? За грехи наши Ты допустил убийство старшего сына Иоанна Грозного, а ныне младшего. Феодор часто болеет. Не допусти, милосердный, чтобы перевёлся корень царский!

 

12

А тем временем у входа в церковь, перед иконою Пречистой, чей лик являл миру мудрую строгость чистоты и смирения, склонился в молитве князь, чьё имя было ныне у всех на устах, — Василий Иванович Шуйский. Молва винила его в неправедном дознании причины смерти царевича Димитрия. Одет он был в летнюю ферязь из чёрной тафты и высокую боярскую шапку. Его горестный вид подтверждал справедливость молвы.

Так на пороге церкви и встретил его Гермоген. И встреча эта станет судьбоносной для обоих в не столь отдалённом будущем.

Шуйский первый поклонился Гермогену с истинно княжеским благородством. Гермоген приветствовал его поклонением головы. Он впервые видел князя так близко, но тотчас узнал его. Прежде он знавал Ивана Петровича Шуйского и дивился тому, сколь неизгладима древняя печать прародителя в облике его потомка. Князь Василий Шуйский тоже сохранил что-то от облика Александра Невского, своего славного предка. Та же благосклонность и одновременно строгость взгляда, те же мягкие и тонкие черты.

   — Чаю, недаром Господь послал мне встречу с тобою, владыка, мужем справедливым и благорассуждающим. Соблаговоли удостоить меня своей беседы!..

Гермоген поклонился и пригласил князя в свою келью, что была дверью в дверь с церковной обителью. Отворивший им монашек зажёг свечу и удалился. Келья была обставлена с монашеской строгостью. По одну сторону стола с горящей свечой — ложе, по другую — скамья, покрытая сукном. Устроив князя на скамье, Гермоген придвинул ближе свой табурет. Князь расстегнул верхние пуговицы ферязи. Ему как будто не хватало воздуха. Гермоген открыл задёрнутое слюдой оконце и взглянул на небо. Оно было затянуто тучами. Парило. Впереди душная ночь. Видимо, будет гроза. Дай-то Бог. Дождя давно не было.

   — Дай-то Бог дождичка, — произнёс он, чтобы нарушить молчание.

Он избегал смотреть на князя. Столько было горечи и нерешительности в его лице! Гермоген подумал, что, когда душа человека больна, она ведёт себя, как и страждущее тело, тоскует, не находит себе места, ищет способа исцеления; Чем исцелю его? Какое подам ему спасение?

   — Скажи, владыка, каким случаем, по нужде ли великой или по слову Божью, принял ты схиму, ангельский образ иноческого чина? — неожиданно спросил князь.

   — О, моя дорога к Богу была долгой. Так что и не упомнить всего. Матушка и батюшка измлада к Богу меня обращали. А когда они погорели, я в казаках стал служить. А по казачьим дорогам меня вели то ангелы, то бесы. Но скоро я понял, что наущение дьявола не имеет долгой власти над человеком. Душа всякого человека подвержена страху Божьему. Тут его и спасение.

   — Именно. Именно, — подтвердил князь.

Ему снова стало не хватать воздуха. Он шире распахнул ферязь, посмотрел в окно. «Хочет что-то сказать и боится слухачей ?» — подумал Гермоген.

   — За окном — высокая ограда. Оттого-то и душно. Ветерок сюда не достигает, — произнёс как бы между прочим Гермоген.

Шуйский понял, что Гермоген догадался о его опасениях, и смутился.

   — Ты видишь мою тоску, владыка. Да всей-то правды я и сам не знаю, — наконец произнёс он.

Оба понимали, что разговор о том, как случилось убийство царевича, неизбежен.

   — Приехав в Углич, я думал: «Мыслимо ли, чтобы царевича загубили открыто, среди бела дня?» Так и прочие думали. И до сего думают, — начал князь. — Окольничий Лупп-Клешнин по дьявольскому наущению умело насевал плевелы сомнения и неправды. Мне и самому не вдруг открылось, какими умелыми наставлениями снабдил он прочих, что приехали в Углич для следствия: и дьяка Вылузгина, и вашего иерея. Угличане открыли мне истинную правду, и я понял, что наставления Клешнину дал тайный убийца...

Верю, Господи, что всё станет пред лицом Твоим... — Шуйский перекрестился на образ Спасителя, висевший в углу кельи, и немного помолчал. — Прости мне, Господи, сокрытие истины и помоги открыть её! Ныне ведомы мне имена троих убийц. Первым к царевичу приблизился сын его мамки, Осип Волохов, он проколол ему ножиком горло и убежал от страха. Злодейство довершили Данилка Битяговский с Качаловым, они зарезали царевича...

Князь закрыл лицо руками, затем открыл их и упал на колени перед иконой:

   — Дай, Всевышний, разумение рабу Твоему! Правда скрыта ложью, и путы её крепки. Мы более безгласны, чем рыбы, и хуже бессловесных созданий. Прими, Всевышний, молитву об очищении души! Да не уподобимся скотам, что не смеют противиться своему закланию! Да убьёт нас, грешных, сотворённое нами зло!..

Князь долго лежал, распростёршись ниц, пока Гермоген не помог ему подняться. Он благословил князя, произнёс:

   — Господи, спаси сердца сокрушённые и души смиренные! Не карай народа моего, запятнанного кровью царевича!

На лице его можно было прочитать: «Не знаю, чем помочь тебе. Но ты истинно страдаешь, и это многое искупает».

Шуйский поклонился:

   — Вижу, ты благословил меня, владыка, на покаяние. Но скажи мне, почему мы в ответе, а Годунов, волею которого сотворилось злодейство, радостно вкушает блага жизни и не помышляет о покаянии? А нам в удел — казниться до скончания века...

   — Общий грех всех, если нет правды, — произнёс Гермоген. И, помолчав, добавил: — Ныне всем надлежит высказаться за правду.

   — И ты чаешь услышать правду от Годунова?

   — Да будет известно грешникам, что Бог не потерпит тяжких преступлений и любого смертного ожидает возмездие.

   — Любого смертного? Или в Писании не сказано: «По делам буду тебя судить»?

Гермоген опустил глаза, тихо произнёс:

   — Князь знает, не нашлось ни единого ни в синклите, ни среди иереев, кто назвал бы убийство убийством.

Шуйскому показалось, что взгляд владыки сказал ему: «И ты, Шуйский, повинен в этом более других». Глаза князя налились тоской. Он и сам страшился возмездия. Он поднял глаза на икону Спаса в немой молитве: «Господи, я готов принять любые муки за свой грех! Но не теперь! Я ещё не жил, страшно умереть, не оставив наследников. Дозволь мне до того, как приму муки, стать мужем и отцом! Годунов запретил мне жениться, опасаясь, что мои наследники станут спорить с его наследниками о троне... Совлеки с меня эти путы милосердием Твоим!»

Этот всполох страха и надежды не укрылся от Гермогена. Провожая гостя до двери, он особенно горячо благословил его.

 

13

На другой день Гермоген занемог. Со времён казачества в нём угнездилась болезнь суставов. А ныне донимала ещё и боль в пояснице. А тут и лекаря доброго не было. Все уехали вместе с царём на богомолье в Троицкую лавру. Гермоген был предоставлен своему одиночеству: иерархи тоже были в отъезде.

Томясь на жёстком ложе от недуга, Гермоген перебирал в памяти беседу с князем Шуйским, сокрушался и жалел его. Однажды в полузабытьи ему почудился голос: «Отныне тебе отвечать за князя Василия перед Богом!»

Размышляя над тем, что бы значили эти слова, Гермоген забылся, но как будто тот же голос повторил: «Беда! Кара! Не спи, батюшка! А то все в огне погорим!»

Он вскинулся в испуге. Было уже утро. Поднявшись со своего ложа, Гермоген, опираясь на посох, доплёлся до церкви Соловецких чудотворцев, разбудил дремавшего у входа сторожа и велел ему подняться на верх церкви и посмотреть на небо с той стороны, где вот-вот должно взойти солнце.

   — Что видел ты над городом? — нетерпеливо спросил Гермоген, когда посланец вернулся.

   — Большая туча распростёрта, будто в горящем обруче.

   — И сколь велик огонь? Осиливает тучу либо нет?

   — Отнюдь не осиливает.

   — Подымись, посмотри ещё раз внимательно.

Монах повиновался и вскоре вернулся со спокойным лицом. Он догадывался, что владыку беспокоят недобрые предчувствия.

   — Верх тучи токмо по краям в огне...

Гермоген вернулся в келью, обдумывая случившееся. Из ума не выходила мысль, что ему послано пророчество. Ещё в раннем отрочестве он удивлял родных умением угадывать разные случаи. Ему не верили, хотя и удивлялись его редкой наблюдательности. По голосам птиц он угадывал наближение беды. В казачьей жизни его чутьё на опасность обострилось. Но он мало кому открывался, опасаясь насмешек и злобы. Казаки не любили, когда кто-то среди них «высовывался». Мудрую осторожность проявил он и во время иерейской службы. Да и привычка сложилась во всём полагаться на Бога.

Между тем монах переминался с ноги на ногу, словно хотел что-то сказать...

   — Пошто мнёшься? Али вести какие на уме имеешь? — спросил Гермоген.

   — Сказывают, вечор знаки на небе были. Сабля знатная, булатная в огонь будто врубилась...

   — Ступай снова на верх церкви и не спускайся, пока не позовут... Возьми с собой квасу и кус хлеба...

Монах повиновался. Гермоген вернулся в келью, но покоя в его душе не было. Кремль был объят тишиной. Даже стрельцов не было слышно. Но вот заблаговестили колокола к заутрене, и вскоре послышались голоса и цоканье копыт. Гермоген вспомнил, что сегодня съезжий день... Гермоген снова затворился в церкви Соловецких чудотворцев. Он не мог бы сказать, сколько длилась его молитва. Оторвал его от молитвы громкий голос монаха, кричавшего сверху:

   — Пожар!..

Он мигом очутился рядом с Гермогеном, слетел на крыльях.

   — Труба занялась. И Занеглинье пылает, и Арбат... И Замоскворечье...

   — Не почудилось тебе, инок? Ужели Москву сразу с четырёх сторон подожгли?

Он велел созвать монастырских и церковных служек, дабы сносили иконы и дорогую утварь в подземелье Чудова монастыря. И сам кинулся спасать иконы Соловецкой церкви. От волнения не заметил, как и хворь прошла.

Догадка Гермогена, что Москву подожгли с разных концов, была тем более вероятной, что со времён её основания Москву поджигали великое множество раз и злодейство сие учиняли не токмо татары, но и внутренние враги. Пожары были опустошительными, ибо бедность города не позволяла ему каменных строений, даже дома строились из легковоспламеняемой сосны. Сосна была предпочтительнее и оттого, что её было в изобилии. Сам Кремль (первоначально Кремник) воздвигался на сосновом бору. Но главное достоинство сосны — в лютые морозы она хорошо сохраняла тепло, и дух от неё был лёгкий. Известь и камень не требовались. Обтёсанные брёвна клались плотно, одно на другое, и скреплялись по углам связями. Для утепления между брёвнами клали мох. Сосновыми брёвнами мостили и улицы. Из сосновых же брёвен ставили заборы и строили лестницы, ведущие в Дом.

Всё это вспыхивало огнём едва ли не каждое десятилетие. Более длительное благоденствие было редким. Но горькие опыты ничего не меняли. Вера в провидение и «авось» была существенной духовной чертой русских людей. Между тем пожары уничтожали не только деревянные строения, но и каменные церкви страдали. Во время первого пожара 1331 года погорел и сам город Кремник, Кремль. Отстроились русичи быстро, а через четыре года — новый пожар. Третий пожар и того быстрее: через два года, в 1337 году. Сгорели восемнадцать церквей. И когда вся Москва погорела, начался сильный дождь, так что всё спрятанное в погребах было затоплено. Как отмечает летописец, «всё потоплено, что было где выношено от пожара».

И в последующие годы словно исторический меч висел над Москвой. Историк Москвы Забелин писал: «Целые столетия над Русской землёю из конца в конец ходил неустанно Божий батог, Божий бич со страшным именем пожара».

Четвёртый пожар не заставил себя ждать. Спустя шесть лет, в 1343 году, снова погорел весь город. Снова отстроилась Москва, чтобы через десять лет учинился великий всесветский пожар 1354 года.

Примечательной чертой тех бедственных лет были многие знамения. Всесветский пожар случился в сухмень и зной великий, сопровождался сильной бурею и вихрем. И «было тогда знамение на небеси, солнце являлось, аки кровь, и по нём места чёрны, и мгла стояла с пол-лета, и зной и жары были великие, леса и болота и земли горяще, реки пересохли и был страх и ужас на всех людях и скорбь великая».

И вновь отстроилась Москва, и вновь горела. И причиной тому были поджоги злодейские. Они стали бедствием при Иване Калите, когда Москва начала обустраиваться «твёрдым гнездом». С той поры усилились и набеги татар, и злокозненные выпады внутренних врагов.

Отчего же, однако, русские люди видели в этих пожарах наказание Божье и оттого со страхом внимали знамениям? За какие грехи наказывал Бог и без того несчастных москвитян? Этот вопрос слышится во всех летописях и памятниках литературы Древней Руси.

Самым большим грехом русских людей той поры было небратолюбие, внутренняя вражда, когда брат шёл войной на брата, когда между собой воевали русские города, Тверь с Москвой, Новгород воевал с Псковом; Москва же, собирая русские города, обкладывала их данью непомерной.

К описываемому здесь моменту небратолюбие русичей продолжало оставаться тяжким грехом, хотя и не носило удельного характера и принимало формы борьбы за власть.

* * *

...Гермоген огляделся. Он видел, что на всех площадях Кремля разом учинилась суматоха. Сегодня в Кремле съезжий день, и оттого сюда съехались бояре, окольничие, думные дворяне, стольники, стряпчие. У каждого свои дела и надобности. И каждый прибыл на лошади в сопровождении слуг.

Кремлёвские площади хорошо приспособлены для приёма столь многочисленных гостей. Возле кремлёвской стены, недалеко от Житницкой улицы, — конюшни и стойла. Стрелецкая охрана следит за порядком. Но как уследить за ним, если и часа не проходит, чтоб не учинялась драка между дворовыми людьми и стрельцами, а часто и меж самими дворовыми слугами? Каждый слуга почитал за долг величаться своим господином, и делалось это умалением родовитости и заслуг чужого господина. Вот повод для разбирательства, ругани и драки. Любили и лихость свою показать. Устраивали скачки на лошадях, пугали прохожих, могли и насмерть затоптать. А уж издёвок, забористых словечек и наглости было достаточно. Стрелецкому караулу не под силу было справиться с распоясавшейся оравой. Разжиревшие на барских хлебах холопы и на караул нападали. Стрельцам часто приходилось слышать в свой адрес брань и угрозу побоища.

