Я заворожено смотрел, как в прозрачном пространстве под крылом заходящего на посадку самолета, появляется то, чего я не надеялся никогда и увидеть, − Америка! Ее широченные автострады с округлыми петлями развязок, густые черно-зеленые леса, и нескончаемые скопления аккуратных домиков с голубыми нишами бассейнов. Если бы я летел сюда в качестве туриста, восторгу моему и любознательности, наверное, не было бы предела. Но сейчас мною безраздельно владела тревога, и я был сгруппирован так, будто в любой момент меня могли выкинуть с этого самолета окружающие парни в камуфляже, − радостно и возбужденно галдящие. В их бодрой толпе я вышел на бетонную полосу, где был мгновенно отсортирован от вернувшихся на отчизну счастливчиков и вывезен в сторону казарменного типа строения.

Внутри строения располагались многочисленные кабинеты, в одном из которых меня усадили на стул и оставили в одиночестве.

Я глазел в окно, отгороженное от меня письменным столом и креслом, осененным торчащими с двух сторон американскими флагами: одним общегражданским, а вторым − явно милитаристским. В окне виднелось летное поле с пятнистыми самолетами, ползающими как выводок жуков. Проезжали заправщики с оранжевыми цистернами, сновали джипы с белыми звездами на дверцах.

Затем в кабинет зашел офицер с бритым затылком и налитыми бицепсами, приказав мне следовать за ним. Я бесстрастно повиновался, хотя меня пробирала крупная нервная дрожь.

У дверей казармы стоял какой-то невероятный лимузин, длинный, как атомная субмарина. В актуальной обстановке армейской части он выглядел столь же неуместно, как балерина в строю новобранцев. Судя по недоуменным взорам проходивших мимо солдатиков, возникновение данного вида транспорта в здешних местах было в диковинку и для них.

Между тем передо мной появился негр в белых штанах, в белой фуражке и в красном кителе с золотыми пуговицами. Услужливо склонившись, распахнул заднюю дверь. Я замешкался, нисколько не ассоциируя свою убогую личность с роскошным авто, но рука негра, также в белой перчатке, настойчиво указала мне путь в салон, и я проследовал в предписанном направлении. Туго и мягко хлопнула дверь. Лимузин тронулся в неведомый путь.

Впервые за долгие дни я оказался в полнейшем одиночестве, если не считать едва видневшейся вдалеке, за темным стеклом, головы шофера.

Для связи с ним, видимо, полагался телефон, прикрепленный к обтянутой бежевой кожей стойке. Слева размещался пузатый бар из карельской березы, в дальнем углу – панель телевизора, а под ногами – шелковистый ковер дорожки, окаймленной неоновыми светлячками.

Я, конечно, предполагал о существовании подобных автомобилей, словно пропитанных изыском и роскошью, высоким вкусом и надменностью власти, но свое присутствие здесь ощущал, как плебей во дворце, маясь то ли неловкостью, то ли ущербностью. А, задавшись вопросом: нужен ли мне такой лимузин? – понял, что нет. Он мне был чужд своей вычурной сутью. Как золотой унитаз.

Зато ухоженные лужайки и один другого краше домики на тихих улочках под тенистыми вековыми деревьями, проносящиеся в окне, внушали буквально благоговение. Здесь была жизнь, не имеющая ничего общего с нашей новомодной коттеджно-гнездовой культурой, ее однородным красным кирпичом, глухими заборами и нахрапистой отчужденностью от остального мира. Я невольно глазел по сторонам, сравнивая известное с неизвестным, но внутри меня тянулась и звенела в напряжении струна страха перед неизвестностью и карой за мой вынужденный обман.

Мы проехали какие-то ворота, после потянулся ровный как скатерть газон с островками пышных розовых кустов, и, наконец, машина замерла под навесом у входа в особняк.

В ушах у меня словно зазвучали гимны, когда передо мной торжественно раскрылись массивные двери с витыми вертикальными ручками из надраенной бронзы. Подобные я видел на парадных дверях нашего министерства обороны и, по моему, КГБ.

Я ступил в полутемный мраморный холл с фонтаном, подсвеченным разноцветными огнями и со статуями в стенных нишах.

