Женщина что-то говорила. Убедительно, с напором, даже с ненавистью…

Куда исчезла та усталая мягкость черт, когда она опустилась перед ним на стул в кухне, спросила, не голоден ли он?..

С каждой фразой его повинных объяснений, лицо напротив становилось неприступно-отчужденным, презрительным, откровенно враждебным…

А потом последовал ее вопрос, которого он ждал…

Как же пронзительно точно он все предусмотрел! И этот вопрос, и смену ее настроения, и обличающие, унизительные для него слова…

Она, кажется, даже и не поняла, что случилось, даже не осознала, что в лицо ей наведен пистолет, который он достал из-за пояса…

Патрон от «мелкашки» бабахнул не так уж и громко, зря он боялся, что шум выстрела могут услышать соседи.

Она привалилась к стенке, и тонкая струйка крови из черно-багрового пятнышка на лбу нехотя потянулась к верхней губе.

Скрипнула дверь комнаты: звук выстрела привлек ее дочку — до этого пятилетняя девочка играла с куклами в своей комнате.

Он поднялся со стула. И осознал, что не испытывает ни страха, ни растерянности, ни раскаяния. Он был абсолютно спокоен. Даже окрыленно спокоен… Как ангел смерти.

Мелькнуло в коридоре белое платьице, донесся вопрос:

— Мама, ты чего стреляешь?

— Это кастрюля упала, деточка, — мягко проговорил он, шагая к ребенку навстречу. — Пойдем, поиграем…

И ствол пистолета уперся в золотистые кудряшки детских нежных волос…

 

Эксперт Собцова

Сообщество человеческое делится на две категории людей: на тех, кто работает на дядю, и на тех, кто работает на себя. «Дядя» — зачастую понятие абстрактное. Им может быть тот, кто работает на себя, выплачивая зарплату тем, кто работает на дядю, а может быть и государство как таковое, — безликая система, чьи интересы обслуживают миллионы дядь и теть — самостоятельных и подневольных.

Людмила Собцова, старший эксперт-криминалист районного управления внутренних дел, принадлежала как раз к той категории граждан, что трудились за полагающуюся им зарплату, соотнося свои потребности и запросы с ее удручающе тесными рамками. Но — ах, как тоскливо сознавать мизерность средств, выделяемых на жизнь скаредной бухгалтерией, необходимость просыпаться по звонку безжалостного будильника, почтительно внимать придиркам начальства, и хиреть в однообразии будней, ожидая скоротечного, как чих, отпуска… И нет выхода из этого круга, коли судьба и природа не дали тебе предпринимательской смекалки или же связей среди властьпридержащих. А потому — тащись, стиснув зубы, по колее карьеры мелкого милицейского служащего… Карьеры, впрочем, отмеченной некоторой привлекательной спецификой, то бишь, чиновной манной социальных льгот. Но что эти льготы — типа бесплатного проезда на автобусе, и то, как говорят, вскоре отменяемого, когда видишь за окном кабинета снующие в изобилии заморские лимузины, набитые прилавки с привлекательной продукцией и непривлекательными ценами на эту продукцию, никак не соотносящиеся с твоей государственной и должной быть уважаемой зарплатой. Какая зарплата! — социальное пособие… И, превосходно зная ее неизменную тощую величину, думаешь, что в субботу, как ни крути, а надо тащиться на оптовый рынок, дабы в очередной раз сэкономить гроши, которые к осени наконец-то воплотятся в новые полусапожки. Дорога на рынок покуда бесплатная, но если транспортники приравняют ментов к гражданским дойным лохам — мечте о полусапожках — копец!

Коммерсанты-транспортники, которых, в свою очередь, окучивают менты-доярки, естественно, от такого своего почина будут испытывать мстительное наслаждение, да и доходы их, с ментов состриженные, компенсируют взымаемую доярками мзду, однако менты столь же разные, как и народ в государстве российском. Есть честные самоотверженные трудяги, умницы и интеллектуалы, есть проходимцы и отпетые мерзавцы, даже маньяки и патологические убийцы — каких только типажей не сыщешь в двухмиллионной армии тех, кто именуется правоохранителями? И каждый живет по-своему. И практически каждый получает «левые» доходы. Но только не те, кто сидит в бухгалтерии, кадрах, прочих вспомогательных службах. Там — нищета. Естественно, руководство тыла — не в счет. Но руководство исчисляется единицами, а подчиненные ему — сотнями. Масштаб, конечно, можно увеличить в обеих категориях, но философия результата от того не изменится.

А значит, ей, Собцовой, в субботу надо растолкать самозабвенно храпящее под боком существо, гордо именующееся мужем, вручить ему тележку на колесиках и удовлетвориться хотя бы той мыслью, что толк от существа, как переносчика тяжестей все-таки есть!

Да, муж ей попался нерасторопный, лишенный какой-либо сметки лежебока с единственным жизненным интересом: глазеть в телевизор.

Уже двадцать лет муж работал фрезеровщиком на оборонном заводе.

С наступлением капиталистической эпохи производство на заводе наглухо застопорилось, специалисты разбежались кто куда, однако десяток ветеранов, не нашедших себе иных стезей, остались, выполняя редкие и нерегулярные заказы и получая зарплату, более похожую на подачку. Таким образом, времени для просмотра телевизионных программ у мужа Людмилы имелось в избытке.

Роптать на инертность супруга было бессмысленно: фрезеровщик владел лишь единственной благоприобретенной специальностью, способов зарабатывания денег из воздуха не ведал, в потребностях своих был неприхотлив, как верблюд, столь же невозмутим, и умел, подобно данному жвачному животному, обильно плевать — в переносном, конечно, смысле, на все несуразности экономически неблагополучного бытия.

Раздражение на мужа Людмила выплескивала постоянно, грозила разводом, однако понимала, что развод — дело пустое. Способностью к материнству судьба ее обделила, зато наградила плоским рябоватым лицом, носом-уточкой, редкими рыжими волосами и кривоватыми нижними конечностями.

Роман с фрезеровщиком, начавшийся двадцать лет назад, был, что говорить, единственно успешным как в плане брачной перспективы, так и перспективы вообще. А прошедшие годы внесли дополнительные коррективы в телосложение, черты лица и прическу, скрытую с недавней поры синтетическим париком. Впрочем, какие там коррективы? Сплошные деформации…

Так что безответный, непьющий, и мало смущающийся каких-либо деформаций муж, Людмилу в принципе устраивал. Вот бы еще денег… Но вопрос их добывания, как понимала она, относится исключительно к ее персональной инициативе и сообразительности.

Начальница Людмилы — майор Зинаида Башмакова заглянула в кабинет подчиненной под вечер. Присела на край письменного стола; болтая ногой, на икре которой сизо просвечивали сквозь колготки узлы уродливо вспученных вен, открыла сумочку, вытащила пачку сигарет. Закурив, спросила:

— Деньги из «обменки» посмотрела?

— Только сегодня принесли, когда же успеть?..

Деньги, в долларовом эквиваленте составлявшие около пятидесяти тысяч, привезли в экспертно-криминалистический отдел для исследования из управления по экономическим преступлениям, изъяв мешок дензнаков в проштрафившемся пункте обмена валюты.

— Есть к тебе дело, Люд, — доверительно промолвила Башмакова. — Можно очень хорошо заработать… На ровном месте.

— Ну…

Начальница поерзала целлюлитным задом на письменном столе, вытащила, состроив недовольную гримасу, канцелярскую скрепку из-под плотно обтянутой форменной юбкой ягодицы. Настороженно взглянув на дверь, продолжила на доверительном полушепоте:

— У меня сестра тоже в пункте обмена… Ну вот. Давай завтра к ней с этим мешком… Курс растет… Понимаешь? Махнем рубли на доллары, протянем месячишко, а потом опять поменяем. Навар — пополам.

— А протянем месячишко? — засомневалась Людмила.

— Протянем! — Зинаида уверенно ткнула сигаретой в щербатое дно алюминиевой пепельницы. — С УЭП договорюсь: завал работы, то-се…

Людмила задумчиво посмотрела на стальной шкаф-сейф, где хранился искомый мешок. Мелькнуло:

«А почему бы действительно»…

— А то жулики каждый день по такому тюку загребают, а у меня вон… — Зинаида, вывернув ногу, продемонстрировала эксперту серую, с ветхими краями проплешину на подошве босоножки. — На улицу скоро не выйти… Да и у тебя… — Кивнула на старенькие туфельки подчиненной. — В таких уже не хоронят, а ты вот…

— Так ведь одна кручусь… — горестно вздохнула Людмила. — От моего-то какой толк? Ни украсть, ни покараулить… Живет на белом свете, как алоэ в горшке…

— Ну, толк не толк… — произнесла начальница задумчиво. — Знаешь, принца всю жизнь прождать можно. А мужик каждый день нужен! Ты судьбу не кори! На меня глянь… Уже десять лет в одиночку… Да еще с лоботрясом великовозрастным! Вчера из милиции вызволяла…

— Чего натворил?

— Поперся с приятелем на какой-то диспут по изгнанию нечистой силы. Вырядились: приятель Иисусом Христом, а мой — дьяволом! С хвостом и с рогами! Ну и задержали придурков! Иисуса, правда, выпустили, а моего олуха в клетку засунули, и, если б не я, то на штраф бы точно устроился. И ладно бы спасибо матери сказал, так нет, всю дорогу орал: почему, мол, дискриминация прав?! Ну ладно, опечатывай ящики и — по домам.

— Я тогда задержусь, посмотрю быстренько деньги, — засуетилась Людмила. — Чтобы с самого утра поменять… Курс ведь скачет, как конь ретивый…

— Ну, давай, давай…

Оставшись одна, Людмила механическим жестом вытряхнула из пепельницы в корзину для бумаг начальственный окурок и призадумалась.

Финансовая операция, предложенная ей Башмаковой, с каждой минутой казалась все более простой и привлекательной. Кроме того, вряд ли стоило отказывать Зинаиде даже в том случае, если бы в махинации присутствовал какой-либо элемент риска — начальница была дамой жесткой и злопамятной.

В отдел они пришли работать шесть лет назад, сразу сдружились, но когда Зинаиду повысили и перевели на должность начальника отдела, дружба дала стремительно растущую трещину.

Никаких ожидаемых поблажек от подруги Людмиле не перепало; напротив, та неустанно отчитывала ее за опоздания, устраивала выволочки за малейшую небрежность, и выражала откровенное возмущение, если подчиненная без предварительного доклада заглядывала в ее кабинет. А около недели назад, подкараулив Людмилу, решившую затянуть обеденный перерыв для похода по магазинам, высказалась в том духе, что нерадивому эксперту, видимо, стоит всерьез подумать о перемене места работы…

Так что сегодняшнее предложение Зинаиды несло в себе двойную выгоду, ибо общая махинация повяжет их деловыми тайными узами. А там, глядишь, приволокут на экспертизу новый мешок…

Домой Людмила вернулась в прекрасном расположении духа. Тупо покачивающийся в кресле муж, сосредоточенно глазевший в пестрые пятна экрана и то и дело щелкающий пультом, привычного раздражения у нее не вызвал — ну, таким уродился, что поделать…

А утром следующего дня на машине приятеля Зинаиды она отправилась в указанный пункт обмена валюты.

Обмен произошел без проволочек.

Увесистый мешок сомнительных российских купюр преобразовался в пять аккуратных пачек американской достопочтенной валюты, уместившихся в сумочке Людмилы.

А буквально через полчаса она положила в служебный сейф эти пять пачек — ровно пятьдесят тысяч долларов.

Курс в этот день повысился всего лишь на одну копейку, но впереди было еще минимум тридцать дней, и Людмила очень непатриотично и весьма горячо желала отечественным дензнакам самого что ни на есть катастрофического обесценения!

 

Крученый

Свой первый срок он получил в конце сороковых годов, юнцом, и хотя те, прошлые, — суд, пересылка и зона ныне помнились уже смутно, никогда не забывалось то опустошающее душу отчаяние, которое охватило его, когда он шел, уже привычно заложив руки за спину, к уготованной ему камере по пустому и гулкому, как тоннель, тюремному коридору, повинуясь отрывистым приказам контролера, корректирующим безрадостный подневольный маршрут.

Тогда казалось — все, кончена жизнь! Кончена непоправимо.

Тусклый коридор, выложенный щербатой плиткой в белесых хлорных разводах, словно тянулся в бесконечность, цокали за спиной подкованные сапоги сержанта, ведущего его в ад, вставали перед глазами улыбчиво-глумливые лица дружков-хулиганов, сподобивших его пуститься на это проклятое ограбление магазина, на котором они так бездарно попались…

И почему он пошел на поводу у этих придурков?! Не хотел же, знал, что идет навстречу беде… Но возразить — не смог!

А нет бы — продолжить тихо-мирно потрошить кошельки загулявших в вечернем городе хмельных шляп и пугливых дамочек…

Сидели бы сейчас в пивной, радостно обсуждая перипетии своих улично-парковых похождений и — отстраненно слушая рассказы бывалых ребят, уже оттрубивших свое за решеткой, и рассуждавших о жизни в неволе с легкомысленным пренебрежением — мол, где наша не пропадала! В тюрьме, мол, тоже люди…

Щелкнул запираемый засов двери, и на него, робко замершего на пороге, уставились тускло и настороженно глаза обитателей тесного, вонючего помещения.

И вдруг из сумрака, пропитанного прогорклым едким запахом — запахом тоски, злобы, страдания, вперемешку с дешевым куревом, смрадцем параши и горечью чифиря, неизбывным запахом тюрьмы, донеслось спокойно и миролюбиво:

— О, кремешок нерасколотый подвалил… Знаем такого, наслышаны. Ну, сидай сюда, кремешок, знакомиться будем…

И обреченность ушла. Здесь сидели те, кто знал о нем — не выдавшем организатора ограбления, нашедшем в себе силы промолчать об оставшемся в стороне пахане, что теперь и зачтется… Значит, правильно говорили, что тюрьма — как почтамт…

И он смело подсел на нары к седому угрюмому человеку, протянувшему ему папиросы…

Ныне, когда ему за шестьдесят, а тюремный стаж давно перевалил за четверть века, о той жути, что охватила его в коридоре пересылки, вспоминается со снисходительным смешком над тем далеким щенком из брехливой стаи нищей послевоенной шпаны…

Правда, был щенок злым, умным и неприхотливым, да и с дрессировщиками повезло…

Три первых срока он провел в компании известных на всю страну воров, научивших его ремеслу и «понятиям», давших связи на воле, где не надо было приспосабливаться и юлить, экономя гроши и лебезя перед дешевками из всяких там отделов кадров, а делать свое воровское дело, не ведя счет женщинам, тряпкам и деньгам… А после — и крови.

Зона стала не просто привычной частью жизни; оттуда он черпал силу, уверенность, и, наконец, слепо ему подчиненных сообщников; зона дала ему звание вора в законе, кличку Крученый и тайную власть. А в стране, где сидел едва ли ни каждый пятый, где за лозунгами о праведности и необходимости ударного труда, скрывалось, повязанное круговой порукой, партийно-хозяйственное благочинное жулье, эта его власть была почитаема пусть не вслух, но — как несокрушимая и опасная данность… И с ней мирились. Пускай не все, но категория принципиальных фанатиков составляла, как он полагал, ничтожное меньшинство, ибо кто не воровал и не сидел, тот обязательно приворовывал и от нар не зарекался. А в тех местах, где были нары, он, Крученый, мог миловать и казнить, он был судьбой и роком, судьей и защитником. И любая общественная мораль была для него моралью рабов, а мораль вора почиталась, как внутренняя сущность сильного и отважного.

Жизнь земная, считал он, и есть ад, а в аду правит зло. И лепет о торжестве добра — никчемное успокоение для слабаков.

Итак, ему было за шестьдесят, но выглядел он на десяток лет моложе, обладал неукротимой физической силой, целые недели мог проводить в нескончаемых оргиях, забываясь лишь на часок-другой в чутком сне, и в тюремных больничных покоях кантовался лишь из-за ран, ненароком полученных в стычках, либо по необходимому «закосу», не ведая не то, чтобы о болезнях, но и об элементарном насморке. Что такое грипп — он попросту не понимал.

Когда общественные деформации начала девяностых годов повергли идол коммунизма, и на нем, как на трухлявом пне, стремительно разросся развесистыми поганками властительный куст криминала, он возликовал!

Возликовал от радостного осознания справедливости своего давнего презрения к той послушной массе, что некогда благоговейно внимала родным двуличным вождям, оказавшимся на поверку тем же ворьем в законе, и ныне с той же упоенной убежденностью разоблачавшей их, одновременно трусливо и безоглядно подчинившись диктату уже откровенно уголовного сброда.

То бишь, в принципе ничего не поменялось. Как и прежде, наверху оказывался сильнейший и циничный, а внизу копошились безропотные букашки, очарованные всевозможными сказками и посулами.

И он, Крученый, выиграл! Выиграл все блага, ибо вор в законе из враждебной благолепным труженикам касты вторичного теневого мира трансформировался в общественно значимую фигуру управления теми, кто ранее блатовал с гитарой и финкой в подворотне, подметая асфальт штанинами флотских «клешей», а ныне с пачками «расстрельных» некогда баксов раскатывал, ничего и никого не боясь, кроме пули конкурентов, на роскошных лимузинах, которые недавним партийным боссам и во снах их номенклатурных даже смутно не виделись.

Да, золотое выпало времечко, неизбывное! Разгромленный КГБ, растерянная, утратившая ориентиры милиция, подменившие закон постановления, противоречащие друг другу…

Вся страна — огромное мутное болото, кишащее золотой рыбкой… И черпай рыбку ведрами, сноровистый вор! Хватай и грабь! А попался — откупись. Вот и вся недолга…

Нет, спохватились, дошло, что коли коммунистическая зона обратится в единую государственно-уголовную, то только тем зекам позволено будет подменять администрацию и конвой, кто сумеет одновременно проникнуться полицейским мировоззрением и уставом, ибо анархия — религия криминала — мать такого порядка, от которого весь мир прочными стенами отгородится, а зона без связей с внешним миром — уже не цитадель для удалого вора и не каторга для терпеливого мужика, а — территория всеобщей погибели…

Спохватились. Вспомнили о государственности. Создали, в частности, РУБОП. И не какую-нибудь страшилку, а департамент на принципах спецслужбы — основательный, с выверенным кадровым составом и с безусловной установкой для каждого сотрудника: шаг в коррупцию — шаг в пропасть.

И накрыли спецы из РУБОП, составленного из элиты милицейских сыщиков и контрразведчиков, невидимыми колпаками банды, группировки и сообщества, и пошла, как в былине говорится, битва не на жизнь, а на смерть. И понес уголовный мир утраты, как пирующий лагерь кочевников от попадания в его эпицентр многотонной, невесть откуда взявшейся авиабомбы.

Ударом этой взрывной волны вновь отбросило Крученого за колючую проволоку, хотя и по пустяковой статье: за незаконное хранение огнестрельного оружия. А когда освободился он в очередной раз, вольный мир встретил его новой реальностью: группировки действовали по схемам изощренно-профессиональным, прямое вымогательство пресекалось, как примитивный дебош, многие из соратников ушли в официальный бизнес, окружив себя разного рода экономистами и компьютерщиками, криминальные капиталы вкладывались в игры политиков, в чью компанию безудержно устремлялись и некоторые из бывших шестерок Крученого, сумевших откусить куски от бюджетного пирога, а он… он превосходно понимал, что останется тем, кем был — вором, и не более того.

Да и не нужно ему было иного. Пока есть тюрьмы и зоны, есть в руках у него и власть. А шестерки пусть и разместятся во всяких лакированных кабинетах, все равно в просьбе ему не откажут, денег дадут и — устрашатся. Ибо, живя в этой стране и за дверь роскошного кабинета выходя, никогда не знаешь, где очутишься: то ли на тротуаре с пулей в голове, то ли — напротив прокурора…

А потому, покидая простенок караульного помещения колонии и слыша за спиной лязг металлических штырей, водворяемых в приваренные к решетчатым дверям пазы, он, Крученый, уже скучно и твердо знал, что ему уготовано почетное место советника в крупной московской группировке, полновластный контроль над одним из рынков, и — полная свобода личной творческой инициативы…

Суть инициативы также отличалась предельной ясностью: собрать надежную команду для разбойных нападений.

Многократно проверенные подручные — Чума и Весло, омывшиеся кровью с макушек до пят, вышли из зон три месяца назад, и не чаяли встретиться с ним — своим давним неразменным паханом и учителем.

Следовало подумать и о вербовке молодой поросли — это его будущее, кормильцы, опора в старости.

И он найдет этих молодых, покуда о нем, равно как и о загадочной воровской стезе, не ведающих.

Найдет, выкормит, обучит, повяжет смертью и кровью, заставит верить безоглядно и трепетно… Сам это прошел.

А поверят ему эти недоросли, — покуда еще сыренький, аморфный матерьяльчик, потому, что не отсиживаться он будет по теплым углам, пересчитывая доллары, полученные с рыночной шушеры, в то время как ребята шкурами рискуют и глотки режут, а сам, в первых рядах класс покажет, как пикой кроликов зажиревших с одного удара валить надо… Личным, как говорится, примером…

Правда, и Чума, и Весло, и другие балбесы думают, что из-за принципов каких он на рисковые дела ходит, поскольку авторитета ему не занимать, и чего бы не сидеть в берлоге на теплом диване в объятиях шлюх, раздавая указания и воровские суды учиняя под коньяк с лимончиком?..

А, все не так!.. Есть сокровенное, тайное…

Без насилия ему — как без воды рыбе. А без крови — как наркоману без дурева — ломка идет…

И как описать всю сладость, обволакивающую сердце, тот упоительный дурман, когда на тебя выливается чей-то ужас и смертная боль, покорность и уничижение…

Да что стоят все эти разбойные доллары и золотишко перед окрыленностью своим могуществом над дергающейся в судорогах, вое и хрипе плотью до сей поры самонадеянных изнеженных существ, думавших, что мир принадлежит им…

Нет, ему — Крученому. Вместе с человечками. И со всеми трудами их.

 

Собцова

Уже двадцать дней пачки американской валюты лежали в чреве стального шкафа, однако ни малейшей радости от их нахождения в своем служебном кабинете, эксперт-криминалист Собцова не испытывала. Проклятый курс падал на глазах, грозя прямым убытком.

Начальница Зинаида тоже не находила себе места: УЭП каждодневно настаивал на возвращении денег с экспертизы, обменный пункт, где работала ее сестрица, закрылся, и ни о каком льготном обмене долларов на рубли думать уже не приходилось.

— Ну что, подруга? — нервно покуривая, говорила она поникшей Собцовой. — По-моему, пролетели мы со своей коммерцией… Подождем еще недельку, а потом надо делать возврат… Кстати, подумай, где перехватить недостачу…

— А ты?

— Да у меня один долг другим погоняет!

— Но ты же сама все придума…

— Ага! А ты — агнец невинный! — с внезапной злобой гаркнула Зинаида. — Нашла крайнюю! Уж если так дело пошло, то за тобой эти денежки числятся, поняла?!

— Ну, ты и стерва! — Лицо Собцовой словно опалило огнем.

— Какая есть! Я справедливо рассуждаю: попали в дерьмо, вместе его и хлебать!

— Ага! А деньги я должна одалживать!

— И я пробовать буду!

— Знаю я эти пробы!

— Лучше бы мне с тобой не связываться!

— Это еще кому лучше!

Когда за разъяренной начальницей захлопнулась дверь, Людмила, присев на стульчик, аккуратно всплакнула, чувствуя себя обманутой и оскорбленной.

К кому идти за деньгами? Все ее знакомые — абсолютно нищие люди. Знакомые мужа? Голытьба! Вот, кстати, братец его — житель сельского поселка под Владимиром сегодня приезжает — опять расходы на водку и ужин… А братец, между тем, при деле: возит товар из Москвы в свой микрополис, приторговывает. Но ведь ни копейки не даст, жлоб! Ему бы только на дармовщинку прокатиться, а попроси чего — шиш!

Она перевела взгляд на шкаф. Там, за серой металлической стенкой таилось целое состояние… А во втором шкафу — еще пятнадцать тысяч долларов, уже прошедших экспертизу. Да и у Зинки в сейфе около десяти тысяч, плюс — рубли…

Море денег вокруг! А она — словно в безводной пустыне… И между этим морем и милицейской дамой Собцовой — преграда, которая что любой сейфовой стали… И называется преграда — страх перед тюрьмой.

Придя домой, еще с порога она расслышала уверенный басок деревенского гостя и звон вилок о тарелки — братья ужинали на кухне.

Хмуро оглядев стоящую на столе литровую бутыль с водкой, она оттолкнула локтем полезшего целоваться к ней деверя Леху — загорелого светловолосого крепыша с простецким мужицким лицом. Обронила недовольно:

— Ты моего не спаивай, понял?! Если тебе без водки — не жизнь, то других по себе не ровняй!

— У-у! — протянул Леха глумливо. — Тебя что, из мусорской в общество трезвости перевели? Экспертом по алкоголю? Тогда возьми внештатником. Работать буду, как слон! — Загоготал жизнерадостно.

Вяло отмахнувшись от наглого деверя, пронять которого было ей не под силу, Людмила прошла в комнату.

Сняла колготки, переоделась в домашний халат, продолжая размышлять о том, как покрыть недостачу, и вдруг замерла от внезапно пришедшей в голову мысли…

Леха! Этот бесшабашный негодяй в отличие от своего квелого братца всегда отличался авантюризмом и практической сметкой, и почему бы…

И тут же из-за двери раздался голос деверя:

— Люд, в натуре, ты чего кислая, как ревень? Щи из тебя в пору варить! Давай к нам, дерни рюмашку, повеселеет…

Не без труда преодолев острый приступ неприязни к бесцеремонному родственничку, Людмила присела с края стола, пригубила рюмку. Спросила отчужденным тоном:

— Леха, денег не одолжишь?

— Х-хе! — Деверь усмешливо дернул щекой. — Вопрос по неправильному адресу!

— Ну, я так знала… — произнесла Людмила с многозначительным презрением в голосе.

— Ты, Люда, зря, — вступился за брата муж. — У человека — беда…

— Засада просто! — бодро подтвердил Леха, заправляя в пасть шмат ветчины, предназначенный для семейных завтраков в течение будущей рабочей недели. — На тачке я по пьянке кокнулся. Тачку — в утиль, права отобрали. Теперь с корешем за товаром езжу, арендую телегу. Хотя — какого хрена езжу? — Леха недоуменно пожал саженными плечами. — Товар на «ручник» встал — в деревне нищета времен Ивана Грозного. Натуральным хозяйством народ пробавляется. Спасается традициями. Главное — лебеда всегда созреет.

— Ну, зато теперь пьешь смело… — сделала вывод Людмила.

— Чего и вам желаю! — Куражливо поведя бровями, Леха налил очередную рюмку.

— Ладно… — Людмила поднялась из-за стола. — Пируйте, алкаши, я спать пойду.

— Каждому — свое, — рыгнув, согласился деверь.

Поговорить с Лехой Людмиле удалось лишь утром, когда муж ушел на свой разоренный завод точить железяки для подвернувшейся ненароком халтурки. Посвящать супруга в тот план, что возник у нее накануне, ей не хотелось.

Убирая остатки былой трапезы и холодно поглядывая на заспанного, истомленного похмельем Леху, недовольно щурившегося на бьющее в раскрытое окно утреннее солнце, Людмила произнесла:

— Есть возможность заработать двадцать тысяч зеленых. Интересует?

— Излагай… — Деверь раскрыл холодильник, внимательно изучил его содержимое. — Вроде, тут пиво было…

— Размечтался! Потерпишь!

Разочарованно холодильник закрыв, Леха откинулся на спинку низенького кухонного диванчика. Проговорил:

— Ну, двадцать тысяч. Продолжай.

— Вот и «ну». Только разговор между нами… Мой благоверный — ни при чем, ясно? Все равно толку от него, как от кота на пашне… Присоска к телевизору!

— Я понял.

— Значит, так. У меня тоже проблемы. Долг, проценты… В общем, личное. А в нашей конторе у начальницы в сейфе эти самые двадцать тысяч… Для экспертизы. Времени — в обрез…

— То есть?

— Их УЭП прислал для экспертизы, надо возвращать…

— Фальшивые, что ль?

— Ты дурак, или как? Стала бы я тут…

— Понял. И чего предлагаешь?

— Мы с ней останемся в отделе вдвоем под вечер… Я тебе сигнал дам… Встану у подоконника, закурю… Только не напивайся! Во-от… Вы входите в подъезд, он у нас общий с военкоматом, поднимаетесь на второй этаж…

— Кто это — «вы»?

— Н-не знаю… Ну, есть у тебя друг какой-нибудь?.. Надежный только…

— Ладно, гони дальше…

— Ну, связываете нас, вскрываете сейфы…

— Х-хе! Нашла медвежатника!

— Ну, вы же ключи заберете… И у меня, и у Зинки…

— Кто такая?

— Шефиня моя. Да и сейфы-то там… — Махнула рукой. — У моего, если приподнять, дверцы с петель сами свалятся…

— Ну, ты даешь! — Леха в изумлении покачал кудлатой, нечесаной со сна головой. — Откуда прыть-то взялась?.. Вроде цаца накрахмаленная, вся из себя на идее…

— Ты мне характеристики не расписывай… Прыть! Тут запрыгаешь! — Людмила шмыгнула носом. Капнула нечаянная слеза на приготовленный деверю бутерброд с заскорузлым дешевым сыром.

— Ну, а чего?.. — Взгляд Лехи растерянно прошелся по стенам кухни. — Дело, конечно, живое… А Зинка в курсе? Имею в виду — насчет договоренности?..

— Да ты сам посчитай, — произнесла Людмила с терпеливым укором. — Если будет с ней договоренность, то что получится? Четверо в доле? И не рискнет она… Ей-то зачем на задницу приключений искать? Она — богатая стерва!.. А потом — так даже лучше: она все честь по чести подтвердит — нападение, пострадали совместно, неизвестные мужчины… А?

— Тэк-с, — произнес Леха задумчиво. — А если крик-шум? Мне ее чего, мочить, что ли?

— Какой шум? Молчать она будет, как рыба в пироге! Ножик ей покажи — уписается!

— Не, стремно…

— Эх, Леха! — промолвила Людмила разочарованно. — Дел-то… Бабу припугнуть… Я-то думала…

— Чего ты думала? — Леха встал из-за стола, тяжело дыша, прошелся по тесной кухне. — Что заклею тебе хлебало, приклепаю к батарее, полежишь чуток, а там ваши мусора тебя и освободят? А мне потом…

— Во-первых, попрошу не выражаться!

— А чего я?..

— Это у тебя — хлебало! И прежде, чем его раскрыть, рассуди: накроют тебя, значит, и мне несдобровать.

— Двадцать штук… — Вытянув подбородок, Леха остервенело поскреб пятерней заросшее суточной щетиной горло.

— И оружие, — добавила Людмила.

— Какое еще оружие?

— У нас же экспертно-криминалистический отдел, — назидательно пояснил милицейский специалист. — И по уголовным делам на экспертизу поступает оружие: холодное и огнестрельное. Ясно? С целью квалификации его пригодности для боевого употребления, так сказать… Этот пистолет, к примеру, стрелять не может, а этот — еще как!; этот кинжал — сувенирный, хотя, кажется, быка надвое развалить может…

— И много у вас пушек? — полюбопытствовал гость — как всякий нормальный мужчина, тяготевший к оружию.

— Хватает. Вчера один вещдок принесли… «Вальтер» наградной. Времен войны. В позолоте, с надписью готической… Я уж на что к этим стрелялкам равнодушна, но себе бы взяла…

— И на какую сумму этого железа?

— Почем мне знать? Это — как продашь… Только, — поправилась, — продавать кому не попадя — сгоришь… Но оружие взять надо. Причем — обязательно надо. И знаешь, почему? Потому что думать будут, что за ним вы и явились… А попутно и деньги взяли. Оружие закопаем. До лучших времен. Пусть будет, как капитал…

— Подумать надо…

— Если есть чем — думай!

 

Ирина Ганичева

Жизнь одинокой деловой женщины, имеющей собственный бизнес, неизменно связана с принятием не просто самостоятельных, но и тщательно спрогнозированных решений, поскольку скоропалительность или же всякого рода «авось» чреваты катастрофическим крахом всех предыдущих, удачно завершенных начинаний. А если под крылом у тебя двое детей, еще в младенчестве оставленных ушедшим из семьи муженьком, не пожелавшим мириться с главенством пробивной и энергичной супруги, то ежечасно и глубоко надо ей, одинокой волчице, сознавать: будущее ребят только в твоих руках и, ослабей эти руки, выскользнет из них и твое будущее…

Себя Ирина считала человеком жестким, практичным и абсолютно логичным; упорно шла к намеченной цели, мгновенно разделяла знакомства на необходимые и пустые; позволяла себе, конечно, ветреные романчики, но головы не теряла, используя любовников как по назначению прямому, так и косвенному — то бишь, требуя подарков и помощи в решении бытовых и коммерческих проблем.

Деньги решают все — эта формула, как основополагающее руководство, довлела над ее устремлениями к накоплению того капитала, что надежно обезопасит ее от внезапного, как смерч, Черного дня, чья многоликость непредсказуема, но норов извечно и беспощадно свиреп. Болезнь, авария, одинокая старость… Перечисление дурных вероятий бесконечно, но противоядие от них одно — капитал. Амортизатор. Щит. А в случае определенного рода нужды — меч.

Родилась и выросла Ирина в крупном сибирском мегаполисе, здесь же вышла замуж, закончила институт, аспирантуру, занимала руководящую должность на нефтеперерабатывающем комбинате; после развода с мужем сблизилась с директором предприятия — властолюбивым старичком, а когда грянула приватизация, оказалась в узком круге допущенных к местному нефтяному пирогу лиц, получив собственные акции и — главенство над частной компанией, обслуживающей необходимое руководству комбината посредничество между производителем и разбросанными по всей стране клиентами.

Для интимных свиданий с подчиненной любовницей, директор снимал небольшую квартирку, где они встречались строго по графику, вечером каждого четверга, но подобного рода рандеву раз от раза убеждали Ирину, что плата за аренду квартирки — блажь, ибо дряхлеющий шеф, претерпевавший прогрессирующую половую немощь, компенсировал ее пространными разговорами о жизни и вообще, которые мог вести со своей пассией не то, что в присутствии посторонних, но и в компании собственной супруги и домочадцев…

Однако правила игры диктовал властительный старичок — инструмент созидания капитала, и Ирина с терпеливым усердием инструмент ублажала, зная, что без старичка — никуда!

Она заработала весомые деньги, когда произошло неизбежное: власть на комбинате не без вмешательства криминальных структур поменялась, застрелили первого заместителя директора, и старичок спешно ушел на пенсию, позвонив в офис Ирины и сказав, что ей предстоит разговор с людьми, должными сделать ей предложение, которое она, умница, пускай воспримет, как обязательный для исполнения приказ.

Предложение, то бишь, вердикт, вынесенный ей вежливыми молодыми мужчинами, внешностью напоминавшими предупредительных банковских клерков, было незатейливо: получить скромную отступную сумму, передать руководство фирмой указанному лицу и — уходить в самостоятельное автономное плавание в неизвестность дальнейшего бытия — кстати, как намекнули, любезно дарованного ей некими высшими земными силами.

Ненавязчиво поторговавшись относительно величины компенсационного гонорара за свое благосклонное восприятие наглого ультиматума и, получив твердый отказ, Ирина приняла незамедлительно врученные деньги, и отправилась домой, обреченно уясняя, что в этом городе делать ей, собственно, уже нечего… Да и детям тоже.

Попутно размышляла она и о другом предложении, сделанном накануне московскими клиентами, покупателями нефти, задолжавшими лично ей полмиллиона долларов за поставки сырья и упорно навязывающими в счет оплаты части долга роскошную четырехкомнатную квартиру с евроремонтом, новенькой бытовой техникой и антикварной мебелью в одном из респектабельных районов столицы.

Еще вчера данный вариант представлялся ей напрочь лишенным какой-нибудь практической целесообразности, однако, избегая резких решений, она взяла тайм-аут для раздумья, и, как обнаружилось в итоге, поступила мудро: приобретение жилья в Москве ныне виделось уже не капризом, а необходимостью, и с положительным ответом стоило поторопиться: прознай москвичи о смене руководства на комбинате и о ее сегодняшней никчемности — сгорели денежки! Да какие! Практически все плоды ее тяжких трудов, включающих ублаготворение дряблого старца…

Позвонив в Москву, она сообщила, что сложное финансовое положение должников готова понять, а, поскольку завтра улетает в столицу для решения неразберих комбината с министерством, то, заодно, готова осмотреть предлагаемую ей недвижимость. И — с сокрушенным вздохом присовокупила, что частые командировки в Москву для решения всевозможных организационных несуразиц, видимо, поневоле заставят ее, из соображений чисто практических, приобрести вынужденный собственный приют.

Такое заявление кредитора должники восприняли с нескрываемым восторгом.

