В тюрьме Федору было куда легче, чем в зоне. В тесноте камеры всегда оказывался уголок, где можно было, отрешившись от всего, спокойно сидеть и читать какую-нибудь книгу, отвлекаясь лишь на прогулки по двору или вызовами к следователю. Здесь же, за серым дощатым забором, на огромной территории, буквально бурлила жизнь, в которой зеки пользовались практически никем не контролируемой свободой. Люди передвигались по обширной территории как им того желалось и занимались, чем хотели: качались на турниках, играли в волейбол, просто слонялись из барака в барак, курили под навесами крыш. Насилию, которое совершалось здесь постоянно и походя, никто не придавал особого значения. Контролеры не очень-то влезали во взаимоотношения мужчин в черных спецовках с бирками, а стоящим на вышках часовым и вовсе было плевать с высоты своего положения на то, что творилось внизу. Впрочем, сцены драк их немало занимали, и порой они с хохотом и с поощрительными матюгами их комментировали.

Здесь был строгий режим, здесь выживали только бывалые хищники. Остальные тихо прозябали, съеживались, существуя поодаль от сильных и наглых, тиранящих их. В их число входил и Федор. Только тут он понял, какая он тряпка и слабак. Он не умел грязно ругаться, не мог бить людей по лицу, а зарезанный им Булава казался всего лишь призраком из давнего привидевшегося кошмара, а ведь чего не натворишь во сне? Здесь же вся его миролюбивая беззлобная суть обнажилась, став понятной каждому. И каждый мог его пнуть и унизить. У него не было никаких уголовных навыков и бытовой смекалки, он был доверчив и глуп, беззащитен перед самыми незатейливыми кознями, и, кроме того, страшно боялся насилия как такового. Поскольку он, не скрываясь, крестился и частенько с отсутствующим видом бормотал себе под нос молитвы, зеки избрали ему кличку Монах. Кличка была не обидной, даже значительной и в этом ему повезло. Повезло и в другом: подельника Корягу поместили в ту же самую зону, где своей силой, бесстрашием и судимостью по дерзким статьям, тот сразу же оказался в почете у влиятельных уголовников, и надежная тень товарища снова укрыла его спасительным пологом, повысив шансы уцелеть в очередном закутке человеческой подлости, извращений и людоедства.

Коряга убеждал его сменить манеру поведения, и, в первую очередь, придать себе осанку, от которой за версту несет независимостью и пренебрежением к окружающим. Федор пробовал, но не смог. Получалось смешно и нелепо. Кроме осанки здесь требовалось иное: безразличие к чужой и к собственной боли, каменная очерствелость души, умение лгать и жить за счет ближнего. Но и это не спасало. Здесь не только сильный поедал слабого, сильных здесь тоже пожирали с не меньшим успехом.

Посыльный из «блатного» барака донес до него приказ Коряги: явиться к нему. Федор кивнул, содрогаясь от сложности предстоящего испытания. Ему придется пройти мимо отборных подонков, кучкующихся вороньими стаями на узкой аллейке, и этот поход будет тягостным, как пытка. Его наверняка поддразнят, попытаются втянуть в какой-нибудь скользкий разговор, а то и попросту навесят тумаков… Он живо представил себе тяжелые взгляды этих ублюдков, в которых таилась ненависть ко всему, в первую очередь — ко всему, что носило на себе отпечаток мира нормальных людей. И, тем не менее, этим убийцам и грабителям он в чем-то завидовал. Им нельзя было отказать в храбрости и решительности. Они сжились с насилием и чувствовали себя вольготно в его колючих лапах.

С высоко поднятой головой и с сердцем, готовым взорваться от страха, он начал свой путь сквозь уголовные джунгли. Что за испытания ожидают его, когда придется войти в пропахший самыми мрачными ужасами «блатной» барак? А вдруг, Коряге понадобится куда-то отлучиться, и он останется один на один с кодлой злобных, как хорьки, блатных? Эта мысль вызвала у него дурноту.

Однако все обошлось куда лучше, чем ему казалось. Коряга встретил его у входа, хлопнул по плечу, произнес бодро:

— Я вижу тебя реже, чем собственную задницу. И это плохо. Друзья должны держаться друг друга. И их надо иметь даже а аду. Вернее, там-то они больше всего и нужны. Так вот: я тут похлопотал насчет тебя, братва согласилась принять тебя дневальным на хату. Это не лучшая должность и карьера, но ты хотя бы будешь у меня под присмотром.

От такой новости у Федора отлегло на душе. Теперь он находился под покровительством блатной верхушки, числясь в ее прислуге, и становился неприкасаемым для мелкой, а потому особо злобной уголовной шушеры.

Свои новые обязанности порученца, уборщика и вестового он выполнял добросовестно и по-прежнему безропотно, в сторону чужих разговоров уха не вел, советовался исключительно с Корягой, чем заслужил к себе со стороны «черной» масти отношение ровное и снисходительное.

Началась жизнь с оттенком невероятной и этим пугающей безмятежности. Кошмары зоны съежились, отдалились, скрывшись до поры по ее темным потаенным углам. Теперь все решали выдержка, взвешенность поведения и слов, просчеты оплошностей. Опасность таилась в одном: в коварствах внезапно возникающих обстоятельств, от Федора независящих и схожих с капризами полета слепой пули…

В один из будних дней, когда бригады разъехались по рабочим объектам, в блатном бараке осталось трое: он, Коряга, и вор Жоржик — тощий субъект, с головы до ног расписанный синей чернильной вязью татуировок. Жоржик отсиживал пятый срок, хотя был «коронован» недавно. Его чванливости и позерству не виделось конца и края. В общении с зеками он постоянно ухмылялся и выпендривался, как кинозвезда перед телекамерой.

Коряга и Жоржик «косили» под занемогших: сегодня в зону, по договоренности с часовым на вышке, ожидался переброс через забор спирта и анаши. Дефицитная «дурь», помогавшая скоротать тягости срока, являла немалую ценность для братии. Федору вменялись обязанности связного между бараком и вышкой, откуда ожидался сигнал о «посылке», Коряга должен был упрятать наркотические ценности в надежный схрон, а Жоржик, согласно статусу, осуществлял общее руководство мероприятием.

Когда часовой, распялив ладонь, указал четырьмя пальцами время акции, троица скучковалась на углу барака в бездеятельном выжидании, вяло обсуждая детали предстоящих действий. Впустую предстояло провести еще три часа.

В этот момент и сработало подлейшее правило возникновения нежданных обстоятельств: распахнулась дверь контрольно-пропускного пункта, и в зону вальяжно, излучая лоснящимися мордами презрение и самодовольство, ступили двое ответственных лиц: местный «кум» — то бишь, оперуполномоченный в звании майора, и неизвестный полковник — видимо, представитель верхних иерархических кругов тюремной власти, прибывший сюда с инспекцией.

Коряга и Федор инстинктивно дернулись в сторону, но, углядев высокомерное спокойствие Жоржика, посчитавшего дрогнуть при виде ментов ниже своего достоинства, последовали примеру старшего, оставшись на месте.

Тем временем, взор полковника, углядевшего праздно притулившихся к стене барака зеков, озарился теплом и вниманием, как у грибника перед беспечно вылезшими из травы боровиками.

— А вы сказали ротному, что некому в казарму фанеру грузить… — нараспев поведал он майору. — Ну-ка, — поманил пальцем криминальное трио, — сюда, голубчики, поживее…

Жоржик, передернувшись от отвращения, подчинился команде. Коряга и Федор последовали за ним.