По пути сюда я ожидал чего угодно: свору жестких ребят, стремительный допрос с рукоприкладством, камеру с нарами и засовами, но все эти угрожающие образы, витавшие в моем сознании, мигом растаяли, когда на лестнице появилась высокая статная женщина в длинном шелковом платье с просторными рукавами. По виду ей было едва за сорок, но фору она могла дать и двадцатилетним моделям с глянцевых обложек, настолько безупречной была ее фигура и черты лица.

Растерянно и мило улыбаясь, она спустилась ко мне, замершему, как воткнутый в песок лом, коснулась губами моей щеки и приветливо произнесла:

− Экий, оказывается, у меня племянник… Я – Барбара. Ну, что же, пойдем, Роланд…

Светопреставление началось!

Я проходил, стыдясь своих солдатских башмаков, по вощеному широкому паркету сквозь анфилады каких-то комнат, меня представляли шмыгающей тут и там прислуге, почтительно мне кивавшей и вежливо пожимавшей руку; пару раз я наткнулся на каких-то коротко стриженых типчиков в костюмах и с наушниками в ушах, − эти мне были близки и понятны, эти, или подобные им, со мной, видимо, в итоге и разберутся…

Затем меня познакомили с шустрым мальчуганом, рассмеявшимся над моим неуклюжим английским и тут же с гиком умчавшимся по коридору к неведомым забавам; после я оказался в гостиной за столом.

Меня накормили пищей, о существовании которой я не подозревал: прозрачная слюдянистая лапша с побегами бамбука, диковинная рыба в диковинном соусе и с диковинными овощами, а может, овощи на самом деле были фруктами; свежевыжатый сок какого-то тропического плода и, что я распознал доподлинно, − сливочно-земляничный торт.

Из пояснений толстой пожилой негритянки, прислуживающей мне, я уяснил, что это очень качественная и полезная для здоровья еда. Но тут и пояснений не требовалось, одного взгляда было достаточно.

Барбара, сидевшая за столом напротив, смотрела на меня с симпатией и интересом, задавая вопросы о моей семье, работе и планах на будущее. Ответить ей что-либо конкретное я не мог, отделываясь уклончивыми фразами и, в итоге, виновато сослался на свое неважное знание английского, что было чистейшей правдой. Я и в самом деле понимал ее наполовину, если не на треть.

После такого заявления в глазах ее появилось сочувственное понимание моей недоразвитости, что через секунду сменилось некой догадкой.

− Сейчас приедет Нина! – сообщила она с подъемом в голосе. – Моя дочь. Вот кто будет учить тебя языку, как я сразу не сообразила! И мы вместе поедем за покупками. Генри сказал, чтобы мы тебя приодели. Да! – пойдем, я покажу тебе твою комнату.

Наверное, это была лучшая из всех комнат, в которых я жил в течение своей жизни.

Широченная кровать с парчовым покрывалом, огромный телевизор со спутниковой приставкой, пухлые кресла, зеркальный шкаф, встроенный в стену, и ванная комната с джакузи, сотней полотенец на полках, паровой кабиной и сантехническими агрегатами.

В предоставленном мне в единоличное пользование санузле могло бы комфортно поместиться и освежиться все мое боевое отделение. Кому, увы, это теперь не требовалось. И кто здесь был никому не интересен. Да и мало кому интересен в той стране, за которую они полегли.

А я сейчас жил за них. И даже, уверен, за их счет. Оставалось надеяться, что сейчас они в достойном окружении тех, кто так же, как и они, пал за Родину. Сколько их, этих павших, в долгих российских веках? Но они − одно целое.

− Мы должны купить тебе одеколоны, бритвы, словом, все, что сочтешь нужным, − говорила между тем Барбара, увлекая меня обратно, в небольшой холл перед моей комнатой, в простенке которого стоял огромный стеллаж с толстенными прозрачными полками, заполненными потешными фигурками из хрусталя и цветного стекла.

Присмотревшись, я понял, что это всевозможные клоуны, − в разных нарядах, позах, с собачками, шариками, котятами и цветочками. Верхнюю полку стеллажа венчала бронзовая фигура какого-то индийского божка, восседавшего на троне.

