Сознание в полной мере вернулось к Жукову уже на выходе из аэропорта «Шереметьево», − до сей поры, то есть в течение всего полета он пребывал в состоянии стеклянного и категорически принципиального опьянения. Первый глоток крепкого алкоголя был сделан непосредственно после отрыва самолета от полосы в аэропорту Кеннеди, вторую бутылку он купил у стюардессы, когда лайнер минул береговую полосу канадского побережья, а третья была почата уже на подлете к Шотландии. Потом он забылся сумбурным сном, а когда очнулся от него, в иллюминаторе уже дымились предрассветные облака и натужно подвывали двигатели, умеряя свою мощь перед снижением на посадку.
Сквозь плавающую в глазах похмельную пелену Жуков узрел торчащее из сетчатой сумки сиденья горлышко бутылки, отметил удовлетворенно ее увесистую нерастраченность на добрую треть, и тут же эту треть опорожнил, запив яблочным соком, брезгливо поданным стюардессой.
И – вновь выпал из бытия, в котором, тем не менее, совершал вполне адекватные действия, а именно: каким-то чудом прошел паспортный контроль, получил багаж, а далее, ведомый ангелом-хранителем и, исполненный мистического везения пьяницы, минул опасные стремнины таможни, очутившись у выхода из аэропорта, где разом и протрезвел, будто сорвалась перед носом занавесь хмельного забвения.
Холодом веяло из умных раздвижных дверей, хмурилось низкое подмосковное небо, густо воняло солярой от тыркавшихся под тесным навесом автобусов; непривычной, чужой и опасной казалась жизнь за анклавом порта, уже безнадежно вышвыривающего в нее похмельного и неустойчивого пришельца, в смрад, в хмарь осеннюю, в черные ледоходные трещины между капотов и багажников.
Полыхнуло:
«Диски и деньги!»
И тут же отлегло на сердце, как горелая лепешка со сковороды отпала: мертво держала рука Жукова заветный кейс, где жизнь его хранилась, как у Кощея в яйце, и промелькнул этот кейс мимо полусонных ранних таможенников, как вороватая мышь под носом кемарящего кота.
На призывные крики таксистов Жуков внимания не обратил, мрачно и целеустремленно катя тележку с вещевым баулом к рейсовому автобусу. Вспомнил невольно, как катал такие же телеги на промысле с подельниками, и − слезно обмерла душа в понимании безысходном, что вот и все, закончилась для него Америка. Закончилась навсегда, аминь, и нет возврата в ту прошлую жизнь, вылепившуюся вдруг округло-прекрасной, с осыпавшейся шелухой пустячных невзгод.
А что впереди?
Уместившись на автобусном сиденье и, положив на колени кейс, невидяще смотрел Жуков на крыши легковушек, катящих по просторной трассе к его родному городу. Городу, где он был никому не нужен. Где все следовало начинать сначала. Но вот только что начинать и как?
Марк, провожавший его в аэропорт, долго и нудно, как гвозди в мозг забивал, напутствовал его на прощание, не уставая при этом сетовать на идиотизм всего Жуковым свершенного. Ради чего?! – горестно восклицал он. Ради ста тысяч? Но ведь их эквивалент в нынешней Москве – всего лишь захудалая квартирка и среднего класса машина. Так стоило ли городить огород? Но, коли нагородил, деваться некуда. Поливай и окучивай. Но помни: отныне ты, Жуков, мишень. И если развернешься туловом поперек жизненного течения, тут же уставится на тебя рыскающий в твоих поисках ствол. И спасение твое – в ежеминутной, тщательной конспирации.
Марк дал много толковых советов, оставил номер телефона для аварийной связи и, припоминая советы, все более трезвел Жуков, и нутро его тяжелело от страха. Все отчетливее понималось, что ушел он как заяц от погони из одного леса в другой, в соседний, но если раньше тот соседний лес для волков из-за синего бугра заказан был, то теперь – тоже их вотчина. Опять-таки – стоило ли бегать? Марк предложил: оставайся, есть идеи, как твои проблемы разрешить… Однако он, Жуков, и слушать не стал никаких предложений. Не будет здесь счастья, бежать, бежать, бежать! – колотилось в его мозгу, и он сбежал. А вот теперь пришли первые сомнения. Но – что толку? Поздно!