— Все трое — на выход к хозблоку, — распорядился полковник. — Потрудитесь на благо внутренних войск.

— Больные мы, — прохрипел Жоржик.

— Труд оздоравливает, — буркнул «кум».

Препираться с начальством в данной ситуации означало поставить на кон предстоящую операцию с контрабандой, а потому вор угрюмо, но согласно кивнул.

Прошли решетчатые двери пропускного пункта, где их ожидал заспанный, снятый из отдыхающей смены солдатик — долговязый, в роговых очках и в огромных сапогах не по размеру, волочащихся за ним, как арестантские гири.

— Сколько там этой гребаной фанеры? — проворчал Коряга.

— Управимся, — злобно обронил Жоржик.

Собственно, управляться с погрузкой массивных листов он предоставил сотоварищам, присев на верстак внутри складского помещения и принявшись чистить ногти обнаруженной под рукой щепочкой.

Когда десятый лист запыленной фанеры канул в кузов грузовичка, приписанного к автохозяйству конвойной роты, упревший от трудов Коряга, укорил бездеятельного вора в отсутствии солидарности:

— Подсоби хотя бы в кузов эту бодягу затаскивать… Не обернемся такими темпами…

Жоржик, даже не удосужась взглянуть в его сторону, процедил:

— За фраера меня не держи… Паши, негр. А не обернешься — за подогрев, братве недоставленный, — сам знаешь, как спросится…

— Ну, ты и сука… — сплюнул ему под ноги Коряга.

Вор соскочил с верстака. Лицо его подергивалось в нервном тике, глаза горели яростью. В распахнутой на груди спецовке синела картинная галерея с церковными куполами, русалками, кинжалами и черепами, застившими всю его доступную наблюдению впалую грудь.

— Ты кого, падла, назвал «сукой»? — на выдохе произнес он. — Ты понял, как тебе придется ответить за базар, дерьма кусок? Меня, законника…

— Прекратить собачиться! — визгливо вскрикнул конвойный, вздергивая автомат стволом к потолку, посылая патрон в патронник и машинально отступая назад.

Федор зачарованно смотрел, как неловко попятились тяжелые сапоги, упершись голенищами в какой-то ящик, спина солдата по инерции качнулась назад и, взмахнув руками, он плашмя завалился на пол, выдохнув к потолку обреченную матерщину.

Далее ему запомнилась быстрая и сметливая искра, мелькнувшая в глазах Коряги, тут же подскочившего к лежавшему на полу конвойному, шмяки вязких ударов кулаком в лицо оплошавшего стража, а затем Коряга, держа в руке автомат, обернулся к остолбеневшему Жоржику, коротко вопросив его:

— Ну, идешь на выход?

— Ты чего… — забормотал тот, вмиг утратив всякое высокомерие и гонор. — Мне всего полгода… И как без сходки…

— Ну, тогда — «пока!», обеспечу тебе алиби, — понятливо кивнул Коряга.

Автомат совершил короткое сальто, и тыльное овальное железо его приклада жестко впаялось Жоржику в лоб. Глаза вора превратились в изумленные блюдца, колени подломились и, не издав ни звука, тот мягко, как мешок с ватой, пал головой к сапогам солдата, воздетых к верху тупыми, как у валенок, мысами.

— Ничего не спрашивай и не ной, — сказал Коряга Федору. — Просто отваливаем, и все! Объяснения — по ходу…

А Федор и не собирался ни спрашивать, ни ныть. Еще тогда, когда в глазах Коряги мелькнули эти отчаянные огоньки, он уже понял, что все, должное случиться через мгновения — уготованная ему судьба, и сопротивляться ей невозможно и не должно, ибо рок не только преследовал его, но и вел туда, куда было предписано. К тому неизвестному, что лежало далеко-далеко, но было обязано состояться в соответствии с высшим замыслом, противоречить которому было вздорно и напрасно.

Водитель грузовика — полный низкорослый солдатик, увидев вышедших из хозблока зеков с автоматом, сначала присел испуганно, как на физзарядке, затем подпрыгнул на месте и, крутнувшись юлой, бросился, петляя, в сторону подсобных бараков, даже не думая призывать кого-либо на помощь. На бегу он утратил пилотку и подошву от сапога.

— Ну, поехали, — сказал Коряга Федору, неторопливо заводя машину. — Сразу хочу объяснить: теперь, если нас повяжут, тебе накинут годика два. Невесело, но в зоне с побегом в биографии ты переизберешься в другой чин. И лучше с довеском этой двушки тянуть в авторитете, нежели без нее, но на горбатой шконке. К тому же, я не допущу прошлых наших ошибок, и шансы свинтить с концами у нас теперь есть.

— Ничего не говори, — отозвался Федор. — Что будет, то будет, я уже понял… Надеюсь, ты не убил того солдата…

— Да кого и когда я хотел убивать?! — воскликнул Коряга. — Разве — только ублюдка Руслана, но и ему заправили обратно в целости все кишки и даже отправили на дембель, хотя на благодарность от него, конечно же, не рассчитываю… Гляди, какой горизонт, Федя! Лазурь! Это — цвет свободы, проникнись…

— Куда мы едем?

— Варианта два, — сказал Коряга заученным деловым тоном. — Сворачиваем к оврагу, там бросаем машину. Через километр — речка. За рекой — рабочая зона. Сейчас зеков с нее снимут, нужны солдатики для наших поисков. Можем отсидеться в зоне неделю, а в выходные свалить. Там есть нора, бывший подкоп. До конца не довели, почва — дрянь, песчаник. Кореша подкормят, я сигнал дам. Правда, не знаю, как блатные разберут мою заморочку с Жоржиком…

— А зачем ты его так?

— Машинально как-то… И гнида редкая… Да и что ему оставалось? Мента в чувство приводить? А так — лежи, отдыхай. Не-е, — мотнул головой, — в зону не идем. Мало того, что с урками объясняться, ее и обшмонать могут с собаками, мусора наши придумки наперед знают… Теперь — сюжет номер два: маршрут прежний, до речки, по ней проплывем чуток, чтобы псам запаха не дарить, а после, буераками, к поселку.

— Да там же…

— Знаю, одни вертухаи живут. Бывшие и те, что нам сейчас кровь пьют. Только есть у меня один план…

Вымокшие, перемазанные глиной, они выбрались к чахлой лесополосе, прошли ей до окраины поселка. Когда на жилой зоне раздался вечерний гонг, перелезая через изгороди и, укрываясь в кустах, двинулись дальше.

На одном из участков, присев за штабелем укрытых старым брезентом досок, Коряга, притянув к себе Федора за ворот, прошептал ему в ухо:

— Одного мусора в этом заповеднике МВД нет. Отрядного нашего. В отпуске с семьей. Это, — указал пальцем на стену дома, — его хоромы. Дорожку я ему мостил, все расклады знаю. Лестница приставная сбоку у сарая, нырнем на чердак, а с него в хату… Ну, и отсидимся там тихо, как говно в траве.

Федор очумело посмотрел на дом. Окна его обрамляли беленькие резные наличники. Бревна голубели свежей краской. Дом выглядел весело и дружелюбно.

По истечении недели, как и следовало ожидать, сторожевые посты и засады были сняты: через щелку в сдвинутых занавесках Коряга и Федор видели слоняющихся по поселку солдат, грызших семечки, офицеров, попивающих пиво у бочки на углу и местного пьяного милиционера, наощупь продвигавшегося по забору.

В доме нашлись консервы, мука, подходящая одежда и множество книг, которые скрасили им пустое выжидательное времяпрепровождение.