Словом, в съезжие дни кремлёвские площади напоминали огромный табор. Даже у рундуков (помостов для царского шествия из собора в собор) стояли лошади, толпились и шумели люди. А сегодня люди толпились и на паперти Архангельского собора и за перилами. И было много драк. На древней площади Заруба, возле Кирилловского подворья, убили оглоблей стрельца. Об этом Гермоген узнал после, а в те часы, когда на всех навалилась беда, люди ни о чём не могли думать, кроме самой беды.

Набатный звон колоколов всколыхнул человеческие толпы. Теперь это был уже не табор, а муравейник. Одни бросились отвязывать лошадей, другие кинулись к воротам. Тревожные ручейки устремились к Фроловским (Спасским), к Боровицким воротам. Мигом оказалась запруженной Троицкая улица. Туда и сюда сновали люди по Никольской улице.

«Вот она, кара за кровь царского отрока», — думал Гермоген.

Основной поток погорельцев устремился на Соборную площадь. Люди устраивались прямо на траве возле Успенского собора. Ужас и тревога пережитого отняли у них последние силы.

Спасибо стрельцам. Они одаривали каждого хлебом и квасом. Выкатывали прямо на Соборную площадь бочки с квасом, целыми связками разносили караваи... Разжалобилась и боярская челядь. Куда и делась её лакейская спесивость! Выносили погорельцам хлебы, ковриги, жбаны с квасом... Это немного отвлекло людей в их беде. Иные прятали за пазуху кус хлеба, но его было вдоволь.

Давно было замечено, что, сопереживая другому в беде, человек укрепляется духом. Своя беда как бы на время отодвигается. Неподалёку от Гермогена сидела баба в платье из домотканого крашеного полотна. Рукавом от платья она обвязала обожжённую ножку дочки, и та затихла у неё на коленях, уткнувшись льняной головкой в грудь матери. Волосы женщины были немного обожжены, на щеке запёкшийся рубец. Может быть, эта девочка — единственное дитя, которое ей удалось спасти. Она сидела с отрешённо-измученным лицом, и весь вид её выдавал непосильные страдания. Видимо, и родные её сгорели. Иначе она искала бы их среди погорельцев, хотя бы взглядом. Рядом с ней стояла кружка с квасом и лежала коврига хлеба, но она ни к чему не притронулась. Вот проснулась девочка и захныкала, жалуясь на обожжённую ножку. Мать словно бы не слыхала. Увидев хлеб, девочка потянулась к нему. Но ей хотелось и кваса. Увидев это, мальчик подбежал, подал ей кружку, а ковригу положил ей на колени. Девочка стала жадно пить. К ней подошёл стрелец, здоровенный детина, и подал ей сладкий маковый коржик. Девочка, испив квасу, начала было хныкать, но, увидев коржик, смолкла и жадно схватила его.

И Гермоген подумал: «Во что бы превратилась жизнь, если бы посланные на людей беды не помогали им понять, что спасение мира — в доброте!» Но тотчас же пришла встречная мысль: «А как же Годунов, учинивший людям столь непостижимое зло? Когда он отправился в Лавру, взяв с собой своих детей, не мог же он не думать, что многих детей поглотит огонь, многие останутся сиротами. И значит, душа его допустила столь безбожное злодейство?!»

Гермогену припомнилась дочь Годунова, именем Ксения. Она была немногим старше этой девочки с обгоревшей ножкой. Мать её, Мария Григорьевна, вместе с другими боярынями шла в церковь и вела за руку дочку, розовощёкую, большеглазую, с кудряшками на лбу и висках. И платьице на ней из голубой тафты, с оборочками, и башмачки на маленьких ножках из голубого сафьяна. Сказывали, Борис души в ней не чаял. С собой и в Троицу забрал дочку и сына.

Знал он, знал, что в охваченном огнём городе многие дети мученически сгорят в лютом огне. А того не подумал, что людей обижать — себе добра не желать.

И нет греха грешнее родительского. За всё приходится отвечать детям. И многие беды по грехам родительским сотворятся.

Эти скорые мысли ужаснули Гермогена. О чём он? Как пришло ему на ум думать о расплате детей Годунова за грехи родителя? Но позже он не раз вспомнит эти мысли и будет корить себя за них.

Между тем солнце начинало клониться к закату, и Гермоген вышел к южному порталу собора. Заметно было, что народ понемногу начинал расходиться. По кремлёвским улицам потекли людские ручейки: по Троицкой, по Никольской, по Спасской. Но это были жители Китай-города. Эти люди покинули добро, во всём полагаясь на Бога. Только бы спасти животы свои. Улочки кривые, дома высокие. Как спастись, если запылает верх? Тут были бояре в кафтанах, купцы в армяках и жёнки в летниках. На площади больше оставались тёмные ряски с клобуками, пестрядинные понёвы да посконные рубахи, подпоясанные ниже чресел. И все поглядывали в ту сторону, где застигла каждого из них беда. Но окаянный огонь, видно, не хотел униматься.

Как быстро беда равняет людей! Бояре, ремесленники и купцы хоть и разнились платьем, но все одинаково казались обездоленными, и общая печать внезапно нагрянувшей беды лежала на их лицах. И у всех на душе была одна молитва. Строго и милостиво смотрел с соборной вышины Спас. Повсюду слышались тихие и жаркие слова молитвы, и взоры были обращены к Спасу. Люди знали и верили: всё в его власти. Там, где полыхало небо, ещё оставались родные и близкие. Не задохнулись бы в погребах да подвалах, скорее развеялся бы смрад и дым.

Молился и Гермоген: «Господи, мы знаем, воистину знаем, что Ты можешь всех спасти, ежели захочешь, потому что хотя мы и согрешили, но от Тебя не отступили, ибо мы — Твоё творение и веруем в Тебя, могущего нас спасти. Да не постигнет нас ранее будущего суда лютая смерть. И лютый ответ не там, а здесь. Но, о долготерпеливый Владыка всех, не пролей на нас, согрешивших перед Тобою, скорого и праведного наказания, но, презирая все наши прегрешения, дай нам время на исправление, какими сам знаешь своими судьбами!»

Среди теснившихся ближе к паперти собора людей, объединённых таинственной связью мыслей и чувствований, начались разговоры о пожогщиках. Одни говорили, что пожогщики подосланы боярами, другие называли имя Годунова. Он-де велел пожечь Москву, дабы унять плач о царевиче Димитрии, а самого царя Феодора из Троицкой лавры, где он ныне находится, в Москву вызвать, дабы он в Углич не уехал и не узнал там всей правды, как был зарезан царевич Димитрий.

Вот где люди давали волю языкам! Позже Годунов всем рты заткнёт пытками да «засиженьем в ямы». А ныне всяк был смел. Годунова называли «властителем царства». Он-де всеми делами правит, и самому царю Феодору яко быть ему в подчинении. Гермоген дивился, как много знали люди, которых злая беда свела на Соборной площади. И про то, что Годунов взял себе лучшие земли и поместья, и луга с лесами и пчельниками, и что из казны берёт денег да золота и серебра всякого сколь захочет, и что меха ему богатые возами шлют из Сибири. А купец, стоявший возле соборной паперти рядом с дьяком, говорил, что Борис воистину царствует державным именем своей сестры — царицы Ирины.

   — Не к добру, не к добру взял себе такую волю царский шурин! — произнесла старушка, повязанная белым, потемневшим от копоти платком. В руках она держала иконку Божьей Матери. Она теснилась ближе к священнику и, видимо, хотела завести с ним разговор. Но на слова о «царском шурине» священник не откликнулся.

А на другом конце толпы жадно слушали угличанина, чудом проникшего в Москву.

   — Великую расправу учинили над моим городом. Хватали всех, били кнутом, пытали на дыбе. Звонарю отрезали язык. Зато той, что передала царевича в руки злодеев — гнусной мамке, боярыне Волоховой, Годунов дал богатые земли. А самого Битяговского, которого народ убил в гневе своём и бросил в яму, вынули из той ямы, отпели в церкви и с почестями похоронили.

   — Это ли не обличает скрытого убийства!

   — Челобитную надо царю подать, чтобы самому всё разведати.

   — Не начать бы доброго дела без разума и толка.

   — Доказчик первым под кнут пойдёт.

«Вот она, слабость страха, — подумал Гермоген. — И ты первый остережёшься».

   — Думал, что Бога так же обманет, как и людей. В Троицкой лавре ныне поклоны бьёт. Но и от людей не утаилось задуманное им. Понеже от самого Господа Бога, — тихо произнёс священник.

Было что-то великое и горькое в том, что эти несчастные погорельцы, забыв на время о своей беде, заботились о делах общих.

Позже Гермоген не раз вспомнит слышанное им в тот день от погорельцев и убедится в мудрости народной молвы, когда в руки ему попадётся собственный наказ Годунова посланнику в Литве: «Станут спрашивать про пожары московские, то говорить: мне в то время не случилось быть в Москве; своровали мужики-воры, люди Нагих, Афанасья с братьею: это на Москве сыскано. Если же кто молвит, что есть слухи, будто зажигали люди Годуновых, то отвечать: это какой-нибудь вор-бездельник сказывал; лихому человеку воля затевать. Годуновы — бояре именитые, великие».

Но слухи о Годунове — убийце царевича — не утихали. И когда пришёл хан Казы-Гирей под Москву, на Украине возник слух, что подвёл хана к Москве сам Годунов, дабы пресечь слухи о гибели царевича и опасаясь, как бы не поднялась на него мятежом вся Украина. Началась новая волна пыток и казней. Летописец свидетельствует, что в те дни было много побито людей, иным резали языки, иных замучили в темницах. Опустели многие сёла и целые волости.

Однако никакими сысками Годунову не удалось заглушить народную молву о царе-ироде. Видя, какую власть взял первый боярин (к этому времени он был едва ли не богаче самого царя), люди боялись самого худшего. Говорили о дурных знамениях. Москва была наполнена гадателями и волхвами. А тут случилось ещё и новое великое бедствие, в котором увидели дурное предзнаменование. Гора, под которой стоял Печерский Нижегородский монастырь, с треском сдвинулась к Волге, засыпала и разрушила церковь, и кельи, и ограды. Обитель была непростой, славилась угодниками Божьими — Дионисием Суздальским и Макарием Жетоводским, которые некогда в ней спасались. Гибель столь святого места произвела сильное впечатление на умы людей. Все ожидали бедствий неминуемых, крушения царства. Феодор слабел здоровьем, а с ним пресечётся и царский род. Опасались, что без царя законного начнутся великие беззакония.

Летописцы свидетельствуют, что этого остерегался и царь, думал, как унять гнев Божий. Будучи человеком глубоко набожным и зная, какие подвиги святоотеческие и чудеса исцеления совершал святой митрополит Алексий, Феодор задумал переложить мощи Алексия в серебряную раку. Судя по дальнейшему, действия его были подсказаны либо самим Годуновым, либо его сестрой — царицей Ириной. Почему царь велел Годунову взять в руки святые мощи? Почему произнёс слова, которые звучали завещанием:

— Осязай святыню, правитель народа христианского! Управляй им и впредь с ревностью. Ты достигнешь желаемого: но всё суета и миг на земле.

И естественно, это было истолковано по замыслу Годунова. Царь Феодор передавал-де в руки своему шурину державу.

А надо сказать, что мощи святого Алексия особенно почитались. Митрополит Алексий много сделал для укрепления державного духа Руси, для сохранения за Москвой статуса столицы. Помимо святости и обширной образованности (он сам переводил с древних подлинников Священное Писание), митрополит Алексий имел глубокий государственный ум, был тонким дипломатом, умевшим успешно вести переговоры с Ордой. С памятью о нём связаны чудесные исцеления. Может быть, Годунов ожидал спасительного исцеления и для себя самого (он был слаб ногами). Особенно памятна была в Москве история, когда хан Чинибек потребовал, чтобы русский царь Иоанн Красный (отец Дмитрия Донского) послал в Орду митрополита Алексия — исцелить любимую жену Тайдуллу, ослепшую за три года до того, после тяжёлой болезни. В письме хана было сказано: «Мы слышали, что небо ни в чём не отказывает молитве главного попа вашего. Да испросит же он здравия моей супруге».

Для митрополита Алексия то был случай оказать великую услугу своей родине, ибо многое в то время зависело от милости хана. Отслужив молебен у мощей святого Петра, святитель увидел, как у гроба чудотворца сама собой зажглась свеча. Видя в том добрый знак, Алексий с остатком свечи и освящённой водой отправился в Орду.

Дальнейшие события развивались в ханском дворце. С зажжённым огарком свечи в руке и с чашей, в коей была освящённая вода, святитель приблизился к ложу Тайдуллы, усердно помолился над ней, окропил её святой водой. Хан и его близкие стояли возле, ожидая чуда. И чудо свершилось. Тайдулла медленно прозревала на глазах присутствующих. Святителя Алексия с великой честью отпустили в Москву. В память исцеления Тайдуллы был заложен Чудов монастырь и основан город Тула.

С той поры минуло двести сорок лет. Раку святого Алексия перенесли в Успенский собор (до того прах его покоился в Чудовом монастыре, в гробнице, им самим устроенной). Прикладываясь к мощам святого, больные и увечные получали чудесное исцеление. Патриарх Иов благовестил об этом на каждой литургии. Слава о спасительной силе святого разнеслась по окраинам России. Церковь понимала, что эта слава крепила державу. Время было тревожное. Не утихавшие слухи об убийстве царевича Димитрия и разговоры о том, что у Феодора нет наследников и пресекается корень царский, вызывали смуту в умах людей. Возникала опасность отторжения окраин от русской державы.

И может быть, лучше других понимал это Гермоген, связавший свою судьбу с Казанским краем, недавно присоединённым к России. Он видел, как чутко внимали враги православия мятежным голосам инородцев, как недавно принявшие православие возвращались в мусульманство. В то время он один из первых на Руси понял, сколь велика чудодейственная сила святых мощей в укреплении державы. И в канун 1595 года он отправился в Москву за мощами святого Германа, некогда известного в Казанском крае архимандрита. То был человек воистину героического и святого жития. Родился он в семье бояр Полевых, проживавших в Старице, недалеко от Твери. Постриженник Волоколамского монастыря, он приехал в Казанский край, где много занимался просвещением, будучи настоятелем Свияжского монастыря. Иван Грозный, умевший ценить святость и подвижничество до тех пор, пока они не мешали его деспотическому своевластию, хотел поставить Германа митрополитом на Москве на место скончавшегося Афанасия. Но святитель Герман начал обличать опричнину и скоро был подвержен опале разгневанным царём. Изгнанный из дворца, он доживал свои дни в Чудовом монастыре, где и скончался.

