Большой Босс − удивительное существо. Удивительное, прежде всего тем, что, не представляя собой ничего особенного, вызывает у всех безоговорочное почтение и даже искреннюю сердечную приязнь − хотя − с чего бы? Я знаю его больше десятка лет, и к стойким его качествам отношу двуличие, беспримерный цинизм и ледяной расчет, хотя кто из нашего круга лишен подобных достоинств? Но что не отнять от Большого Босса − его обаяние, несомненную эрудицию и умение завораживать своими доводами и глобальными прогнозами, которые на моей памяти сбывались, впрочем, достаточно редко. Перед тем как уйти в сенат, а затем в правительство, он, как и я, какое-то время трудился в ЦРУ, где заслужил репутацию блестящего аналитика, и сам всякий раз это подчеркивает, однако лично я к подобному утверждению отношусь с немалым сомнением. Но сомнение придерживаю при себе, позволяя в отношении босса определения исключительно превосходной степени, как все из нашего окружения. Что странно − я ни разу не заметил фальши в его сторонних характеристиках, и это меня озадачивает: то ли я единственный заблуждаюсь относительно достоинств шефа, то ли единственный не поддаюсь гипнозу, то ли члены нашего кружка, то бишь Совета, осторожничают в боязни ляпнуть крамолу, а то ли и в самом деле уверились в его непогрешимости.

Последнее − плохо и даже опасно для дела. Я сужу по своим подчиненным. Когда те из них, что занимают среднее положение, начинают верить собственным доводам, это отлично, ибо придает им искренности и убежденности, что само по себе уже превосходная реклама для корпорации. Кроме того, данный фактор определяет ту преданность и тот фанатизм, без которых нет добросовестного работника. Но для высшего руководства подобное недопустимо: когда ты начинаешь свято верить, будто все, что говоришь, и есть истина, то теряешь при этом способность в нужный момент изобретательно и умело соврать. Помимо всего притупляется чувство опасности и видение перспективы.

Однако Большому Боссу такого рода заблуждения не грозят; критическое восприятие действительности − основа его мировоззрения.

Большой Босс поднимается с кресла, обходит стол и учтиво протягивает мне свою пухлую, дряблую ладонь.

Сколько его знаю, он совершенно не меняется: тучный, пучеглазый, с пышной седой шевелюрой, тщательно взбитой и уложенной; бело-розовой девичьей кожей, покатыми плечами и слегка горбатой спиной. Ноги при ходьбе он ставит широко и неуверенно, как вышедший из долгого плаванья на сушу моряк, или как будто в штаны наделал, но суть здесь, видимо, в какой-то болезни. Он вообще не блещет здоровьем: перенес уже две операции на сердце, и, говорят, страдает почками, хотя позволяет себе пригубить сигару и не прочь пропустить стаканчик-другой виски.

Я и Босс − практически ровесники, он старше меня всего на три года, но отчего-то − и физически и умственно, я ощущаю себя в его присутствии озорным мальчишкой, а его − умудренным старцем, доживающим считанные годы. Может, такое же впечатление он производит и на остальных в нашей команде, отсюда столь безоговорочное почтение? Даже со стороны президентов − прошлого и нынешнего, это я не раз наблюдал воочию. Хотя, как и они, он выпускник Йельского университета, и, подозреваю, причастен к общим забавам молодежного общества «Череп и кости», вздорной секты со своим мавзолеем возле студенческого городка Нью-Хэвен, где неофитам надлежит переспать ночку в обнимку со скелетом, после чего поклясться в вечной дружбе и взаимовыручке.

− Ну-с? − Он скользит по мне рассеянным взором. Глаза у него тускло-зеленые и сонные, цвета вареной фасоли. − Как Лондон? Я не был в нем уже добрый десяток лет…

Некоторое время мы рассуждаем о провинциальности британской столицы и, одновременно, ее чопорности и дороговизне. Я замечаю о перенасыщенности Лондона всяким отребьем из Азии, Африки и сетую на излишнюю лояльность тамошних властей, что в итоге обойдется Англии потрясениями и деградацией, на что Босс заявляет о неизбежности данного процесса, зашедшего уже безвозвратно далеко.

− А Франция? − вопрошает он. − Сплошные арабы… А турки в Германии? Впрочем, нам это на руку. Беспорядки в Европе − сильный рычаг для корректив евро и доллара.

