Ворота сарая медленно распахнулись и в их проеме показался худой изможденный человек в комбинезоне, боязливо озирающийся по сторонам. Не без труда признал в этом человеке Иван Прозоров своего брата Андрея.
— Байкал! Байкал! В будку! Братишка, приехал… — спотыкающейся походкой пошел ему навстречу Андрей, расставив руки для объятия. — А я думаю, кого там несет… Ленка, Верочка, встречайте гостя! Ну, здравствуй, Иван… Вот уж не ждал…
Братья обнялись, и острая жалость ударила Ивана Прозорова прямо под сердце, когда он почувствовал под сильными своими ладонями худое слабое тело.
Из дома выскочила жена Андрея — Ленка и, растерянно, жалко улыбаясь, щуря близорукие глаза, пошла ему навстречу. Племянница Верочка, девчушка лет одиннадцати, тоже как-то неуверенно улыбаясь, стояла на крыльце, не решаясь спуститься.
— Привет, Леночка! — говорил Прозоров, оглядывая странно осунувшееся, бледное лицо. — Я тебя лет пять не видел, а ты не меняешься, все такая же красавица… — Он сильно кривил душой, произнося этот комплимент, да и сам сознавал, что слова звучат фальшиво. — А тебе, Верочка, ничего не успел купить, — растерянно развел руками. — Ну ничего, потом… Съездим в город, выберем…
Что-то выходило не так как нужно, совсем по-другому он представлял эту сцену встречи, когда ехал в поезде. У него возникло такое ощущение, какое бывает у постороннего деликатного человека, по ошибке заглянувшего в чужой дом, в чужую семью, где он застал неожиданный беспорядок, стирку белья или дотлевающую ссору, неопрятно разбросанные вещи, остатки обеда на столе… словом, некую изнанку жизни, привычную и не замечаемую домочадцами, но которую не следует выставлять на всеобщее обозрение… Самое естественное, что следует делать деликатному человеку — это отвести глаза, извиниться и покинуть дом.
— Я, собственно, проездом, — поспешил заявить Прозоров. — Завернул проведать… Я твое письмо получил, Андрюша…
— Проходи, проходи, — суетился Андрей. — Ленка, собери там чего-нибудь…
— Да я сыт, — соврал Прозоров. — В городе в кафе зашел…
— Ничего, ничего… — говорил Андрей, беспокойно озираясь и словно бы прислушиваясь к чему-то. — Сейчас, правда, никаких разносолов нет… Ты бы хоть телеграмму дал, что ли… Давай присядем, пока там Ленка стол накроет, приберет… Верунчик, иди мамке помоги… А я, видишь, тут маленько… Хозяйство, вишь… Продыху нет. Думал, когда затевал все это — природа, речка, молоко, сметана… А на деле…
— Я слыхал, у тебя проблемы здесь, — перебил Прозоров. — Бандиты беспокоят?..
— Ч-шшш… — испуганно замахал ладонью Андрей и снова оглянулся. — Ничего, ничего, брат… Как-нибудь… Потом как-нибудь… Ты об этом не думай…
— Как же не думать, Андрюша? А грузовик, трактор?..
— Э, что трактор, черт с ним, с трактором… Дело не в нем. Все равно хозяйство псу под хвост. Хочу обратно. Давно бы уехал, да некуда! Квартира-то занята, за полгода вперед аренду взял. А денежки уже — тю-тю… Нет, не думай, все образуется, но выждать надо. А с этими… ну… понимаешь?.. С ними бесполезно отношения выяснять, они везде и никуда от них не денешься. Им все колхозы платят…
— Слышал и про колхозы, — сказал Прозоров. — Крепко они вас тут обложили.
— Система! — покачал головой Андрей. — Мафия, брат… У них и в милиции свои люди, и прокурор Чухлый у них, и председатель облсуда…
— Чухлый — прокурор? — удивился Прозоров и улыбнулся, потому что вспомнил, как когда-то вместе с этим Чухлым подростками украли они гуся на окраине Черногорска. — А, впрочем, скорее всего, это не тот Чухлый…
— Я так думаю, что и сам Колдунов с ними, — добавил Андрей. — Рыба с головы гниет.
— Кто такой Колдунов?
— Как?.. Мэр!
— Колдунова этого не Венькой зовут?