На вечернем семейном совете — хотя, впрочем, какой еще совет? — советов она уже давно ни у кого не просила; итак, за семейным ужином в окружении детей — семнадцатилетнего Антона и Олечки, чье пятнадцатилетие готовились отметить на будущей неделе, она объявила, что потеряла работу, никаких перспектив в своем пребывании на земле сибирской не видит, а в самом богатом городе России — Москве, их ждет не дождется великолепное жилье и масса ослепительных возможностей…

Она говорила, веря и не веря в свои слова, но сознавая, что в очередной раз поступает разумно и логично: там, в огромном городе-государстве, дети найдут свое лучшее будущее, нежели в унылой глубинке, где она, растратив в рабском однообразии служивых будней вдохновенные годы молодости, пестовала неустанно какающих и пищащих кровных чад, зарабатывая это их будущее унижениями, горбом, и отрабатывая, возможно, таким вот образом гипотетическую карму.

А как незаметно подросли дети! Антон — двухметровый атлет, сложенный с чарующим женский взор великолепием, помешанный на компьютерах и каратэ; Олечка… Ох, Олечка!.. Еще соплюшка, а зрелость и законченность форм двадцатилетней девушки! И ведь, глядишь, а охмурят ненароком местные оболтусы, — подрастающее быдло и пьянь, затянут в убожество своего прозябания, и — увянет в этой безотрадной сибирской провинции нежный цветок, а то и попросту затопчется копытами вонючей плебейской нечисти…

Теперь ей невыносимо хотелось в Москву, и, проворочавшись в кровати без сна до утра, она, спешно убрав постель и, дав последние наставления детям с указанием надлежащего режима трат оставленного им недельного продуктового запаса в холодильнике, помчалась в аэропорт.

Московская квартира буквально ослепила ее своим простором и роскошью.

Однако предупредительным молодым людям, работающим в задолжавшей ей фирме, выказала пренебрежительное равнодушие и категорическое несогласие с ценой, обозначенной в двести восемьдесят тысяч долларов.

Властно забрав у шестерок-экскурсоводов ключи и, выпроводив их вон, замерла, оглушенная тишиной и победным одиночеством, а затем, взвизгнув, как ребенок, от восторга, плашмя бросилась в негу широкого мехового покрывала, устилавшего основательную, как подиум, со стенкой, инкрустированной слоновьим бивнем, кровать.

Полежала, наслаждаясь щекоткой нежного, чистого ворса, в котором тонули руки, механически гладившие своё …

С неохотой поднялась, снова прошла по свежему, солнечному паркету комнат, трогая золоченые рамы зеркал, канделябры, увешанные разноцветно мерцающими подвесками из горного хрусталя; открыла новенький, с девственно чистым зевом холодильник, невольно представив, как он заполнится пестрыми упаковками разной вкуснющей всячины…

Включив огромный телевизор, засиявший тугими тропическими красками, повалилась, изнемогая от счастья, в пухлое кожаное кресло с подлокотниками из красного дерева…

Неужели это все — ее?!.

Душа ее трепетала от счастья. Копить, недоедать, цепляться за копейки, и вдруг, одним махом, воплотить усердие своего терпеливого нищенства в ослепительную роскошь…

Ты молодчина, Ирочка! Ты умница-разумница, лапочка!

И тут отрезвленно мелькнуло: времени на эмоции нет… Замешкайся, и чудо сгинет, как случайный мираж, оставив привычную досаду и безысходность…

Развернув рекламную газету, принялась обзванивать агентства по покупке-продаже недвижимости: дескать, имеется элитная квартира с обстановкой, срочно пришлите оценщика.

На следующий день, приехав в офис к должникам, она в категорической форме заявила, что покупает квартиру за двести сорок тысяч, а из последующего остатка долга требует пятьдесят тысяч наличными уже сегодня.

Начался торг.

В разгоревшихся дебатах лейтмотивом проскальзывало желание должников выяснить перспективы будущих нефтяных поставок, и, понимая спекулятивную суть переговорной альтернативы, с поставками она твердо и непременно обещала помочь.

Естественно, тактический мизер ее выигрыша в цене за квартиру был зачтен в расчете грядущих стратегических дивидендов.

Квартиру оформили на ее имя в течение следующего дня.

И вечером, в одиночестве смакуя ледяное коллекционное шампанское на кухне, где уже стояла вазочка с цветами и светилось цифровое табло холодильника, указывающее температурные режимы, она внезапно остро и пронзительно поняла, что вот, наконец, и начинается ее настоящая, полноценная жизнь, — жизнь еще молодой, красивой и независимой женщины, которой, конечно же, суждено еще встретить и настоящую любовь, и неведомое до сей поры, что греха таить, бабье счастье…

Незнакомый город, светивший в ночи тысячами огней, завораживал бездной своих трепетных тайн, и предощущением будущих встреч, среди которых, конечно же, будут встречи волнующе-романтические… А почему бы, собственно, нет?

Впрочем, привычно охладила она себя, направляясь в спальню, конкурс кандидатов на этакую невесту должен отличаться непременной и завидной массовостью. А поскольку невеста представит своей персоной одновременно и весьма искушенное жюри, будет этот конкурс для кандидатов весьма несладок и многотруден.

Конкурсантам предстоит потрудиться!

Припав с восторгом и отдохновением щекой к нежной наволочке, она заснула, вторым растерянным планом уяснив, что не позвонила сегодня детям…

Ладно, успеется!

 

Собцова

От идеи разбойного нападения на сотрудников милицейского учреждения Леха категорически отказался. Прокомментировал свой отказ так:

— Зашел я в книжную лавку, полистал кодекс… Ну, эти твои коммерческие предложения в задницу! Если заловят — в тюряге до пенсии прокукуешь! Лучше на лебеде, да на воле…

— Ладно, сделаем по-другому, — с услужливой торопливостью принялась уговаривать его Людмила. — У нас в конторе третий день сигнализация не работает… Я тебе дубликаты ключей дам, все покажу предварительно, ты войдешь под вечер, когда подъезд военкомата закроется и…

— А на выходе меня и примут… В объятья! Право, твою мать, охранительные!

— Я подстрахую! В случае чего — наш, мол, сотрудник…

— Угу. По ночам доллары и пушки перетаскивает! В неизвестном направлении из известного учреждения.

— Хорошо, сделаем по-другому… Войдешь тихонько, за ночь все загрузишь, спустишь сумки под окно, там кусты, а потом машину подгонишь… Ну, Леха! Чего ты трусишь?! Я не трушу, а ты…

— Ладно, давай показывай, где чего…

В помещение отдела Людмила провела деверя под вечер. Показала шкафы, осмотрев которые, Леха заявил, что запросто вскроет их монтировкой; пояснила, что необходимо инсценировать проникновение через окно ее кабинета, взломав шпингалеты рам и оставив следы на подоконнике. Далее, кивнув на сейф начальницы, сказала, что искомые двадцать тысяч находятся именно в нем.

Продемонстрировала хранящийся в отделе арсенал: три автомата «Калашникова», две винтовки, четыре пистолета, пятизарядный карабин, приборы для бесшумной стрельбы, штык-ножи, кинжалы и коробки со всевозможными патронами. Позолоченный «Вальтер» с готической надписью отложила в сторону — дескать, это мой, к вам в лапы попадет, обратно не допросишься…

Ограбление было решено произвести двумя часами позже, с наступлением темноты.

Проэкзаменовав будущего взломщика и вручив ему банку с молотым перцем, дабы создать препятствие для служебной собаки, Людмила проводила его до выхода, а затем вернулась в кабинет.

Открыла шкаф, вытащила заветные пять пачек, уместив их в своей хозяйственной сумке. Следом в сумку отправились пятнадцать тысяч, прошедших экспертизу и подлежащих возврату в УЭП уже завтрашним утром. После, достав из кармана имеющийся дубликат ключа от сейфа Зинаиды, она отперла стальную дверцу.

Двадцать тысяч, посуленных олуху Лехе, в сейфе, конечно же, не набралось: в рублях, долларах и марках она насчитала четырнадцать тысяч.

Оставив четыре тысячи в качестве гонорара незадачливому взломщику, она заперла железный ящик и поспешила на улицу.

Первостепенной задачей теперь виделось надежное укрытие похищенных денег.

Выбросив в канаву дубликат сейфового ключа, она дошла до остановки трамвая, доехала в полупустом вагоне до лесопарка, и побрела аллеей к примеченному месту, где под старой березой еще со вчерашнего вечера выкопала ямку, замаскированную тщательно вырезанным из почвы шматом дерна. Вытащила из ямки также заранее приготовленную трехлитровую банку.

Скрывшись в кустах, набила банку пачками валюты и закупорила горлышко плотной полиэтиленовой крышкой.

Действовала не торопясь, с удивлением обнаруживая в себе завидное хладнокровие и педантичность.

Опустив банку в землю, уместила поверх нее пистолет, обмотанный промасленной ветошью, затем надела резиновые перчатки, заполнила пустоты землей, загодя сгруженной в пакет и — аккуратно утрамбовала дерн.

Июньские долгие сумерки уже истаивали, неохотно уступая свой черед недолгой и теплой ночи, когда злоумышленница вернулась домой, выслушав краткий и безучастный доклад уставившегося в телевизор супруга:

— Зинка звонила…

— И что? — Сердце Людмилы оборвалось.

— Да ничего… Тебя спрашивала.

— А ты? — Чувствуя, что у нее подкашиваются ноги, она уцепилась в косяк двери.

— А чего я? Не пришла еще, говорю…

Людмила кинулась к телефону. Набрала номер. Занято!

Неужели что-то случилось? Неужели провал?

Ее кидало то в жар, то в озноб.

— Алло? — раздался в трубке голос ненавистной бывшей подруги.

— Звонила? — спросила она, стараясь привнести в голос безмятежную интонацию.

— Ну да… Ты где шляешься?

— Да так… Прогулялась. Вечер — сказка!

— Слушай, у нас большие проблемы…

Все тело Людмилы стало ватным. Преодолевая обморочный звон в ушах и подступающую тошноту, выдавила:

— Что такое?

— Послезавтра ревизия. Как у тебя с… Ну, ты понимаешь…

Закрыв в изнеможении глаза, она произнесла через силу:

— Завтра обещали дать…

— С гарантией?

— Да…

— Ну давай, подруга, не подведи, а то — полный абзац!

Положив трубку, она прошла в ванную, пустила воду и, глядя на тугую перевитую струю, с брызгами разбивающуюся о потертую голубенькую эмаль, постаралась всеми силами взять себя в руки.

Все еще только начиналось… Завтра предстоял нелегкий разговор с Лехой, уже обнаружившим вместо двадцати заветных тысяч лишь четыре; беседа со следователем, который наверняка станет придерживаться версии о причастности к краже сотрудников отдела; а уж кто-кто, но сволочная Зинка в этой версии утвердится сразу и бесповоротно.

И пусть! Подогревать чьи-либо подозрения в отношении ее, Людмилы, она все равно не станет. Ведь если выплывет на свет неудавшаяся комбинация с игрой на курсе доллара — Зинке — хана! Да и что ей Зинка?! Что ей вообще вся эта вонючая служба, когда под заветной березкой лежит сумма, которой и до пенсии не заработать! Главное — хладнокровие… И еще — Леха. Случись с ним чего — ее песенка спета. А хотя… Ну, родственник мужа. Часто был у них дома, имел доступ к ключам, мог сделать слепок… И на работу заходил, знал, что в сейфах — оружие и деньги… Да, главное сейчас — хладнокровие.

Леха позвонил в восемь часов утра, как и уславливались. Прошипел со злобой:

— Ну ты меня и подставила, родственница дорогая!

— Что такое? — пролепетала Людмила с испугом.

— Ты говорила двадцать? А там… всего лишь одна!

— Как… одна? — искренне озадачилась сообщница, не сразу уяснив финт вероломного деверя.

— А так! За что старались? В общем, сувениры у меня, двигаю в деревню. В столице появлюсь на следующей неделе, разберемся. Бывай!

Хлестнули короткие гудки, и Людмила, ошарашено вслушиваясь в их череду, с невероятным облегчением уяснила: получилось! А Леха… Вот же мазурик! Что было бы, если она поступила с ним по-честному?.. Хрен бы чего обломилось! Ха! Тысяча в сейфе… На трешку нагрел! Ну и подавись своей трешкой, жлоб распроклятый! А ведь еще наверняка станет претензии выдвигать, хамло! Ну и выдвигай! Откуда ей знать, куда начальница из сейфа деньги дела? Было двадцать… Где остальные — вопрос к Зине. Хочешь ей его задать? То-то! Сиди и не рыпайся, суслик косолапый в своей сельской местности! Выращивай огурцы на закусь! Но все же — мерзавец! Надуть на трешку!

— Кто звонил? Чего ты бормочешь? — обернул к ней сонное лицо муж.

— Спи! — Она резко откинула одеяло, поднимаясь с постели. — Первое кино только в десять часов начнется! Так что дрыхни, дорогой товарищ. По делу звонили…

 

Леха

Повесив трубку уличного телефона-автомата, Леха поспешил к дожидавшейся его за углом машине.

Обуревали Лехой чувства достаточно сложные. Гнев и радость, разочарование и, одновременно, — облегчение от безнаказанно совершенной кражи.

Относительно двадцати тысяч баксов Людка, ясное дело, ему насвистела, а может, и прикарманила их большую часть, но как это докажешь? Свалит все на Зинаиду и — баста! Проворная гангрена! Но коли так, то и он ничего не знает! Была в сейфе штука зелененьких и — привет! А оружие потихоньку продаст, этот товар всегда в цене, на все времена товар! Людке же сообщит: в деле был кореш, подписался кореш на дело за десятку зеленых, так что мы корешу еще и должны за туфтовую наводочку… Тем более, скажет, кореш — мужик серьезный, три ходки за ним, так что шуточки в сторону…

Он покосился на управлявшего машиной Витька — своего соседа по поселковой улице. Витёк в самом деле имел три судимости — две за хулиганство, одну — за мелкую кражу, но с недавней поры остепенился, работал на коммерческой лесопилке, приобрел подержанную «девятку» и ныне за скромные гонорары ездил с Лехой за товаром в столицу.

О краже Витёк ничего не знал. Леха попросту указал ему переулок, куда надлежало подъехать ранним утром и, спустившись через окно по канату в кусты, отсиделся в них до рассвета, ожидая нанятого водилу. Далее, не вдаваясь в пояснения, погрузил сумки с оружием в багажник и вручил Витьку сотню долларов гонорара за сутки простоя и раннее пробуждение.

Истомленно крякнув, Леха достал из пакета ледяную бутылку пива, сковырнул торцом зажигалки пробку и с наслаждением проглотил янтарную морозную жидкость. Хлопнул по плечу Витька:

— Чего грустный, мастер баранки? Выпить хочешь, а нельзя?

Витёк равнодушно посмотрел на самодовольную физиономию Лехи. Его серенькие выцветшие глаза, глубоко сидящие под выпирающими, как у шимпанзе, надбровными дугами, были, как всегда, отрешенно-пусты.

— А чего радоваться?

— Как чего? — удивился Леха. — За ночь — стоху срубил… А всего-то дел…

— Каких дел? — донесся неприязненный вопрос.

— Ну… вот и я о том же… Ночку в машине посидел, покемарил, все искусство… — Леха запнулся: в тоне водителя он почувствовал некую враждебность.

— А-а… Это — да! — неожиданно широко и беззаботно улыбнулся Витёк, обнажив мелкие и редкие зубы. — Это — чтоб так каждую ночку!

Подкатившая настороженность, уколовшая Леху, моментально испарилась.

— Я бы и сам не против, — сокрушенно сообщил он, вновь прикладываясь к бутылке. — Но планида наша иная… Один раз — фарт, пять раз — без карт…

— Но сегодня ты, чувствую, козырную игру провернул, — благожелательно уточнил Витёк, сворачивая с трассы на бетонку, ведущую к поселку.

— Ну, как сказать… — отозвался Леха, вновь озабоченно постигая какую-то неприятную нотку в голосе водилы.

— Вот и скажи… — Витёк принял вправо, притормозив у края березовой рощицы. Заглушил двигатель. — Вот и скажи, — повторил уже с откровенной неприязнью, — почему меня за фраера гнутого держишь? А?

— Ты чего, в натуре, пасть не по делу расклеил?! — остервенело вскинулся Леха на собеседника, но тут же и осекся: в лоб ему смотрел зрачок «Парабеллума», и держала пистолет, как дошло сразу же, ослепительно-охолаживающе, — твердая и безжалостная рука.

Тот самый «Парабеллум», который сейчас должен лежать в одной из сумок в багажнике…

И всплыло: пока он трепался с Людкой, этот любознательный примат влез в багажник…

— Так вот насчет фраера, — глухо и спокойно объяснил Витёк. — Что меня с собой на дело не взял, воля твоя. Что на стоху меня подписал — я ее получил и — не в претензии. А в претензии, Леша, милый друг, я на то, что сыграл ты со мной в темный лес, рискнув и своей шкурой, и моей башкой… — Приблизив ствол пистолета ко лбу оторопевшего пассажира, он с доверительной укоризной продолжил: — Взяли бы нас с тобой у тех кустиков, где ты хоронился со своим карго огнестрельным, поплыл бы я опять в вагоне с решеточками, в тесноте и убожестве, на север дальний, во тьму промозглую… Да и останови машинку для проверочки любопытный мусорок с палочкой полосатой, тоже крупная незадача бы вывинтилась… С учетом моей боевой биографии. Так ведь?

— Ладно, давай по-честному, — дрогнувшим голосом предложил Леха.

— Вот и давай, — согласился Витёк. — Роток раскрывай, доклад зачинай…

— О чем доклад-то?

— Кто навел, кто в лес завел… — На досуге Витёк грешил сочинительством стихотворных виршей, в основном — матерных частушек, но порой позволял себе поупражняться в рифмах и в бытовых разговорах.

Лихорадочно соображая, что неосторожный и чистосердечный ответ несет в себе угрозу погибели, Леха сбивчиво поведал о знакомой, работающей в экспертно-криминалистическом отделе и проговорившейся в его присутствии мужу об оружии и сломанной сигнализации. О похищении денег он, естественно, умолчал, равно как и о преднамеренном сговоре с Людмилой.

Вдумчиво выслушав арендатора его транспортного средства, Витёк скучно поинтересовался:

— А проговорилась-то баба накануне?

— Не, неделю назад! — успокоил его Леха. — На кухне мужу… А я в сортире был, слышал…

— То есть — все чистяком? — уточнил Витёк.

— Конечно! Ты ствол-то убери, а?

— Уберу-уберу, только вот перекурю, — сказал Витёк, однако как держал «Парабеллум» зорко и агрессивно, так держать и продолжал, ни малейшей попытки закурить при этом не предпринимая. — Так и что с пушками ты, лох, делать-то собрался? А?

— Ну… давай… реализуем потихоньку… Все в пополаме… — сконфуженно потирая руки, молвил Леха.

— Во! — умудренно качнул головой Витёк. — Реализуем, стерилизуем… А кому и как — не сообразуем… Ладно! Считай, за подставу я тебя простил, но вот что ты друг упустил: спалишься ты с этим патронташем! И выйдет: не нашим, и не вашим…

— Да хватит тебе хореями шпарить! — поморщился Леха.

— Хватит, так хватит… — К большому облегчению Лехи, Витёк убрал пистолет под сиденье. Пустил движок. Сказал твердо: — Кому стволы спулить — знаю. Есть концы. Вместе на киче парились. Серьезная московская братва. Сколько дадут — поделим. И — только так! — Мотнул решительно головой. — А твои клиенты — верный прогар. От них к тебе точняком мусора притопают, а там и ко мне дорога недолгая… Так что вылезай возле своей хаты налегке, а я товар заховаю.

Возражать ушлому Витьку Леха не решился, хотя первый испуг, связанный с возможностью огнестрельного ранения в череп, уже прошел.

— Ну тогда и стольничек верни… — осмелел он. — Коль дело общее… Так ведь, коли по справедливости-то? Я ж тебе еще и бензин оплатил, и амортизацию…

— А я бы мог твою абортизацию не оплачивать… — Витёк со значением кивнул на скрывающуюся за багажником автомобиля березовую рощицу. — И вообще утилизацию… Стоха — моральный ущерб, осознай, друг!

— А когда ты мне ствол в рыло, а?

— За дело, товарищ! За дело! Меня ваша хитрость задела. И заела!

— Опять ты за свои прибаутки… — Леха беспомощно уронил на сиденье онемевшие руки.

Ему неимоверно хотелось пристукнуть шустрого и сметливого, как хорек Витька, но одновременно с безысходной обреченностью сознавалось, что совершить это он попросту не в силах.

В глубине души нахрапистый и самоуверенный Леха был трусоват, и, слава Богу, неспособен на насилие и убийство. Верхом его отваги была как раз эта самая незадачливая кража из милицейского вспомогательного ведомства.

Кража, о которой он уже здорово сожалел.

И когда запыленная машина Витька скрылась за поворотом поселковой улицы, он, ощупав потайной карман брюк, где лежали похищенные доллары и марки, перевел рассеянный взор на свой тщательно ухоженный домик с кованой калиткой, с внезапным ужасом осознав, что вскоре в этот дом могут войти решительно и по-хозяйски люди с неприветливыми лицами, ляжет на скатерть постановление об обыске и — здравствуй, паровоз на север страны!

Но изменить что-либо было уже невозможно. Оставалось надеяться и ждать. Надеяться на безуспешность следствия и ждать, увы, возмездия за грехи тяжкие…

Поднимаясь на крыльцо, он не без удовлетворения вспомнил о хранящейся в морозильнике литровой бутыли «Смирновской».

Вынести эту жизнь трезвым было категорически невозможно!

 

Витёк

Тюки с оружием Витёк закопал в той самой березовой рощице, на краю которой состоялся, благодаря «Парабеллуму», откровенный разговор с хитрецом Лехой.

Зла на Леху, сыгравшему с ним втемную, Витёк не держал, он и сам бы поступил подобным образом; не собирался он землячка и убивать, поскольку великолепно понимал: исчезновение Лехи чревато расследованием, а, выйди милиция на след похитителя оружия, да прознай, что тот канул в неведомые дали, непременно окажется он, Витёк, за прочной решеткой по подозрению в убийстве подельника. А это уже не срочок за хулиганку, это — финиш, пожизненная прописка на нарах.

Прошлый тюремный опыт диктовал действия, связанные с конкретными уголовными стереотипами, а именно: надлежало продать оружие не праздным дилетантам, а умелым профессионалам, которые, и попадись, не выдадут источник приобретения стволов.

Такой человек на примете у Витька был: Сеня-Чума.

С Чумой он познакомился в зоне, где отбывал последний срок; Чума, имевший семь судимостей, относился к касте блатных, входил в состав одной из московских группировок и, пребывая за колючей проволокой, имел горячий «подогрев» с воли, потчуя себя деликатесами, французским коньячком и балуясь экзотическим кокаином.

Витек, не имевший в мире воров ни малейших заслуг, кроме, разве, трех краткосрочных посиделок, был Чумой примечен, обласкан и произведен в должность доверенной шестерки.

Из зоны они вышли практически одновременно.

Чума, в мирной гражданской жизни специализирующийся на разбоях и грабежах, предложил услужливому Витьку присоединиться к его команде.

Взяв для приличия время на раздумье, и записав телефон Чумы, к предложению бандита тот, тем не менее, отнесся крайне отрицательно.

Как бы ни был Чума крут, как бы не жировал в зоне, пример его Витька не вдохновлял. Многочисленные судимости уголовника явственно указывали на то, что злодеяниям его неотвратимо уготовано воздаяние, а значит, аналогичная участь ждет и его подельников.

Чуму тюрьма не тяготила, она была неизбежной частью его бытия, а вольная жизнь являлась всего лишь отдушиной для удовлетворения кровавых разгульных страстей. И именно эта патологическая естественность в пренебрежении к собственной личности и к смыслу своего существования, что подразумевала абсолютное небрежение судьбами и жизнями других, возводила бандита на пьедестал истинного блатного авторитета.

В криминализированном сознании Витька уживалась и боязливая почтительность к безоглядному ухарству свирепого Чумы, но, одновременно, и крестьянское неприятие существования перекати-поля.

В жизни своей Витёк совершал много краж, но, как правило, брал то, что плохо лежит, дабы утянуть добро в собственный дом, неизменно этот дом благоустраивая хотя бы и за счет других. Да и все равно погорел, когда спер со стройки два десятка труб, должных стать опорами для нового забора…

А потому свое участие в рискованных делах банды Чумы, Витёк напрочь исключил, устроился рабочим на коммерческую лесопилку, приворовывал готовые материалы, что позволило ему приобрести подержанную, но ладную машинку; обветшавший забор все-таки реконструировал, принялся возводить новую просторную баньку, и об откровенно криминальных доходах не помышлял, хотя перед поселковыми пацанами рисовал себя отъявленным головорезом.

В этаком представлении перед публикой собственного эго, Витёк пользовался образом неукротимого Чумы, имитируя его развинченную походочку, небрежные интонации и свирепые рыки с одновременным выпячиванием челюсти и налитых злобой глаз.

Пацаны воспринимали этот цирк за чистую монету, что приносило Витьку уверенность и немалое удовлетворение.

Что же касается ненароком попавшего к нему оружия, то связываться с его продажей Витёк едва бы решился, не будь одного обстоятельства: он знал, что Чума, хотя и погорит рано или поздно с этими автоматами и пистолетами, но его не выдаст. О ненависти матерого бандита к милиции и о его каменной замкнутости в общении со следователями и операми, в зоне ходили легенды.

Один из пистолетов — небольшой газовый «Маузер», переделанный для стрельбы мелкокалиберными патронами, Витёк оставил себе, спрятав под шиферным листом крыши сарая. Пистолетик был ладный, красивый, легко и незаметно умещался в кармане, а потому то и дело извлекался из тайника для праздного любования изяществом его мастерски выверенных форм.

Сидя в трусах на летней веранде и попивая пивко, Витёк в который раз разглядывал лежащий на столе пистолет и раздумывал, где бы опробовать его огнестрельную силу.

Время шло к обеду, на кухне шипела в сковороде картошка, клокотала вода в кастрюльке с молочными сосисками, и погромыхивала крышка на чане с варевом собачьей каши — дом сторожил огромный брехливый сенбернар по кличке Понтяра — наружности устрашающей, но нрава жизнерадостного и кроткого.

После смерти матери и развода с женой, Витёк уже третий год жил один, удовлетворяясь компанией сенбернара и ночными рандеву с соседкой, чей муж трудился на стройках в Москве и приезжал домой лишь на выходные.

Холостая жизнь несла в себе определенные бытовые неудобства, но Витёк, прошедший школу трех зон, успешно неудобства преодолевал, наслаждаясь свободой во всех ее проявлениях.

От созерцания пистолета, в котором присутствовал элемент некоей медитации, Витька оторвал восторженный скулеж сенбернара.

Рассеянно оглянувшись на собаку, Витёк подскочил со стула: из слюнявой бело-рыжей пасти свисал, болтая поникшими ушами, огромный бежевый кролик, изгвазданный в песке и в глине.

Мгновенно вспомнилась прореха в сетке забора, ведущая на соседний участок, которую он собирался заштопать едва ли не месяц, и нездоровый интерес собаки к этой дыре, ведущей в неведомые и заманчивые для кобеля дали…

Отобрав у гордого своими охотничьими достижениями пса дохлого кролика, и, дав сенбернару увесистого пинка, Витёк с опаской посмотрел на соседний дом, приметив с досадой раскрытую кроличью клетку, стоявшую у торца гаража. Пробормотал:

— Понятно…

На входной двери соседского дома красовался навесной замок: сосед, видимо, куда-то отошел по делам.

Сосед — Юра Хвастунов, всегда одалживающий Витьку деньги и импортный инструмент, купил дом в поселке около двух лет назад, поначалу используя его, как дачу, а после, выгодно сдав в аренду квартиру в Москве, окончательно переселился за город. Дохлый кролик, в настоящий момент валявшийся на веранде Витька, был его гордостью: грызун, являвший собой редчайшую породу, был привезен из Австралии, бережно Юрием выращен на специальном корме и витаминах, и, прознай сосед про сенбернарьи козни, добра от него Витьку бы не видать уже никогда!

Метнувшись в дом, Витёк, матерясь, выключил газ под подгоревшей картошкой и собачьей кашей, скинул в раковину лопнувшие, дымящиеся обильным паром сосиски, и принялся обтирать кролика от грязи влажной тряпкой.

Тряпка оказалась средством неважным, и тогда в дело включился пылесос.

Отчистив покойника от мелкого песка, въевшегося в шкурку, Витёк судорожно расчесал ее собственной расческой и вновь выглянул из-за сарая в сторону соседнего дома.

Замок на двери висел…

С трудом втиснувшись в прореху сетки забора, и больно оцарапав шею о рваную проволоку, Витёк, держа мертвого кролика под мышкой, как балерина на пуантах подлетел к клетке и уместил в нее облагороженный трупик.

Закрыв клетку на щеколду, опрометью кинулся домой.

Посадив на цепь нашкодившего пса, прошел в комнату, приступив, наконец, к запоздалой трапезе.

Донесшийся с веранды требовательный стук в дверь заставил его поперхнуться сосиской: на столе веранды лежал пистолет!

И тут скользнула парализующая сознание мысль:

«А если менты?»

С обреченностью висельника Витёк направился к двери.

На пороге стоял сосед Юра. С отрешенным и, как показалось Витьку, злым лицом.

— Ты чего пушки разбрасываешь? — мрачно кивнул Юра на беспечно оставленный на столе «Маузер».

— Да какая еще пушка… — промямлил Витёк. — Так, газовик…

— Без перегородки и с обоймой под мелкашку… Повнимательнее надо! — Юрий устало опустился на стул. Затем вытащил из кармана пиджака бутылку водки. Сказал: — Выпить мне надо. Поддержишь?

— Без вопросов… — промолвил Витёк осторожно. — Напряги какие?

— Крыша у меня съехала, по-моему… — мрачно проговорил Юрий. — От всех моих жизненных заморочек…

— Так в чем проблема? — вопросил Витёк, стараясь не глядеть в глаза собеседнику.

— Кролик у меня умер, — молвил Юра отчужденно.

— Как?! От чего?!

— А хрен знает… Подхожу вчера вечером к клетке — готов…

— Э-э… Вчера?

— Ну да… — Юра рассеянно посмотрел по сторонам. — Давай стаканы, что ли…

— Момент…

— Во-от, — продолжил сосед на горьком выдохе. — Утром похоронил его, поехал по делам, а вернулся — он снова в клетке… Ты понял?

Витёк, вытянувшись всем корпусом к потолку, сунул руки в карманы, прошелся по веранде, надувая щеки и раздумывая, чтобы ответить… Наконец сказал:

— Так это… он живой?

— Да мертвый!

— Во, как…

— Ну да…

Булькнула в стаканах водка.

Юра отлучился в комнату, принес недоеденные сосиски и картошку, вспоминая глину и песок и на лапах сенбернара… Мелькнуло:

«Пес-спасатель, гены…»

Выпили, порассуждали о невероятных явлениях мистического толка, сопровождающих всю историю рода человеческого, после чего сосед обратился к неприятной для Витька теме: уже месяц, как тот был должен вернуть Юрию долг — двести долларов.

— Подожди еще недельку, — говорил Витёк, обнадеженный перспективой скорой продажи оружия. — Если хочешь — с процентами…

— А давай я пушку у тебя куплю! — предложил Юрий.

— Ну, она не две сотни стоит…

— Хорошо, триста даю… «Макар» столько тянет! А тут мелкашка левая…

— Но сделана-то как!

— Это еще проверить надо… — Юрий задумался. Затем настороженно оглянувшись через плечо, произнес: — А… чистая волына?

— Хрен знает, — не стал врать Витёк. — По случаю досталась.

— Ну?! Триста! И — прямо сейчас!

— Идет…

Погасив таким образом долг и заработав сотню, Витёк отправился к Лехе, встретившему его довольно враждебно. Поинтересовался, есть ли какие новости из столицы?

Сквозь стиснутые зубы Леха ответил, что со своими московскими знакомыми не связывался, а если новости и поступят, то Витька, следуя логике успешного милицейского расследования, обязательно навестит участковый и обсуждать новости они станут уже в камере следственного изолятора.

Леха выглядел издерганным и больным. Чувствовалось, что его гложут самые неприятные предчувствия.

Шагая от Лехи домой по вечерней улице, Витёк утверждался в мысли, что от опасного огнестрельного железа надо избавляться как можно скорее.

На следующий день, передав сенбернара на попечение любовницы, он наведался в Москву, прямо с вокзала позвонив своему бывшему боссу.

Услышав голос Витька, тот выразил заинтересованную готовность к свиданию с верной тюремной шестеркой.

Отметили встречу в кафе, контролируемом бандой Чумы.

Чума — двухметровый верзила с покатыми плечами, стриженный «бобриком», не отрывая от гостя змеиного застывшего взора своих желтых, с едва различимыми зрачками глаз, щедро потчевал Витька, накладывая ему в тарелку половники икры и сочащиеся янтарным жиром ломти севрюжьего шашлыка.

К кафе подкатил Чума на новеньком представительском «Мерседесе». Одежду его отличала изысканная небрежность: легкие белые брюки, ремень с позолоченной пряжкой, гавайская цветная рубаха с просторными рукавами и вырезом, в котором виднелась толстенная, усыпанная бриллиантами цепь.

Скромный Витёк, облаченный в китайские джинсы и аля-шелковую рубашечку с застиранным воротом, смотрел на бандита с уважительным подобострастием.

— Вот так и живем, корешок, — приговаривал Чума. — Работы невпроворот, но и витаминов за труды тяжкие перепадает в полном ассортименте… Чего, заскучал среди коров и овец по делу живому, по людям правильным? Понимаю…

— Да-а, ты, Чума, в тузах, — отвечал Витёк, захмелевшим взором уставившись на татуированную лапу собутыльника, поглаживающую складный зад наклонившейся над столиком официантки. — Конечно, заскучал… Да только куда мне, деревне, до ваших высот… Вообще мозгов…

— Научим, Витёк, не дрейфь!

— Э, Чума, коль уродился недомерком, то и в гробу не устаканишься…

— А чего звонил? — В голосе Чумы прозвучала неприязненная нотка.

Зыркнув на удаляющуюся от стола официантку, Витёк кратко доложил:

— Есть стволы.

— Так… — посерьезнел Чума. — Откуда-чего?

Витёк объяснил ситуацию. Скрывать ничего не стал, зная, что утаенные факты грозят кровавыми последствиями. О проданном соседу «Маузере», правда, умолчал. Да и подумаешь — газовик…

В случае чего — пробовал, не стреляет… Вот и отдал одному фраеру за сотку зеленых, пусть слесарит-химичит… К тому же, товар его, Витька. И кому чего он впарит, кого касается?

— Странно-странно… — произнес Чума, усиленно морща лоб. — Сельский фраер грабанул ментовскую… Влегкую. Как козу подоил!

— Ну стволы-то у меня! — стукнул кулаком в грудь Витёк. — Не сказки же сочиняю! И фуфлом не воняю… — не удержался от присовокупления рифмочки.

— Стволы-то возьмем, тебя не обидим… — в задумчивости пробормотал Чума. — Вещи в нашем хозяйстве значимые… Так где эта ментовская контора распласталась? Дай координаты…

Витёк сбивчиво пояснил.

— Ага… Пробьем. А баба, говоришь, его кореша?.. Ну этого, форточника… У ментов она подвизается?

— Он так сказал.

— А фамилия бабы?

Витёк пожал плечами.

— Вот чего, — промолвил Чума, облизывая белесым языком тонкие, в мелких шрамах, губы. — Ты, Витюша, пей-закусывай, после ко мне на ночлег погребем, телок тебе поставлю, проведешь ночку незабвенную… А через денек-другой тронемся к тебе в гости… Угостишь нас молочком из-под коровки… Угостишь, нет?

— Да я… — Витёк растерянно поводил в воздухе заскорузлыми конечностями.

— Шу-у-чу, — протянул Чума, расплывшись в улыбке. — Не стану тебя в расход вводить…

— Это… как?

— А-а!.. — Уяснив двусмысленность своего обещания, Чума загоготал. — Не боись! И жив будешь, и бабок отсыпем!

— Может, я того… домой?.. — почувствовав себя в высшей степени неуютно, молвил Витёк осипшим голосом. — Адресок дам, буду ждать… А то — дела, да и вообще… Собака некормлена…

Вместо ответа Чума взглянул на него столь грозно и пронзительно своими гадючьими зенками, что бывшая лагерная шестерка тут же жалобно поправилась:

— Хотя — раз надо, так надо… Вашей головой — думать, моей — кланяться…

— Вот так-то лучше, — буркнул бандит.

 

Из жизни Ирины Ганичевой

Жизнь в столице, поначалу представлявшаяся Ирине нескончаемой цепью новых знакомств и, соответственно, предложений разного рода работы и бизнеса, на поверку оказалась пространством с разреженной атмосферой какого-либо человеческого участия и заинтересованности к ближнему. Отчужденность друг от друга населяющих огромный город людей, была едва ли не основой их бытия, а борьба за кусок хлеба насущного велась здесь с особым остервенением и безжалостностью.

Наверное, только сейчас, растворившись в безликости многомиллионных толп, Ирина поняла, что жила ранее в глубинке географической, но отнюдь не духовной. В каких-нибудь Сокольниках или в Беляево, да и около Кремля, провинциалов было не меньше, чем в Сибири. Москвичей зачастую водили в столичные музеи их гости из захолустья.