Мощи двоих других святых — архиепископа Гурия и архимандрита Варсонофия — почивали в Свято-Преображенском монастыре. Слух о том, что мощи лежат нетленными и от них исходит благовоние, мигом облетел всю Казань. Людей поразило, что нетленными были и мощи учеников Варсонофия — Ионы и Нектария, найденные в одном гробу с Варсонофием. Нетленными были обретены и мощи святого Гурия.

В те дни Казань была переполнена людьми. Съехались отовсюду — из казанских посадов и сел, из вятских пределов. Рассказывали, что тогда даже разбои на дорогах прекратились. Видимо, и сами воровские люди приезжали в Казань, чтобы приложиться к мощам. Церкви во время службы были переполнены народом. Попы едва успевали совершать обряды крещения.

Такого поклонения святой вере ещё не знала Казанская земля.

Мудрые люди давно объяснили преклонение перед святостью даже у великих грешников неодолимым стремлением к чистоте, извечно заложенным в человеке. Казанские события убеждают в этом.

Но отчего же на Руси было так много святых? Именно на Руси, за что и называли её святою Русью. Помимо известных святых, канонизированных после смерти, в России было много людей, почитавшихся святыми в миру (схимники, юродивые либо те, кого называли «не от мира сего»). Они и другие много сделали для утверждения в жизни милосердия и добра.

Источник столь прижившейся в России святости следует искать в судьбе России, мужественной и многотерпеливой. Ни одна страна не перенесла столько войн, сколько Россия, ни одна страна не знала, что такое трёхсотлетнее татарское иго. Ни одна страна не была таким вожделенным предметом зависти, ибо по природным ресурсам и географическому положению была богатейшей страной. Ни в одной стране союз внешних и внутренних врагов не порождал столько малых и больших смут, как в России. Можно сказать, что святость народная выковывалась в горниле мужества и терпения.

Судьба святого Гермогена — одна из немногих в славной летописи России. Перед тем как совершить подвиг гражданского мужества и святости, он был обычным грешным человеком. Став к описываемому здесь времени митрополитом, он оставался всё тем же Ермолаем, сохранил многие свои природные черты. В Вятском краю у него жила дочь-невеста, и встреча с ней воскресила в его душе прежние забытые воспоминания и дала редкие в его жизни минуты счастья. Редкие ещё и потому, что он почти не видел своей дочери. Став владыкой над всею епархией, он и помыслить не мог о досуге и отдыхе. В прежние годы дочь приезжала в Казань вместе с родными. Но последнее время вятские дороги стали особенно опасными. Воровские люди, прижившиеся в этих местах после взятия Грозным Казани (прижились они после того, как истребили многих вятичей и выжгли их сёла), занимались разбоем. После убийства царевича Димитрия и слухов об отпадении окраин от России воровские шайки сплачивались в грозные военные отряды, облагали местных жителей данью, грабили на дорогах.

Получив приглашение на свадьбу дочери, Гермоген тут же стал собираться в путь, отложив все дела. Он облачился в простую мантию, какую митрополиты носили до установления в России патриаршества, без саккоса и клобука и, послав впереди себя иноков, особо просил, чтобы местное священство не устраивало ему торжественной встречи.

 

14

Забившись в глубину возка, Гермоген смотрел на мелькавшие мимо деревья, версты и редкие дома. И как в былые казацкие годы, ему казалось, что это не кони несли его вперёд, а неведомая счастливая сила. Он слегка улыбался своим воспоминаниям. И было удивительное чувство лёгкости, точно дорога взяла на свои плечи всё его бремя, все заботы. К душе подступало ласковое тепло при мысли, что скоро он увидит дочь. Он назвал её Анастасией в честь первой супруги Ивана Грозного, добрая память о которой долго жила в народе.

А тем временем в Вятском посаде обряжали невесту. Свахи расчёсывали ей косу, а после укручивали, обряжали в свадебный наряд. На ней было платье из тонкого полотна, отделанное красной тафтой и шитое золотом и серебром. Кокошник обтянут красным шёлком и вышит жемчугом, а поверх кокошника покров с вышитым на нём крестом.

Подружья и дружки следили за дорогой. И как только показался на дороге возок, стали на большом столе выставлять гостинцы невесте. На блюдо клали нарезанный хлеб, а на малых тарелках сыр, а сверх того хлеба и сыра укладывали богатые ширинки (платки, полотенца), расшитые серебром да золотом, а на тех ширинках — подарки всякие были положены: материи и деньги.

Когда в двери показался Гермоген, Анастасия не соблюла невестиного обычая, не поклонилась гостям малым поклоном, а кинулась навстречу отцу, упала на грудь и заплакала. Наступило некоторое смятение. Но тут вошли монахи, поставили на стол отцовские подарки — коробья с полотнищами разными да шалями, особо деньги и шкатулка с богатым перстнем для жениха и яхонтовыми серёжками для дочери. Тут они оба — жених и невеста — поклонились отцу и владыке низким поклоном. Он же благословил их иконой, которую привёз с собой. Это был Спас в золотом окладе, украшенный дорогими камнями. Икона была подарена ему святым Варсонофием, и Гермоген не вдруг решил с ней расстаться, дорожа памятью высокочтимого им архимандрита, своего наставника и покровителя. Но накануне ему приснился сон, будто дочь его находится в яме, а сверху проникает свет, и будто свет идёт от его иконы, и дочь видит икону и молится перед ней. И вдруг неведомая сила подымает её из ямы к свету.

Гермоген проснулся в смятении и понял этот сон, как волю неба: он должен благословить дочь иконой и оставить эту икону у неё.

Понемногу просторная клеть наполнилась людьми, и всяк принёс подарки. Вятские посады издавна славились раскрашенными изделиями из глины (и на многие века останется знаменитой вятская игрушка). То был древний промысел, видимо ещё с языческих времён, судя по изготовлению всякого рода божков, чудищ. Тут были и леший, и чёртики, и русалки. Были и матроны в киках (предшественницы матрёшек).

И все клали свои подарки на большой стол.

После венчания в церкви и праздничного застолья началось настоящее веселье. Во дворе уже играли в бубны, свирели, свистульки. И в лад музыке вперёд выскакивали певцы и плясуны. Предпочтение отдавалось частушке. Её легче было спеть, ей весело смеялись.

Певцу поднесли чару — знак признания, и он начал петь припевку за припевкой:

И следом без передышки другую, третью:

Гермоген стоял на крылечке вместе с дочерью, и оба весело смеялись. И в эту минуту они были так похожи друг на друга, что сватья, глядя на них, сказала:

— Ну, ты, Настасья, крошечки отцовской подобрала... Счастливая будешь.

И в самом деле, у дочери те же, что у отца, полные губы и густые чёрные брови, большие, широко поставленные глаза. И росту высокого, и такая же горделивая стать.

Но что это такое? Сначала подумали, что во двор силой, самоволом открыв ворота, вошла толпа скоморохов. В вятских местах скоморохи не в диковинку. Раскрашенные, в истрёпанном, но благородном платье, они ходили толпами и по двое-трое. Но эти больше походили на разбойников, чем на скоморохов. Движения резкие, чуть отрывистые. Среди них выделялся высокий пожилой чёрный мужик с седыми кудрями и с проседью в густой бороде. Он не был раскрашен. На нём был богатый кафтан, рука на перевязи. Глядел сумрачно. Остальные сбивались ближе к нему и смотрели, словно ожидая его приказаний. Он только брови сдвинул, как на середину двора вошли скоморохи и развернули бумажные свитки, прикреплённые к шестам. Все невольно стали вглядываться, что изображено на этих свитках. Главный скоморох начал свою роль:

   — Вот извольте видеть, люд Божий, покрытый рогожей... За один грош покажу вам что хошь... Вот Москва горит... Слышали, чай, про пожар московский, про то, как всё выгорело... Что осталось — всё наше: два двора, три кола, пять ворот да погорельцам отворот...

Скоморох подошёл ко второму свитку:

   — А вот, извольте видеть, Успенский собор в Москве стоит. Нищие на паперти поют, как на клиросе клирошане. Да мало кто грошик даст. Тут своих людишек в шею бьют, а чужих зазывают да чины обещают... А это, извольте видеть, Бориско на своём дворе руками махает, ханские тучи на Москву нагоняет, воевод с ханом сражаться посылает, дабы люди были заняты войной и не замечали его бесовских проделок...

Скоморох внимательно следил за лицами собравшихся, проверяя впечатление, но видно было, что люди не догадываются, о каких «ханских тучах» идёт речь и что это за «бесовские проделки» у какого-то Бориски. Но когда взгляды скомороха встречались со взглядами Гермогена, в воздухе словно бы веяло чём-то тревожным. Скоморох был, однако, невозмутим. Вот он приблизился к третьему свитку, на котором была изображена смерть с косой и рядом какой-то человечек в богатом кафтане.

   — А теперь извольте послушать, люд Божий, о чём рече смерть.

Смерть : Ах ты, Бориско, погибшая душа! Готовься ныне предстать пред Богом!

Бориско : Смерть моя дорогая, что так рано по мене пришла? Или не ведомо тебе приближение моего царства? Не грози мне косой, мне назначено поцарювать на сём свете...

Смерть : Ах ты, ирод, проклятая душа! Тебе прямая дорога — не на царство, а в пекло!

Бориско: Пошла прочь, косая! Не тебе решать мою судьбу. Нашла чем пугать! Я и на пекло соглашусь, токмо бы поцарювать хотя бы семь денёчков!

Неожиданно к скомороху приблизился пристав и грозно спросил:

   — Ты, скоморох, про какого Бориску туг врёшь? И кто станет домогаться царства при живом царе? Ныне у нас царствует природный царь Феодор Иоаннович, дай Бог ему здоровья!

   — У скоморохов правды не спрашивают. И сами приставы при случае ус покручивают...

Дерзкий ответ скомороха окончательно вывел пристава из себя.

   — Скрутить ему руки да отвести куда следует! — приказал он.

Но тут к приставу приблизился монашек и что-то сказал ему. Пристав пришёл в некоторое замешательство, потом приблизился к Гермогену, поклонился ему:

   — Как изволит владыка сотворить. А по мне так всех скоморохов надо к пытке подвести да хорошенько дознаться, что они тут намалевали, — честной народ смущать да прельщать...

 

15

Гермоген был немало встревожен усердием пристава. В скоморохе он узнал Горобца. И первым его порывом было выручить из беды человека, который едва не погубил его в те далёкие годы, когда они вместе казаковали. Гермоген давно всё простил и понял это, когда они встретились в монастыре. Горобец хотя и держался тогда с прежней выправкой и в душе его ещё кипело зло, но уже чувствовалось, что это был несчастный, сломленный человек. Видимо, уже в ту пору в нём просыпались угрызения совести. Иначе чем объяснить резкую перемену в его судьбе? У воеводы Башкина он был в почёте. Значит, невмоготу стало Горобцу низкое прислужничество перед жалким трусливым выскочкой, каким был этот Башкин. Что-то сломалось в душе старого казака. У него и лицо другое, и повадки разбойничьи. Прежде он бывал нагло-грубым только со слабыми, а ныне ему и сам чёрт не брат. И дивиться ли тому, что верный раб Ивана Грозного стал поносителем его самого близкого боярина — Бориса Годунова? Или не ведал, что ему за это грозит? Вот теперь и думай, как спасти его от тюрьмы и доноса в Москву. Помилует ли Борис Годунов скомороха за «Бориску-ирода»?

Гермоген дожидался прихода своего бывшего атамана в светлой горенке-боковухе, где должен был провести ночь перед дорогой. В оконца било завечеревшее солнце. И когда в горницу вошёл Горобец, низко пригибаясь под притолокой, его седые кудри отливали розовым светом и смуглое до черноты лицо казалось помолодевшим. Гермоген указал глазами на табуретку возле стола. Горобец сел с видом небрежным, хотя и строгим.

   — На что позвал мене, Ермолай?

   — Думал ослобонить тебя от пристава да от тюрьмы...

   — Это нам не привыкать...

   — Пошто наладился вести жизнь бродяжую?

   — Другой жизни не сподобился...

   — Что так?

   — Когда помер царь Иван, воеводы стали небрегать нами. В каждой дырке затычкой стал...

   — Пошто не пришёл ко мне? Такому молодцу да не сыскать подходящей службы!..

   — Не... Я пошёл в стрельцы. Да дело не заладилось... — Горобец махнул рукой.

   — Ты знал про свадьбу дочери и что я буду у неё? — вдруг спросил Гермоген.

В глазах Горобца мелькнуло шельмоватое выражение.

   — Вижу: знал. А зачем скоморошьи малюванки сюда привёз?

   — Ты, владыка, колись о правде гуторил. Что ж, ныне правда тебе не по нраву пришлась?

   — Помню. Я говорил тебе, что правда — дело Божье. Под силу ли человеку постичь промысел Божий? Дивны мне и речи твои про Годунова, как будто он поцарствовать хочет хотя бы и семь дней...

Горобец усмехнулся:

   — Только слепой не видит, что Бориско готовит себе царство.

   — Царство устроевает Бог, и на Руси исконно правили природные цари.

   — Что было, про то люди знают, а что станет потом — узнаем... Ты бы послушал, владыко, юродивых... Есть в здешних краях один Божий человек. Сказывал людям под самую Пасху: «Бориско своё гнездо высоко устроевает. Да Царь Небесный свергнет его с высоты и гнездо его разорит...»

   — Спаси нас, Господь, от разора и брани!

Гермоген перекрестился. Горобец снова усмехнулся:

   — Уж чего доброго, а разору да брани будет довольно. Северская земля, слышь, давно уже покоя не знает... — И вдруг он резко обернулся к Гермогену: — Вы пошто в обиду даёте северских братьев? Пошто Бориска теснит их поборами, а католики разоряют православные церкви?!

Гермоген не сразу нашёлся, что ответить. Он знал, что, будучи главным управителем при царе Феодоре, Годунов не жаловал земство, теснил их налогами, давал преимущество сословию военному и что до Москвы доходили слухи о ропоте северских жителей на безбожные поборы и налоги. Но о Западной Церкви разговоры не шли. Да и какие разговоры? Там не столь давно проездом из Москвы был константинопольский патриарх Иеремия и всё уладил.

   — Ты про какие гонения без правды говоришь, Горобец? Или новые обиды чинят православной церкви? Ежели ты говоришь про затею польских панов о разделении Западной Русской Церкви на православную и унитарную, так дело то добром улажено, православные люди отвергли унию...

   — Отвергли-то отвергли, да вашему главному попу надлежало дознаться до правды истинной, — ответил Горобец, имея в виду под «главным попом» патриарха Иова.