— Да, Вениамин Аркадьевич…
— Слушай, я ведь и Колдунова пацаном помню! — воскликнул Прозоров. — И думаю, если надо, смогу…
— Они, Иван, крепко тут все взяли, — не слушая собеседника, продолжал Андрей. — Все в их когтях, не вырвешься. В Новоселках фермера спалили в прошлом году вместе с семьей. Мы с ним пасеку затевали, планы строили… Говорил я ему, не езди в милицию жаловаться, не послушал… Мне, сейчас что главное? Потянуть время и смотаться тихо. Как ехал сюда, видел сруб обгорелый?
— Ну…
— Кузню мне спалили неделю назад. Так что не вздумай влезать во все это. Против системы не попрешь. Колдунова он пацаном знал! Ха! Другое время, брат, другое… И люди другие… Ты когда уезжаешь?
— Прогоняешь?
— Честно тебе скажу: нехорошо здесь. Ты уж не обижайся, а лучше тебе не задерживаться. Не дай Бог, что… Идем в хату пока, перекусим.
Вслед за Андреем Прозоров поднялся на крыльцо, со скрипом отворилась тяжелая дверь, обитая изнутри войлоком, и они оказались в просторных полутемных сенях. Сени были загромождены какими-то бочками, груда досок лежала у дальней стены, углы тесно заставили чугуны и мешки. Пахло чем-то кислым, перебродившим…
Прозоров, выставив руки, на ощупь продвигался вслед за братом и все-таки больно ударился бедром обо что-то острое, металлическое…
— Осторожно, тут сундук, — запоздало предупредил Андрей, открывая дверь в комнату. — Кованый, старинная вещь…
— Я понял, — сказал Прозоров, потирая ушибленное бедро.
Стол был уже накрыт. Накрыт по-деревенски просто: фаянсовые тарелки, а в них — соленые огурцы, помидоры, квашеная капуста, зелень, тонко нарезанное сало. Посередине стола графинчик с водкой. На газовой плите скворчала в сковородке яичница.
Выпили по рюмке водки, по второй, но разговор не ладился, все чаще стали возникать неловкие паузы…
— Вот что, — сказал наконец Прозоров. — Ты, брат, не обижайся, я устал с дороги, отведи-ка меня на сеновал. А уж завтра поговорим подробнее. Я с утра в город съезжу, поброжу по памятным местам, а вечерком вернусь и потолкуем как следует…
На данное предложение Андрей откликнулся с готовностью — ему и самому тяжко было поддерживать вымученную беседу с внезапным гостем.
Прошли на сумрачный сеновал.
Оставшись один, Прозоров подмял под спину сено, лег и сладко потянулся. Было тихо и покойно. Сквозь щелочку в кровле косо падал тонкий луч солнца и было видно, как плавно кружатся в этом луче редкие золотые пылинки. И снова далекие полузабытые образы стали оживать в его памяти. Чухлый, Колдунов… Лица этих подростков предстали перед ним неожиданно ярко и резко… Да, вот они все вместе… Когда же это было?
В тот день дядька Жорж до позднего вечера пилил с Иваном дрова у сарая. Дрова были ворованные — украденные из воинской части половые доски, а потому нужно было срочно их распилить и сложить в сарае, подальше от посторонних глаз.
С утра сеял противный мелкий дождь, ветер застуживал щеки и пальцы, доски были мокрыми, дергались под пилой, заклинивали. Сырые опилки набивались Ивану в рукав телогрейки.
Дядька торопился и нервничал:
— Ты-от, локоть не топырь, не коси пилу… Ты пили, как дышишь — на себя, на себя, на себя…
— Так часто только пес дышит, — огрызался Иван. — Ты сам, между прочим, все время закашиваешь…
— Ты, главное, тяни и отпускай, тяни и отпускай. Не надо на меня пилу толкать…
— Да не толкаю я пилу на тебя! — Иван разозлился и выпустил ручку. — Как будто в первый раз пилю! Сейчас брошу к едрене фене, и сиди тут со своими ворованными дровами! Ворюга…
— Я те брошу, я те брошу! — взволновался дядька и оглянулся кругом. — Оно ворованное — пока на улице, а как в дом внес, все, баста! Закон социализма. Маркса-то читал в училище? Чему вас только учат, олухов! Давай-давай, пили…
Прозоров нехотя взялся за работу. Некоторое время пилили молча, дядька исподлобья поглядывал на Ивана, неодобрительно покашливал, качал головой. Прозоров делал вид, что не замечает этих укоризненных взглядов.
