В тот роковой февральский день Лев Евгеньевич Злобин, сосед художника Верещагина по лестничной площадке, возвращался домой довольно поздно, в очень мрачном настроении. И дело было не только в том, что не задалась рыбалка… Неприятности начались с того, что, отправившись с утра пораньше за город, он все-таки опоздал на электричку. Вернее, он даже и не опоздал, ибо на карманных часах, подаренных ему к пятидесятилетию профсоюзом комбината, оставалось еще минуты три до отправления. Злобин, еще сходя с автобуса у вокзала, специально достал часы и сверился со временем, хотя доставать часы было ему весьма затруднительно, поскольку, по случаю предстоящей долгой рыбалки, закутан он был основательно и плотно. И из-за этого едва не повздорил с толстой теткой, к слову, очень похожей на его жену. Доставая злополучные часы, он нечаянно столкнул ее с сидения и та в отместку громко обозвала его “старым лысым хреном”.

“Какой же я тебе “лысый хрен”, если на мне по брови надета зимняя шапка?” — хотел было возразить Злобин, поскольку характера был вздорного и любил поспорить с кем угодно, но на споры не оставалось времени, и он только махнул рукой и выскочил из автобуса.

Но машинист перед самым носом у набежавшего Льва Евгеньевича самым бессовестным образом сдвинул створки дверей, а вслед за тем поезд тронулся. В сердцах Злобин уронил рыбацкий ящик на мерзлые бетонные плиты перрона и нецензурно выругался, погрозив машинисту бессильным кулаком, для чего не поленился снять с руки армейскую меховую рукавицу.

Сгоряча он сунулся было поскандалить в будку пригородной кассы, но окошечко было уже закрыто. За дверью, однако, слышались звуки оживленного разговора. Злобин пнул ногой дверь, которая оказалась не запертой. Влетев в будку, он, вместо ожидаемой кассирши, обнаружил там двух выпивающих жлобов в брезентовых робах, надетых поверх телогреек. Собутыльники как раз в этот момент чокались железными кружками. Они разом обернулись на вломившегося в их пределы чужака. Лица мужиков были красны и сумрачны.

— Тебе чего надо, пес? — недружелюбно осведомился один из них, — здоровенный мужик, ставя кружку на столик и выразительно приподнимаясь с деревянной скамьи.

— Извините, промахнулся, — поспешил оправдаться Лев Евгеньевич, пятясь задом к выходу.

— Ну и пошел вон из казенного помещения, стукач херов! — выругался второй мужик. — Ходят тут, вынюхивают…

“Какой же я тебе “стукач херов”, если ты меня в первый раз видишь?” — мысленно возразил ему Злобин, поскольку, как уже говорилось, обладал характером вздорным и сварливым, но вслух говорить ничего не стал.

Но, понятно, после этих утренних стычек и досадных накладок настроение его было изрядно подпорчено. К тому же перед ним стояла очень неприятная дилемма — дело заключалось в том, что небольшая дощатая дачка Льва Евгеньевича, или, как он ее характеризовал — “охотничий домик”, находилась на берегу озера сразу же за городом, всего в трех перегонах отсюда. Следующая электричка отправлялась через полтора часа, то есть как раз за это время туда можно было добраться пешком. Это обстоятельство почему-то казалось особенно обидным.

Злобин двинулся было идти пешком, прошел метров триста, но передумал и вернулся. Походил по пустому перрону, погрелся в здании вокзала, попил воды в туалете. Опять вышел на перрон, затем снова вернулся в зал ожидания, присел на деревянный диванчик. Время тянулось медленно. Старуха-уборщица, шмыргая шваброй по полу, задела грязной тряпкой его боты, однако и на этот раз Лев Евгеньевич промолчал. Промолчала и уборщица.