Воскресным утром, с самым рассветом, лесополосой они вышли к реке, берегом добрались до моста через нее, а оттуда проселком прошагали к асфальтовому шоссе, где тут же увидели грузовик с крытым кузовом, стоящий на обочине и отражающийся в гудроновом покрытии дороги. За грузовиком простиралось пшеничное, уже начинающее желтеть, поле. Шофер грузовика доливал в радиатор воду.

— Друг, добросишь до города? — спросил Коряга.

— Запрыгивайте…

Федор был одет в куртку и в кепку, а Коряга — в модный плащ, наверняка являвшийся гордостью отрядного лейтенанта, чью реакцию на пропажу этого предмета одежды, как и на факт проживания двух его подопечных под сенью покинутого им дома, можно было представить без особенного труда. Под плащом непринужденно и незаметно расположился конфискованный у ротозея-конвойного автомат. Рожки с патронами были заткнуты за поясной ремень. Голову Коряги венчала велюровая шляпа, придававшая ему неслыханную солидность.

Беглецы были сыты, выбриты, благоухали одеколоном и несли на себе отпечаток беспечности и зажиточности, что позволило им без особенного труда на перекладных добраться к вечеру до крупного областного центра, где Коряга тут же нашел пивной бар, с решимостью канув в его чрево.

Распивать спиртные напитки он не намеревался, тем более, ни копейкой наличных средств не располагал, и тут же направился к туалету, откуда через считанные минуты вернулся с двумя чужими бумажниками. Комментировать обстоятельства обретения бумажников он не стал, однако легко можно было догадаться о двух оставленных им в туалетных кабинках поникших на унитазах гражданах, наверняка заподозренных впоследствии в злоупотреблении алкоголем и, кто знает, доставленных в вытрезвитель.

Так или иначе, на руках дуэта оказались два паспорта и некоторая сумма денег, позволившая купить билеты на ближайший поезд и выдвинуться на нем в направлении, известном лишь Коряге. Федор даже не озаботился какими-либо расспросами своего визави относительно его ближайших планов.

И только в пустом купе, уже расстилая принесенное проводницей белье, Коряга поведал:

— Помнишь, о сеструхе своей я тебе рассказывал?

— Я знаю, мы едем к ней, — откликнулся Федор.

— Ну… ты — молоток! — только-то и сказал Коряга.

Федор же, отвернувшийся к тряской стенке и угнетенно сознающий свою подчиненность Коряге, думал, что побег от него невозможен настолько же, насколько и победа над ним в открытом столкновении. И не потому, что Коряга вездесущ и сумеет распознать любую его мысль, не простив измены. Нет, он сам не изменит своему единственному товарищу, кем бы тот ни был, и чтобы ни сделал. Впрочем, он, Федор, обязан уберечь Корягу от тех грехов, которые они способны избежать. И тот послушает его. Ибо Федор был убежден, что отныне лишь его слово для Коряги — закон.

— Ну, так теперь мы вместе, или как? — донесся до него внезапный вопрос компаньона.

— Ты о чем? — Федор вздрогнул, почувствовав себя, как перед экзаменом.

— Ты знаешь, о чем! — Коряга тихонько рассмеялся. — Ты же мечтал бросить меня, сбежать. Тогда, когда мы ехали в полуторке со стройки. Тебе было не по себе рядом со мной. Да и потом, позже… Ты ведь и сейчас об этом подумываешь, признайся.

— Сейчас — нет!

— Слушай! — Голос Коряги дрогнул. — Я виноват перед тобой. Я затянул тебя в свою жизнь. Но я клянусь тебе, что сделаю для тебя все, что в моих силах. Я не могу обещать тебе богатства, я даже не могу обещать тебе свободы, но я сделаю тебя очень крепким парнем. Настоящим. Веришь мне?

— Да…

— Ты не любишь драк, а тем более мокрухи, и это правильно. Я тоже не получаю от них никакого удовольствия. Но все дело в том, что я жил и вырос там, где надо было каждый день драться, иначе у тебя отнимут все, что у тебя есть. Давай попробуем найти себе то место, где всего этого не потребуется, и где мы будем просто жить и радоваться этой жизни. Я бы пошел вместе с тобой в монастырь, но там нас быстро сдадут милиции, и в этом никого не обвинишь, монастырь — не приют для беглых уголовников. Поэтому свое убежище мы создадим сами. Ты не покинешь меня?

— Никогда.

— Это хорошо. Это очень хорошо.

На далекий хутор, где проживала сестра Коряги, они добрались на случайной попутной машине к вечеру. К хутору вела тропка. Подсолнухи, росшие вдоль нее, стояли перед ними покорным войском со склоненными желто-золотистыми головами.

Закатное солнце было похоже на огромный ярко-розовый шар. От земли поднималось колеблющееся марево, застывшее в тишине безветрия. Спускались сумерки, и впереди, на горизонте, чернел вечерний мрак воздуха, сливаясь на неуловимой зыбкой границе с густым мраком земли.

В километре, на небольшом пологом холме виднелся дом. Дальние зарницы время от времени скупо освещали его темные стены. Эта картина показалась Федору странно знакомой, будто он уже видел это место в давнем полузабытом сне. Когда он мог все это видеть? Сарай, коровник, покосившееся колья, оставшиеся от сгнившего загона для скота, жестяной флюгер над крышей…

В доме горел свет.

Они вошли в сени, оттуда — в просторную комнату с печью, увидев в углу широкий мольберт, а перед ним — девушку, задумчиво упершую черенок кисти в подбородок.

Она обернулась на скрип двери и растерянно привстала со стула. Секунду стояла в замешательстве, а потом радостно, без единого слова, ринулась в объятия по-медвежьи расставившего руки Коряги — крайне взволнованного. Его лицо, казавшееся всем бесстрастным и невыразительным, уже давно стало для Федора открытой книгой, он улавливал на нем малейшие оттенки настроения по изгибу губ, подрагиванию век, собиравшимся на лбу морщинам…

Вере, сестре Коряги, было двадцать лет. Она была сухощава и жилиста, как дикая собака. Носила брюки, свитера, тяжелые башмаки и не пользовалась никакой косметикой. Вместе с тем она была миловидна и привлекательна. Волосы у нее были цвета спелой кукурузы. Высокая, отменно сложенная, резкая в движениях, она, по всему чувствовалось, была способна дать отпор любому. Взгляд ее зеленоватых глаз таил в себе настороженность и опаску, словно она постоянно ожидала нападения, которое могла встретить во всеоружии. И на вопрос Коряги, почему не закрывает вечером дверь, без лишних слов вытащила из-под лежащего на столе журнала потертый белесый «наган».

— Отцовский, — ухмыльнулся Коряга. — Молодец, девка, сохранила…

К возне с землей и скотом склонности Вера не имела, и к заброшенности своего хозяйства относилась равнодушно. Жила тем, что писала картины, продавая их в городе, располагавшемся в двадцати километрах от хутора. Картины раскупались, на них были даже заказы, и выручка от этих трудов покрывала скромные расходы на ее незатейливую замкнутую жизнь. Она пребывала в своем и только в своем мире, это Федор уяснил сразу, мгновенно преисполнившись неосознанным пониманием ее натуры и молчаливым уважением к такому образу жизни, пускай и странному. Тем более чем было похвастать, говоря об образе жизни его и Коряги?..