— Эх, в Сибирь бы тебя! На лесоповал, на комсомольскую стройку! — с мрачной мечтательностью протянул дядька, когда они допиливали последнюю доску. — Там бы тебя научили уму-разуму…
— Сам туда поезжай, “кусок”! — снова огрызнулся Прозоров и в этот миг голос со двора позвал:
— Вань, поди на минуту, что скажу!
Голос принадлежал Ирке, подружке Ольги, — худой и сутулой девице с рябоватым плоским лицом и со скошенными к переносице зрачками.
Надо заметить, что при всякой красивой и статной девушке обязательно заводится такая вот невзрачная задушевная особа — сплетница и насмешница. Конечно, она завидует успеху подруги, однако в дальнейшем случается так, что, несмотря на всю свою непривлекательность, дурнушка устраивает личную жизнь порою куда прочнее и удачливее, нежели красавица.
В интонации Ирки проскользнуло нечто такое, отчего у Прозорова дрогнуло и замерло сердце.
— Иди-иди, черт с тобой, — кивнул дядька. — Я уж сам сложу, все равно пользы от тебя… Пшла, падла! — замахнулся он куском доски на сутуло сидевшую поодаль ворону…
Иван двинулся навстречу гостье, стараясь выглядеть предельно равнодушным. Даже в сумерках было видно, что по лицу Ирки гуляет странная глумливая ухмылка.
— Привет, — сказал он хмуро. — Чего приперлась?
— Ольга велела передать тебе кон-фин-ден-циально… — Ирка поглядела на окна веранды и продолжила, отвернувшись: — Завтра вы встретитесь с ней возле дома Поэта, под липой. В девять часов вечера.
— А что стряслось? — не поверил Прозоров. — То две недели носу не кажет, а то вдруг…
— Я все сказала, ни слова больше! — перебила Ирка, приложив палец к губам и скосив глаза.
— Ир, перестань, — поморщился Иван досадливо. — Что за крутеж…
— Ладно, от себя добавлю, — торжественно изрекла она. — Я догадываюсь, куда она тебя заманить хочет. Ей Гордеевы ключи от дома оставили, велели сторожить по ночам хозяйство. Одна боится. Вот она тебя, скорее всего, хочет…
Прозоров повернулся и молча пошагал к веранде.
— Сынок, ужин через двадцать минут, — ласково и виновато сказала мать. — Керосин в керогазе кончился, вот я и припозднилась…
— Я не буду есть, мам, — тихо ответил Иван, чувствуя сухость во рту. — Я воды попью…
— Ну как же, сынок, ты же с утра ничего не ел…
— Ладно, скоро дядя Жорж придет, я с ним… — Прозоров жадно припал к кружке с водой. — Только мне немного…
— Ну, хорошо. Ты бледный какой-то, Вань… Плохо тебе?
— Да нет. Так. Дрова пилили, — неопределенно ответил Прозоров и пошел в свою комнату переодеваться.
Сел на кровать и — застыл без движения. Громко тикал будильник, шуршала от залетающего в форточку ветерка легкая занавеска.
“Завтра в девять, — думал Прозоров. — Ровно сутки…”
За окном было уже совсем черно. Хлопнула входная дверь, с веранды послышался невнятный, но бодрый голос дядьки, застучали его сапоги, загремел умывальник. Прозоров встрепенулся, быстро сбросил с себя мокрую телогрейку, переоделся в домашнее.
Когда он сел к столу, дядька уже, судя по всему, успел выпить. Хрустя луковицей, он подмигнул Ивану, взмахнул насаженным на вилку маринованным грибом:
— Ну как насчет комстройки? Подумаешь?
— Оставь его, — сказала мать, накладывая в миску вареный дымящийся картофель. — Видишь, парень устал…
— Парень устал! — передразнивая ее, отозвался дядька. — Небось, с бабой не устал бы!.. А, Вань? Как насчет бабы? Не слабак насчет бабы-то? Что-то Ольги твоей давно не слышно…
— Не твое дело, — не поднимая глаз, сказал Прозоров. — Выпил, так помолчи хоть…
— А, заело! — Дядька Жорж от души расхохотался. — Ничего-ничего, Ваня, никуда она от тебя не денется. А хочешь, я сам с ней потолкую. Вот, честное слово, пойду завтра же и потолкую с Фомичом. Только старовата она для тебя. А девка ничего, видная… Я, мать, по этому случаю еще чарочку махну и все, мера, — сказал он, наливая из графинчика. — Мера, Ваня, прежде всего…
— Мам, я завтра к Веньке Колдунову пойду вечером, — сказал Прозоров. — “Лед Зеппелин” слушать. Если поздно будет, заночую там. Ты не волнуйся…
Он отложил вилку и поднялся.
