Кирьян всегда был равнодушен к роскоши, но сейчас, сидя за рулем новенького «Мерседеса» с ластящейся к телу кожей сидений, ощущая медвежью мощь тяжелой, но послушной, как игрушка, машины, он все-таки испытывал нечто, похожее на гордость. И вовсе не потому, что мальчишка из сибирской глухомани, не способный даже помыслить об обладании такой колесницей, ныне относится к ней, как некогда к деревенским саням, либо к телеге. Нет, он был горд собою потому, что сейчас рядом с ним находился отец, старый человек, дряхлый телом, но удивительно сохранивший живой и цепкий ум, и глаза отца пристально всматривались в проплывающий за оконцем городской пейзаж, и тоже наполнялись светом гордости за себя и за сына, ибо чистые ровные мостовые, ухоженные частные домики, пышные сады, приветливые новостройки, — все это искрилось чистотой, уютом и довольством под голубым небом безмятежного солнечного дня. Этот город они выстроили сообща, вложив в него все силы, сметку и труд, и сейчас обоюдно понимали личную кровную причастность к созданному ими миру, окружавшему их своей благодатью.

Он был богат. Богат землей, ибо владел многими гектарами здесь, неподалеку от теплого моря, угодьями в Сибири, где стараниями Федора вырастала другая община, богат домами, конюшнями, городской недвижимостью, особняком, чьи окна выходили на зеленые поля и темно-синие зубцы гор, придавленных кипами белого хлопка под хрустально-прозрачным голубым небом. Он был богат женой, ибо Даша, несмотря на возраст, была красива и грациозна, как прежде оставаясь спокойной, отважной и бесконечно верной ему. Но главным его богатством были три дочери и двое сыновей.

Он вновь покосился на отца. По лицу старика медленно катились слезы.

— Сынок, — с тяжелым, но облегченным выдохом произнес тот. — Я всегда знал, что ты верно распорядишься нашим богатством. Но не знал, что случится именно так… Ты не захотел стать богачом среди бедных. Ты создал вокруг себя огромную семью… В ней нет убогих и угнетенных. Смотри, сколько у нас молодежи и ребятни… Ведь все они — твои крестные. Они родились здесь лишь потому, что ты дал кров и дело их родителям…

— Мы сделали это вместе, отец, — сказал Кирьян. — Зеленые алмазы были твоими и только твоими, но ты никогда не трясся над ними, и никогда не говорил мне «нет», даже если и сомневался в моих начинаниях…И мы приумножили это богатство. Да еще как! Теперь мы богаты всей своей прожитой жизнью. А какой бы нам сейчас был толк от мешка с мертвыми камнями? Ты дал счастье многим, а потому сейчас счастлив сам.

— Знать бы нам в ту далекую пору, что это не изумруды, а куда как большая ценность, — вздохнул отец. — А барыги — те сразу смекнули, в чем дело…

— Да не жалей!

— Домов бы здесь стало куда больше, — отозвался отец. — Вот о чем досадую!

Они ехали на кладбище, навестить могилу матери в годовщину смерти. Посидели у гранитного надгробия, вспоминая и думая — уже каждый о своем, помянули светлую память родного человека, каждодневно и незримо пребывающего с ними, затем тронулись обратно, домой.

— Чтоб я сейчас дал за минутку очутиться у нас там, в деревне, — оглянувшись на ворота кладбища, произнес отец. — Вот идем мы из тайги с ружьишками, а дома хлопочет с обедом мать, а на столе — только из печи пирожки твои любимые с капусткой, да с грибами… Эх, мать! Веселая, любящая, в заботах своих нескончаемых… Может, навестим деревню, а, сын?

— Там остались только ее приметы, отец, — сказал Кирьян. — И там течет иное время. А возвращение к приметам прошлого не станет возвращением в прошлое. Твоя память вернет тебя в ту деревню куда лучше, нежели поезда и попутные машины. Впрочем, твоя воля: коли хочешь, так съездим. Только вот разберусь с текучкой…

— С текучкой ты разберешься, когда рядом со мной и с матерью ляжешь, — хмуро отозвался старик. — Ладно, вздор это, чего душу бередить, где счастье было, полынь-трава… Ей не утешишься. То место свято навсегда, но и навсегда пусто.