На одной стен дома висела в самодельной рамке выцветшая фотография какой-то провинциальной женщины, видимо, матери. У нее был тусклый и тяжелый взгляд, характерный для людей голодной военно-коммунистической эпохи, не ожидавших от жизни никакой пощады. Женщина куталась в дешевое пальто, хотя, судя по всему, стояло лето. Зрачки ее были черны и безжизненно выпуклы, а белки глаз словно подернуты поволокой, — знаками, присущими образам людей, давно ушедших из бытия…

На следующий день, выйдя из дома к рукомойнику, прибитому к стволу засохшей сливы, Федор застал во дворе Корягу, приводившему в порядок сельскохозяйственный инвентарь.

После завтрака они, не сговариваясь, принялись за дело: распилили старые доски на дрова, наносили воды из колодца, а потом принялись за расчистку сорняка, обступившего дом. Работали горячо и самоотверженно, снося косами жесткую траву, пока не добрались до почвы, которую перекопали, вытащив из нее корни, сваленные в громадную кучу.

Пекло солнце, знойный ветер гулял по округе, с них потоками струился горячий пот. Вышедшая на крыльцо Вера лишь всплеснула руками:

— Вы — ненормальные!

— Как и ты! — огрызнулся Коряга.

— Зачем вам все это?

— Наверное, мы будем здесь жить, — внезапно для себя сказал Федор.

Вера посмотрела на него внимательно и долго. Спросила:

— А ты хочешь?

— Наверное… — Федор задумался. В сознании его промелькнула какая-то лубочная фантазия: все они вместе, но только дом красив и ухожен, за ним — луг, где пасутся коровы и кони, а на лугу — куча ребятишек в пестрых платьицах и еще какие-то люди — близкие и доброжелательные…

И тут же, как ржавой косой, что находилась в его руках, полоснула по этой картине мысль о ее несбыточности и напрасности…

А после, словно подтверждая всю обреченность его мыслей, внезапно и стремительно потемнело небо, смерчики пыльных вихрей прошлись по двору, и на землю обрушился тяжелый обильный дождь. Федор стоял в сенях, мрачно глядя на стекающие с крыши струи воды, но тут небо вновь прояснилось, заголубело, засверкало отмыто и — диво дивное: перед ним, туманно дрожа, вдруг возникла радуга, чья изогнутая арка, уходящая ввысь, начиналась в двух шагах, прямо у крыльца.

Это был знак, отметавший все дурное, знак свыше, посланный именно ему, в чем он сразу и бесповоротно уверился.

Потом все трое они стояли восхищенно и потрясенно перед этой манящей радужной зыбью, погружая в нее руки и хохоча, как счастливые люди.

После пришел тихий и влажный вечер.

А на следующий день, предоставив разбираться с хозяйством Федору, Коряга подался в город. По всему было видно: им что-то задумано, и задумано крепко, однако на расспросы приятеля Федор, как всегда, не сподобился.

Вернулся Коряга к ночи, подвыпивший, с сумкой продуктов, а утром сообщил, что исчезает по делам на несколько дней, снова отправившись к дороге ловить попутную машину.

Для Федора же начались отрадные и бездумные дни. Он приводил в порядок участок, помогал Вере со стряпней, вечерами вел с ней долгие разговоры и, когда она, видимо, после своих разговоров с братом, попросила его прочитать ей Новый Завет, который тот знал наизусть, сердце Федора радостно екнуло: он так хотел этого!

Вера слушала его, не задавая ни единого вопроса, но молчание ее показалось Федору высшим откровением их неразрывного, как стягивающаяся рана, единения…

Спать они легли с рассветом, проснувшись едва ли не в полдень.

Днем, оторвавшись от починки двери, ведущей в дом, чьи петли еле держались в прогнившем брусе рамы, Федор пошел в дальний уголок двора, зная, что Вера работает там над картиной. Он уже видел, как она пишет их, поражаясь возникновению на холсте из бесформенных мазков краски чуда рождающегося в их сплочении иного маленького мира.

Он мало что понимал в живописи, но чутье вкуса и память об известных ему великих полотнах, говорили, что из-под руки Веры рождается нечто, отмеченное даром, выданным ей свыше, и полотна ее, посвященные всецело природе, совершенны и изысканны, наполнены безукоризненным сюжетом, мыслью и тайным светом. И какими смехотворными выглядели по сравнению с ее пейзажами дешевые гобелены на стенах спальни с пышной нарочитостью безжизненных дубрав, угловатых оленей и плоско застывших в беге зайцев с тупыми усатыми мордами.

— И как это у тебя получается! — сказал он, подойдя к ней.

— Да ничего особенного… — ответила она, не отрываясь от холста. — Мне кажется, если тебя подучить, ты тоже так сможешь.

— Я?! — воскликнул Федор. — Да ты просто не знаешь себе цену. У тебя талант! — горячо продолжил он. — Уверен: большой талант! Продолжай, мне очень интересно смотреть, как ты работаешь.

Она молча наносила мазки еще несколько минут, потом обернулась к нему.

— Что вы собираетесь делать? Сюда заезжает милиция, и она наверняка заинтересуется вами. Это не лучшее место. Во всех смыслах…

— Я знаю, — откликнулся он. — Но мне не хочется уходить отсюда. Я здесь счастлив. Здесь то место, где я должен жить. Здесь нет ни уголовников, ни надзирателей. Порой мне кажется, что я пришел к себе домой.

— Я… тоже не хочу отпускать тебя, — сказала она, поднимаясь и подходя к нему вплотную. — Но такая история, что случилась с тобой и с моим братом, не имеет счастливого завершения.

— Мне кажется, это всего лишь начало очень долгой истории, — сказал он.

Она посмотрела на него и улыбнулась. Какие у нее красивые и ровные белые зубы!

И тут ее руки обвили его шею, и он почувствовал на своих губах жар и влагу ее губ…

— Не знаю, — прошептала она, вновь горячо и страстно целуя его. — Ничего не знаю, кроме того, что как ты вошел в дом, я поняла: ты — за мной…

Он словно очнулся в ее постели, дрожа в лихорадке любви и затопившего все его существо счастья. Она нежно и медленно водила ладонью по его спине. Тело ее было прохладным и гладким.

— Я хочу, чтобы теперь мы всегда были вместе, — сказала глухо и ровно. — Я буду твоей верной женой. И знай еще, это правда: ты моя первая любовь.

Он посмотрел на ее груди, они были маленькими, но такими прекрасными, что он невольно погладил их, сходя с ума от совершенства их округлости и томности розовых сосков, слегка подрагивающих от его прикосновений.

Кто привел его к ней? Бог?

За полночь вернулся из неведомых скитаний Коряга. Войдя в комнату, где за столом пили чай Федор и Вера, замер, будто споткнулся, вгляделся изучающе в их лица, а после буркнул себе под нос недвусмысленно:

— Этого следовало ожидать…

После вывалил на стол продукты, откупорил бутылку вина, сказал с укоризной:

— Придется отметить помолвку…

Ответа на свою ремарку он не получил: и Федор, и Вера лишь отвели глаза в сторону.

— Ну, ладно, — разливая по стаканам вино, миролюбиво вздохнул Коряга. — Давайте за ваш и за наш союз, а вот за советский — воздержимся… Не вписываемся мы в его благодать. Но как в нее постараться внедриться, сейчас изложу. Паспорта у нас есть, люди, что вклеют нужные карточки и подчистят даты и штампы, мною найдены. Но копейку за свое творчество они запросили немалую. Вопрос: где ее взять? — Он закурил, открыл форточку. Ночь за окном стрекотала цикадами, как сотнями невидимых электрических лобзиков. — Так вот, — продолжил задумчиво, — как бы меня ни ломало, но придется удариться в неприятный грех: взять «на ура» серьезное денежное заведение.

— Ты хочешь ограбить банк? — со смешком спросила его Вера.