В суете этой жизни для многих оставалась лишь иллюзия, что все высшее доступно, и всегда успеется. А в реальности? Работа, семья, текучка, машина, конструктивные знакомства, трепотня за бутылкой. Почти некогда остановиться и оглянуться. Вечное подождет. Вот он, парадокс столичной жизни: все рядом, спешить нет смысла, и в итоге все течет мимо.

Однако, сетуя на бездуховность и ослепляющий меркантильный материализм основной массы москвичей, походами по музеям и театрам деловая женщина Ирина Ганичева также себя не утруждала, всерьез тяготясь лишь одним обстоятельством: своей вынужденной бездеятельностью и тратой накопленных денег, не способной компенсироваться сколько-нибудь регулярным заработком.

С другой стороны, каким образом данный заработок обрести? Идти ишачить за грошовую зарплату в государственную организацию? Глупо, этих зарплат она себе уже заработала на век вперед. Устроиться на основательную должность в какой-либо коммерческий нефтяной концерн? Не хватает связей, да и едва ли ей выдержать кадровую конкуренцию.

Попытаться наладить собственный бизнес? Но какой? Что у нее есть, кроме полузабытого околонаучного прошлого и сегодняшних навыков посредника, управляемого поступающими извне распоряжениями?

Однако, очутившись в вакууме собственной невостребованности, она не отчаивалась, методично завершая связанные с переездом дела: удачно продала прежнюю квартиру, перевезла на новое место жительства дорогую ее сердцу утварь, устроила детей в школу и постепенно стала налаживать и укреплять прежние шапочные знакомства с людьми из министерства, которых знала благодаря прежним командировкам.

За должниками еще оставалась сумма в двести тысяч долларов, однако дошедшая до них новость об отстранении Ирины от дел, существенным и естественным образом повлияла на прежнюю готовность платить по счетам, и вероломные обещания Ганичевой относительно будущих поставок нефти, обернулись, как и следовало ожидать, подобного же рода заверениями в погашении оставшейся задолженности. При этом в голосах заверяющих, уяснивших ее уловку со срочным приобретением квартиры, отчетливо слышались злорадные и мстительные нотки.

Противопоставить что-либо бесстыдству неплательщиков Ирина не могла: попытка решения дела в официальном порядке означала возникновение вполне понятного интереса к ее персоне со стороны налоговых служб, а обращение к неформальным, то бишь, криминальным адвокатам, было чревато непредсказуемыми последствиями, поскольку, как она слышала, у должников имелась свирепая и давняя уголовная «крыша».

Таким образом, ведение жестких переговоров требовало весьма компетентной и могущественной силовой поддержки, чьи осторожные поиски, ставшие отныне первостепенной задачей Ирины, затмили своей актуальностью поиски ее нового социального статуса. Впрочем, сумма в двести тысяч сама собой являла этот статус.

Одна из министерских дам, ставшая с недавней поры поверенной свежепомазанной москвички, и с удовольствием навещавшая ее званые обильные ужины, с решением проблемы возврата долга пообещала помочь, обронив, что ее дальний родственник, недавно переживший аналогичный конфликт, сумел получить долг сполна благодаря наивлиятельнейшему в криминальных кругах лицу, способному выколотить деньги хотя бы и из самого верховного главнокомандующего.

Подобная характеристика загадочного уголовного авторитета страшила, но, одновременно, и обнадеживала, и потому, решив, что первый предварительный разговор ее ничем не обяжет, Ирина попросила подругу устроить ей встречу с всесильным вышибалой теневых капиталов.

Вышибала оказался представительным, со вкусом одетым мужчиной лет пятидесяти с небольшим; неукротимость и твердость его волевой натуры сквозили в каждом жесте и слове, вмиг заворожив Ирину, впервые, возможно, почувствовавшую себя податливо-беспомощной и потерянной; однако превосходством своего положения гость не злоупотреблял, был снисходительно насмешлив и участлив в расспросах, хотя небрежно-циничные интонации его тона сеяли в Ганичевой пугливые сомнения.

Александр Иванович, как представился респектабельный вышибала, ходить вокруг да около предложенной ему темы не стал. Заключив, что по существу описанной ему ситуации, потерпевшая стоит на самой, что ни на есть, неуязвимой позиции, он предложил услуги в восстановлении справедливости, обозначив стоимость процесса восстановления в тридцать процентов от общей суммы. При этом заметил, что никакие «крыши» его не пугают, однако для начала реальных действий ему необходимы установочные данные на должников. В том, конечно, случае, если его персона вызывает доверие у милейшей дамы, чье разочарование и боль, вызванные кознями подлых мерзавцев, он готов разделить, воздав обидчикам слабых сполна.

В очередной раз для Ирины наступил момент принятия кардинального поворотного решения…

Она лихорадочно соображала, как ей поступить. Раскрыть все карты? А если Александр Иванович за ее спиной договорится с «крышей» должников? Но, с другой стороны, родственник подруги получил от него оговоренную и очень крупную сумму, и его никто не обманул… Потянуть время? А что это даст? Да и не тот перед ней, чувствуется, человек, чтобы бесконечно и послушно бегать на рандеву с трусливо осторожничающими бабенками…

Она начеркала на листке название и адрес фирмы, предъявила ксерокопии долговых расписок с автографами ответственных лиц.

— Получат козлы по рогам! — уверил ее Александр Иванович, убирая бумаги в карман элегантного, в меленькую клеточку, пиджака.

На следующую встречу, необходимую ему для уточнения некоторых данных, касающихся личностных характеристик руководителей недобросовестной фирмы, он приехал с влажной охапкой черно-багровых роз, огромным тортом и с пластиковой, перевязанной ажурными лентами коробочкой с коллекционным испанским вином. Вручая цветы, пояснил:

— Не люблю являться в приличный дом с пустыми руками. А тем более, в дом, где обитает такой редкой красоты женщина…

Ирина зарделась.

Наслышанный об увлечении Антона каратэ, Александр Иванович подарил мальчишке настоящее японское кимоно, а Оле — тоненькую золотую цепочку с медальончиком.

Стоимость детских подарков недвусмысленно указывала на определенные симпатии Александра Ивановича к родительнице, но лепет Ирины относительно непомерной щедрости гостя, он пресек, заявив, что дешевок и жмотов всегда презирал, и дарующий прежде всего приносит радость самому себе, как, впрочем, становится богаче и тот, кто возвращает свои долги.

Тут бы вспомнить Ирине предостережение древних: бойтесь данайцев, дары приносящих, да не сумела проникнуться античной мудростью — для всех времен универсальной, поскольку соперница мудрости — корысть — не дремала в сердце ее ни на миг.

В этот вечер они засиделись допоздна, обсуждая проблемы текущего бытия и рассказывая друг другу о собственном прошлом.

Александр Иванович не скрывал, что многократно сидел, — в основном, правда, за незаконные валютные операции, ныне, после свержения проклятого большевизма, ставшие бытовой нормой; при этом нисколько своей тюремной биографии не стеснялся, и главные постулаты личностного мировоззрения формулировал так:

— В России у каждого за спиной зона маячит, просто не каждый шею вывернуть в ту сторону желает, да присмотреться, призадумавшись… Вот ты, Ира, коли уж на брудершафт выпили, и толкуем, как товарищи, скажи: эти двести штук — что, личным ударным трудом заработаны? Нет, просто сколотилась у вас компашка с долевым участием, и кто в нее не попал, тот нефть качал и разливал за гроши, а кто попал, тот, рук не марая, сидел в белой рубашечке-блузочке, да выручку пересчитывал за конечный продукт… Так ведь? Потому вывод: как ты украл — неважно, главное — не попался. Вот и весь сказ. И чего лицемерить? Чего мораль разводить? Кстати, эти, сегодняшние… — Ткнул пальцем в потолок, — уже на ясном глазу заявляют: да, мой дом этот, к примеру, Газпром, и — баста! Посторонние — от винта! А кто его строил и налаживал — плевать! Я — хапнул, и охранную ксиву в сейф положил. Вот и весь главный козырь. Прямой нагляк! И скажи чего против?.. Побурчали маленько сирые, и заткнулись, свыклись. А что сделаешь? Кто в компашку этих хаповиков не уместился, тому одно осталось — пресмыкание… А компашка сплотилась, и очень даже внимательно за всеми ключевыми позициями следить начала, чтобы постороннего на них за три версты не подпустить! Вот такая кодла образовалась… И если платит кодла налог то — как в общак, на свое же благо. А что других касаемо, то налог с них взыскивается под угрозой и — тоже в общак идет… А оттуда — отстежка на привилегии той же самой компашки. Замкнутый круг. А в компашке правила жесткие, потому что, не соблюдай их, не только из доли выковырнут, но ведь и посадят, как нечего делать… Ведь у каждого рыло не то, чтобы в пушку, а в бородище путаной до колен… Так что, Ира, закон в России один: или воруй грамотно, или прозябай. А кто прозябает, тот, как слабенький зайчик в лесу дремучем и голодном: непременно сожран будет. — Подумав, прибавил, наливая в бокалы вино: — Ну, а мы выпьем с тобой за свою компанию… Как думаешь насчет такого предложения?

Она лишь послушно кивнула.

Дети уже спали, когда, встав из-за стола, он подошел к ней, приподнял за локти, и властно прижал свои жесткие губы к ее — податливо распахнувшимся…

А затем уверенно и скоро раздел, и, не в силах сказать ни слова, не то, чтобы противостоять его безоговорочному натиску, она, словно погружаясь в бездну, закрыла глаза, ощущая обморочное бездумье, и охватила ногами его жилистое, сильное тело…

Вскоре он переехал жить к ней, став полновластным хозяином в доме.

Удивительно, но она, считавшая себя самостоятельной и независимой, не оказывала ни малейшей попытки противиться его воле. Да и зачем, собственно?

Несмотря на изрядный возраст — Александру Ивановичу, оказывается, перевалило за шестьдесят, он был неутомимым и искусным любовником, хотя порой секс с ним отличался жесткостью и чрезмерно извращенными, как ей казалось, фантазиями; однако в быту относился он к ней ровно, иногда проявляя трогательную, предупредительную нежность; много времени посвящал детям, возил их на дачи к своим друзьям, откуда те возвращались, сияя гордостью за своего старшего друга, почитаемого людьми известными и властительными.

На Олю и Антона каждодневно сыпались всевозможные дары: золотые украшения, престижные тряпки, а что касается Ирины, то вскоре Александр Иванович принес ей первую выплату от должников — десять тысяч долларов, сказав, что у фирмы действительно серьезные проблемы, но к концу года окончательный расчет, включающий начисленные им проценты, будет непременно произведен. От каких-либо гонораров он отказывается, ведь они — одна семья, а, кроме того, ему вполне достаточно собственных денег.

Ирина была счастлива. Безоглядно и упоенно. Порой ей даже казалось, что в эйфории этого счастья есть что-то настораживающе странное, но мысль о сути этой странности набегала и исчезала, как проскользнувшее под солнышком облачко…

Ей ни о чем не приходилось заботиться: за детьми следил мужчина, кому они всецело доверились и кого уже почитали за отчима; изобилие деликатесов в холодильнике было неиссякаемым; порядок в доме поддерживался Олечкой, а она, Ирина, пребывала в восторженно убаюканной неге, в лучезарном, что-то тихо нашептывающем ей сне, спутанным с такой же струящейся радужными потоками, умиротворяющей сознание явью…

Транквилизаторы и наркотики, в диких количествах подмешиваемые ей в еду и питье вором Крученым, неуклонно делали свое дело: Ирина постепенно сходила с ума.

 

Крученый

Судьба, как не без оснований полагал Крученый, преподнесла ему внезапный и роскошный подарок: практичная и состоятельная женщина Ирина Ганичева, обладательница роскошной четырехкомнатной квартиры в спальном районе столичного Юго-запада, на поверку оказалась безвольной, глупенькой курицей, тотчас же угодившей в его незамысловатые сети комплиментов, подарочков-трофеев, взятых при квартирных налетах и — обещаний выбить долг.

«Крыша» у оппонентов Ирины была крепкой, однако авторитет Крученого свое дело сделал, долг был признан, и половину его он сразу же получил, отдав некоторую толику заказчице, в скором времени должной ни малейшей нужды в каких-либо дензнаках не испытывать, ибо обильные и каждодневные дозы зелья, замешанные корешком Чумы по кличке Аптекарь, вскоре должны были превратить хваткую, сообразительную бабенку в блаженную, непоправимо свихнувшуюся особь, навечно прописанную в палате дурдома.

Когда психперевозка увезла бессмысленно улыбающуюся и распевающую арии из опер и оперетт Ирину к ее собратьям по несчастью, Крученый, усадив за стол Антона и Ольгу, сообщил, что болезнь их матери, связанная с потерей работы и денег, с которыми смылись в неизвестные дали ее должники, эта болезнь поддается лечению крайне тяжело, а потому он, заботливый и ответственный отчим, обязанности попечителя и наставника отныне берет на себя, требуя беспрекословного подчинения всем его указаниям и пожеланиям.

Собственно, подобного рода декларация была излишней: каждое его слово дети ловили с вниманием и восторгом.

Он уже побывал с ними в компаниях воров и братков, они видели выказываемое ему подобострастие со стороны как уголовников, так и солидных властительных дядь, он, не скупясь давал им деньги на карманные расходы, приучал к блатной разудалой жизни, к тому, что успех дается только сильному, хитрому и беспощадному, и его не просто слушали, а слышали…

Ему быстро удалось затмить и разрушить силой своего неукротимого порочного эго, зыбкие устои юношеского благонамеренного устремления к элементарным нормам морали и законопочитания. И вскоре им уже не испытывалось сомнений, что этот мальчик и девочка станут его послушными человекоорудиями, готовыми на все ради любой его прихоти.

Он являл собой громадную искривленную линзу, через которую подростки взирали на новый, внезапно открывшийся перед ними мир. Тот мир, что безраздельно принадлежал их повелителю.

Как только Ирину увезли в больницу, на всякие хождения в школу был наложен категорический запрет: нечего забивать себе голову дурацкими формулами и книжонками, он сам ответит им на все вопросы и даст любые, действительно необходимые знания.

Что же касается школы каратэ, посещаемой Антоном, то это — дело стоящее и похвальное: умело сворачивать головы недругам — искусство, чья востребованность неизбежна в той красочной и увлекательной судьбе, которую он уже уготовил своему воспитаннику…

Подъехав вместе с Чумой ко входу в подвал, где располагалась шарашка по обучению восточным единоборствам, Крученый повторил подчиненному бандиту инструктаж, глядя на висевший у двери рекламный плакат с изображением двух бойцов со зверскими рожами, один из которых пяткой расплющивал нос другому в прыжке, которому мог бы позавидовать матерый самец кенгуру.

По ходу инструктажа сообразительный Чума вставлял ремарки, корректирующие предстоящее охмурение несмышленыша-Антона.

Раскрасневшийся пасынок, выйдя из подвала и, узрев машину отчима, расплылся в довольной улыбке от подобной заботы и ощущения превосходства над сверстниками: небрежно усесться на глазах товарищей в роскошный «Линкольн», дожидающийся тебя на выходе с тренировки, — это кайф!

Первым делом поехали перекусить в маленький уютный ресторанчик.

Одной рукой поглаживая Антона по голове и другой — щедро подкладывая ему дымящуюся аппетитным парком снедь в тарелку, Крученый с озабоченностью выговаривал, что юному атлету необходимо регулярно и качественно питаться, дабы стать настоящим, сильным мужчиной.

Подыгрывая расписанному сценарию, трогательную заботу проявил и Чума, невинно спросив, есть ли у Антона девушка. Узнав, что парень питает симпатии к одной из одноклассниц, тем же нейтральным тоном уточнил, хороша ли девчонка в постели?

Лицо Антона вспыхнуло густым румянцем.

— Э, брат, ты чего? — искренне изумился Чума, присвистнув. — Ты ее не это?.. Или она тебе, вроде, как статуй какой безрукий из музея? Ее ж надо по полному графику, ударными темпами, иначе до них не доходит… Иначе она тебя, как козла на поводке водить станет… Чего на меня глазами сверкаешь? Правду тебе говорю жизненную. Думаешь, ей твои вздохи и всхлипы нужны? Так это только сейчас… А завтра ей другое подавай, сама не отстанет… Не веришь?

Антон лишь смущенно пыхтел.

— Вот, кстати, и мое упущение… — задумчиво выпятил губу Крученый. — Как я о главном-то не подумал?.. Ты, Антоша, кореша нашего не стесняйся и не серчай на него — он парень искренний, простой… И правды не таит, чего думает, то и режет… А вот насчет женского полу я с ним согласен — с бабами надо решительно, строго, чуть что — по рогам!.. Ну, вообще-то, прежде, чем уложить дамочку в постель, желательно поцеловать ей ручку, это им нравится… А дальше — рви ее, как вепрь, понял? — Прищурился испытующе. — Ну, а теперь признайся, тут все свои… Ты хоть раз пробовал?..

— Н-нет, — с натугой прохрипел Антон, глядя в тарелку.

— Понял, ничего страшного, — деловито отозвался Крученый. — Любой вопрос состоит из двух частей: из загогулины кривой и — конкретной точки. Загогулину мы, считай, проехали, а вот точку… — Выжидающе уставился на Чуму.

— Точку поставим! — бодро откликнулся тот. — Прямо щас отзвоню телкам, пусть две самые классные подкатят… Чтоб все парню показали, чтоб без формальностей…

— И чтобы чистые были, отвечаешь! — насупил брови Крученый.

— Ясный месяц! К тебе их на хату везти?

— К нам… К нам на хату! — хлопнув мальчишку по плечу, поправил Чуму доброхот.

Шлюх из подчиненного Чуме борделя и в самом деле привезли отборных — двух ладных, смазливых украинок, надлежащим образом проинструктированных «мамочкой».

Антон, которому Крученый заблаговременно дал попробовать анаши, икал, обалдело таращась на обнаженные женские прелести.

Проститутки, беспечно посмеиваясь, раздели его и уложили в постель.

Чума остался на кухне в качестве надзирающего за обстановочкой, а Крученый, прихватив бутылку вина и бокалы, прошел в комнату к Оле, присел рядом с ней на кровать.

— Какая-то Олечка ты сегодня квелая… — произнес, обняв воспитанницу за плечи. — Что сердце гложет, красавица, поведай?

— Что там за девчонки приехали? — испуганным шепотом отозвалась она.

— К Антоше гости, — добродушно поведал Крученый, наполняя до краев бокалы. — Парень он молодой, надо ему, понимаешь? Понимаешь, нет?! — повторил с напором.

Она осторожно пожала плечами, отведя взгляд в сторону.

— Ты отвечай, когда спрашивают! — повысил он голос.

— Ну, надо, так надо…

— А тебе интересно взглянуть?

— Вот еще… — фыркнула она и осеклась испуганно — прежде подобный тон со своим благодетелем позволить себе она не могла.

— Значит, отсутствует любопытство… — ледяным голосом произнес Крученый. — Зря, много теряешь. — Бесцеремонно помял ее грудь. — Подросла девка, пора бы… Ну-ка, раздевайся…

— Да вы что, дядя Саш… — В голосе ее сквозило отчаяние.

— Ладно, давай выпей стаканчик, надо тебе настроение поднять, чувствую…

— Не хочу я…

— Я тебе дам — «не хочу»! — Он легонько хлопнул ее кончиками пальцев по щеке. — Ну-ка… без разговоров! Пей!

Он влил в нее всю бутылку вина, затем, слабо сопротивляющуюся, еле ворочающую языком, раздел, и, зажимая грубой сильной ладонью рот, разверзнутый в немом крике, изнасиловал.

Насиловал долго, наслаждаясь покорным и хрупким девичьим телом, утробно рыча и скрипя зубами.

Один раз, перепутав, видимо, комнаты, дверь открыл голый, одуревший от анаши и бесстыдного блуда, Антон. Ошалело посмотрев на отчима и сестру, мотнул головой, словно отгоняя наваждение, но, услышав рык Крученого: «Вали!» — моментально ретировался, подчинившись своему нынешнему властителю.

А следующим утром, проснувшись возле девочки, Крученый, переведя на нее — неподвижно лежавшую в постели с пустым взором, устремленным в потолок, грубо приказал:

— Чего разлеглась? Завтрак иди готовь!

— Дядя Саша… — прошептала она. — Мы что же теперь?.. Я что, ваша жена? А мама?

— С мамой разберемся, — буркнул он. — И с тобой у нас все будет, как надо. Иди-иди…

— Там Антон… — смущенно произнесла она. — И этот ваш…

— Чума? — зевнул Крученый, сознавая, что свою миссию надсмотрщика и циничного наставника над одуревшим от разнузданного разврата юнцом, бандит исполнил с надлежащим коварством и искушенностью опытного психолога.

Позавтракали, внимая шуточкам-прибауточкам Чумы, потом поехали в гости к одному из воров, живших в пригороде, жарили шашлыки, пили, затем настало новое утро, и, сидя за столом, Крученый, подмигнув Чуме, обратился к подавленно молчащим подросткам:

— Пора, ребята, заработать нам денег на хлеб насущный… И коли мы одна семья, то и бизнес у нас, выходит, семейный… Значит, так. Должен мне один фраерок денег. Но вот тянет с долгом, тянет, паскуда… А должок… — указал на заставленный яствами стол, — это то, что нам завтра есть и пить, на что тебе, Антоша, девок выписывать… В общем, так: ты, — кивнул на Олю, едешь с нами. Поднимаемся на этаж, где гнида эта таится; одеваешь, солнце мое, халатик домашний, звонишь в дверь, говоришь, что, мол, я — ваша соседка снизу, у вас протечка, нас заливает… Ты, — обратил взгляд на Антона, — сядешь на корточки у нее за спиной. Чума — за тобой. Я с ребятами — возле лифта… Как дверь откроется, влетаете в хату. — Усмехнулся. — Чума подтолкнет… Мы — следом. Ну и все, — улыбнулся беспечно. — Дальше наши дела, как с терпилами беседы беседовать. Спускаетесь к машине и ждете. Понятно? Или трусим?

— Да я чего? Я — всегда… — пробормотал Антон.

— Я всегда! — передразнил Крученый. — Ты, кстати, вчера на даче еще одну телку окучил, как мне тут доложили? Презервативом-то пользовался? А, раздолбай? А то еще лечить тебя… Нам тут с Ольгой заразы не надо, учти!

— Да он с головой парень! — вступился за своего подопечного Чума.

— Ну, то-то… — Голос Крученого потеплел. — А то ему — удовольствие, а мне потом расхлебывай… Правда, Олечка? — внимательно посмотрел на девочку, механически ему кивнувшему.

Многоопытный Чума лишь покачал в недоумении головой: вот дела, вот куролесит вор с подскоками, вот черт натуральный…

— Ну, пора на дело, — Крученый стал. — Весло, небось, уже заждался. А тебе, Антоша, вот еще что скажу: ты в этой секции своей присматривай пареньков подходящих. Таких… Чтобы на красный свет перли без тормозов… Есть на примете? Вот и хорошо, в гости ребят пригласи, без подарков не останутся, меня знаешь…

Только после третьего налета на квартиры коммерсантов, до Антона дошло, что история с выбиванием долгов — блеф.

— Я же вчера телевизор смотрел, видел… Та квартира, где мы были! — плачущим голосом выговаривал он своему повелителю. — Я диван узнал, буфет… Все убиты…

— И чего? — невозмутимо спросил Крученый, поглядывая на окаменевшую от испуга Ольгу. — Чего еще плели?

— Что пожар был, от газа все вспыхнуло…

— Во. Правильно, от газа… — согласился Крученый. — Считай, списано. Проехали. Думаешь, интересно ментам себе на шею лишнее дело вешать? Не, у них и так дерьма невпроворот.

— Но если поймают…

— Утри сопли, кого еще поймают? Уж если поймают, то не тебя, а меня. Ты — кто? Или она? — Указал на Ольгу. — Малолетки! Сказал отчим, что долги получать едем, вот и поехали. Или мусорам ломануть хочешь? Ну так это, — усмехнулся тонко, — это уже измена, Антоша. И тогда выгораживать тебя не стану. Тогда ты — мой сообщник. И, считай, устроился на нарах прочно, врос в них. Будешь вставать в тюряге с первыми петухами… Я тебя, вроде, об их мытарствах просвещал… Во-от. А уж коли запалишься ненароком, но твердо станешь мазу держать, то в любой камере коротко объявляешь: я — сын Крученого. И — все. Жить будешь, не хуже, чем на воле, пальцем тебя никто не тронет, на цырлах вокруг все будут выплясывать. И менты, и блатные. А дрогнешь, хана тебе, ад у тебя под копытами разверзнется, геенна смрадная… Давай, в холодильник слазай, икорки черной нам с рынка прислали, покушаем… Олечка, вон, голодная… О сестре не думаешь совершенно! Кстати… — Полез в карман, достал изящное колечко с крупным, чистым изумрудом. — Ну-ка, миленькая моя, давай пальчик… О, как идет тебе… — Откинул восхищенно голову. — Лепота! К тому пальчику колечко, угадал я!

А вскоре, лежа с Крученым в постели и, привычно припав щекой к его груди, Ольга заговорщическим тоном сообщила ему, что познакомилась с молодым мужчиной, который довез ее на своем «Кадиллаке» до магазина, а после предложил пообедать в кафе.

От предложения она не отказалась, а когда кавалер пригласил ее после обеда домой, то поехала с ним, навестив апартаменты столь роскошные, что ее ухоженная квартира ныне представляется ей убогим сараем.

— И сейф у него есть в стене, — говорила она доверительно. — Он код набрал, дверцу открыл, а там денег — сплошные пачки… И коробочки всякие сафьяновые… Драгоценности, наверное, дядя Саш…

— Ты чего… — спросил Крученый сквозь зубы, — легла с ним? Ну, — упер колючий взор в поджавшуюся девчонку, — отвечай!

— Ну… всего один раз…

Крученый задумчиво пожевал губами. Что же… Устраивать скандал этой сучке не стоит. Пусть… Чем быстрее пооботрется в этой жизни, чем больше изощрится, тем лучше. Все равно его будет, какими бы сторонами не блуждала…

— Знаешь, что с тобой сделаю, если хворь какую мне принесешь? — вопросил грозно.

— Да я с резинкой…

— Ну то-то! И помни: башку отрежу…

— Да вы чего, дядь Саш… Я ж не дура…

— Вообще… Как можно в машину к незнакомым мужикам запрыгивать? Вдруг — насильник какой или грабитель?..

— Да он хороший, я сразу поняла…

— Адрес этого хорошего запомнила?

— Конечно, записала даже.

— Вот и дура! Мозги молодые, запомни и храни все в башке! Башка-то у тебя золотая… — Потрепал ее по мягким, пышным волосам. Поцеловал в темя рассеянно.

И подумал:

«Вырастешь ведь скоро, стерва… И мне еще сто очков форы дашь… Эх, людишки… Сначала глина тягучая, а потом — прах. А он, Крученый, — умелые персты лепящие…»

 

Майор Пакуро

Служба в РУБОП преподносила майору Пакуро регулярные сюрпризы, и были эти сюрпризы, как правило, малоприятного свойства.

Вот и сейчас, бродя по квартире, где произошло убийство, он, рассеянно наблюдая возню экспертов, раздумывал о кульбитах и несообразностях судеб своих подопечных, приходя к мысли, что несообразности эти подопечные исподволь или нарочито создают себе сами, ступая на разного рода авантюрные стези… Но все же этакого поворота в судьбе убитой Валентины Рудаковой, бывшей начальницы кредитного управления одного из коммерческих банков, он ожидать не мог.

Лишь на прошлой неделе было принято решение об оперативной разработке ответственной банковской служащей по факту ее связи с чеченскими мафиозо, отмывающими через банк черную долларовую наличность, и — нате! Разработку теперь придется осуществлять патологоанатомам, а ему, Пакуро, прибавится еще одно текущее дело, связанное с насильственным отправлением в загробные дали некогда благополучной и даже респектабельной дамочки.

Не оставалось ни малейшего сомнения в том, что убийца был Рудаковой знаком, и в квартиру она его впустила без принуждения; далее, судя по всему, между хозяйкой и гостем состоялся некий принципиальный разговор, и итогом разговора стал выстрел из мелкокалиберного пистолета, оборвавший ее жизнь. После мерзавец застрелил дочку Рудаковой, убрав таким образом свидетеля.

Гильз не оставил: возможно, стрелял из переделанного под боевой патрон газового «барабана» или же самоделки, на что указывали застрявшие в черепах жертв пули: убойная сила оружия была невысока. Велась бы стрельба из того же расхожего «Марголина», свинец прошил бы головы убитых навылет.

Зато оставил убийца странное послание, начертанное губной помадой хозяйки на зеркале в ванной, и предназначенное, видимо, для Пакуро. То есть, не персонально для Пакуро, а для того, кто будет вести расследование и кем оказался именно он, майор РУБОП. Странное послание состояло из трех частей: исламский знак, изображающий полумесяц со звездой; короткий текст на турецком, предположительно, языке, и — номер телефона.

Полумесяц со звездой обозначал, судя по всему, косвенную или же прямую причастность злодея к мусульманскому миру, если, конечно, тот не ставил себе целью отвести следствие на ложный путь; текст на турецком гласил, что тот, кто хочет с убийцей пообщаться, легко может это сделать, позвонив по указанному ниже телефону, а сам телефон принадлежал редакции одной из известных газет.

И, как выяснилось буквально несколько минут назад, относился телефон к отделу редакции, ведшему рубрику: «Телефон невозможных встреч».

В рубрике печатались воззвания тех, кто потерял друг друга на этой земле и не чаял встретиться вновь при помощи популярного издания.

Убийца определенно обладал некоторым чувством черного юмора, причем механизм этого юмора нуждался в исследовании квалифицированного психолога, который в штате РУБОП числился, и чьими услугами майор решил в данном случае не пренебрегать.

«Итак, — крутилось в голове у Пакуро. — Версия номер один: покойная Валя поссорилась со своими чеченскими клиентами. Поскольку чеченцы, имеющие отношения к банку, контролируются РУБОП плотно, а с этого часа и круглосуточно, их причастность к убийству должна проясниться довольно-таки быстро. Начнутся обсуждения свершенного, проскользнет вторичная информация… Версия номер два: убийство на бытовой почве, что означает неизбежную рутину: тщательную проработку всего круга знакомых покойницы. Муторный, тоскливый процесс… Однако, чувствуется, неизбежный. А коли душегуб подбросил телефончик газеты, придется волей-неволей знакомиться с кучей сотрудников этого средства массовой информации, устанавливая, где в определенный период времени эти сотрудники находились. Данная версия включает в себя и корыстный мотив: вдруг, в квартире хранились существенные ценности? Тем более, кошелек покойницы оказался пуст, но золотые побрякушки, с другой стороны, не взяты… Наконец, версия номер три, самая, что ни на есть, противная в своей загадочности: убийство связано с профессиональной деятельностью мужа Валентины…»

Именно благодаря этой версии сюда, на квартиру, уже выехали офицеры ФСБ: муж убитой работал дипломатом в одной из исламских стран, где символ в виде полумесяца со звездой был популярен не менее, нежели в России — двухглавый орел…

Вздохнув, майор посмотрел на цветную фотографию в резной ореховой рамке, стоявшую в нише буфета: мужчина, женщина и девочка сидят на солнечном песчаном пляже на берегу моря. На лицах всех троих — печать беспечного отдохновения и счастья от сознания сплоченности своего маленького родного сообщества…

И даже не верится, что двоих персонажей этой жизнерадостной фотографии уже везет в черных пластиковых мешках в судебный морг трупоперевозка.

От философских размышлений о хрупкости человеческого бытия майора оторвал вернувшийся с опроса соседей верный напарник — капитан Борис Гуменюк.

— Ну, вот, потолковал с народом, — доложил он прямо с порога. — Вести обычные: никто — ничего… Публика к ней захаживала разнообразная, кое-кто бывал регулярно; предварительные описания собрал… Выстрелов соседи не слышали… Записную книжку ее нашли?

Пакуро отрицательно покачал головой.

— Значит, этот унес…

— А почему не эта?

— Интуиция, — ответил Боря небрежно. — Я, конечно, не экстрасенс, но… мужик тут накуролесил, нутром чувствую. Кстати… Последний раз с мужем она виделась восемь месяцев назад, как соседка сказала. Ездила к нему за границу с дочерью.

— Версия с любовником? — прищурился Пакуро скептически. — А что? Элементик рабочий… Хотя и из категории копания в грязном белье… Но нам, как прачкам, мораль позволяет…

— Где только время взять на эти элементики рабочие? — с усталым разражением отозвался Борис. — Тут каждый день их по целой периодической таблице плюсуется! Благодаря всяким химикам…

— Ну, кто его знает, может, господа из ФСБ дело к себе заберут? — предположил Пакуро. — Тогда во всех смыслах, прости Господи, баба с возу…

— Ну тогда и бодягу с чеченскими банковскими махинациями им заодно перепулим, и «наружку» свою от дополнительных забот избавим… Ты готов поверить в эти замечательные чудеса? Нет? Правильно, товарищ майор, дело будет обстоять по-другому: московская кутерьма ляжет на нас, а на них — всякие заграничные таинства, связанные с персоной супруга покойной. Такое вот разделение труда — гарантирую.

Приехавшие корректные чекисты с многозначительным видом рассмотрев оставленную убийцей надпись на зеркале в ванной, сказали, что муж-дипломат о случившемся извещен, сегодня они встречают его в аэропорту и начинают с ним работу.

Кроме того, берут на себя и возможные контакты убитой с сотрудниками редакции, в частности — с ведущими рубрики «Невозможных встреч».

Данный факт и Пакуро, и Гуменюка немало порадовал и озадачил: с плеч сваливался груз огромной кропотливой работы, любезно взятой на себя спецами из госбезопасности.

— Ну хоть чуть-чуть кислорода прибавилось, — усаживаясь в служебную машину, говорил напарнику майор. — Удружили ребята. А ты говорил… Давай в банк, начинаем устанавливать контакты бедной Вали…

— Да, благородно… — в изумлении качал головой Борис. — И, вроде, не мальчики, а энтузиазм, какой стажерам положен…

Уже на подъезде к банку зазвонил сотовый телефон. Извиняющийся голос чекиста, с кем они расстались пятнадцать минут назад, произнес:

— Мы только что говорили со своим руководством… По поводу расследования в редакции…

— Угу, и руководство сказало, чтобы вы не отвлекались на мелочи, — продолжил за собеседника майор.

— В общем, да…

— Понятно, займемся и редакцией, — Пакуро, покосившись на Бориса, увидел на его лице кривую догадливую усмешечку. Отключив связь, сказал: — Сюрпризов в нашей жизни, товарищ капитан, до хрена… Но пора бы нам привыкнуть, что все они также — хреновые. И где подарок, там жди подвоха. К нашему берегу все, что полегче: дерьмо и бревна…

— В общем, я оставляю тебя в банке, а сам качу в редакцию… — отозвался Борис.

— Во-от! — Пакуро многозначительно поднял палец. — Это называется: первоначальная версия стала версией итоговой. Насчет реального разделения труда…

 

Витёк

Два дня Витёк жил на одной из съемных квартир Чумы с одним из его подручных по кличке Весло — долговязым угрюмым типом лет сорока, с мертвыми, как у дохлой рыбины глазами и могучей жилистой мускулатурой, испещренной тюремными наколками.

Судя по его рассказам, Весло контролировал три борделя с проститутками, приехавшим в столицу на заработки из нищих Украины и Молдавии.

Каждодневно пили, обильно закусывали, беседуя о жизни в зонах и вспоминая общих знакомых по нарам, а также устраивали «субботники» являвшимся в приказном порядке шлюхам.

Порой в квартиру приходили соратники Весла по криминальному промыслу, однако разговоры с ними тот вел на кухне, за тщательно запертой дверью, после чего, даже не взглянув в сторону Витька, гости отбывали по своим дальнейшим непонятным делам.

Мало-помалу в Витьке утверждалась вполне обоснованная мысль, что в квартире он содержится на правах сытого заложника, и, попробуй покинуть помещение, увитый мышцами соглядатай голову ему свернет не раздумывая.

Несмотря на судимости гостя, в глазах уголовников, связанных, чувствовалось, давними узами темных и кровавых дел, он являлся залетным чужачком, расходным материалом, кому в случае необходимости без лишних объяснений, как барашку, перехватят ножом горло.

Витька уже начал терзать отчетливый страх, однако бежать куда-либо представлялось еще опаснее, нежели пребывать в бандитском логове. Да и куда бежать? В свой деревенский дом, чей адрес был известен Чуме?

Приходилось ждать, оглушая страх водкой и блудом.

Чума навестил квартиру под утро третьего дня этой пьяной разухабистой неволи. Был он сосредоточенно суров, нетороплив в словах и в жестах.

Усевшись на диване, глотнул минералки из поданной Веслом пластиковой бутылки; сморщившись, сплюнул на изгвазданный ковер с блеклым, едва различимым узором:

— Левак, сода с солью… Чем, сука, травишь?! — И наотмашь отбросил бутылку в невозмутимую морду подчиненного. — Сок принеси… — Затем, помедлив, обратился к Витьку: — Ну, пробили мы твою историю. — Выждал паузу. Затем зловещим тоном спросил: — Добавить к ней ничего не желаешь?

