Суд над Тарасовым изрядно потрепал нам нервы. Во-первых, Решетов через свои связи давил на судью, в чьей голове качались две чаши весов: на одной высилась внушительная взятка, на другой теснилась и подпрыгивала ватага влиятельных лиц, перечить которым стоило большого мужества. Нам оставалось либо увеличить массу взятки, либо усилить противовес административного ресурса, что и было великими трудами и уговорами исполнено.

В часовой паузе, предшествовавшей вынесению приговора, Акимов выполнил настоятельную просьбу товарища, сумев провести в его камеру проститутку, скрасившую узнику минуты томительного ожидания развязки в ее тягостной неизвестности. Мы действительно ожидали любых казусов до последнего мгновения произнесения приговора, но в итоге со скрипом перевесила наша чаша: Тарасова осудили, но истекшее время его заточения покрыло срок, озвученный ему за прегрешения перед законом.

Однако открытие замка клетки конвойным милиционером и выдворение на свободу осужденного вовсе не означало конца его злоключениям.

Как мы, собственно, и предполагали, у выхода из суда Тарасова караулили трое бодрых молодцев, сунувших ему под нос ксивы центрального аппарата МВД и попросившие следовать за ними в порядке задержания по неизвестному поводу, должному проясниться в процессе общения с компетентными лицами в казенных стенах.

Этому просчитанному нами ходу Решетова было противопоставлено появление на авансцене гэбэшного спецназа в масках и с внушительным вооружением, заявившего, что у спецслужб также имеется ряд вопросов к гражданину Тарасову, и ведомственное противостояние в данном случае неуместно ввиду силового превосходства одной из сторон.

Пока покрасневшие от унижения мусора связывались с начальством, вожделенный объект под охраной стволов и штыков отбыл на Лубянку, надежно укрывшись за неприступной глухотой ворот секретного ведомства, откуда через час, видимо, исчерпав к себе интерес со стороны бывших сослуживцев, испарился в направлении неизвестного местопребывания.

И вовремя, надо заметить, испарился!

На следующий день, попивая кофе после обеда у себя в кабинете, я включил телевизор и – оторопел, услышав свежую новость о назначении Решетова, осевшего, казалось, до скончания века возле политической параши, заместителем министра внутренних дел и начальником всех наших потрохов. Казалось, кресло подо мной заскрипело, проверяя себя на прочность. И тут же затрезвонили заполошно, словно сговорившись, все телефоны.

В нашу планету МВД (малограмотных внуков Дзержинского) врезался, утвердившись в ней горой до небес, опаснейший астероид, несущий скорую погибель сотням и сотням недальновидным конъюнктурщикам, некогда пренебрегшим таившейся в нем мощью. И неверно рассчитавшим траекторию его движения среди иных небесных тел. Первым погорел мой заступник и бывший шеф – сиятельный Владимир Иосифович. Именно на его место заступил опальный генерал, неизвестно каким чудом выбравшись из-за кулис безвестности и прислужения второстепенным шавкам от политики.

Впрочем, секрет чуда в последующий час мне прояснил Сливкин, пригласив к себе на беседу о жизни и вообще. Рабочие вопросы главу управления не занимали абсолютно, мой доклад об очередной разгромленной группировке прошел мимо его ушей, но вот мое мнение о перспективах нашего управления и своих лично интересовало его весьма живо. Собственно, сейчас он и занимался сбором мнений, пытаясь выстроить на них зыбкую линию обороны.

Был он удрученно отеклолиц и бледен, тревожен и мнителен, вяло и робко прикидывая, как мне понималось, силы своих покровителей, с каждой минутой сознавая их ненадежность и ломкость. Вспухлые его ладони, покоящиеся на столешнице командного стола, судорожно подрагивали.

Внезапный же взлет Решетова объяснялся логично и незамысловато.

Решетов всегда ставил на большие реальные деньги, а значит, на олигархов. Олигархам, с одной стороны, было все равно, кому платить в силовых структурах, лишь бы те следовали в фарватере их махинаций. Однако нынешнее руководство отличали бесхребетность, двуличие, ориентация на постоянно меняющиеся веяния, оно разменивалось на подачки угодливых лавочников и региональных подносителей даров, хапая, где только можно, в осознании шаткости своих кресел. А денежные мешки нуждались в человеке твердом, мыслящим широко и входящим в команду в качестве надежного игрока. Трусливые дипломаты от милиции им надоели. А потому, завоевав себе устойчивые позиции вокруг высшей власти в лице сильно пьющего и недальновидного президента, капитал превратил его, при всей присущей тому неуправляемости и дуроломству, в свою марионетку, подвизав в качестве деловых партнеров членов его семейства.