— Банк, что ничуть не смешно, — ответил Коряга, — ограбили в городе вчера. Вот так совпало. А теперь — почему мне не до смеха: те урки этой выходкой здорово подставили нас: сейчас во всей округе только и ждут рецидива. Я заходил в две сберкассы, там просто воняло засадой. Кроме того, менты прочесывают округу, и в любой момент способны явиться сюда. Поэтому придется запирать хату и сваливать подальше. Может, и к лучшему это… — Обернулся на Веру. — Тебе здесь тоже не век куковать, хватит. Со своими способностями кусок хлеба с икрой везде себе нарисуешь… Ты же меня здесь ждала? Вот и дождалась… — Помедлил. — Обоих дождалась! — Повел головой в сторону Федора, по посмотреть на него не удосужился — по всему, принципиально. При этом злой огонек ревности в его глазах зажегся и тут же погас.

— И… что же делать? — снова вступила Вера. Ни малейших сомнений в том, о чем говорил брат, она, чувствовалось, привычно и безоглядно не испытывала.

— Я не зря лазал по всем закоулкам и норам, — с обиженной ноткой произнес Коряга. — И уж с девушками точно не развлекался. И вот что придумал: в городе есть парк культуры с большим рестораном. В воскресенье будет праздник, народ туда хлынет потоками. Я видел: повара готовятся к большой обжираловке. Таким образом, часам к четырем в сейфе накопится серьезная сумма. И вряд ли торгаши сподобятся за нее постоять. Таков мой план.

Убрав со стола посуду и, спрятав свои вещи и одежду Федора на чердаке, Коряга приказал лезть туда и товарищу, объяснив такие действия возможным появлением в доме милицейских ищеек. Тон его при этом отдавал толикой явной мстительности.

Ворочаясь на жестком соломенном матраце под шиферной крышей, Федор услышал напоследок значительное и грозное, относящееся к нему и к Вере:

— Ну… смотри, Федя!

Милиция действительно появилась под утро, но, застав в доме одинокую художницу за мольбертом, быстренько и разочарованно ретировалась.

Субботним вечером компания принялась за сборы. Боевой арсенал был внушителен: автомат, «наган» и обрез охотничьего ружья с дюжиной патронов.

Утром, сойдя с крыльца, Федор оглянулся на дом, удовлетворенно осознав, что тот всем своим видом свидетельствовал о своих жителях, как о людях, не собиравшихся покоряться судьбе. Со стен исчезли пятна мха, на входной двери сияли латунью новые петли, двор был выметен, что говорило о наличии у обитателей дома надежд на будущее.

Вскоре они катили в маленьком рейсовом автобусе по тихим провинциальным улицам с уютными палисадниками. Федор смотрел на мирные пейзажи, видя перед собой утраченный им мир. Он казался ему таким заманчивым и прекрасным…

Сфотографировшись на документы в местном ателье, вручили карточки Коряге, челноком метнувшемуся к знакомым ему умельцам по изготовлению паспортов и вскоре вернувшемуся.

С сумками на плечах прошли в лесопарк, окружавший ресторан, где в укромной чащобке, затаились до времени, еще раз примерив маски, сделанные из обрезков капроновых чулок и снарядив оружие. Коряга облачился в легкий плащ, укрыв под ним автомат. Его примеру последовала Вера, забросив ремень обреза на плечо.

Федор тем временем отправился на разведку. День выдался ветреный, при входе парк, на высоких мачтах, развевались флаги и вымпелы.

Народу в ресторане было битком. Стены его были расписаны успокаивающими пасторальными пейзажами, — пошлыми и аляповатыми, и Федор, невольно припомнив выдержанные тона красок и точность письма Веры, лишь снисходительно усмехнулся здешней наивной мазне.

Главный вход соседствовал с небольшой верандой, внутри, в нише боковой стены виднелась дверь аварийного выхода, кухня, как обычно, располагалась в глубине. Кабинет директора был в шаге от барной стойки и вскоре оттуда вышел лысый армянин с надменной физиономией, отдал распоряжение официанткам и ушел обратно. Он выглядел излишне сурово и явно напускал на себя значительность.

Они вошли в ресторан через черный ход, тут же заняв оговоренные позиции.

— Всем оставаться на местах! — громогласно проговорил Коряга, потрясая автоматом.

Вера, выхватив из-под плаща обрез, навела его на директора, стоящего возле стойки с блокнотом. Федор, оказавшийся на пятачке в центре зала, медленно извлек из кармана «наган». В какой-то момент ему показалось, что он напрочь оглох. Исчезли все звуки, замерла ресторанная сутолока, затекло и застыло в онемении все пространство мира. И вдруг в этой давящей свинцовой тишине визгом пилы по металлу прозвучал скрип открывшейся двери служебного туалета. В зал из нее шагнул милиционер, поначалу недоуменно оглядевший притихшее собрание едоков и выпивох, а после неуверенно потянувшийся к кобуре на широком обливном ремне.

— Ложись на пол, сержант, — прозвучал настороженный голос Коряги. — Тебе не нужны неприятности.

Сержант обернулся на нацеленный на него ствол автомата, но то ли машинально, то ли бесстрашно расстегнул кобуру, потянув из нее рукоять пистолета. Это был мужественный поступок, и, возможно, ради него, да и ради этой минуты он когда-то пошел служить в милицию.

В ту же секунду Коряга выстрелил в правую сторону его груди одиночным из автомата. Сержант откинулся спиной к стенке и начал медленно сползать по ней к полу, оставляя за собой кровавый след.

Коряга отвел от него взгляд и осмотрел зал. Сквозь туман порохового дыма он увидел то, что ожидал увидеть. Посетители пребывали в состоянии шока. Безвольно открытые рты и изумленные глаза. Волны страха дыбились и растекались по ресторану. Громко заплакал ребенок. Матери прижимали к себе маленьких детей, отцы положили руки на плечи детей постарше. Компания военных летчиков, сидевшая в дальнем углу, смотрела на грабителей пристально и враждебно, но вела себя смирно, понимая, на чьей стороне перевес силы. Вера, выхватившая из-под плаща обрез, держала на прицеле барную стойку и кассу. Федор стоял в центре зала с «наганом» в опущенной руке. Ватное безволие, охватившее его, наверняка расценивалось публикой, как завидное хладнокровие видавшего виды профессионала.

— Если вы будете спокойно сидеть на своих местах, мы не причиним вам вреда, — обратился Коряга обыденным и дружелюбным тоном к окружающим. В следующий момент он кивнул Вере на угреватую девицу, сидевшую за кассой. Та быстро подошла к ней и указала стволом на металлический ящик, тут же покорно звякнувший и открывшийся.

Коряга тем временем шагнул к директору заведения, приставив автомат к его обвислому животику. Природная смуглость армянина сошла на нет, превратив его физиономию в маску из гипса.

— Не убивайте меня, — просипел он.

— Я не сделаю этого, если ты отдашь мне то, лежит в сейфе, — сказал Коряга. — И ключи от своей колымаги. Пошли в кабинет.

По дороге они перешагнули через стонущего милиционера, прижимавшего руку к груди. Коряга на секунду наклонился и вытащил из его кобуры пистолет. Официантки плакали, у одной из них началась истерика. Народ же сидел спокойно, боясь совершить какое-нибудь неловкое движение. Многие боялись даже дышать.

Коряга вернулся из кабинета директора один, держа холщовый мешок с деньгами.

— Сваливаем! — бросил на ходу Вере и Федору.