“ А ведь самый клев идет, — изнывая в бездействии, думал Лев Евгеньевич, глядя на настенные вокзальные часы, и настроение его все больше портилось. — Надо было пешедралом идти, уже был бы возле Дубового Лога, а там какая-нибудь попутка наверняка попалась бы… А эти сволочи с утра пораньше за чарку. Эх, народ-народ… Урод, а не народ. Показал бы вам Сталин. И за пьянку с утра, и за “стукача”… И за “лысого хрена”…

Лев Евгеньевич стал представлять, как он, положим, следователь особого отдела, вызывает на допрос в свой кабинет первым делом этих двух в робах, а потом и толстую тетку из автобуса… Он представляет, как они входят, глядят сперва на зарешетчатое окно, затем узнают его, и красные лица их смертельно бледнеют и вытягиваются. А он сидит вежливый, причесанный, постукивает мундштуком “Казбека” по крышке портсигара, на котором крупно выгравировано “Товарищу Злобину лично от товарища Ежова в знак дружбы”, молчит и глядит в бумаги… Главное, спокойно так, бесстрастно. А у этих зубы стучат, колени трясутся. Губы отвисли… В этот момент, хорошо бы этак — входит лейтенант и докладывает: “Товарищ полковник! Враг народа машинист электрички по вашему приказанию расстрелян!” “А что уборщица?” “Уборщица помилована и выслана в Караганду на двадцать пять лет.” “Ага, а как у нас на сегодня с планом по высшей мере?” “Девяносто семь процентов, товарищ полковник. Еще троих надо расстрелять…” “Хорошо, товарищ лейтенант, вы свободны… Впрочем, нет, подождите в коридоре, пока я разберусь с этими тремя субъектами…”

В этот приятный миг Злобин снова взглянул на часы и обнаружил, что до отправления электрички остается всего десять минут. Он вскочил с места и пошел на перрон. А через полчаса он выходил уже на своем полустанке.

Однако напрасно Злобин надеялся, что с расстрелом врагов все его несчастья кончились, и впереди его ожидает славный отдых на природе и рыбалка. Еще издалека заметил он, что к калитке его ведут чуть припорошенные снегом глубокие следы. Причем следы петлистые и извилистые, а кое-где приметил Злобин даже оттиски растопыренной громадной пятерни.

“Явно злодейские следы”, — подумал почему-то Лев Евгеньевич и оказался совершенно прав.

Замок на калитке был сорван, дверь в “охотничий домик” распахнута. Красть-то, собственно, было нечего в этом домике, ибо, предвидя зимнее нашествие ворья, Злобин всегда увозил в город все, представляющее хоть какую-то ценность. Однако, как он и предполагал, жилье его было изрядно и цинично обесчещено — на круглом столе, точно посередке столешницы красовалась большая мерзлая пирамидка… В позапрошлом году случилось то же самое, — по-видимому, воры, не найдя добычи, совершали подобное непотребство с досады…

— Тьфу ты, черт! — выругался Лев Евгеньевич, радуясь тому, что по крайней мере хоть окна не разбиты, и скинул с плеча ящик.

Он вытащил из нагрудного кармана связку ключей, затем сходил в сарай за лопатой. Быстро управившись с неприятной работой, отнес находку в компостную яму, затем припер дверь домика штакетиной и — бодро пошагал к озеру.

Но, как уже говорилось, рыбалка, к которой с таким радостным нетерпением готовился он целую неделю, не задалась.

Темные воды озера точно вымерли — за десять часов терпеливого сидения над лункой не было ни одной поклевки, ни единой… Весь день косо летел сырой снег, порывами задувал на озере пронизывающий ветер, и как ни горбился, как ни кутался в телогрейку, как ни запахивался в брезентовый плащ Лев Евгеньевич, никакого спасения не было. И в конце концов его основательно продуло коварными зимними ветрами. Однако в азарте высиживания над заветной лункой пусть и в бесплодном ожидании поклевки, никаких признаков надвигающейся опасности он не ощущал.

Но уже возвращаясь в город, едва войдя в переполненный вагон, почувствовал он внезапный озноб и слабость в ногах, а потому сразу же присел на свой рыбацкий ящик и плотнее закутался в сырой непромокаемый плащ. Однако и в натопленном вагоне так и не сумел согреться. Яркий свет немилосердно резал глаза, окружающие пассажиры виделись в каком-то радужном мареве, но особенно досаждали однообразные реплики и вздорные споры хмельных картежников, которые играли в бесконечного “дурака” на лавочке напротив Льва Евгеньевича.