Семью президент ставил превыше всего, на чем и игрались все игры.

Когда система сложилась окончательно, возрождение Решетова для нее стало сущим пустяком. Следовало лишь умело вложить в высочайшие уши соответствующее предложение в надлежащий момент в подходящей ситуации. Что успешно обстряпал вертлявый Сосновский, сыграв на неприязни царька к хозяину города, задумавшемуся о своем перемещении на престол и усердно пытавшемуся влиять на расстановку сил в карательных структурах. Под этот царственный пинок старческой пяткой в бронированную задницу мэра ненароком, по пути, попадал и Сливкин. А Сосновский таким маневром переигрывал всех партнеров-магнатов в своем влиянии на милицейскую орду, выдвигая в ее главари кандидатуру, устраивающую весь олигархический бомонд, но тяготеющую в первую очередь к его персоне.

Кроме того, Решетов был попросту необходим для обступившей трон компании дельцов. Он являл собою проверенный и надежный инструмент. Он давно был частью их сообщества, пропитанный его философией, целями, соотнесенный с ним уже органически. И он снова вошел в команду, чей приоритет безоглядного рвачества стал второстепенен. Главным приоритетом отныне стала претензия на дальнейшую безоговорочную власть в стране.

Мне, знавшему подноготную претендентов, было не по себе. Эти гиены были готовы разворовать страну и по частям, и по запчастям. Выходцы из племени мелких деляг и спекулянтов, сумевшие обрести несметные богатства, по сути они оставались животными, стремящимися исключительно к роскоши и к дорогим игрушкам. Абсолютно циничные, не имеющие чувства Родины, изгои. Понятие Бога не существовало в их сознании даже в качестве абстрактной темы. Что, собственно, вселяло надежды… Ибо ни одна власть, не одухотворенная Духом, прочной основой не обладает. И сегодняшнюю сплоченность нуворишей наверняка раздробят раздоры в дележах и жадность. Другое дело, управляться они будут иными, заморскими силами, корректирующими их конфликты. И служить этим силам станут беззаветно во имя своих заграничных счетов и запасных аэродромов. А вот силы эти одухотворены духом нечистым, выставившим своим адептам божка с названием Мамона.

Так или иначе, но дальнейшее развитие политики в стране я себе представлял отчетливо. Все шло к разрухе и к краху. Однако милиция и фискалы могли ни о чем не беспокоиться, ведя сытную и бездумную жизнь под предводительством назначенных капиталом держиморд, чей кадровый состав подберет себе под стать тот же Решетов.

Усилится контроль за исправным сбором налогов, поскольку они составят бюджет, распоряжаться которым будут опять-таки олигархи, а с нас потребуют разгрома организованной преступности, ибо она налоги не платит, лидеры ее – ребята решительные, талантливые, жестокие, а потому могут на награбленных деньгах и крови подняться в политические выси, потеснив сегодняшних избранных. А то уже и сейчас затеять против них разные козни. Да и трудящийся народ устал от бандитских поборов, а значит, растет в нем недовольство властью, что никуда не годится в ущербности своей и лукавстве. Уничтожить всех гангстеров не получится, но загнать их в подполье – вполне. Значит, работы нам хватит.

А что дальше? Я сознавал, что живу в мире, где деньги становятся основополагающей религией. Я работал в системе, до ватной духоты пропитанной смрадом темной коммерции и ловкачества, и с горькой усмешкой вспоминал себя, незабвенного наивного борца со злом, словно век назад вступившего под сень управления. Но теперь понимал, что, восстань я против этого смрада, система избавится от меня за считаные дни.

Мне было муторно от махинаций, в которые я вовлекался. Но я следовал инстинкту самосохранения, пытаясь честно делать основную работу и оправдывая свои отступления в коммерцию тем же инстинктом самосохранения.

Мною давно и прочно овладело уныние. Но с кем поделиться унынием? С Олей, живущей в мире создаваемых ею художественных иллюзий? Что это даст? Она воспринимает мир эмоционально, и логика моих умозаключений ее лишь огорчит, сподобив на пустые женские утешения. Так зачем бередить ей душу, тем паче в утешениях я не нуждаюсь? Эх, найти бы толковую компанию соратников, пренебрегающих мелкими целями и объединенных целью большой, позволившей бы рассеять тот мрак, что впереди за горизонтом и что в душе… Но где их искать? На корабле нашего управления лишь спасающие себя крысы.

