Все начальники в нашей стране ориентированы на те или иные властительные кланы. Если Решетов опирался на вылупившихся из экономических неразберих перестройки олигархов, то Сливкин всецело зависел от покровителей из мэрии, сумевших сконцентрировать в своих загребущих лапах такую власть и деньги, что мириться с их влиянием и прихотями приходилось даже президенту.

Москва питалась энергиями всей страны, обособляясь в государство при государстве. Здесь находились мозг и сердце России, сплетение всех периферийных интересов, регулятор их взаимодействий и конфликтов. Сподобься враг точным ядерным ударом уничтожить это сосредоточение клубка миллионов переплетенных нитей, страна превратилась бы в аморфную массу беспомощных территорий с тянущимися в никуда лохмами связующих тенет. Так что мэрия при всей своей наглой самостоятельности и кураже была скалой, о которой разбивались в клочья все валы федеральных возмущенных притязаний.

Секрет же непоколебимых позиций городских истуканов состоял в самой истории их появления у власти. Первый мэр – беспомощный и рыхлый, как студень в целлофане, выкинутый дурью революционных волн перестройки на пьедестал, книжник и теоретик, – был сродни кляче, должной тянуть на себе железнодорожный состав. Причем под постоянным бандитским артобстрелом лихолетья девяностых. Ни хозяйственных знаний, ни твердого морального стержня, ни способности к анализу и новшествам, наконец, элементарного здоровья для пахоты сутками без роздыха у него не было. Зато развитым чувством самосохранения он, несомненно, обладал и, решив довольствоваться малым, подобно залетному мародеру, наткнувшемуся на случайную поживу, сгреб, что на поверхности блестело, и с мешком ломанулся в кусты за обочину пришедшей в упадок магистрали. А место его неторопливо и обстоятельно занял человек хладнокровный, мыслящий масштабно и на низкокалорийные навары не разменивавшийся. Подобрал себе соответствующую команду с талантом дальнего прицела, и город в считаные месяцы забурлил деловой активностью. А уже через пару лет хозяева столицы превратились в атлантов, чье удаление с постов грозило обрушением всего здания. И тот же президент, капризно бушуя в привычной нетрезвости, подвигавшей его на постоянные опалы, тронуть мэра боялся, как опасную мину, понимая, что не шестерня это, а вал, и, выдерни его, застопорится с непоправимыми перекосами весь механизм. А по гарантиям и обязательствам мэра, превратившим серенькую нищую столицу в очередной Вавилон, не расплатится вся страна.

До колик, до раздутых ненавистью ноздрей раздражала богопомазаных федералов оплывающая золотым жирком команда московских бояр – дородных умелых хищников. Понимали они, что популярность мэра, взращенная на его хлопотах о социальной защите жителей, – дутая, как подушка безопасности, что допускаются чудовищные ошибки и промахи, завуалированные манной небесной сыпавшихся на столицу денег, но одергивали хозяина города с оглядкой, хотя порою и злобно. Однако заключение договора о том, что градоначальник не суется в президенты, продлило его неоспариваемую власть за непроглядные горизонты.

Впоследствии, если не случится кошмара ядерной войны или иной вселенской катастрофы, историки изучат многогранную деятельность московского наполеончика с семитскими корнями и подписанные им распоряжения и контракты. И пытливый ум родит шедевр авантюрного романа. А может, Войну и Мир. Только с представителями дворянства будет автору затруднительно. Дворянство у нас сплошь с быдловатыми чертами, а порой с откровенно свиными. А потому и с высокими думами героев о судьбах Отчизны вряд ли чего состоится. А вот с линией окрепших и осовременившихся масонов у власти – пожалуй. Материала – на выбор, как на воскресной барахолке.

Возвращаясь же к незатейливому приспособленцу Сливкину, стоит отметить, что, выбрав основным своим ориентиром в качестве красноугольной иконы образ городского главы, обрел он опору устойчивую и подручную, как поручень в вагоне метро. И главной его задачей отныне было эффективно услужить столичному правительственному бомонду, затмив в своих верноподданнических услугах главу милиции города, сидевшего в одном из самых уютных карманов градоначальника.

Численность рати, находящейся под десницей атамана ГУВД, приближалась к армейскому корпусу, а влияние его на любые городские дела и делишки было существеннее, чем у министра.

Главное управление внутренних дел Москвы отличалось независимостью от министерства еще с давних коммунистических времен, поскольку как сейчас, так и во времена оные командир столичных милиционеров был прямо связан с политическим руководством страны, кому также прямо и независимо оказывал услуги и выказывал подчиненность, подразумевавшую высочайшую поддержку его персоны на тот случай, если чего…

Это было одним из самых стабильных мест на жердях милицейского курятника.

Должность же Сливкина как шефа конфликтной спецслужбы отмечала куда большая неустойчивость, и ему каждодневно приходилось размышлять о дальнейших передвижениях в неизвестность, подгадывая для себя следующий насест и подходящее ему оперение в качестве либо мундира, либо умеренно модного цивильного пиджака.

Я, раздолбай по натуре, волею судеб приближенный к номенклатурным играм, неожиданно осознал, что тоже очутился в категории «положенцев», должных хотя бы внешне поддерживать игру в карьеру и статус, причем признаки пренебрежения этой игрой мгновенно отчуждали тебя как от среды начальников, так и подчиненных. Ты сразу же становился отщепенцем, выпадая из обоймы, и тебя безжалостно растаптывали и господа, и холопы.

