В пору шестидесятых годов века двадцатого московские Сокольники были большой бревенчатой деревней. Привольно дышалось в них, и жилось по-сельски умиротворенно, хотя город наступал на скученные домики и дворики, лепились панельные коробки, укатывался асфальт, и профессия дворника, легко освоенная Кирьяном, становилась все более востребованной.

Он получил двухкомнатную служебную квартиру в новом пятиэтажном строении, обставив ее мебелью, доставшейся, также благодаря должности, без каких либо трат: зачарованные новомодными веяниями, жильцы в округе выносили на помойку антикварные комоды, столы и стулья из цельной древесины, меняя их на изящную современную обстановку, созданную из прессованных опилок, затянутых в лакированную фанеровку.

Родился сын, начались бессонные ночи, маята с пеленками и с детскими хворями. Между тем каждый вечер молодым родителям требовалось посещать институты. Пришлось нанимать нянечку, что существенно отразилось на семейном бюджете. Кирьян подрабатывал на ремонте квартир, научившись малярить и освоив ремесло водопроводчика.

Денег, хотя и в упор, хватало, как и разнообразного рода «халтуры». Сосед по подъезду, тихий пенсионер из отставных военных, владелец автомобиля «Победа», увеличивал свои доходы иным: частным извозом и, как заметил Кирьян, не бедствовал, ибо за гроши покупал казенный бензин у водителей грузовиков, а запчасти на машину — у слесарей в таксомоторных парках.

Эта вторая полукриминальная экономика, бодро и повсеместно развивающаяся в стране, высокоидейному Кирьяну претила, однако, не понимая природы ее возникновения, он чувствовал повсюду ее диктат, и дело оставалось за малым: или диктату не подчиняться и прозябать, либо принять его, как должное. То есть: самостоятельно добывать недостающее или же воровством компенсировать недоимки, числящиеся за властью, занятой своими делами, в том числе — принципиально противоречащими провозглашаемой коммунистической идеологии. Арсений на это заметил: человек не может быть одновременно русским, богатым и честным. Увы!

Родители навестили их по рождению первенца, прожили едва ли не месяц, изрядно подсобив в уходе за ребенком, а на прощание отец сказал:

— Правильно все идет, но не твое это… в дворниках. Ладно, жизнь сама все наладит. А институт — это дело, это — будущее.

— Я ж на агронома учусь…

— Вот и правильно. Свет на асфальте московском не сошелся. Но пока — чего ж — осваивайся, обживайся. Это — большая школа. И еще: дачу купи, ребенку воздух нужен. Да и вам с Дашей она не лишней будет.

— На какие-такие…

— Камни целы? Вот теперь даю тебе благословение… Распоряжайся по своему разумению. А я посмотрю, какое оно у тебя.

Долго и мучительно размышлял Кирьян над своим решением, но неотвязно стояла перед его глазами соседская красавица-«Победа», манила своим лаковым сверканием, тяжелой основательностью, матовым хромом облицовки, урчанием неведомого механизма, называемого мотором…

И в один из воскресных дней, преисполненный решимости, поехал Кирьян в район «Сокол», на окраину города, где в остатках некогда обширного села, раскинутого по обочинам бывшей тверской дороги, располагалась одна из изб, нужными людьми населенная.

Кряжистый бородатый старик, выслушав с порога его пароль-представление, пригласил в дом.

Вошел в большую, в три низких окна, комнату. Обстановка была сборной: платяной шкаф старой дешевой работы с глубокими бороздами царапин на мягком, по клею, лаке, покрывавшем отделанную «под красное дерево» мягкую сосну, черную там, где касались руки; светлый высокий комод с зеркалом на верхней доске, покрытой тюлевой накидкой; разномастные стулья и старинный сундук, окованный погнутой, отставшей резной жестью.

На дощатом крашеном полу протоптались дорожки, на стенах по грязноватым голубым обоям были приколоты выцветшие семейные фотографии и, для красоты, «картинки»: пейзажи, киноактрисы с обложек журналов, отрывной календарь.

В середине комнаты — большой круглый стол на изогнутых ножках-лапах; в дальнем углу — широкая никелированная кровать со взбитыми перинами и с пирамидой подушек. Над кроватью — икона с темными, не разберешь ликов, образами и с горящей лампадой. Запах воска, — стоялый, густой, который сразу при входе в дом охватил Кирьяна.

Он перекрестился на образ. На его поклон старик вкрадчиво вопросил из-за спины:

— Присесть не угодно ли? Стульчик вот возьмите…

Хозяин дома оказался таким, каким его описывал отец: бородища, плотная фигура под надетым на черную сатиновую косоворотку порыжелым пиджаком, над бородой задранный толстый нос, не дряблый, а твердый, глаза выпуклые, взгляд пристальный и, как показалось Кирьяну, нагловатый.