− А беспорядки у нас? − невольно восклицаю я. − Они еще не начались, но нацию разделяют не уровень доходов и идеология, а этническая принадлежность. Треть среди некоренных американцев − нелегальные эмигранты. Десятки тысяч из них − приверженцы тех режимов, с кем мы всегда воевали. В страну проникли толпы потенциальных террористов, обученных искусству мимикрии и убийства. Каждый год к нам прибывает миллион официальных иммигрантов и полмиллиона незаконных. Никакой натурализации не происходит, они не желают ее, мысля прежними стереотипами. Их удерживают в узде лишь правила нашей жизни. В шестидесятых годах только шестнадцать миллионов граждан не имело европейских корней. Сегодня их − восемьдесят миллионов. Скопление народов, не имеющих ничего общего: ни истории, ни культуры, ни предков, пестовавших эту землю. Наши праздники, наши герои для них пустой звук. Я не говорю уже о проблеме чернокожих бездельников. Семьдесят процентов их детей рождаются вне брака. Четверо из десяти мужчин от шестнадцати до тридцати пяти лет сидят в тюрьмах. Дети не хотят учиться, а те, кто желают, подвергаются издевательствам. Каждый день возникают молодежные банды, где главный культ − наркотики. Девочек они насилуют.

− А между тем, − соглашается Большой Босс, − у них уже целые кланы тех, кто делает бизнес на рекламе страданий и унижений негроидов. Чем плохо? − вызываешь сочувствие и получаешь деньги. Да, мы были причастны к рабовладению и к работорговле, но время извинений ушло, мы принесли их достаточно. А теперь только попробуй заикнуться о расовом признаке! Это значит, ты уже выписал чек для адвоката оскорбленного. Ты слышал, что фирма «Рестораны Денни» заплатила почти пятьдесят пять миллионов за слишком медленное обслуживание шестерых черных в Аннаполисе? И, кроме того, их обязали принять на работу кучу цветных и оказать всяческое содействие поставщикам-афроамериканцам.

− Мы, белые люди, платим за прошлые колониальные удобства, − откликаюсь я. − И нам придется до поры соблюдать правила подобной игры. Увы, возможно, до той поры, пока они не начнут нам диктовать свои правила.

− Надеюсь, до этого не дойдет, − многозначительно поднимает брови Большой Босс.

Я не хочу уточнять, что он имеет в виду, поскольку нам обоим ясно, что именно. Вопрос деликатен, требует особого обсуждения, а таковое возможно после завершения целой серии изысканий и экспериментов, связанных с расовой генетикой и, соответственно, с изобретением средств, способных радикально повлиять на проблему. Работа по данной теме, насколько знаю, кипит.

Невольная ассоциация заставляет нас вспомнить о положении в Китае. Этот затаившийся до поры монстр приводит меня в содрогание своей ежечасно наращиваемой мощью. Древнейшая из культур возродилась в своей чудовищной ипостаси, и сколько мы сможем противостоять ей − вопрос крайне болезненный. Тем более, это наше собственное производство, а собственность надо лелеять. Но задействованные в производстве сотни миллионов дисциплинированных муравьев, обладают мироощущением, словно пришедшим к ним из иного космоса, непонятного и недоступного нам, людям западной культуры. И, поднявшись на наших же технологиях, они вскоре способны свергнуть нас. Пару столетий назад, когда вопрос будущего развития зависел от выбора прогресса или традиций, в том числе религиозных, Восток выбрал последнее. Но сейчас, когда экономика Востока не противоречит былым истинам, мы бессильны остановить ее рост.

Однако при всей разнице философий, как им, так и нам надо есть, спать, а потому, несмотря на всю сложность и многогранность проблемы, в итоге она сводится к понятным, арифметического порядка истинам. Но истинам неутешительным. Одна из них: планета способна произвести определенное количество пищи, а значит, Китаю необходимо жизненное пространство. Самое доступное и ближайшее находится на севере. То есть в России с ее вымирающими обитателями. А это − зона и наших жизненных интересов. Вопрос: кто успеет первым, и в каком качестве? Территория, занимающая тринадцать процентов суши, с населением, должным вскоре приблизиться к одному проценту от мировой популяции, − стратегический сырьевой резерв. И не китайцы, а мы грандиозными усилиями придали ему невероятную доступность! Борьба за ресурсы – основная наша задача. Уровень нашей жизни не может быть доступен остальному населению планеты. США составляют лишь пять процентов от общей популяции, а потребляют сорок процентов мировых ресурсов. Если все остальные устремятся к уровню наших стандартов, цивилизации уготован крах, ибо рыночная экономика, обеспечивающая высокий уровень потребления, обречена на гибель при снижении роста потребления. Таков капкан.