Голос Сливкина по внутреннему телефону звучал взбудораженно и крикливо:

– Срочно ко мне, одевайся, выезжаем, ждут!

Вот незадача… Кто ждет? Куда ехать?

Но вопросы такого рода в милиции начальству не задают.

Я надел пальто и поднялся к шефу, на ходу отстраняя кидающихся ко мне со своими проблемами сотрудников:

– Занят, позже…

Я знал: половина проблем решится сама собой, оставшуюся из другой половины треть разгребут своими силами начальники отделов, далее в дело включится мой заместитель, а к вечеру останется лишь самое наболевшее и актуальное.

В кабинете, уже облачаясь в генеральскую шинель, Сливкин уныло журил какого-то майора из экономического департамента:

– Я понимаю и жизнь, и людей и лицемерием трясти тут не стану. Опер вообще-то должен выпивать… Обязан даже. Но не в таких же количествах, дружок… Все, чаша терпения твоего руководства с треском лопнула. Но налицо твои былые заслуги… Принимаю их во внимание. И коли ты знаток борьбы с зеленым змием, отправляю тебя для усовершенствования твоих навыков начальником вытрезвителя. С ГУВД я договорился, тебя берут…

– Но…

– Какие еще «но»! Кру-угом! Вот так! – бросил рассеянный взгляд на меня, пояснил: – Работа с разложенными кадрами, как видишь… Опустившимися в бытовом пороке до критических величин.

Мы вышли во двор, уселись в «БМВ» с синим номерным знаком, буковкой на нем, обозначавшим нашу контору, и цифрами «001»; отъехали вбок чугунные ворота, застыл, отдавая честь, прапор из комендатуры, взревела сирена сопровождающей нас гаишной машины, вспыхнули рога красной и синей мигалок на крыше нашего «бумера», и понеслась гонка по встречной, под выбегающих перегородить движение постовых. Грозному движению нашей машины уступали дорогу все, даже черные кошки с пустыми ведрами.

Есть во власти, конечно, много удобств. Пусть суетных, сиюминутных, но да и жизнь наша такая же череда исчезающих в никуда мгновений. И некоторыми из них, право, стоит насладиться.

– Едем к вице-мэру, – объяснял мне Сливкин. – Сам точно не знаю, что случилось, но пахнет покушением…

– А ГУВД? – спросил я.

– Он решил – с нами надежнее. Вообще… наш профиль. Были бы хулиганы, тогда бы Петровка впряглась. А тут – едва ли не терроризм. Угрозы, понимаешь, поджог машины, конфликт на народно-хозяйственной почве… Сам услышишь, чего я, как попугай из народной сказки африканских племен…

– Товарищ генерал, у вас из носа чего-то торчит…

– Чего? О, б… Спасибо! Подлец бы не указал, ценю!

Встречу нам вице-мэр устроил не на своем рабочем месте, а в тесной квартирке на Тверской улице, очевидно, используемой им для приватных бесед. В коридоре нас встретил его помощник – тип лет сорока, ничего святого на роже. Он же впоследствии кипятил чай на кухне, резал лимон и вытряхивал пепельницы.

Хозяин принял нас дружелюбно, но сдержанно. Был он дороден, рассудочно медлителен в словах и в жестах, голос его звучал низко и властно, а умеренное косноязычие подчеркивало признак бюрократа, близкого сердцам народных масс.

Тайное логово вице-мэра было заставлено дубовой антикварной мебелью темных тонов, античными статуями на громоздких тумбах и всякого рода рыцарскими доспехами со знаками мальтийского креста, адептом которого, по слухам, он являлся. На столешнице серванта покоилась перчатка из кольчужной вязи, обрамленная ромбом древних кинжалов.

Меня, человека хотя не религиозного, но православного, окружающие детали интерьера навели на мысли тревожные и странные, продиктованные, вероятно, генетической памятью, запечатлевшей наследие предков, крещеных русских мужиков, бивших дубиной разнообразных рыцарей и пришлых мушкетеров без реверансов и раздумий, сообразно природной интуиции.

Удручавшая вице-мэра проблема касалась противостояния двух мощных компаний, конкурирующих в строительном бизнесе на территории столицы: «Капиталстроя» и «Днепрстроя». Одним из аспектов конкуренции являлось распределение территориально привлекательных площадок для возведения отдельных элитных домов и комплексов. Отвод площадей зависел от доброй воли отцов города, а их добрая воля – от величин взяток, компенсируемых впоследствии застройщиком из карманов покупателей и инвесторов.

Развод соперников по углам ринга и придание их стычкам приличий спортивной коммерческой соревновательности также осуществляла мэрия, регулируя баланс интересов.

Решение о выделении десятка площадок в центре города для корпорации «Днепрстрой», вначале планировавшихся для передачи их «Капиталу», серьезно подпортило настроение его владельцев, ринувшихся к вице-мэру с обидами и обещаниями более эффективной отдачи по всем ее направлениям. Однако вспыхнувшее недовольство городской верховод быстренько утихомирил, сказав, что на рынке каждой твари должно быть по паре, площадок еще уйма и «Капитал» внакладе не останется. Свои слова он незамедлительно подтвердил делом, начертав резолюции о выделении достойных пространств для инициатив пострадавших подопечных, и стороны, обоюдно удовлетворенные, расстались, любуясь друг другом.