Мысли Витька сразу же заполошно обратились к проданному соседу пистолету.

— Ну-у… разве… Пушку одну я продал, — сказал, стараясь придать голосу развязную уверенность. — Хотя — какая там пушка! — недоразумение житейское… Газовик, под мелкашку сляпанный…

— Во, видишь как… Выплывают новости! — заметил Чума и совершил глубокий глоток из принесенного ему пакета с соком.

— Так ведь имел право! — позволил себе дерзость Витёк.

— Ну… — Чума поиграл задумчивыми морщинами на лбу, — может, оно и так, свое продавал… Но только есть тут одна заковыка, к ней еще воротимся, и не на полусогнутых… Воротимся! — пообещал со значением. — А пока вопрос: с бабками вы как решили? Поровну разъехаться?

— С какими еще бабками? Кто с кем решил? — Витёк возмущенно привстал со стула, но тут же, ощутив на плечах чугунные длани вставшего за его спиной Весла, опустился на место, положив руки на бедра, как послушный школьник.

— Вот и еще новость, — констатировал Чума лениво. — Про бабки, ты, значит, не в курсе…

— Да… вообще! — выдохнул Витёк недоуменно.

— Тогда объясню, — продолжил Чума вдумчиво. — Кореш твой — не дурак парень, свинтил из мусорской не только стволы, но и бабки. Хорошенькую, скажу по секрету, сумму! Одних рубликов — целый мешок. Они же там экспертизу, оказывается, проводят, мусора эти… — пояснил, обратившись к замершему за спиной пленника Веслу. — Волыны, купюры… На все руки мастера! Вот. А ты, Витюха, значит, мешка этого в помине не видел? Ась? — Поднес глумливо ладонь к уху.

— Еще раз говорю… — с пламенной интонацией начал допрашиваемый, но Чума, лениво отмахнувшись, перебил:

— А я верю… Чего тебе врать? Коли срубили вы бабки, то какие у меня претензии? Никаких. Орлы, да и только! А вот коли не знал ты про купюрки, то чего же выходит? Выходит, что кореш твой тебя вообще влегкую поимел, так?

— Ну да…

— А тогда мы тебе, Витёк, поможем… — произнес Чума, загадочно и жутковато осклабясь в гнусной своей улыбочке. — Поможем вернуть долю. Так? Или сам с корешем разберешься?

— Да за такой «развод» его, крысу, в тисках прессовать надо по квартальному графику! — с чувством проговорил Витёк. — Ну я его!.. Не, — поправился, — конечно, вместе с тобой прищемим гниду, это — ясно…

— Тогда, Весло, наливай, обсудим проблему. — Чума вновь преисполнился озабоченности. — Куда же хрен этот мог подевать бабки? Ты в сумках его хорошо смотрел?

— Я ж их к себе забрал, он пустой из тачки вышел!

— Ну, будем! — Чума выпил на одном дыхании поднесенный стакан водки.

Примеру его последовал и Витёк. Через полчаса, заискивающе глядя в бестрепетные глаза уголовников, он, прижимая ладони к груди, проникновенно рассуждал заплетающимся языком:

— Ты мне, Чума, верь! Это кто такой, Леха замотанный? Фуфель, лох ухищренный… А мы же свои пацаны, мы же друг с другом, как это… Не видеть мне белого света! Все по понятиям, правильно?

Чума коротенько и покладисто кивал, то и дело с презрительной хитрецой подмигивая в сторону ухмыляющегося покровительственно Весла, но данной мимики бандитов, позволяющих выслушать себе подлизывающегося к ним никчемного прилипалу, Витек не замечал. Им руководило только одно желание: заслужить расположение окружающих его упырей.

К обеду к дому подкатили вызванные Чумой две машины с подчиненными ему братками, Витьку дали несколько минут на сборы, и, наконец, щелкнул за его спиной замок проклятого притона…

А вскоре понеслось перед его глазами знакомое шоссе, ведущее домой, в деревню. Только суждено ли ему войти в свой дом? От вероломного и кровожадного Чумы он ожидал любой пакости.

Витька пробирал озноб. Опьянение ушло, и мелькали в голове вопросы: что будет? Как пройдет разговор с Лехой? Даст ли Чума денег? Ведь ни о какой обозначенной доле речь не велась… И, чувствуется, неспроста! Ох, неспроста! Значит, не видать доли… Но лишь бы так! Главное — остаться живым. А это — еще вопрос!

Словно читая его мысли, сидевший рядом с ним с устало прикрытыми веками Чума, медленно произнес:

— С долей твоей разберемся на месте. Чего пока делить? Фраер слово скажет, от слова и плясать станем… Так?

— Это понятно… — пробормотал Витёк.

— Теперь. Второй фраер на месте будет? Тот, у кого пушка? Газовик этот?..

— Должен…

Больше за всю дорогу Чума не проронил ни слова, пребывая в какой-то отстраненной осовелой полудреме и лишь изредка шевеля, как сонный сом, своими бледными, в отторочке мелких шрамиков, губами.

А в голове поникшего Витька отчаянно стучало:

«Когда же все это кончится?!»

Машины оставили в лесных кустах, рядом с задними дворами поселка, к которому прошли по утоптанной глиняной дороге, вившейся через лужок. После огородами пробрались к Лехиному дому.

Хозяин в надетом на голое тело рабочем драном комбинезоне, стоял у притороченного к бревенчатой стене сарая верстака под кривым навесом и разбирал, орудуя гаечными ключами, бензопилу.

— Кто еще в доме? — шепотом спросил Чума Витька.

— Вроде, жены его нет… — пробормотал тот, глядя на пустое высокое крыльцо с перекинутым через перило полотенцем. — И дочери тоже, кажется… На ферму, видать, подались…

— Ну, проверь! — подтолкнул его в спину Чума.

Витёк, выйдя из-за куста сирени, открыл заднюю калитку. Обронил, направляясь к сараю:

— Здоров, Леха! Один?

— Ну… — настороженно оторвавшись от пилы, произнес тот.

— А куда бабы ушли?..

— Известно куда, коров доить, у нас тут Тверских улиц нет… — отозвался Леха неприязненно. — Чего приперся?

— Да вот выяснить… — Витёк почесал затылок. — Какие новости… Вообще…

— Москву имеешь в виду? Не был еще там! — Леха вновь обратился к пиле.

— А вот у меня новости есть… — Витёк приглашающе махнул рукой.

В тот же миг бандиты цепочкой вошли через калитку во двор.

Леха оторопел. Зловещая внешность незваных гостей не оставляла никаких сомнений в агрессивности их намерений. Глаза его округлились, руки судорожно заплясали по верстаку, словно нащупывая подходящий предмет для обороны, и эта нелепая жестикуляция заставила Витька невольно усмехнуться. Впрочем, усмешка вышла судорожной и горькой: чувства соседа были ему весьма близки и понятны.

— Так вот ты какой, мудрец сельскохозяйственный… — озаряясь своей жуткой улыбочкой, приветствовал хозяина дома Чума. — Ну, чего, начнем беседу задушевную, козлик ты наш ненаглядный вонючий… Имеются у нас, козлик, к тебе претензии, и немалые… И не по своей воле пришли мы сюда, а за кореша заступиться, правды найти… — хлопнул Витька по плечу. — За что же ты, мразь, — произнес, пришептывая с яростью, — правильного пацана кинул, как дешевку локшовую?..

У Лехи, окруженного свирепыми бандитскими рожами, подталкиваемого к стене сарая литыми плечами, застучали в испуге зубы и подогнулись колени.

— Ну, давай выкладывай про бабули, — начал Чума, неторопливо доставая из рукава куртки заточку и приставляя ее острие жертве под подбородок. — И попробуй фуфло прогнать, приколю к плоскости, как ботаник бабочку…

Истекающий смертным потом животного страха, Леха без утайки поведал предысторию ограбления. Услышав о сумме, похищенной из отдела экспертизы, лишь растерянно, будто отгоняя наваждение, провел ладонью по лицу. Промямлил:

— Вот, значит, как… Так я и думал… Наколола, ведьма! Я только четыре штуки из ящика взял… Только четыре! Клянусь!

— Значит, баба братца твоего все учудила, — подвел итог Чума. — Ну, ладно, коли так… А твои-то баксы где? Надо, — кивнул на Витька, — отстегнуть подельничку… Да и нам причитается.

— Да моя… убрала… — Леха виновато развел руками. Затем кивнул на пилу. — Вот… инструмент еще купил… Забирайте, коли надо…

На лицах бандитов задергались брезгливые ухмылки.

— А моя с фермы придет, значит, я сразу…

Договорить Леха не успел: Чума, отведя в сторону от его подбородка жало заточки, тут же, резко вывернув кисть руки, всадил узкое лезвие по рукоять в глаз жертве.

Витёк, поскуливая от ужаса и ощущая горячую влагу в штанах, отпрянул в сторону.

— Чего дергаешься? — спокойно проронил в его сторону Чума, глядя на оседающий у края верстака труп. — Раскололи бы твоего лоха менты одним ногтем, как орех гнилой, вот тогда бы ты и подергался… А так — концы срезаны, пароход отчалил в туман… — Зыркнул на Весло, разворачивавшего невесть откуда взявшийся плотный пластиковый мешок на «молнии». — Пакуй жмурика, и в тачку его — быстро! В лесу прикопаем. Тут все перчиком покропите… Для собачки. Ты, Антоша, — кивнул в сторону молодого высокого парня с румяным лицом, — со мной на второй разбор гребешь… Ты, — указал на Витька, — тоже… Соседа твоего щупать будем.

Сосед Юра Хвастунов, пивший чаек с пряниками и смотревший телевизор, к визиту Витька и двух бандитов отнесся совершенно спокойно.

— Вот… — как бы в извинении покосился Витёк на Чуму, — незадача у нас, Юра, вышла. Пушка — кореша. И, значит, думал я, что… В общем, Юра, все бывает… Надо, короче, вернуть.

— Ты на него, Юрок, не серчай, — заметил Чума добродушно, пощелкивая длинными сильными пальцами в синих татуированных перстнях. — Ошибочку допустил Витюша ненароком. Но да у нас с ним свои пирожки тухлые, сами и сжуем… А что денег ты дал, вот… — Чума бросил на стол четыре серо-зеленые сотенные бумажки. — Включая моральный ущерб. — Затем, уперевшись в Юрия гадючьим взором своих очей, со значением прибавил: — Теперь за тобой слово… Ждем.

Юрий, равнодушно покривившись, отставил в сторону чашку с чаем, проговорил:

— Что ж, бывает… Обождите здесь… — И — вышел из комнаты. Шаги его прозвучали на бетонных плитах, опоясывающих подножие дома, скрипнула дверь баньки…

Через минуту он появился в комнате с тряпичным свертком. Развернув широкий лоскут цветастой ткани, вывалил на скатерть пистолет, к которому незамедлительно потянулась узловатые пальцы Чумы.

— Красавец! — принюхиваясь к стволу «Маузера», проронил бандит. — Э-э?.. А чего гарью несет? Палил из него?

— Еще не успел, — процедил Юрий недружелюбно. — Каков ствол был, таким и возвращаю. Обойма полная, можете убедиться.

— Ну, смотри…

— Это тебе теперь смотреть надо, — холодно произнес Хвастунов.

Чума, пристально взглянув на строптивого, чувствовалось, фраера, покровительственно усмехнулся:

— Удалой ты… экземпляр.

— Какой есть.

— Ладно, бывай… — Чума, передав пистолет румяному молчаливому бойцу, потянул Витька за рукав на улицу, где уже сгущались, озаряя горизонт нежной розовой пастелью, теплые июльские сумерки. Выйдя за калитку, сказал: — А теперь стволы едем копать…

— Прямо сейчас? — перепугался Витёк.

— Прямо-прямо… — передразнил Чума. — Ты чего, в натуре, переживаешь? Что тебя на их место зароем? Не-ет, — покачал головой. — Тогда и лошок этот говорливый… — кивнул на дом Юрия, — тоже в распыл бы ушел… Неправильно, Витюша, мыслишь. Я перебора не люблю. А сосед твой в случае чего для алиби тебе сгодится, коли жмурика очень уж усердно шукать станут… Вместе чай пили, понял? Обувку мы тебе сменную дадим, чтобы с двора того чего на подметку не зацепил… Это, конечно, тоже перебор, но — полезный… А кончать мне тебя проку нет. Ты колоться не станешь. Чего тебе колоться? Чтобы в тюряге на пику нарваться? Не тебя стращать, и не тебе втолковывать, попарился со мной, все раскладушки знаешь, грамотный…

В лесу, уместив оружие в багажник машины, Чума, вновь обратясь к трясущемуся Витьку, миролюбиво заявил:

— Ну, давай лапку, дружок. Прощаться жаль, но радуется сердце, что погулял ты на моей хате всласть, будет о чем вспомнить. Если будут проблемы с воздержанием — Весло подсобит, телефончик его знаешь. Об одном горюю: бабки, видишь, незадача какая — менты сперли, мы тут не при делах… К их проискам не подступишься, вода там темна… Теперь — о доле твоей… Долю, считаю, мы отработали. Как говорится, кровью искупили. — Помедлил. Затем, покусав губы, продолжил со злостью и с напором: — Ты, наконец, врубился, что было бы, если Леху этого следак тряханул?! Сколько от его хаты до твоей легавым ковылять? Усекаешь?

— Ну… — покорно согласился Витёк.

— Дальше едем. Должок твой покрыли с лихвой. Сотенную подклеили, жаться не стали, так?

— Ну…

— Теперь вопрос: сколько, считаешь, я тебе еще должен? — кивнул Чума на багажник машины.

— О чем базар… Вообще ничего…

— Во. А теперь о пушке, которую ты сдуру фраеру впаял… Пушка-то с экспертизы, усекаешь? Значит, взяли бы твоего фраера прямо на тротуаре на предмет какой-либо проверочки те же менты, нащупали бы под прикидом железо и началась бы веселая карусель. Волына свеченая, кололи бы неимоверно. От него на тебя бы вышли, точняк, а от тебя до Лехи путь недолог, я уже говорил… И запрыгала бы история дальше по ухабам… За «калаши» эти, — вновь кивнул на багажник, — спуску вам бы не дали, и на что, Витек, тебе верю, но приплыл бы ты на «чистуху». То есть, соображаешь, в какую бы нас пропасть вверг, а?!

Витёк понуро молчал.

— В общем, — сказал Чума, — адрес знаешь, завезешь Веслу штраф: пять штук зеленых… Сроку — месяц.

— Так откуда…

— Думай сам… Тачка, дом… Крутись. — И бандит нырнул в услужливо приоткрытую дверь машины.

Глядя на удаляющиеся в темноту габаритные огни, Витёк присел на теплую глину проселка и гнусаво завыл, колотя себя в бока кулаками.

 

Собцова

Первые страхи Людмилы, связанные с расследованием похищения денег и стволов из отдела, потихонечку улетучивались, тем более оперативную поддержку следствия обеспечивал РУБОП, что означало: ищут организованную преступную группу, польстившуюся на оружие, дабы использовать его в кровавых бандитских акциях. А вся организованная группа — она, да деревенский увалень Леха… Даже смешно.

Следователь, правда, упорно интересовался вопросом, как именно она провела вечер и ночь, выпавшие на период проникновения злоумышленников в отдел, но то, что она находилась в своей постели, когда вскрывались служебные сейфы, не пришлось подтверждать даже ее мужу. Единственно, на нее косилась с откровенным подозрением зловредная Зинка, однако Собцова сама пошла на довольно-таки агрессивную инициативу в объяснениях: выйдя на улицу с начальницей после работы, она со злобой заметила, что если у кого и есть повод для многозначительных взоров, то у нее, Собцовой, поскольку вокруг Зинаиды вращается целая куча ушлых хахалей с сомнительными связями, а она, кукуя свой век с недотепой фрезеровщиком, иных компаний не водит. А поведение сыночка Зинаиды вообще свидетельствует о социально неблагополучном климате в семье офицера милиции…

На днях, как стало известно Собцовой, отпрыск начальницы, без спроса позаимствовав «жигуленок» ее любовника, вместе с приятелем-лоботрясом решили с помощью буксировочного мощного троса, привязанного к заднему бамперу, выдернуть из стены банкомат. Воришек спугнула проезжавшая неподалеку патрульная машина, и операция прошла скомканно и неудачно: банкомат остался на месте, трос, судя по звуку, лопнул, и, уяснив данный факт, недоросли поспешили скрыться, оставив на месте преступления выдранный из кузова бампер — оснащенный, естественно, номерным знаком. Треск выкорчеванного из кузова бампера жулики ошибочно и недальновидно приняли за агонию изнемогшего от непосильной нагрузки троса.

В общем, чем бы дитя не тешилось, родительница Зинаида неизменно плакала.

Издерганная свалившимися на ее голову бедами и грозящим увольнением с работы, она и в самом деле разревелась прямо на улице, прося Собцову дать ей надлежащую положительную характеристику перед нагрянувшей в ЭКО комиссией.

Вовремя неотремонтированная сигнализация и выявленная халатность в отношении хранения вещдоков, сулили ей весьма незавидное будущее.

Заверив бывшую подругу-подельницу в произнесении самых лестных отзывах о ее персоне перед компетентными и грозными ревизорами, Собцова поймала себя на подлой и постыдной мысли, что делать этого она расчетливо и мстительно не собирается: возможное увольнение шефини наверняка означало кадровую перетряску, знаменуемую переводом ее, Людмилы, на место опальной начальницы.

Словом, все складывалось не так уж и плохо: тупые рубоповцы искали мифических бандитов, следователь явно потерял острый актуальный интерес к морально выдержанному и дисциплинированному эксперту Собцовой; Леха наверняка трясся от страха в своей деревне, боясь нос высунуть в столицу, а происки Зинаиды были надежно нейтрализованы действиями ревизующих ЭКО инстанций.

Настораживал, правда, тот факт, что всем сотрудникам ЭКО предложили в связи с серьезностью случившегося пройти проверку на полиграфе, и, поскольку противиться такому предложению никто не стал, согласилась на данную процедуру и Людмила, предварительно выпив пузырек успокоивающего нервы настоя валерьянки.

Отслужив не один год в милиции, она и ведать не ведала, какими методами вводится в заблуждение хитрый прибор, который обслуживали четверо молчаливых и вежливых мужчин непонятной ведомственной принадлежности. Пятый мужчина, сидевший у нее за спиной, мерным голосом задавал вопросы.

Каверзные, надо сказать, вопросы! Поначалу нейтральные, расслабляющие, типа: любите ли вы птичек? — а после — внезапно-конкретные и очень грамотно сформулированные.

Один из вопросов: «Участвовали в совершение преступления родственники вашего мужа?» — словно опалил сознание Людмилы, и, произнося в тон дознавателю отчужденное «Нет», она одновременно с ужасом осознала, что, кажется, непоправимо прокололась…

Однако, сняв с нее датчики, персонал, сохраняющий таинственную невозмутимость, вежливо с ней распрощался, на кокетливый ее вопрос: «Сильно ли я волновалась?» — ответили добродушной рекомендацией смело идти на работу и спокойно трудиться, а, поделившись впечатлениями с сослуживцами, Людмила выяснила, что аналогичные вопросы задавались и им. Что, в общем-то, опять-таки, успокаивало…

Последнюю неделю в городе стояла влажная, удушающая жара, и в обеденный перерыв Людмила ходила домой — съесть тарелку ледяной окрошки из холодильника и насладиться прохладным душем.

В очередной раз обронив рассеянно кивнувшей Зинаиде, что задержится после перерыва на полчасика, Людмила заперла кабинет и отправилась знакомой улицей к высившейся над кронами старых тополей кремовой двенадцатиэтажной башне своего дома, заглядывая под тряпичные навесы продуктовых палаток и прицениваясь ко всякой всячине.

Купила сочную летнюю клубнику, свежий домашний творог и деревенские, заботливо выращенные овощи…

Ранее в подобных деликатесах она себе отказывала, но сейчас с удовольствием тратила четыреста долларов, позаимствованных на умеренные бытовые роскошества из тех похищенных пятидесяти тысяч, чьи номера не фигурировали в документах ЭКО.

Укладывая в сумку провизию, не без раздражения подумала о раздолбае-муженьке, воспринимающим недавнее появление разносолов в семейном рационе, как некую данность. Хотя в последнее время супруг проявлял некоторые целенаправленные усилия в поисках халтуры, уходя из дома утром и возвращаясь каждый вечер пусть с мизерным, но заработанным гонораром.

Приняв душ, она едва успела надеть халат, как вдруг раздался звонок в дверь.

В криво и сплюснуто искаженном оптикой дверного «глазка» пространстве общего коридорчика, увиделась девочка в легком, свободного покроя платьице.

— Что вам надо? — неприязненно спросила Людмила, отирая полотенцем намокшие пряди.

— Я ваша соседка с нижнего этажа, — проворковал юный ангельский голосок. — У вас что-то с трубами, нас заливает…

Собцова механически отодвинула стопорную задвижку, высунувшись в коридор.

И тут же, не успев рассмотреть лицо неведомой соседки, из-за спины которой внезапно вынырнули двое доселе сидевших на корточках громил, получила увесистый толчок в грудь, под горло, и, упав навзничь, проскользила спиной по линолеуму, стукнувшись головой о ножку серванта.

В следующий момент в ошеломленном сознании запечатлелся скрип петель запираемой двери, ведущей в квартиру, грубые руки подхватили ее под мышки и швырнули на диван.

— Заорешь — пристрелю, сучка! — донеслось хриплое предупреждение, и в плавающей перед глазами мути сначала возник направленный ей в лицо пистолет, а после — дегенеративная, плохо выбритая физиономия с тусклыми белесыми зенками и пористым носом бандита лет сорока.

С завороженным испугом она вглядывалась в его угрожающе отвисшую челюсть, впалые щеки, короткую стрижку-кляксу жиденьких, тронутых сединой волос.

Потерянно осмотрелась, узрев выворачивающего ящики серванта молодого плечистого парня лет восемнадцати, одетого в светлую футболку и в джинсы, из-за пояса которых выглядывала рукоять револьвера.

Из кухни донесся звон посуды — видимо, там орудовала расторопная малолетняя девица, сыгравшая роль приманки.

Приблизив к ней страшную рожу, потраченный временем ублюдок, изрыгавший из слюнявой пасти смрадное дыхание, развязно спросил:

— Где деньги, тварь?

— Какие деньги? — пискнула Собцова жалобно. — Я на зарплате, муж не работает… — Тут она уяснила, что халат распахнулся, и бандит откровенно рассматривает ее грудь. Поправила одежду, судорожно подоткнув ворот под подбородок и сцепив на нем пальцы.

— Во, правильно, — одобрительно наклонил бугристый череп подонок. — А то на вымя твое зырить отвисшее — с души воротит… — И смачно сплюнул мутной, с зеленью слюной в любовно оттертый от пыли экран телевизора.

Комментировать такое определение своих женских прелестей Людмила не решилась, хотя почувствовала себя в немалой степени уязвленной.

— В общем, слушай, коза драная, — продолжил бандит размеренным тоном. — Леха нам все ваши сопли размотал. Видишь пушку? — Качнул перед носом Собцовой пистолетом. — От твоих задумок к нам пришла. Не узнаешь? Ну и не надо. А вот с деньгами Леху ты прокатила круто. Сказать, сколько сперла? Одних рублишек на пятьдесят тысяч баксов… Мы ведь все знаем, нас на мякине не проведешь… А потому, — убрал пистолет в карман, — помощь тебе звать не резон, не будет тебе никакой подмоги. Уяснила? Тебя спрашиваю!

Людмила механически качнула головой, выражая вялое согласие.

— Не, шмоном ничего не добьемся, — обратившись к старшему бандиту, промолвил румяный переросток, с озлоблением пнув носком кроссовки распотрошенный ящик серванта с нитками и вязанием. — Придется гладить тетю утюжком… Или тетя не даст себя жадности погубить? — Он раскрыл валявшийся на тумбочке кошелек Людмилы, вытряхнул его содержимое, составленное из мелкой рублевой наличности, на ковер. Произнес вопросительно: — Остатки мусорской зарплаты?

Его старший напарник хлестнул Собцову по лицу, как плетью, костлявым веером пальцев. С яростью повторил:

— Где деньги?!

Жуть и оторопь владели Собцовой, предчувствие пыток и гибели обрывали сердце и перехватывали горло парализующей смертной тоской, озноб бил ослабшее, словно чужое тело, и так хотелось признаться, что зарыты деньги и раритетный «Вальтер» под березкой в парке, и готова она следовать туда хоть сейчас, только пощадите ее, только заберите все… Стоп! Никогда! Ведь что же выходит? Скомкав всю свою прошлую жизнь, подобно измаранной бумажной салфетке и отшвырнув ее вон, как никчемный мусор, она сделала это напрасно? Да и разве оставят ее живой эти вурдалаки в человечьем обличье? Ведь потому и без масок они сейчас, потому и Леху упомянули…

— Хватит тут рыться, все равно ничего не найдете! — заявила она с внезапной злобой и решимостью. — Деньги в надежном месте.

— И где же надежное место? — высокомерно вздернул подбородок плечистый переросток.

— Деньги — в УЭП!

— Опять в мусорской? — недоверчиво прищурился старший бандит. — Это… как?

— А так, — грубо ответила она. — В доле — начальник отдела… Он нам рубли на экспертизу прислал, с ним и договор был… А вот что дебила Леху я в дело впутала — теперь каюсь…

— Значит, не будет бабок, — многозначительным тоном подытожил начинающий гангстер.

— Почему? Раз такой расклад — треть отдадим, — сказала Людмила.

— Да врешь ты, сука гнутая! — зарычал, брызгая слюной, дегенерат. — Да мы тебя ща распнем, как каракатицу, и…

— И что? — Спокойно посмотрела она в его бешено округлившиеся мутные зрачки. — В кармане от этого прибавится? — Добавила примирительно: — Вы же ребята с головами, а потому думайте… Хотя — чего тут думать? Коли влипла я, то уж и влипла. Коли обещаю вам денег — то куда денусь? Мне бежать некуда. Всего сразу лишусь. Работы, квартиры, мужа. И еще: идет следствие. И вдруг исчезает эксперт. Что следствие делает? Объявляет эксперта в федеральный розыск, поскольку автоматически выдвигается версия: у эксперта не выдержали нервишки. Ну и так далее… Чего вам дальше воду лить, не дураки, сами все понимаете…

Старший бандит кивком указал юнцу на дверь, проронил:

— Посмотри, чего там на кухне нарыли…

— Крупу с кастрюлями, — не удержалась от равнодушной реплики Собцова.

— Тэк-с… — Жутковатый собеседник сокрушенно покачал своей бедовой головенкой. Произнес: — Поешь ты складно, но с бабками так будет: притаранишь все…

— Всех уже нет, — возразила Людмила.

— Это почему?

— Деньги имеют обыкновение тратиться.

— Ну, объяснишь как дело было менту своему из УЭП, он, наверное, парень тоже сообразительный, добавит…

Такого рода предложение, связанное с личностью мифического подельника, Людмила одобрила:

— Хорошо, потолкую…

— Завтра в семь часов вечера выходи на лестничную клетку, — недовольно пробурчал бандюга, направляясь к двери. — Там и встретимся. Но учти — холостой прогон выйдет, ставим на счетчик. Все! — И с силой всадил дверь в покачнувшуюся с треском коробку.

Донеслось:

— Сваливаем!

С трудом что-либо соображая, Собцова привела себя в порядок, запудрив выступившие на щеке красные полосы от хлесткого удара пальцев; после лихорадочно запихнула на место вывороченные из серванта, комода и кухонного гарнитура ящики и — поплелась, как в тумане, на работу.

Отдаленно, словно вопреки растерянности и страху, она испытывала удовлетворение от своей находчивости и воли.

Да, она не врала этой мрази, когда говорила, что, попытайся сбежать, проиграет всю свою прошлую жизнь… Но только что было в той жизни? Унылая работа, унылый и нелюбимый муж, мечта о жалкой дачке с грядками и о сытенькой пенсии…

Она ведь даже ни разу не была на море! Не говоря уже о разных там ослепительных заграничных курортах, куда ездят богатые и удачливые. А кто эти удачливые? Да те, кто украл и не попался! И нечего ей втюхивать про разные там самообеспечивающие себя таланты из мира творчества и бизнеса! Талантов — единицы, а на респектабельных пляжах — дивизии разнообразного жулья. В цепях и наколках, в интеллигентских очечках, в купальниках, затмевающих стоимостью автомобиль, который так и останется в мечтах ее непутевого мужа, кому тоже с пеленок вдалбливали истину о непогрешимости идеи ударного труда за рабскую зарплатку и за грошовую путевочку в убогий санаторий… А кто вдалбливал? Те, кто раскатывал на партийных «членовозах», а ныне поменял их на бронированные «Мерседесы»? Кто рамочки прежних привилегий раздвинул и укрепил мешками, набитыми валютой?

Тогда спрашивается: кому же она, сирая, всю жизнь прислуживала? Закону на его третьестепенных оборонительных рубежах? Может быть. Но только для тех, из «членовозов-мерседесов», закона никогда не существовало. И не будет существовать, сколько бы ни корпели над его модификациями думские вертихвосты, также лишь о своем благе и о счетах на далеких островах-пляжах озабоченные… И, кстати, также неприкасаемые. И обслуживаемые как ей, Собцовой, так и теми же бандюгами. И какое дело этим земным небожителям, что решили бандюги отвернуть голову зарвавшемуся во внезапной криминальной отваге милицейскому эксперту, решившему хотя бы на цыпочках приподняться над мертвой зыбью своего бытия? Что им до этой суеты хохорящихся плебеев?

Людмилу переполняли отчаяние и удалая, истерическая решимость.

И она уже знала, каким будет ее следующий ход в той большой игре с множеством жестоких правил, что называется жизнью человека.

Она не шла на работу. Она шла к сейфу, куда сегодня положила двенадцать тысяч предназначенных для экспертизы долларов.

 

Пакуро

Та философская концепция, что, обличая несправедливость мирового устройства, когда у одних есть все, а других — ничего, а потому или пусть все будет у всех, или ни у кого ничего не будет, эта концепция, ныне столь любезная сердцу эксперта Собцовой, майору Пакуро, напротив, претила. Равно как и его соратнику Борису. Оба, без всякой симпатии относясь к хапугам, лихоимцам и разбойникам, классовой ненавистью себя не изнуряли, сажали проходимцев в клетку в соответствии с их доказанными заслугами, и полагали, что мазурик может быть необыкновенно удачливым, но никогда — счастливым, и воздаяние неизбежно, поскольку, как гениально заметил неведомый мудрец, Бог терпит долго, но бьет — больно! И приобретение благ в ущерб ближнему своему неизменно компенсируется потерями.

Верующий Борис полагал, что среди разнообразия этих потерь разного рода материальные утраты и удары судьбы — всего лишь предупреждения и взыскания, чей непонятый смысл ведет на путь окончательно пагубный, ибо потеря в себе человека — сути, дарованной свыше, чревата отсутствием той перспективы, что дороже всех земных благовосприятий.

Впрочем, размышлениями и дебатами на темы морали и нравственности ни себя, ни ближних, друзья и сослуживцы не утомляли, своим бескорыстием не кичились, а тянули привычно сыскную бесконечную лямку, выкручивались, как могли, под напором неблагополучных социально-житейских обстоятельств, и делали то, что вселяло во многие разочарованные слабые умы надежды на общественное лучшее.

Домой вернулся Пакуро под утро: всю ночь, проведенную в кабинете на Шаболовке, ему поступали сообщения о суете в чеченской группировке, контролирующей банк, где работала убитая Валентина Рудакова.

Судя из технических записей разговоров, для руководящего звена чеченцев убийство представляло весьма неприятный сюрприз, поскольку речь шла о недостаче в сто тысяч наличных долларов, числившихся за ответственной работницей и неизвестно куда канувших. По данному поводу учинялось разбирательство в нижних звеньях, контактировавших с покойной и, возможно, сподобившихся на махинацию. В разговорах мелькали имена двух персонажей, живущих в столице с просроченной регистрацией и, используя данный факт, Борис задержал обоих, решив поработать с залетными кавказскими субчиками в одном из ОВД.

Чем закончилась эта «пробивка», Пакуро еще не знал.

Лег спать в мутно льющимся из окна голубеньком свете начинающегося утра, преодолевая воспаленную сумятицу мыслей, и, едва забылся в непрочной дреме, в сознание ворвался, остервенело дребезжа длинными зовущими трелями, телефонный, явно междугородний, звонок.

Схватил ватными пальцами трубку, пробормотав истомленно:

— Д-да, слушаю…

Бодрый голос знакомого коммерсанта, жителя Крыма, у кого в доме майор во время отпуска снимал комнату, и кого не видел уже лет пять, со смущенным смешком произнес:

— Чего, милиция, дрыхнем?

— Да вот… с ночи я…

— Не оправдывайся! Как жизнь-то, рассказывай?

Пакуро посмотрел на будильник: семь часов утра… Экая непосредственность, а? Возмущенно скрипнув зубами, промолвил недовольным голосом:

— Ну, чего у тебя?

— Слушай, тут дело такое, — отозвался собеседник, — у меня три бочки с подсолнечным маслом, я с трассы звоню. А говорят, в Москве цены упали. Так или нет?

— Да я-то откуда знаю?!

— Понятно… Так может, мне с маслом в Ульяновск лучше, как думаешь? Угадаю? Я прямо на развилке стою… Или, может, выяснишь оптовые цены? Слетай, купи газетку, а? Я тебе перезвоню через час…

— Давай! — согласился Пакуро с вдумчивым одобрением, и — выдернул из розетки телефонный шнур.

Опять нахлынула сумятица мыслей и образов, мешая желанному забвению; вспомнился тот самый далекий отдых в Крыму, побережье из серой гальки, прозрачная соленая волна, тенистый прохладный дворик, увитый виноградом, незабвенно простецкая, улыбчивая физиономия хозяина-комммерсанта, его запыленный рабочий грузовичок с тяжело провисшими на перекладинах кузовных рам складками выбеленного солнцем брезента…

Да будь оно все неладно!

Но, наконец, пришел сон. Тревожный, смутный. А в нем — крупным, парализующим сознание планом — возбужденно несущий какую-то околесицу Боря Гуменюк…

И — снова звонок. На сей раз — в дверь.

Качаясь от слабости, с плавающими в глазах золотистыми точками, Пакуро, хватаясь за стены, в одних трусах вышел в тамбур.

За рябым, с залитой проволочной сеткой стеклом общей двери маячили какие-то рожи.

— Что надо? — спросил Пакуро слабым голосом.

— Поговорить с вами, — донесся неопределенный ответ.

— О чем?

— О Библии…

Позволив себе фразу, в которой упоминалась символическая мать сектантов-вербовщиков, Пакуро, остервенело крутя головой и изумляясь своей востребованности всем праздным шалопаям мира, вновь улегся в постель. Да уж куда там со сном…

Включил телефон, позвонил Борису, уже прибывшему на службу:

— Что с твоей чеченской парочкой?

— Да анекдот! Меж двух огней они попали… Свои шефы прессуют, а тут еще мы… Ну, побеседовали жестко… Нет на них крови нет, уверен.

— А в чем анекдот?

— Они из ОВД свою машину вызвали, мы за ней «наружку» наладили… Потом к себе на квартиру приехали, сразу за телефон… Ну и выяснилось: вышли из ОВД разгоряченные, напустились на шофера, что в машине бардак — пакеты с остатками пиццы, журналы разодранные с порнухой… В общем, сядешь в тачку, сразу ясно, кто как жил, кто что ел… И у поста на выезде всю эту дребедень рядом с урной вышвырнули… А приехали — хвать, ненароком кулек с тремя тысячами баксов вместе с мусором на волю выпустили…

— И чего? — невольно улыбнулся Пакуро.

— Ну, я к посту. Там сержант. Да, говорит, сначала одна машина остановилась, объедки и бумага из нее полетели, а потом джип тихонько подкатил, вышел человек, изучил мусор, что-то из него взял, и — поехал джип дальше… Белый, спрашиваю, джип? Белый, отвечает. Ясно, говорю. А потом, значит, опять «чехи» подъехали в своих отходах копаться… Какой у «чехов» результат — понимаешь… Мат поднимался выше уровня облаков!

— А чего «наружка»?

— Я намекнул… Но они же, сам знаешь — коли прикинутся шлангами, то и не отсвечивают… Когда появишься?

— Уже одеваюсь, — буркнул Пакуро, натягивая брюки.

— Давай быстрее, есть у меня еще новостенка — ахнешь!

Пакуро уже направлялся к двери, когда телефон зазвонил вновь.

— Ну, чего там с маслом? — услышался недовольный голос разъезжего бизнесмена. — Звоню тебе, звоню…

— Выяснил! — с мстительной радостью ответил Пакуро. — Ты просто ясновидец, вот чего доложу!

— Это… в смысле?

— Самые высокие цены по России — именно в Ульяновске! — Выждав паузу, Пакуро доверительно прибавил: — Сведения из Интернета…

— Иди ты!.. — выдохнул собеседник растерянно и восхищенно.

— Опять угадал. Я именно что на выходе.