Тем не менее благие дела, несмотря на мой вселенский пессимизм, шли, бандиты арестовывались пачками, освобождались заложники, изымались пудами наркотики. Решетов, осваивающийся с новой должностью, препон нам не чинил, хотя и благодеяниями в наш адрес не злоупотреблял. Сливкина не трогали, даже вручили ему к подоспевшему юбилею какой-то орденок, и он заметно приободрился.

Акимов через труп неизвестного бродяги, опознанный, впрочем, родственниками Тарасова, легализовал кончину товарища, якобы размазанного по асфальту тяжелым грузовиком, и по подложному паспорту отправил его в Эмираты под крыло к коммерсанту Диме от греха подальше. Покойничка же незамедлительно кремировали.

Теперь за Акимова беспокоиться не следовало. Этот парень мог и в аду устроиться, как на курорте. Так что же говорить про курорт?

Вскоре состоялось очередное совещание в министерстве у Решетова, на которое он отчего-то вызвал не Сливкина, а меня. После совещания попросил задержаться. Справился добродушно, какая, дескать, обстановка в конторе.

– Ждем перемен, – честно поведал я.

– А они нужны? – вопросил провокатор.

– Вам решать.

– А где дружок твой?

Я не стал разыгрывать непонимание и морщить лоб:

– Говорят, погиб. Может, и убили. Очередная темная история. А что касается предыдущей, то и вспоминать неприятно…

– Мне тоже.

– Но мне неприятна моя причастность к ней. Абсолютно невольная. И разного рода ваши подозрения.

Решетов криво усмехнулся, похлопал меня по плечу:

– Да ты не расстраивайся особо. Мы ведь уже обсудили тему. И помни, где работаешь: в ментовке. А у нас чего только не бывает.

– А кто ментовкой командует? – нагло вопросил я.

– Ну, пока еще не всей…

«Ах, вот какие у нас перспективы!» – восхитился я про себя.

Из дальнейших пояснений заместителя министра касательно будущего моей персоны можно было сделать вывод типа: ты честный фраер, иди на нары, ночью тебя никто не зарежет, зуб даю.

Я вернулся в контору, застав там смятенного Сливкина с наболевшим вопросом: с какой стати на совещание пригласили третье по ранжиру лицо, проигнорировав главу управления?

– Дело не в совещании, – ответил я. – У него был личный вопрос по нашим старым недоразумениям. Вопрос разрешили к обоюдному удовлетворению.

– Что за вопрос?

– Вот именно: что за вопрос?

– Ну-да, ну-да… А как насчет нас в общем?

– Сказал – живете спокойно…

По лицу Сливкина разлилась золотая церковная благодать. Глаза истомленно скатились к переносице.

А я, выйдя из его кабинета, подумал, что оптимизм – это недостаток информации, а страх – ее отсутствие. И напрасно мой нынешний недальновидный шеф обольщается смиренностью вылезшего из клетки зверюги. Он еще только осматривается, сонно жмурясь, сладко потягивается, разминая затекшие мышцы, и облизывается лениво, проверяя остроту клыков…

Вот и меня решил лишний раз проверить: дрогну ли, сдам ли Тарасова, коли тот жив, покачу ли бочку на шефа, напрошусь ли в помощники…

Школа прииска, а не милиции научила меня выживанию и, может, спасла сегодня в очередной раз. А вот что спасет Сливкина – неизвестно. Решетов никогда не отмежуется от управления – своего детища. И не смирится с тем, что выкинули его ставленников и возвысили предателей, в чье число едва не угодил и я.

Но все-таки новый кадровый бэмс грянул стремительно, неожиданно и ошарашивающе: не успели утихнуть страсти по Решетову в его новом качестве, диктор из ящика оповестил народ о назначении нового министра. И на выплывшем в экране фото увиделась знакомая лысина и пронзительный взор исподлобья до колик знакомого персонажа.

В тот же день Сливкин с заболеванием политического характера слег в госпиталь, типа – «на сохранение», но данный наивный ход развитию дальнейших событий не воспрепятствовал: настала жатва страшной мести!

Я стоял в холле на первом этаже, когда тяжело отворился створ входной двери и в управление бодрым шагом проследовали тени прошлого, на ходу обрастая плотью хозяйской уверенности и критического осмысления до мелочей известной им обстановки, оставшейся на некоторое время без должного присмотра.

Десяток рослых мужиков с властными лицами, одетые в кожаные теплые плащи и модные пальто, плечо к плечу шагали по мраморному, залитому светом люминесцентных ламп полу. Пару персонажей отличали широкополые шляпы, что придавало всей группе сходство с кодлой чикагских гангстеров, следующих на крутые разборки с конкурентами. Что, впрочем, в какой-то степени соответствовало истине, как и их общая хмурая набыченность в осознании грядущих трудов по зачисткам неправедного элемента, чей первый ряд составляли им же подобные, доживающие в своих служебных рвениях последние трагические часы.