Спустя же несколько дней на мобильный телефон вице-мэра стали поступать угрожающие звонки. Звонивший неизвестный говорил, что обещания надо выполнять, и половину площадок, выделенных «Днепру», подлежат возвращению «Капиталу». Невыполнение такого ультиматума сулит вице-мэру и его семье перемещение в мир иной.

Обо всех этих перипетиях вице-мэр поведал нам, тяготясь разменом своего величия на вынужденную доверительность с существами нижнего плана, подобно царю, ведущему консультацию с парой придворных проктологов.

– Потом, значит, – повествовал он сумрачно, промакивая вспотевшую от невольного волнения лысину салфеткой, – окна квартиры расстреляли… Шариками такими… С краской. Всю панораму заштукатурили, суки… И не отскребешь, главное, хоть стекла меняй. И сразу звонок: первое, мол, предупреждение.

– Чего-то странное, – сказал Сливкин. – Или я дурак, или лыжи не едут… Несерьезный какой-то контингент вырисовывается. Вот с вашим сослуживцем, ну… вторым заместителем – другое дело! Из автоматов, все как полагается…

Эти слова относились к иному вице-мэру, контролирующему в столице игорный бизнес и уже второй раз благополучно подвергавшемуся вооруженному покушению.

– Тут-то, да, все правильно, – согласился потерпевший, с достоинством умещая на край стола мосластые запястья. – Но ведь вчера у сына моего машина подорвалась, – он посуровел желтушными вислыми брыльями гладких бабьих щек. – Настоящую бомбу подложили, полкило тротила, вот тебе и несерьезно! Это же бандитизм с антигосударственной подоплекой в своем корне зла!

Загнуть такое не смог бы и Сливкин.

– Корень прополем до археологического слоя, – тут же прокомментировал мой шеф.

– Вот именно – с таким масштабом глубокого бурения! – подтвердил вице-мэр, грозно шевеля седыми кустами бровей.

От приступа вельможного гнева праведного он словно раздался в тучности своих габаритов и теперь нависал над нами, как горилла над собранием услужливых макак.

– А с «Капиталом» связывались? – вопросил Сливкин.

– А как же! Но там приличные люди, они в шоке, можно сказать… А этот дятел снова трезвонит: давай площадки назад! Чушь какая-то…

– Может, бандитская крыша недовольна и свою игру крутит? – предположил я.

– Да что вы! Они ж с мусорами, – покровительственно отмахнулся он. – Ой, извините. Вырвалось как-то…

– Ничего-ничего, – покладисто высказался Сливкин. – Народный фольклор, что на уме – топором не вырубишь, так сказать… А я вот полагаю, что и хулиганы тут могли приспособиться…

– Не, – покачал я головой. – Откуда у шпаны номер мобильного вице-мэра? А тротил? А информация о площадках?

Тут меня посетило воспоминание об Акимове, тесно связанном с «Капиталом». Уж он-то наверняка был в курсе случившейся накладки и мог присоветовать толковую версию.

– Есть у меня на сей счет соображения, – сказал я. – Работу начнем сегодня же.

– А мне чего делать? – вылупился на меня испуганно вице-мэр.

Я искоса посмотрел на него – бывшего пламенного партийца, нынешнего адепта мамоны, прожженного проходимца, стяжателя и старого кадрового негодяя. И чего он не очутился в этой машине?

– Усильте охрану. А далее – по результатам наших изысканий.

– Молодой человек! – голос его обрел доверительную торжественность. – Тут хоть и ваше руководство… Но хотел бы лично… Всегда к вашим услугам, любые задачи… То есть с моей стороны рассчитывайте на полную многосторонность…

И мы раскланялись.

– Во с какими людьми тебя знакомлю, – сказал Сливкин, протискивая свое наливное брюхатое туловище в машину. – Столпы, так сказать, общественного развития. Монументы. Вверяют тебе сокровенные детали. Так что не подкачай. Я сейчас в Думу, а ты уж – пардон. Метро вон, по-моему… На такси – не стоит, в пробках намаешься. А дел у тебя – поспешать и поспешать, без проблем у нас только с проблемами…

Взревела сирена, «БМВ» озарился блеском мигалок, пересек поперек магистраль, сухо и требовательно крякнул милицейский клаксон, тесня нагло высунувшийся навстречу представительский лимузин с блатными номерами, и с истошным воем пикирующего бомбардировщика, несшимся из динамика под капотом, Сливкин умчался к очередным опекаемым рубежам своего карьерного благоденствия.

А я привычно пошел к метро. Хотя мог имеющейся властью вызвать персональную машину, тот же «БМВ», но категорией попроще, за номером «005», и с одной синей мигалкой. Но к чему понапрасну пижонить?

Я ехал в вагоне, набитом несвежей человечиной, размышляя, что, несмотря на известного рода близость к Сливкину и к заместителю министра, нас разделяют пропасти. Мировоззренческие – само собой, но и пропасти иерархические. И расстояния в наших позициях – как от панели до подиума. Хотя если от панели до подиума – целая вселенная, то от подиума до панели – один шаг.

Спустя неполный час я собрал совещание, обрисовав случившийся с вице-мэром казус. И – закипела работа.

Злоумышленник, подложивший взрывное радиоуправляемое устройство под автомобиль, допустил громадный промах, позволив зафиксировать свою персону камерой уличного наблюдения, вероятно, не замеченной им.