Прибыв на Шаболовку, майор с удовлетворением выслушал приготовленную ему неутомимым Борисом новость: пули из «мелкашки», застрявшие в головах жертв, претерпели, что было редкостью, лишь незначительную деформацию конфигураций, и из центральной пуле-гильзовой картотеки пришло сообщение: выстрелы производились из газового пистолета «Маузер», переделанного для боевой стрельбы, и ныне хранящегося в ЭКО одного из столичных округов.

— Как в ЭКО? — удивился Пакуро.

— Вот именно! — вдумчиво молвил Борис. — Из ЭКО его свистнули. Вместе с деньгами и с кучей других стволов. И в расследовании принимают участие наши ребята из «десятки»…

Десятый отдел РУБОП занимался делами, связанными с бандитизмом и незаконным оборотом оружия.

— И что в «десятке»? — спросил Пакуро.

— Ждут нас! — картинно развел руки Борис, озаряясь широкой улыбкой. — Обещали чай с домашним пирогом.

— Чай — это ладно, — отмахнулся Пакуро, в который уже раз с удивлением и возрастной завистью сознавая, что на лице его боевого, извечно жизнерадостного соратника, нет ни единой приметы тяжкой бессонной ночи. — Сдвиги какие-нибудь у них имеются?

— Да еще какие!

Пакуро резко поднялся со стула.

— Пошли!

 

Собцова

Помимо двенадцати тысяч долларов, присланных для экспертизы, Людмила достала из сейфа один из заграничных паспортов, хранящийся в качестве вещдока и выписанный на имя сидящей под следствием аферистки.

Среди всякой всячины, в железном шкафу хранились всевозможные печати, оттиски, туши и спецклей, а, покопавшись в картонном ящике, набитом инструментом фальшимонетчиков, Собцова достала пинцеты, кривое тонкое лезвие, раздвижной транспортир, после чего, заперев дверь кабинета на замок, в течение часа, благо позволяли навыки, аккуратно переклеила в паспорт мошенницы свою фотографию, точно подогнав к ее уголку необходимый фрагмент печати.

Рассмотрев документ в ультрафиолете, под лупой, мрачно и удовлетворенно кивнула: никакой пограничный контроль не прицепится… А до истечения срока действия зелененькой шенгенской визы — европейского вездехода, остается неполный месяц… Вполне достаточно!

Вслед за тем замелькали мысли: что, если номер паспорта, изъятого у арестованной неудачницы, сидит в памяти компьютеров, расставленных на рубежах страны необъятной?

В этом случае комфортабельный вылет в зарубежные дали из аэропорта или же уют купе международного вагона — категорически исключены.

Она пересечет условную границу братской Белоруссии, после, путая след, переберется на Украину, а в безопасном Киеве смело возьмет билет либо на самолет, либо на поезд. Купить же банковскую справку на валюту — не проблема. И, кстати, ведь были же у нее бланки этих справок со всеми необходимыми штампами, и нет, чтобы оставить себе на всякий случай хотя бы парочку, сдала все заказчику экспертизы, дура! Хотя кто знал, что ей предстоит столь внезапно и сказочно разбогатеть?

На подходе к дому встретила соседку, выгуливающую во дворе овчарку.

С соседкой она общалась редко и неохотно, однако на сей раз подошла, поздоровалась, побрела рядом, сетуя, что часто ломается лифт и надо бы написать убедительную жалобу в управу округа, а, кроме того, на лестничной площадке разбито стекло форточки, и до зимы общими усилиями надо бы вставить новое — от жилищной конторы подарков не дождешься…

Она говорила, присматриваясь к заполонившим двор машинам, подозревая, что за ней сейчас наблюдает если не милицейская, то бандитская «наружка».

Одна из машин — перламутровая сиреневая «девятка» с непроницаемо черным остеклением кузова, вызвала у нее тревогу, и, подхватив соседку под руку, она направилась в сторону автомобиля, высматривая горку окурков у обращенных к бордюрному камню дверей — верный признак методично ведущейся слежки.

Окурков не заметила, как не смогла разглядеть за вязкой тьмой лобового стекла и очертаний своих возможных соглядатаев.

Как истязающе жутко ощущение расплаты и витающей вокруг тебя зловещей тайной силы, подкарауливающей за каждым углом… Зачем она все это сделала, зачем?!

Явившись домой, застала возбужденно ходящего по комнате мужа. Трагическим голосом муж сообщил, что только что звонила Лехина жена: на днях ее супруг таинственно исчез.

— Все вещи на месте, документы… — недоуменно цедил он. — Куда делся? Они на ферму ушли, а Леха во дворе с бензопилой копался… Приходят — пила лежит разобранная, дверь в дом открыта, а его нет… Думали сначала, что запил, в загул подался, бывало такое, но вот уже сколько времени…

— Я должна с тобой поговорить, — торопливо и в нос проговорила она. — И очень серьезно.

— Чего-то знаешь? — насторожился он.

— Да, знаю…

И она рассказала ему все, от начала и до конца.

— Да что же у вас зачесалось-то! — с чувством промолвил супруг. — Вроде, нормальные люди, вроде, никаких заскоков… А уж от тебя такого авантюризма, дорогая, ожидал, как от нарзана похмелья…

— Сама не ожидала, — бесстрастно согласилась она. — Но что сделано, то сделано. Надо уезжать. Загранпаспорт у тебя есть, ты словно чувствовал, что пригодится тебе…

Муж оформил выездной документик в расчете на турпутевку, предлагаемую ему, как гонорар за очередную халтурку.

— Постой-постой! — поднял он руку. — Куда уезжать-то?

— Да ты в Европе по своей специальности… — с чувством начала она, но муж перебил, вращая из стороны в сторону головой, будто разминал шейные позвонки:

— Ну, Людка! Аферы из тебя, как из нарыва перезревшего прут… Какая еще Европа?! Я в своей-то стране, как мышь пугливая, а ты вон чего удумала!

— Но у меня-то выбор какой?! — воскликнула она. — Если бы не бандюги эти… — Шмыгнула носом.

— Ну, тогда что ж… — Он сокрушенно почесал затылок. — Тогда — беги. А я Славке позвоню, есть у нас мордоворот на заводе, развелся месяц назад, по друзьям кантуется. Пусть ко мне перебирается. Вооружимся топорами, да монтировками, начнем отбиваться. Ну, втянула меня в историю!

— Подумай, может, вместе… — вымолвила она сквозь слезы, хотя отрезвленно, с гулкой пустотой безысходности, уяснилось, что скитания с этим увальнем, конечно же, будут ей в тягость.

— Чего мне думать? На мне греха нет…

Муж, как всегда, был непробиваемо туп и невозмутим. Вот же, осел упрямый… И еще телевизор включил, новости дня его интересуют!

Наивная иллюзорность своей сопричастности к событиям, происходящим вне его воли, и самоохранительный, приспособленческий их анализ, подобный растревоженному чутью таракана, обложенному безукоризненно гибельными, непреодолимыми рубежами отравы…

Она всплеснула руками, готовясь выпалить гневную тираду, но осадила себя: что взять с насекомого? Да и вообще… все уже в прошлом, о чем ты, Люда?..

Произнесла безучастно:

— Я должна собрать сумку.

— На антресолях какой-то баул… — донесся ответ. — Забирай.

Вечер провели в отчужденном молчании.

Она взяла только самое необходимое — все остальное купит, отныне мелочиться не стоит, отныне — жизнь для нее, а не она для жизни…

Надела джинсы, кроссовки, легкую спортивную куртку.

— Если что, — напутствовала, целуя тяжко вздыхающего супруга, — ты ничего не знаешь. Я, мол, сказала, что преследуют бандиты, вынуждена временно уехать, буду звонить…

— А звонить-то будешь?

— Конечно…

В три часа ночи, обвязавшись длинной бельевой веревкой, она скользнула мимо сонных окон в черноту тыльной, неосвещенной стороны дома. Подхватив заранее спущенную на землю сумку, аллеей побрела к перекрестку, поймала «левака».

Усевшись на заднее сиденье, оглянулась на пустую ночную улицу. Никакие подозрительные фары ее не преследовали.

— Тут недалеко, к парку езжай, — сказала она водителю.

— В такое время? К парку? — выразил тот сомнение. — Чего ж там делать-то?

— Клад откапывать! — заявила она с насмешливой злобой.

— А… Ну только если так… — раздалось со смешком.

Ей захотелось закурить. И только тут она вспомнила, что забыла на подоконнике пачку сигарет и дорогую позолоченную зажигалку, с которой не расставалась уже лет пять…

Вот незадача!

Было особенно жаль элегантной и безотказной зажигалки… Прямо — хоть возвращайся!

«Хотя… сгорел дом, гори и сарай!» — подумалось с отчаянно и безысходно.

Расплатилась с водителем ночной машины, и — побрела еле заметной тропкой в темень трепетавшей под вороватым легким ветерком листвы.

Вот и знакомый, слабо белеющий во мраке березовый ствол…

Надев резиновые перчатки, она ухватила под корни — вслепую, но уверенно и наверняка — пласт дерна, словно сердцем опознав его расположение на темной земле.

Точно… Угадала. Все-таки существует нечто, потаенно-мистическое, интуитивное, и — главное… Что? Душа?

Когда банка с долларами перекочевала в сумку, она, тревожно вглядываясь в темноту, поднесла к лицу «Вальтер», и передернула затвор, послав патрон в ствол. Подумала механически, что в ее положении оружие в ночном городе — штука незряшная, а уж если кто-то попытается отобрать у нее деньги, означающие отныне всю дальнейшую жизнь, то на спуск она нажмет бестрепетно и — не раздумывая…

Вновь вышла на трассу, подняла руку на приближающийся свет фар.

Вот тебе — на! Патрульный бело-синий «Форд».

— Ваши документики, гражданочка…

Она предъявила милицейское удостоверение. Сказала:

— Свои…

— Свои дома сидят, — заметил на это добродушного вида, худощавый майор лет сорока, вглядываясь в документ.

— Наш дом — Россия, — нашла в себе силы для остроты Собцова.

— О, экспертов я уважаю, без науки нам никуда! — произнес патрульный, возвращая ей корочки. — Так может, подвезти? А то ведь ночь, а тут женщина с сумкой… Что же вы так рискуете?

— В отпуск собралась, поезд через час отходит, — сокрушенно поделилась Собцова. — Ждала машину, а та сломалась. Вот и кувыркаюсь теперь.

— Ну, так и быть — довезем, — кивнул милиционер. — Садитесь сзади, ребята потеснятся. А сумочку в багажник давайте… Боря, багажник открой… Какой вокзал нужен?

— Белорусский. На бензин, как говорится…

— Да ладно, — отмахнулся майор Пакуро. — Бензин казенный… И для нужд казенных людей предназначен. Поздравляю, кстати, с первым днем заслуженного отпуска.

— Спасибо большое…

 

Майор Пакуро

Проверку на полиграфе, устроенную следствием для сотрудников ЭКО, Собцова прошла успешно: то бишь, показания прибора не оставляли ни единого сомнения в ее причастности к преступлению, однако, прежде чем провести жесткий и откровенный допрос, решено было проработать личность исполнителя, которой, благодаря тому же полиграфу, соответствовал брат мужа Людмилы, живший во Владимирской области и часто навещавший столицу.

Правильность версии подтвердил печальный факт внезапного исчезновения Алексея из дома. Ни вещей, ни одежды, ни документов, он с собой не взял, что наводило на мысль о его убийстве. Только кем? Покупателями оружия?

Лишенный за пьянку водительских прав, Алексей последнее время посещал столицу на машине своего знакомого Виктора, способного, исходя из логики ситуации, выступать в роли его подельника, тем паче, парень был неоднократно судим; однако, куда-то исчез и Виктор — правда, на сей раз, его пропажа никакой таинственностью не отличалась: сам передал соседке на попечение сторожевую собаку, закрыл дом и, сказав, что отбывает на заработки, уехал на личном автомобиле в неизвестном направлении.

Номера у автомобиля были московские, машину Виктор приобрел по доверенности, запомнить их местные жители не удосужились, а потому, раскатывай он сейчас по Первопрестольной или же вне ее, мог чувствовать себя в одинаковой безопасности, не страшась никаких розыскных мероприятий. Кстати, практически неосуществимых.

Допросы Собцовой, взятой с поличным и не ставшей запираться перед очевидными фактами, прояснили еще одно ответвление истории с похищением оружия и денег: накануне неудавшегося побега к ней домой заявились бандиты, точно осведомленные о сумме находившихся на экспертизе рублей, и потребовали бандиты данную сумму, плюс — иностранную валюту в качестве компенсации за обман исполнителя акции. Предлог, ясное дело, формальный и смехотворный. Обычный наглый «развод». Однако — с реальной перспективой успеха, поскольку апеллировать к кому-либо в данном случае запутавшаяся в махинациях дура попросту не могла.

Утечка информации относительно размеров похищенного, явно происходила из того же ЭКО, где сидел если не осведомитель гангстеров, то активный болтун, что подтверждалось и фактом неявки злодеев за оговоренной мздой на лестничную площадку.

А жаль! Ухватившись за данную ниточку, можно было бы уверенно размотать весь клубок, включающий в себя и таинственное убийство Рудаковой, которым непосредственно занимался Пакуро.

Как уяснили себе коллеги из «десятки», Алексей, прибыв после кражи из ЭКО в родной поселок, оставил свои сумки в машине Виктора, что означало острую необходимость поисков канувшего в неизвестность шофера и — подробное выяснение фактов его криминальной биографии.

Если бывший зек имел выход на покупателей огнестрельного товара, то связи с этими покупателями наверняка обрелись им в течение обитания за колючей проволокой. А потому, поразмыслив, Пакуро отрядил Бориса в командировку по местам земного воздаяния Виктору за его прошлые грехи, а сам поехал на встречу с вдовцом Рудаковым, вновь собирающимся отбыть на свою посольскую работу.

Никакой взаимосвязи между оставленным убийцей рисунком исламского символа и профессиональной деятельностью дипломата, ФСБ установлено не было, а помимо того, надпись, предлагавшая позвонить сыщикам по редакционному телефону ведущего рубрики «невозможных встреч», была сделана на азербайджанском языке, практически аналогичном языку турецкому. То есть, злодей, вероятно, являлся выходцем из нерушимого, как недальновидно утверждалось, Союза.

Посвятив ответственного сотрудника редакции в некоторые аспекты расследования, Пакуро предложил разместить в искомой рубрике копию оставленного убийцей послания, сопровожденного номером одного из телефонов РУБОП.

Конечный смысл такого мероприятия был, чего греха таить, спрогнозирован довольно смутно: дескать, а вдруг, душегуб и позвонит? Тогда на пленке зафиксируется его голос — если не зацепка, то будущее косвенное доказательство… Чушь, конечно, но — вдруг? Если держишься на плаву, то — почему бы не ухватиться за соломинку? Хотя бы и любопыства ради?

Послание начали печатать, причем — в каждом выпуске рубрики.

Предположение о мести чеченцев подлой растратчице Рудаковой окончательно отпало: кавказские группировщики находились в унынии от канувших в никуда средств, и вели собственные поиски убийцы — покуда, естественно, безуспешные.

Проработка связей убитой с сотрудниками редакции также ничего не дала — знакомств с журналистами Валентина Рудакова не водила, на искомое издание ни разу за свою жизнь не подписывалась, и все средства массовой информации ей с успехом заменял телевизор.

Не увенчались успехом и поиски каких-либо знакомых ей азербайджанцев.

Пролить след на таинственное убийство мог скрывшийся Виктор, а потому, прихватив его фотографии, полученные из УВД Владимирской области, Пакуро поехал в знакомую квартиру, застав в ней корректного, явно угнетенного свалившимся на него несчастьем человека лет пятидесяти — мужа покойной.

До сей поры с Рудаковым он не общался, опрашивал дипломата Борис.

Прошли на кухню, и майор невольно посмотрел на то место, где, как ему отчетливо помнилось, сидела, закинув простреленную голову к стене, убитая женщина.

— Вот здесь… она? — спросил, покривившись болезненно, хозяин.

Пакуро сумрачно кивнул. Достал папку, предъявил фотографии:

— Узнаете? Прошу вас — очень внимательно посмотрите…

— Я понимаю… — Рудаков, ознакомившись с фотокарточками, решительно отложил их в сторону. — Никогда не видел… Лицо характерное, я бы запомнил. Кто он?

— Да так, сельский житель.

— У меня нет знакомых среди сельских жителей.

Майор хотел сказать о столь плотной и запутанной тесноте связей в людском сообществе, что, почти ежедневно препарируя их, ему видится звено максимум из десяти посредников, дабы установился контакт между подзаборным бомжом и папой римским, однако время и место для праздных размышлений были неподобающи, и он задал конкретный вопрос:

— А во Владимирскую область ваша жена, случаем, не ездила?

— Нет… Хотя… Нет.

— Ну, в отпуск, в деревню… Или к друзьям?

— Что-то припоминается, что-то крутится… — Рудаков щелкнул пальцами. — Но вот что?..

— Вы ведь в курсе, что куда-то пропали сто тысяч… — продолжил Пакуро.

Рудаков раздраженно поморщился.

— Да при чем здесь я? Валя была человеком очень скрытным и очень самостоятельным, понимаете? И — ответственным. Кроме того — требовательным и порядочным. В свои банковские передряги меня не посвящала, говорила, что это нудно и неинтересно. Деньги в отличие от меня она зарабатывать умела, хотя никакими сравнениями таких наших способностей, не грешила. Была семья… — Он сжал зубы и кадык его скользнул по перехваченному судорогой горлу. Повторил, с невольной хрипотцой, словно преодолевая боль: — Была семья, в которой все трудились, складывая доходы в общий, что называется, котел… Никто друг друга… — Внезапно он замолчал, словно осененный какой-то догадкой. Незряче уставившись на Пакуро, выдавил: — Я вспомнил… Да. Владимирская область. Совершенно верно. Там живет муж, то есть, бывший муж ее сестры. Юра Хвастунов. Я, правда, с ним не виделся уже лет пять, но слышал, что после развода потянуло его в деревню. Квартира у него в Москве роскошная, пятикомнатная, еще от деда осталась… Так вот. Квартиру он, кажется, сдал, купил себе хороший дом в области… Там и живет.

— От кого слышали? От жены?

— Да, конечно. А сестра ее вышла замуж за француза, уехала в Париж; я, собственно, даже не знаю ее телефона, записной книжки не нашел, потому ничего не сумел сообщить…

— Записную книжку забрал убийца, — вздохнул майор. — Нисколько в этом не сомневаюсь. А Хвастунов… Что за человек?

— Абсолютно нормальный парень. С норовом, правда, обидчив… Занимался торговлей мебелью, собственный магазин имел… А потом — опять же — по слухам, заработал большие деньги и от дел отошел.

— То есть, переехал в деревню, купил козу, и на том успокоился?

— Я не знаю… — устало промолвил Рудаков, утомленный этим малоприятным для него разговором. — Валя, кстати, к нему относилась очень хорошо. Говорила, что человек он основательный и прямой. А вот сестричка ее — вертихвостка, сама дело до развода довела своими шурами-мурами.

— Его адрес во Владимирской области вам известен? — Пакуро поднялся со стула.

— Понятия не имею. Мы были не настолько близки, чтобы… Постойте! Вы его подозреваете? Это — чушь! Уверенно заявляю!

— Подозрительность в моей профессии — очень полезное качество, — ответил Пакуро. — Более того: объективная необходимость.

— А не тяжело вот так — подозревать нормальных людей во всяких гадостях?..

— Вы к докторам ходите? — спросил Пакуро. — Ходите. Тогда представьте ситуацию: образовалось у вас какое-нибудь уплотнение неподобающее. Но так, явно пустяковое, жировичок, к примеру… И пять разных докторов дружным хором утверждают: пустяк, чик — и нет этой несообразности. Но каждый из этих пяти наверняка удаленную ткань пошлет на гистологический анализ… Что это? Подозрительность? И да, и нет. Но то, что — ответственность, точно. И когда экспертиза присылает ответ, что ничего злокачественного в тканях не обнаружено, у нормального доктора подобная информация вызывает только одного чувство…

— Глубокого удовлетворения, — мрачно добавил Рудаков.

— Конечно, — беззаботно отозвался Пакуро. — Не надо, как минимум, себе больше голову морочить… И, как говорится, следующий!

Перед тем, как ехать в командировку под Владимир, Пакуро навел справки о Хвастунове. Почерпнутая из справок информация была обескураживающе внезапна: во-первых, пятикомнатную квартиру деда Хвастунов продал, ибо прогорел в коммерческих катастрофах. Так что переселение на периферию носило для него характер вынужденный, и ни о какой благостной жизни рантье речи тут быть не могло. Во-вторых, родом происходил Хвастунов из семьи в незапамятные времена перебравшихся в Россию турков. Предки Хвастунова поначалу получили фамилию Осьмакиных, чей корень указывал на их происхождение из недр Османской империи, а после, благодаря задиристому характеру прадеда-забияки, фамилия переменилась на Хвастуновых… За данной информацией стояла бездна кропотливой архивной работы.

И, наконец, третье, самое банальное: дом Юрия Хвастунова располагался буквально в нескольких шагах от дома пропавшего Виктора.

Вместо безнадежно оборванной нити, в руках Пакуро отныне оказался прочный канат. С основательным крюком…

Приехавший из командировки по местам заключения Борис доложил, что во время последней отсидки Виктор находился на побегушках у авторитетного блатного по кличке Чума, и проходил Чума по делам, связанным с квартирными разбоями.

Памятуя рассказанную Собцовой историю о проникновении в ее квартиру вымогателей, прохлопанных «наружкой», Борис предъявил опальной сотруднице милиции, томящейся под следствием, фотографию Чумы.

По словам экс-эксперта, в число разбойников, посетивших ее жилье, тот не входил. Хотя доверять адекватности Собцовой было трудно: она пребывала в отупевшем, полувменяемом состоянии, раздавленная арестом и предстоящим сроком.

Передав данные Чумы в «десятку», усердно занимающуюся розыском похищенных стволов, Пакуро и Борис, заручившись санкцией прокурора, ясным утречком покатили во Владимирскую губернию.

— Ты знаешь, — говорил Борис, пристально глядя на несущуюся под капот автомобиля трассу, бывшую дорожку российских каторжников, — смущает меня это послание… Ну, откуда этому Хвастунову знать тюркский язык?

— Хотел запутать дело, разберемся, — отмахивался майор.

— Что дело хотел запутать — не сомневаюсь, — отвечал Борис. — Но кто автор надписи? Ведь он — свидетель, так? Может, какие азербайджанцы в поселке живут?

— А может, приезжали помидорами торговать, — бесстрастно отозвался Пакуро.

— В любом случае, давай сначала наведаемся к участковому.

Постучав в дверь дома, где жил участковый, облокотились на перила крыльца, слыша неспешный скрип половиц и сонное покашливание бредущего через сени хозяина, — до сей поры, видимо, наслаждавшегося послеобеденной дремой.

— Во, где служить надо! — шепотом позавидовал Боря.

— Да как сказать, — возразил Пакуро. — У них в этом колхозе целый бандитский выводок, тут впору филиал РУБОП открывать…

Раздался лязг запора, и на пороге появился одетый в одни лишь длинные цветастые трусы до колен, тучный, загорелый человек — черноволосый, с ухоженными густыми усами.

Кавказское происхождение хозяина дома было очевидным.

Представившись, извинились за нарушенную сиесту, и прошли в просторную чистую комнату, оклеенную голубенькими обоями в веселых цветочках.

Пакуро вкратце объяснил суть дела. Затем, выложив перед участковым копию послания убийцы, спросил:

— Как думаете, кто в поселке мог это ему перевести?

Усы участкового возмущенно зашевелились. Округлились глаза.

— Да я ему и перевел! — выпалил с негодованием. — Пришел, попросил… Я же под Баку родился…

Борис захохотал, откинув назад голову.

— Вы чего смеетесь? — опешившим тоном произнес блюститель сельского правопорядка.

— Ваша улица полна неожиданностей, — нейтральным тоном пояснил Пакуро.

— Галифе у вас есть? — спросил Борис хозяина дома, кивнув на его семейное нижнее белье.

— Конечно…

— Советую надеть. Фуражечку возьмите. И — пойдем к нашему общему подопечному. Заждался, небось…

Хвастунов, облаченный лишь в плавки и в пластиковые растерзанные шлепанцы, лежал на надувном матрасе в гамаке, установленном посередине садика, с вниманием читая детектив в характерной убого-пестренькой обложке.

Узрев идущих к нему навстречу двух мужчин в аккуратно выглаженных брюках, одинаковых белых рубашках с короткими рукавами и строгих галстуках, за которыми, отдуваясь, семенил, отирая пот со лба, тучный участковый, небрежно отбросил книжку в сторону и, болезненно и понятливо кривясь, привстал.

В его глазах, уныло и пусто взирающих поверх голов незваных гостей, читалось столь откровенное осознание сути данного визита, что Пакуро, не утомляя себе преамбулой знакомства, коротко и отчужденно спросил:

— Пистолет в доме?

— Нет, — отвернувшись, буркнул убийца.

— В доме Виктора? — Пакуро кивнул на соседний дом.

— Не знаю. Братва с ним какая-то приезжала, отобрали… Деньги вернули.

Борис, несший в руке служебную папочку, раскрыл ее, вытащил фотографию Чумы:

— Этот?..

Вскользь посмотрев на фотографию, Хвастунов устало щурясь, обронил:

— Точно. — И добавил разочарованно и с тоской: — А все-таки — умеете…

— Сто тысяч долларов здесь? — спросил Пакуро.

— Да какие сто тысяч… — Махнул рукой. — Неполная десятка осталась…

— Гасил долги по прошлым мебельным прогарам?.. — вступил в беседу Борис.

Хвастунов удивленно хмыкнул:

— И это знаете…

— Ну, — Пакуро обернулся к участковому, — давайте понятых, уважаемый переводчик, начнем обыск, потом обед, а после проедемся с арестованным до места его нового жительства. Увы, Юра, согласия у вас не спрашиваю…

— Каждую минуту вас ждал… — поведал тот невпопад.

— Сказать вам одну вещь? — доверительно произнес Пакуро. — Эту фразу мне приходилось слушать ровно столько же раз, сколько и другую… Другая фраза такая: «Ненавижу вас!»

— Лично я… не вас, а — себя, — бесстрастно отозвался убийца.

На следующий день к вечеру, оставшись в одиночестве в пустом кабинете, Пакуро ткнул пальцем в клавишу диктофона, и тесное пространство помещения заполнил глухой и мерный голос Хвастунова:

— Почему я сразу на признание пошел? А как увидел ваши лица, походку, глаза… От всего этого такое знание и такая уверенность исходили, что сразу уяснил — амба! Клещи! Да и чего крутить, время терять? На гриве не удержался — на хвосте не удержишься!

А почему Валюху убил? До сих пор не разберусь… Я же у нее деньги постоянно брал. И все получалось с их оборотом, честь по чести возвращал долги с процентами… А после — срыв за срывом… Квартиру пришлось продать. А когда склад с мебелью сгорел, начал выкручиваться из последних сил… Кредит на мне висел сумасшедший. Ей, конечно, ничего не сказал, взял сто тысяч, думал, выкручусь, а не вышло — пришлось долги проплатить. Скучная, в общем, песня. Таких, как я — сотни. А тут и она наезжать стала… Давай деньги, и все! А я был в курсе: банк, где Валька работала, чеченский, сдаст меня хозяевам — выводы будут плачевные… Кстати, она так и сказала: не обижайся, Юра, сдать тебя придется. Да ладно бы так сказала, а то такой грязью полила… Ну, я твердо заверил, что все будет в порядке, попросил еще недельку, тем более, знал — обо мне никто ни гу-гу, она женщина замкнутая была, волевая, все в себе держала… А уж если банковские деньги втемную крутила, то кому же о том скажет? Ее это, личное. К тому же — злоупотребление…

И вот лежу как-то ночью, не спится, думаю… И всякая чушь в голову лезет… Ну ведь кто она мне? Бывшая родственница? Да какая еще родственница — сестра какой-то бляди… Да, гуляла моя женушка, был грех… И злоба меня берет: хлебнул я сначала от одной сестрички, а теперь вот — от другой… А потом о предках своих почему-то вспомнил… Ведь кто предки-то были? Янычары! Вам смешно? А вот мне — нет… У нас в роду все мужики горячие, прадед был, тот вообще — чуть что — за нож… Ну, думаю, ведь не боялись крови они, эти предки. А я, славянскими генами разбавленный, трусоват стал, всю жизнь всем на встречу иду, кланяюсь, проплачиваю, как фраер… Раб и приспособленец! И что в результате имею? Хибару в захолустье? И ту чечены отцапают со дня на день… Ну, думаю, давай-ка, правнук турецкоподданного, решать вопрос дедовским способом… А тут вижу — у Витька, соседа, пистолет имеется. Ну, поторговались, купил. Сел на электричку на следующий день, поехал к Вальке. Да! Тут как раз участковый зашел, а я газету читал, рубрику эту — про невозможные встречи… И — сам не знаю, почему, говорю ему: переведи, мол, на азербайджанский, он же с турецким — один в один; переведи, мол, фразочку: кто хочет со мной встретиться, звоните по такому-то телефону…

Тот перевел. Я бумажку с текстом в карман положил и — поехал. И все-таки, убивать ее не хотел. Дай, думаю, куплю хорошего вина бутылку, арбуз… Посидим, я ей все расскажу, как есть, может, подсобит, войдет в положение…

Встретил ее у подъезда — она из магазина возвращалась.

Сначала разговор шел ровный; я все, как есть, описал, пообещал долг со временем отработать и — предложил: внеси пока свои деньги в банк, ведь есть же у тебя, знаю. У них вообще семейка такая была… накопителей. Муж за границей, как понимаю, счет в хорошем банке открыл, туда доходы и стекались… Ну, это личное дело каждого, тут не мне судить. А все же не то, чтобы зависть, а озлобленность меня душила… Вот они — благополучные, здоровые, все у них получается, капиталец нарастает день ото дня, а я — в полном дерьме утопаю глубже и глубже… А они, суки сытые, еще и душат меня планомерно. И ведь задушат, точно! Но — убивать?.. Нет, не хотел я ее убивать. И не убил бы, если бы не начала она орать и с грязью меня смешивать. Ты, дескать, никчемная тварь, трепач, подлец, подставил меня… И — снова чеченами стала угрожать — причем, всерьез. Я, говорит, проплачу деньги в банк, я порядочная и обязательная, но из тебя за это душу с корнем вырвут. Ну, тут я уже чисто механически… Достал пистолет, она и сообразить даже не успела, что к чему, а я — бах! И все, закончился гневный монолог, просто все оказалось… Ну, так мне виделось тогда… А тут девочка вошла, дочка ее… А я — будто робот — абсолютно никаких эмоций… Даже умудренная снисходительность какая-то нахлынула. И — ощущение силы. Необыкновенное, чарующее… Наваждение просто. После, конечно, все это надстояние над смертными в такую темень души обратилось, в такую тоску стылую… Ну, взял я девчонку за плечо, развернул, меня она знала, не боялась, и — в голову, в упор… Два раза. Почему два, когда одного бы хватило? Не знаю… То ли — любопытство, как пуля в плоть входит, то ли вновь эту техническую простоту убийства ощутить… Бах — готово! Н-да… Деньги, какие в квартире были, забрал, записную книжку в карман сунул, а золотишко не тронул, вас запутать хотел… Мол, не ограбление, а типа мести…

Арбуз и винишко, кстати, обратно забрал… Поднял гильзы с пола, и — вышел. Дверь приоткрытой оставил, лифт вызывать не стал, спустился по лестнице… А! Надпись еще оставил, чтобы воду замутить… Вы говорите, что объявление в газете поместили? Не знал… А ведь, наверное, и позвонил бы… Да, точно бы позвонил, если бы прочитал, не удержался бы…

Куда гильзы выбросил? А у вокзала, пока электричку ждал, шлялся, там забор какой-то бетонный, на одном пролете надпись: «Весь мир — говно!» Вот я за тот пролет и бросил… Все три штуки. Одну за одной. Методично…

Окончание записи Пакуро слушал уже в компании Бориса и двух вернувшихся из оперативных скитаний по городу сотрудников.

— Вот чего предлагаю! — выслушав признания Хвастунова, громогласно подытожил неугомонный Боря. — Поехали сейчас к вокзалу, найдем гильзы.

Пакуро взглянул на плотную вечернюю темень за окном.

— Давай завтра, с утра, там же сейчас ничего не разглядеть…

— У меня завтра дел — во! — Борис провел указательным пальцем по горлу. — И у ребят беготни невпроворот. Поехали, хотя бы в общем посмотрим…

Плутая в окрестностях вокзала и, проклиная начавшийся дождь, обогнули внешнюю сторону упомянутого Хвастуновым забора, который Боря охарактеризовал, как «описанный им»; наткнулись на обвисшие заржавленные ворота; по колдобинам разбитой узкой дороги въехали на загадочную пустынную территорию, окружавшую темный стеклянный модуль запертого на замок строения — вероятно, третьесортной закусочной.

— Вроде, здесь, — усердно подсвечивая фонариком, говорил Борис, стряхивая с пиджака дождевые струи. Сел на корточки. Слепо водя ладонями по почве и, оглядываясь на дымный свет фар, посетовал: — Тут хрен чего разберешь… Железяки какие-то, листва еще прошлогодняя… По-моему, погорячились мы, придется завтра утренний график на часок пораньше сдвигать…

Присоединившийся к напрасным поискам гильз Пакуро, внезапно резко поднявшись, с настороженным вниманием обнюхал свои ладони. Растерянно произнес:

— Тьфу, дерьмо… — И тут же, толкнув локтем в бок неугомонного соратника, еле удержавшего равновесие, с негодованием продолжил: — Все ты! К хирургу тебе надо!

— Это зачем? — обиженно вопросил Боря.

— Шило из одного места вынуть!

— Ты — осквернитель высоких порывов, — сказал Борис.

— Э, мы колесо прокололи! — донесся горестный возглас мокнущего под дождем шофера.

— А запаска?

— Тоже… Того…

— Ну, и чего я теперь жене доложу?! — с гневом обратился Пакуро к истекающим противной влагой небесам и косясь на Бориса. — Что уже был на выходе, сказал ей, чтобы разогревала ужин и ждала, хотя ей к семи утра на работу вставать, а сам покатил с энтузиастами в золотари переквалифицироваться? А?!.

С неведомой, плохо освещенной территории, буксовавшую в глинистых лужах машину выталкивали едва ли не час. Далее созвонились с жившим неподалеку товарищем, подвезшим запаску.

Стояла ночь, когда Пакуро, уже на собственной машине, подъехал к посту ГАИ, находящемуся неподалеку от дома. Ставить автомобиль в гараж, от которого потом предстояло топать под дождем темной улицей минут пять, не хотелось.

Дежурили знакомые инспекторы, указавшие майору месту парковки, среди нагромождения изувеченных в авариях кузовов.

Стоя у поста и, сетуя на превратности неожиданно нагрянувшего ненастья патрульному лейтенанту, Пакуро рассеянно смотрел, как принимает к обочине новенькая «Ауди», остановленная для рутинной проверки.

Лейтенант подошел к машине, козырнул, скороговоркой представившись. Затем до Пакуро донесся уверенный, даже слегка развязный голос водителя:

— Ребята, торопимся, МУР…

Инспектор, наклонив голову, всмотрелся в предъявленные ему из бокового оконца, корочки.

Пакуро, отслуживший в МУРе не один год, также подошел к машине, надеясь узреть старых знакомых.

Мордатый тип, сидевший за рулем «Ауди», был ему неизвестен.

— Из какого отдела? — дружелюбно спросил Пакуро.

— Из девятого…

— Правда? А я ваших ребят знаю, довелось один раз с ними… — Пакуро наморщил лоб. — Забыл только начальника вашего фамилию…

Мордатый без запинки назвал фамилию начальника. Назвал верно.

— Точно! — улыбнулся Пакуро. — Я, правда, с ним мало общался… А вот опер у вас там еще был, Боря Гуменюк… Как он? Жив-здоров?

— А его это… — кашлянув, сообщил мордатый, — На повышение его, в министерство…

— Жаль, толковый был сыщик, — хохотнул Пакуро. — Теперь в бумагах — закопается! Стонет, небось?

— Да, вроде, как… ничего.

— А Акимов Серега? Он тоже, вроде, в девятом?..

— Перевелся в округ! — доложил мордатый.

Пакуро, выхватив пистолет, направил оружие в окаменевшую от неожиданности и страха рожу.

— Выходим из машины! — Боковым зрением отметил, как секундное замешательсто на лице инспектора сменяет понятливая готовность к действию…

Вынырнул из-за спины автомат патрульного, щелкнул затвор…

— Вы чего, ребята?!

— Без шуток! Руки в гору!

— Да ты кто такой?!.

Уместив на мокрый асфальт с заложенными на затылки руками водителя и пассажира «Ауди», Пакуро, оставив их под присмотром испектора, прошел на пост.