– Это – коллекция Генри, − пояснила хозяйка дома. – Он собирает ее более двадцати лет по всему миру. По-моему, таким образом он убивает время в чужих городах, шляясь по разным стекольным лавкам. Но все равно симпатично, не правда ли? Кстати, теперь эта коллекция стоит уйму денег!

Я промямлил, что коллекция действительно великолепна, хотя, как прикинул, предложи мне ее, вряд ли взял бы и даром, а широченный стеллаж наверняка бы занял половину спальни в моей московской квартире. Что же касается особняка, то, достанься мне таковой, вряд ли я смог бы жить в пугающей громаде подобных пространств.

Мы вновь вернулись в гостиную, напоминавшую тронный зал, и уселись пить чай, когда в дверях появилась простецки одетая девушка: в босоножках, художественно изодранных джинсах и простенькой майке. Первое, что отметил мой взгляд – отсутствие на ней бюстгальтера. Впрочем, для ее крепкой груди, чьи соски выпирали на легкой ткани, никаких предметов поддержки очевидно не требовалось.

Я сразу понял, что это та самая Нина. В меру худенькая, высокая шатенка с косичкой-хвостиком, перехваченным заколкой. Губы ее были чувственно и призывно пухлы. Чем-то она напоминала Барбару, буквально сиявшую своей женской породистой зрелостью, но была еще по-девичьи хрупка, а слегка выдающиеся скулы и ясные серые глаза, в которых сквозило упрямство, выдавали явно критичный склад ума и даже некоторую недоброжелательность ее натуры, что невольно укололо меня и заставило подобраться. И еще. На меня накатила какая-то непонятная тревога. Но в ней не было предощущения опасности. И в следующий миг дошло, что, возможно, судьба свела меня с той, что и станет частью судьбы…

Я даже опешил от такого внезапного и пронзительного озарения, словно опьянившего меня, а после, будто встряхнувшись, с ироничной любезностью пожал ее руку. И поймал на себе изучающий взгляд. В нем было естественное любопытство к чужаку, инстинктивный интерес к особе иного пола, которая в диковинку в привычном мире, но в следующий миг мелькнуло нечто еще… И тут мне показалось, что в этом взгляде дрогнуло: «неужели?»

Но, прежде чем хоровод всяческих непричесанных мыслишек не повел меня ложным путем залетного ловеласа, я придал своей физиономии застенчивую отчужденность. Впрочем, как мое актерство выглядело со стороны, не знаю. Одно я уяснил точно: рассчитывать на быструю победу над этой девочкой не приходилось. То есть, в смысле физической близости я как раз почувствовал вероятности. Но они ничего не значили. А вот стать необходимым и единственным для нее, было задачкой каверзной.

Она не сводила с меня испытующего, даже слегка испуганного взгляда, от которого во мне поднималась сладкая, как тающая сахарная вата, волна взаимного понимания друг друга и первой божественной влюбленности. Мы словно застыли одни в этом мире, поедая друг друга глазами, а все окружавшее стало блеклой, неясной декорацией. Лишь отстраненно доносилось щебетание Барбары, подливающей нам чай, что, дескать, теперь мы будем жить вместе; что я, пускай и иностранец, выполнял важное государственное задание этой страны, и теперь нахожусь в отпуске…

− Так ты что, шпион? – сорвалось с губ Нины, словно плевок. А взгляд тут же померк, заволокшись брезгливым предубеждением.

«Шпион» прозвучало как «вор». Кстати, вполне равнозначные понятия.

Крах начавшейся любви. Аборт после минуты зачатия. Несостоявшаяся теща, роковая разрушительница судеб. Глупая болтушка.

Барбара, ты же убила сейчас своих внуков и всю свою будущую династию аристократов, мечтавших, наверное, породниться с территориальными потомками Рюриковичей…

− Я не шпион, − произнес я надменно. – Я – солдат. И, кстати, тетя Барбара, завтра мне надо снять швы. Меня задело осколками. Кто-нибудь здесь умеет это делать?