По расчетам Марка у Жукова после прилета были в распоряжении вполне безопасные, неомраченные никакими передрягами сутки. С натяжкой – двое. В течение данного времени следовало навестить родителей, найти тайник для денег, а для себя − прибежище, к которому не приведет никакая старая связь.
− Запомни, − говорил Марк. – Искать тебя будут по банковским вкладам, снятию ячеек, номеру мобильного телефона, регистрации машины. Долго Жуковым тебе не пробыть. Так что делай себе другой паспорт. И еще: все твои знакомые – это капканы. Захочешь навестить маму? Это можно, но – исключительно по приезду. Скажешь, что в командировке, проездом в Сингапур, а оттуда – обратно в Штаты. Это она впоследствии, поверь мне, передаст заинтересованным лицам. Думаю, они усмехнутся про себя и оставят старушку в покое. Единственно – сядут на ее телефон. И проверят заодно, не зарегистрировала ли она на себя какой-нибудь сотовый…
Жуков вытер со лба липкую, как кровь, испарину. Даже невольно посмотрел на руку – нет, ничего, пот как пот…
Уже в городе он поймал левака, − в этом смысле здесь ничего не поменялось, разве левак был из дремучих кавказцев и город не знал. Однако экс-таксист Жуков скоренько вывел его кратчайшим закоулком на дорогу в Измайлово, сам же ахая про себя, что от дороги осталось лишь направление: выстроенные в его отсутствие эстакады, дома, расширенные трассы поменяли не только облик столицы, но и саму ее суть. И эта напрочь незнакомая суть, вызревшая вне его и вне его устоявшаяся, висевшая в воздухе, как осенняя мглистая морось, была враждебна ему и отторгала его, − странника, чужака, словно вывалившегося из прошлого в будущее.
Оглушенный подмененностью знакомого, казалось бы, города, он вошел в подъезд родного дома, поразившись царившей в нем неухоженности и бесчисленным следам подросткового варварства; поднялся на лифте, смердящим, как армейский сортир, на этаж, коленом удерживая у стенки баул, дабы тот не касался грязных обрывков линолеума, и – нажал звонок…
А далее были рыдания матери, ее поцелуи, восторженность узнавания знакомых вещей, − примет далеко отлетевшей юности; семейный стол, его байки о том, что трудится, дескать, в американской компании и в Москве всего день проездом; рассказы об Америке, и ответные откровения отца и матери о здешнем житье-бытье.
Жили старики туго, пенсия позволяла балансировать на грани нищеты, а потому сотня-другая долларов, присылаемая сыночком из страны их распространения, являлась для них буквально спасением, и благодарности родителей не было предела.
Вновь захмелевший Жуков, готовый прослезиться от умиленных воспеваний его, кормильца, и, окруженный в кои-то годы искренностью, сопереживанием и любовью, решительно шагнул в прихожую, раскрыл заветный кейс и, выдернув пачку купюр из его нутра, вернулся на кухню, брякнув на стол сверток в банковской упаковке.
− На первое время вам хватит! – провозгласил торжественно.
− Здесь сколько? – с испугом спросила мать.
− Десять тысяч!
− Сынок, да ты что!
− Хватит! – с горячностью повторил Жуков, потянулся непослушной рукой к рюмке и – отключился.