И Горобец выложил Гермогену с целый короб всяких слухов о делах в Северской земле и в Русской Западной Церкви, и Гермоген чувствовал, что в этих слухах была горькая правда.

В тот же вечер, едва успев поужинать, Гермоген выехал в Москву. Раздоры в Западной Церкви угрожали спокойствию Москвы, миру и благоденствию православных людей. Он вспомнил тревожные сетования одного иерея о том, что в русские церкви заходят ксёндзы и пасторы и смущают прихожан странными речами. Навели смуту в западной стороне. Не хотят ли того же и в Москве? Или не знают, что на границе с Северной Украиной нет былого порядка и строгости? Движение через кордон стало свободным. В Стародуб, Севск, Новгород-Северский, Путивль стекаются смутьяны и лихие люди. И кого там только нет: и литва, и немчура, и полячишки... В народе ходят тревожные слухи, что они что-то умышляют. Что же ещё, как не покушение на царство!

О, как ещё задолго до беды бывает догадлива народная наблюдательность! Но, увы, выводы её остаются в небрежении... Гермогену не раз ещё придётся убедиться в этом.

 

16

Москва жила своей мирной хлебосольной жизнью, верная святоотеческим преданиям и беспечности. И первое время Гермоген готов был усомниться, ладно ли он делает, давая волю тревоге и подозрениям на основе одних только слухов? Столько безмятежного покоя, столько солнца было в Москве, так празднично сияли её золотые купола!

Когда колымага Гермогена въехала в Кремль, звонили к обедне, и звоны были радостными, убаюкивающе мягкими. Гермоген вышел из колымаги и, отправив кучера на монастырское подворье, со знакомым волнующим чувством ощутил под ногами московскую землю... Мать городов русских. Здесь в Кремле решается судьба всей русской державы. Сюда он спешил, охваченный тревогой...

Оставив в стороне Житницкую улицу с её житными рядами, Гермоген направился через Ивановскую площадь к церкви Рождества Пречистой Богородицы. Помолившись перед образом Пречистой Заступницы и поблагодарив её за благополучный приезд, Гермоген чуть отошёл в сторону и очутился рядом с восточным углом обширного боярского двора князя Мстиславского. И припомнилось ему, как лет двадцать тому назад в нескольких шагах от этого места свершалась беспощадная казнь. Подробности казни Гермоген знал из летописи, хранившейся в библиотеке Чудова монастыря: царь Иван Грозный «казнил в Кремле у Пречистой на площади многих бояр, чудовского архимандрита, протопопа и многих всяких людей. А головы метали под двор Мстиславского».

Как не содрогнуться в душе, представив эту жуткую картину! Но почему чаша сия миновала Мстиславского? И что за урок преподал царь Мстиславскому? И был ли то урок? Известно, что Иоанн больше всего боялся боярской измены. Но известно также, что Мстиславский более других бояр подавал поводы к обвинению в «изменном деле» и всякий раз приносил новую «клятвенную запись» не отъезжать к другому государю. Почему же Мстиславский помилован, а другие, не столь виновные, казнены? Объяснить ли это тем, что Мстиславский был женат на племяннице царя? Нет, с родством Иоанн не считался. Он обрёк на жестокую смерть двоюродного брата Владимира Старицкого и его семью (не пощадил даже младенца-сына), хотя вина его не была доказана. Пострадали и ближайшие родственники царицы Анастасии. А вот Мстиславский, приносивший царю свою «изменную вину», процветал, получал новые чины и поместья. И это после признания в том, что он «навёл на Русскую землю хана» и, значит, был повинен и в том, что вся Москва была сожжена.

То было в 1571 году, а три года спустя произошла жестокая расправа с боярами, среди которых не было, однако, Мстиславского. Но почему же отрубленные боярские головы «метали под двор Мстиславского»? Может быть, в назидание? Но это было бы слишком простое объяснение. В тайных замыслах и «уроках» Грозного чаще всего бывало скрыто коварное изощрённое издевательство над тем, что было ему неугодно.

А неугодна ему в те годы была земщина и её наиболее яркие представители, потомки древних боярских и княжеских родов. Во главе земщины сам царь поставил Мстиславского, человека вполне чуждого её интересам. Мстиславские, потомки Гедиминовичей, были выходцами из Литвы. И видимо, ничто не связывало Мстиславского с Русской землёй, коли он не раз пытался выехать в Литву. Но, значит, Грозному и нужен был такой руководитель земства. Не исключено, что царь сам присутствовал при казни земцев. А «метание голов» было уроком для всех, а не для одного Мстиславского. Царь как бы провозгласил конец земству. Но так как это было делом невозможным, он поставил во главе земства «царя» Симеона Бекбулатовича (крещёного татарина, касимовского хана) сразу после казни земцев. Этим он решил сразу две задачи: поставив над земством такого человека, унизил достоинство бояр и одновременно лишил земство головы, ибо касимовский хан был не более чем потешным царём, которого Грозный вскоре отправил в ссылку. На том и закончился спектакль.

Понимал или не понимал Грозный, что, принижая земство, он ослабляет державу, но смута началась ещё при нём. Дворяне и бояре захватывали чужие угодья, своевольно расширяли свои дворы, об общем деле не радели, на Думе отмалчивались. А непорядков становилось всё боле. Гермоген и прежде слышал от чудовских монахов, что многие именитые люди не бывают на литургии, что в своих дворах принимают подозрительных чужеземцев, что в Кремль стали въезжать на конях лихие люди... Под окнами царского двора выкрикивали непотребные слова. Горобец прав. Порядок и власть ослабели во всей державе. А чужеземные доброхоты и рады тому. Проникают на нашу землю всеми правдами и неправдами, сеют смуту.

Думая об этом, Гермоген пошёл далее к патриаршему дому. Дорога шла мимо Мстиславского двора, одного из самых богатых и обширных в Кремле. Зато и слава о нём — на всю Россию. Говорили, что дом Мстиславского «православием цветёт». Над воротами высится домовая церковь. Сами же ворота вверху и забор увешаны иконами Спаса, Богородицы, святых угодников. Возле каждой иконы молился Гермоген, осеняя себя крестным знаменем.

Между тем с крыльца либо из подклети доносились голоса. Ворота были чуть приотворены. Видимо, только что приняли гостей, судя по радостным живым голосам:

   — Челом, друже! Как тебя Бог милует?

   — Слава Богу, живы да здоровы. А ты чё вечор не приходил? Аз давно тебя ждал.

   — Боярин не пущал. А я тебе новы вести привёз... Братенник мой из Севска приехал. У них там поп литовский людей в папежную веру обращает. Сказывают, тако и в Московии будет.

   — То-то мой боярин про новый указ толковал. И на богомолье не схотел ехать. Прежняя-де вера православная оскудевать стала.

   — Так пошто папёжная-то вера лучше православной?

   — Я не сказал «лучше». И ты до срока остерегайся о том спрашивать... Давай-ка лучше холодного кваску попьём... Эй, Фёдор! Выполощи кружку чисто да принеси квасу!

   — Вода нечиста...

   — Вылей воду да принеси чиста!..

   — А что это твой боярин на богомолье без княгини укатил? Смотрю, в колымагу один садится...

   — Ты про каку княгиню спрашиваешь? Княгиня Улиания скончалась...

   — Знаю. Так боярин твой али не женился?

   — Он бы и женился, да Бориска не велит...

   — Видно, правду говорят, что Бориска такую силу взял, что царь без него и шагу ступить не может...

 

17

Чем ближе к Сергиевой обители, тем более густой лес изрезан боковыми тропинками. И сколь же утешительного было для людей это счастье общения со святыней, ежели сюда устремлялись целыми толпами, а потом долго жили светлыми воспоминаниями и зарядом святости, веры и веселящей душу надежды. Гермоген знал, что царь Феодор многие дни своей жизни проводил в Лавре, а сейчас и повод был благим. Служили молебен ради деторождения царицы Ирины.

Гермоген остановился в старых митрополичьих покоях. Только что отслужили обедню, и патриарх Иов, прослышавши о приезде Гермогена, сам пришёл к нему в покои. Гермоген приложился к его руке, пожелал здравия. Иов казался усталым и, пожелав здравия Гермогену, выпытывал взглядом, что подвигло его отправиться в далёкий путь из Казанского края. Был он в полном торжественном облачении, в бархатной цветной мантии с образами на скрижалях, в саккосе с нашивной епитрахилью, с крестом на митре и клобуке.

В покоях, обставленных строго и просто, было прохладно, в раскрытое оконце тянуло луговым ароматом. Монастырский служка принёс квасу, настоянного на медовой сыте, и пироги с рыбой. Подкрепив силы, святители приступили к разговору. Гермоген рассказал о делах в своей епархии и затем осторожно начал говорить об опасных слухах, о случаях крещения православных в католическую веру, о свободе действий, какую получают ксёндзы в иных епархиях... Иов слушал несколько рассеянно, потом сказал, что им приняты меры, и всё свёл к оплошности константинопольского патриарха Иеремии, который дорогой из Москвы в Константинополь занимался делами Западной Православной Церкви и назначил оплошкой архиереями людей, не достойных сего сана. И ныне он грамотами своими вносит смуту в церковных епархиях Западной Православной Церкви.

   — Убереглись мы ныне, не оставив его на Москве патриархом, — заключил Иов.

Гермоген молчал с чувством некоторой растерянности. Ошибка Иеремии была давней, а беды — новые. Четыре года назад Иеремия поставил экзархом Терлецкого, который по малодушию своему изменил православию. Вместе с архиереем Потеем он выехал к папе Клименту VIII с просьбой взять западное православие под своё попечение. Сделано было это заявление (с присягой на Евангелии) от лица всех епископов, на что их никто не уполномочил, и от мирян, которые им ничего не поручали.

   — Беды западного православия ныне стали нашими бедами, — осторожно заметил Гермоген. — И многое ныне упущено за недосугом. Патриарх Иеремия допустил оплошку. Это так. Однако великие нестроения в Западной Церкви начались прежде, чем патриарх Иеремия выехал из пределов Западной России...

Иов долго молчал, потом заметил:

   — Много ныне зла содевается от зависти бесовской да от клеветы злохитрых людей. Меж людьми стала размножать леность, нерадение к вере. О том ныне и с государем беседа была. Не худо бы при Чудовом монастыре открыть новую духовную школу, дабы обучались в ней проповедники слова Божья. Где истинные проповеди? Старые люди замечают истощение хвалы Божьей в церквах... Несогласие в вере такое, что порознились дети одной матери...

Вот оно, слово, коего он ожидал от патриарха.

   — Ваше святейшество верно изволили заметить, что несогласие в вере становится истинной бедой... Да откуда проистекает это несогласие? И опять же вы указали, что у нас мало истинных проповедников слова Божья. Да ведомо ли нам, сколько лжеучителей наезжают в одну только Московию? К нам засылают тайных легатов, что смущают людей бесовским лжеучением...

   — И тебе, Гермоген, верно о том ведомо? Да где же они, те лжеучителя?

Гермоген опустил голову. Боже! И это спрашивает патриарх!

   — Лжепророки проповедуют своё учение не открыто, но тайно. Надобно соборное решение о запрете на растление веры, дабы не допускать лжеучителей к проповеди слова Божья, а посрамить их, как то было при святом Иосифе Волоцком. Покаянию их не верить, ибо лживое покаяние многие древние царства погубило... Ваше святейшество, в Западной России православные миряне подвергаются гонениям. Тех, кто противится унии, кидают в тюрьмы, пытают на пытках. Православные церкви закрывают и перестраивают на костёлы...

Иов слушал задумчиво и опечаленно. Вид усталый. Белый клобук и новая митра подчёркивали желтизну кожи и резкие морщины. После смерти царевича Димитрия он заметно постарел. В эту минуту он, видимо, представил себе, с каким недоумением встретит Борис Годунов слова о новом соборном решении в церковных делах, как замашет руками царь Феодор...

Гермоген поклонился патриарху:

   — Да будет на всё воля Господня...

И с молчанием удалился в свою келью. Но оба ещё не раз вспомнят об этой беседе.

 

18

Медленно катились к закату годы царствования Феодора. Все знали, что дни его сочтены, да и правил державой не он, а шурин его Борис Годунов. К этому времени он величался конюшим, самим ближним великим боярином, наместником Казанского и Астраханского царств. Он вершит все государственные дела, переписывается с английской королевой, великим визирем турецким, с крымским ханом, принимает послов. Он был самым богатым человеком в державе. Чиновники, взимавшие в его пользу налоги, были неумолимы.

И надо заметить, что Северская страна, находившаяся у него в подчинении, не простила ему поборов и в опасные годы смуты поднялась против него.

После гибели царевича Димитрия и родственников князя Старицкого, после ослепления Симеона Бекбулатовича и гонения на князей Рюриковичей многие поняли, что Годунов расчищает дорогу к трону в чаянии скорой смерти Феодора. Он мог не опасаться суда потомков. Кровь на плахе лилась «повелением» царя Феодора.

Понимая это, московский митрополит Дионисий вместе с крутицким архиепископом Варлаамом пытались повлиять на Феодора, дабы он удержал Годунова от пролития невинной крови. Сколь ни милосердными были их действия, они оказались, однако, безуспешными. Феодор верил каждому слову Годунова. Дионисий и Варлаам были лишены сана и заточены в монастыре в Новгородской земле.

После них уже никто не осмеливался на подвиг правдолюбия.

Ещё одной бедой в правлении Годунова было оскудение села. Заботясь о ратных людях, Годунов небрегал земскими делами. Спасаясь от земледельческой кабалы, многие крестьяне находились в бегах. Сельская Россия обезлюдела. Посланник английской королевы Елизаветы доктор гражданского права Флетчер, автор сочинений о России, свидетельствовал, что на дороге между Вологдою и Ярославлем он видел около пятидесяти обширных деревень, совершенно опустевших. Многие жители ушли за пределы государства — в казаки, иные ушли в леса, создавая раскольничьи секты. А в сёлах уцелевшие люди бедствовали и вымирали.

К этому времени сильно упало монастырское благочиние, а среди мирян пошатнулась вера. Были случаи, что и сами попы отпадали от веры и службу в церкви вели не по правилам. Это ли Не благодатная почва для лжеучителей и еретиков?

После разговора с Гермогеном Иов собрал освящённый собор, где был утверждён строгий порядок в самой церковной службе. В Москве учредили старост поповских. Обязанностью старост было наблюдать, чтобы в известные дни по всем церквам были молебны и обедни, чтобы в церквах не служили случайные люди, наймиты, чтобы не было вреда вере. А за старостами должны были следить протопопы. И хотя всё шло своим чередом и люди наслаждались пока миром и тишиной, многие понимали, что держава нуждалась в приливе свежих сил.

