Та философская концепция, что, обличая несправедливость мирового устройства, когда у одних есть все, а других — ничего, а потому или пусть все будет у всех, или ни у кого ничего не будет, эта концепция, ныне столь любезная сердцу эксперта Собцовой, майору Пакуро, напротив, претила. Равно как и его соратнику Борису. Оба, без всякой симпатии относясь к хапугам, лихоимцам и разбойникам, классовой ненавистью себя не изнуряли, сажали проходимцев в клетку в соответствии с их доказанными заслугами, и полагали, что мазурик может быть необыкновенно удачливым, но никогда — счастливым, и воздаяние неизбежно, поскольку, как гениально заметил неведомый мудрец, Бог терпит долго, но бьет — больно! И приобретение благ в ущерб ближнему своему неизменно компенсируется потерями.

Верующий Борис полагал, что среди разнообразия этих потерь разного рода материальные утраты и удары судьбы — всего лишь предупреждения и взыскания, чей непонятый смысл ведет на путь окончательно пагубный, ибо потеря в себе человека — сути, дарованной свыше, чревата отсутствием той перспективы, что дороже всех земных благовосприятий.

Впрочем, размышлениями и дебатами на темы морали и нравственности ни себя, ни ближних, друзья и сослуживцы не утомляли, своим бескорыстием не кичились, а тянули привычно сыскную бесконечную лямку, выкручивались, как могли, под напором неблагополучных социально-житейских обстоятельств, и делали то, что вселяло во многие разочарованные слабые умы надежды на общественное лучшее.

Домой вернулся Пакуро под утро: всю ночь, проведенную в кабинете на Шаболовке, ему поступали сообщения о суете в чеченской группировке, контролирующей банк, где работала убитая Валентина Рудакова.

Судя из технических записей разговоров, для руководящего звена чеченцев убийство представляло весьма неприятный сюрприз, поскольку речь шла о недостаче в сто тысяч наличных долларов, числившихся за ответственной работницей и неизвестно куда канувших. По данному поводу учинялось разбирательство в нижних звеньях, контактировавших с покойной и, возможно, сподобившихся на махинацию. В разговорах мелькали имена двух персонажей, живущих в столице с просроченной регистрацией и, используя данный факт, Борис задержал обоих, решив поработать с залетными кавказскими субчиками в одном из ОВД.

Чем закончилась эта “пробивка”, Пакуро еще не знал.

Лег спать в мутно льющимся из окна голубеньком свете начинающегося утра, преодолевая воспаленную сумятицу мыслей, и, едва забылся в непрочной дреме, в сознание ворвался, остервенело дребезжа длинными зовущими трелями, телефонный, явно междугородний, звонок.

Схватил ватными пальцами трубку, пробормотав истомленно:

— Д-да, слушаю…

Бодрый голос знакомого коммерсанта, жителя Крыма, у кого в доме майор во время отпуска снимал комнату, и кого не видел уже лет пять, со смущенным смешком произнес:

— Чего, милиция, дрыхнем?

— Да вот… с ночи я…

— Не оправдывайся! Как жизнь-то, рассказывай?

Пакуро посмотрел на будильник: семь часов утра… Экая непосредственность, а? Возмущенно скрипнув зубами, промолвил недовольным голосом:

— Ну, чего у тебя?

— Слушай, тут дело такое, — отозвался собеседник, — у меня три бочки с подсолнечным маслом, я с трассы звоню. А говорят, в Москве цены упали. Так или нет?

— Да я-то откуда знаю?!

— Понятно… Так может, мне с маслом в Ульяновск лучше, как думаешь? Угадаю? Я прямо на развилке стою… Или, может, выяснишь оптовые цены? Слетай, купи газетку, а? Я тебе перезвоню через час…

— Давай! — согласился Пакуро с вдумчивым одобрением, и — выдернул из розетки телефонный шнур.

Опять нахлынула сумятица мыслей и образов, мешая желанному забвению; вспомнился тот самый далекий отдых в Крыму, побережье из серой гальки, прозрачная соленая волна, тенистый прохладный дворик, увитый виноградом, незабвенно простецкая, улыбчивая физиономия хозяина-комммерсанта, его запыленный рабочий грузовичок с тяжело провисшими на перекладинах кузовных рам складками выбеленного солнцем брезента…

Да будь оно все неладно!