Проснулся ранним утром, с абсолютно свежей головой, в первый момент подумав, что видит сон, а потом осознал, что это явь, что он дома, среди родных людей и милой сердцу обстановки: вон письменный стол, за которым когда-то делал уроки, вон книжный шкаф и томик «Три мушкетера», прочитанный в детстве десяток раз, его юношеские фотографии на стенах… Как хорошо, как же хорошо, Господи! Возвращение в детство – солнечное, беззаботное, исполненное мечты и надежд…
А потом, словно крысы из щелей подпола, полезли мысли о реальности сегодняшней, наполненной тревогами и опасностями. И, главное, не было уже в этой реальности полета и устремления, ожидания любви, чуда и волшебства, а была безрадостная нужда выживания в мире, похожем на шулера, только и сдающего тебе карты на отбой, причем козырной пиковой масти; и решающий туз явно в руках противника…
Поколобродив по квартире, он все-таки заставил себя улечься в постель и, как ни удивительно, проспал до полудня; затем позавтракал и вышел на улицу. Обменял американскую сотню на непривычные здешние рублишки и пошел в магазин за продуктами, решив порадовать стариков какими-нибудь деликатесами.
Страх и ощущение опасности, доселе жившие в нем отстраненно и умозрительно, с каждой минутой обретали силу и ясность; он физически ощущал, как отпущенное ему время свободы и безопасности истаивает и пропадает в никуда; так волна отлива незаметно отступает в океан, открывая влажный песок, зовущий ступить на него, но надо бежать, скоро, застилая безмятежное небо, клубясь и наливаясь свирепой литой силой, нахлынет убийственная жуть…
Он отрезвленно перебирал варианты своего дальнейшего перемещения в какое-либо жилье, сообразуясь при этом с указаниями Марка. Всех друзей, готовых принять его, знала Лорка, а значит, если ее возьмут за горло, она всех друзей и припомнит. Были всякого рода подруги, Лоре, естественно, неизвестные, но подруг знали друзья, что в сыске означало лишь отсрочку по времени. Существовало еще несколько людей, известных лишь ему, Жукову, но где они сейчас и как воспримут его после столь долгой разлуки? И как им объяснить причину своего бездомья? Существовал и иной вариант, рекомендованный Марком: тупо снять квартиру. Хотя бы на месяц. Желательно – по частному объявлению, без посредничества риэлторов. Дальше появится какая-нибудь одинокая баба, и…
Он подошел к прилавку магазина, возле которого толклись два типа. Один – лысенький, явно нетрезвый, а потому неловко суетливый, горячо убеждал другого, − мрачно-сосредоточенного:
− Гена, умоляю, бери две, Гена!
− Чекушку, − не обращая внимания на подпрыгивающего лысого, цедил тот.
− Две бери, две, Гена!
− Сдача семь рублей, − подытожила продавщица, ссыпав в блюдце мелочь.
− А на сдачу «Дирол», − проронил мрачный. – Ну, жвачку то есть…
− Гена, умоляю… Какой «Дирол»? Пусть его школьники жуют! Если бы он был хотя бы со вкусом пива…
Когда же чекушка скрылась в кармане обвислой куртки бесстрастного собутыльника, лысый с тоской выдохнул:
− Как же ты меня огорчаешь, Гена… Что тут пить? Потом же весь день сплошные судороги…
− Денег нет, − отрезал мрачный и, набычившись, шагнул к выходу. Но сделать этого не сумел: Жуков ухватил его за рукав.
− Генка, ты, что ли?
− Ты кто? – воззрился на него хмурый тип и вдруг расплылся в неожиданной улыбке, вмиг просветлившей его нелюдимую физиономию. – Юрок! Вот те нате! Это ж сколько лет! Это ж с выпускного, считай, вечера…
− Не, после выпускного пару раз виделись, ты забыл! – подняв палец, поправил Жуков Гену Квасова, − школьного приятеля, некогда жившего по соседству. Удрученно отметил, что жестокое время не пощадило дружка детства, превратив румяного огольца с очами ангела в сутулого субъекта с потухшим взором и обвислой, плохо выбритой мордой.
− Встречу надо отметить… − находчиво вклинился лысый.
Гена с сожалением поглядел на карман с емкостью, явно недостаточной для удовлетворения питейных нужд столь обширной компании, но Жуков в сей же момент указал продавщице на бутыль с литровым содержимым, отметив уважительные гримасы собутыльников, а затем попросту деморализовал их, набрав всевозможной закуски и запивки.