Так наступила зима 1598 года. Маленький, высохший за время болезни, с большой головой и кротким детским выражением на лице, Феодор мирно покоился на царской постели. В нём ещё трепетала жизнь. Он с трудом поднял глаза на патриарха Иова, второй раз спросившего его:

   — Сын мой, кому приказываешь царство, нас, сирот, и свою царицу?

Бледные губы Феодора слабо шевельнулись. Чувствовалось, он собирался с силами.

   — Во всём царстве и в вас волен Бог. Как ему угодно, так и будет. И в царице моей Бог волен, как ей жить. — И, помолчав немного, добавил: — И об этом у нас с ней улажено.

Это были его последние слова.

Гермоген, которого застала в пути пурга, прибыл после кончины царя. Он понял это по особенному волнению бояр, что стояли толпой в стороне и тихо переговаривались меж собой. Первым приблизился к нему патриарх Иов.

   — Молись, чадо моё, за упокой души государя нашего. Не стало милостивца и молитвенника нашего...

По лицу Иова текли обильные слёзы. Гермоген перекрестился, сотворив короткую молитву, спросил Иова:

   — На кого оставил нас царь?

   — Великий государь вручил скипетр свой благоверной великой государыне Ирине Фёдоровне...

Едва успел Иов произнести эти слова, как его осадил стоявший сзади и всё слышавший дьяк Василий Щелканов, известный своими грубыми манерами и ненавистью к Борису Годунову. А тот, к недоумению многих, терпел его выходки. Его старшего брата, большого думного дьяка Андрея Щелканова, Борис сместил с должности, а его имение отписал в казну, хотя в своё время Андрей Щелканов способствовал его возвышению, и оба они, Борис Годунов и Андрей Щелканов, были в большой дружбе. И вдруг крутое падение с высоты. Щелканов-старший преждевременно умер, а младший здравствовал и не уставая злобствовал. После смерти Феодора он открыто принял сторону противников Годунова.

   — Ты стал слепнуть, владыка. Тебе и помстился скипетр, — резко перебил патриарха Василий Щелканов. — Покидая сей бренный мир, Феодор отказал царство своей супруге Ирине да боярам. А кому скипетр достанется, на то будет решение Боярской думы...

   — Замолкни, дьяк! Ты не по своему достоинству речи ведёшь! — резко остановил его Гермоген. — И разумей: перед тобою Патриарх всея Руси. Поклонись ему до земли да ступай восвояси...

Заметив, как надменно глянул на него князь Голицын, величественно вскинув красивую голову, Гермоген обратился к боярам:

   — Дозвольте обратиться к вам, высокочтимые потомки древних русских родов! Или станем терпеть недостойные речи? Или допустим насеваться смуте?

Несколько человек обернулись к нему. Выжидающе, с любопытством смотрел на него простодушно-вальяжный Мстиславский. Да не обманно ли его простодушие?

Неожиданно вперёд выдвинулся вертлявый сутуловатый князь Шаховской.

   — Дьяк Щелканов дело говорил. Или не ведомо нам, каким обычаем Иов служил Годунову? Когда он был на Коломенской епископии, а потом на Ростовской архиепископии, превеликую милость к себе имел от Годунова. И кто его на патриархию возвёл? Или Гермогену о том не ведомо?

   — Всё ему, потаковнику, ведомо! — откликнулся голос из толпы бояр.

   — Твой злой язык, Шаховской, обличает тебя! Превеликая беда таится в злобе твоей... — заметил Крутицкий архиепископ. И слова эти спустя некоторое время окажутся пророческими.

Но в эту минуту раздвинулась занавесь между царскими покоями, и все увидели Годунова. Он, казалось, был вне себя: то всплеснёт руками, смеясь, то будто заплачет тихонько.

   — Каков греховодник... От радости руками всплескоша... — заметил Василий Щелканов.

   — Тсс... Идёт сюда.

   — Тише... О чём-то толкует сам с собой...

Годунов был заметно похож на татарина. Резкая смуглота и резкие, словно застывшие черты с выступающими скулами. Заметив бояр, он ушёл за занавесь.

   — И этот татарин хочет нами править!

   — Или не правил доныне?

   — Что станем делать, бояре?

   — Или Боярская дума не в наших руках?

   — Татарин был страшен, когда правил именем царя Феодора...

   — Думаешь, теперь не страшен?

   — Ныне станет править именем царицы, своей сестры...

С сокрушённым сердцем покинул Гермоген царские покои. Даже в эту скорбную смертную минуту боярами владела злоба — дурной советник в державных делах. Что же будет дале?

 

19

Через девять дней после смерти Феодора царица Ирина постриглась в Новодевичьем монастыре под именем Александры. Проворный, но неизменно грубый дьяк Василий Щелканов тотчас же решил воспользоваться создавшимся безвластием и, обратившись к собравшемуся в Кремле народу, объявил о присяге на думе Боярской. Но толпа была настроена мятежно. Люди в те дни всего опасались.

   — Каки бояре?

   — Не ведаем ни князей, ни бояр! Мы присягали царю и его царице...

   — Царица в Новодевичьем монастыре. Инокиня Александра ныне...

   — Веди нас к ней. По её совету и присягу творить станем.

Позвали патриарха с духовенством и боярами и двинулись в Новодевичий монастырь — просить бывшую царицу умолить на царство своего брата Бориса Годунова.

Инокиня Александра не сразу вышла из кельи, с недоумением окинула взглядом собравшихся. Патриарх Иов смиренно приблизился к ней, склонил голову:

   — Прими, избранная Богом на святое служение, нашу покорную просьбу — умолить брата своего Бориса Фёдоровича на престол российский, ибо при покойном царе он правил нами и всё содержал милосердным своим премудрым правительством по вашему царскому приказу...

Инокиня Александра удалилась, ничего не ответив. Послышались возгласы:

   — Да здравствует Борис Фёдорович!

   — Волим избрать тебя на царство!

   — Не томи нас, сирых... Яви пред нами свои светлые очи!

   — Да благословит Господь на царство Бориса Фёдоровича!

После настойчивых криков Борис Годунов вышел на крыльцо. Стоявший рядом с патриархом Гермоген был поражён произошедшей в нём переменой. Он был бледен и как будто чем-то удручён. Черты лица заострились, стали более угловатыми. В больших чёрных глазах особенный блеск. Виден был человек, принявший сильное, но скрытое в глубине души решение, от коего зависела вся его жизнь. Он поднял глаза на собравшихся и, подобно своей сестре, смотрел мимо людей. Гермоген впервые увидел разительное сходство между ними, не так внешнее, как потаённо душевное.

   — Чадо моё духовное, мудрый правитель земли Русской, — начал Иов, — яви нам свою милость — прими царство! Глас народа — глас Божий...

Годунов ответил с видом крайнего изумления:

   — Мне никогда и на ум не приходила мысль о царстве. Как мне помыслить на такую высоту, на престол такого великого государя, моего пресветлого царя?!

Он на минуту смолк. Из толпы тотчас же послышались возгласы:

   — Смилуйся над сиротами, прими венец царский!

   — Пошто в монастыре затворился? Ты единый из бояр венца царского достоин!

Борис возвёл очи к холодному белёсому небу и произнёс:

   — О делах ли державных ныне промышлять! Теперь бы нам промышлять о том, как устроить праведную и беспорочную душу пресветлого государя моего, царя Феодора Иоанновича, о государстве же и земских всяких делах промышлять тебе, государю моему, отцу, святейшему Иову-патриарху, и с тобою боярам...

Обратившись с этими словами к Иову, он поклонился ему и хотел было идти, но патриарх горестно всплеснул руками:

   — Утешь нас хотя бы надеждой на благое решение, не покидай нас в нашем сиротстве! Уповаем на твоё милосердие, Борис Фёдорович!

Годунов ответил:

   — Бог милосерден. Он не велит мне оставлять вас в вашем сиротстве. Если моя служба пригодится вам, то я за святые Божьи церкви, за одну пядь Московского государства, за всё православное христианство и за грудных младенцев рад кровь свою пролить и голову положить...

Он произнёс это быстро, почти задыхаясь. В толпе послышались рыдания. Годунов, как бы ослабев от сильного волнения, неверным шагом вернулся к монастырской двери, которую ему услужливо открыл неотлучно бывший при нём в монастыре доктор-голландец. Вдруг чей-то голос громогласно произнёс:

   — По наущению дьявола задумана сия богомерзкая комедь!

В толпе раздался ропот. Иов плакал. Гермоген угрюмо молчал. У него было такое чувство, словно этот громогласный протест вырвался из его души. При словах о «грудных младенцах» его лицо словно жаром опалило. Ирод печётся о младенцах? И этого ирода, сумевшего вывести царский корень на Руси, они ныне уговаривали стать царём?!

К нему обратился Иов. Гермоген не слышал его слов. Иов притронулся к его мантии:

   — Не печалься, митрополит! Всем нам отпущено не по бозе, но по человеку. Борис примет венец, когда придёт тому время, дабы поставлену быть царём не людским изволом, но Божьей волею...

Гермоген низко опустил голову, дабы Иов не догадался о его истинных чувствах.

 

20

После тайных совещаний с Годуновым Иов отложил дело об избрании царя. Надо было вначале справить сороковины, большие поминки по царю Феодору. К тому времени в Москву съедутся все духовные лица, соберётся царский синклит и будут люди всяких чинов. Годунов не хотел своего избрания на царство без решения Земского собора, до приезда выборных из всех областей. И тут он проявил похвальную предусмотрительность. Не для себя только хотел царства, но должен был обеспечить право наследования престола для своих потомков. Речь, таким образом, шла об утверждении на русском троне новой династии. И тут надобно было решение всей земли.

Тяжёлую ношу взвалил Годунов на плечи смиренного Иова. Святитель, оказавшийся в ложном положении как бы временного венценосца, он обдумывал и произносил несвойственные его скромной душе слова неумеренного величания Годунова. Он проявил много усердия и немало энергии, чтобы на отечественном троне сидел Годунов, «Богом дарованный для возобновления царского кореня». Его чистая душа безгранично верила в необыкновенные человеческие достоинства бывшего покровителя, которому волею судеб суждено было на долгие годы стать правителем. Сколь же искренне и неутомимо убеждал Иов всех выборных лиц поддержать на Земском соборе Годунова. Он и ведать не ведал, что в это время сам Годунов через приближённых к нему лиц деньгами и посулами убеждал, чтобы не хотели на царство никого, кроме него, царского шурина. Помогала Годунову и сестра его, инокиня Александра, действуя через монахов. Её палаты в монастыре стали своеобразным штабом по подготовке к избранию царя: велись тайные беседы, выдавались деньги.

Гермоген услышал об этом от своего протопопа, но не поверил его рассказу и так разгневался, что хотел наложить на него епитимью. Однако понемногу остыл. «Искушения дьявола велики. Оттого ныне вся земля в смятении, — думал он. — Чего доброго, и государыня соблазнилась...» Совестливому Гермогену хотелось думать о несчастной царице, ушедшей в монастырь, только светло. Он знал, сколь она была нищелюбива, приветлива.

В тот день Гермоген вместе с другими членами освящённого собора приехал в Новодевичий монастырь. Собрались в палате инокини Александры, обставленной с царским достоинством, но без пышности. Лавки, покрытые тёмным бархатом, дорогие светильники и подсвечники, на полу ковёр, окна занавешены узорчатой тафтой. За столом, накрытым камчатной скатертью, сидят патриарх Иов и государыня. Она ставила свою подпись под указами, составленными Иовом, а тем временем Иов предаёт их огласке:

   — По царицыну указу бояре, князь Фёдор Иванович Мстиславский с товарищами, сказывали патриарху Иову о том, что князь Голицын никаких дел с князем Трубецким не делает. По царицыну указу писал патриарх Иов к Голицыну, чтобы он всякие дела делал с Трубецким...

Когда указы были подписаны царицей, патриарх Иов обратился к своим иерархам:

   — Благодатию Святого Духа имеем мы власть, как апостольские ученики, сошедшись собором, поставлять своему отечеству пастыря и учителя и царя достойно, кого Бог избрал...

И далее пошли наставления, как и кого избирать в цари. Не называя иных имён, ни князей Рюриковичей, ни Романовых, патриарх говорил о «цветущем добродетелями» Борисе Фёдоровиче и его превеликой милости к нему, Иову.

Слушая патриарха, Гермоген наблюдал за инокиней Александрой, и ему думалось, что ни в облике её, ни в осанке не было ничего монашеского. То же волевое красивое лицо с продолговатыми чертами, тот же горделивый взгляд больших чёрных глаз. Брату предана безгранично. Говорили, что Годунов имел влияние на царя Феодора, но она и сама умело добивалась нужного решения в пользу своего брата. Священное Писание знала лучше иных пастырей. Живя в царских палатах ещё до венчания на царство, она брала книги из царской библиотеки и, как о ней говорили, хорошо «разумела в буквенном учении».

Годы казачьей службы научили Гермогена верной приглядке к человеку. И сейчас самые смятенные мысли приходили на ум казанскому владыке. Он думал, что не на пользу державе правит ныне делами инокиня Александра, как правила ранее, когда была царицей Ириной. Он опасался, что многие ныне думают недоброе, и в умах людей насевается смута. Смирятся ли люди с тем, чтобы царём стал Годунов?

О, как одинок он был в эти минуты! Поведать ли кому свои мысли и свою печаль! Спасительная привычка во всём полагаться на Бога на этот раз не давала покоя его душе. Он бросал кругом взор, ища, на кого бы опереться. Но опереться было не на кого.

Но ведь Бог всегда посылает надежду тому, кто не предаётся отчаянию.

Однако надежда на благой исход не оправдалась. И Гермогену суждено было пережить новое тяжкое потрясение.

Опишем по порядку то, что ожидало его в Новодевичьем монастыре.

 

21

Гермоген давно собирался побывать в Смоленском соборе Новодевичьего монастыря. Будучи почитателем героического прошлого родной истории, он хотел почтить своим присутствием стены храма, воздвигнутого при отце Грозного, Василии Ивановиче, в 1525 году, в память освобождения Смоленска от поляков, захвативших этот русский город ещё в начале XV века.

Во всём строении Смоленского собора был узнаваем собор Успенский, столь дорогой сердцу Гермогена. То же членение стен на вертикальные прясла, тот же колончатый пояс и пятиглавое завершение. Но величеством и пространством и светлостию храм Успения в Москве был единственным. Да и кто бы отважился повторить святое творение? Да и был свой замысел у мастеров, сотворивших Смоленский собор. Они построили подклет, вознёсший храм ввысь, придумали свои формы и линии и во внутреннем его убранстве.