Но, наконец, пришел сон. Тревожный, смутный. А в нем — крупным, парализующим сознание планом — возбужденно несущий какую-то околесицу Боря Гуменюк…

И — снова звонок. На сей раз — в дверь.

Качаясь от слабости, с плавающими в глазах золотистыми точками, Пакуро, хватаясь за стены, в одних трусах вышел в тамбур.

За рябым, с залитой проволочной сеткой стеклом общей двери маячили какие-то рожи.

— Что надо? — спросил Пакуро слабым голосом.

— Поговорить с вами, — донесся неопределенный ответ.

— О чем?

— О Библии…

Позволив себе фразу, в которой упоминалась символическая мать сектантов-вербовщиков, Пакуро, остервенело крутя головой и изумляясь своей востребованности всем праздным шалопаям мира, вновь улегся в постель. Да уж куда там со сном…

Включил телефон, позвонил Борису, уже прибывшему на службу:

— Что с твоей чеченской парочкой?

— Да анекдот! Меж двух огней они попали… Свои шефы прессуют, а тут еще мы… Ну, побеседовали жестко… Нет на них крови нет, уверен.

— А в чем анекдот?

— Они из ОВД свою машину вызвали, мы за ней “наружку” наладили… Потом к себе на квартиру приехали, сразу за телефон… Ну и выяснилось: вышли из ОВД разгоряченные, напустились на шофера, что в машине бардак — пакеты с остатками пиццы, журналы разодранные с порнухой… В общем, сядешь в тачку, сразу ясно, кто как жил, кто что ел… И у поста на выезде всю эту дребедень рядом с урной вышвырнули… А приехали — хвать, ненароком кулек с тремя тысячами баксов вместе с мусором на волю выпустили…

— И чего? — невольно улыбнулся Пакуро.

— Ну, я к посту. Там сержант. Да, говорит, сначала одна машина остановилась, объедки и бумага из нее полетели, а потом джип тихонько подкатил, вышел человек, изучил мусор, что-то из него взял, и — поехал джип дальше… Белый, спрашиваю, джип? Белый, отвечает. Ясно, говорю. А потом, значит, опять “чехи” подъехали в своих отходах копаться… Какой у “чехов” результат — понимаешь… Мат поднимался выше уровня облаков!

— А чего “наружка”?

— Я намекнул… Но они же, сам знаешь — коли прикинутся шлангами, то и не отсвечивают… Когда появишься?

— Уже одеваюсь, — буркнул Пакуро, натягивая брюки.

— Давай быстрее, есть у меня еще новостенка — ахнешь!

Пакуро уже направлялся к двери, когда телефон зазвонил вновь.

— Ну, чего там с маслом? — услышался недовольный голос разъезжего бизнесмена. — Звоню тебе, звоню…

— Выяснил! — с мстительной радостью ответил Пакуро. — Ты просто ясновидец, вот чего доложу!

— Это… в смысле?

— Самые высокие цены по России — именно в Ульяновске! — Выждав паузу, Пакуро доверительно прибавил: — Сведения из Интернета…

— Иди ты!.. — выдохнул собеседник растерянно и восхищенно.

— Опять угадал. Я именно что на выходе.

Прибыв на Шаболовку, майор с удовлетворением выслушал приготовленную ему неутомимым Борисом новость: пули из “мелкашки”, застрявшие в головах жертв, претерпели, что было редкостью, лишь незначительную деформацию конфигураций, и из центральной пуле-гильзовой картотеки пришло сообщение: выстрелы производились из газового пистолета “Маузер”, переделанного для боевой стрельбы, и ныне хранящегося в ЭКО одного из столичных округов.

— Как в ЭКО? — удивился Пакуро.

— Вот именно! — вдумчиво молвил Борис. — Из ЭКО его свистнули. Вместе с деньгами и с кучей других стволов. И в расследовании принимают участие наши ребята из “десятки”…

Десятый отдел РУБОП занимался делами, связанными с бандитизмом и незаконным оборотом оружия.

— И что в “десятке”? — спросил Пакуро.

— Ждут нас! — картинно развел руки Борис, озаряясь широкой улыбкой. — Обещали чай с домашним пирогом.

— Чай — это ладно, — отмахнулся Пакуро, в который уже раз с удивлением и возрастной завистью сознавая, что на лице его боевого, извечно жизнерадостного соратника, нет ни единой приметы тяжкой бессонной ночи. — Сдвиги какие-нибудь у них имеются?

— Да еще какие!

Пакуро резко поднялся со стула.

— Пошли!