Я узнавал знакомые лица прошлого начальника отдела кадров, зама по тылу, шефа собственной безопасности, начальников двух экономических отделов, заместителя первого лица…

Возглавлял торжественное шествие Вова Филинов – дружок и бывший, еще по МУРу, сослуживец Решетова, до сей поры – глава одного из наших столичных подразделений, косвенно – мой подчиненный, а ныне, по надменно упершемуся в меня взгляду, – точно гражданин начальник.

Удостоив меня на ходу небрежного рукопожатия, Вова буркнул:

– Ты с нами! – и я послушно пристроился в арьергард построения к лифту, отмечая на себе явно благожелательные взоры новой руководящей банды.

Когда первую партию дородных прихвостней во главе с Филиновым поглотил лифт, отправившись наверх, я, наклонившись к уху возрожденного кадрового заправилы, доверительно спросил:

– А Сливкин-то как?..

– Рожденный ползать летит недолго, – донесся ответ. – Из госпиталя на пенсию.

Да, не помогли нашему шустрому шефу ни покровители из мэрии, ни заступники из министерства, ни наблюдатели из администрации. И даже банкиры Гуслинский и Волоколамский, прямые партнеры мэра, коим он так усердно подлизывал их кривые стежки-дорожки. Во всех кругах репертуар Сливкина посчитали исчерпанным, и он отправился на помойку правоохранительной истории. Правда, с набитыми до упора карманами. В том числе внутренними.

Тут было над чем задуматься.

Когда мы вошли в кабинет начальника управления, Филинов, еще не сняв шляпы, уже сидел за столом, разговаривая по телефону спецсвязи.

Положив трубку, указал на меня пальцем.

– Так, – произнес делово. – Товарища представлять не надо. Но поздравить следует. С возвращением в родной коллектив, дорогой.

Раздались робкие аплодисменты.

По всему следовало, что относительно моей персоны Решетовым было спущено положительное указание, стая воспринимала меня за своего и, обнюхав, приветливо виляла хвостами, признавая мою неприкосновенность и нужность.

Далее потянулось совещание, где были намечены жертвы, сроки по передаче дел, распределение персонального транспорта и кабинетов.

Я оставался на прежней должности, как, впрочем, и глава «колбасников» Есин, заручившийся поддержкой администрации. По слухам, за взятку в пару миллионов иностранной твердой валюты.

Начальников же «колбасных» отделов Филинов назначал сам, исходя из личных соображений, обеспечивая тем самым контроль над доходами Есина и, соответственно, точный отмер своей доли от этих доходов, а потому ни малейших ущемлений от навязанного ему подчиненного не испытывал.

Есин взирал на нового руководителя с преданностью и благоговением, как пес на дрессировщика с поощрительной сосиской в кармане. Есину предстояло не только компенсировать инвестиции, но и приумножить в последующих дивидендах их цифру, что требовало времени и свободы. Времени долгосрочного нахождения в выстраданном кресле и неограниченной свободы в правоохранительном творчестве. То и иное зависело теперь от угрюмой персоны в шляпе, восседавшей за начальственным необъятным столом.

Никаких новаций, указаний и критики в дальнейшем ходе совещания не прозвучало. На насиженные места вернулись профессионалы, знающие, что и как делать. К тому же заранее обо всем договорившиеся в кулуарах. Что же касается Филинова, то его персона определялась сложением личностей Решетова и Сливкина с последующим делением полученной психофизической массы пополам. Результат этакой арифметики подразумевал и определенную философию в деятельности конторы. Нам возвращалась прежняя возможность рубить всех подряд без оглядки и стеснений, непринужденно извиняясь за перегибы в отношении избранных, сохранив при этом налаженные направления рэкета и клиентской крышевой базы, выпестованные Сливкиным и находящиеся под попечительством Есина, на его ответственном хранении.

То есть прежних наших принципов, что коли милиция у нас народная, то и финансируется народом, с миру по нитке, менту на погоны, а волка овцы кормят, никто не опровергал. План же по сбору внебюджетных средств в наш фонд, оказавшийся отчего-то к приходу новой власти катастрофически опустевшим, Филинов сокращать не стал.