− Месяц назад я был в Гонконге, − говорит Большой Босс. − Представляете, Генри, я взял у своей сестры картину Рембрандта, очень удачная картина; у нее вообще роскошная коллекция… Так вот. Я хотел сделать для себя копию, а в Гонконге у моего знакомого есть непревзойденный копиист. Китаец, естественно. Я не знаю, кто паковал картину, просто передал этому малому сверток, и все. Он сделал копию за три дня! Так, что не отличишь от оригинала! Со всеми перепадами цветов, связанными со старением красок, с микротрещинами и шероховатостями… Единственное, что меня озадачило: внизу картины словно бы проявился какой-то микротекст… Я присмотрелся: так и есть! Как бы обрывки фраз… Так вот. К упаковке приклеилась газета и кусок от нее, − видимо, влажный, отпечатался на оригинале. И этот прилежный тупица в точности воспроизвел на копии все до буковки с их изъянами… Но! − Он поднимает палец. − Когда я рассказал эту историю китайским бонзам в качестве анекдота, никто из них не проявил ни малейшего юмора в ее восприятии…

− Другая вселенная, − реагирую я. − И мы с ней хлебнем!

− О, да!

− Есть, правда, сдерживающие факторы, − говорю я. − Мы предоставляем им гигантский рынок сбыта. Это − первое. Во-вторых, главная цель Китая − Россия. Вернее, Сибирь. Они рассматривают ее, как свою утраченную территорию. В девятнадцатом веке, во время восстания тайпинов, царские агенты лишили Китай площади в триста пятьдесят тысяч квадратных миль к северу от Амура. Один из главнейших русских портов − Владивосток основан на этой земле. Но если Россия вернула после распада СССР земли казахов, узбеков, киргизов, так чем хуже китайцы? Претензии последуют обязательно. Это вопрос времени. И − убыли российского народа. Чукотка − площадью в три Великобритании, из своего населения в сто восемьдесят тысяч в 1990 году потеряла сто пятнадцать, а в ближайшие пять лет там останется двадцать тысяч. Как можно такими силами поддержать жизнеобеспечение региона? Или же дать отпор пришельцам?

− А я бы отметил, как сдерживающий фактор − их язык и иероглифы, − замечает Большой Босс. − Не будь они так сложны, еще вчера нас бы смела китайская экспансия, а она не может развиваться стремительно без понятного другим народам языка.

− Да, первенство тут за нами, − соглашаюсь я.

− Кстати, о России, − говорит он. − Вы часто бываете там, и, как я слышал, английский язык прививается аборигенам довольно успешно?..

Я утвердительно киваю, уясняя, что старый лис наконец-таки начал свой заезд по кривой…

− Меня беспокоят ваши отношения с «Боингом», − роняет он. И − вскидывает искательно свои всеведущие глумливые глазищи, выдерживая паузу.

− Я всячески стремлюсь к паритету, − обтекаемо произношу я.

− Это правильно, − столь же обтекаемо произносит он.

Компания «Боинг» − мой конкурент. Давний и непримиримый, хотя первое лицо из его руководства входит в Совет, и мы подчиняемся общей дисциплине и решениям. С крахом коммунизма мы действовали на российском рынке подчеркнуто независимо, и теперь пожинаем плоды собственных недоговоренностей.