Не первый раз он, как и многие иерархи, был в этом храме. Москвичи любили Смоленскую обитель. Чей взор не привлекут яркие фрески, рассказывающие о чудесах, какие являла миру икона Смоленской Божьей Матери? И не надеждой ли на чудеса во имя своего спасения жили русские люди со времён самых древних?

Остановившись у южной стены собора, возле картины «Осада Константинополя», Гермоген увидел князя Василия Шуйского. На эту минуту он вместе с братом Иваном вышел к северо-западному столбу собора и начал разглядывать фреску «Великомученик Георгий». Вскоре, однако, он заметил Гермогена и, оставив брата Ивана, подошёл к нему. Когда обменялись поклонами, князь Василий передал Гермогену приглашение брата Дмитрия и супруги его отобедать у них в покоях. Сами они были на правах гостей у царицы Ирины, что приходилась им роднёй. Супруга князя Дмитрия, Екатерина Григорьевна, была сестрой супруги Бориса Годунова, Марии Григорьевны.

   — Хочу слышать слово твоё правдивое, владыка. Брат мешать нам не станет. Мы с ним думаем одинако. Супруга его ныне в покоях царицы.

   — Сочту за милость, — поклонился Гермоген.

Они миновали монастырский двор и очутились в царских гостевых покоях. Князь Василий увлёк Гермогена в молельную келью, где они были одни и никто не посмел бы нарушить их уединение.

Оба перекрестились на образа. Первым заговорил Шуйский:

   — Мне припомнился ноне день, когда ты призвал меня к покаянию, владыка. Восприми же и теперь болезнование души моей, дабы я пришёл в чувство и правду. В суете дней моих забыл я, окаянный, что злые силы души нуждаются в постоянном очищении. Душа моя замутилась, ожесточилась. И ныне я не вижу просвета в грядущем...

   — У князя дурные вести? Али беда какая приключилась? — заботливо спросил Гермоген.

   — Спрашиваешь про дурные вести? Из уст в уста идёт худая молва, будто царь Феодор Иоаннович окончил свою жизнь, по примеру Давида, прежде времени и насильственно — от рук раба.

Почувствовав в молчании Гермогена несогласие с молвой, добавил:

   — Раб своей скверной рукой убийцы поднёс государю смертный яд...

Не столько словами, сколько многозначительной интонацией он обвинял в смерти царя его шурина Бориса Годунова.

Гермоген действительно не доверял молве. Отравление царя было бы для Годунова слишком рискованным шагом. Хоть и искусен он в коварстве, да как обмануть бдительность сестры? Со смертью Феодора она утрачивала все привилегии царицы и должна была обречь себя на пожизненное заключение в монастырь.

   — Знал он, знал, что мы безгласны, как рыбы. И всё совершилось по Писанию: «Кто не остановлен в одном, безбоязненно устремляется на другое». По грехам нашим так оно и свершилось...

   — Семь лет минуло с той поры, как пресеклись дни царственного отрока, — печально откликнулся Гермоген. — И все мы взяли на душу великий грех: умыли руки... И всё соблюлось по Писанию: «Пусть омоют руки свои... и объявят и скажут: «Руки наши не пролили крови сей, и глаза наши не видели».

Шуйский опустил голову. Гермоген возложил на неё руки.

   — Вижу печаль твою, князь. Да укрепит душу твою покаяние не словами токмо, но делами добрыми.

Шуйский встрепенулся:

   — Я и позвал тебя, владыка, дабы ты скрепил своею волей правду задуманного мною дела: убедить патриарха Иова отступиться от Бориса Годунова, дабы не помышлял он о том, чтобы посадить его на царство, а просил бы Земский собор об избрании царя.

   — Как указать патриарху его решение! Заведомо известно, какие преимущества Бориса он начнёт исчислять. При этом вспомнит превеликие милости к себе от Бориса Фёдоровича и завершит беседу неизменным желанием не видеть на царстве никого, кроме «Богом благословенного».

   — Бояре не станут норовить Борису Годунову, — не совсем уверенно произнёс Шуйский.

   — Отнюдь. У бояр нет своей воли. Вот ежели они почувствуют колебания патриарха...

Казалось, Гермоген что-то обдумывал. Неожиданно он сказал:

— Я, однако, схожу к патриарху... Тебе, князь, не надобно мешаться в дела патриаршие. Ты и на глаза не кажись Иову. Станут говорить завистники, хочешь-де самому себе царство. Или мало страдали князья Шуйские от злобы правителей да бояр!

Подобно людям решительным и потому склонным к безотлагательному действию, Гермоген тотчас же отправился к патриарху. О чём была их беседа, никто так и не узнал. Сохранилось, однако, признание самого Иова, позволяющее представить, что пришлось ему выслушать, ибо он был в одном лице и светлейший и правитель: «В большую печаль впал я о преставлении сына моего, царя Феодора Ивановича, тут претерпел я всякое озлобление, клеветы, укоризны: много слёз пролил я тогда».

Летописи указывают на открытый протест бояр, выраженный в злых словах дьяка Василия Щелканова против поддержки Годунова. Укоризны патриарх мог слышать и от Дмитрия Шуйского, который впоследствии предаст Годунова на ратном поле, отказавшись действовать против самозванца. Что касается Гермогена, то его слово не могло содержать ни озлобления, ни гнева против святейшего. К почтительности его обязывал сан и подчинённое положение митрополита. Но правда его слов должна была поразить Иова сильнее укора. Ещё в те далёкие годы, когда Иов был на Ростовской архиепископии, Годунов оказывал ему милости, провидя его поставление в патриархи, а своё избрание в цари. Тем самым «лукавый проныр» Годунов умело заручился поддержкой будущего патриарха. Но мог ли добрейший и доверчивый Иов допустить столь безбожный расчёт? Об этом и были его слёзы...

Горько было и прямодушному Гермогену огорчать святейшего. Когда он вернулся в монастырские покои к обеду, можно было заметить, что он опечален и особенно задумчив. Катерина Григорьевна, супруга князя Дмитрия, сидевшая за столом в роли хозяйки, так и впилась в него взглядом. Вот уж истая дочь Малюты Скуратова!.. Первый палач Ивана Грозного был особенно люб царю цепкой недоброй наблюдательностью.

Но ничем не выдала княгиня Екатерина своей проницательности, хоть и ргорчена была. Она поняла, что не бывать на царстве Шуйским, пока Иов прямит Годунову. Говорили, что Годунова постигнет кара за невинно пролитую кровь. «Всё пустое», — думала супруга Дмитрия Шуйского.

 

22

Скоро стало известно, что Годунов не хочет принять короны без поставления его на царство Земским собором. Он, не имевший родовых прав на русскую корону, хотел быть избранным всею землёй. Это избрание упрочило бы потомственные права на царство новой династии — Годуновых. Он знал, что всё духовенство благодаря Иову будет за него. Среди бояр у него была своя партия, а служилых людей и мелкопоместное дворянство он привлёк посулами.

Открылся собор 17 февраля, в пятницу, перед масленицей, традиционный соборный день на Руси. Присутствовало на нём четыреста семьдесят четыре человека, в большинстве своём духовенство (девяносто девять человек) и члены синклита с видными представителями дворянства. Выборных было всего тридцать три человека, шестнадцать сотников, пять старост, семь стрельцов.

Грановитая палата. Зажжены все настенные светильники. Иов в торжественном патриаршем облачении, в митре и саккосе кажется усталым и озабоченным. По левую сторону от него расположились на скамьях, обтянутых красным бархатом, влиятельные представители духовенства в цветных и чёрных мантиях. Справа — члены синклита в богатых кафтанах, важные, молчаливые. На старых боярах — охабни с высокими воротами, внизу подбитые мехом.

Патриарх открыл собор обстоятельной речью. Он рассказал именитому собранию о своих затруднениях и просил совета. А затруднения были такие. По смерти Феодора предложили царство государыне Ирине, но она отказалась. Просили Бориса Годунова, но и он отказался.

Помолчав с видом печальной укоризны, Иов продолжал:

   — Теперь вы бы о том великом деле нам и всему Священному собору мысль свою объявили и совет дали: кому на великом преславном государстве государем быть?

   — В державе есть князья Рюриковичи, — послышался несмелый голос.

Но голос не был услышан. Иов продолжал:

   — А у меня, Иова-патриарха, у митрополитов, архиепископов, епископов, архимандритов, игуменов и у всего освящённого Вселенского собора, у бояр, дворян, приказных и служилых, у всяких людей, у гостей и всех православных христиан, которые были на Москве, мысль и совет всех единодушно, что нам помимо государя Бориса Фёдоровича иного государя не искать и не хотеть.

Гермоген видел, что, назвав «митрополитов», Иов задержал внимательный взгляд именно на нём, хотя и оглядел при этом весь освящённый собор. Голова была тяжёлой. Накануне Гермоген спал плохо. Организму, хоть и здоровому, но ослабленному длительным постом накануне масленицы, было тяжело бороться с недугом.

Тут послышались выкрики:

   — Не желаем другого государя помимо Бориса Фёдоровича!

   — Хотим на царство Бориса Фёдоровича!

Иов молчал, ожидая поддержки важной, слова, сказанного красно и витиевато, в коем и сам был большим мастером.

И тут поднялся дьяк Грамотин, навычный в делах посольских, крючкотворец и краснобай.

   — Явите, государи, волю соборную — желать на царство единого лишь Бориса Фёдоровича, мудрого правителя при покойном царе Феодоре. А Рюриковичи на царском престоле нам не надобны. Царь Иоанн Грозный насмешничал над ними, называл княжатами, теснил их и прогонял от себя. А мы пошто станем избирать их на царство помимо боголюбивого и праведного во всём Бориса Фёдоровича?

Гермоген посмотрел на патриарха Иова и ужаснулся его довольному виду. Ужели эта грубая лесть и столь же грубые выпады против князей по сердцу ему? Или забыл, что по Писанию: «Человек, льстящий другу своему, расстилает сети ногам его?» И ещё: «Если правитель слушает ложные речи, то и все служащие у него — нечестивы».

И показалось Гермогену, будто били его по голове чем-то тяжёлым. Он чувствовал на себе взгляд патриарха. Видимо, Иов думал, что во время их недавней беседы он убедил Гермогена в своей правоте. И теперь ожидает его поддержки. Не иначе как припомнил давнюю встречу с дьяком Василием Щелкановым, когда Гермоген поддержал его, патриарха, и осадил дьяка. Гермогену было больно видеть старческую слабость патриарха. Угодно ли Богу их молчание? Видимо, о том же подумал крутицкий архиепископ и, жалея патриарха Иова, поддержал его:

   — Святейший отец и государь наш Иов, наш совет и желание одинаково с твоим. Бьём челом Борису Фёдоровичу, дабы помимо него никого на государство не просить.

   — Да будет на то воля Божья, а нам, старым людям, ведомо, какие права на престол имеет Борис Фёдорович, — выдвинулся вперёд думный дьяк Афанасий Власьев, посол царя Феодора. Поступь у него важная. От спокойной да сытой жизни так раздался вширь, что шитый бисером и жемчугом кафтан еле натянулся на него. На голове тоже шитая бисером тюбетейка, не понять, на какой иноземный манер. Говорил, слегка растягивая слова: — Нам ведомо, какие права имеет на царство Борис Фёдорович. Иван Грозный женил сына своего, царевича Феодора, на Ирине Фёдоровне Годуновой, и взяли её, государыню, в свои царские палаты семи лет, и воспитывалась она в царских палатах до брака. Борис Фёдорович также при светлых царских очах был безотступно ещё с несовершеннолетнего возраста и от премудрого царского разума царственным чинам и достоянию навык.

И едва смолк Власьев, как голос подал боярин Михайла Салтыков. Он рано начал тучнеть. Лицо с большими светлыми навыкате глазами казалось оплывшим, но вид бодрый и свежий. У всех Салтыковых было чутьё выскочек, умение вовремя выдвинуться вперёд, пристроиться к царствующей династии. Став царём, Борис Годунов оценит его «достоинства» (увы, на горе себе). Говорил он обычно обстоятельно, нудно, но в кон. И как не оценить такого умельца!

   — По смерти царевича Ивана Ивановича великий государь Борису Фёдоровичу говорил: Божьими судьбами, а по моему греху царевича не стало, и я в своей кручине не чаю себе долгого живота. Так полагаю сына своего, царевича Феодора, и Богом данную мне дочь Ирину — на Бога, Пречистую Богородицу, великих чудотворцев и на тебя, Бориса. Ты бы об их здоровье радел и ими помышлял. Какова мне дочь царица Ирина, таков мне ты, Борис, в нашей милости ты всё равно как сын.

Тут голос Михайлы Салтыкова задрожал, и он сделал лёгкое движение рукой, как бы смахивая слезу. Гермоген пристально смотрел на него, как бы силясь понять что-то важное. Позже он часто будет вспоминать и эти поразительные слова, и сложное выражение холодного лица. Но ещё не скоро разгадает он этого человека.

А Михайла Глебыч продолжал нанизывать слова, обволакивая их столь приятной теплотой:

   — На смертном одре царь Иван Васильевич, представляя в свидетельство духовника своего, архимандрита Феодосия, говорил Борису Фёдоровичу: тебе приказываю сына своего Феодора и дочь Ирину, соблюди их от всяких зол. Когда царь Феодор Иванович принял державу Российского царства, Борис Фёдорович, помня приказ царя Ивана Васильевича, государево здоровье хранил как зеницу ока, о царе Феодоре и царице Ирине попечение великое имел.

«И ни слова о царевиче Димитрии. Будто бы и не было у царя этого сына! Ужели никто не вспомнит о нём?» И когда стал говорить сам Иов, Гермоген с тайной надеждой подумал: «Скажет о царевиче Димитрии. Как не сказать!»

Но у патриарха был иной расчёт. Изъясняясь в свойственной ему высокопарной манере, он ещё усилил хвалебный тон речи о Годунове:

   — Государство их отовсюду оберегал с великим радением и попечением многим, своим премудрым разумом и бодро опасным содержательством учинил их царскому имени во всём великую честь и похвалу, а великим их государствам многое пространство и расширение, окрестных прегордых царей послушными сотворил; победил прегордого царя крымского и непослушника короля шведского под государеву высокую десницу привёл, города, которые были за Шведским королевством, взял; к нему, царскому шурину, цесарь христианский, султан турецкий, шах персидский и короли из многих государств послов своих присылали со многою честию.

И, помолчав немного, продолжал витийствовать:

   — Всё Российское царство он в тишине устроил, воинский чин в призрении и во многой милости, в строении учинил, всё православное христианство в покое и тишине, бедных вдов и сирот в крепком заступлении, всем повинным пощада и нескудные реки милосердия изливались, святая наша вера сияет во вселенной выше всех, как под небесем пресветлое солнце, и славно было государево и государынино имя от моря и до моря, от рек и до конец вселенной.