Кирьян улыбнулся рассеянно, со щемящей тоской вспомнив бревенчатый сруб, оплот своего детства. Остался он или осел, подгнив, в бурьяне, тоже храня в себе былое и радостное, некогда наполнявшее его жизнью и смыслом?

И дом этот — тоже богатство. Одно из богатств памяти.

— Одно меня тяготит, — сказал отец. — В этом сегодняшнем времени нет ни цели, ни мечты. Это время потребления.

— А ты вспомни время приспособленчества, всеобщего угодничества вождям, нищеты, поисков дефицита, — возразил Кирьян. — Оно что, лучше?

Коммунизм — это засуха, пострадавшая от наводнения. И мы с тобой знаем, чем он начинается, и чем заканчивается. Не хочу туда! И даже пример израильских кибуц не вдохновляет. С их сытостью, равенством, но где ни у кого ничего своего нет. Хотя — это тоже форпосты, охранители границ, и государство их лелеет. А арабы боятся.

— А у нас в роли арабов на границе — все государство российское! — крякнул отец. — Только от него отбиваться и успевай! Каждодневно.

— Пока — получается…

В гостиной Кирьяна ожидал Федор. Перекусили, помянули покойницу. Далее волей-неволей разговор обратился к неустройствам дня сегодняшнего.

— Скоро выборы мэра, — говорил Федор. — Приехали партейцы. Агитировать народ. От трех основных новообразований: мутировавшие коммунисты, либералы деловые и подпевалы от президентской епархии. Демократический выбор…

— Когда мы выберем лидером страны негра, я, пожалуй, поверю в демократию, — сказал Кирьян. — А пока проведи все, как обычно… — Пожал плечами. — Всем почет и уважение, всем обещания на ушко… Ну, а мы ориентируемся, как всегда, на реальную власть. Мэр у нас, сам знаешь, как президент в Америке… Кто бы ни был, что изменится? Все равно твоего прихода паства и моего кармана иждивенец… Лучше скажи, как тот парень… — Тут на лицо Кирьяна легла озабоченная тень.

— Скоро будет, отъехал дело готовить…

— А справится?

— Бога молю…

— И Арсений не без участия?

— Без него — никак. Хоть и грешник заклейменный, но в стараниях праведных наших — помощник…

— Рискует Арсений…

— Так ведь по убеждению, — сказал Федор. — Зачтется ему… И, как ни крути, а спасал-то он нас неисчислимо от всякого лиха.

— В парня того я не верю, — хмуро обронил Кирьян. — Перекати-поле. Пустышка.

— Только не корысть им движет, а любовь и раскаяние, — сказал Федор. — В деньгах-то себе он отказал, и перед делом не трусит. Его душа не потеряна для Господа. И мое сердце — с ним. Другое тут меня озаботило… Начальник наш полицейский ко мне заявился.

— Не с обыском, надеюсь? — хмыкнул Кирьян.

Начальник полиции был одним из вернейших агентов Его Преподобия, и, если представлял в своем лице официальные кадры внутренних дел, то Федор, властвовавший над всем и вся, кроме Кирьяна, олицетворял собой куда как высшую иерархию местного значения: тайную полицию, то бишь — госбезопасность.