Набирая номер дежурного, рассмотрел удостоверения — вроде, подлинные, вроде, все совпадает в мелочах… Только вот Боря Гуменюк и Сережа Акимов никогда сотрудниками девятого отдела не являлись, а потому его проверочку эти хмыри не прошли, и, кто бы они ни были, он все равно будет прав…

Через час ситуация прояснилась: документы — безукоризненная липа, и импровизация Пакуро имеет далеко идущие последствия…

«Ауди» запарковали по соседству с его машиной, муровцы увезли своих лже-коллег на необходимую для повышения их информационного уровня экскурсию по Петровке-38, а майор, наконец-таки, добрался до дома.

Съев холодный ужин, улегся в постель и, под обреченный вздох проснувшейся жены, погрузился в краткое забвение…

А в восемь часов утра, хмурая и невыспавшася группа гильзоискателей, вновь явились к искомому месту.

Нежный утренний свет замечательно и всецело озарял вчерашнее слепое пространство, предназначенное для поисков трех металлических цилиндриков со впадинками, оставленными на их краях пистолетным бойком.

Позади сыщиков приземисто распластался знакомый модуль из серого пыльного стекла, оказавшийся дешевой пивнушкой, а предназначенный для исследования подзаборный ландшафт являл собой местность, пересеченную обломками бетонных плит, прикопанной ржавой арматурой, обрывками кабеля и — буквально горами испражнений, оставленными, без сомнения, завсегдатаями питейного заведения.

Пакуро, вооруженный лишь детской лопаткой, одолженной у ребенка, печально вздохнул…

Поиски гильз на загаженной, смрадно вонявшей почве, концентрированно пропитанной аммиаком на данном участке, по мнению Бориса, аж до центра планеты, велись два дня. При этом от места поисков ежеминутно отправлялись по известному адресу претенденты на подзаборное облегчение своих организмов от разного рода накоплений. Претендентами являлись ожидавшие поездов пассажиры, местные бомжи и — посетители пивной — судя по всему, пользующейся огромной популярностью в районе.

Через два дня облагороженный ландшафт идеально соответствовал площади, предназначенной для высадки английского газона.

— Центральный РУБОП на субботнике по благоустройству города, — бормотал Борис, разглядывая две лежащих на ладони гильзы. — Чем не название газетной статьи, а?

— Ладно тебе, — отвечал Пакуро, утирая пот со лба и набирая телефонный номер курирующего расследование прокурора.

Воодушевленно сообщив прокурору о найденных гильзах, услышал:

— Так вы нашли две?

— Да…

— А он три раза стрелял?

— Три. Но мы тут все перерыли… Как кроты… И потом — двух же достаточно…

— Мало! — донеслось категорическое заключение.

— Мало ему! — скрипнув зубами, сообщил Пакуро истерзанным поисками сотрудникам. Взглянул на закатное небо, отчетливо заволакивающееся пеленой дождевых облаков. Сказал решительно: — Завтра продолжим! На сегодня — все!

На следующий день, посетив уже изученную до квадратного миллиметра площадку, с обреченным унынием воззрились на характерные возвышения, напоминавшие картину начала строительства пирамид в ровной плоскости пустыни египетской с высоты птичьего полета…

К полдню, с помощью чуткого металлоискателя, извлекли из ядовитого грунта третью гильзу.

Дело об убийстве Валентины Рудаковой и ее дочери, в компетенции РУБОП было завершено, хотя орудие убийства, находящееся ныне в руках головореза Чумы, означало лишь продолжение цепной реакции последующих преступлений.

А потому Пакуро с холодным и удрученным пониманием сознавал, что развенчал лишь тайну одного эпизода обширной, составленной из множества человеческих трагедий, истории.

 

Витёк

После отъезда Чумы из поселка, Витёк вернулся к себе домой, преисполненный черной и липкой, как печная сажа, ненавистью к изощренно-вероломному бандюге.

Не зажигая свет, уселся на веранде, механически поглаживая лобастую голову сенбернара, сочувственно уткнувшуюся ему в колени и, глядя на ночную темень за оконным стеклом, призадумался.

Со всей очевидностью вырисовывался тот факт, что, навесив на него, дурака, долг в пять тысяч зеленых, Чума от своих намерений хапнуть деньги на ровном месте, не откажется. Придется продать все, и сирым бродягой отправляться в гибельную неизвестность жестокого мира.

А мразь пропьет-прогуляет эти денежки, нисколько судьбой какого-то там деревенского Витька — тупого и корыстного барана, возомнившего себя волком, не удручаясь…

Далее. Следообразующие детали оружия, похищенного из ЭКО, криминальные оружейники изменят; номера выкорчуют, однако это не изменит главного — работы следствия по факту громкого, надо полагать, преступления. И он каким-то нутряным, безошибочным чувством угадывает неотвратимость появления в своем доме тех, кто сумеет раскрутить эту историю со всеми участвующими в ней персонажами…

Это не было опасением, это была уверенность — ясная и жуткая.

И тут созрел план… Рискованный донельзя, но, как представлялось, единственно верный в своей спасительной перспективе.

Выждав два дня, когда улеглась милицейская суматоха, связаннная с исчезновением Лехи, он, дав участковому показания, что уже давно не общался с арендатором своей машины, и о причинах его таинственного исчезновения ничего, даже приблизительно, не ведает, начал собираться в дорогу.

Уложил в багажник все ценные вещи и инструмент, запер дом и отвел сенбернара к соседке, оставив ей деньги на прокорм собаки. Пояснил, что отъезжает на заработки в Питер.

С тоской посмотрев на дом, оставляемый, видимо, навсегда, уселся в машину и — тронулся в Москву.

А вот и знакомая дверь логова, за которой ему довелось посидеть в качестве изнемогающего от страха пленника…

Открыл дверь Весло — явно опешивший от его внезапного появления.

— Ну, зайти-то можно? — Витёк бесцеремонно протиснулся в коридор, поставил на пол сумку с вещами.

И тут же наткнулся на опустошенно-изучающий взор Чумы, сидевшего за пустым обеденным столом в комнате.

— Прибыл для разговора, — скучным голосом доложил Витек.

— Ну, умещай зад… — Чума, скрестив на груди руки, кивнул гостю на стул.

— Значит, подумал я хорошенько, — начал Витёк, — и решил так: приговор ты мне вынес серьезный, противоречить ему не стану, но без хаты и без тачки мне хоть в петлю, терять нечего…

— Не мои проблемы, — разлепил свои бледные губы Чума.

— Верно, — кивнул Витёк. — Но хочу спросить: что лучше — получить пять штук, от которых ты ни беднее, ни богаче не станешь, и сгубить верного человека, или — дать ему возможность должок отработать, и — как запасную опору для дальнейшей жизни оставить? Ведь жизнь-то — она по-всякому обернуться способна… Вон, я винт ржавый лет десять назад на дороге подобрал, в ящик кинул, а тут начал глушак на тачке менять, крепеж хомута — чпок, и лопни, сгнил, падла; я туда-сюда, нет замены, а потом спохватился, в ящик полез, а винтик-то тот оказался, родной… Затянул им хомут и — покатил куда надо. А?

— Грамотно гонишь, — согласился Чума. — Только ведь поджилочки у тебя того… тряские, для наших дел негодные… Нам народ с твердой поступью нужен… Коли через мертвяков шагаешь, споткнуться нельзя!

— А я в те дела, где негоден, нос совать не стану, — сказал Витёк. — Но одну работенку для себя вижу: водилой в бардаке твоем… Девок-то тьма, а клиенты по всему городу горохом рассыпаны. Только и успевай задницы развозить.

— А чего… — подал голос Весло. — В точку!

— Да? Тогда бери его к себе в квартиранты. — Чума поднялся из-за стола. Посмотрел на часы. Буркнул рассеянно: — Пора… Надо к Крученому лететь, вызывал папа… Кстати! — Тревожно зыркнул на Витька. — Как там насчет этого… Лехи?

— Подергались менты чуток, да затихли…

— У тебя были?

— У всех были. А мне-то чего? Я ему не сторож и не приятель.

— Понятно. В общем, кантоваться у Весла будешь, он — старший. Телкам мы как раз сегодня хату снимаем. Вроде как… диспетчерский пункт, во. Телефончик с определителем, то-се… И завтра, думаю, начнешь развозы. Насчет бабок решим.

— Хотя бы на бензин, а то ж я голый… — жалостливо вымолвил Витёк.

Чума брезгливо покривился.

— Весло отстегнет. Все! Я уехал. — И, сутулясь, направился к двери.

Когда за шефом хлопнула дверь, Весло, качнув головой, вдумчиво произнес:

— А ты, Витюха, умник. И с бабками не расстался, и у кормушки пристроился.

— Кстати, пожрать-то чего есть? — спросил находчивый сельский житель.

— Ну ты хорек! В холодильнике бациллы… И наш цирроз там. Наливай за свиданьице…

— Это — момент!

На свою новую работу развозчика проституток Витёк не жаловался: к полдню он подъезжал в диспетчерскую — огромную неухоженную квартиру, арендованную у хозяина-пропойцы, ютившегося в одной из комнат; выслушивал указания миловидной «мамочки» Аллы — ухоженной, налитой зрелой чувственной красотой украинки, развозил безнравственных девчонок по указанным адресам, взымая с клиентов плату и предупреждая их об ответственности за всякого рода силовые извращения; получал деньги на карманные расходы и ремонт машины, бесплатные сексуальные утехи в любое время дня и ночи, и — усердно вынашивал дальнейший рискованный план, составлявший суть его будущего…

Постепенно в голове его накапливалась полезная информация: Чума и Весло подчинялись вору в законе Крученому, одурившему богатую коммерсантку, ныне пребывавшую в психбольнице, и с удобством расположившемуся в ее квартире. Малолетняя дочь коммерсантки стала сожительницей старого гангстера, а сын — порученцем-шестеркой.

Вор, судя по всему, контролировал несколько хлебных точек, а кроме того, крутил с Чумой откровенно уголовные делишки.

Обо всем этом по пьянке Витьку проболтался Весло — надзирающий за нелегальной фирмой досуга, доходы от которой также шли в распоряжение криминального авторитета. Кроме того, через проституток поступали наводки на перспективные для совершения налетов частные квартиры. Аналитическо-информационное препарирование наводок осуществлялось все той же ушлой «мамочкой» Аллой.

С некоторой обескураженностью Витек уяснил и тот факт, что группировка, о которой не раз хвастливо упоминал Чума, не принимает никакого прямого участия в деятельности его шефов, лишь косвенно примыкающих к иерархии глав того криминального сообщества, что ныне неотвратимо вступало на путь вполне легального бизнеса.

Демаркационные пограничные линии между мафиозными организациями и откровенно уголовными бандами с каждым днем приобретали все более четкий и отчуждающий характер.

И, как понимал Витёк, случись что с Крученым или с Чумой, особо усердствовать в помощи им новая поросль беловоротничковых бандитов не станет.

«Новые» вынужденно считались с «синими», во-первых, из-за их отмороженной непредсказуемости, а во-вторых, из-за традиционного главенства блатных над миллионной массой зековского покорного быдла.

Данный факт сугубо практического и формального симбиоза также поселял в смекалистом Витьке некоторые надежды…

Вскоре в бардаке разгорелся скандал: попавшая в поле зрения «мамочки» Аллы тридцатилетняя Надежда, также провинциальная украинка, работавшая продавцом на рынке, который курировал Крученый, наотрез отказалась работать в качестве шлюхи, хотя поначалу дала на это согласие.

Согласие было вынужденным, ибо у Надежды украли выручку за неделю торговли, и вербовку привлекательной одинокой женщины, кормившей своими московскими заработками престарелую мать и малолетнего сына, живших в селе под Харьковом, осуществлял лично Крученый — бестрепетный и грозный, как демон.

Витёк, привезжий Чуму в квартиру, где ныне обитал вор, топтался в просторной прихожей, прислушивась к глухо доносившимся из-за остекленной цветным витражом двери кухни, рассуждениям высшего руководителя:

— Отказывается, сука? Ну и хорошо! Алка тоже хвостом крутит, самостоятельная больно стала… Вот и научим ее нашим выводам… Девка к батарее прикована? Так… Вечером собираетесь в хате втроем: ты, Антон и — Алла. Девке кляп в рот, и режьте ее на лоскуты. А Алка пусть смотрит, запоминает. Мясо в пакет упакуете и — на свалку. Подальше от дома только… Водилу своего этого… Пусть в стороне будет, чего-то не нравится мне колхозник твой… Или смотри — пусть тоже вымажется…

Витек с силой сцепил в замок хрустнувшие пальцы. Вот, жизнь… Ведь когда впервые увидел он эту Надежду, трепыхнулось у него возбужденно и гулко сердце: какая баба! Вот бы с такой жить-поживать… Не из этих ведь шкур липких…

А потом враждебная отчужденность нахлынула: коли здесь, то — такая же, и нечего в лазоревые хламиды ее наряжать… Да завтра же ее окучит! В любом варианте. А оно — вон как… Конец бабе! Да и еще его в мясники припашут… Вот, погань!

Выйдя в прихожую, Чума внушительным тоном произнес:

— Лети в диспетчерскую, Алке скажешь, что буду в семь вечера. Телка там к батарее наручниками приклепанная сидит — можешь попользоваться. Легко. Противиться станет — пасть заклей и бей, как кузнец оковалок… Но — чтобы не сдохла, у нас воспитальное мероприятие с ней намечается. Что еще? Путан по ночным страдальцам развезешь, греби к Веслу. И жди меня у него на хате завтра утром, дело есть.

Витёк услужливо наклонил голову, выражая полнейшее согласие с полученными указаниями. Относительно рекомендации пользования пленницей глумливо проронил:

— Благодарствую… Отметимся. Оторвемся, вернее! Баба — шик!

— Ну, давай-давай, — гадливо покривился Чума, подталкивая его к выходу.

Сев в машину, Витёк в сердцах ударил себя кулаком в ладонь. Произнес потерянно:

— Ну, уроды без привязи!

Пройдя тюрьмы и зоны, став наблюдателем бесчисленного множества измывательств, подлости, кровавой жестокости, он, удачливо избегнув многих пронесшихся над самой макушкой напастей, однако закаленно приемля насилие, как неизбежную данность, сейчас, пребывая в тесноте колючих бандитских пут, вдруг отчетливо осознал весь мрак того ада, в котором вынужденно оказался. Но ведь — вынужденно, с расчетом… А Надежда? Незадачливая несчастная дуреха…

Приехал в диспетчерскую.

Алла сидела на кухне, попивая сухой мартини и смотрела телевизор. Хозяин квартиры, мертвецки пьяный, спал в своей комнате.

— Чума сказал, — развязно начал Витёк, обращаясь к хозяйке проституток, — что Надя в отказ пошла, сегодня воспитывать ее будут…

— Когда он приедет? — не отрываяясь от экрана, спросила «мамочка».

— Велел, чтобы ты тут в семь часов вечера присутствовала.

— Что с ней делать будем? — Алла коротко указала рукой себе за спину. Ее целиком занимала эротическая сцена мыльной оперы.

— Чума сказал, для начала я могу попользоваться…

— И то верно… — Порывшись в кармане халата, она достала ключи от наручников.

— Да я с ней и так слажу, — хмыкнул Витёк. — Даже интереснее…

— О, тогда и я посмотрю! — оторвалась старая развратница от телевизора. — Страсть люблю акробатов…

— Зенки вывалятся! — угрюмо молвил Витёк. — Обойдешься! Дай нож!

— Зачем тебе?

— К глотке приставлю, чтоб не дергалась, гнида…

— Возьми вон… На мойке…

Войдя в комнату, наткнулся на затравленный, исполненный ненависти взгляд женщины, сидевшей на полу возле батареи.

Смущенно приблизившись к ней, Витёк поднес палец к губам в предостерегающем жесте, затем, наклонившись, зашептал на ухо:

— Сиди тихо, поняла?.. У Чумы приказ: порезать тебя сегодня на куски. В назидание… Короче — труба! Прямая, без изгибов. — Перегнувшись, он рассмотрел наручники. Усмехнулся: — Китайское железо… — И, вытащив из кармана щипчики для ногтей с вмонтированным в них кривым дугообразным лезвием, вставил его острие в паз замка, сноровисто провернул приученными слесарить пальцами. Замок открылся. — Делаем так, — продолжил Витёк. — Я отвлекаю Алку, закрываю дверь на кухню, а ты — в коридор. Запор — на защелке… Дверью не хлопай. Вот… — Он судорожно порылся в карманах, достал сто долларов: — На, большего нет… Я тут сам в рабах… — И добавил виновато, глядя в ее серые, настороженно распахнутые глаза: — Нравишься ты мне, Надежда… Как увидел тебя, так сразу и… Такая история. — И — внезапно для самого себя, осторожно поцеловал ее в висок.

— Так, может, вместе?.. — прошептала она.

— Не время… Адрес мне свой скажи…

Она произнесла название поселка под Харьковым.

— А улица?

— Октябрьская, два…

— Ну, бывай! — Он стиснул ее плечо. — И учти — приеду. Скоро.

Вышел из комнаты, вернувшись на кухню. Закрыл за собой дверь.

— Больно ты скоро…. — произнесла бандерша, истомленно потянувшись всем телом.

— А ну ее, тварь!.. — отмахнулся виновато Витёк. — Дергается, как на пружинах… Неинтересно!

— А чего интересно? — с озорством посмотрела на него Алла.

— Вот с такой бы женщиной, как ты… — Витёк, присев рядом, обнял многоопытную жрицу плотской любви.

На него пахнуло бабьим потом и дорогой парфюмерией.

— Да иди ты! — отодвинула она его руку.

— Это почему?

— Не в моем вкусе, понял?! — В глазах ее блеснула отчужденная злость.

— А если за пятьдесят баксов?

Взгляд Аллы тут же кокетливо залучился.

— Это предложение можно рассмотреть…

Витёк, усердно прислушивающийся к долгожданному осторожному скрипу ведущей в квартиру двери, наконец расслышал его — боязливый, краткий… И, небрежно взбивая кончиками пальцев локоны повелительницы чаровниц, громогласно продекламировал:

— Кудри вьются, кудри вьются, кудри вьются у блядей… Почему они не вьются у порядочных людей? Потому что у людей, — объяснил с горестным нажимом, — нету средств для бигудей… Ведь порядочные люди тратят деньги на… Эх! — прибавил. — Были бы сейчас эти пятьдесят! Может, в долг, а?

Взор бандерши снова посуровел:

— Ага, монгольскими тугриками по перечислению…

— Ну, как знаешь, главпункт проката…

Попили кофе, покалякали о тяготах жизни и о проблемах эпидемии охвативших столицу венерических заболеваний, чья профилактика концентрированным раствором марганцовки искушенная Алла считала самым действенным средством.

Наконец, зевнув, Витёк сказал, что пора ему начинать объезд точек — девчонки свое отработали…

Выходя из квартиры, он даже не обернулся на дверь комнаты, за которой, по идее, томилась предназначенная для кровавого заклания жертва бандитских амбиций.

Однако вечером, выпивая в компании Весла, был потревожен истерическим телефонным звонком.

Звонил пышущий негодованием Чума:

— Ты зачем телку от магистрали отковал?!!

— Да ты чего?.. — возмущенно произнес Витёк. — Ну, лепишь! Извини, конечно… С какого еще хрена я бы ее…

— Ко мне! Срочно! На полусогнутых!

— Чума, да ты совсем… Тачка на стоянке, мы с Веслом киряем… О чем базар? В бега она, что ли, подалась?

— Ладно, утром приеду, объясню, — внезапно сбавив обороты, промолвил Чума. — Упорхнула, канарейка…

— Как?!

— Хрен знает… Браслеты распрягла… До завтра, в общем!

— Надька сбежала! — с изумлением доложил Витёк неторопливо раскуривающему косячок Веслу.

— А… Ну… Алке — финалис вагиналис! — вынес тот невозмутимое резюме.

— Чего?

— Это так по латыни наше «п…ц»!

Приехавший утром Чума выглядел удрученным и озлобленно-задумчивым, однако никаких претензий по поводу побега строптивой пленницы Витьку не высказал, приняв, вероятно, версию о некачественных кандалах. Усевшись за стол, повелительно объявил:

— Собираемся скоренько и — шлепаем на дело. Будем брать хату. Всё под прицелом, Антон пасет выход, Ольга уже в машине. Наводка ее, кстати. Ты, — небрежно кивнул Витьку, — идешь с нами, ствол получишь… — И выжидательно замолчал, ковыряя ногтем заусенец на пальце.

Витёк также молчал, понимая, что, начни он сейчас противоречить, ссылаясь на былые благостные договоренности, дело может обернуться самыми плачевными для него выводами.

Вчерашние слова Крученого о недоверии новому водиле, а также его, Витька, вероятное, хотя и недоказанное соучастие побегу Надежды, скорее всего вынудили бандитов привлечь новичка к тем акциям, после которых о роли стороннего свидетеля ему уже не следовало и мечтать.

— Ну, что молчим? — задал вопрос Чума, не поднимая глаз на собеседника. — Или, думаешь, покручусь, должок отобью, и — в сторону? Ошибочка, Витя! От нас не уйдешь, ты не в аптеке работаешь.

— Я отвечу, — твердым голосом начал Витёк. — На воровское дело батраков не берут, так понимаю. И, значит, коли подписываюсь, то должен быть в честной доле. Чтоб знать, за что грустить в неволе…

— Ты мне чего, условия ставить будешь? — откинувшись на спинку стула, надменно молвил Чума.

— Ладно, Чума, хорош разводить парня, — неожиданно подал голос Весло. — Коли уж он с нами канат тянуть ухватился, другой конец не отвязывай! Мне лично Витюха по душе.

Чума удивленно поиграл бровями. Сказал:

— Ишь, как спелись… Кто бы знал! Но да ладно. — Строго взглянул на Витька. — Коли Весло по такому течению погреб, я сворачиваю паруса. Но ты, Весло, и в ответе за него будешь… — Вытащив из-за пояса два пистолета, положил их на стол — потертый «Макаров» с треснутой щечкой рукоятки и знакомый элегантный «Маузер»-мелкашку.

Корявая лапа Весла накрыла некогда милый сердцу Витька пистолетик.

Пришлось довольствоваться расхожим армейским оружием.

— Ну, полетели! — Чума сладко потянулся. — Расклад такой: меняем номера, и едем к хате. Ольга, как всегда, звонит в дверь. Лох, вроде, один… Ее узнает, откроет. Тут чисто психологически… У фраера женушка, он Ольгу с тротуара свинтил, попользовался, а теперь — нате — явилась… Вопрос: зачем? Забыла что? Колечко, к примеру, потерялось… А вдруг, претензия какая? Или блажь? Вдруг, пришлепает вновь, когда супружница в доме?.. Тут Крученый все точняком прикинул… Мы с тобой, — подмигнул Веслу, — за Ольгиной попкой хоронимся. Как обычно. Влетаем и — понеслось. Антоша и Витюха — следом. Прессуем фраера, начинаем шмон. Ольга с рацией отваливает на «атас». Такая азбука.

Витёк хотел задать вопрос о возможности крайне нежелательной для него «мокрухи», но — прикусил язык… В любом случае отступать было некуда. Добиться от лживого насквозь Чумы правды о его истинных замыслах, не смог бы и дьявол, а попытка торга означала бы потерю лица… И, соответственно, головы.

Расчет Крученого оказался точен: увидев в дверном «глазке» безобидную девчонку, с которой он провел незабвенное времечко, хозяин квартиры, ошалев от десятка спутанных версий, касающихся сути такого визита, однако, опасного подвоха не заподозрив, отодвинул задвижку замка, и в следующую секунду банда ворвалась в коридор.

Чума — привычно, без промаха, ударил жертву кулаком в кончик носа, использовав таким образом свой любимый прием: кровь, невольные слезы, растерянность и ослепленность…

Не теряя зря времени, Весло коротко и пружинисто толкнул незадачливого кавалера ладонями в грудь, отчего тот, потеряв равновесие, отлетел к стене и сверзился на пол.

— А теперь — тихо! — зловеще молвил Чума, уперев ствол пистолета ему в лоб. — Коротко обернувшись на входящих в квартиру Витька и Антона, распорядился: — Оба: шмон по сусекам; один — на рации… — Затем, вновь обратившись к поверженному человеку — молодому, симпатичному крепышу лет тридцати, до сей поры лучившемуся уверенностью и благополучием, с угрозой продолжил: — Значит, так. Буду задавать вопросы. Один неверный ответ — пуля у тебя в башке, обещаю твердо. Вопрос первый: где бабки?!

— Спокойно, ребята, все понимаю… — утерев кровь с подбородка ладонью и с досадой на ладонь посмотрев, отозвался хозяин. — Деньги и драгоценности в сейфе, сейчас открою, бить не надо, все отдам… — Держась неверной рукой за край антикварного, в искусной резьбе, комода, приподнялся, подошел, покачнувшись, к сейфу, вмонтированному в стену над письменным столом. Растерянно чертыхнувшись, произнес:

— Ключ в столе… — И потянулся уже открыть ящик, но был остановлен бдительным выкриком Чумы:

— Я сам! Не дергаться, гнида!

Хозяин квартиры послушно замер на месте.

Чума выдернул на пол ящик стола, рассыпавшегося разной всячиной: бумаги, скрепки, компьютерные дискеты, зажигалки, авторучки, ключи…

— Который? — указав глазами на ключи, спросил Чума.

— Вот этот… — ответил хозяин, ткнув пальцем в лежащий поодаль от вываленной россыпи мелочевки, — плоский, с хитрыми, извилистыми бородками…

Чума механически наклонился, поднимая указанный предмет.

Витёк и Весло, зазевавшиеся на украшавшую стену коллекцию старинных мечей, даже не заметили, как покорная до сей поры жертва, вдруг молниеносно и жестко ударила наклонившегося к ключу Чуму умело вывернутой стопой в лоб.

Чума отлетел под ноги подельников; мгновенно, впрочем, поднялся, однако коварный хозяин времени зря не терял: сунув руку за боковую стенку стола, извлек — наверняка с давним расчетом спрятанный за ней никелированный «ТТ», незамедлительно грохнувший оглушительными выстрелами…

Дернулся, потерянно схватившись за грудь, Весло; завыл, вращая глазами, Чума, кому пуля угодила в руку; почувствовал, как упруго обожгло висок, Витёк, — в следующее мгновение, пригнувшись, выскользнувший в прихожую…

Далее все происходило, как тумане…

Едва не сбив с ног выскочившего из соседней комнаты Антона, они скопом выбежали из квартиры; понеслись под ногами ступеньки лестницы, ведущей к выходу из подъезда, где прохаживалась, блаженно щурясь под солнышком в темным очках и чаруя прохожих стройными, загорелыми ножками, едва прикрытыми легким платьицем, стоящая на «атасе» Ольга.

Не сговариваясь, попрыгали в машины: Антон и его ничего не понимающая сестрица уехали на своей; Витёк, Чума и Весло покатили, куда глаза глядят, в прежнем составе.

Ехали, матерясь и исходя исспупленной злобой.

Витёк, впрочем, помалкивал, косясь на сидящего на переднем сиденье Весло, чье смуглое лицо на глазах приобретало мучнистый оттенок, а лоб покрылся крупными каплями пота.

Пуля, выпущенная из «ТТ», прошила его грудь навылет, он терял кровь, уже обильно расползающуюся на чехле сиденья, а поскуливающий на заднем сиденье Чума, обнажившийся до пояса и свирепо разглядывающий сине-багровые округлые раны входных и выходных отверстий на бицепсе левой руки, чувствовалось, обретал способность вновь принять на себя командование.

— Рули в Люблино! — скозь стиснутые от боли зубы, приказал он Витьку. — Лепила там у меня… Аптекарь, мать его так…

— Быстрее… — прохрипел Весло, и в следующее мгновение, уронив голову на грудь, замолчал.

Перегнувшись через сиденье, Чума охватил ладонью его шею. Скривившись, молвил на выдохе:

— Кончился, дуралей…

Остановившись возле пустыря, выволокли из машины убитого соратника, обыскали; забрав ключи и бумажник, отволокли тело в кусты.

Для верности Чума перерезал покойнику горло. Свое действие прокомментировал так:

— Тяжело расставаться со старыми товарищами, но уж коли такая судьба — надо гуманно, чтоб, если очнется ненароком, не мучился… Мы же люди…

Подъехав по указанному адресу в Люблино, Витёк выключил движок, глядя, как Чума, бережно прижимая к туловищу простреленную конечность, покачиваясь, бредет к подъезду, где жил известный ему врач.

Вернулся через час — взвинченно веселый, явно под действием наркотика. Приказал:

— Домой меня вези, на Красносельскую…

По пути отрывисто наставлял:

— Теперь ты — на месте Весла, понял? Сиди в хате, нос не высовывай, обмозгуем с Крученым, как и чего, тебе сообщу… Салон отмой, чехлы — в помойку. Но не у дома, хотя бы за квартал отъедь… Пистолет давай…

Витёк протянул бандиту так и не пригодившийся, слава Богу, «Макаров».

— Э-э! — крякнул Чума изумленно. — А мелкашка где?

— В смысле?

— Ну та, что у Весла была?..

— Откуда мне знать?

— Там оставили… — Чума досадливо закусил губу. — Весло выронил! Точняк — выронил!

— И чего? — испуганно обернулся к нему Витёк.

— Там номер не запилили… Ладно. Авось, пронесет!

Витек почувствовал холодок в груди. Это «авось» означало одно: если пистолет идентифицирует приехавшая на место неудачного преступления милиция, то в тлеющие угли ведущегося следствия полетит новое сухое поленце, взвив россыпь искр прибавившегося у сыщиков энтузиазма…

На Красносельской Чума жил в основательном, послевоенной постройки, доме.

Квартира, куда он пригласил подняться Витька, оказалась снабженной двумя входными дверьми из толстенной стали, а в металлической раме проема тускло горела контрольная красненькая лампочка сигнализации: Чума тоже боялся разбойников.

— Вот тут и обитаю, — говорил Чума, подталкивая компаньона в гостиную, заставленную дорогой, но разномастной пыльной мебелью, напрочь лишенной какого-либо ухода.

На зеркальной полировке обеденного стола в пивных лужах валялись порожние бутылки и селедочные головы; из переполненных окурками хрустальных пепельниц несло прогорклым табачным смрадом. Смятые серые простыни и скрученное винтом одеяло свисали с пухлого кожаного дивана на затоптанный грязными каблуками ковер.

Обнаженные дамы, населявшие многочисленные живописные полотна, теснившиеся на обтянутых гобеленами стенах, недоуменно взирали на неряшливое убожество бандитского быта.

— Ну, пить будем? — доставая из секретера коньяк, спросил Чума. — Помянем Весло, полагается…

— Стремный сегодня день, — отрицательно покачал головой Витёк. — Вдруг, менты зацепят… А на тачке номера шальные… Не, поеду к себе на хату, там нервы уйму.

— Ну, твое право… — Чума глотнул коньяк из горлышка. Сморщившись, ощупал простреленный бицепс руки, просунутой в петлю надетой на шею подвязки. Подытожил: — Завтра едем к Крученому. Про то, что пушку посеяли — молчи! И без того лютовать станет… Долю твою всерьез обсудим, коли вместо Весла впрягаешься… — Он вытащил из-за пояса пистолеты, положил их на стол. Прибавил сокрушенно: — Вот тебе и наводочка… Напоролись, как овцы в загоне на вилы… Верткий фраерок попался, удалой. А ты, Витюха, того… — Сузил презрительно глаза. — Сразу в бега… Как таракан ошпаренный.

Витёк указал на красный рубец, оставленный пулей на виске. Произнес запальчиво:

— Меня, как хлыстом… Сразу в сторону повело… Думал, в черепушку свинец ввинтился!

— Все еще впереди! — многозначительно пообещал Чума, вновь отхлебнув коньяк. — В сторону его повело… А в какую? На срочный свал, к калитке…

Витёк, уже собиравшийся покинуть компанию бандита, передумал. Присел за стол, отрешенно воспринимая язвительные нарекания, склонность к которым с новой силой вспыхнула в оправляющимся от потрясений тяжкого дня шефе.

Взял со стола «Макаров». Механически передернул затвор.

— Э-э! — Заполошно вскинулся на взведенный курок Чума. — Не шали, лапоть!

Тупая пуля «Макарова», обладающая при выстреле с близкого расстояния таранной ударной силой, попав ему в лоб, повалила на пол вместе со стулом.

Витёк, нагнувшись, с брезгливым и зачарованным вниманием смотрел, как медленно и удивленно гаснут, застывая в беспомощном негодовании, желтые, подергивающиееся остекленелой поволокой, беспощадные глаза упыря.

Смутный план завладеть сколь-нибудь значительной суммой воровских денег, подобравшись к ним поближе, ничуть не противоречил, как ныне казалось Витьку, его заветному желанию одновременного избавления от диктатуры кровавого изверга, будущего своего погубителя, которого с недавней поры он ненавидел беззаветно и люто.

Он убил нелюдя, перед кем поневоле юлил и пресмыкался, выгадывая подходящий момент исполнения этого тайного желания, потому что внезапно и озаренно уяснил: лучшего момента, возможно, не будет, и в путаной логике такого поступка присутствовал и издевательский тон считавшего его за придурка бандита, и протухшее роскошество его логова, и доступный пистолет, и уверенность в неотвратимом конце банды, и сторожевой огонек сигнализации, указывающий, что в квартире есть ценности, и, конечно же, устремление к вожделенной свободе захваченного в плен и униженного раба….

Он стер с пистолета отпечатки пальцев и — приступил к планомерному обыску квартиры, нещадно куроча мебель, отдирая плинтусы, выстукивая паркет и снимая облицовки входных дверей, под одной из которых обнаружился первый ожидаемый сверток с долларами.

После многочасового труда, завершившегося лишь под утро следующего дня, он нашел три тайника, и, вывалив на столик стоящего в прихожей трюмо — высоченного, в кружевах завитушек красного дерева, пачки валюты и россыпи украшений, замер, устало и опустошенно сознавая, что, вот, наконец, и все…

Теперь — свободен!

Вернее, он завоевал свободу, но ее еще предстояло многотрудно и бдительно отстоять.

 

Крученый

Тяготили предчувствия… Скорой и неизбежной беды. В голове нудно и тревожно стучало:

«Что-то случилось, что-то не так…»

И оснований для самых худших предположений после незадавшегося ограбления квартиры и последующего за ним исчезновения Чумы с подручными, имелось с лихвой.

Как объяснили Антон и Ольга, лошок, попавшийся на уловку, дверь открыл, был запрессован, но затем каким-то неясным образом сумел затеять пальбу, в результате которой бригада грабителей, получив огнестрельные ранения, ринулась наутек, растаяв в безвестности.

На телефонные звонки в квартирах Чумы и Весла никто не отзывался, посещать соратничков с визитом было небезопасно, а потому оставалось лишь ждать, строя самые унылые версии по поводу их исчезновения.

Попытка выяснения событий, произошедших после стрельбы в квартире — в частности, вызывал ли хозяин или его переполошившиеся соседи милицию, не задалась: глава группировки, способный помочь ему в предоставлении такого рода информации, ответил отказом, причем сквозило в отказе откровенное пренебрежение — дескать, мараться сопричастностью к подобного рода романтике — ниже его достоинства…

Крученый затаил обиду, хотя втайне справедливость этакого пренебрежения признал: благосклонность к нему циничной, расчетливо мыслящей криминальной молодежи, диктовалась всего лишь необходимостью тюремной страховки, но и не более; он был не у дел в новом, тщательно перекраиваемом мафиозном пространстве, где физическое насилие признавалось не как приоритет, а как крайняя необходимость.

Приоритетом являлось насилие интеллектуальное, чьими составляющими были информация, анализ, прогноз, факторы экономических рисков и вполне респектабельный в своей законопослушности результат.

Миром, где правит топор и удавка, новое поколение брезговало. Этот мир принадлежал неуклонно вымирающим питекантропам.

Так что пора было отдать себе отчет, кем именно он является в группировке. И он уяснил: да никем… Внештатником на всякий случай. Материальным воплощением затухающих отголосков прежних пещерно-уголовных традиций.

А как он оплошал с подведомственным рынком, над которым держал «крышу»!

Хитроумный и льстивый директор, знакомый ему с давних лет, извечно щедро прикармливающий в том же расчете на «кабы чего не вышло», сумел уломать его на ежемесячную сумму мзды, равную пяти тысячам долларам, причем взял с него слово, что планка оброка устанавливается твердо и незыблемо на два года.

И он получал эти пять тысчонок, вполне ими удовлетворяясь, однако, проговорившись об этих своих дивидендах в группировке, получил насмешливую отповедь: высокодоходный рынок был должен отстегивать ему как минимум — сто пятьдесят кусков ежеквартально!

А слово он уже сказал, не вернешь слово… Купился на подачки, на икорку с осетринкой, на пакеты с овощами-фруктами, на «уважение» копеечное…

Вот уж лох, так лох!

Униженная злоба терзала Крученого, и подогревалась злоба сопутствующими неудачами: оклемалась в больнице Ирина, принялась названивать домой, с тревогой выспрашивая, — как, мол, дети, чем заняты, ходят ли в школу?..