Закладка бомбы производилась им поздним вечером, при свете фонарей, лицо на записи различалось плохо, но общие приметы злодея определялись со всей очевидностью: парень лет двадцати-тридцати, невысокий, щуплый, в обвислых драных джинсах и в бейсболке.

– Бомж, что ли? – ориентируясь на явственные прорехи в одежде, спросил один из оперов, вглядываясь в монитор.

– Мода сейчас такая, – отозвался другой. – За дыры в магазине приплачивают. Ручная технология, дополнительный труд.

– А на дырявые носки скоро моду введут?

– Доживем, думаю. Ведь никто и представить не мог, что скоро будет много татуированных старушек…

– Тут личный мотив, – внезапно произнес Акимов, вглядываясь в распечатку видеозаписи. – Этот пацан на профессионала не тянет.

– Почему так решил? – спросил я.

– Вор фраера чует, – был мне ответ.

Опера согласно закивали. По десяткам неуловимых примет, по манере двигаться, по неуверенности и трусоватости, по суетливости с закладкой бомбы подрывник смахивал на новобранца, угодившего на боевые учения.

– Принцесса с лопатой, проститутка с младенцем, – окончательно подытожил Акимов. – Отрабатываем родственников вице-мэра, может, они кому насолили? По бытовым категориям? Далее – «Капиталстрой», тут уж я управлюсь, затем – «Днепр». Если тут не группа, а подрывник-одиночка, законный вопрос: откуда у него информация? Значит, он мог мелькать в структурах. Вперед!

Через два дня таинственного диверсанта опознала одна из секретарш «Капиталстроя».

– Так это ж Владик, – сказала она. – Работал у нас курьером. Хороший мальчик, но легкомысленный, конечно. Вот адрес, вот телефон.

Владик, субъект двадцати двух лет, проживал в однокомнатной квартире, доставшейся ему в наследство от покойного деда и переоборудованной соответственно своему вкусу: комнату разделяла криво установленная стена из гипсокартона, отводя соответствующие помещения под спальню с музыкальным центром и телевизором и под мастерскую, заставленную компьютерами, гитарами и приспособленным под верстак письменным столом. Стол, увенчанный массивными тисками, в своих ящиках содержал кучи всевозможного инструмента, выдавая склонность хозяина к рукоделию.

Обои в квартире заменяли плакаты с мордами волосатых и татуированных кумиров тяжелого рока, однако Владик относился к категории панков: на голове его петушиным гребнем топорщилась вздыбленная шевелюра, отливающая всеми цветами радуги. В ухе висела серьга, а под губой был приколот металлический шар.

Визитом оперов он несколько обескуражился, но присутствия духа не потерял и, когда начался обыск, интеллигентно посоветовал:

– Под столом – ящик со снарядами, вы уж осторожнее, или я выйду, что ли?

Руководимый любопытством, с опергруппой в гости к Владику наведался и я, не без интереса изучая логово представителя поколения «пепси».

В ящике и в самом деле лежали ржавые снаряды времен Второй мировой войны, чья суммарная убойная сила могла разнести на куски половину домостроения.

– Зачем это? – не без опаски взирая на снаряды, спросил Акимов.

– Выплавляю тротил для рыбалки, – ответил Владик вдумчиво.

– А тротил откуда?

– С полей войны.

– А поля где?

Владик гостеприимно раскинул руки, определяя таким жестом необъятность просторов Отчизны и неохватность гремевших на них боев.

– С полями придется уточнить, – сказал я, кивнув Акимову: – Вызывай саперов!

Акимов тем временем извлек из ящика проржавевший «ТТ», отчетливо вонявший керосином от недавней, видимо, реставрации механизмов.

– Тоже с полей?

– Ну да…

Акимов сунул «тотошу» в свой портфель, вдумчиво покосившись на меня, обронил:

– Паршивый пистолетик, но свое дело он, надеюсь, сделает… Пойдет в фонд!

Наш тайный расходный фонд неучтенного при обысках оружия и наркотиков существовал для целей сомнительных, но эффективных, когда требовалось пришить дельце какому-нибудь криминальному умнику, стоящему поодаль от своих злодеяний, творимых руками подчиненных бойцов. Жертвовать хорошими стволами было жаль, а дееспособная рухлядь шла в дело бестрепетно.

– И на много меня посадят? – деловито осведомился Владик, скручивая косячок с травкой и нисколько при этом нашего присутствия не стесняясь. Впрочем, и мы не мелочились по пустякам.

– Машину ты взорвал?

– Ну… было дело.

– Чистосердечное признание напишешь?

– Куда ж деваться.

– А поля покажешь?

– Не жалко…

– Ну, тогда покури и поехали к нам.

– Бутербродик можно напоследок, а то с животом чего-то…

– Ни в чем себе не отказывай!

Изложенный Владиком мотив подрыва нас несколько позабавил, хотя, как и предполагал Акимов, носил он характер сугубо личностный и даже интимный. Владик был безответно влюблен в одну из референток главаря «Капитала», поначалу своим кокетством введшую его в ложное понимание взаимности чувств, но вскоре открылось, что референтка регулярно разделяет постель со своим шефом-миллионером, и личность курьера из приемной интересует ее в той же мере, как канцелярская принадлежность под носом.