В этот момент к ресторану на полной скорости подлетела патрульная милицейская машина с синим проблесковым маячком на крыше. Свирепо взвыла сирена. Вслед за первой машиной спешила и следующая, подвывая ей в такт.

И тут один из летчиков внезапно поднялся. В руке у него был пистолет. После долгих раздумий, связанных, очевидно, с карой за неуставное ношение оружия, он все-таки отважился на должные действия, прицелившись в Корягу и выстрелив.

Промах.

Он снова выстрелил и снова промахнулся, попав в зеркало бара. Стекло разлетелось на тысячу сверкающих кусков. В это время, обернувшись к нему, начала стрелять Вера. Она не промахнулась. Из дула ее обреза вырос оранжевый тюльпан. Выстрел свалил летчика на соседний столик, за которым сидели какие-то благообразные старухи. В этот момент мало что соображающий Федор вздернул к потолку револьвер и нажал на спуск. Бухнул выстрел, срикошетившая от короба светильника пуля, злорадно взвизгнув, угодила в мерцающий резервуар аквариума на барной стойке, взорвавшегося стеклом и хлынувшей на пол водой. Этого для публики оказалось слишком. Началась цепная реакция паники. Люди кинулись к выходу, опрокидывая столы и стулья, разливая напитки и вываливая еду из тарелок. В воздухе повис звон и грохот бьющейся посуды и падающей мебели. Расползалось текучее море неразберихи. Посетители, толкая друг друга, выскакивали в окна. Навстречу им устремились милиционеры с оружием в руках, но они не имели возможности стрелять, и не видели преступников в мельтешении мирных граждан, затопивших их.

Троица в капроновых масках бросилась к черному ходу. По пути Коряга выстрелил в единственного милиционера, которого увидел. Тот медленно осел на пол.

Забравшись в машину директора, Коряга, отбросив мешок с деньгами на заднее сиденье, лихорадочно завел двигатель и тут же направил машину по узкой аллее к дальним воротам. Протаранив их, автомобиль рванулся вперед и вылетел на улицу, уже спокойно покатившись по ней. Вой милицейских сирен затихал вдали.

Ловко лавируя в узких просветах между заборами, Коряга выехал на пустырь, пересек его, свернув в кустарники и, продравшись сквозь их цепкие кущи, выбрался на сухое равнинное бездорожье. Затем, плавно минуя маленькие лощинки, поросшие мелкими деревцами, устремился вперед по разведанному накануне пути.

— Все живы, и мы возвращаемся домой богачами, — сказал он, нарушая долгую паузу.

Ответом ему были сокрушенные, но и с долей облегчения, вздохи Веры и Федора.

Теперь перед ними открывался всепрощающий мир и масса новых возможностей. Во всяком случае, так им казалось…

В эту ночь Федор не мог уснуть. Когда по крыше застучали первые капли начинающегося дождя, он вышел во двор. Вскоре разразилась гроза, обрушившись водопадами дождя на стылый мрак ночи. Но он, стоящий без рубашки у порога, не обращал никакого внимания на льющиеся по плечам пузырящиеся потоки воды.

Удары грома отдавались во тьме, как разрывы снарядов. Отсветы молний придавали окружавшему миру пронзительную рельефность, обнажая глубь черных трещин на бревенчатых стенах жилища, трепещущую листву яблонь и призрачную ширь тянувшейся к горизонту равнины. Кряжистые деревья у дороги протягивали к небу узловатые руки, словно грозили в слепой ярости гнувшей их непогоде. А для Федора вспышки молний были вспышками недавних выстрелов, а гром — их грохотом.

Его хлестали порывы ветра и глаза застилали хлестко бьющие по лицу пригоршни дождя. И в этом в разгуле стихии вокруг него словно кружила какая-то осознанная и суровая высшая сила, заставившая его выйти сюда. И он спрашивал эту силу, почему ей угодно вести его темной и противной его духу стезей, почему его сладостная мечта стать священником в маленькой и уютной деревенской церкви, отныне и навек неисполнима, и как отринуть все то, что связывает его с Корягой и с Верой, этими изгоями, которых он беззаветно и искренне любит…

А когда непогода, шурша своими темными одеждами дождя и мрака, ушла, и на темно-синей шали неба размыто засветилась луна, он вернулся на чердак, улегшись на матрац неподалеку от Коряги. Глаза того были закрыты, но в свете ночного неба, пробивающегося сквозь чердачное оконце, Федор заметил на лице друга две блестящие полоски, тянущиеся по щекам. Что это? И тут дошло: следы слез. Все это время Коряга молча плакал.

Федор стесненно кашлянул.

— Что-то хочешь сказать? — спросил его Коряга, по-прежнему не открывая глаз.

— Ответь, — сказал Федор, — что бы ты хотел сделать в этой жизни? И как бы хотел ее прожить?

Коряга задумался. Таких вопросов ему еще не задавали.

— Плохо то, что я вообще существую, — наконец ответил он. — Думаю, я родился для зла. Чтобы я хотел? Да ничего особенного. Я бы остался здесь, распахал поле, засадил бы его чесноком или еще чем-нибудь полезным людям, да и перебивался на свои труды. Зачем мне все эти ограбления и постоянные страхи?.. Если нам сделают документы, поедем в какую-нибудь деревню подальше, где устроимся и станем жить на земле и землей… И еще: я долго думал, и вот о чем хочу спросить тебя: неужели есть только ад и рай? Конечно, на рай я не претендую. Но мне не верится, что души всех нас, грешников, поголовно сметают в какую-то зону, на всякие круги и режимы разделенную… Что хорошего может дать зона? Когда приближаешься к ней, уже начинаешь чувствовать излучение зла. А те, кто попадает в нее молодым, учатся в ней воровать, насиловать и не испытывать при этом никаких чувств. Никого она не исправляет, озлобляет только. Ну, и прививает страх перед новым в нее попаданием. Но прививка страха — не исправление. И какая тогда цена аду, если он устроен, как зона?

— Мы просто не знаем, каков он, — сказал Федор. — И нельзя мерить то, что сейчас, и что будет потом, нашими мерками. Это все равно, что измерять душу всякими вольтами и амперами…

— А если вообще ничего нет? — спросил Коряга. — Ни ада, ни рая, ни Бога?

— Тогда, — ответил Федор с неосознанной горечью, — вся наша жизнь бессмысленна и цена ей — ничто. Как и цена смерти. И в этом случае бояться нам совершенно нечего. Но и совершенно нечего нам бояться, если существует наш творец Бог, ведающий о каждом. Ибо спасение — в нем. И не бояться надо его, а соразмерять себя с его замыслом, тебе предназначенным и тобою уясненным…

— Подозреваю, что все мои художества, — отозвался Коряга, — не очень-то его замыслу соответствуют. Однако — я остановлюсь. Обещаю. И все грехи мои — ради воли, где их искуплю. Как мне хочется, чтобы Он поверил в меня, Федя!

На Федора накатила волна нежности, его охватило такое теплое чувство, что на секунду показалось: сейчас оно растопит его, а он растворится в нем без сожаления.

— Он примет нас! — сказал убежденно.

Машину директора ресторана они оставили в паре километров от дома, в перелеске, забросав ее ветвями, матерым отцветшим репейником и жирными листьями лопуха.

Из дома вышли налегке, взяв лишь оружие — за вещами решили подъехать на колесах.

Шли через мокрое от росы поле подсолнечника, окутанные его масляным, в горечь вызревшим запахом.

Перелесок, тонувший в утреннем сером тумане, был сонным, обреченно пожелтевшим под дыханием наступающей осени и отчужденно печальным.