После этой долгой речи раздались возгласы:

   — Да здравствует Борис Годунов!

Иов удовлетворённо произнёс:

   — Глас народа — глас Божий.

Земский собор принял единогласное решение просить на царство Бориса Фёдоровича. И никто не пытался назвать имена других, не менее венценосных претендентов на трон. Ведь дело-то было небывалое для Руси: венценосец не наследовал трон, а избирался всей землёй. Или не понимал Иов, что собравшимся следовало объяснить законность избрания Годунова помимо князей Рюриковичей. Ведь здесь присутствовали Шуйские, потомки Александра Невского, князья Рюрикова племени Воротынские, Сицкие, прямые потомки Гедимина, в жилах которых текла и Рюрикова кровь, князья Голицын, Мстиславский. Пренебрежение этими именами означало незаконность решения Земского собора для владетельных князей. И, размышляя об этом, Гермоген понимал, что добром это не кончится. От Гермогена не ускользнуло, что на лицах некоторых выборных были ухмылочки. Кто-то произнёс:

   — Ну, теперь-то душенька Бориса будет довольна.

 

23

Душа Бориса хотя и была довольна, но он ещё долго заставлял уговаривать себя принять решение собора. Ему было известно желание бояр, чтобы он согласился с грамотой, ограничивающей его власть, и на том целовал крест. Он же хотел, чтобы власть его не была ограничена боярами, и выжидал в уверенности, что народ заставит бояр отказаться от своих притязаний. Наиболее дальновидные из бояр поняли его игру. Понимало его уловки и духовенство. Первым свой голос подал Гермоген.

Случилось так, что к патриарху пришёл князь Василий Шуйский, когда в патриаршей комнате был и Гермоген. Князь пристально посмотрел на него и обратился к Иову, низко поклонившись:

   — Святой отец, Патриарх всея Руси, послушай, о чём глаголют бояре и честные дворяне, устыди Бориса Годунова, не уговаривай его боле, дабы изволил принять корону. Сие смеха достойно. В народе говорят, что ты норовишь Борису Годунову и сие во вред и самому Борису, и державе.

Гермоген смотрел на Шуйского с некоторым удивлением. Он слышал о князе другое: мягок, хитроумен, уклончив. И вдруг эта резкая речь и правда в каждом слове.

   — Дозволь, святой отец, и мне слово сказать в поддержку князя. Скоро два месяца, как у нас нет царя. Не было бы беспорядков. И слышно, смелеет крымский хан, начинает делать вылазки. Отказник Годунов токмо бесчестит русскую корону. Дело ли мы, затеяли?

Шуйский вдруг поклонился Гермогену, прибавив:

   — Прими поклон мой, казанский митрополит, за правду слов твоих.

И, снова обратившись к Иову, добавил:

   — По мысли бояр и дворян многих, надо бы внове собрать собор и выбрать другого царя.

Лицо патриарха выразило испуг и растерянность. Он молчал, что-то обдумывая, и наконец произнёс:

   — Худо, ежели беспорядки учнутся среди бояр. Доведи, князь Василий, всем боярам о моём решении начать крестный ход в Новодевичий монастырь во вторник, 21 февраля. И ежели Борис Фёдорович и на сей раз откажется от царства, то отлучу его от церкви, а сам сложу с себя панагию, сниму святительские одежды, оденусь в простую монашескую рясу. И не будет службы по всем церквам.

О, как пророчат порою иные наши слова!.. Угрозе патриарха Иова суждено будет исполниться. Только не сам он сложит с себя панагию, а сорвут её вместе со святительскими одеждами, и случится сие не в столь отдалённом времени.

Шуйский и Гермоген тревожно молчали, словно их коснулось трагическое дыхание грядущих лет.

Иов сделал всё, как обещал. Но и тут, как обычно, перестарался от усердия. Когда двинулся крестный ход, из Успенского собора вынесли икону Владимирской Богоматери и множество других образов и крестов из церквей. Люди с изумлением шептали:

   — Чудотворную икону Богородицы воздвигнули...

   — Слыхали ай нет, Божий человек надысь сказывал: «Аще будут сдвигнуты святые иконы, будет сдвигнута и держава. Наказаны будем за грехи наши...»

Гермоген знал о решении Иова воздвигнуть образ Владимирской Богоматери и пытался вместе с Крутицким архиепископом, с которым находился в одномыслии, отговорить Иова от его затеи. Но Иов опечалился и даже рассердился на непрошеных советчиков. Гермогену стало жаль его. Видно было, как устал Иов от тяжёлых патриарших обязанностей при лицедее Годунове. От Богоматери Владимирской он ожидал скорой помощи в своём многотрудном деле. Да ведь от века не бывало такого на Руси, чтобы воздвигались чудотворные иконы.

Скорбя об этом, Гермоген сослался на нездоровье и не стал принимать участия в крестном ходе. Не чаял, когда кончится эта маета царского венчания Годунова. Но, когда Годунов совершил, наконец, торжественный въезд в Москву по случаю своего обещания облечься в порфиру царскую, Гермогену пришлось после молебна в Успенском соборе вместе с духовными особами принести поздравление Борису Фёдоровичу с патриаршим благословением его на все великие государства Российской державы.

Оставалась ещё присяга новому царю с покрестной записью. Ознакомившись со словами присяги, Гермоген впал в уныние, чего не позволял себе никогда, почитая уныние великим грехом. Каждое слово в этой присяге жалило недоверием и обидой.

Судите сами, что должен был испытать честный человек, читая строки присяги:

«Мне над государем своим царём и над царицею, и над их детьми в еде, питье, и платье, и ни в чём другом лиха никакого не учинить и не испортить, зелья лихого и коренья не давать и не велеть никому давать, и мне такого человека не слушать, зелья лихого и коренья у него не брать; людей своих с ведовством, со всяким лихим зельем и кореньем не посылать, ведунов и ведуний не добывать на государское лихо. Также государя царя, царицу и детей их на следу никаким ведовским мечтанием не испортить, ведовством по ветру никакого лиха не насылать и следу не вынимать никаким образом, никакою хитростию. А как государь царь, царица или дети их куда поедут или пойдут, то мне следу волшебством не вынимать. Кто такое ведовское дело захочет мыслить или делать и я об этом узнаю, то мне про того человека сказать государю своему царю, или его боярам, или ближним людям, не утаить мне про то никак, сказать правду, без всякой хитрости; у кого узнаю или со стороны услышу, что кто-нибудь о таком злом деле думает, то мне этого человека поймать и привести к государю своему царю или к его боярам и ближним людям вправду, без всякой хитрости, не утаить мне этого никаким образом, никакою хитростию, а не смогу я этого человека поймать, то мне про него сказать государю царю или боярам и ближним людям».

Было о чём подумать людям, читая слова этой клятвы. Сколь же не уверен был в себе царь Борис, ежели подозрительность брала над ним такую силу! Лихие люди есть везде. Их не избыть. Но ты на то и царь, чтобы доверять праведным и честным. А ты, Борис, подбиваешь честных да праведных, чтобы доносили на лиходеев либо даже на простаков, кои обмолвятся неосторожным словом. Доносительство у тебя в великом почёте числится. Ты возводишь донос в гражданскую обязанность. Ох, горе нам будет при таком царе!

Будучи человеком глубоко православным, Гермоген был изумлён ещё и суеверием царя Бориса. Он верит, что можно след волшебством вынимать и тем наносить на человека порчу; верит в силу колдовского зелья, в то, что можно испортить человека «ведовским мечтанием».

Он, царь, придаёт этому значение истины! Сколько приходилось Гермогену тратить сил, чтобы люди воспитывались в истинной вере, объяснять им, что суеверия пришли к нам со времён язычества. А тут сам царь говорит о ведовстве. Кто объяснит ему, что бояться надо не «ведовских мечтаний», а единого лишь Бога? Что думает об этом Иов и решится ли открыть царю глаза на его заблуждения?

 

24

Малодушие Годунова и его недоверие к подданным, столь откровенно обличавшее его в подкрестной записи, определили и дальнейшие его действия. За весь период царствования (семь лет) он не отважился ни на один сколько-нибудь решительный шаг.

Это было время, когда шла борьба между польским Сигизмундом и шведским Карлом. Избранный на польский престол Сигизмунд чаял вернуть себе и отцовское достояние — Швецию. Любой правитель на месте Годунова заключил бы союз с одной из этих сторон и извлёк бы из этого союза выгоду для всей державы, получив часть морского побережья. Но Годунов решил достичь этого коварством: поляков пугал договором со шведами, шведов — договором с поляками. И чего он добился этим? Навлёк на себя гнев и недовольство всех. Литовский канцлер Лев Сапега станет врагом Годунова и окажет впоследствии поддержку его недругам как внутри России, так и за её пределами.

Против шведов Годунов начнёт внутреннюю агрессию. Думая вернуть России Нарву, он не пойдёт на прямые переговоры, а предпримет шаг коварный, недостойный правителя великой державы. Он подкупит нарвских жителей, чтобы те отворили ворота русским. Но заговор был открыт, и виновные казнены. Так царь Борис потерял надёжного соседа.

Зато показной решительности и показной храбрости у Годунова было хоть отбавляй. Чтобы похвастать ею, он способен был изобрести мнимого неприятеля. Когда наши разъезды обнаружили мирное посольство от крымского хана (который, опасаясь турецкого султана, искал мира с Москвой), тут же был пущен слух, что крымский хан идёт на Москву. По словам современников, к этому слуху был причастен и сам Годунов, которому, как заметил Карамзин, хотелось «доказать, что безопасность отечества ему дороже короны и жизни». Дальнейшие события подтверждают это. Борис немедленно выступил в поход в направлении Серпухова, а воеводам передовых отрядов и начальникам крепостей послал сказать:

   — Я стою на берегу реки и смотрю на степи. Где явится неприятель, там и меня увидите.

И хотя неприятеля обнаружить не удалось, Годунов заказывал обеды на всю рать и раздавал воинам щедрые подарки. А узнав о приближении отнюдь не воинственных послов, приказал ночью стрелять из пушек, чтобы создать видимость сражения. Напугав сначала до смерти мирных крымцев, царь Борис затем обласкал их и задал роскошный пир, а военачальников щедро одарил, точно после одержанной победы.

Нечего и говорить, что из-под Серпухова он явился победителем. Москва вышла ему навстречу, как некогда Ивану Грозному после завоевания Казани.

Вот таким он был, Борис Годунов. Став царём, он щедро расточал милости, выдал по тройному окладу жалованья стрельцам, дьякам и многим служилым людям. На целый год освободил от податей село. Но особенно был ласковым и щедрым с ливонскими немцами, награждал их вотчинами, землёй и крестьянами, давал богатые подарки. После присяги Борис сказал им:

   — Молитесь, немцы, Богу о моём здоровье! Пока я жив, вы не будете ни в чём нуждаться.

И так был увлечён своей ролью благодетеля, что, указав на своё жемчужное ожерелье, добавил:

— И этим поделюсь с вами.

Не было ли это задабриванием воинов, особенно иноземных, роковым предчувствием ненадёжности своего царствования, в чём он не мог бы тогда и себе признаться? Дальнейшие события покажут, что, огорчённый неблагодарностью соотечественников, он всё чаще обращал свои взоры на иноземцев. Он дал огромные льготы ливонским купцам, освободил их от повинностей, выделил им огромные денежные ссуды — при одном только условии не покидать России и не распускать о нём, царе Борисе, дурных слухов. Своим врачам он дозволил построить лютеранскую божницу.

Между тем иноземцы вели себя заносчиво по отношению к русским, называли их туземцами. Всё это усиливало смуту и недовольство Борисом Годуновым. В свою очередь небрежение к народу, недоверие царя к людям привели к поощрению доносительства. Донос становился гражданской доблестью. И людям было об этом особо указано — наглядно и назидательно.

На площади перед Челобитным приказом, у помоста, собрали народ, а на помост поднялся холоп князя Шестунова именем Воинко с доносом на своего господина. После доносительных слов холопа выступил дьяк из приказа, похвалил «службу» и раденье Воинко, сказал жалованное царское слово и объявил о награде холопа за «службу» поместьем, а самому холопу отныне именоваться сыном боярским. Людей поразило, что сам донос был, что называется, пустяковым и, выходит, холоп получил поместье и чины за напраслину. Отчего же и другим не попробовать? Глядишь, и поместье получишь, и выскочишь в дети боярские.

Это назидание приобрело огромную силу (оттого и задуман был пустяковый донос, не имевший последствий для князя Шестунова). Холопы начали сговариваться между собой, распределять роли: одни шли доносить, другие выступали свидетелями.

И вот посыпались доносы, вознаграждаемые поместьями и чинами. Началось выдвижение людей заведомо лживых и дурных и поношение людей честных, тех, кто отказывался доносить. На тех, кто удалялся от доносов, стали смотреть как на врагов государя. Не доносишь — значит сам умышляешь дурное. Добро и зло в те дни поменялись местами. Жёны доносили на мужей, дети — на родителей. Потомки Рюрика забыли о своей чести и тоже доносили друг на друга. Люди духовного звания забыли о Боге и «съедали» друг друга. Мужчины доносили царю, женщины — царице Марии Григорьевне.

Что может быть опаснее подобной смуты! Не уважались ни честь, ни достоинство, ни добродетели. Властвовала злая нахрапистая сила, были разорваны все нравственные связи между людьми. А царю Борису того и надобно: в мутной воде легче рыбку ловить... Надо было завершить дело расправы над именитыми вельможами, начатое Иваном Грозным. Он сослал знаменитого вельможу Богдана Бельского, бывшего воспитателя царевича Димитрия, унизил его перед людьми, велев иноземному лекарю выщипать по волоску роскошную густую бороду Бельского. Князья Шуйский и Мстиславский были неопасны: Годунов ещё ранее хитроумно придумал запрет князьям на женитьбу (именем царя Феодора). Оставались Романовы.

Расправа с Романовыми обдумывалась Годуновым долго. Пока был жив Феодор, он не мог начать преследование ненавистного ему рода, столь всесильного при Иване Грозном и неприкосновенного при Феодоре, приходившемся Романовым двоюродным братом. Романовы и теперь были страшны ему своей сплочённостью и богатым родством. Они породнились с князьями Черкасскими, родственниками царицы Ивана Грозного, Марии Темрюковны; с князьями Рюриковичами, Сицкими и другими. Чтобы справиться с ними, нужен был «вещественный» донос, убедительный в глазах большинства. А что могло быть убедительнее «ведовского» умышления над государем? В памяти людей ещё живы были слова подкрестной записи: над царём и царицею лиха никакого не учинять, зелья и коренья не давать.