— Ты уж не засиживайся все-таки, — попросила мать.
— Дармоеды, — проворчал ему в спину дядька. — Одни бугги-вугги на уме. Нет бы собраться, волейбольную площадку соорудить…
В своей комнате Прозоров присел к столу и, глядя в черную ночь за окном, целый час просидел в задумчивости. Накануне Венька Колдунов как раз рассказывал о том, как его, Веньку, приметила возле универмага молодая красивая врачиха и заманила к себе на всю ночь. Врал, наверное, но слушать было интересно.
“Тут главное — погрубее с ними! — подвел итог своему рассказу Колдунов. — Они любят наглых. А взрослые мужики им надоели, она сама призналась, от них, говорит, вонь пьяная…”
Прозоров не заметил, как заснул. Поднялся поздно. Его все не отпускала давешняя тревога.
На дворе стояло хмурое сырое утро. От порывов ветра сгибалась черная яблоня за окном, горсти крупных дождевых капель громко били в стекло и в жесть подоконника. Постукивала открытая форточка, взволнованно цокал на столе будильник.
“Девять утра, — думал Прозоров. — Осталось еще двенадцать… Двенадцать часов.”
Где-то за стеной дядька глухо переругивался с матерью.
Когда Иван, позевывая, вышел на веранду умываться, мать уже в ссоре с дядькой дошла до “изверга” — то есть того этапа, после которого конфликт перерастал в стадию наивысшей своей остроты. Дядька Жорж угрюмо молчал, готовый уже грохнуть кулаком по столу. В таких размолвках, возникавших всякий раз, когда накануне прапорщик все-таки переходил свою “меру”, Прозоров был на его стороне, но в бесплодные эти ссоры не вмешивался.
“Минут через пять будут слезы”, — равнодушно подумал Иван, наскоро умылся, оделся и выскользнул из дома.
Он решил сходить на разведку.
Дом Гордеевых действительно был на замке, бельевые веревки пустовали, а на кольях забора не сохло ни одной банки. Стало быть, на самом деле уехали.
Прозоров вернулся домой. Постоял у калитки, подняв плечо и закрываясь от косого мелкого дождика. Мир кругом был серым и тусклым, и только единственное огненно-рыжее пятно расцвечивало этот мир. То рыжеволосый Поэт по фамилии Ожгибесов Илья Исаевич, считавшийся местным сумасшедшим, стоял на своем крытом крылечке и внимательно, приложив ладонь к бровям, издалека наблюдал из своего укрытия за Иваном
Прозоров перешел на другую сторону улицы, к Сергеевым, своим знакомым, но, едва отпер калитку, как услышал доносившиеся из их дома крики. Тут тоже бушевала семейная ссора. В открытую дверь веранды вылетела швабра, вслед за нею — кирзовый сапог, затем дверь с треском захлопнулась. Прозоров повернулся и пошел прочь. Поэт по-прежнему стоял на своем посту. Проходя мимо, Прозоров не удержался и пнул каблуком ботинка его забор. В ответ Поэт немедленно засвистел в милицейский свисток. Прозоров побежал к автобусной остановке. Скоро трели за его спиной затихли.
На остановке стояли два незнакомых мужика; один — щуплый и маленький, что-то рассказывал, сжимая руку в кулак, другому — недоверчиво усмехавшемуся и покачивавшемуся на нетвердых ногах. Подойдя ближе, Прозоров расслышал:
— А я говорю: “Товарищ капитан, у меня удар кого хошь с ног сшибет!” А он мне: “Не верю!” “А ну-ка, говорю, поглядим…” И кэ-эк, с разворота… Он с ног долой… Я гляжу — конец мне, дисбат…
Подъехал автобус, Прозоров вошел, а мужики остались ждать свой номер.
“Врал про капитана, — подумал Прозоров, глядя в заднее стекло на размахивающего кулаками рассказчика. — И Колдун, конечно, насчет своей врачихи врал… Сама, мол, подошла, заманила… Поеду-ка к нему…”
У Веньки Колдунова отец с матерью еще вчера уехали в деревню за картошкой. Поэтому с утра у него уже сидели Гришка Рыбак и Чухлый. Играли в карты, в дурака — “на воду”. Проигравший кон выпивал стакан воды. Как раз поили слабосильного Чухлого.