В общем, ничего бояться не следовало, все уже было…

Выйдя с совещания, я успокоил своих взволнованных переменами оперов, раздал напутствия по текучке и отправился на смотрины уже закончившегося ремонта своей новой квартиры. Перипетии оперативных мероприятий с недавней поры занимали меня, увы, весьма отстраненно. Устал, да и обрыдло все… Корила Ольга: мол, ничего не рассказываешь о работе, да и запас твоих милицейских хохм внезапно иссяк…

Что ей было ответить? Что хохмы произрастают из ситуаций трагичных и грязных? Что работа со временем превращается в рутину по сохранению должности, писанину и выполнение производственного плана? В коммерцию, наконец…

Разве интересует директора завода монотонный процесс обработки болванок? Главное, чтобы процесс шел, рабочим платилась зарплата, болванки убывали по назначению, брак составлял минимальный процент и сходились концы в бухгалтерии. Хотя уместнее было бы мое сравнение с бригадиром команды по прополке сорняков. Среди обычных сорняков попадались и любопытные, невиданных доселе форм, требующие усилий по извлечению их из питательного грунта, выскальзывающие из рук, жалящие и истекающие ядом, с разной глубиной залегания корня, но, как только их увядшая куча отправлялась в компост, поле уже зеленело новыми бодрыми побегами. Некоторые сорняки умышленно оставлялись на месте, ибо глушили своей набранной силой развитие особо активной поросли. К некоторым запрещали прикасаться надзирающие над нами селекционеры, ибо вредные растения приносили им полезный урожай.

Когда я осматривал гулкие просторные комнаты новой квартиры, осторожно ступая в носках по сверкающему лаком настилу паркета, позвонил вице-мэр.

– Ну, как ремонт? – поинтересовался снисходительно.

– Я ваш должник! – поведал я с чувством.

– Чепуха, сочтемся. С тобой все в порядке… в свете последних перемен?

Вице-мэра я интересовал как единственная оставшаяся у него в запасе отмычка к нашей могучей конторе. Да я и не обнадеживался иным своим определением в его глазах.

– Вернулись старые друзья, – успокоил его я. – Встреча была трогательной, как сбор одноклассников. Даже директор школы утер слезу.

– А парту тебе не поменяли?

– Увы, все та же.

– Не такая она и плохая, замечу. Не скрипит и не качается.

– И обзор доски широчайший, и отметки в журнале различаются, и учителя как на ладони, – продолжил я.

– Только место к выходу очень уж близко расположено… – посетовал он.

– В случае пожарной опасности в этом есть большое преимущество, – парировал я. – Можно успеть выскочить со всеми учебниками. И даже классный журнал прихватить.

– Значит, нас даже не качнуло на рельсах? – сделал он вывод.

– Конечно. И стрелки тоже никто не переводит.

Он облегченно вздохнул.

– Может, пообедаем завтра? На Тверской. Ты знаешь мой ресторанчик…

– Польщен приглашением.

В квартире прозвенел дверной звонок. Я прошел в прихожую. Ольга.

– Ну, женушка, осматривай свое жилище…

– Ох ты!.. – только и вымолвила она, озирая с порога великолепие наших свежеотстроенных хором с высоченными потолками, огромными окнами и янтарным полом. И прильнула ко мне, внезапно и встревоженно прошептав: – Я так счастлива, и так люблю тебя, и так боюсь…

– Чего ты боишься, милая?..

– Что все пройдет…

Да, все пройдет. Облупится паркет, потрескаются стены, посереет потолок, и, может, кто-то иной соскребет шпателем и циклевочной машиной дух нашей жизни здесь – жизни еще несостоявшейся, но должной когда-нибудь, увы, завершиться.

– Пройдет не все, – сказал я. – Я надеюсь, что в этих стенах еще порезвятся наши внуки, – и обнял родные хрупкие плечи. И приник к губам ее, словно наполненным запахом свежего топленого молока и молодых яблок.

И будто в угаре, побросав на пол одежду, мы слились с ней в ослеплении обоюдного желания, в счастливом палящем миге, и когда властная волна истомы накрыла нас, я опустошенно и счастливо, будто напутствованный свыше, вдруг понял, что сейчас мы зачали ребенка.

Дрожащей ладонью я бережно провел по ее порозовевшей щеке. От кожи ее струились легкие волны сухого жара.

Вдруг глаза ее распахнуто и ясно поднялись на меня. И таилась в них пугающая завораживающая сумасшедшинка.

– Ты думаешь, это случилось?.. – спросила она еле слышно.

– Ты читаешь мысли? – оторопел я.

– Ты что-нибудь слышал про женскую интуицию?

– Слышал. Женщина может догадаться обо всем, кроме самого очевидного. Но… ты опровергла это ерническое и глупое утверждение.

– Как я люблю тебя!