— Вот, — сказал Кирьян, — положив на хозяйский стол камень. Не смущаясь ни нависшими над его затылком сивыми бровями, ни хмурой нелюбезностью собеседника, продолжил: — Слово за вами, смотрите. Правильную цену знаю…

— Цена-то — ладно, — откликнулся старик. — Правильных людей знать надо, это главное…

Достал из комода лупу, долго изучал изумруд, то и дело качая головой удивленно. После обернулся к Кирьяну. Спросил:

— И что это, как думаете, юноша?

— Изумруд, — пожал плечами Кирьян.

— Ну, пусть будет изумруд, — согласился старик, широко и безмятежно улыбнувшись. — Спорить не стану. — И какая ваша правильная цена за этот, так сказать, изумруд?

Эта улыбка, обнажившая его крепкие и крупные зубы, придала ему сходство с лукавой и благодушной физиономией обезьяны породы шимпанзе.

Кирьян, усилием воли заставив провернуться язык, назвал обозначенную отцом несуразную, как ему казалось, цифру.

Старик на мгновение задумался. После, усмехнувшись, промолвил:

— Нет уже сил на торги… Будь по-вашему. Только такой суммы по известной причине дома не держу. Извольте часок погулять, милейший. Церковь напротив, кладбище историческое… Есть на что посмотреть, есть где лишний раз знамением божием себя осенить… А там и дельце наше грешное обтяпаем, друг в друге не обманувшись…

Любого подвоха обреченно ожидал Кирьян от этого дедка с запутанной и лихой, как он сразу уяснил, жизненной историей, но только расчет произошел честно и доверительно, и лишь один вопрос задал ему многоопытный барыга на прощание:

— Еще на такие камушки рассчитывать могу, мой юный дружок?

— Думаю, да, — ответил Кирьян. — Только… вопрос у меня: что за камень? Я так понимаю, что не совсем это и изумруд…

— Ну… нехарактерных свойств, — откликнулся старик. — Редких. Но зачем вам всякие нюансы, касающиеся минералогии и ювелирного дела? Вы хотели свою цену, и вы имеете эту цену в своем кармане, как говорят те люди, которые завтра начнут огранку вашего казуса…

— Что?

— Неважно. Жду вас с нетерпением. Но — торопитесь. На следующей неделе мне, увы, стукнет восемьдесят…

На следующей неделе, как ни подмывало Кирьяна купить заветную «Победу», отправился он не в магазин за машиной, а обучаться на водительские права. Вернее, на удостоверение, ибо какие у водителя права? Даше сказал, что на покупке автомобиля настоял отец, приславший деньги.

— И куда нам ездить на такой роскоши? — спросила она. — В магазин я и на девятом месяце на ногах управлялась…

— Дача детям нужна? — прищурился на нее Кирьян.

— Каким еще детям?..

— Думаешь, я на одном остановлюсь?

Она молчала.

— А вашу ватагу в электричках и растерять недолго. Все поняла?

— Если не все — разъяснишь… — Она прильнула к нему. — Как я люблю тебя, милый, как свезло мне, аж сглазить боюсь…

Кирьян обнял жену, изнывая от стыда: он ничего не мог сказать ей про изумруды, и тайну их обещал хранить отцу при последней встрече, прочтя его наказ в прощальном взгляде, и ответив ему взглядом ответным…

— Отец-то… — продолжала тем временем Даша. — На такие деньжищи тратится, что я от того сама не своя…

— На себя и тратится, — сказал Кирьян. — На будущее свое. Головой-то подумай.

— Нехорошо так, — сказала Даша. — А то б мы его и нищего не приняли?

— Я — о семье, о родстве кровном… — смутился Кирьян. — Да и будущее общее у нас, как ни крути…

— А слова подобрал — не те!

— Это — точно, торгашеские… Это — правильно ты меня урезонила. Чтобы оскомина у меня выскочила! Вот же — демон на какую сторону язык подвернул… — И он от души перекрестился.

Вождению и устройству машины он обучился быстро, немало в том помог сосед-пенсионер, передавший ему связи по добыче бензина и запчастей, жильцы уважительно косились на ушлого дворника, добросовестно, впрочем, исполнявшего свои обязанности, а домоуправ, некогда отсидевший, как выяснилось, вместе с Арсением срок, воспринимал растущее благосостояние своего подчиненного как должное. Лишь задумчиво поигрывал бровями при общении и выдерживал тактичные паузы.

Арсений же наведывался к Кирьяну не реже, чем пару раз в месяц. Привозил продуктовый и промтоварный дефицит, подарки племяннику, но в гости не заходил, боясь потревожить или рассердить Дашу, опасливую к нему.

Встречались возле метро, уходили гулять в парк, говорили, в общем-то, ни о чем, до той поры, пока Арсений не попросил о сохранении своих денег.