Он то и дело впадал едва ли не в беспамятство, и тогда окружающее заволакивалось сияющим туманом, смутно шевелились серебристые тени людей, а Злобин представлял горячую ванну с обильной душистой пеной, дымящуюся чашку горячего свежезаваренного чая (водку он не пил принципиально), и на лице его начинала блуждать слабая улыбка. Однако именно в этот утешительный миг очередной пьяный возглас с соседней скамейки возвращал его в томительную неуютную реальность.

— Убери бубу, гад!..

— Буба козырь…

— В прошлый раз буба была. Убери бубу!..

Лев Евгеньевич хмурил брови, с ненавистью суживал глаза, пытаясь разглядеть играющих, но те виделись хоть и явно, но неотчетливо, как бывает на экране, когда сбивается фокус в проекторе…

Волнами по телу Льва Евгеньевича проходила мелкая противная дрожь, он чувствовал, как взмокли его волосы под шапкой-ушанкой. Незаметно он снова впадал в полузабытье, снова мерещилась ему горячая ванна, бу-бу-бу-бу…

Поезд, казалось, едва тянулся, но, когда приехали в Черногорск, что Злобин уяснил по тому, как всё вокруг дружно зашевелилось, загомонило, заслонило свет, затолпилось в проходах, так вот, когда приехали в Черногорск, эти полчаса дороги показались ему задним числом не длиннее двух минут.

В автобусе, провонявшим солярочным угаром, он наконец немного согрелся, и ему категорически не хотелось подниматься с насиженного места, когда объявили его остановку. Теперь он находился в двух шагах от цели, — предстояло всего лишь перейти мост через речку, а сразу же за мостом стоял дом, в котором он уже десять лет проживал со своей женой, которую давно уже не любил и из-за которой, собственно говоря, увлекся рыбалкой, чтобы хоть изредка, но не видеть ее лица.

В этот вечер жены не было дома, и когда Лев Евгеньевич вышел из автобуса на улицу и вспомнил о том, что жена его на выходные уехала в деревню к матери, лицо его немного прояснилось, но тотчас снова нахмурилось под порывом свирепого косого ветра, ударившего по глазам колючим рассыпчатым снежком.

“До понедельника она у тещи, — подумал Лев Евгеньевич. — Великолепно! А если и приболею, обойдусь сам. Ванну набрать нетрудно, чай заварить не проблема. Пельмени есть… Арбидол в аптечке на кухне. На фиг, спрашивается, человеку жена?”

Он вздохнул, поправил ремень рыбацкого ящика и направился к мосту бодрым шагом. Как ни странно, но на улице ему стало намного лучше, чем в электричке и в автобусе. Празднично горели фонари, в кругу света словно мошкара толклись снежинки.

“Согреюсь в ванне, попью чайку, — и в теплую постель. Вернее, сперва в постель, подобью подушки, чаю с малиной на ночной столик, телевизор включу…”

Бедный Лев Евгеньевич еще не знал, что напрасно радуется отсутствию жены. Дело в том, что буквально через пять минут, подойдя к стальной двери, ведущей в квартиру, он с ужасом обнаружит пропажу ключей.

Но это ждало его впереди, а пока он, в счастливом неведении собственного будущего, заслонясь плечом от колючего ветра, упорно продвигался к заветному дому, который, сияя сквозь вьюгу и тьму уютными огнями окон, приближался к нему как “Титаник”.

Велико будет горе Злобина, когда обнаружит он пропажу ключей от квартиры, но всегда найдется в мире человек, у которого горе гораздо больше и серьезнее твоего. И такой человек жил именно в этом доме, и звали этого человека — Виктор Верещагин. А горе его состояло в том, что, возвратившись накануне утром домой, он застал квартиру свою пустой. Не было в ней ни жены, ни детей… Но и это не все.

— Ерунда какая-то, — пробормотал Верещагин, обойдя все комнаты. — Хотя бы записку оставили… Все исчезают. Но это даже и к лучшему. И этот Прозоров куда-то пропал без следа и слова… Работничек, тоже мне! Хорошо, что не взял ничего, а может, и взял, нас подпоив, недаром пять иномарок к “Скоксу” подкатило, и мордатые эти — ох, озабочены чем-то были… Сразу по всем кабинетам — шасть! Эх, недаром!