Когда же домогательства Владика вошли в фазу активности, референтка обратилась за помощью к шефу, и курьер моментально убыл в отдел кадров за обходным листом, тем паче с вызывающими приметами своего облика в общей массе служащих он выглядел как стиляга среди бояр и держали его исключительно за неприхотливость и грошовую зарплату.

Должностенка у Владика была плебейская, никчемная, но ум подвижный, а потому из всякого рода разговоров и походов по различным инстанциям составились у него представления о деликатных частностях взаимодействий «Капитала» с различными лицами и ведомствами, и, немало уязвленный полученным пинком под зад, решил он «Капиталу» насолить, столкнув его владельцев с вице-мэром.

Акимов, непосредственно ведший дело и имеющий в «Капитале» серьезные интересы, докладывать о расследовании своим партнерам-бизнесменам не спешил. Как и не спешил с докладом к заместителю градоначальника дипломат Сливкин, сообщивший ему о задержании преступной группы, заверивший в обеспечении полнейшей безопасности, но уклонившийся от всякой детализации, покрытой, дескать, оперативной служебной тайной.

– Чего получается? – рассуждал он, теребя подбородок. – Какой-то хмыреныш с перекосом в мозговой деятельности устроил такой вот тарарам в сферах, как говорится, высшего разума. Это даже неудобно рассказать на природе с друзьями. Тут нужно развить сюжет до неузнаваемости. Нас могут правильно не понять и сделать вывод боком. Ты хоть соображаешь, в какую сторону мы можем заплутать?

Я понимал: субъект преступления был мелковат, мотив смехотворен, вознаграждение отменялось ввиду несущественности угроз. Нашим византийским умам предстояло облагородить ситуацию, обставив ее живописными декорациями собственного производства. В том был заинтересован и Сливкин, и Акимов, должный поддерживать в «Капитале» мнение о своей деловитости, осведомленности, а значит, полезности.

– Дело обстояло так, – рассудил Акимов. – Владик – агент «Днепра», внедренный наряду с другими неизвестными в число служащих «Капитала». Завербованный втемную. Связь поддерживал через неустановленное лицо. Это же лицо еще накануне увольнения Владика передало ему бомбу. И инструктировало о звонках вице-мэру. Кто его курировал, Владик не знает, но однажды проследил, на какой машине уезжал наставник.

– И на какой?

– На одной из машин службы безопасности «Днепра». Как идея?

– А зачем «Днепру» вся эта суматоха? Коэффициент полезного действия – ноль!

– Не скажи. Тень на «Капитал» легла? Пусть временно. Легла! «Днепр» за это время подсуетился со своими интересами? Точно знаю: совпало. И еще: осадок всегда остается. Как подспудное недоверие. Такую вот историю вице-мэру и следует обсказать. И уж Сливкин со своими оборотами речи все сделает филигранно. Как топором занозу прооперирует…

– А ты заработаешь очередные очки перед «Капиталом».

– А ты – квартиру по себестоимости. Или тебя ломает возводить напраслину на «Днепр»? Чернить хороших ребят? Или ты не знаешь, что они собой представляют? Те бандиты, которых мы ловим, в сравнении с ними – малолетки сопливые.

Возразить было нечем. Уставной капитал «Днепра» частью состоял из финансов воровских общаков, частью напитывался из таких же воровских банков, а в учредителях его были главы таможенной мафии, легализующей свои наличные капиталы от махинаций с фурами, самолетами и железнодорожными составами через черные дыры строительного бизнеса.

Во время очередного доклада я, сохраняя безучастность лица и голоса, поделился со Сливкиным идеей Акимова.

– Крепко замесил! – после длительного раздумья отозвался начальник. – Значит, имеется только номер машины, и известно, куда идут тайные нити. Имен не треплем, в скважины не углубляемся. Есть «Боржом» – пейте, производитель неопознан. Приятного аппетита. М-да. Тут есть о чем подумать, как говорил великий Карл Маркс и философ Сенека. И прочие мы в том числе. Но! А если уважаемый человек сподобится в «Днепр» с разборками полезть? Вот и выплывут все наши хитромудрии, как специфическая консистенция в проруби…

– Для этого «Днепру» надо добраться до истины, – сказал я. – То есть до меня или до вас. А это не котлован откопать.

– Ну, а этот… сапер… Как с судом, со следствием?..

– Хулиганские соображения. Исключительно. Зачем в его показания дела вице-мэра с «Капиталом» и прочими впутывать? Нам вставные новеллы без надобности. Мы романы не пишем. Нам бы с протоколами управиться.

– Вот не зря я тебя за человека считаю… Кладешь пасьянс точно в лузу.

– Запускаем пулю?

– «Огонь»!

«Поля войны» представляли собой конечно же метафору. В реальности же то место, откуда Владик таскал тротил, располагалось в нескольких километрах от скоростного шоссе Рижского направления, в перелеске, где когда-то был разбомблен авиацией немецкий обоз с боеприпасами.

Прошедшие с той поры десятилетия источили обломки телег, покрыли ломкой ржой разбитые колесные оси, упаковали в корявую коросту россыпи снарядов, валявшихся по обочинам прошлой, еле угадывающейся лесной дороги, выбелили лошадиные кости и зачернили закатившиеся в комья истлевшего брезента патроны. Опера нашли пару винтовочных остовов и груду противогазов, выперших из разбитого, сгнившего ящика. Бачки противогазов осыпались колкой занозистой трухой, резина масок скукожилась, закаменела, вытрескавшись, однако хранила едкие, без размывов, заводские печати с паучком свастики и распластанным орлом.