— Судьба моя — воровская, — сказал он. — Или растранжирю все, или попросту потеряю… Окажи услугу, сродственник, хотя и знаю, поперек тебе моя просьба, и руки долго будешь мыть после касания к богатствам моим…

— Где закопано — скажу, — ответил Кирьян кратко.

— Ну, вот и дивно…

А при очередной встрече Арсений ненавязчиво предложил: тысячу заработать хочешь? Дел — съездить на окраину Сочи. Бензин и суточные — отдельно.

— Ну? — озаботился Кирьян выгодным предложением.

— Двух ребят туда доставишь, весь вопрос, — сказал Арсений. — Парни в розыске, не таю. Кореша мои, отвечаю, беспокойств не доставят. Риск — нулевой. В случае чего — «левые» пассажиры. И машинку обкатаешь, и на мир посмотришь…

Речь его, как всегда, дышала чрезвычайной убедительностью.

И опять Кирьяну пришлось сочинять что-то невнятное Даше, опять смириться с наваждениями этого мира, толкающего его на то, чему вся природа его противилась и чему негодовала…

Смирился.

Понеслась «Победа» по дорогам дальним, через города чуждые и веси мутные, за крышей машины истаивающие. А на заднем сиденье жались два молчаливых парня с нехорошими лицами, пороками отмеченными, и проклинал Кирьян скользкий заработок, а при ночлеге в лесу аж из машины вышел, и ночь просидел в холоде и в комарах, лишь бы выветрить из себя тяжесть того незримого, но явного черного духа, что исходил от существ, храпящих в салоне его «Победы», оскверненном их присутствием…

Но все худое от той поездки осталось позади, когда воочию увидел он сказку прозрачного теплого моря, пальмы с шерстяными стволами, нежное разноцветье южной удачливой поросли…

Так это все есть на земле, не врали книги! И почему его угораздило родиться не здесь, а в колючей жестокой тайге, где не выжил бы ни один здешний капризный цветок, почему?!.

Привезенные им бродяги остановились на ночлег в приморском поселке, в глинобитном доме, чьей хозяйкой была старая толстая гречанка с пористым носом, грубым лицом, одетая в платье до пят, подвязывавшая голову выцветшим ситцевым платком «в горошек». Кирьяну отвели хибарку, приютившуюся к одному из крыл дома. Обстановку хибарки составлял лишь деревянным топчан с матрацем. Оконце затеняли ветви магнолии. Свербящими в ушах оркестрами звенели ночные цикады,

Наутро он распрощался со своими попутчиками, ушедшими в город.

Гречанка напоила его молоком, посетовала на здоровье, сказала, что намеревается уезжать к сыну в Украину, где тот работает. Дом выставила на продажу, но покупателя покуда нет.

Кирьян наведался к машине, проверил уровень масла, подкачал шины. Переводя дух, осмотрелся. Акации, росшие вдоль улицы, шелестели под ветром меленькой узкой листвой. Гремело полуденной ленивой волной море неподалеку. Свистела струя воды из колонки, бьющая в жестяное ведро, подставленное под нее тучной гречанкой, в мокрых от разлетавшихся брызг старых сандалиях…

Так вот и дача… Зачем ему чахлые уголки больной и увечной подмосковной природы? Со временем он снесет здешнюю глинобитную хибару, но даже сейчас, да и еще долгие годы жить в ней будет сподручно. И Даша, и дети, и он сам, станут дышать здесь морем, а не городским угаром, и гулять узенькими улочками тонущего в зелени поселка, срывая абрикосы, виноград и шелковицу, чьими плодами богат каждый здешний двор…

Да и так ли нужна ему эта Москва, сосредоточие суетных судеб и свершения неправедных дел, чьи мастера, обращаясь в тлен, даже не понимают, глупцы, что выстраданные ими роскошные прокисшие хоромы — ничто перед жизнью на земле, благословленной дарами Божьими. Впрочем, когда-то таковой, животворящей, была и Москва. И, вспомнив недавнее посещение с Дашей музея икон, представилось ему, как некогда по зеленому склону в солнечных одуванчиках спускался омыться в прозрачную Яузу из Андроникова монастыря инок Андрей Рублев, оторвавшись от трудов горней фрески… А затем вспомнилась невольно кривая набережная в тусклом асфальте, серая трава на историческом склоне, коричневая жижа отравленной реки в бетоне берегов. Нет, не затянет его Москва в свои тенеты гибельные!

Он помог старухе донести в мазанку воду. Сказал:

— Задаток за дом оставляю. Не подведете?

— Ты очень серьезный мальчик, — ответила она. — Это я почувствовала сразу. Хотя приехал сюда с дружками сына, за которых мне только грустно… Но ты имеешь с ними общее, как я с флотом и с армией, что понятно с одного скорбного взгляда… И когда серьезный мальчик делает мне предложение, я не отказываю, как пока та колонка, из которой вода. Мне не нужен залог, а надо слово.