Несколько лет назад между Арсением и отцом Федором произошел следующий разговор:

– Я хочу поделиться своими тревогами о тебе, – сказал Федор ему – старому человеку в скромном твидовом пиджачке, сидевшему напротив. – Одно время ты посещал церковь, но сейчас, чувствую, отошел от религии. Раньше ты жертвовал на храм, говорил со мной… Странно. С возрастом, напротив, начинаешь понимать, как важна вера.

– Я грешил. Я был суетным и жадным человеком, – согласился Арсений. – Я вел недостойную жизнь… Да и веду ее, поскольку нахожусь в известных тебе жерновах.

– Приди убежденно и бесповоротно в лоно Церкви. Господь простит тебя, как прощаю я. Господь любит тебя, как я люблю. Церковь – твоя мать, она тоже простит тебя. Кроме того, ты уже в пожилом возрасте, и я хочу, чтобы ты прожил счастливый остаток лет и оставил после себя ребятишек. Господь заповедовал нам плодиться и размножаться.

– Я буду каждый день ставить свечку. Я пожертвую вашему храму половину всего, что имею.

– Не надо половину, Арсений. Думаю, хватит четверти.

– Все дело в том, что это не спасет меня… Мне не свернуть со стези.

– Твоя стезя – твое испытание, – сказал Федор. – Теперь важно одно: как она закончится. Возможно, благим поступком, что перечеркнет все твои грехи.

Так Арсений снова зачастил в храм. Он ставил свечи, бывал на службах, щедро жертвовал деньги. Он не изменился, не стал другим человеком, но зато обрел свой берег, хотя прошлое, как и его темная воровская паства, по-прежнему цепко держали его. Он знал, что всегда найдет приют у Кирьяна и Федора, любивших его, разглядевших в нем то потаенное, светлое, что таилось в затянутой коростой душе. Он знал, что тоже приложил руку к тому, чтобы процветал созданный его друзьями детства город, окружающие его поля, леса, построенные заводы и фабрики. Он не допускал сюда бандитов, понимая, что они – как рак, готовый сожрать здоровый организм и слепо погибнуть вместе с ним.

А когда врачи обнаружили и у него эту зловещую хворь, лишь усмехнулся снисходительно: вот и все, поделом…

Лечение между тем продвигалось успешно, хотя в заграничные дорогущие клиники ездил он равнодушно, словно выполнял нудную работу, чей результат был так или иначе никчемен. Хотя… как знать! Ведь Господь отпускал ему дни последующей жизни с помощью врачей, а значит, он мог радоваться радостям бытия и что-то совершать в нем столь же радостное для души своей. Пусть уже снисходительно, грустно, прощаясь… Что ж, ушел кураж, годы! – пережито юное, самозабвенное…

Так же отстраненно и механически он относился к своим обязанностям авторитетного вора в крае, разбирая конфликты среди криминала, руководя блатными, примыкающей к ним заблудшей недоросолью, контролируя кассу, хранящуюся, будьте любезны, как надежно: у его преподобия! – о чем не знал никто, даже ближние.

Удивительно: он тоже принял участие в созидании этого процветающего анклава, форпоста страны, находясь среди тех, кто готов был разграбить, продать и уничтожить это многотрудное сооружение, даже не задумываясь о его животворящей, возвышенной сути. Собственно, и суть России как таковой заключалась для Арсения в том, что создали его друзья, ставшие ему братьями, хотя держался он от них на отшибе, сознавая ущербность свою и одиночество оплаканного ими изгоя, но и родного им.

Разные времена гремели над краем: революционные, бандитские, застойные, времена купания в деньгах и затягивания поясов, но день ото дня община укреплялась, наливалась мощью, традициями, и каждый человек, в ней выпестованный, нес в себе ее каноны и историю, которая в дальнейших поколениях непременно должна была отозваться. Даже несмотря на любой ужасный перелом в грядущих временах. Может, потому и осталась непоколебимой в веках многострадальная страна, народ которой, вбиваемый в землю по уши, истребляемый миллионами, вновь вырастал из ее неплодородной суровой почвы, как сбритая до корня щетина.