Верещагин находился еще в состоянии не совсем адекватном реальности, голова его трещала после ночной попойки. Дав себе слово бросить пить, он с колотящимся сердцем вскрыл бачок унитаза, достал оттуда припрятанную чекушку водки и тут же, не сходя с места, с отвращением приложился к горлышку. Промучившись несколько минут в преодолении желудочных судорог и, допив после этого остаток уже на кухне, отправился в спальню и завалился в постель.

Когда он проснулся, дом его по-прежнему был пуст. Теперь он встревожился по-настоящему, поняв, наконец, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Деваться его семье было, в общем-то, некуда, никаких родственников в городе не существовало, и если даже жена и дети отправились бы погулять или в гости к знакомым, то к этому вечернему часу непременно должны были или вернуться, или, по крайней мере, позвонить… Часа два провел он в бесплодных попытках подыскать событию хоть какое-нибудь объяснение, затем оделся и отправился в ближайшее отделение милиции. Там заявление его выслушали довольно равнодушно.

— Ничего из ряда вон тут нет, — объяснил усталый дежурный. — У нас тут каждую неделю кто-нибудь пропадает. Обстановочка в городе, сам знаешь… Ну ладно, напиши заявление, а там видно будет… Чем можем — поможем…

И по тону дежурного Верещагин понял, что это самое “чем можем” практически равняется нулю.

Верещагин дрожащей рукой написал заявление и спросил, чувствуя, как тревога все больше овладевает всем его существом:

— А кто-нибудь еще есть… ну, кто занимается похищениями? Какая-нибудь еще организация… КГБ… Я слышал какой-то РУБОП еще есть…

— Есть, да что толку… Такие же люди… Сходи, если хочешь.

Верещагин взял такси и отправился в Черногорский РУБОП.

В дежурной части находились двое в милицейской форме и один — в штатском. На сей раз выслушали Верещагина более внимательно, а подвижный человек в партикулярном костюме расспросил Виктора и о месте работы его жены, и самого главы исчезнувшей семьи. При этом, услышав название фирмы “Скокс”, он даже прищелкнул пальцами и весьма многозначительно поглядел на заявителя.

— Хорошо, — произнес в итоге. — Пока идите домой, ждите… Дело, кажется, серьезное, и мы займемся им нынче же и — всерьез.

Однако дойти домой Верещагину не удалось. Прямо во дворе, на выходе из-под арки, он был оглушен тупым ударом по голове и потерял сознание.

А когда пришел в себя, то обнаружил, что находится в совершенно незнакомой комнате, привязанный к стулу, в лицо его бьет сильный свет, так что ничего толком разглядеть не удается, кроме смутного движения по этой самой комнате каких-то жутковатых громадных фигур…

“Пытошная”, — с ужасом подумал Верещагин и в этот момент свет погас. Вернее, погасла одна лишь направленная в глаза настольная лампа.

Верещагин закрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями. Через полминуты, снова открыв глаза, он уже яснее увидел, что сидит перед столом, а напротив него сидят двое.

Лица этих двоих были такого свойства, что Верещагин поневоле еще раз зажмурил глаза и еще раз в оцепеневшем мозгу его прозвенело слово “пытошная”…

— Ну что, фраерок, — прозвучал тяжелый голос. — Допрыгался… Колись, сука, где дружок твой Прозоров?

Как ни смятен был Верещагин, как ни шумело в голове его, но он нашел в себе силы твердо ответить:

— Пока вы не объясните, где моя семья, где мои дети, я ни слова вам не скажу!

— Ты нам тут не впаривай насчет своей семьи, — после некоторой недоуменной паузы снова прозвучал грозный голос. — Ты отвечай прямо. И отвечай конкретно. И вот что я тебе скажу, художничек, мы можем тебя, конечно, изувечить, и сильно изувечить, но вот погляди-ка сюда…

Верещагин увидел в руках говорившего медицинский шприц и невольно дернулся.