А неподалеку шумела дорога, виднелся холм с дачными новостройками, свистнула из-за леса и ушла с торопливым гулом неведомая электричка…

– Если мы красиво договоримся, – подал голос экскурсовод Владик, – покажу еще одно местечко. Немецкий склад в одной пещере под Рузой. В древних каменоломнях. Там этого добра – тонны.

– И много у тебя еще тайных краеведческих знаний? – спросил я.

– Имеются.

– Например?

– Ну, вы же сами спрашивали, кто ко мне за тротилом совался…

– Владик, мы же все обсудили… Получишь по минимуму. Машину ты поджог, взрывчатка не фигурирует… Срочок будет детский. Да и сейчас ты под подпиской, а не на шконке…

– Мне нужен – условный. И я сдам вам целую банду. Машину на юго-западе с тремя братками две недели назад взорвали, это вам интересно?

– Вот как! Ну, тогда едем договариваться, – сказал я. Затем обернулся к операм: – Вызывайте саперов, что ли…

– Чего спешить? – донесся резонный вопрос. – Еще и год пройдет, и два, до этой помойки истории никто не доберется. Поедем в контору, там со всем и управимся.

Я рассеянно кивнул. И в самом деле, пора возвращаться в Москву. Сегодня вместе с Акимовым надлежало ехать в тюрьму к Тарасову, навестить сидельца. А до умилительной встречи с ним предстояло рандеву с Решетовым.

Я не ожидал звонка от своего бывшего шефа, ныне болтавшегося в Совете Федерации на двадцать пятых ролях. И тем более его просьбы о конфиденциальном свидании. В чем тут суть? Новый виток обсуждения темы пропавших денег? Скорее всего. Прощать эту круглую сумму он конечно же не намерен и, пока не взыщет ее, не успокоится. Значит, неминуема очередная нервотрепка.

Разговор с Решетовым, согласно нашей давней традиции ведения закулисных бесед с минимальной возможностью их прослушки, мы вели, чинно под ручку выхаживая в коридоре сената.

На удивление, смысл нашего пусть краткого, но воссоединения заключался в просьбе низверженного в гражданский мир генерала оказать содействие одному из крупных азербайджанских группировщиков, заподозренному в заказе убийства конкурента по рыночному бизнесу и находящемуся в нашей активной разработке.

– Никого он не заказывал, все – напраслина, – говорил Решетов. – Вашими руками хотят удавить приличного парня…

Я не верил ушам своим. Подобного рода аргументами оперировали, как правило, партикулярные «ходоки» с депутатской риторикой, но никак не руководители милиции и спецслужб. Видимо, среда, в коей Решетов ныне обитал, привнесла в сознание и в формулировки его воззрений пустопорожнюю гуманитарную составляющую.

Однако мелочным критиканством я не увлекся, вдумчиво кивал, сам же соображая изнутри ситуации, что всполошились заказчики убийства и отмаза от него более из мнительности, чем от реальности угрозы милицейских потуг в проведении расследования. Исполнитель, судя по всему, канул в небытие, и ничем, кроме голословных утверждений вины подозреваемого, мы не располагали. Решетов ходатайствовал о деле никчемном, но с моей стороны, дабы усугубить свою значимость, делу требовалось придать вес, а расследованию – таинственность.

– Там все очень сложно, – прокомментировал я. – Давят сверху, с боков… Но вы попросили, значит, я решил.

Не знаю, что руководило мной в занятии соглашательской позиции, но я интуитивно чувствовал ее единственную верность, хотя мог послать Решетова куда подальше и, развернувшись, уйти.

Весь он мне был чужд жестокостью своей, апломбом и вероломством, но словно какой-то тайный предусмотрительный советник нашептывал мне об опрометчивости внешних проявлений моего отторжения этого костолома с чугунной душой.

– Завтра с тобой свяжутся от меня, – нехотя проронил Решетов, – привезут сумму… Не хватит – звони без стеснений, скорректируем…

– Я все сделаю безо всяких воздаяний за труды, – отрезал я. – О чем вы говорите? Это я перед вами в долгу… – тут я вспомнил командировку в Чечню и едва удержался от злой ухмылки.

– И привезут, и возьмешь, – ровным тоном произнес Решетов. – Дабы легче отбить атаки. Что я, Сливкина не знаю с его аппетитом обэхаэсовским? Скажешь, взнос в фонд от благодарной азербайджанской общины. Аранжировку додумаешь.

– Да, вот, кстати, – перебил я небрежным тоном, – что там была за история с этими чеченскими деньгами? Разобрались?

– Я разобрался, что ты в ней ни при чем, – голос Решетова приобрел прежнюю жесткость и властность. – Но, судя по тому, сколько вокруг этой истории полегло народа, и полегло не без помощи славных гангстеров из ВэЧиКаго… – тут он запнулся, досадливо дернув веком. – В общем, – продолжил с мягким сарказмом, улыбаясь длинно, – все истории имеют финал. Как и их участники. Главное – кто ставит финальную точку. А она, если о твоем вопросе, еще не поставлена. Но поставлена будет. И коли свидишься с дружком своим, Акимовым, передай, что, по моему мнению, голубое небо над головой лучше деревянной крыши. Пусть задумается. А вот с Соколовым, кстати, ты себя достойно повел, не как шавка науськанная, запомнится тебе это большим плюсом, обещаю.