Они остановились, одинаково сознавая свою сопричастность к этому тихому заброшенному уголку местного безлюдья, к его грусти об уходящем летнем раздолье и покорности скорому слякотному ненастью, смывающему веселые зеленые краски в услужении будущему заупокойному торжеству неотвратимой зимы.

И тут, словно вязкими глыбами, валящимися с небес, грянули тяжело, злобно и раскатисто слова из таящегося в чаще мегафона:

— Лечь на землю! Сопротивление бесполезно! К оружию не прикасаться!

Коряга, мгновенно припав на колено, тут же пустил в сторону леса веер пуль из автомата, Вера, чуть откачнувшись в сторону, выдернула из-под полы плаща обрез, пальнув из него наугад в ближайшие кусты, из которых тут же донесся стон.

Благостный лесной мирок в ту же секунду пронзили оранжевые ответные вспышки выстрелов.

Федор, будто окаменевший, стоял столбом. Время текло помимо него, он еще пребывал в тишине утренней безмятежной природы, а то, что творилось вокруг, происходило будто бы в ином, параллельном мире, это был мираж, сон, ужасное воплощение тех кошмаров, что только неясно брезжили когда-то в его сознании, ничем не способные найти своего подтверждения в реальности. Лишь отдаленно доходило понимание о милицейских кознях, кропотливо готовящейся операции их задержания, сметливости и трудолюбии всякого рода ищеек…

А затем мираж обрел выпуклость, рельефность, и заслонил собой лес, небо, горизонт, и он увидел огромную фигуру Коряги в изодранном пулями плаще и его глаза, горевшие огнем безумия. В одной руке тот держал автомат, вторая повисла сломанной ветвью, истекающей кровью.

Он надвигался на приближающегося к нему милиционера, воздевая автомат над головой, как дубину. Милиционер три раза выстрелил в него, и каждый выстрел проделал дыру в плаще Коряги, внезапно остановившегося и упавшего на колени. Затем, с выражением величайшего напряжения и муки в глазах, он стал подниматься на ноги.

В этот момент в милиционера выстрелила Вера и тот, откинувшись спиной назад, тоже упал.

Тут же хлынула череда ответных выстрелов.

Когда под ними упала Вера, словно ее поглотила трава, Федор, глядя, как из кустов к нему приближаются смазанные фигуры в синей униформе, бросился к Коряге.

И — поразился, наткнувшись на его улыбку — потерянную, но странно беспечную.

— Хорошо, что мы успели поговорить вчера, — прошептал Коряга. — Все будет здорово, Федя. Только ты не оплошай тут… А со мной — все нормально: я точно знаю, кем буду там… Там я буду охранять границу рая от ада…

Федор, словно очнувшись, оглянул чужое и ненужное ему внешнее.

Его со всех сторон окружили милицейские в цивильной одежде и в форме, и это было с одной стороны страшно, а с другой — забавно и глупо, будто он выиграл какой-то приз, с которым его пришли поздравить.

— Брось револьвер, Федор, — сказал стоявший неподалеку от него милиционер с потемневшим от злости и затаенного страха лицом. — Ты же хороший парень, мухи не тронешь, мы знаем…

На лице Федора внезапно появилось какое-то задумчивое выражение.

Он посмотрел в сторону лежавших поодаль Коряги и Веры. Сквозь ошеломленность чувств и оборванность дыхания, до него дошло: теперь тот мир, к которому он так трудно привыкал, разрушен. И снова тюрьма, снова унижения и мука… И именно этот парень напротив тому причиной…

Он спокойно достал из-за пояса «наган», подал его милиционеру, а когда тот вздохнул облегченно, потянувшись к оружию, револьвер выстрелил… Один раз, другой…

Потом Федор ощутил свои губы. Чувство было такое, словно они слиплись в засохшей грязи, или в запекшейся коросте. Он попробовал пошевелить ими и разодрал с громким, как ему показалось, хрустом запекшуюся корку. Губы были сухими — две полосы засохшей кожи. Во рту тоже было совершенно сухо, а язык был шершавым, как наждак.

Двигаться он не мог, не чувствуя своего тела. Он мало что мог вспомнить, кроме оранжевых вспышек из кустов, словно расцветающих звездными клиньями, рваные темные дыры, возникающие на плаще Коряги, облачко розового тумана от пули, ударившей под горло падающей в траву Веры, и собственное ощущение боли, поглощенной мраком, из которого он сейчас мучительно выбирался. Им уже различался свет и, как ему казалось, он выныривал из глубины, долго и трудно приближаясь к поверхности воды. Да, вот он выныривает и чувствует какой-то запах… и понимает, что это нашатырь.

Затем перед ним возник какой-то темный фон со знакомым, но еще неясным предметом, отсвечивающим тяжело и тускло, и вот он видит старика в рясе с серебряным крестом, а за ним — какую-то седую женщину…

— Он приходит в себя, — проговорил чей-то голос. Слова прогрохотали так, словно их вещал мегафон. Тот, что был в лесу. Эхо слов молотом ударило в сознание Федора.

Черты людей, находящихся рядом обрели ясность, и он спокойно и отчужденно понял, что с ним его отец и мать.

Чувство стыда, терзавшее его ранее, как неоправдавшего надежд семьи преступника, показалось ему смехотворным и по-детски наивным. Мать была погружена в глубокое горе, что тоже представилось ему полной напраслиной, единственно — кольнула жалость от вида ее печального лица, опухшего от слез. Отец скорее был озабочен и расстроен.

Над одной из своей исхудавших рук Федор увидел прозрачный шланг, тянущийся к такому же прозрачному пакету с какой-то жидкостью, притороченному к высокой хромированной стойке. Другая рука была забинтована. Ему очень хотелось пить.

— Как же ты так, сынок? — произнес отец.

Он понял, что ничего не может сказать ему в ответ. Губы не повиновались, язык был недвижим. Но тут он вспомнил Корягу. Коряга бы собрал в себе все, чтобы ответить. И ответил бы правильно.

Он повернулся к отцу. Поворот дался ему с таким трудом, словно он переплыл целый океан боли. Он не знал раньше, что бывает такая боль.

— Папа, — сказал он, удивляясь появлению внутри себя того неизвестного, кто начал произносить за него слова. — Не произошло ничего страшного. Я с Богом, и Бог со мной. Все это… — Покосил глазами по сторонам. — Испытание, труды… Не отказывайся от меня, верная дорога рядом, я уже в шаге от нее… Папочка…

И — уплыл в сон, напоследок услышав:

— Скоро он придет в себя, но только после этого разрешение на свидания здесь исключено. Особо опасный…

Под Новый год, Федор, жмурясь от яркого света, хлынувшего из распахнутой двери автозака, неловко выпрыгнул из его стального чрева под стылые сапоги тюремной охраны. Встал, словно в беспамятстве превозмогая боль от милицейских побоев, оставивших на его теле десятки черных уродливых кровоподтеков. Ему хотелось заслониться от света рукой, но это было невозможно. Искоса и рассеянно посмотрел на голубеющую вышину неба. Сейчас оно исчезнет за стенами и решетками.

Ему казалось, что отбито не только его тело, но и само осознание им действительности. Он чувствовал себя совершенно отчужденно перед ней, и, исчезни она или он вместе с ней, все бы изменилось, возможно, только к лучшему. Даже если это лучшее будет ничем, бессмысленным мраком. И на сопровождавших его конвойных он смотрел безо всякого выражения в тусклых остановившихся глазах, не испытывая ровным счетом никаких чувств.

— Вот ты и на месте, беглец, — сказал принимающий его старшина. — Вернулся в знакомую обитель?