Сам он пить не желал, а благотворительность его диктовалась охватившей сознание эйфорией от встречи с персонажем из ушедшего детства, но так или иначе события обрели закономерную последовательность: Жуков был приглашен в квартиру Геннадия и усажен за кухонный стол для принятия участия в плановой, надо полагать, пьянке, с неясными последствиями.
Пока восторженный лысый хлопотал, расставляя закуску и рюмки на несвежей скатерке, Юра вел неторопливый разговор с бывшим товарищем, глядя из окна его кухни, расположенной на первом этаже дома, на окна третьего этажа дома напротив, где, собственно, проживали родители, да и он сам.
− Вот, − между тем повествовал Гена, – живу один. Мать давно померла, с женой развелся, а детей нет.
− Повтори попытку, − посоветовал лысый.
− Я за рекордами не гонюсь, − сказал Квасов. – И бутсы в этом смысле на гвоздь повесил.
− Это в каком смысле? – спросил лысый с ехидным интересом, но его перебил Жуков, горестно поведав:
− А я три раза, и все не в масть!
− Зато я сегодня сковородой получу – точняк! – поведал лысый, намекая, надо полагать, на свой стабильный и трудный брак. – Моя такая…
− А, вспомнил! – внезапно хлопнул себя ладонью по лбу Квасов. – Мы ж после армии с тобой виделись, пиво пили… Мишка еще был, сосед мой…
− Жив?
− Кто знает… − покривился Квасов. – Лет семь назад заложил хату под коммерцию, а потом сгинул куда-то. Может, в приличное место перебрался. А, может, того, бомжует. Из наших многие поменяли квадратные метры на кубические литры. Тут сейчас гнусно, район стал: чечен-аул! Они весь наш подъезд как тараканы оккупировали, я ни с кем не общаюсь, одна сволочь вокруг… Весь Кавказ в Москву слетелся, как коршуны на падаль. Куда ни плюнь – одна чернота! Да и попробуй плюнь – разорвут! Их тут своры. И ладно бы трудились, сопя в две дырочки! Хрен там! Всю торговлю под себя подмяли, все хлебные места под их прицелом, даже памятники своим деятелям ставят! Думаешь, за просто так им все позволяется? Все купили! Это ж надо – памятник какому-то Алиеву возле своей шарашки водрузить пытаются! Каким боком он вообще к Москве притулился, Алиев этот?
− А они не Алиеву, они себе ставят! Они так себя утверждают! – с напором провозгласил лысый. – Мол, шабаш, наш город! Во, как! Хотя какой это город? – дом на дом налезает, не воздух, а гарь сплошная, вода в кране – хлор с бензолом… Я наливаю, Гена?
− Да уж чего… В смысле – конечно… А какая раньше Москва была! – мечтательно обратился Геннадий к Жукову. – Прозрачная, просторная… И сколько дней солнечных зимой… Тьма!
− Так тьма или солнце? – сострил лысый.
− Эх! – горестно отмахнулся Квасов. – Было время: никаких тебе барыг, ни уличных грабежей… Не, случалось, конечно, но ведь в меру… Помнишь, Юрок? Утро красит нежным светом стены древнего Кремля… А я эти розовые рассветы помню…
− С другой стороны, − вставил Жуков, − выпри ты сейчас весь этот торговый Кавказ обратно, город замрет. Рынок − тяжкая пахота. Ты эти продукты достань, развези, разложи… Итак − каждый день. Я бы, к примеру, не сподобился…
− Но ведь раньше-то, при коммунистах, тоже рынков навалом было…
− Ага. Ты их то и дело навещал? Туда министры раз в месяц ездили раскошелиться за качество без скидок.
− Да ты же в такси не меньше министра заколачивал!..
− Ну, так раз в месяц на рынок и наведывался. В том и вся хрень, Гена… Из-за такой экономики Советы и навернулись!