Мы обменялись крепким рукопожатием, на прощание он упер в меня тяжелый, давящий взгляд, определяя им как всю нынешнюю неочевидность наших отношений, так и дальнейшее неочевидное продолжение их.

А когда я выходил из дверей сенатского предприятия, затрезвонил телефон, и в трубке заворковал стеснительный голосок сбежавшего в аравийские пески коммерсанта Димы.

Вежливо поинтересовавшись, как мое здоровье и дела, которые были ему близки настолько же, насколько мне – арабские барханы, он вышел на болезненную тему определения своего статуса органами правопорядка. И не зря.

Побег Димы и его компаньонов принес мне много проблем с закрытием повисшего дела, а потому совершенно бессовестно и даже убежденно я поведал ему следующее видение ситуации: никто не забыт, ничто не закрыто, но я, несмотря на подлое исчезновение уголовных фигурантов, держу линию их обороны. А уж коли суждено ей прорваться, неминуемы международный розыск скрывшихся негодяев и, соответственно, сокрушительное возмездие.

– Так и я ничего не забыл, – сказал Дима. – Деньги получишь у братца в министерстве. А ежемесячные взносы – само собой. Приезжай в гости, я тут с недвижимостью развернулся… Предлагаю партнерство.

Я посмотрел на мокрую осеннюю улицу. Сгущались блеклые сумерки, накрапывал холодный безысходный дождь, морось размывала тухлые огни, тонули дома и куцые озябшие силуэты прохожих в угасающей серости вечера.

А ведь где-то синее море, алый закат над ним, жаркий томный воздух, перья пальм, пляж в ракушечной мозаике…

– Приглашение принимается, – ответил я.

И поехал в тюрьму, томясь душой, противящейся свиданию с негодяем и убийцей, впутавшим меня в отвратительную историю и нынешнюю вымученную солидарность с ним, законченным мерзавцем.

Дружный у нас коллектив, но хреновый.

Акимов ждал меня у входа в мрачное учреждение, и при мысли о своем возможном водворении в его стены по хребту моему пробежали, твердея, холодные мурашки.

Машина опера стояла неподалеку, и за нефтяным отливом затемненных стекол я узрел смазливую вульгарную мордашку какой-то блондинистой девки.

– Арендовал для товарища организм женского пола, – пояснил Акимов, ежась в пальто с поднятым воротником. – Пусть порадуется. Оперчасти свидание я проплатил, ты мне верни из его запасов… Ну, пошли, сначала мы с ним побазарим, а после пусть оторвется на горячем продажном теле…

И с пакетами, набитыми снедью, мы вошли в проходную, где нас уже встречал тюремный прапор с непроницаемой мордой терпеливого хранителя пенитенциарных коррупционных таинств. Он же сопроводил нас в одну из караульных подсобок, куда вскоре привели Тарасова.

Вадим выглядел на удивление свежо, лучился довольством и оптимизмом.

Суровые сокамерники, получившие надлежащие инструкции из высших эшелонов криминала, приняли его сдержанно, но вскоре, вероятно, благодаря искренним личностным качествам в среде отпетых бандитов Вадим завоевал симпатии и авторитет, а потому хорошо питался, выпивал по настроению, не испытывал нужды в душевых процедурах, смотрел телевизор и читал интересные книжки.

Решетов давил, как мог, через свои связи, пытаясь сломить дух и тело разжалованного чекиста, но вдумчивые доклады тюремных оперов уверяли, что жертва, находясь в условиях ежеминутного кошмара, тем не менее держится, на признание не идет, и, судя по всему, ущемления ее безрезультатны, ибо притязания к ней беспочвенны.

Из камеры Вадим вел телефонные переговоры с лубянскими дружками, пытавшимися сгладить шероховатости следствия, оказать давление на потерпевших и грядущий суд. Факт его связи с волей людьми Решетова вскрылся, после чего в тюрьму, а затем непосредственно в камеру грянула внезапная проверка из высоких сфер системы исполнения наказаний, но телефона, несмотря на дотошный обыск, не обнаружили.

– Котяра у нас в хате живет, – объяснил Вадим. – А телефон я специально самый миниатюрный себе выписал. Без всяких там фотокамер и прочих излишеств. Хотя полагаю, что лучше телефон с камерой, чем камера с телефоном. Оставил от него рабочую плату, подрезал ее по краям… Ну, если какой шухер, заправляю средство связи коту в задницу. Ходит он в раскоряку, шипит, как змей, когтями грозится… Но! Его не шмонают…

– А как же батарею заряжаешь?

– А в телевизоре транзисторы с аналогичным питанием. Подсоединяешься аккуратно, все дела. Как вы-то, расскажи лучше.

Я поведал сотоварищам о своей встрече с Решетовым.

– Ты еще этой гиене помогать запрягаешься! – возмутился Вадим. – Я в принципе не понимаю, где он учился на такую суку…

– Слушай, – сказал я. – Мне это ничего стоить не будет. А вот тебе, если что обострится, его снисхождение пригодится. И не надо презрительно морщить рожу. Верни тебя назад, на ту чеченскую хазу, вряд ли бы ты на что польстился, покажи тебе сегодняшнее место обитания.

– Ну, бес путает, а мы платим, – сказал Вадим. – Хорошо, когда наличными. Но видишь, бывает, и собственной шкурой. Но да что толку в унынии, товарищи! Ошибки даны нам для просветления разума и обогащения жизненного опыта. А сейчас я хочу обогатить этот свой опыт трехчасовой оплаченной случкой в подсобном служебном помещении пенитенциарного заведения. Где моя ненаглядная?