Можно сказать, что в этих словах подкрестной и таилась погибель Романовых. По словам летописца, казначей Александра Романова — Второй Бартенев пришёл к дворецкому Семёну Годунову и сказал:

— Я готов исполнить царскую волю над своим господином.

Семён Годунов наполнил мешки кореньями и велел Бартеневу подкинуть их в кладовую боярина, а когда дело было сделано, Бартенев донёс, что его господин держит у себя отравное зелье. Царь Борис послал окольничего Ивана Никитича Салтыкова обыскать кладовую, а мешок с отравным зельем отвезти на патриарший двор. Почему на патриарший? Да потому, что свидетель должен быть в особом доверии у всех.

Как видим, Годунов не задумывался возложить на старого патриарха очередные неприятности и сделать его причастным к беде, обрушившейся на знатные семьи. Сначала пытки, затем ссылка — таков был удел Романовых и их ближайшей родни. При этом сам царь Борис оставался в стороне. Дело было решено «боярским приговором». А чтобы придать опале Романовых ещё и духовное основание, царь Борис повелел патриарху Иову созвать верховных иерархов и сказать своё слово против «умышляющих» на государя.

 

25

Гермоген был занят устройством монастырей в Казанском крае, когда его позвали в Москву. Он знал о беде Романовых и понимал, что от него ждут не сострадания к ним. Царь Борис хочет, чтобы для верности на приговор боярский была наложена ещё и духовная печать. И что тут скажешь? Гермоген понимал, что много ныне зла и не в одной только Москве насевается зло по наущению дьявола, а царь Борис — первый исполнитель его воли.

Ни о ком не думал ныне Гермоген так много, как о царе Борисе. Винить ли его одного во всяких злых делах? Или до него, в царствование Грозного, не было жестоких казней и неправедного притеснения людей? Или не отрубал голову боярам Иван Грозный за донос в хранении отравного зелья? Или не было до него доносов и клеветы? Или царь Иван в угоду властолюбию не истребил род князя Старицкого и не лишил живота многих князей рода Рюриковичей? Борис Годунов был свидетелем многих жестокостей грозного царя. Он вырос в обстановке, когда недоверчивость друг к другу была нормой жизни, как и разрыв добрых связей между людьми, и раздоры в больших и малых делах. За что ж виновнее Годунов? За что к нему такая злоба людей, какой не бывало к прежним правителям? Только ли одна причина тому, что Грозный, как и прежние государи, наследовал трон, а Годунов был избран и, следовательно, обязан был помнить добро? Или причина в том, что он не исполнил обещания, какое принародно давал патриарху: «Отче великий патриарх Иов! Бог свидетель, что не будет в моём царстве бедного человека...»?

Как ни основательны эти причины растущей злобы к Годунову, невыносимее всего для людей духовная теснота, несвобода, разрушение добрых связей между людьми. Как жить, если не знаешь, кому доверять, и всех надобно опасаться? Или не понимает этого царь Борис? Или ему легче было править подданными, у которых он отнял последние остатки духовной свободы?

С этими мыслями Гермоген приехал в Москву, предчувствуя многие волнения и недобрые минуты. Не задумал ли Иов-потаковник по наущению царя Бориса распорядиться, чтобы Романовых проклинали по всему царству, по всем храмам и приходам? Или какое иное утеснение для души придумает? И чем ответить ему — суровым молчанием или правдивым словом?

Иов встречал прибывших в Москву иереев на патриаршем дворе. Вид у него был усталый. Гермогену показалось, что он скрывает растерянность. И было что-то ещё в его лице, что долго помнил потом Гермоген, но только спустя время, когда всё свершилось, понял, что на лице Иова была роковая печать, какую загодя накладывает на иного человека грядущая беда.

Комната, или приёмные покои патриарха, куда сходились прибывшие в Москву митрополиты и архиереи, показалась Гермогену незнакомой, непривычно тёмной, хотя в окно било яркое июньское солнце. Словно бы тесно стало в Комнате.

Когда все расположились по скамьям, обтянутым серым сукном, Иов, сидевший в патриаршем кресле, начал речь. Говорил тихо, просто, без обычной торжественности:

   — Всем ведомо ныне, какую великую беду отвратили от государя нашего. Есть опаска, что и по всем городам и высям злоумышление затевается. Так вы бы, отцы мои, подумали, как без сыска доводить до воевод да дьяков Челобитного приказа о всяких лихих людях. Подавайте вести, как всем стоять против недругов государя...

Все заметили, что Иов не назвал имени Романовых. И когда наступила пауза, один из архиереев сказал:

   — И кто бы ожидал сего коварства от бояр, которым государь великое жалованье держал?

В Комнате нависло опасное молчание. И Гермоген решился:

   — Я ныне ехал, святой отец, спросить тебя, да верен ли донос на братаничей царя Феодора? Не самоволом ли подбросили в кладовую к боярину Романову лихие зелья?

   — Ты, митрополит, никак поверил запирательству Романовых? — возразил всё тот же недобрый голос.

   — Я думаю, какой ответ мне дать Богу, ежели не поверю клятвенному заверению боярина: «Я своей вины перед государем не ведаю ни в чём»?

   — Покойный царь Иван казнил иных митрополитов и архиереев и тем державу свою в тишине соблюдал, — продолжал архиерей, и голос его набирал угрожающую силу: — Или не рядом Ивановская площадь, где слетали непокорные головы?

И тотчас же раздались поддакивающие голоса:

   — Воровство Романовых всё наруже...

   — Ежели хочешь прямить своему государю, то покорись ему и поддайся!

   — Пошто стражу на своём дворе увеличил?

   — Он это сделал не гораздо...

   — И многое иное Романовы делали мимо прежнего своего обычая.

Между тем Иов продолжал смотреть на злобного архиерея, потом тихо сказал:

   — И однако мы не на Ивановской площади. Государь видит нашу верную службу и станет к нам великое жалованье держать. Ты, Иона, не злобствуй! Мы здесь все — верные слуги государя.

Кто-то неопределённо произнёс:

   — Чему верить, ежели душе не верить?

Его тотчас поддержали:

   — Мы государю присягнули. Так покажем ему свою правду...

   — Хотим с царём дело делать, сколько Бог поможет.

   — Смертные мы люди. Кому случится за веру и за государя до смерти пострадать, тот у Бога незабвенно будет. И детям нашим от государя воздаяние будет...

Иов удовлетворённо сказал:

   — Вот и приговорились к концу. И раздорных речей да не будет меж нами и впредь... Да будет ведомо вам, что Романовы повинились в гордости и лукавых помыслах... И государь пожаловал их своим великим жалованьем...

 

26

Дальнейшие события показали, что патриарх собрал иереев по совету царя Бориса. Романовы были страшны ему после ссылки сочувствием к ним народа. И значит, надо было унять все раздоры и спорные речи. И для сего во всех приходах надлежало говорить о милостивом отношении государя к опальным Романовым.

Сам же Борис всячески подчёркивал, что зла на Романовых он не думал, показывал свою заботу о них в письмах к охранявшим Романовых приставам. Для Василия Романова велел поставить две избы, да клеть, да погреб и велел кормить сытно: хлебом, рыбой, мясом... Послал ему сто рублей. А какая забота о детях Фёдора Романова, сосланных вместе с тёткой, княгиней Черкасской! (Самого Фёдора Романова постригли и поместили в Антониевом Сийском монастыре.) Борис несколько раз повторял в письмах: «Чтоб им всем в еде, питье и платье никакой нужды не было». Великим милостивцем являл себя Годунов и в письмах приставу, наблюдавшему за Филаретом: «Ты б старцу Филарету платье давал из монастырской казны и покой всякий к нему держал, чтобы ему нужды ни в чём не было».

Зная, как жестоко обращались приставы с Василием, Александром и Михаилом Романовыми (последнего бросили в яму и уморили голодной смертью), как принимать за чистую монету письменную заботу о них Годунова! В ссылке всех братьев Романовых, за исключением инвалида Ивана да монаха Филарета, постигла скорая смерть. Видеть ли в этом вину приставов (как это делает историк С. Соловьёв)? Кто бы из них решился ослушаться воли царя? Письма Годунова к стражникам опальных Романовых лишний раз убеждают в том, что он трусил молвы. Но оттого Романовы становились вдвое ненавистнее ему.

Но в то время как Борис думал избыть Романовых, бояре думали, как избыть Годунова. В тишине Чудова монастыря таинственно созревал заговор, который потрясёт и едва не погубит Россию. Почему именно в Чудовом монастыре? В то время он был резиденцией патриарха. Что же, заговор был задуман под носом у патриарха? И какой заговор! Свести с престола царя Бориса и посадить на царство «царевича Димитрия». Предусмотреть столь дерзкий умысел не мог даже такой хитроумный и дальновидный политик, как Борис Годунов.

Но недаром же говорят, что нет в мире ничего всесильнее и неодолимее случая...

Однажды в гостях у боярина Фёдора Романова были дьяк Василий Щелканов и литовский канцлер Лев Сапега. Внимание последнего привлёк странный юноша. На нём был богатый кафтан и самодельная царская корона. Но ни одежда, ни величавый вид не подходили к простоватым манерам юноши и его простонародному обличью.

   — Кто таков? — спросил заинтересованный пан Сапега.

Фёдор Романов рассказал о своём дворовом холопе Юшке Отрепьеве.

   — Отменно дрессирует лошадей и слуга хороший...

Фёдор Романов был лихим наездником, любил охоту и поэтому особенно дорожил людьми, знающими толк в лошадях.

   — Но иногда любит напускать на себя вельможный вид и начинает упрашивать Александра Никитича взять его во дворец...

Александр Романов был кравчим и по долгу службы часто бывал на царских приёмах. По доброте ли, или замыслы у него были дальние, но он часто водил с собой Юшку во дворец. Видел, как загорались глаза у холопа, как он расспрашивал о придворной жизни. Многие вспоминали позже, что холоп Романовых особенно интересовался историей царевича Димитрия, его привычками и любимыми занятиями.

Слушая рассказ Фёдора Никитича, пан Сапега продолжал присматриваться к странному юноше, который с вельможным видом прохаживался по двору, не обращая внимания на слуг, осыпавших его насмешками. Сапега подозвал его к себе. Ему тоже захотелось подшутить над странным холопом.

   — Если смотреть по виду, то в тебе, молодец, сидит королевич. Или ты, может быть, заморский принц? — спросил он, внимательно оглядев Юшку, когда тот приблизился к нему.

Юшка горделиво вскинул голову:

   — Вы это тоже заметили?

   — Как «тоже»?

   — Мне и другие так говорили...

И Юшка стал рассказывать о людях, находивших в нём сходство с царевичем.

Литовский канцлер с удвоенным вниманием посмотрел на странного холопа, и тут к нему подошёл боярский сын Битяговский, слышавший их разговор. Он приходился родственником тех Битяговских, что были казнены толпой угличан за убийство царевича Димитрия. Выходец из Польши, он любил Льва Сапегу и ненавидел Бориса Годунова.

   — Вы изволили заметить, — обратился он к Сапеге, — что сей молодец отмечен судьбой. Именно так. Я знавал царевича Димитрия... Сейчас царевич был бы в его возрасте. Они схожи меж собой, яко братья...

   — Ты так думаешь? — встрепенулся литовский канцлер. — И в чём же это видимое сходство?

   — Одна рука у него короче другой, яко и у царевича... И на слово скорый. И коли начнёт мовить, будто пришёптывает... И погляд одинаково доверчивый... И гневливость...

Сапега (да и не один только он) понял, какой опасный зверёныш живёт под боком у царя Бориса. И какой соперник!

В тот же день был у Сапеги разговор с боярами, и он понял, что они и сами подумывали о том же. Но Сапега, в отличие от бояр, был человеком деловым и более решительным. Он сказал, что «царевич» найдёт поддержку в Польше. Было решено постричь Юшку в одном из ближайших монастырей, а затем перевести его в Чудов монастырь. Там школа, богатая библиотека.

Чудов монастырь был привилегированным, находился в Кремле, недалеко от царского дворца и патриарших палат. Чтобы попасть туда, требовался крупный денежный вклад. Кто внёс за Юшку этот вклад, о том история умалчивает. Сохранился один документ, где сказано: «Бил челом об нем архимандриту Пафнотию Богородицкому протопоп и велел ему жити в келье у своего деда Замятии».

Любопытно, что дед Юшки Елизарий Замятня-Отрепьев был в особом доверии у Бориса Годунова. После своей коронации он назначил его объезжим головой, охранявшим порядок в Белом городе, в районе от реки Неглинной до Алексеевской башни. Доверял Годунов и дяде Юшки — Смирному-Отрепьеву, и это доверие впоследствии обернулось для него бедой. Надо ли удивляться, что к новому иноку (после пострига получившему имя Григорий) с полным доверием отнёсся простодушный Иов? Его хлопотами Григорий Отрепьев, не имевший ещё и двадцати лет от роду, получил духовный чин дьякона: «Поставлен бысть во дьяконы рукоположением святейшего Иова-патриарха». Иов поручил ему «сотворити каноны святым».

И так полюбился Григорий Иову, что патриарх брал его с собою во дворец, и в думу Боярскую, и на трапезы званые. Об этом впоследствии рассказывал сам Григорий Отрепьев: «Патриарх, видя моё досужество, учал на царские думы вверх с собой водити и в славу есми вошёл великую».

Легко представить себе, что у молодца вскружилась голова от такого почёта. Он начал похваляться перед монахами, называл себя царевичем Димитрием. Это гневило монахов, и без того завидовавших приближению Григория к патриарху. Сначала они плевались на него, осыпали насмешками. Затем поступил донос. Ростовский митрополит Иона донёс патриарху об опасных речах инока Григория, но патриарх только посмеялся этой похвальбе и не придал ей значения. Тогда Иона донёс об опасном иноке самому царю. Борис повелел дьяку Смирному-Васильеву сослать Отрепьева в Кириллов монастырь, но за Григория стал просить другой дьяк — Семён Ефимьев. Указ царский остался втуне. А Григорий, узнав об опасности, бежал из Чудова монастыря.

Чем промысел благоприятствовал Отрепьеву? Разве мыслимо допустить, чтобы дьяк осмелился ослушаться царского указа? И кто бы по душевному побуждению, зная мстительную жестокость царя Бориса, осмелился бы предупредить инока об опасности? Почему он бежал именно в Борисоглебский монастырь, где настоятель дал ему лошадь для возвращения в Москву, чтобы повидаться с его покровителями и обдумать с ними план дальнейших действий? Чей ум бодрствовал над самозванцем, когда он был отправлен за пределы Московского государства? Маловероятно, чтобы всё это было возможно, не будь у Бориса Годунова столько врагов. Заговор хранился в такой глубокой тайне, что даже летописцы ничего не могли сказать о его участниках, хотя и были вездесущими.