Пока, перебивая друг друга, однокашники предавались воспоминаниям, лысый усердно налегал на закуску, и то и дело подливал водку в рюмки, причем главным образом в свою, тут же мгновенно ее опорожняя.
− А я в Америке жил, теперь съехал, − поделился Жуков, плеснув апельсиновый сок в алкоголь и осторожно пригубив его.
− О, и пьешь, как американец, − заметил лысый. – Не так, конечно, вредно, но ведь неинтересно…
– Надо знать меру, – нахмурился Жуков.
– Иначе можно выпить меньше, – кивнул лысый.
− А чего ты съехал? – спросил Квасов, с недоумением уставившись на бутылку, чье содержимое уже едва прикрывало дно.
− Да достала меня Америка! – искренне произнес Юра. – Жена на все бабки кинула, цены и страховки душат… Да и кто мы там?
− Как здесь айзеры, − сказал лысый. – Кстати, не познакомились: Леня!
− Не угадал, − вяло пожимая его руку, сказал Юра. – Там тебя за бабки в кресло начальника ментовки не усадят, и статую Брежнева на Брайтон-бич не поставят. У них там своих героев хватает, кому почести оказываются. Они, я вам скажу, себя уважают. Только мы для них – хлам. И на их территории, и на этой…
− Для них все хлам, − пробормотал Квасов рассеянно. – Слышь, Леня, ты, фокусник, куда водяра-то делась? Это как ты успел?
− Чекушка у нас еще, − успокоил его тот нейтральным тоном. – Я открою, ты сиди…
− Во, артист… − развел руками Геннадий.
− Ничего, китайцы им еще врежут! – пообещал лысый Леня, роясь в пакете. – Это такая нация… Я наливаю, а, Гена?
− Они и нам врежут, ты не беспокойся, − в свою очередь посулил Жуков.
− У них даже евреи не выживают, − со значением сообщил Леня. – Зараза, пробка какая тугая, пассатижи нужны… А, нет, пошла… Ну, будем!
− Кстати, насчет евреев, − сказал Квасов. − Я тоже лет семь назад собирался в эмиграцию. В Израиль. Но не вышло.
− Ты ж не еврей… − удивился Жуков.
− В том и дело. Но меня научили. Я когда паспорт менял, указал национальность в анкете: «иудей». Прихожу за документом, а там написано: «индей». Ну, я к начальнику паспортного стола: чего, вы, мол, написали? Он уставился, пьяная морда, в паспорт и говорит: ну, индей, значит, индей, чего надо? Я говорю: надо, чтобы стояло «иудей». Он говорит: в смысле? Я говорю: ну, еврей, то есть. Тут до него дошло. Но как-то смутно. Бланков, говорит, нет, но сейчас все исправим, идите к секретарю, там ждите. Я жду. Приносят паспорт. Раскрываю. А там приписочка: «…из евреев». В общем, «индей из евреев».
− И чего? – спросил Леня.
− Да ничего, − отмахнулся Квасов. – Правду, я понял, не найти. Плюнул и ушел. А потом дела навалились, какая там эмиграция! Да и напугали меня: могут запрячь в армию… Мне надо? Ты-то чем здесь заниматься намерен? – спросил он Юру.
− Может, в такси… Может, на стройку… − пожал плечами Жуков. − Паркет я там научился класть. Шов в шов.
− Для этих профессий здесь своя эмиграция имеется, − сказал Квасов. – Бывшие братские народы Эссе-се-сер. Э, Ленька, ты чего без нас-то хлебаешь, змееныш?
− У вас все разговоры умные… − вздохнул Леня, пожав плечами.
− Да пусть человек выпьет, если душа просит, − сказал Жуков. − А ты где и кем?