− Извини, Роланд, − зардевшись, произнесла Нина. После, неопределенно пожав плечами, отвела взгляд. А Барбара, с покровительственной улыбкой разведя свои царственные руки, пояснила:

− Ты, наверное, знаешь… дядя Генри работал в ЦРУ. Нина терпеть не может его прошлых сослуживцев. Я, кстати, тоже. Не знаю, вмонтированы ли здесь их омерзительные микрофоны, но я еще и еще раз повторяю: это низкие, нечистоплотные люди. Обман, шантаж, любая гнусность – норма их жизни. А любое проявление жалости, бескорыстия, любви, наконец, − патология. Каким образом мой Генри мог там служить – загадка. Впрочем… Нет, он просто сильный человек. И мудрый. Мне бесконечно жаль, что ему приходится и сейчас иметь дело с этой публикой. А, кстати, где тебя ранило?

− Россия, Кавказ… − промямлил я.

− И что ты там делал?

В глазах Нины вновь появился интерес. Но такой, вежливый.

− Консультировал… − ответил я с подчеркнутой неохотой.

− Ну, и не надо тебе туда больше, − подвела итог Барбара, вставая из-за стола. – Завтра съездим в госпиталь, тебя осмотрит врач. А сейчас – в магазин. Ты перепугаешь всю округу своей ужасной формой. Нина, ты составишь нам компанию? Вернее, ты должна ее нам составить. Мои вкусы несколько старомодны, а ты подскажешь, что ему подойдет. И еще: займись его английским!

Ни малейшего восторга слова родительницы в Нине не вызвали. Любовь, похоже, и в самом деле вошла в дверь, ведущую на выход. Если в ней и возник какой-то порыв, его скомкал привычный скепсис. Бог ведает, откуда в ней взявшийся. Но явно преобладающий в ней над легкомысленными чувствами.

Впрочем, я не терял надежды.

На том же самом лимузине, оказавшимся, как мне разъяснили, переделанным в автобус «роллс-ройсом», мы, попивая холодное шампанское из бара, покатили в огромнейший магазин, где для моей милости накупили две корзины всяческих шмоток и пакет бытовой мелочовки. При этом моими вкусами мало кто интересовался, да я особенно и не выступал с предложениями, покладисто мыча и тараща глаза на растущую груду своего будущего гардероба.

Неподалеку от кассы, на длинном столе, сортировали костюмы двое служащих. Я не без любопытства прислушался к их разговору:

− Тебе надо учить английский язык! − наставлял чернокожий парень своего напарника − рыжего, худенького парнишку.

− Да я… британец! − возмущенно пыхтел тот.

− Сам слышу, что ты иностранец, о том и речь…

− По-моему, мы купили все, что надо, − отвлекла мое внимание Барбара.

Увидев финальный счет, я невольно переменился в лице, но она, выставив вперед ладошку, заверила меня, что все, дескать, «о’кей» и мое дело здесь сторона.

Я, покорившись дамам, горячо обсуждавшим качество кройки и шитья, смиренно подумал, что недалек тот миг, когда данный счетик мне пристрочат суровой ниткой к заднице и не пора ли, впервые оказавшись на свободе, сдернуть куда-нибудь подальше, но только куда? Мираж, в котором я пребывал, мог в любой момент бесследно растаять.

Единственно разумным представлялся визит в российское посольство, однако, путь из него лежал в застенки спецслужб, а после анализа моей никчемности, − в тюрьму.

Нет, с поспешными действиями торопиться не следовало. Кроме того, как я понял из слов Барбары, Уитни возвращался через два дня, и форой по времени для принятия решения я располагал.

Погрузив обновки в чрево лимузина, я в компании милых благодетельниц, покатил на экскурсию по Вашингтону, располагавшемуся поблизости.

Ничем примечательным столица Америки не отличалась. Так, городишко. И Белый дом с нашим московским Кремлем ни в какое сравнение не шел.

Уяснив мою кислую реакцию на проносящиеся в окне достопримечательности, Барбара заявила, что мне необходимо съездить в Нью-Йорк и в Лас-Вегас, вот там, дескать, жизнь! Но это уже решит мистер Уитни.

Я вновь омрачился угрозой своего позорного и неотвратимого разоблачения. Хотя, что несколько обнадеживало, могущественный дядя Генри, как поведала Барбара, в глаза меня не видывал, и, прикинься я простаком со слабым владением английского языка, игра в бедного родственника могла бы и затянуться.