Он молча покосился по сторонам. Да, ничего не изменилось здесь за время его отсутствия. Те же мрачные стены, та же запекшаяся масляная краска на арматуре сварных дверей, та же безысходность и — давящая на сознание громада тюрьмы, сложенная из кирпичей, в каждом из которых скопились тонны человеческого страха, унижения и страдания.

Он понимал, что, скорее всего, его здесь убьют. Жоржик, получивший, как ему поведал следователь, травму головы, от которой впоследствии скончался, взывал из гроба к мести, и воровская почта уже донесла, кому следует, что дружок Коряги, сопричастный к кончине коронованного урки, прибыл куда надо. И, наверняка, ярость блатных удвоится, когда они увидят перед собой не матерого убийцу, а беспомощное вялое существо. В лучшем случае они изнасилуют его, отправят под нары, а потом это же ждет его и на зоне. На все долгие годы срока, которые, он, конечно же, не переживет.

И снова ощущение огромности тюрьмы обрушилось на него, парализуя волю. Приземистая и ничем не примечательная снаружи, она возвышалась в его сознании мрачной, подпирающей небо горой.

— Время прогулки, — сказал старшина. — Хочешь подышать перед камерой? А то бледный, как мел. Удар хватит, а мне хлопоты ни к чему…

Он безучастно кивнул.

В тюремном дворе все было, как прежде: кто-то бродил по нему от стенки к стенке, иные, рассевшись кружками на корточках, курили, иные же, не желая терять формы, усиленно отжимались на бетонном полу. И слышался неумолчный, на полушепоте гвалт многих голосов разговаривавших между собой людей. Они шептались, суетились и перемещались, цепляясь за место под солнцем и за свою индивидуальность, пытаясь выжить в одном из самых первобытных по своим нравам мест на планете. Он ощутил и запахи: пота, дезинфекции, дерьма, ржавчины, хлорки…

Мрачный парень, сидевший, прислонившись к стене, быстро и изучающе посмотрел на него, но, ничего не сказав, смятенно отвел взгляд…

И тут краем глаза он усмотрел, как к нему быстрым и решительным шагом подступают пятеро молодых мускулистых парней. Одинаковых, словно отпечатанных единым штампом, — бритоголовых, насупленных, дышащих отчетливой агрессией. Исключение составлял затесавшийся между их литыми телами худощавый паренек, совсем еще мальчишка, шпаненок, старавшийся произвести впечатление. Он тоже пытался придать своему лицу неподвижное и бесстрастное выражение, что должно было оповестить всех: я крутой. И глядел на Федора с чувством собственного превосходства. Главным же был некто Бык, правая рука Смотрящего, его Федор выделил сразу: принца всех здешних подонков.

Бык смотрел на него с испытующим прищуром. Это был комок мышц, проницательный и злобный деспот, правивший здесь стальной рукой. Сам Смотрящий редко выходил из камеры, предпочитая руководить массами через него.

Федор понял: теперь и сейчас за все подвиги Коряги предстоит заплатить именно ему. Он унаследовал бремя долгов своего друга, и от этого не отвертеться. Вот и объяснение любезности коварного, как и вся тюрьма, старшины…

Стараясь сохранить на лице маску безразличия, он просто смотрел, как пятеро махровых негодяев приближаются к нему. Странно, но отчего-то он не испытывал сейчас перед ними никакого страха.

Бык сблизился с ним лицом к лицу.

— Здорово, Монах.

— Ну? — невольно произнес Федор первое подвернувшееся на язык слово. И произнеслось оно неожиданно зло и равнодушно.

— Сегодня прибыл?

— Как видишь, — ответил Федор.

— Может, курева подогнать, чайку? Ты ж на нуле…

— Нулевых ищи по другим сусекам, — сказал Федор.

— Слышь, брат, чего ты, как еж? — примирительным тоном произнес Бык. — Если ты о Коряге, то нам с тебя за его дела спрос чинить западло. И Смотрящий так сказал. А я здесь, чтобы ты это знал. Понял? — Затем обернулся к своим подопечным, пояснил: — Монах — охренительный пацан! Замочил двух мусоров. Ты, правда, угробил «цветных»?

— Что судьба их решается на небесах, это точно, — сказал Федор. — Подробности пока неизвестны. Но то, что продырявил обоих, вам к сведению.

Пятерка разразилась довольным ржанием.

— А ты, Монах, оказывается, прочный валун, — подытожил, отхохотавшись и вновь привычно насупившись, грозный Бык, хлопнув его пудовой ладонью по плечу. От руки бандита исходили поразившие Федора теплота и уважение. — Будут вопросы — подходи, — сказал Бык на прощание.

«Ну вот, ты и вернулся, Федя», — думал он, входя в бетонный мешок камеры — на удивление пустой.

— Будешь сидеть с тремя мокрушниками, парой скокарей и карманником, — просветил его любезный старшина. — Думаю, общество окажется интересным. Хотя — куда им до тебя! Бандитизм, разбои, оружие, убийства, покушение на сотрудников, побег… Набрал таких козырей, на десяток жиганов пасьянс разложится… Ну, осваивайся!

Федор осмотрелся. Он искал глазами свою койку — самую пропащую, у параши, словно впитывающую и ее вонь, и все миазмы человеческого метаболизма, витающие в камере. Койка у входа, самая сырая и холодная. Летом на ней душно, как в бане. Все его сокамерники — наверняка ушлые урки, и он не имеет права возражать им ни в чем. Убить его они способны мимоходом, просто от скуки или каприза.

Все койки были застелены и явно принадлежали определенным хозяевам. Кроме одной, — передней, нижней, расположенной под зарешеченным оконцем: там лежал свернутый рулоном матрац и стопка белья. Но эта койка не могла ему принадлежать, это была лучшая койка в камере! Ошибка? Провокация?

Он уселся на табурете, положив руки со сжатыми кулаками на чистый дощатый стол. Замок камеры снова заскрежетал, и в нее вошел молодой парень — тот наглый прихвостень Быка, одаривший его на прогулке высокомерием своего глумливого взора.

— Привет, Монах, — развязно сказал парень. — Чего не занимаешь шконку? Пацаны расстарались… Они сейчас все по следакам рассосались, — во, как совпало! Я — Левак, кстати… Слушай, а взаправду вы с Корягой три сберкассы взяли?

— Я с тобой разговаривал? — не оборачиваясь в его сторону, спросил Федор.

— Нет, а чего такого?.. Я ж просто…

— Ты просто заткни свою гнилую пасть, козявка. И если я буду вести с тобой базары, то скажу тебе сам, когда я их буду вести. А если тебя разберет потребность что-нибудь мне поведать, ты сначала попросишь у меня на это разрешения. Усек, гаденыш?

— Да, Монах.

— А если у нас что-то пойдет не так, я возьму острый предмет и сделаю из тебя лейку или дуршлаг, по желанию. Все дошло, до упора?

— Да, я все понял, понял…

— А теперь сделай так, будто тебя здесь нет.

Парень осторожно полез на верхнюю койку и замер там, обиженно сопя.

А Федор, столь же неподвижно, с отрешенным лицом сидя за столом, вдруг испытал впервые за многие и многие месяцы, казавшиеся отсюда, с этого мгновения, долгими годами, внезапное и благостное облегчение, будто отошла от него долгая и неотвязная боль, доселе сковывавшая все его существо. И еще: ему внезапно захотелось улыбнуться. Самодовольно и сладостно. Но делать этого было нельзя. Категорически. Маска, одетая им сегодня, теперь будет на нем вечно.

Так он решил.