− Свободный предприниматель, − ухмыльнулся Квасов. – Так… Всякие делишки. Я ж на оборонном заводе работал, − поведал грустно. – Ну, фрезеровщик шестого разряда, потом классным лекальщиком стал, а что такое лекальщик? Высшая каста! Ловля долей микронов! И что? На заводе теперь пивной склад, куда станки делись – загадка, на лом пошли разве? На лом, точно! К ним умные руки нужны, а эти руки тоже на лом выброшены. Кстати, у нас один токарь в Штаты подался и пристроился там – будьте-нате! С ходу взяли!
− А вот ты зря не уехал, – икнув, скорбно качнул головой Леня, склонившийся над жестяной банкой с красной икрой, откуда скаредно выковыривал осклизлой вилкой липкие алые шарики и тут же судорожно их поедал. – Жил бы сейчас, как мистер-твистер… − Его глаза, чьи зрачки сузились в две неподвижные точки, были менее выразительны, чем у дохлого ерша.
− А родителей больных куда деть? А язык? Да и вообще я русский… Этот вот… − кивнул на Жукова. – Юрка − он всегда авантюрист был. Еще в школе, помню… Подначил меня, хорек, по два дневника завести: один для родичей, другой − для учителей. Ну и раскрыли нас. Еще бы! Сплошные пятерки, дома нас зацеловывают, а в журнале – стаи «журавлей»… Месяца три кайфовали, а потом созвонилась завуч с мамами-папами и − конец афере! Идем из школы, а он говорит: все, хана, здесь не жизнь, выпорют и сгноят за учебниками; у меня есть двенадцать рублей, давай бежать в Турцию… На полном серьезе подбивал. До Батуми, мол, на крышах поездов доедем, а там − переплывем.
− Диссидент с детства! – клюнув носом, произнес Леня. Затем, двумя руками взяв опустевшие бутылки, уткнул их горлышки в свою рюмку. Глядя на стекающие со дна капли, восхищенно прошептал: − Великая вещь – сила тяготения… − Затем, неверной рукой выставляя тару под стол, сверзился с табурета и, попытавшись подняться, схватился на ручку холодильника, отлетев вместе с распахнутой дверцей прямо на колени Жукова, чудом удержавшегося на стуле.
− Готово дело, − угрюмо покачал головой Квасов.
− Ну, я пошел… − Леня встал, его качнуло, боком отнесло к плите, а затем он стал потерянно ощупывать стену, видимо, отыскивая в ней дверь, ведущую на выход.
Стараниями собутыльников выведенный из строя товарищ был препровожден в одну из комнат, помещен на диванчик и тут же надсадно захрапел, уткнувшись носом в прокисшую подушку.
− Часок продрыхнет, отойдет, − умудрено высказался Геннадий, возвращаясь с Юрой на кухню. – Пустой человечишка! Но так, кое в чем помогает…
− А ты чего, слесаришь? − спросил Жуков, наливая по стаканам сок из пакета.
− Так, частным образом.
− И чего именно?
− Разное… − прозвучал подчеркнуто-уклончивый ответ.
Замолчали, думая каждый о своем. Однако в размышлениях обоих несомненно общим было обреченное осознание безрадостности нынешнего бытия.
Они были осколками прежней советской системы. Ее обколотыми кирпичами, некогда сцементированными в монолите единого здания, что обветшало, пошло трещинами, и в конце концов рухнуло, благодаря стараниям всякого рода внутренних и внешних разрушителей.
Степень вторичного использования строительного мусора определяется его физической цельностью и наличием полезных составляющих. Трубы, швеллер, гранит и мрамор еще послужат на новых стройках, сгодится на них и битый кирпич, ссыпанный в фундамент, а иной разнородный хлам сортировать хлопотно, и участь его – кануть в недра помойки.
Собственно, какая-либо социальная сортировка, направленная на обустройство граждан, − задача государства, исторически пекущегося о своем населении, а такой традиции на Руси во все века не водилось. Короткий период социализма, обеспечивающий стабильный минимум, но запрещающий всякую частную инициативу, закончился крахом, одна из причин которого являлась безразличием народа к своему обезличенному достоянию. От него, достояния, сначала воровали по крохам, компенсируя недостаток в зарплате, а после буржуазной революции раздербанили весь общак по кускам и достались куски единицам.