Вечером за Ниной заехал высокий, атлетического сложения парень, представившийся мне как Том, и на открытом двухместном «Порше» они укатили куда-то веселиться. Формально я был приглашен в их компанию, и мне даже предлагался «роллс-ройс», но я посчитал нелепым тащиться в одиночестве на лимузине за спортивным авто этой парочки, у которой наверняка имелись свои планы.

Моя родина – город Обломов…

Я поймал себя на мысли, что здорово расстроился из-за этого счастливца, умыкнувшего Нину. Везучий парнишка. Живет, чувствуется, припеваючи, входит в круг избранных, хорошо говорит по-английски. И куда после этого нам? А затем подумал, до чего же неуемен человек в своих устремлениях! Ведь еще утром я опасался, что не доживу до вечера, а сейчас озабочен, как отбить девчонку у здешнего холеного жеребца!

К вечеру куда-то отлучилась и Барбара, заботливая повариха Клэр накормила меня ужином и отправилась ухаживать за каким-то котом, − любимцем мистера Уитни, серьезно, как я понял, прихворнувшим.

Я же пошел в свою комнату. Отмокнув в джакузи, улегся на восхитительное парчовое ложе и включил телевизор. Долго перебирал спутниковые программы в поисках родной, российской.

Согласно легенде, русский язык я знал, поэтому, подсматривай кто за мной, такому выбору было логичное объяснение.

− Ты то включаешь, то выключаешь, положи пульт! – внезапно произнесли по-русски откуда-то из угла комнаты.

Я вздрогнул, подскочив на кровати. Мгновением позже понял: голос шел из динамика. Я нашел-таки отечественную программу с каким-то фильмом, откуда и взялся данный текст.

Уняв оторопь, я с печалью покосился на телефон, стоящий на тумбочке, – вот бы позвонить маме! Ведь для нее я – без вести пропавший, и что с ней происходит сейчас, – трудно и больно представить. Но звонить отсюда нельзя. Звонок подобен самоубийству. Ведь, как ни крути, а сейчас я был разведчиком в стане врага. Не было только сопереживающих мне руководителей и благодарной отчизны. Впрочем, судьбы многих разведчиков, кто этими категориями по праву обнадеживался, были куда хуже моей. Они рассчитывали на признание заслуг, а получили обратное. Я же не рассчитывал ни на что. Разве на самое худшее. И был готов к нему. И в этом видел силу своей позиции.

Между тем на экране мелькали милые сердцу московские улицы. И понятные мне люди с их близкими моему сознанию заботами.

После новостей началась премьера сериала, следом – какая-то передача, кстати, про знаменитых шпионов, и я не заметил, как наступила глубокая ночь. Однако спать мне категорически не хотелось.

Зато остро хотелось пить. В другом случае я не побрезговал бы водой из крана, но образ здешней жизни невольно склонял к привередливости, да к тому же припомнилось, что в гостиной на столе остался целый поднос с бутылочками минеральной воды. Этот поднос словно предстал перед моими глазами: мельхиоровый, с пузатыми зелеными пузыречками, таящими в себе чистую, готовую зашипеть на губах упругими пузырьками живительную влагу…

Искушение было настолько волнующим, что, всунув ноги в тапочки, я в одних трусах вышел из комнаты в темный, как пропасть, коридор. Ставни на окнах были опущены, и свет с улицы не пробивался. Вдалеке, у лестницы, ведущей в холл перед гостиной, тускло мерцал с нижнего этажа едва различимый огонек какой-то лампы.

Я с трудом обнаружил включатель и, нажав его кнопку, осветил-таки, наконец, длинное коридорное пространство.

Пройдя в гостиную, выпил три бутылки подряд, посидел в одиночестве, наслаждаясь ранее неведомой мне роскошью быта сильных мира сего, а после пошел обратно.

Поднимаясь по лестнице, я совершенно механическим жестом выключил бра на стене, посчитав излишним расход ночного электричества, и − двинулся вверх.