Ну, с Ириной он разберется, не впервой. Спишет в утиль. Способов много: ночное нападение хулиганов на улице, или передозировочка… Придумается! С Аптекарем еще посоветуется…

Аптекарь, кстати, сообщил, что Чума приезжал к нему для осмотра простреленной клешни. Необходимые медицинские процедуры были проведены, а вот куда Чума отправился впоследствии, — загадка. Был с ним водила деревенский, но и водила пропал… А может, водила — стукач? Может, оттого и с хатой пролет случился? Нет, вряд ли… Там бы всех и повязали, с поличным. Тогда почему Чума не выходит на связь?

Ответа не находилось.

Довершением всех незадач стал звонок Аллы, хозяйки подведомственного вертепа.

Со слезой в голосе бандерша сообщила, что трудно налаженный бизнес находится на грани срыва. Причина — хозяин съемной квартиры, превращенной в диспетчерский пункт и, одновременно, в место постоянного проживания проституток.

Хозяин заявил, что оговоренные в устном контракте с Крученым деньги не получает, довольствоваться водкой, выдаваемой ему в качестве гонорара, не желает, а потому забирает у жриц любви паспорта и изгоняет их на улицу. Паспорта готов возвратить за обещанное вознаграждение, а что же касается возобновления деятельности притона — то более рассчитывать на его благосклонность не следует, общежитие шлюх пришлось ему не по нраву.

Далее «мамочка» пояснила, что пыталась урезонить разбушевавшегося алкоголика, в котором проснулось коммерческое осознание своей необходимости в деле полового ублаготворения страждущих масс, однако мирный диалог сукин сын вести отказался, и, выгнав девочек, напоследок засветил их руководительнице в глаз, отчего ее миловидное лицо, одновременно являющееся и лицом фирмы, претерпело ужасающие и прямо воздействующие на привлекательность предприятия изменения.

В качестве постскриптума Алла прибавила, что в переговорах с агрессором ссылалась на авторитет Крученого, как на первоначального и главного арендатора жилой площади, используемой под вертеп, однако алкоголик с убежденностью заявил, что свое уже отсидел, блат в пенитенциарных учреждениях ему отныне ни к чему, и просил, мол, передать гнусному халявщику-урке пламенный привет!

Это наглое заявление словно кипятком ошпарило и без того уязвленные амбиции обуянного гордыней вора.

— Устраивай девок по времянкам, и — срочно ко мне! — срывающимся от негодования голосом приказал он бандерше. — Сегодня же отшибем рога козлу запойному! Счеты со мной вздумал вести, короед гнусный! Пламенный, говоришь, привет мне послал?! Хорошо, в долгу не останемся!

Его грозные посулы падали на благодарную почву: полученная Аллой травма, обезобразившая лицо, взывала к незамедлительному и бескомпромиссному отмщению.

Спустя час Крученый давал необходимые инструкции спешно собранной зондер-команде, состоящей из бандерши, Антона и его спарринг-партнера по занятиям каратэ — тупого и мощного, как трактор, Дениса, на днях завербованного в банду в качестве надзирателя и охранника проституток.

Схема воздаяния зарвавшемуся в своих претензиях алкашу, задуманная Крученым, ни малейшего практического смысла в себе не несла, однако ее воспитательная составляющая, в первую очередь предназначенная для повышения дисциплины в рядах подчиненных, отличалась безусловной значимостью.

Алкаша следовало забить до смерти, затем уложить в сумки все более-менее ценное из того, что хранилось в квартире, а далее, включив газовые форсунки, надлежало квартиру поджечь, возвратив таким образом оппоненту его же пламенный привет в реальном, а не в голословном воплощении.

С задания каратели вернулись к полуночи — возбужденно-запыхавшиеся и весьма довольные собой. Сообщили, что подняли пьяницу с постели, сказав, что принесли ему долг, затем отметелили его с таким задором, что тот захлебнулся собственной кровью; после, согласно предписанию, облили мебель бензином и, включив газ, запалили бывшую диспетчерскую.

— Он точняком окочурился? Проверили? — выслушав доклад, настороженно спросил Крученый.

— Я ему ногой в репу так задвинул, что кровь из ушей потекла! — хвастливо заверил Денис. — И эта, — кивнул на Аллу, — попрыгала на нем, как на батуте, — ребра как хворост трещали…

— Слушайте вы, гимнасты! — проревел Крученый. — Я как вам сказал жмурика проверить? Пульс щупали? Зеркало к хлеборезке подносили?

— Да готов он был… — небрежно отмахнулся Антон. — А еще и поджарился, как антрекот… Даже думать не надо!

— Думать надо всегда, щенок бестолковый! — вскинулся на него Крученый, спешно одеваясь. — Вот же… Родина ждет героев, п…да рожает дураков! Гоним туда, чтобы… — Он не закончил фразу, обернувшись на экран телевизора.

Транслировали повторение криминальных новостей прошедшей недели. Комментатор повествовал о пожаре, приведшем к гибели одинокого пенсионера, временно поселившегося в квартире своей дочери, уехавшей в отпуск.

Как утверждали соседи, в квартире недавно сделали ремонт, и курящего пенсионера родственники обычно выпроваживали дымить на лестничную площадку, однако после их отъезда он, тяготея к комфорту, начал курить в квартире. Утверждалось также, что дедок регулярно выпивал, а потому причина пожара наверняка прозаична: бедолага заснул с непотушенной сигаретой…

Данную квартиру после ее ограбления и убийства старика, поджигал Чума, и, гневно тыча в экран пальцем, Крученый поставил в пример неумехам-новобранцам профессионализм их соратника — увы, канувшего в неизвестность.

Подъехав на место недавней кровавой разборки, застали возле подъезда толпу зевак, машины милиции и скорой помощи.

Потолкавшись среди любопытствующих лиц и, глядя на черные подпалины оконных проемов, Крученый получил противоречивую информацию: кто-то говорил, что пострадавший мертв, а кто-то запальчиво утвержал, что его отвезли в больницу в крайне тяжелом состоянии.

Уловив на себе испытующий взор одного из милиционеров, Крученый решил, что вдаваться в дальнейшие расспросы означает привлечение к своей персоне крайне нежелательного внимания, и удалился прочь, кипя яростью от халатности легкомысленных палачей.

Сел в машину, влепил оплеуху взвизгнувшей Алле, затем — Антону…

— Сволочи! По зоне соскучились! Жив скот! Я так и знал!

— Да не может быть… — залепетал Денис, но тут же получил жестким и злым кулаком в зубы и — заткнулся, чмокая разбитыми губами.

— Всех вас урою! — продолжал бушевать Крученый, размахивая руками. — А ты, Алла, сучка поганая, завтра же по больничкам поедешь его искать! Найдешь, и вколешь ему дурь под завязку! И если не сделаешь это, на куски, падлу, порву!

В своих безудержных угрозах Крученый переусердствовал: бандерша, уже всерьез тяготившаяся своей вовлеченностью в откровенно бандитские мероприятия, помышляла выйти из игры, вернувшись на Украину с солидной суммой комиссионных, вырученных от трудов подчиненных ей потаскух.

В уютном украинском городке, раскинувшемся над живописной речкой, имелся у Аллы собственный ладный домик со всеми удобствами, где проживали всецело подчиненный ее капризам и решениям муж, и — неописуемая красавица дочь Лена, занимавшаяся проституцией с тринадцати лет. Что, кстати, Аллу ни в малейшей степени не смущало: профессия, как профессия, не хуже иных.

К тому же исчезновение Чумы и Весла, проводивших по ее наводкам разбойные нападения, поселили в ней серьезное подозрение, что бандиты могли угодить в руки сыщиков.

Кроме того, сегодня, после скандальной процедуры выселения из квартиры, с ней отказались работать три самых красивых шлюхи, собрав монатки и уехав, плюнув на оставленные паспорта, по неизвестным адресам.

Об этом инциденте она еще Крученому не сообщила, но прекрасно представляла, какова будет реакция психованного изувера на такого рода новость.

И потому, клятвенно заверив патрона в готовности отыскать чудом выжившего алкаша и, переодевшись медсестрой, гарантированно умертвить его уколом надлежащего снадобья, она вернулась на свою личную съемную квартирку, и начала спешно укладывать в чемодан вещи: поезд в ее родные края отправлялся из обрыдшей и ставшей крайне опасной столицы государства российского, ранним утром.

 

Майор Родион Атанесян

Оперативное совещание в кабинете Пакуро, на котором присутствовали сотрудники, ведущие расследование хищения оружия из ЭКО и майор Атанесян, с недавних пор занятый персоной Крученого, продолжалось недолго — завеса криминального тумана неуклонно рассеивалась, и цели будущих разработок виделись отчетливо и уязвимо.

На днях в квартире, оформленной на имя родственника-инвалида, был обнаружен труп Чумы. Соседи, обратившие внимание на незапертую входную дверь, полюбопытствовали, в чем причина этакой беспечности хозяина, и, обнаружив его бездыханным, вызвали милицию.

В квартире все было перевернуто вверх дном: видимо, кто-то из соратничков Чумы искал тайники убитого.

Орудие убийства — пистолет «Макарова», находящийся в розыске, лежал на обеденном столе в гостиной. Помимо того, на трупе было обнаружено огнестрельное ранение, полученное незадолго до смерти.

«Мерседес» Чумы, оформленный на имя того же родственника, был найден в одном из боксов автостоянки, расположенной неподалеку от дома.

В боксе обнаружилось похищенное из ЭКО оружие и боеприпасы.

Среди найденного арсенала отсутствовал лишь один ствол — переделанный для стрельбы мелкокалиберными патронами «Маузер».

Днем позже, в кустах на пустыре, ребятишки наткнулись на труп неизвестного мужчины, впоследствии идентифицированного, как сподвижник Чумы по кличке Весло. Бандит скончался от сквозного огнестрельного ранения в грудь.

Возникла версия: Чума и Весло побывали в переделке, где получили достойный отпор. Но что это была за переделка? Разборка? Незадавшееся разбойное нападение? Так или иначе, с бандитами был некто третий, и именно этот третий решил покончить с Чумой, завладев ценностями из его тайников. Кто же он?

Вероятно, ответ на данный вопрос мог дать Крученый, под чьим патронажем с давних пор находились убитые злодеи.

Однако оперативные данные, имеющиеся на старого вора у майора Атанесяна, ни малейшей сенсационностью не отличались: выйдя из тюрьмы, уголовник приписался к одной из мощных группировок в статусе пенсионера-внештатника; получил, благодаря прошлым заслугам, под личный контроль один из процветающих рынков, где директорствовал его старый знакомый, и на том успокоился. В делах группировки не участвовал, вращался среди криминальных авторитетов на правах праздного тусовщика, находящегося в резерве, а вскоре сошелся с переехавшей в Москву коммерсанткой из Сибири, начав едва ли не благостную семейную жизнь. Бизнесменка, впрочем, ныне пребывала в одной из психиатрических клиник.

Узнав о подведомственном вору рынке, Пакуро засомневался в его причастности как к делишкам Чумы, так и к каким-либо рискованным преступлениям. Даже по расчетам весьма общего свойства, рынок должен был приносить вору столь огромный и постоянный доход, что главной проблемой Крученого становилось не участие во всякого рода криминальных акциях, а легализация и вложение получаемых средств, способных, к примеру, легко трансформироваться в недвижимость под пальмами оффшорных островков, чьи прибрежные воды неуклонно чернели благодаря отмываемым на тропических берегах долларам российских нуворишей.

Однако майор Атанесян, внимательно изучивший материалы по чрезвычайному происшествию в ЭКО, особо отметил показания бывшего эксперта Собцовой, касающиеся проникновения в ее квартиру рэкетиров. В показаниях фигурировал молодой румяный человек атлетического сложения и — девочка, представившаяся соседкой с нижнего этажа.

Лицо девочки Собцова не рассмотрела, а вот на представленных ей фотографиях Весла и сына скоропостижно спятившей коммерсантки — Антона, — опознала физиономии ворвавшихся в ее жилище бандитов.

Таким образом, последнее звено цепной реакции покуда еще неведомых преступлений, совершенных, в частности, с помощью похищенного из ЭКО оружия и наверняка числившихся в категории «висяков» по разным районам столицы и ее пригородов, предстояло выявить майору Атанесяну. Ему же заодно надлежало разгадать тайну гибели Чумы.

Внешность майора Атанесяна прямо ассоциировалась со стереотипом холодно уверенного в себе, элегантного донельзя, и чуткого, как натянутая струна, тореодора. От его предков, выходцев с Кавказа, майору достались карие, сосредоточенно спокойные глаза, тонкий нос с едва заметной горбинкой, прямые черные волосы и… неукротимо-бесстрашное устремление к победе над любым противником в любых обстоятельствах, за что частенько, как за неоправданный риск, майор получал гневные начальственные нарекания.

Первым делом Атанесян установил, что Ольга и Антон уже давно не появлялись в школе, а позвонившему домой завучу неприязненный мужской голос ответил, будто подростки переезжают в другой район, и данный номер телефона взволнованным педагогам следует позабыть. Без сомнения, такого рода рекомендацию дал Крученый.

Мысль о том, что старый бандюга начал подготовку несмышленышей в свои сподвижники, была очевидной… Как и факт привлечения акселератов в криминальные деяния Чумы и Весла.

С Олей Атанесян познакомился на улице. Рассыпаясь в комплиментах, и, одновременно, удивленно постигая вторым планом, что выглядит симпатичная девчонка весьма зрело, лет на девятнадцать, предложил перекусить в ресторанчике, получив на это моментальное и благожелательное согласие.

Впрочем, тут необходимо заметить, что благожелательность самого Атанесяна была присуща ему настолько органически и безыскусно, что обезоруживала и самых искушенных циников.

За обедом, шутливо расспрашивая, чем занимается юная красавица и где живет, услышал вялые ответы о внезапно прихворнувшей маме, лежащей в больнице, о заботливых отчиме и старшем брате, чьими стараниями закрываются ее материальные проблемы. А вот к предложению поехать домой к внезапно возникшему возле нее кавалеру, напротив, отнеслась с живостью и с полнейшей готовностью.

— А не боишься, что буду ухаживать? — подмигнув, вопросил коварный кавказский красавец.

— А как же без этого? — кокетливо поиграла она хрупкими плечиками, на которых подрагивали узенькие бретельки короткого невесомого платьица.

— Оля! — Тон Атанесяна стал вдумчиво-серьезен. — Тебе всего пятнадцать лет, а не восемнадцать, как ты утверждаешь. Скажи, с какой поры ты столь легко и непринужденно соглашаешься лечь в постель с незнакомыми мужчинами?

Глаза девчонки растерянно округлились.

— А что такого… Я… Ты же сам предложил…

— А теперь я предлагаю другое, — продолжил Родион. — Мы сейчас сядем в мою машину и поедем ко мне работу. В РУБОП. Ты слышала о такой организации?

— Зачем? — Голос ее сорвался на испуганный шепот.

— Затем, что я очень хочу тебе помочь. Затем, что тот, кого ты именуешь отчимом, может в любой момент перерезать тебе горло, как нежелательному свидетелю. Затем, что представляться соседкой с нижнего этажа, квартиру которой заливают соседи сверху, чтобы тебе открыли дверь, а в дверь ворвались бы твои сообщники-бандиты — означает сесть рано или поздно в тюрьму. Достаточно объяснений?

На нежных плечиках появились отчетливые мурашки. Блеснули слезы в глазах, наполненных отчаянием и страхом.

— И если ты захочешь помочь мне, то обещаю помочь тебе, — заверил Атанесян. — Где сейчас, кстати, этот твой якобы отчим и Антон?

— Их уже два дня нет, на какой-то даче… — внезапно севшим голосом пояснила она. — Звонили, сказали, если что произойдет… ну, милиция там… В общем, чтобы мелом входную дверь пометила… А… вы меня сегодня в тюрьму?..

— Успокойся, никаких тюрем ни сегодня, ни завтра не будет, — сказал Атанесян, подсовывая под ресторанный счет деньги. — И — проснись! Кошмар закончился… Все. Поехали.

Через час она взахлеб рассказала ему и о своем изнасиловании, и о вовлечении ее и Антона в банду, и о череде разбоев, которые под руководством Крученого осуществляли Весло и Чума, и о сгоревшей диспетчерской подпольной фирмы досуга…

Не успевая записывать потоком хлынувшие признания, Атанесян, глядя на нее — словно в действительности очнувшуюся от гипноза, отчетливо представлял, что ныне творится в душе этой девчонки.

Уже прижившаяся в ее сознании «наука» Крученого, напрочь отвергавшего какую-либо мораль рода людского и упивающегося той властью, что дарует оружие и деньги, отторгалась, как короста засохшей крови от раны, и пусть с трудом, но все-таки постигалось ей существование в этом мире тех, кто способен противостоять ее уже прошлому покровителю и погубителю. И суть неожиданности такого ее открытия, Атанесян понимал с философской удрученностью…

Что являла собой для этой Оли милиция? Мордатые дяди с резиновыми дубинками в метро и на улицах, вылавливающие пьяниц и гостей столицы без надлежащей регистрации… Охотники за дорожными нарушителями с полосатыми жезлами… Большинство из них делало из своей профессии нехитрый и понятный всем бизнес, и наверняка тот же Крученый с откровенной и бесспорной гадливостью характеризовал их — всецело устремленных к подачкам и взяткам, как продажное, беспринципное быдло, как полуроботов, чья фискальная программа с автоматической готовностью нейтрализовывалась всунутой в карман купюркой. Заплатил — проходи… Существа-турникеты.

А те, кто носил ту же самую форму, подразумевавшую совершенно иное содержание, те, напрочь иные, существовали лишь в ирреальном киношно-книжном пространстве, и уповать на них мог либо одураченный пропагандой идиот, либо вконец отчаявшийся.

Издавно и основательно укрепившийся в общественном сознании стереотип… Укрепившийся справедливо! И в разрушении его Атанесяну в который раз пришлось приложить усилия титанические. Тем более, девчонку приходилось убеждать в брезгливо отвергнутой ей истине, что существуют на планете Земля и нормальные люди, а не только те, кто вернулся из преисподней.

Еще в ресторане Атанесян приметил розовые косые шрамики на предплечьях девочки, невольно насторожившие его, и, улучив паузу в беседе, как бы между прочим спросил, кивнув на подживающие раны:

— А теперь вот об этом расскажи… — И небрежно, имитируя секущие удары ножа, провел кончиком пальца по своей руке.

На мгновение она замялась. Произнесла вяло:

— И это заметили?

Атанесян выжидающе молчал.

— У него проблемы последнее время начались… Ну, мужские. И он… В общем, он мне надрезы делал, и кровь пил… Возбуждало его… — Она отвела глаза от майора, всеми силами пытавшегося скрыть свою ошеломленность подобным признанием. — А потом, — продолжила неуверенно, — себя резал, и меня заставлял… вот.

В восемь часов вечера Атанесян встал из-за стола. Убрал документы в сейф. Сказал:

— Сейчас едем к тебе домой, дождемся наших офицеров, они останутся с тобой в квартире. Будет звонить Крученый или Антон, скажешь, что никто не приходил, что скучаешь, пусть приезжают. Поняла?

Она послушно кивнула. В глазах ее стояла боль и усталость.

— Тогда — поехали…

На подъезде к дому Ольга ухватила Атанесяна за руку, с заполошным испугом пролепетав:

— Они здесь… Вон — машина…

И майор, невольно притормозив, увидел припаркованное возле подъезда БМВ, возле которого стояли, угрюмо о чем-то беседуя, Антон и Крученый.

На мгновение Атанесян растерялся. Что делать? Бандиты, вероятно, поджидают Ольгу, а может, не застав ее, уже собираются отъезжать…

Да, Антон, похоже, садится за руль…

— Из машины не выходить! — прикрикнул Атанесян на Ольгу и — выскочил из машины, не без досады уясняя, что оставил оружие на службе.

Схватил Крученого, уже протискивающегося в салон, за локоть.

— Не торопитесь, Александр Иванович, есть разговор…

— Ты чего, фраер?! — В колючих глазках, уставившихся исподлобья на майора, читалась яростная готовность к отпору.

Атанесян показал удостоверение. Невозмутимо пояснил:

— РУБОП. Вам и Антону придется проехать со мной.

— Клал я на твою ксиву вонючую, — с терпеливым презрением отозвался вор, совершая новую попытку влезть в автомобиль. — А на тебя… — Договорить он не успел: Атанесян, ухватив его за плечо пиджака, рывком выдернул из салона. Дружелюбно предупредил:

— Ты меня, Крученый, не зли, а то — допросишься, чего не хотел… Больно ведь будет…

— Да ты чего тут быкуешь?!. — Кулак Крученого поднялся для удара, однако противник, искушенный в искусстве восточных единоборств, широко и косо взмахнул ногой, угодив каблуком в подбородок оказывающего сопротивление задержанного.

Крученый рухнул на асфальт.

Боковым зрением майор усмотрел вылезающего из автомобиля здоровяка Антона.

Лицо Антона выражало гамму сложных чувств: во-первых, его откровенно поразило, что могущественный и грозный кумир и хозяин, в ответ на свое неподчинение приказу какого-то там мента, получил от него — профессионально и без излишних препирательств, по физиономии; во-вторых, спешить на помощь своему патрону — означало — атаковать сотрудника милиции, что не поощрялось уголовным кодексом; и, в-третьих, появился этот сотрудник со своими требованиями в данное время и в данном месте, конечно же, неслучайно.

Крученый между тем встал на ноги и — бросился на майора.

Атанесян провел подсечку, вновь повалив противника, в ком чувствовалась, несмотря на возраст, могучая физическая сила и готовность стоять в своем сопротивлении до конца.

Антон между тем сделал первый робкий шажок к месту схватки. То, что за первым последует второй и третий, сомнений не вызывало.

Вновь атака Крученого, вновь удар майора, сваливший неугомонного вора наземь, и его нутряной рык:

— Антон, сука, фас!

Переросток, как сомнамбула, двинулся на Атанесяна, в эту секунду с неудовольствием припомнившего о самозабвенном увлечении будущего противника таинствами каратэ. Полумеры в отношении поклонника профессионального рукопашного боя, были недопустимы: в Антоне мог привычно проснуться слепой агрессивный азарт бескомпромиссной схватки.

Подскочив к покуда еще мешкавшему с активными действиями неприятелю, Атанесян нанес ему сокрушительный удар сгибом локтя в челюсть.

Юнец тут же принял горизонатальное положение, в то время как Крученый вновь обрел устойчивость своей вертикальной позиции.

Дальнейшие передвижения Атанесяна от противника к противнику сопровождались удручающе однообразными и рутинными результатами: падал Крученый, вставал Антон; падал Антон, вставал Крученый…

Майор чувствовал, что затянувшаяся игра в эти опасные ваньки-встаньки отнимает у него последние силы.

Между тем события происходили во дворе респектабельного дома и выглядели со стороны так: человек лет тридцати пяти, явно спортивного телосложения, одетый в джинсы и легкую шелковую рубашечку, методично избивает изысканно одетого пожилого господина и — пусть переростка, однако явно мальчишку, вступающегося за своего, предположительно, папу.

По тротуару в изобилии проходили разнообразные люди, в том числе — крепкие мужчины; из окон за потасовкой наблюдала не одна пара глаз, однако со звонком в милицию и даже с трусливым выкриком-требованием прекратить безобразие, никто категорически не спешил.

Перед глазами упревшего от метаний Атанесяна уже плавали мутные, сплетающиеся между собой кольца, но вот наступил тот долгожданный момент, когда оба недруга, совершая попытки подняться с асфальта, никак не могли достичь в этом своем устремлении положительного результата.

Неверной рукой майор отстегнул от брючного ремня упакованный в кожаный чехольчик мобильный телефон, судорожно набрал номер дежурной части, и, скороговоркой промолвив адрес, попросил срочного подкрепления.

В этот момент бандитам наконец-таки удалась попытка одновременного обретения почвы под ногами. Телефон полетел на травку газона, и драка вспыхнула с новой силой.

«Только бы продержаться… — думал Атанесян, пропуская удар Антона и — нанося ответный. — Ну, быстрее, ребята, быстрее»…

Заветный вой сирены и визг тормозов оперативной машины прозвучал в ушах Атанесяна сладким победным маршем… А затем последовала увертюра новой рапсодии: лязг автоматных затворов, короткие и отчетливо-глухие удары прикладов спецназа, всхлипы и стоны…

Всё…

Наказав Ольге утром идти в школу, а после приехать в РУБОП, Атанесян вернулся на службу: следовало немедля допросить деморализованного арестом Антона, не давая ему опомниться от шока.

Результат допроса майора обескуражил: предъявив юнцу фотографию мертвого Весла, в ответ он услышал историю о неудавшемся ограблении, в котором участвовал некто Витек — один из подручных Чумы.

Покопавшись в папках, Атанесян извлек фото скрывшегося со своего постоянного места жительства селянина.

— Этот?

— Ну да… — шмыгая носом, ответил юный бандит, с водворением в стены РУБОП, незамедлительно вставший на путь безудержного раскаяния.

«Значит, — рассуждал Атанесян, рассматривая прокисшую физиономию допрашиваемого, — Весло отдал концы в машине, после чего, бросив труп на пустыре, подельнички отправились на квартиру Чумы, где, вероятно, сообразительному Витьку пришла в голову мысль порвать связи с бандой и, одновременно, овладеть финансовым наследием своего босса… Что же, разумно и, главное, вовремя… Теперь — ищи-свищи этого озорного Витька»…

— Адрес, где вы нарвались на ствол, помнишь? — спросил Атанесян.

— Конечно, пишите…

— А теперь Антон, если не хочешь в камеру, а хочешь, дав подписку о невыезде, вернуться сегодня домой, то — выкладывай про все налеты. Договорились, или как?

— Пишите… — вздохнув, повторил Антон.

Он рассказал все, что знал, включая эпизоды с убийством незадачливого Лехи, поджогом бывшего вертепа и беспощадным избиением строптивого хозяина-алкоголика, скончавшегося, кстати, от побоев.

Руку майора, державшую авторучку, уже начинала сводить судорога от непрерывной и судорожной писанины.

Уже поздним вечером он отвез Антона домой. Сказал на прощанье:

— Утром — в школу. После — вместе с Ольгой — ко мне на коллоквиум… За то, что получил от меня по загривку, прощения не прошу. Ни Крученого, ни дружков его не бойся — они для тебя уже так… призраки.

Антон разлепил разбитые губы:

— И сколько мне дадут… лет?

— Не знаю, — честно признался Атанесян.

Через день из больницы выписалась Ирина Ганичева, усилиями врачей обретшая способность к адекватному восприятию действительности. Действительности, увы, ужасающей.

Разговора с этой сломленной, истерзанной невзгодами женщиной, напрочь утратившей былую привлекательность и какую-либо уверенность, не получилось: она выбралась из бездны, но утраченное ей было безмерно, и его восполнение после неизбежного осуждения детей, виделось Атанесяну уже непоправимо безнадежным, хотя в этаком мнении ему очень хотелось ошибаться…

Долгий и тяжкий труд души, мучимой стыдом и раскаянием — окажется ли он ей под силу? И как тут не вспомнить о той самой мистической карме?..

Подписала необходимые документы, робко, словно не веря, что ее отпустят, спросила: «Могу идти?» — и — скрылась за дверью, оставив после себя ощутимый след темного знака безысходной беды.

Крученый, напротив, держался крайне уверенно и дерзко: причастность к разбоям отрицал, показания Ольги, касающиеся ее изнасилования, называл бредовыми измышлениями, придуманными Атанесяным и каждодневно отправлял из камеры записочки, то бишь, «малявы», шефам группировки.

В письменных посланиях вор просил о том, чтобы голова проворного мента «Родиона» полежала до похорон отдельно от туловища, а малолетней сучке, с потрохами его заложившей, устроили передозировочку героина…

Перехваченные рекомендации майор с удовлетворением подверстывал к неуклонно распухающему делу, однако по оперативным сведениям, в разговорах группировщиков начала подозрительно часто повторяться его фамилия, и потому в целях профилактики непредсказуемых действий противников, Родион вызвал в РУБОП Олега — главу сообщества.

— Есть повод для доверительного разговора, — сообщил он мафиозо в предварительном телефонном разговоре. — Приезжайте, если хотите, с надежным свидетелем, дабы вас не обвинили… ну, понимаете…

— Понимаю, — холодно согласился собеседник.

Олег, происходивший из семьи профессоров-медиков — личность, от которой буквально за версту веяло интеллектом, несокрушимой уверенностью и ледяной логикой, с брезгливостью ознакомился с показаниями подростков: Ольги, Дениса и Антона. Дойдя до эпизода о склонности Крученого к вампиризму, озадаченно хмыкнул.

Далее прочитал просьбу вора о том, чтобы грустной головой майора братки сыграли в веселый футбол.

— Ну и?.. — вопросительно поднял Олег безучастные глаза на Атанесяна.

— Вот и меня тот же вопрос, — отозвался тот.

— Тогда — отвечаю, — молвил глава группировки. — Может, он и Крученый, но разровняли вы его в плоский блин. Со всеми подробностями. Для меня, по крайней мере. Теперь — вывод: зовут его — мразь, и он — никто…

— На данный момент и по данному поводу наши точки зрения абсолютно и отрадно совпадают, — откликнулся Атанесян. — Не смею задерживать. Пока!..

Оценив двусмысленность последнего слова, собеседник усмехнулся:

— Хотел бы сказать вам «прощайте!», но вдруг неправильно поймете… Сказать «до свидания»? Язык не поворачивается. А потому остановимся на варианте: честь имею…

— Хотелось бы надеяться, — заметил Атанесян.

 

Витёк

Выскользнув из квартиры Чумы с сумкой трофейного барахла, прикрывающего пачки валюты, Витёк уселся в автомобиль и доехал до крытой автостоянки, где обычно оставлял на ночь машину.

Договорившись с частниками-автослесарями, промышлявшими мелкими ремонтами на территории гаражного комплекса, въехал в их бокс, оснащенный подъемником и необходимым оборудованием для производства кузовных работ.

Умело подрезал тонким диском шлифовальной ручной машины сварные точки короба, оттянул его в сторону монтировкой и — одну за другой запихнул в глубь образовавшейся прорехи обернутые в плотный полиэтилен пачки валюты, связанные между собой, подобно сосискам, суровой нитью.

Закрепив разъехавшийся шов струбцинами, вновь прихватил его сваркой, а затем аккуратно заровнял и зачистил следы своих манипуляций.

Обмакнул кисть в тягучий деготь масляной отработки и тщательно промазал нижний край коробов и днище.

Теперь оставалось промчаться на приличной скоростенке по сухому разъезженному проселку, дабы масляную пленку подернули взбитые колесами клубы дорожной пыли.

Первым таким проселком для Витька стала дорога, ведущая к одному из пригородных частных домов, где обитала свора цыган — фальшивомонетчиков и наркодилеров, «закрышенных» Чумой.

До сей поры Чума и Витёк посещали криминальный табор не единажды, а потому незваный гость был встречен толстой и усатой супругой главы вечно безработного и делового сообщества, крайне предупредительно и вместе с тем вполне по-свойски.

Устроившись в просторной гостиной, уставленной мебелью из ценных древесных пород и псевдо-античными статуями, Витёк сквозь зубы поведал, что прибыл, во-первых, по поручению Чумы за очередной данью; во-вторых, ему нужна доверенность на машину и — паспорт, фотографию для которого он незамедлительно готов предоставить; а, в-третьих, происхождение и качество поддельного документика обязано выдержать любого рода проверку, поскольку он, Чума и Весло отправляются в ближнее зарубежье на разборки.

Выслушав данное заявление, произнесенное безапелляционным тоном, толстая ведьма, щуря хитрющие масляные глазищи, ответила, что бланки доверенностей и подходящий паспортишко у нее имеются, и сейчас она востребует для исполнения поставленной задачи необходимого рукодельника, своего брата, отдыхающего ныне в одной из спален второго этажа. Однако с выплатой регулярной мзды существует проблема: денег сейчас нет. К тому же, обозначенный срок выплаты наступает лишь через неделю, и требование многоуважаемого Чумы представляется ей, мягко говоря, странным.

— Сказал же! — оскалясь и, имитируя интонации убиенного шефа, с угрозой промолвил Витёк. — Едем в пампасы, нужны бабки… Старайся-напрягайся!

Поканючив о несправедливости подобного рода требований, цыганка, вздыхая, отправилась на второй этаж — дескать, вдруг, да сумеет перехватить необходимую сумму у родственничка-фальшивомонетчика.

Вернулась минут через пять, вручив наглому посетителю три тысячи долларов и сообщив, что работа по внедрению в ответственный документ фотографии Витька уже началась. Попутно задала меркантильный вопрос: кто и когда за изготовление данного удостоверения личности заплатит?

— Это — с Чумой… — отчужденно покачал головой Витёк. — Мне — что сказано, то и передал…

Цыганка вновь обморочно и смиренно вздохнула.

При первом же взгляде на искусно вклеенную фотографию с безукоризненным оттиском, Витёк понял, что в этом вертепе находятся профессионалы высочайшей квалификации и всесторонней уголовной ответственности. Он даже хотел проронить вполне естественное «спасибо», однако, вновь вспомнив Чуму, удержался: внезапная вежливость бандита могла поневоле насторожить прожженную мошенницу своей несообразностью.

Вежливость среди таких, как Чума, была признаком слабости — это Витёк уяснил прочно.

А потому, лишь холодно кивнув, сунул деньги в карман и отправился вальяжной походкой к машине, ощущая на спине испытующий взор хозяйки дома…

Цыганка, поднявшись на второй этаж, наверняка отзвонила по связному телефону Чумы, отключенному Витьком, и, не получив подобающего подтверждения, ныне испытывала смутные сомнения по поводу правомерности требований залетного ухаря и своего покорного подчинения им.

Однако Витька данные сомнения уже не касались, тем более, дальнейший график напряженного дня взывал к сосредоточенности на будущих актуальных целях.

Приехав на бывшую квартиру Весла, он вымылся под душем, собрал необходимые вещи и позволил себе несколько часов сна, весьма освеживших его после бдительного производства ночного шмона в квартире Чумы.

После заехал в уже закрывающийся банк, купил справку на выманенные у цыганки доллары.

К ночи, спрятав машину в знакомой до слезливой сердечной истомы березовой рощице рядом с поселком, двинулся согбенным призраком к дому соседки-любовницы. На свой дом старался не смотреть — больно…

Взбрехнул сенбернар, заслышав шорох ночных шагов и тут же взвизгнул — радостно и нетерпеливо…

— Тихо, малыш, тихо… — зажимая ладонью пасть любимца, с неуемным ликованием вылизывающего его лицо, шептал Витёк, отстегивая от ошейника цепь. — Ну, пошли гулять… Рядом! Да что же ты скачешь козлом! Вот, обрадовался… Ну! Рядом, тебе говорю! Разбудишь лихо на мою голову…

Уложив на заднее сиденье возбужденного от возвращения хозяина пса, тронулся в обратный путь.

А солнечным полднем следующего дня его «жигуленок» стоял в веренице выстроившихся у пограничного украинского пункта машин.

Подошедший к Витьку белобрысый таможенник с презрительной гримасой на щекастой, толстогубой морде, кивнув на выглядывающую из оконного проема радостную собачью морду, недовольно процедил:

— А это еще что за пассажир? Какого хрена?

— Везу на международную выставку, — смиренно доложился Витёк. — Родословная, сертификат этот… ветеринарный — все в норме, наши вон проверили…

— Ваши мне по барабану! На выставку, говоришь? — В свиных глазках охранника украинской экономики мелькнуло подозрение. — Ну-ка, пусть выйдет…

— Зачем?

— Я сказал!

— Ага… — Витёк с покорностью раскрыл дверцу, уязвленно постигая истину, что там, где начинается свобода одного человека, кончается свобода другого.

Пес с готовностью выпрыгнул из машины; встав у переднего колеса, задрал лапу, остудив тормозные колодки.

— Десять часов без оправки… — извиняющимся тоном произнес Витёк.

— Десять часов! — повторил за ним молодой парень, сидящий вместе с девицей в машине неподалеку. — Прикинь, — кивнул на собаку, — какая у него релаксация…

Покосившись на комментатора, таможенник молвил загадочную фразу:

— Это как раз хорошо…

Пес между тем прошел на газончик, разбитый возле таможенной будки и с естественной непосредственностью разместился на пятачке травы в позе готовящегося к взлету орла.

Удобрив газончик, вновь вернулся к хозяину.

Таможенник, подняв с земли пыльный обломок узкой доски, прошел на газон, поковырял палкой собачье дерьмо, и растерянно произнес, неизвестно к кому обращаясь:

— Извините…

Этакое проявление бдительности заставило Витька буквально поперхнуться неуемным позывом нервного смеха.

Впрочем, смешного покуда было мало. Застрявшие в пограничной полосе машины украинские молодчики исследовали всесторонне, а по носившимся среди страдальцев слухам, очереди на осмотр здесь можно было дожидаться еще сутки.

Попытка дать взятку также несла в себе определенный риск: сунешь свиной роже, допустим, сотню, а он и решит: коли сотни не жаль, то и на другую расколешься… А то и вновь чего заподозрит…

Следы свежей точечной сварки на крае короба покрылись густым и ровным слоем въевшейся в масло пыли, в чем Витек тщательно удостоверился, остановившись за десяток километров на подъезде к российской границе, однако, как начинающий контрабандист, не ведающий таможенных оперативных технологий, он уже всерьез начинал сомневаться в удаче своего первого, и, как надеялся, последнего предприятия такого рода.