Только он – осколок разрушенной окровавленной империи, смотрел на пришедшее ему на смену поколение, на всех этих молодых, новых… как на грязь, суррогат. В них не виделось ни идей, ни идеалов, они казались куклами из пластмассового мира потребления. И мозги, и сердца у них были словно пластиковые, да и мечты – заменить свою плоть пластиком, чтобы жить вечно. Но тут – не получится, устои Творца им не переплюнуть. Дальше высокотехнологичных протезов дело не пойдет. Краток земной человек и слаб. А вот та вечность, что в нем – живет по законам, никаким его разумениям неподвластным. И ни герцами, вольтами и амперами душу не измеришь, другими величинами она исчисляется. А до Бога добираться надо не соревнованием с ним, а молитвой. И не в космос пустой устремляться летать, а с хозяйством своим подножным разбираться. Тратят миллионы, чтобы найти воду на Марсе, а ее на Земле не хватает! Что тебе этот мертвый Марс, когда рядом с тобой люди от голода дохнут и глотки друг другу ради выживания режут? Что же это за пагуба извечного противостояния людского, жадности, устремления хоть к каким, но переменам, несмотря на кровь и страдания подобных тебе?.. Устремления постоянного, бесовского!

Однажды Федор сказал ему:

– Революции вершатся в больших городах. Смуты и искушения тоже идут оттуда. Окраины не остаются в стороне, сотрясаясь сообразно эпицентрам всякого рода волнений и новаций. Но кто выстаивает на них? Форпосты: монастыри и деревни окрест. Не поддаются изломам лихолетий лишь сплоченные, радостями и горестями друг друга проникнувшиеся, одной верой пробавляющиеся.

– И ты меня причисляешь к ним, к себе?..

– Ты у нас в долгосрочной командировке, – усмехнулся Федор. – Да хранит тебя в ней Господь…

– Он всех нас хранит. Только срок хранения у каждого разный. И я из этой командировки не вернусь никогда…

– Вернешься. Обещаю. А коли что – все рядом ляжем: ты, Кирьян и я… И, в церкви, тобою отчасти отстроенной, будет тебе отходная. Тут уж ни о чем преждевременно не заботься, мы о тебе помним. Каждый день.

Успокоился Арсений после этого разговора. Одно удручало: бросить бы всю погань дел, отойти от них да и поселиться с Федором по соседству. Огород там, жена… Книжки читать… Ну да! Так и отпустит его масть воровская, с ней шутки шутить – грустно станет… А врагов у Федора с Кирьяном никогда не убавлялось. Вот и сейчас – дагестанец ушлый, Агабек. Всех окрутил, всем полезен. Все расклады уяснил. Ордой встал на границе общины. И как его урезонишь? Ворам от него – польза, начальству – обильная мзда, а шпана и менты в очередь выстраиваются, чтобы в его пристяжь попасть, жирными крохами усладиться…

Ни одного просчета, ни единой ошибки не допускает. А с ним, с Арсением, – уважительно, как с заслуженным пенсионером, милостиво на работе оставленным, однако давая понять: жри от пуза, не скромничай, но деньки твои сочтены, все праздничное прожито, а потому не лезь в квашню нашу, дед, не попадай под замес, а то мы его хладнокровно устроим…

Повис очередной меч над общиной – кривой, острый. И отразить его – пустое. Лезвие надо перерубить. У самой рукояти. Но как? Только затейся, сам без головы останешься. Донесут тотчас же. И свои дружки тут же скурвятся. Корм им идет с руки дагестанца обильный, щедрый. А они ради того и живут, ради корма. По-другому тут надо. И снова как? Да и воры общиной куда как недовольны! Ни денег с нее, ни пользы. А земель на целое государство. А вокруг что? Оккупированные территории, где все подвластно: станицы, городишки, села… Всюду лишь флер закона, но тайная власть криминала: купленная администрация, полиция, прокуроры, контролирующая бизнес и расхищения бюджета братва…

Устоять при таком раскладе – стать главенствующей силой. Подавив этих крыс оружием и кровью, иным – никак. Никакой демократии и соплей: только мощь и диктат. Этим всегда на Руси порядок определялся. Этим и Чечню укротили, хотя и дань платим метастазу Орды, чтоб лоск благоденствия и покорности соблюден был. А ведь какая строптивая и неистребимая сила власти подчинилась! Иной вопрос: до какой поры?

Но тут-то банда пока лишь на земельные отводы и на деньги зарится, а не на государственность. Неужто с ней не справиться?

Идя к машине, он обернулся на храм. И защемило в душе. Густая осенняя синева царила в безмолвном небе, и свежее, словно отмытое, золото куполов радостно сияло в нем.

Новодел, и почтения к нему – постольку-поскольку…

Но когда-нибудь храм остепенится под тяжкими пластами времени, поугрюмеет, посереет, как ни бели его, сожмет кирпичи в цементном ознобе пронесшихся сквозь него зим, и какой-нибудь грешник, обернувшись на него лет через триста, стоя на том же месте, вдруг и подумает: «А тут, может, в пространстве этом, замирал кто-то из сопричастных к зодчеству, также смотрел на купола, также испрашивал прощения у Бога, определяя меру его воздаяния за свои нынешние греховные помыслы…»

Так и будет!