Парадоксы ушедшего строя характеризовались так: никто ничего толком не делает, но товар производится; товар производится, но в магазинах ничего нет; в магазинах ничего нет, но в домах есть все; в домах есть все, но народ недоволен; народ недоволен, но все голосуют «за».
Продлись эпоха социализма чуть дольше, мало бы что изменилось для Геннадия и Юры. Они по-прежнему голосовали бы «за», слесарили и шоферили, одновременно подрабатывая на стороне, и жили бы по заведенному порядку. Однако в новой стране, похожей на разоренный муравейник, где сутью стал категорический индивидуализм, им пришлось приспосабливаться и менять ориентиры, благо оба наделены были известной находчивостью, а вот масса остальной публики, привыкшей к зарплатам-пособиям, растерялась от перемен, утратила систему координат и в итоге погибла.
Для Юры же разницы между советским социализмом и американским капитализмом в принципе не существовало. Он всегда полагался на себя, не верил в лозунги, на пенсии и государственные подачки не рассчитывал, полагая, что надо всегда работать там, где можно еще и украсть. Украденное при социализме компенсировало спекулятивную стоимость дефицита, украденное при капитализме, − расходы на текущую жизнь. К идеологическим постулатам любого толка он был абсолютно равнодушен, воспринимая их с уважительной глухотой.
− Слышь, Ген, − сказал он вдумчиво. – Я здесь – второй день. Ничего не понимаю, пень пнем, но дело такое… Наколобродил я в Штатах. И жить у родителей – стремно.
− Чего именно натворил?..
− Подделка кредитных карт.
− Значит, кинул Америку? – расплылся Квасов в одобрительной улыбке.
− Типа того.
− Так ты ж герой! Нанес урон противнику!
− Который сейчас – начальник и командир. По всему миру, − скорбно сказал Жуков.
− Эт-точно.
− Короче: я в бегах, и на первое время надо где-то упасть…
− Да живи! – развел руками Квасов. – Три комнаты… И подсобка. Там иногда у меня товарищ ночует. Пожарный, классный мужик. Познакомлю…
− Не, я платить буду, ты не думай, что халява…
− Разберемся, − сказал Геннадий. – Ты не смотри, что я сегодня без денег, просто поистратился на запчасти для одного заказа. А послезавтра пару тысяч зеленых срублю, как саблей с куста. Кстати, можно подумать и о совместном бизнесе… Только пока без вопросов, понял? Я еще покумекать должен. Дела у меня… деликатные. Когда перебираешься?
− Что, если завтра с утра?
− С утра меня не будет. – Квасов прошел в прихожую, порылся в шкафчике, вернувшись на кухню с парой сейфовых ключей. Протянул ключи Жукову. – Держи. Только условия: на звонки в дверь и по телефону не реагировать, никого не приводить, с соседями не общаться.
− Неужели все айзеры?
− Один – да, остальные – не поймешь, но масть пиковая однозначно.
− Тогда я однозначно проникся, − сказал Жуков.
− Во, жизнь как сводит и разводит! – подытожил Геннадий. – Ведь как будто вчера мы в сереньких костюмчиках и аленьких пионерских галстучках брели из постылой учительской и мечтали о Турции, где нас ремнем не выпорют и в угол не поставят. А почему, кстати, о Турции? Я уж забыл…
− А я с матерью каждое лето в Батуми ездил, − пояснил Жуков. – Там плавать с маской и трубкой научился. А граница – совсем рядом. Прикинул – переплыть нечего делать! Естественно, так мне казалось…
− А чего мы в Турции планировали делать, не помнишь?
− Смутно. Ну, а чем не жизнь? Лишь бы в нее попасть. Рыба в море, фрукты на деревьях… И никакой орфографии с алгеброй и химии с ботаникой. Вот и все наши с тобой планы.
− Узко мыслили, брат!
− Наоборот – широко!