Побродив около часа в сомнениях вокруг машины, все-таки сунулся в будку, где сидел, степенно и вдумчиво изучая какие-то бумаги, облеченный полномочиями изверг.

Пролепетал:

— Извините… Пса жаль… Мается ведь, бедолага… — И тут же наткнулся на вспыхнувший лютым негодованием взор отвлеченного от дел государственной важности обормота, перед которым в ту же секунду легла пятидесятидолларовая купюра.

Злой и ленивый человек, целиком поглощенный созерцанием бумаг, автоматически купюру накрывших, мгновенно превратился в заботливого и дружелюбного ассистента.

— Справочка на ввозимую валюту имеется?

— Вот декларация… Я там заполнял… — Витек кивнул в сторону российской границы.

— Очень хорошо… Будьте любезны паспорт… Очень хорошо… Вот вам штампик… Все, езжайте!

— А… очередь? Меня ж четвертуют…

— Естественно, я иду с вами…

И — понеслась под горячие колеса заветная украинская трасса, ведущая в то затерянное село, где жила Надежда…

Только как встретит она его? Вдруг, да пошлет куда подальше? А если еще не добралась, еще в Москве бедует? Тогда куда? За ней?

Успокаивало одно: тот большой кошелек, что представлял собой набитый купюрами короб машины; кошелек, позволявший смело смотреть в будущее, не заботясь о тяготах хлеба насущного и ночлега ни для себя, грешного, ни для верного сенбернара с его чистой собачьей душой…

В село он приехал под вечер. Осторожно постучал в дверь дома, невольно озираясь на ухоженный огород и покосившуюся крышу сарая — надо бы перебрать… Да и кладка фундамента разъехалась… Ну, кладка — пара часов работы, был бы крепкий цемент да песочек поядреней…

Дверь открыла она, Надя, тут же растерянно и со страхом отступившая назад…

— Ну, чего? — беспечно проговорил Витёк. — Я тоже сдернул, как и обещал. Если не ко двору — извини, тревожить не стану, не беспокойся даже…

Закрыв глаза, она растерянно мотнула головой:

— Входи…

— Не, — уточнил Витёк, — я ведь всерьез приехал… Вот какой, понимаешь, анекдот… Так что с приглашением подумай…

— Входи!

 

Следствие

О смерти Чумы и Весла Крученый не знал, как и не знал о побеге бандерши Аллы, чей адрес на Украине через ее землячек-путан Атанесян вскоре выяснил. Это были козыри, которые майор пытался использовать для изобличения тертого уголовника.

Упорно напирая на факты разработанных и лично осуществленных Крученым разбойных нападений, Атанесян внезапно менял тактику, отступая от них, и — возвращался к показаниям Ольги о ее изнасиловании, предоставляя тем самым бандиту своеобразный выбор в признаниях.

Поневоле сознавая бесперспективность тупого отнекивания от очевидных реалий, тот пошел на уступку, сознавшись в насилии над малолетней. Однако свое участие в налетах по-прежнему отвергал, требуя очных ставок с Чумой и Веслом.

О сельском жителе Витьке отозвался с недоумением: ну, вертелся какой-то чувырло на побегушках у того же Чумы, я-то при чем?

Какие еще вопросы, начальничек? Об убийстве владельца снятой под диспетчерскую разъездного борделя квартиры? Не убивал… А то, что показывают сопляки — Денис и Антон — чушь! Или сами накуролесили, или вы их подучили, запугали… Алла там была? Давайте очную с Аллой…

На очередном допросе Атанесян положил перед вором одну из фотографий, обнаруженных в квартире Ганичевой. Фотография отображала веселое застолье, где Крученый, сидя за столом, обильно заставленным яствами, обнимал за плечи широко известного в стране песнопевца.

— И чего ты мне эту картину суешь? — надменно вопросил Крученый.

— Эта картина дорогого стоит, — ответил Атанесян, убирая фотокарточку в сейф. — Певец, конечно, личность известная, но — прежде всего тем, что он — педик, соображаешь?

— Не понял…

— Прокол, Александр Иванович… Кошмарный прокол! Ты, вор, делишь трапезу с петушком… Да еще в обнимку… Вот что с людьми честолюбие творит… Стремление, так сказать, к сопричастности элите… А это — дерьмо, а не элита! Во всех смыслах. И измарался ты в этом дерьме, Александр Иванович, с головы до ног! Все, ты уже не вор в законе. Ты — петушку подобный. И коли запущу я эту, как ты выражаешься, картинку, по зонам, да по авторитетам…

— Чего тебе надо? — Взгляд Крученого мертво остекленел. Затряслись губы.

— Надо, чтобы ты всерьез подумал о сотрудничестве со следствием…

— В камеру давай… — Крученый поднес ладонь к перехваченному судорогой горлу.

— Так думать будем?

— Да…

В камере Крученый перегрыз себе вены, но — откачали, спасли гуманисты-медики…

Допросы из-за плохенького состояния неудавшегося самоубийцы временно прервались, и Атанесян переключился на розыск потерпевших в тех разбоях, в которых участвовал лично Крученый.

Розыск был безуспешен: жертвы надежно молчали, живых свидетелей старый бандит не оставлял…

В неведомых эпизодах, таящихся за кадром следствия, вполне могла участвовать Алла, однако каким образом вызволить в Москву гражданку иностранного государства, с большой неохотой идущего на сотрудничество с российскими правоохранителями?

В жилище Чумы были обнаружены паспорта тех украинских путан, которые, по словам Антона, ранее проживали в выгоревшей «диспетчерской», причем одна из женщин, попавшая в долги рыночная торговка, принуждаемая Крученым к проституции, сумела еще накануне разборок из логова бежать…

В тот момент, когда Атанесян, задумчиво изучал удостоверение личности беглянки, лежавшее перед ним на столе, ему позвонил Пакуро, поинтересовался ходом расследования.

Изложив новости, Атанесян услышал от коллеги, что на днях тот собирается в командировку в Харьков, и, если в течение его отсутствия возникнут те или иные вопросы, их способен решить Борис Гуменюк.

Харьков…

Атанесян, преодолев секундное замешательство, вновь перелистал паспорт скрывшейся от бандитской мести украинки.

Точно! Село, в котором она была прописана, находилось что в Харьковской области…

Идея навестить указанный в паспорте адрес, коли уж Пакуро скоро очутится в данных краях, представилась майору весьма заманчивой.

Вдруг, да прольется свет на какие-либо неведомые махинации Крученого?

— Услугу мне не окажешь? — спросил он Пакуро. — Надо на Украине кое-кого навестить… — И — вкратце изложил суть дела.

— Тогда давай паспорт… — подытожил собеседник. — Вручим его хозяйке, как награду за откровенность…

— И то верно!

После встречи с Пакуро, Атанесян навестил квартиру, где проживал хозяин, сумевший дать отпор Чуме, Веслу и Витьку.

В квартире майор застал несостоявшегося пострадавшего — удалого молодца, бывшего командира разведроты морских пехотинцев, а ныне — коммерсанта.

Не моргнув глазом, тот дал следующие объяснения: да, познакомился с девочкой, пригласил к себе; девочку, если для протокола, то и пальцем и не тронул; далее случайная знакомая заявилась вновь, уже в качестве наводчицы, и привела с собой бандитов.

Одного из бандитов он сумел обезоружить, выбив из его руки «ТТ», находящийся на боевом взводе, и — незамедлительно открыл огонь, обратив налетчиков в позорное бегство.

Истекая кровью от полученных ран и, утратив газовый пистолет «Маузер», переделанный под мелкашку, незваные гости скрылись, а следом за ними прибыла милиция, вызванная переполошенными стрельбой соседями. Он, пострадавший, чинно-благородно передал представителям власти трофейное оружие и написал требуемое объяснение.

Выслушав данную версию, Атанесян позволил себе сдержанный аплодисмент в адрес находчивого боевого офицера в запасе и — отправился в ОВД округа, где, согласно словам отбившего разбойничью атаку молодца, находилось и его объяснение, и «ТТ», и незабвенный «Маузер» с богатой криминальной биографией.

Тщательно просмотрев книгу учета происшествий и журнал учета информации, никаких отметок о вооруженном разбойном нападении майор не обнаружил. Хотя… Вот адрес удалого флотского пехотинца, а вот и запись о его… Что?! О его стычке с неизвестными хулиганами на лестничной площадке, куда он вышел с мусорным ведром.

Хулиганы, как следовало из краткого пояснения, написанного словно под вражеским огнем, подебоширив, скрылись и более в подъезде не появлялись. И — ни малейшего упоминания о стрельбе…

Атанесян почесал затылок: здорово шифруются местные работнички… Недаром во многих ОВД бытует принцип: искусство раскрытия преступления — ничто в сравнении с искусством его сокрытия.

Проклятые бюрократы с их неистребимой тягой к благостной отчетности и — запредельной ленью!..

После нелицеприятного и энергичного разговора с начальством, в местных милицейских сусеках отыскался и «ТТ», и «Маузер», и объяснение потерпевшего.

Кипя негодованием, Атанесян отправился по иному адресу, где, согласно словам Ольги, произошел один из первых разбоев, в котором она принимала участие под непосредственным руководством Крученого. Чем закончился разбой, Ольга не знала — как только бандиты проникли в жилище, ее отправили к машине.

В квартире майор застал бледного, явственно изнуренного хворью пожилого человека, едва передвигающегося на костылях.

С трудом ворочая языком, человек пояснил, что два месяца назад подвергся жестокому разбойному нападению, получил восемь тяжких ножевых ран, и жив остался благодаря то ли чародеям-хирургам, то ли воле Всевышнего, испытывающего его страданиями долгого и мучительного выздоровления, которому не видно конца.

Из колоды предъявленных фотографий инвалид безошибочно выбрал четыре: Ольга, Чума, Весло и — Крученый!

Воодушевленный этим весомым достижением, Атанесян тотчас отправился в местное ОВД.

И вновь ознакомился с документом, заставившим его лишь потерянно и беспомощно усмехнуться…

В ту минуту, когда изувеченный и изрезанный бандитскими ножами человек лежал на операционном столе, золотое милицейское перо хладнокровно выводило строки отказного материала, в котором фигурировал незадачливый гражданин, проводивший ремонт собственной квартиры и, по неосторожности, упавший со стремянки на разбившиеся при его падении пустые пивные бутылки…

Майору невольно припомнилась история об участковом, которому принесли из подведомственного зоопарка заявление о краже муфлона — дикого барана, предка домашней овцы. Что такое муфлон, участковый не ведал и, расспросив на сей счет коллег, получил расплывчатый ответ, будто муфлон — разновидность некоей пернатой дрофы. Отказ в возбуждении уголовного дела был сформулирован так:

«В связи с тем, что муфлону вовремя не подрезали крылья, он улетел с перелетными птицами.»

Апофеозом же находчивости в сочинении отказных материалов для Атанесяна являлось обоснование кражи двух тонн арматуры с одной из московских строек. Кражу совершили во время провалившегося путча девяносто первого года, а потому сметливый милицейский ум квалифицировал хищение, как вывоз материала на строительство демократических баррикад. Уловив политическую конъюнктуру, капризный и въедливый прокурор на сей утвердил «отказуху» безоговорочно, списав криминал в актив революции.

Ну, что же… Каждый живет сообразно собственной совести.

Этим выводом Атанесян в который раз и утешился, спеша на доклад к начальству с предложением попытаться вызволить из недоступных украинских просторов столь необходимую в производстве дальнейшего следствия Аллу.

Выслушав предложение майора, начальство категорически заключило:

— Авантюризм!

— Хорошо, я возьму отпуск за свой счет. Вы — ничего не знаете…

— Нам не хватало только обвинений в похищении иностранного гражданина с территории его проживания!

— Она приедет добровольно.

— Ох, Атанесян… Даю пять дней. И учти: эти пять дней могут быть квалифицированы, как самоволка. Что скажешь на это?

— Спасибо!

— Ох, Атанесян…

 

Витёк

Ночью Витька разбудил заполошный стук в дверь.

Пристав с постели, он настороженно всмотрелся в молочные рассветные сумерки за кружевной занавесочкой, аккуратно приткнул край одеяла под оголенное плечо встрепенувшейся Людмилы, и, шепнув ей: «Спи!», на цыпочках прошел в прихожую, механически прихватив стоящий возле отопительного котла топор.

— Витюха, подъем! Срочно! — услышался за входной дверью возбужденный голос соседа.

На сыром от утренней росы крыльце стоял, приплясывая от непонятного, однако явного нетерпения, раскрасневшийся селянин, одетый небрежно и наспех.

Дыша перегаром, сосед, с кем Витёк уже успел наладить дружеские отношения, сулящие столь необходимую в сельском проживании взаимовыручку, заговорщески поведал, что неподалеку на трассе потерпела аварию, слетев в кювет, автомобильная фура, груженная импортной электронникой.

— Шофера с пассажиром в больницу увезли, там Сашка-гаишник ошивается… — лихорадочно озираясь по сторонам, пояснял он. — Тот, что через два дома от тебя…

— Ну? — ошарашенно мотнул тяжелой со сна головой Витёк. — Я-то при чем?

— Да там добра — на цельный город! — запальчиво продолжил, увлеченный идеей мародерства, сосед. — Сашка говорит, скидывайтесь по двести баксов, и даю вам час… Понял? Одолжи деньжат, а? И сам собирайся… За час мы с тобой гору перетаскаем!

— Ты вообще-то как, сидел? — скучно спросил Витёк.

— В смысле?

— В смысле, не в сортире, а на параше…

— Да ладно тебе! — возмущенно развел руки собеседник. — Там же Сашка, говорю тебе…

— Ну и чего твой Сашка? — сонно моргая, спросил Витёк. — Такой же недоумок… Только в форме с лычками. Трех дней не пройдет, как появится тут уголовка, выдернут тебя, как репу из грядки, и начнут шкуру снимать… На фуре украинские номера?

— Да…

— Значит, еще круче говна гора! Значит, коли не менты тебя припутают, так братки, если коммерсы, кому товар везли, под ними ходят…

— Думаешь? — В голосе соседа появилось сомнение.

— Вот именно — думаю, — ответил Витёк. — И зону попутно вспоминаю. И еще пословицу: на чужой каравай хлеборезку не разевай… И вообще… три украинца — это уже партизанский отряд с предателем.

— Ты это… — Собеседник криво усмехнулся. — Осторожный!

— Ученый просто, — сказал Витёк. — И уж коли постиг науку, забывать ее — грех. Потому как снова учить заставят. И не в теплом классе с доброй училкой. Всё, по койкам давай… Завтра едем с тобой будку на развилке смотреть… — И — закрыл перед носом незваного посетителя дверь. Ругнулся беззлобно, укладываясь в постель: — Вот, дурак…

— Кто? — спросила проснувшаяся Надежда.

— Да Колька заходил, добавить клянчил…

— Вот же пьянь неугомонная! Утро на дворе!

— Да и я о том же…

— Не бери ты его на работу к себе, Виктор! Намаешься!

— Посмотрим…

С утра Витёк планировал осмотреть бетонную будку недостроенной подстанции, которую в своих планах он предназначал для переустройства под пункт придорожного автосервиса, благо автотрасса проходила в двух шагах. Сосед Колька, незадавшийся мародер, мужик рукастый и, в настоящее время, безработный, виделся в этаком начинании в качестве наемного автослесаря.

Отоспавшись, Витёк позавтракал, растолкал страдающего от недосыпа и похмельного недомогания соседа, и поехал к руинам прошлой социалистической стройки — позабытой и позаброшенной, подобно миллионам иных на бывшем пространстве канувшей в Лету Совдепии.

Побродив в затхлых бетонных стенах, между куч засохшего дерьма, оставленных придорожной публикой, прикинул, что затраты на реконструкцию и взятки местным властям должны оправдаться в самое ближайшее время, если взяться за дело с умом и приложить к строительству собственные руки.

— Узнай, почем доска, кирпич и три грузовика с бетоном, — отдал распоряжение понурому подчиненному.

— Вить, на бутылочку пивка… как? — осторожно задал тот вопрос о заветном.

— Вот… — Витёк сунул ему купюру. — Но учти: еще одна такая просьба, и ты — уволен. Плачешься, что работы нет? Во, — кивнул на строение. — Твоя работа. И охотников на нее найдется, сам знаешь, сколько…

— Я все понял, Вить… Ты — человек авторитетный, понимаю…

— Сгинь! Паскуда льстивая! И чтобы сегодня с ценами поспел!

После обеда, переодевшись в драные брюки и застиранную рубашку, Витёк замешал цемент, принявшись за ремонт разъехавшейся кладки опорного столба под сараем.

Присев на низенький табурет и, перемешивая мастерком цемент в старом оцинкованном корыте, неожиданно увидел подтянутого худощавого человека, в аккуратной белой рубашке и модного покроя брюках, проходящего через калитку во двор. В руках человек держал обтекаемый и плоский портфельчик с хромированными застежками утопленных замков.

Зашелся грозным брехом сенбернар Понтяра, выскочивший из-под веранды, где доселе дремал в холодке.

— Место! — урезонил собаку Витек.

— Простите, Надежда Шепитько здесь проживает? — поинтересовался незнакомец, и тут же, при взгляде на Витька, замершего с мастерком, в глазах его появилась настороженная тень узнавания …

Узнавания! Это Витёк уяснил сразу, и дрогнуло беспомощно сердце: достали, влип!

— Ну… здесь, — выдавил хрипло.

Незнакомец, явно и бесспорно, — мент, внимательно оглядев корыто с цементом, произнес безучастно:

— А вы, значит, хозяин дома?

— Ну… — Витёк откашлялся, не силах унять внезапную осиплость голоса.

— И давно здесь проживаете, если не секрет?

— Ты знаешь что? — совладав, наконец, с судорогой голосовых связок, устало отозвался Витёк, опуская мастерок в раствор. — Ты — не юли… Вопросы есть, задавай прямо…

— Хорошо, — согласился незнакомец, доставая из кармана рубашки удостоверение. — Вот, ознакомьтесь. И… начнем, что ли, с Лехи… Помнишь такого?

— А чем закончим? — вызывающим тоном спросил Витёк, вытирая ладони о рабочие штаны.

— Закончим? Историей, к примеру, как отошел в лучший мир Чума… Хотя едва ли для него он будет лучшим, благодаря земным его похождениям…

— Ага. Ну, тогда слушай, чего уж… Мы ж на территории иностранного государства беседы ведем, так?

— Соображаешь.

— А портфельчик твой… Я извиняюсь, конечно, но в машинку покуда положи, и дверцу закрой… Вот так…

Завершив свой рассказ, Витёк, с горьким прищуром глядя на приезжего майора из московского РУБОП, спросил:

— У вас, конечно, свои расклады. Но, что моей вины касаемо, то лично я в одном ее вижу: польстился стволы поганые эти продать… Тут — да, каюсь. А что Чуму хлопнул, это мне искупление, а не грех, так рассуждаю. Дальше ваш вывод…

— То есть, в твердой завязке? — внезапно спросил опасный гость.

— Да. С Россией, вот, распрощался, это — жаль…

— Портфель из машины вытащить можно?

— Ну-у… вытаскивай.

Покопавшись в портфеле, сыщик извлек из него украинский паспорт. Вручил Витьку:

— Передай Надежде… Ее.

— А она уже новый выхлопотала…

— Значит, на память.

— Так что, гражданин начальник, прощаемся, или до свидания?

— Честно?

— Конечно, я ж не кривил…

— Ну, что ж… В Москву тебя калачом не заманишь, а заманишь — будешь в несознанке, верно?

— Обязательно.

— Значит, считаешь, что совесть твоя чиста? Зря. Из «Маузера», который ты соседу своему Юре продал, он женщину убил и ребенка. Женщине должен был денег, а ребенок свидетелем оказался…

— Да ты чего лепишь?!.

— Ладно, клади цемент без халтуры… Для себя же, поди, стараешься?

— Это — так…

 

Майор Атанесян

Приехав в благостный украинский городок, где проживала Алла, Атанесян без труда устроился в дешевой и полупустой местной гостинице, откуда, побрившись и сменив рубашку, первым делом отправился к представителям местной милиции.

Свое посещение иностранной провинции в состоявшемся разговоре с начальником уголовного розыска, объяснил тем, что гостил у знакомых в Донецке, а после завернул сюда, где, по слухам, можно провести недельку отпуска, предавшись лову крупного сома в живописных рыбных местах. А как не навестить при этом коллег-единомышленников? Даже неудобно не представиться… Тем более — подскажут, посоветуют… А если главный сыщик городка не возражает, то хорошо бы и отметить знакомство в каком-нибудь ресторане… Выбор ресторана — естественно, за всезнающим местным милиционером, а угощает столь же естественно — он, майор Атанесян…

От приглашения провести вечер в компании своего московского коллеги сыщик не отказался, и вечер в ресторане провели на славу.

Выпили крепко, от души.

— Видел тут одну дамочку… Очень, скажу тебе, даже… — доверительно проговорил Атанесян, поднимая очередную рюмку. — Обменялись с ней взглядами… Ну… в общем, хотя и в зрелом возрасте тетя, а весьма… Хочу познакомиться.

— Где живет? — деловито осведомился компетентный собеседник.

— Там то ли водокачка, то ли… Через улицу от гостиницы. А рядом с водокачкой — дом двухэтажный, желтый…

— Темненькая такая и глаза голубые, да? — уточнил сыщик.

— Голубые-голубые… — мечтательно протянул Атанесян.

— И цепей золотых на шее штук пять… — фыркнул милиционер. — Так?

— Ну… — озабоченно подтвердил майор.

— Так это ж — Алка! — Сотрапезник расхохотался. — Вот ты молодец, что мне сказал! А то бы сунулся!

— А чего?

— Уникальный бабец! — последовал ироничный ответ. — Только она — что?.. Отработка. А вот дочурка ее — это, скажу, тебе, матерьял! Увидишь — остолбенеешь! Какие там топ-модели, вот кого бы на обложки всех секс-журнальчиков! Обе, кстати, профессионалки… Понял, да? На этом деле — помешаны.

— А муж у этой Аллы есть?

— Да чего муж?.. Свыкся. Ее и при нем можно, глазом не моргнет.

— А чего ты тогда насчет «вот бы сунулся!»

— Ну, слушай историю… — откликнулся сыщик. — Алка, значит, у нас еще при социализме платным развратом грешила. Но — грамотно. Охмурила нашего прокурора, и он ей, сам понимаешь, «крышу» и не хотел, а предоставил. Потом перестройка пошла, мутная водичка хлынула и — поехала она ловить в ней золотую рыбку в Донецк. Открыла бордель, начала дело. Крутилась там долго. Приезжает, а ей сюрприз: дочка Лена в родных краях маму заменила… Не знаю, какой у них разговор вышел, но в Донецк вскоре отправились обе… А там вскоре с бандитами переругались: подсунула Алка какому-то авторитету шлюху, а у нее — сифилис. Тот ей за тухлый товарчик и обман покупателя — неустойку. Как они расплевались — не в курсе, но скоренько вернулись мама с дочкой обратно. А к нам как раз один парень из Армении подкатил, бизнесмен. Устроился тут, развернулся, торговлишку под себя подмял… И выставляет ему Алка, не долго думая, дочку… В качестве любовницы. Армянин — семейный, кстати, дядя, ее поит-кормит, но в кровать тащить не спешит. Месяц проходит, два, крепится кавказский переселенец. А потом, конечно, не удержался… А Леночка прямиком из его койки спешит домой и докладывает маме: получилось! Срочно на медэкспертизу! Съездили на экспертизу, а оттуда к прокурору — выше, так сказать, упомянутому… Прокурор репу почесал — дело сомнительное, судебная перспектива туманна, да и говорит: чего тебе от армянина надо? Денег? Тогда и затеваться — глупость, давай его сюда на беседу… Поговорили. Ну, насчет уголовного преследования кавалер и сам не очень-то опасался, но шум ему лишний был ни к чему, и согласился он уладить дело полюбовно. Заплатил, короче. А Алка, не будь дура, вторую жертву избрала: начальника, представь, милиции. Уж не знаю, чем руководствовалась, но на шантаж пошла. Ну и — нарвалась! Нервы у начальника крепкие, норов крутой, а возможностей всяких — сам понимаешь… Кончилось дело тем, что поддергивает Алка юбчонку, и срочно линяет на заработки то ли в Москву, то ли в Питер… Покуда у начальника озлобление пройдет… А сейчас снова вернулась. Потому, майор, не исключено, что, запав на маму, познакомился бы ты с ее дочкой, а после — с прокурором…

— Моя милиция меня бережет… — засмеялся Атанесян. — Воистину!

— Ну, давай на посошок… Насчет рыбалки — подскажу, с людьми познакомлю. А этим щукам в пасти свою блесну не бросай…

Вернувшись в гостиницу, Атанесян лег на кровать, задумавшись. Первоначальный план знакомства с Аллой, предполагавший ресторанный кутеж, комплименты, ухаживание и, наконец, предложение съездить погулять в кабаках столицы, все это виделось ныне если не чушью, то откровенно пустой авантюрой.

Ушлая дамочка наверняка сообразит, что его приезд неслучаен, и туманом любовных чар ее не проймешь. Нет, надо по-другому… И выход, собственно, один…

Он пришел к ней домой в полдень: изыскан, тщательно побрит… Словом, красавец. Представился прямо с порога:

— Я из Центрального РУБОП, майор Атанесян. Хотелось бы, Алла, с вами поговорить. Желательно, наедине. Вашему мужу и дочери о сути нашего разговора, думаю, знать не надо.

На ее ухоженное моложавое лицо легла тень озабоченности. Однако глаза оставались беспечно лукавы и смешливы:

— Мужа нет, а Леночка в своей комнате, проходите.

Усевшись в предложенное хозяйкой кресло, Атанесян дружелюбно продолжил:

— У нас в Москве беда… Найдены две ваших подруги. Увы, убитыми. В записной книжке одной из них — ваш адрес.

— Кто это? — дрогнувшим голосом спросила она.

Атанесян хладнокровно описал внешность проституток — бывших подопечных Аллы, а настоящий момент пребывающих если не в полном, то — в относительном здравии, и проходящих свидетельницами по эпизоду убийства хозяина квартиры-диспетчерской.

— Оксана из Донецка и Таня из Кривого Рога, — выслушав майора, заключила она. — Но как же… Что произошло?

— Понятия не имею, ведется следствие, — вздохнул Атанесян. — Они сняли квартиру, занимались там… сами понимаете, чем… Я, в общем-то, не скрою, — добавил бесстрастно, — что мы беседовали с их подругой, прекрасно известной и вам — некоей Риммой Евсеевой, и она сказала, что одно время вы были у девочек «мамочкой»… Но я не из полиции нравов, и меня это не интересует. Меня интересует другое: человек, который еще раз опознает трупы. Вот и все.

— То есть? — Смешинки в ее глазах потухли.

— То есть — вы… — развел руками Атанесян.

— И что вы предлагаете?

— Предлагаю поехать со мной в Москву, я на машине… — Посмотрел на часы. — Если сейчас тронемся, то завтра утром подпишите все бумажки, и я провожу вас на поезд. Или на самолет, как угодно. Проезд, гостиницы и питание оплачу, насчет расходов не беспокойтесь. — Выразительно посмотрев на нее — и в самом деле привлекательную, как зрелый, сочный плод, безо всякого притворства произнес: — Очень жаль, если получу отказ от такой женщины…

И в устремленном на него изучающем взгляде внезапно почувствовал неуклонно разгорающееся желание…

— А если откажусь? — словно нехотя произнесла она.

— Тогда начнется созвон между моим начальством и вашими местными ребятами, прочая чепуха… — равнодушно проронил он. — Вам это надо? Городок у вас небольшой, потянутся грязные слухи… Нет, вы смотрите… — поправился вдумчиво. — Я не настаиваю… В конце концов, вы — всего лишь свидетельница, и вас никто ни в чем не обвиняет. Но, по-моему, лучше решить проблему раз и навсегда, чтобы к ней не возвращаться через барьеры и тернии. Мне — что? Я — человек служивый, увы… Могу, конечно, пойти к вашим милицейским начальникам, решить все с ними, но — зачем? Вы же не дура… Я бы сказал — отнюдь… — И Атанесян вновь недвусмысленно и откровенно уставился на загорелые, слегка полноватые, но оттого особенно волнующие своими зрелыми линиями, ноги хозяйки.

Суть его взора она превосходно поняла. Встала, неловко и торопливо поправив прическу.

— Но я должна собраться… Хотя бы принять душ… И дочь надо предупредить!

— Пожалуйста… Спешки нет.

— Вы здесь подождите…

— Я лучше в машине…

Алла вышла из комнаты, послышался в отдалении ее голос, обращенный к дочери, после зажурчала вода в ванной, и майор, осторожно перекрестившись, поднялся из кресла, двинувшись к входной двери узким и длинным коридором.

В коридоре его ожидало нечто… Длинноногое, ясноглазое и русоволосое создание, облаченное лишь в белоснежные прозрачные трусики с просвечивающим темным треугольным пятном внизу нежного живота и — в просторную, свисающую до колен мужскую рубашку, в чьем вырезе виднелась упруго приподнятая, идеальных очертаний грудь с розовыми, как лепестки шиповника, сосками.

Это называлось: остановись на мгновение, ты прекрасна! — хотя нужды в том, чтобы удержать рядом с собой этот ослепительный в своей красоте экземпляр рода человеческого, который, того и гляди, стыдливо прикрывшись, скользнет в глубь дома, не было: воззрившись смеющимися серыми глазищами на оторопевшего Атанесяна, искусительница нежным, как звон хрустальных колокольчиков, голоском проворковала:

— Вы не хотите кофе? Составьте компанию… Мама будет собираться минимум полчаса… А? — И — вздернула прелестную головку, уставившись на гостя уже с вызывающей прямотой приглашения отнюдь не к распитию бодрящих напитков…

Атанесян почувствовал, что теряет контроль над ситуацией.

Злой дух будто шептал — горячо и увещевающе — на ухо: пошли ты к чертям собачьим все эти въевшиеся в мозг полицейские установки, хватай это диво за точеные плечи, целуй, словно в беспамятстве, неси в спальню, от тебя только этого и хотят, истукан неповоротливый!

Майор, несмотря на все полученные спецзнания и богатый горький опыт столкновения с многогранностью человеческих коварств и уловок, был, тем не менее, нормальным мужиком со здоровой реакцией на тот пол, которому подходило определение «прекрасный», и полагал, что небрежение представителями данного пола означает проявление или нездоровой мужской психики, или же — ущербную импотенцию, с которой ее носитель обреченно смирился.

Но сознание профессионала одержало верх над естественными поползновениями натуры.

— В следующий раз, когда мы встретимся, а встретимся мы обязательно… — бормотал он, протискиваясь в тесном пространстве, и чувствуя с мучительной и сладкой истомой через тонкий шелк своей рубашки упоительно совершенное тело прелестницы, — так вот… В следующий раз мы обязательно что-нибудь выпьем…

Очутившись за дверью, утер со лба пот горького разочарования в своей жестокой профессии…

А затем машинально открыл дверь вновь.

Отвергнутая мечта уже упорхнула, однако, сквозь шум льющейся в ванной комнате воды, он расслышал ее срывающийся от негодования голос:

— Ты — сволочь, поняла?! Ты с ним в Москву едешь, у тебя времени — лом! Ты его уже через час попользуешь! А мне что, двадцать минут с ним нельзя?! Где тут таких сыщешь? Ты чего мужика напугала?!

— Не пугала я его… Леночка… Он сам… Он же — мент…

— Да мне по хрену! Хоть папа римский! И если ты…

Атанесян поспешил притворить дверь. Изумленно присвистнув, спустился к машине. Включил приемник, дабы отвлечься от сумятицы мыслей.

Вскоре, в одной руке держа сумку с пожитками, а другой — поправляя спадающую с ноги туфлю, в салон уселась раскрасневшаяся, смущенная Алла. Вытащила сигареты, прикурила от поданной ей зажигалки. Сказала — упрямо и твердо:

— Слушай. Иди в дом. Ленка за полчаса все успеет. Иначе — не еду. У нас свои расклады…

— Ну да. И я тут же привлекаюсь за совращение малолетней, — насмешливо прокомментировал Атанесян.

— Да иди ты… — поморщилась она. — Тут бабские дела. Втрескалась она… Давай, иначе дела не будет… Я ей обещала.

— Не могу.

— Тогда и я — не могу… — Алла решительно взялась за петли сумки, намереваясь вылезти из машины.

— Алла, да ты чего, серьезно? — взмолился Атанесян.

— Ты попросил, я не отказала. Так? А теперь я прошу. Вот и все. Резинка тебе для спокойствия нужна? — Она покопалась в одном из кармашков сумки. — На!

— Ты сошла с ума!

— Это она, стерва, сошла…

До границы Украины и России оставалось пятьдесят километров.

Атанесян остановил машину возле придорожного кафе. Он был обеспокоен состоянием Аллы — ее била нервная дрожь, и она внезапно и отчужденно замкнулась.

Не хватало, чтобы на пропускном пункте она заявила пограничникам, что ее увозит из страны для дачи свидетельских показаний офицер иностранной спецслужбы… Это — конец!

Уселись за столик, заказали обед. Для своей попутчицы Атанесян попросил официанта принести водки — пусть расслабится…

— А ведь ты арестовывать меня везешь… — неожиданно произнесла она. — Врун несчастный… На погибель! Знаю… Не было у девчонок моего адреса, понял? Не давала я его им…

— Чего ты вибрируешь? — устало отозвался Атанесян, наливая в ее рюмку алкоголь. — Давай, дерни… Хватит себя накручивать… Арестовывать! Ха! Надо мне очень! Тебя бы на другой машине в Москву привезли… Да и за что арестовывать? Что девками торговала? Таких, как ты… Адрес она никому не давала! Да эта Римма Евсеева знаешь, какими подробностями на тебя располагает? Тебе только кажется, будто никто ничего не ведает, а среди этих девочек информация блуждает, как ручьи под землей…

— И какие же это подробности?

— Как ты армянина какого-то, например, изнасилованием Ленки шантажировала… И начальника милиции… Было? Или врет? Что на меня смотришь, пей…

— А ты?

— А я обещаю: выпью в России… С тобой. Здесь как-то не по себе… Вот — чушь, да? Еще недавно нас только дорожные указатели разъединяли, а сейчас я — иностранный подданный? Как думаешь, объединимся?

Майор цеплял слово за слово, фразу за фразу, мучительно и холодно сознавая, что все сейчас зависит от ее настроения и капризов — пошлет его к черту, выйдет из-за стола, подхватив сумку с пожитками, и — все…

Да это, считай, легко отделался…

— Объединимся? — Она задумчиво завела глаза к потолку. Неожиданно засмеялась. — Ну, мы сегодня с тобой — точно… — И, устремив на него исполненный прежнего желания и страсти взгляд, проговорила: — Я, когда тебя увидела, сразу усекла: мой… Как только в дом вошел, уже знала: сегодня буду с ним спать…Понял? — И — продолжила — с убежденностью и напором: — Давай в мотель, а?! А завтра с утра — к границе… Ну, Атанесян?! Прошу…

— Мотель — после границы, — сказал он. — Не устраивает — извини.

— Ладно…

Границу, на удивление, прошли быстро и спокойно. На вопрос пограничника о цели визита в Россию, хмельная Алла уверенно и насмешливо ответила, кивнув на Атанесяна:

— Трахаться! Все?!

Прапорщик, невозмутимо пожав плечами, вернул ей паспорт.

И, наконец, опустился за багажником автомобиля шлагбаум уже российской границы, и Атанесян, понимая, что выиграл, однако почему-то ничуть от этого выигрыша не ликуя, прибавил газку, настороженно и пусто глядя на несущуюся в глаза вечернюю, мокрую от редкого пасмурного дождя, трассу.

— Ну, что? — внезапно спросила она, охватив его плечи руками. — Добился? Вывез?

— Ты о чем?

— Ладно, сворачивай… Тут гостиница и ресторан. Обещал? Или ты — мент поганый? Или правду воры талдычат?

— Где гостиница?

Уже на кольцевой дороге, опоясывающей Москву, в сгущающихся над миллионами огней сумерках, Алла сказала:

— Ладно, хорош финтить. Давай ответ: о Крученом знаешь?

— Конечно.

— И все? Без комментариев, да?

— И все.

— Другой вопрос: я вместе с ним по делу прохожу?

— Да.

— Девочки живы? Врал?

— Врал.

— Классно врал! Тогда слушай…

И, не запинаясь, мерно и скучно, она рассказала о десяти нераскрытых квартирных налетах с убийствами, проведенных Крученым, Чумой и Веслом.

В долгой паузе, заполненной рокотом бегущих под пупырями асфальта шин, была безысходность и, как казалось, понимание ими обоими неизбежности той самой мистической, но исподволь постигающей каждого живущего, кармы… Или же — осознания неизбежности испытаний и воздаяния…

— Как я сумею, так и помогу тебе, — промолвил, не задумываясь, Атанесян.

Сердце его теснила отчаянная, опустошенная горечь: ну, почему?! Что же мы делаем с собой в этом мире — предбаннике преисподней? Кто виноват? И кому повезет спастись? Где бесспорный ответ?

И нужен ли он? Или, может, нужны лишь его поиски? И в них — смысл?

Наверное, так.