Когда дошел до середины лестницы, свет в коридоре погас. Вероятно, перегорела лампа. Меня окружила кромешная тьма. Но, не теряя присутствия духа, вспоминая пройденные ориентиры, я довольно уверенно продолжил свой путь.

Я шел строго вперед, с вытянутыми перед собой руками, должными в итоге упереться в заветную дверь спальни, но, когда, казалось, достиг ее, ладони уперлись в какую-то стену. Я принялся судорожно шарить в пространстве, пытаясь найти заветную деревянную поверхность, но всюду натыкался на архитектурные выступы и углы. И вдруг на полу различилась едва заметная полоска света. Наверняка от телевизионного экрана, свет которого пробивался в нижнюю щель заветной двери. И я решительно шагнул в его сторону.

И – наткнулся на проклятый стеллаж! Послышался удар тяжелого металла по стеклу: это сверзился пудовый индийский божок, стоявший на верхней полке. Я осознал это мгновенно.

После, как взрыв гранаты, разлетелась сама полка, обрушившись вниз, на последующие, а затем звон, стон, дребезжание и уханье последовательно разлетающегося по сторонам стекла, оглушили меня, судорожно и потерянно застывшего в непроглядной черноте.

Я бывал в переделках, дважды попадал под артобстрел, но такого страха и беспомощности не испытывал никогда. Страх, впрочем, был не перед битыми стекляшками, да и не страх, а стыд, − перед теми, кто приютил меня, накормил и обогрел, а я…

В коридоре вспыхнул свет. И показался весьма целеустремленный, в костюме с галстуком, паренек. С нацеленным на меня «узи».

Следом возник другой. Затем появилась прислуга, а после – заспанные Барбара с Ниной, зябко кутавшиеся в халаты.

Я, как мог, объяснил им причины произошедшего несчастья, то и дело выковыривая из шевелюры ошметки разного рода хрусталя.

− Хорошо, что ты не порезался, − сказала Барбара. – Но как это объяснить Генри… Он будет страшно расстроен…

Тут, приглядевшись, я понял, что целехоньким не остался ни один коллекционный клоун. Только фигура азиатского божка с надменной мордой, покоящаяся на полу вместе с перевернутым троном, как выпавший вместе с креслом из самолета пассажир. Этот языческий истукан наверняка олицетворял силы зла.

А Нина внезапно зашлась в неуемном хохоте, глядя на мою жалкую физиономию.

− Полагаю, ты внесешь немалое разнообразие в нашу жизнь! – посулила она, обращаясь к угрюмому сообществу домочадцев. Рассыпанная в прах коллекция интересовала ее, чувствовалось, не больше, чем свалка битых порожних бутылок. – Кстати, − заметила ядовито, − эти трусы тебе идут, мама была права. – И, данной репликой завершив свою миссию свидетеля моего позора, удалилась.

Барбара, растерянно потирая виски кончиками пальцев, распорядилась оставить развал до утра таким, каков он есть, и отправилась спать, весьма удрученная, полагаю, будущим объяснением с мужем.

Я же смыл под душем стеклянную пыль, осевшую на теле, и залез под одеяло, погрузившись в беспокойный сон.

Уже засыпая, подумал: а чтобы родиться мне здесь, жить в таком доме, принимая его, как естественную данность, ездить на красивых машинах, не заботиться о куске хлеба, путешествовать по всяким лас-вегасам, как к себе на дачу… И иметь такую вот маму, не обремененную никаким бытом, а лишь заботами о том, как бы сладкую жизнь детей сделать густым медом…

Нет, каждому своя роль. Кому в рубище, кому в смокинге. Кому заглавная, кому в массовке.

А под утро приснилась Нина. Сон был восхитителен, но последствия его двусмысленны.

И, когда, печально вздыхая, я выбирался из-под одеяла, то услышал из-за двери торжественное и грозное:

− Приехал мистер Уитни! Он просит вас подняться к нему!

Мне подумалось о том, что если какая-нибудь неприятность может произойти, то она, как правило, обязательно случается. И если могут случиться несколько неприятностей, они происходят в самой неблагоприятной последовательности. И вообще нет такой плохой ситуации, которая не могла бы стать еще хуже.

Я поспешил в душ, а затем надел чистое белье, как моряк перед страшным сражением.