— А-а, — мрачно осклабился палач. — С детства, значит, боишься уколов… Но тут укол особый. Слыхал про психотропные средства? Против вражеских шпионов применяют. Шпион раскалывается мгновенно, а после доживает свой век в сумасшедшем доме, если, конечно, его оставляют жить…

Комната закружилась в глазах Верещагина, и голос мучителя ушел куда-то вдаль…

Лев Евгеньевич Злобин теперь уже совершенно точно знал, что ключей от квартиры у него нет. Знал он и то, где они теперь находятся в “охотничьем домике”, на гвоздике у входа. И это знание умножало его скорбь. Он видел ясно, как путник в пустыне мираж голубого родника — гвоздик в косяке, свешивающийся на цепочке брелок в виде чертика, к которому прицеплена тяжелая связочка заветных ключей.

Но произошедшее бедствие казалось таким невозможным, таким до идиотизма глупым, что рассудок никак не хотел в это поверить и, стоя перед железными дверями жилища, Злобин в десятый раз перешарил все карманы, перетряхнул содержимое рыбацкого ящика, и в конце концов, что было уж совсем нелепым, плюнул на свою же собственную дверь. Голова его кружилась, спина покрылась испариной. Выхода, вернее, входа не было! Желанная ванна, находившаяся в пяти шагах от хозяина, была абсолютно недоступна, точно так же, как и мягкая постель, и горячий чай с малиной…

Лев Евгеньевич, пнув ненавистную дверь ногой, ругнулся и, покосившись на дверь соседа Негробова, отступил на лестницу и стал у окна. Задумчиво поглядел во двор, ощущая как в груди его постепенно нарастает ком раздражения, отчаяния, злости, бессилия… От окна сильно дуло, и он снова спустился на свою площадку. Как назло за дверью Негробовых именно в эту отчаянную минуту глухо зашумела вода, по-видимому, старики набирали ванну…

Другой человек в такой ситуации попросился бы к соседям, но и этого права лишен был Лев Евгеньевич, давно и напрочь рассорившийся со всеми своими близкими соседями и даже с обитателями дальних подъездов.

Он медленно сполз спиной по стене и просидел на корточках довольно долгое время в каком-то бесчувственном забытье.

Внезапно хлопнула дверь наверху, и по лестнице застучали озорные каблучки. Лев Евгеньевич изо всех сил вытянул шею и выглянул из-за угла. Вот что он увидел — сверху спускается веселая хмельная барышня, жительница третьего подъезда, которую легкомысленно пригласил к себе Саня Варакин, но неожиданно возвратившаяся жена Варакина, только что выперла ее из квартиры.

— Мужчина, угостите сигареткой! — обращается она к Льву Евгеньевичу и обдает его волнующим запахом духов.

Лев Евгеньевич, забыв, что он не курит, вытаскивает из рыбацкого ящика пачку “Парламента” и щелкает по ней пальцем. Девица берет сигаретку и лукаво глядя на встрепенувшегося Злобина, предлагает:

— А не могли бы вы помочь мне открыть дверь? Я не умею пользоваться ключом, а так хочется принять ванну и лечь в теплую постельку… Говорят, вы умеете подобрать ключи от женского сердца, коварный…

Лев Евгеньевич без всяких долгих размышлений готов с легким сердцем отомстить своей жене хотя бы с этой красоткой за то, что вот он вернулся с рыбалки, больной и голодный, а ключа-то нету… Вот, мол, назло тебе, раз уж ты так, то и я так… Но лицо веселой барышни вдруг вытягивается вперед, перламутровые губы ее чернеют, ноздри выворачиваются, и вот уже перед самым своим носом видит Лев Евгеньевич собачью морду.

Злобин вздрогнул и очнулся.

— Пшла вон! — Он отпихнул рукой дворнягу, поселившуюся с осени в их подъезде, которая прижилась на лестнице пятого этажа.

Собака медленно пошла на свой этаж, где у нее была подстилка и миска с остатками еды.

“А мне вот негде главу приклонить”, — подумал Лев Евгеньевич, обуреваемый сложными и противоречивыми чувствами.

С одной стороны он испытывал глубокую жалость к самому себе, жалость, от которой слезы мгновенно начали накатываться на глаза и вот-вот были готовы брызнуть целыми фонтанами, а с другой стороны, жгла его досада на глупую бесчувственную жену, которая… Которая, вроде бы, и ни при чем, а все равно — сволочь!