— Двенадцать стаканов уже выпил! — похвастался Чухлый, оглянувшись на вошедшего в комнату Ивана и похлопал себя по вспученному животу.
Прозоров присоединился к играющим. Играл рассеянно, не в силах отрешиться от путаных мыслей, связанных с Ольгой, никак не мог сосредоточиться, путал козыри…
— Убери бубу, — говорил Колдунов.
— Буба же козырь…
— В прошлый раз буба была, — влезал Чухый, радуясь тому, что наконец-то пить воду приходится не ему одному.
В конце концов после двух часов игры Прозоров бросил карты. Повисло молчание, слышно было как в форточке посвистывает ветер и шелестит в саду дождик.
— Вина, что ли, выпить, — зевая, сказал Чухлый.
— Не, не стоит, — подумав, возразил Колдунов. — Вечером, может…
Снова замолчали, прислушиваясь к дождю.
— То солнце, солнце, и на тебе — дождь и холод, — сказал Колдунов.
— Кончилось лето, — констатировал Чухлый, тасуя колоду карт. Затем вздохнул и кинул карты на стол. — Скука…
— А что, Вань, в училище строго насчет этого дела? — щелкнув по кадыку, спросил Чухлый.
— Да, особо не разгуляешься, — сказал Прозоров.
Снова надолго замолчали.
В это время в душе у всех происходили таинственные процессы. Обычно, когда кто-то в компании невзначай роняет фразу “Не выпить ли вина?”, — можно наверняка полагать, что зерно уже брошено и вино будет обязательно выпито. Случается так, что предложение это поначалу решительно отвергается и разговор перекидывается на другие темы. Но минут через пять компания непременно возвращается к исходной точке.
— Не. Пожалуй, все-таки не стоит, — напомнил Рыбак.
— В сельмаге по рубль двадцать есть, — сообщил Чухлый. — Батя вчера брал. Яблочное, крепкое…
Первую бутылку выпили на лужайке за магазином. Следующие две — у маленького прудика, спрятавшись от дождя под старой ивой. Зашел разговор о том, что надо отомстить “шанхаю” за прошлую драку на танцплощадке. Посреди разговора Колдун вдруг поднял здоровенный булыжник с земли, широко размахнулся и швырнул камень в гусиное стадо, топтавшееся под соседней ивой. Гуси громко загоготали и спешно потянулись прочь, к спасительной воде, чтобы переправиться на другой берег.
— Попал, — сказал Чухлый равнодушным голосом. — Надо линять отсюда…
На опустевшем берегу лежал и дергался белый гусь, вытянув шею и оттопырив одно крыло. Компания подалась прочь, но Рыбак остановился:
— Пацаны, надо забрать, — сказал он решительно. — Пожарим хоть… Никто же не видел.
Воротились, завернули стонущего, трепыхающегося гуся в куртку и понесли в кусты.
— Тяжелый, падла, — сказал Рыбак, опуская ношу на траву. — Дергается. Ножа ни у кого нет?
Ножа не оказалось. Компания в нерешительности топталась вокруг гуся.
— Не душить же его руками, — задумался Рыбак. — Надо к Колдуну за топором сходить. Оттяпаем голову…
Компания переглянулась в нерешительности. Никому не хотелось брать это дело на себя. И в этот момент вперед вдруг выступил Чухлый и, поблескивая стеклышками очков, дрожащим голосом страстно проговорил:
— Пацаны… А, пацаны?
— Ну, что тебе?
— Можно я? А, пацаны? Дайте, а? Можно, я его сам задушу…
— Черт с тобой, — чужим голосом сказал Рыбак. — Души.
Они отступили на несколько шагов и отвернулись. Затем Иван быстрым шагом двинулся прочь.
Вечером он встретился с Ольгой, и они молча вошли в пустой, холодный, чужой дом. Но, видимо, слишком он любил ее и слишком долго готовился к этой роковой встрече…
В жизни почти каждого мужчины бывает подобная неудача, но особенно часто она происходит в самом начале жизни. И зачастую накладывает она отпечаток на всю дальнейшую судьбу, поселяя в душе разочарованное чувство, что лежит в глубине, как зверь присмиревший, у которого однажды сбили прыжок…
Назавтра был солнечный день, и когда истерзавшийся Прозоров с остановившимися глазами шел примериваться на железнодорожный мост, то услышал звуки духового оркестра у переезда и узнал, что накануне повесилась из-за любви молоденькая учительница музыки.
И эта чужая жертва спасла его.