— С докладом, — с терпеливым вздохом отозвался Федор. — Взвинченный и злой, как ошпаренный волк. Подрезали тут на дороге его машину. Нагло, чуть до аварии не дошло. Ну, тормознул он хулиганов. Подошел к ним. В салоне троица «урюков» уголовного вида. Из оконца дым от анаши просто клубится. Едут явно в гости к Дагестанцу. Впились в него взорами, дымят ему в лицо травкой. Стою, говорит, перед ними, и понимаю: начну качать права, мне конец. Они того и ждут. А на коленях у них — помповики и самый настоящий «калашников». На погоны мои им плевать. Как и на мой жалкий «Макаров» в кобуре. Плюнул, и пошел обратно к машине. Но — да в другом дело. Приехал к нему тут полковник из министерства. Аж — целый начальник отдела. Прибыл в край и вот, значит, решил нас навестить. То, сё, рыбалка и выпивка, никаких подвохов, а под занавес показывает нашему правоохранителю фото этого самого Олега… Не появлялся ли, дескать, тут таковой? Нет? Ну, возьмите фотографии, оповестите личный состав. Если возникнет — срочно мне сообщите, в долгу не останусь. И денег отсыпал — дескать, патрульным и гаишникам для поддержания бдительности. И премию пообещал, коли дело сладится. Гляди… — Федор положил перед Кирьяном фотографии.

Тот сразу узнал знакомое лицо: независимое, мужественное, с чертами крупными и грубоватыми, с глазами, в которых отсвечивал ум и затаенное страдание. Округлый, но твердый подбородок, упрямый лоб, крепкая шея… Это было лицо солдата, способного стать полководцем.

— Ну, вот, — продолжил Его Преподобие. — Наш-то мусорок — мужичок сметливый и артист — поди ж, ты его переиграй! Деньги принял, в содействии заверил клятвенно, а сам выспросил ненароком: что ж это за тип такой? Ответ: бандит, но в розыск не объявлен, улик мало, но, коли попадется, расколем его сразу, больших людей он обидел. А почему он должен быть здесь? А — по телефону вычислили. Все бы и ничего, объяснение подходящее, но только — закавыка: с ним, с полковником, еще парочка внушительных мужчин к нам прибыла. И вроде, как незнакомы они, вроде — по отдельности, однако — общаются в тихих углах, — быстро и тайно. Полковник уехал, а эти остались, в гостинице прописались. Пробили мы их быстро — паспорта «левые». Тогда — по отпечаткам пальчиков. И вышел сюрприз: один — бывший десантник, офицер. Задерживался за разбой пару лет назад, но за недоказанностью отпущен. Второй, похоже, его собрат. Чем пробавляются ныне — неизвестно. Но — шерстят по всему городу. Зачем — понятно.

— Вот еще история… — произнес Кирьян в сердцах.

— Далее, — продолжил Федор. — Провели мы тут одну комбинацию: в гостинице, дескать, акция: сауна для проживающих более трех дней — бесплатно. Десантники воспользовались… И вот: в сейфе, что у них в номере, пистолеты с глушителями и спутниковый телефон. А представляются оптовиками по сельхозпродуктам, встречаются с людьми, отрабатывают легенду.

— Значит, у нашего нового друга — тяжбы с криминалом, — сказал Кирьян.

— Он сказал мне, что уехал из Америки из-за больших неприятностей, — помедлив, произнес Федор. — Причем, подчеркнул: очень больших неприятностей! В Москве его два раза пытались убить. Первый раз — неизвестные, второй раз — люди Агабека. В обоих случаях он схватку выиграл. Десантники — фигуры технические. Полковник, полагаю, тоже. А вот кто стоит за ними?

— Пусть разберется сам, — сказал Кирьян. — Он должен знать природу своих проблем.

— Боюсь другого, — ответил Федор. — Они шляются невесть где, и вскоре попадутся на глаза людям Агабека. А он очень озабочен своей безопасностью после появления здесь нашего подопечного. И, если прикрутит этих двоих — возможно, вся свора снюхается.

— Тогда — не теряй время, — кивнул Кирьян.

— И не собирался этого делать, — сказал Федор. — Напротив…

Тут затрезвонил его телефон.

Некоторое время Его Преподобие с отрешенным лицом выслушивал собеседника, затем проронил:

— Я же предупреждал, вот — раззявы… Все приберите! — И, нажав кнопку отбоя, обернулся в сторону Кирьяна:

— Их взяли. Но один мой парень ранен, а один из этих… убит. У них были при себе вторые стволы.

— Господи! — от души воскликнул Кирьян. — Ну, почему в этой стране, для того, чтобы достойно жить, надо совершать преступления!