– Сейчас прибудет, – пообещал Акимов.

Я посмотрел на часы. Подоспело время поторапливаться в аэропорт. Я вылетал в Берлин для закрепления бюрократических формальностей, связанных с расследованием дела вьетнамского душегуба, уже депортированного по месту совершения злодеяний.

Вадим обнял меня на прощание. И в ноздри мне полез тревожный, резкий и затхлый запах тюрьмы, которым он пропитался всеми порами; больной, могильный запах узилища: несвежего белья, хлорки, цемента, вываренных костей баланды и прогоркшего табака.

– Держись, головорез… – сподобился я на вымученную нежность.

А потом жизнь поменяла декорации, я летел в полутемном салоне самолета, пронизанном гудом турбин, смотрел на затылки пассажиров, утопленные в беленькие презервативы подголовных чехлов, и думал о той яме, в которую провалился без стараний вылезти из нее в безотрадную наружу.

Наверное, мне крупно не повезло в жизни. Я всегда стремился в круг людей честных, любящих свое дело, Отечество, болеющих за обойденных судьбой и бескорыстных в помощи и в помыслах, но, если и встречались мне таковые, близкие моему идеалу, отвращали их от меня мелкотравчатость мышления и кичливая нищета, производная их амбиций, лени и глупости. И уходил я к другим, веселым и находчивым хищникам. Чуждым мне еще более.

Волею судьбы вознесясь в слой силы и власти, я тайно желал большого искреннего дела, но попал в варево властолюбцев, интриганов, мздоимцев, воров и убийц. Надежда, что где-то рядом есть люди, чуждые корысти и способные к беззаветному служению долгу и высоким принципам, еще не истаяла, но витала она в равнодушном вакууме иного мировоззрения ближних, мечущихся в обретении благ насущных. И инерция этого метания как основополагающий закон бытия захватила и меня, хотя отныне блага эти сыпались со всех сторон и подбирание их более походило на забавную игру. Нескончаемый чемпионат по собиранию злата и попыток приумножить его. И уже исподволь охватившие меня опасения богача сохранить капитал, дабы в рыночных бурях не обратился он в черепки, а старания по его обретению – в досадную тщету.

Но ведь капитал обретался на ниве служения закону! При этом закон стал не уложением и мерилом праведной жизни, а инструментом довольно пошлого бизнеса. И вся страна воспринимала подобное как норму. Само государственное устройство провозгласило на ушко каждому истину выживания: давай на лапы меньше, чем воруешь сам в совокупности, и тогда, выгодами скомпенсировав потери, удержишься на плаву.

Там, куда я летел, в буржуазной Европе, жили куда более умные люди, хотя российские жулики отчего-то считали их туповатыми и категорически ограниченными обывателями. Там казнокрадство считалось не нормой, а преступлением, там не брали взяток ни полицейские, ни судьи, там не заседали бандиты в парламенте, а президенты не назначались по телевизору. И там нас не любили за действия, прямо противоположные такому наивному и благостному с нашей точки зрения мировоззрению европейского обывателя-дурачка.

То ли дело наш Иван-дурак! Парень не промах! Все у него по щучьему веленью, по его хотенью, все в руки идет. Лежи на печи да мечтай. И только поспевай сбывшиеся мечты учитывать.

Что-то от такого Ивана и во мне… Особыми трудами себя не обременяю, мундир ношу не по заслугам. И все никак в толк не возьму: то ли милость высших сил ко мне проявлена, то ли готовится для меня финал злого розыгрыша. Канет щука-волшебница в омуты дальние, застопорится на ухабе самоходная печь, и слетит дурак самодовольный в запале своем и кураже легкомысленном в яму зловонную и вязкую, канув в ней по макушку…

А может, перепутать карты злокозненным издевателям, погибели моей позорной ожидающим? Свернуть с маршрута? Ускользнуть по-воровски в подворотни безвестного бытия, осмотреться в них, замкнуться в уютном уголке да и жить-поживать, наблюдая боязливо и остро из щели убежища за бешеным коловращением мира?

Нет, захватила меня судьбища клещами калеными, неодолимыми, тащит и тащит в неведомые дали завораживающие, и нет мне отступа от клещей, да и не клещи это, а руки заботливые, небесные, каждый неверный шаг сторожащие… А потому – идем дальше.

Вернее, летим. Над полями, над долами, над заморскими лесами… Куда летим? Опять в тюрьму. В Моабит. Где томится косоглазый негодяй. Он мало чем отличается по нравственной своей величине от соратника Вадима Тарасова и сидит по справедливости, как и соратник, впрочем. Но! Это две стороны медали, которую мне повесят на грудь за задержание иностранного убийцы. Вьетнамец – сторона внешняя, а Тарасов – внутренняя, к сердцу близкая, от глаз посторонних укрытая. В том, видимо, и суть милицейской нашей нелегкой работы. Напоказ – одно, чужое и чуждое, а в темень заповедную упрячем надежно личное, корыстное, грязненькое.

И, главное, в том наш внутренний закон. А вернее, закон для внутреннего пользования. И нарушитель его карается мгновенным и окончательным отчуждением и вне всякого закона оказывается.

Поживем еще так, потерпим?

А что остается?