Шум воды из-за стены Негробовых затих.

“Ванна готова, — подумал Лев Евгеньевич, — да только вряд ли с пеной. Старики бедные, куда им… Да и жадные…” — Затем, встрепенувшись, насторожился, — внизу громыхнула дверь подъезда.

Он осторожно заглянул в пролет лестницы. Так и есть — по ступенькам агрессивно топала компания подростков, злая, как кодла чертей, ибо только что им набили морду у коммерческого ларька и отобрали две бутылки водки…

Компания, на его счастье, скрылась в квартире на втором этаже.

Лев Евгеньевич вздрогнул от ужаса и провел рукой по потному лбу.

— Этак невозможно, — сказал он вполголоса. — Хочешь не хочешь, а нужно пробираться к “охотничьему домику”…

Как ни крути, а это, действительно, был единственный выход — ехать обратно. Там, по крайней мере, можно быстро натопить печку, укрыться старыми телогрейками и как-нибудь перебиться до утра. А утром, с ключами в руках, будет уже другое дело.

Злобин, как это бывает со всеми малодушными и нерешительными людьми, приняв твердый план, заметно приободрился. Преодолевая слабость в ногах, поднялся, снова накинул на плечо лямку рыбацкого ящика и побрел вниз по лестнице.

Теперь обстоятельства складывались гораздо более удачно, нежели с утра. Во-первых, выйдя из подъезда, он обнаружил, что ветер утих и снег перестал валить с неба. Во-вторых, сразу же подошел полупустой автобус и Злобин благополучно добрался до вокзала. Тут, правда, обнаружилась немалая проблема: электрички уже не ходили, и ему пришлось долго торговаться с автомобильными частниками.

— Через час московский поезд придет, — недовольно сказал ему хмурый водила. — А ну как… гр-х-м… не успею обратно от твоей дачи? Ладно, давай полтинник — и по рукам!

— Сорок, — сказал Злобин. — Последнее мое слово. Пока торгуемся, уже успел бы два раза туда-обратно. Дорожка укатанная. Последнее слово…

— Ладно, гр-х-м… Деньги вперед. Садись. Только такое дело, курва, резина лысая и глушака нет… Уперли глушак, курвы…

— Деньги по доставке, — твердо сказал Злобин.

Ехали довольно быстро. Машина со страшным ревом неслась меж пустых безлюдных полей, и, поглядывая в боковое окошко, Лев Евгеньевич с какой-то нарастающей холодной жутью видел, как с правой стороны несется вслед за ними над темным лесом круглая полная луна.

Расплачиваясь с водителем, он полез в бумажник и вытащил из бокового кармашка сперва брелок в виде чертика…

— Э-э, чер-рт вас всех возьми! — выругался Злобин и при этом так взглянул на водителя, что тот отшатнулся, сощурил глаза и быстро сунул руку за пазуху бушлата.

— Гр-х-м…

— Дело не в том, друг, — устало сказал Лев Евгеньевич. — Ключи-то вот где, оказывается…

— Обратно за двадцатку отвезу, — тотчас сообразил водитель.

— Нет уж, хватит, — отказался Злобин. — Накатались на сегодня… Обратной дороги нет.

И как выяснилось, совершенно зря он отказался.

Проснулся Лев Евгеньевич довольно поздно, по-видимому, далеко за полдень. С вечера он долго топил печку, затем, собрав со всего дома груду тряпья, устроил себе на лежанке нечто вроде большого гнезда, не раздеваясь, зарылся в эту кучу и мгновенно уснул, точно провалился в обморок.

Проснулся он также мгновенно, словно от толчка, без привычного для него вялого перехода из сна к яви.

В комнате стояла абсолютная тишина, в окна било ослепительное косое солнце, и Злобин некоторое время лежал неподвижно, прислушиваясь к себе. Какое-то детское воспоминание само собою шевельнулось в душе: точно сейчас загремят шаги на крыльце, и в дом ввалится ватага друзей, и они побегут кататься на замерзшее озеро… Первый день каникул… “Мороз и солнце, день чудесный…”

Вчерашняя простуда как будто отступила, по крайней мере, голова его была ясной, мысли спокойными и вообще все прошедшие события казались далекими и никак с ним не связанными. Как будто он проспал неделю.

А вдруг и в самом деле — неделю?

От этой сумасбродной, однако показавшейся ему вполне реальной мысли, Лев Евгеньевич встрепенулся и резко стал приподниматься.

Нет, мысль была глупой, что подтвердило его физическое состояние: голова по-вчерашнему болезненно кружилась, и ноги тяжелила ватная слабость.

Он осторожно прошелся по комнате, успокаивая затрепетавшее сердце. Выглянул в окошко и поневоле сощурился, — слишком резко ударил по глазам ослепительный солнечный свет, отраженный всей поверхностью снежного наста. Сияющая равнина тянулась на целый километр от самых окон его домика, полого спускаясь к озеру, противоположный берег которого кое-где был тонко заштрихован кустами боярышника, а на ближнем берегу за черными стволами частого осинника темнела в протоке никогда не замерзающая узкая полынья — здесь били родники. Лев Евгеньевич рассеянно оглядывал пространство, постепенно привыкая глазами к свету. Озеро было совершенно пустынно, несмотря на выходной день, и это немного удивило Злобина. Обычно здесь удили рыбу мужики из села Запоева, теперь же ни единого человека не виднелось ни на этом берегу, ни на том.

Впрочем, кое-какое движение приметил Лев Евгеньевич у ближнего берега, когда обвык глазами и перестал щуриться — там, за осинником у самой полыньи стоял колесный трактор, а подле него хлопотали две мужские фигуры. Фигуры эти были согнуты, они как будто пытались что-то поднять с земли, что-то восково-желтое, но, по-видимому, это восково-желтое все время выскальзывало из неуклюжих рук. Видно было, как один из мужиков то и дело спотыкался и падал ничком.

Злобин отчего-то сильно забеспокоился и бросился открывать свой рыбацкий ящик, где хранился у него бинокль, который он всегда брал с собою с той практической целью, чтобы, не вставая с места, время от времени отслеживать улов других рыбаков и таким образом примечать добычливые места.

Наведя резкость и, приглядевшись, Лев Евгеньевич хотел было сглотнуть от волнения слюну, но почувствовал, что во рту его внезапно все пересохло. Увиденное было настолько ужасным, что Злобин крепко зажмурился, отстранил от глаз проклятый бинокль и отступил в простенок между окнами, боясь, что его тоже могут заметить с той стороны. В ушах у него звенело, а сердце, казалось, билось в самом горле.

Когда он немного отдышался и решил все-таки снова удостовериться в том, что он действительно видел то, что видел, и это никакая не галлюцинация расстроенного здоровья, и снова приложил к глазам бинокль, то застал самый финал зловещей драмы: двое мужиков запихивали в полынью под лед окоченевший голый труп женщины с короткими светлыми волосами.

“Почему я? Зачем мне все это?.. Ничего не видел, ничего не слышал!” — почему-то первым делом подумалось Злобину. — Лучше бы я с водителем вчера уехал…. А-а, черт, он же теперь против меня и свидетель… Труп все равно весной обнаружат, а он и скажет на допросе, — дескать, да, подвозил тогда-то такого-то… Выхода нет — либо труп повесят на меня, либо статья за недоносительство…”

Выхода, действительно, не было — приходилось идти в милицию, писать заявление, рассказывать.

“А прав был тот-то… Насчет “стукача херова” — тут же откликнулось эхом в голове. — Прозорливец! Хочешь не хочешь, а идти и стучать придется. Теперь выходит так, что я свидетель. Значит, меня могут уничтожить, подстерегут в подъезде — и бац по голове… Мафия не прощает, а у нее и в милиции наверняка есть свой осведомитель — вот, дескать, Злобин пришел, настучал насчет трупа и никто его за язык не тянул… Стукачок добровольный, проживает по адресу такому-то. Сходка воровская соберется, решит: уничтожить козла поганого, завалить. Ах, какая пакость получается…”

Лев Евгеньевич схватился руками за голову и закружил по комнате. Почувствовав внезапную слабость в животе, скоренько выбежал на улицу в ледяной сортир, боясь не успеть…