“Боинг”, один из лидеров авиастроения, активно принялся разрушать соответствующую промышленность России, навязывая свою продукцию и всячески препятствуя производству продукции местной. Более того: было пролоббировано межправительственное решение о запрете на ее использование в западных странах − якобы в силу несоответствия современным техническим требованиям. Политика вполне понятная, логичная и несущая нашей нации очевидные выгоды. Однако когда был объявлен конкурс на создание новых ракетоносителей под развитие телекоммуникаций, а это уже мой бизнес! − “Боинг” влез и сюда, причем, используя свое влияние в Конгрессе, добился решения об объявлении победителями конкурса двух компаний − своей и моей, хотя мой ракетоноситель, снабженный русским двигателем, был абсолютным и безоговорочным лидером. Для России же появление в тендере “Боинга” носило роковой и дискриминационный характер, поскольку общий контракт НАСА на двигатели теперь разбивался на две части. Положение дел, конечно, выправляла моя компания, спасающая ракетную фирму русских от банкротства и неминуемой разрухи.

− До того момента, покуда не начались трения, − сообщаю я Большому Боссу, − я уже инвестировал в российскую экономику около миллиарда, и этот факт вам хорошо известен. Сто тридцать семь миллионов ушло под проект нового двигателя, и я не только заинтересован вернуть эти деньги обратно, но и получить прибыль от использования спутников. Что инвестировал “Боинг”? Что инвестировал его покровитель мистер Пратт?

− У вас разная политика…

− У меня политика серьезного и глобального бизнеса, − говорю я. − А вы знаете, сколько приходится преодолевать сложностей в той же России? Хотя бы − связанных с ее крючковатым законодательством? С ее тотальной коррупцией и взятками? Пратт мыслит линейно: конкурента надо уничтожить, не идя на затраты. Подобно мыслили монголы, оставляя за собой выжженные селенья.

− Не только монголы…

− Да, но я полагаю, что селенья и умелые руки надо сохранить. Как? Купить. Недорого и выгодно. Все это в итоге будет работать на нас. Под снос должна идти явная рухлядь. А что получается? «Боинг» заинтересован в блокировании не только интересов России, но и моих. Он хочет заграбастать весь контракт на полтора миллиарда долларов.

− Но это невозможно… − кривится Большой Босс. − Для этого им придется произвести двигатели в США дешевле, нежели они производятся в Москве.

− Именно. Или − опорочить российские технологии, чем они и заняты. Кроме того: в Москве у них нет никакого прямого влияния в ракетной фирме.

Тут я прикусываю язык. Говорить о том, что я пытаюсь завладеть блокирующим пакетом российского предприятия через махинации с использованием местной финансовой структуры, не следует. Пратт покуда до этого не додумался, а я уже поставил идею на прочные рельсы.

− Но вы же не против, если контракт будет разделен поровну? − с нажимом вопрошает Большой Босс.

− Он и так разделен поровну, − отвечаю я.

Повисает пауза. Ее следует срочно заполнить, ибо, дай я сейчас лживые гарантии, что откажусь от элемента соревновательности, и стану прилежным мальчиком, пляшущим под дуду мистера Пратта, − попаду в неловкое положение. В итоге меня объявят вероломным обманщиком. А не бери я на себя никаких обязательств, не будет и претензий.

− В конце концов, я не лезу в авиацию, пускай они оставят в покое космос, − говорю я, заведомо сознавая всю глупость подобного заявления. Но оно, как и предполагалось, сбивает строй мыслей Большого Босса.

− Вы рассуждаете наивно, Генри… − В голосе его звучит участливая покровительственность.

− Да, я говорю о желаемом… Но если такое желаемое претворится в действительность, хуже не будет.

− Хорошо, я готов выступить в качестве рефери, − подводит итог Большой Босс, очевидно, утомившись от моего отпора и от всей сложности обсуждаемого вопроса.

Наверняка после моего ухода он свяжется с Праттом и скажет ему, чтобы тот сбавил обороты и выждал время. При этом сошлется на какие-нибудь таинственные события, должные произойти в скором будущем, то есть − невесть когда, и благотворно повлиять на проблему. Это его обычный прием. Большой Босс любит принимать неопределенные решения − авось, жизнь сама рассудит, что к чему. А если принимает определенные решения, то формулирует их также неопределенно, понимай, как знаешь. Если исходить из подобной логики, он наверняка страдает запорами.

По-моему, он все-таки лентяй, не желающий ни с кем из нас − своими финансистами, − обострять отношения, хотя все мы его всерьез побаиваемся. Вернее, мы побаиваемся друг друга, но наши страхи проходят через него, как через фильтр, концентрируясь в нем. Посему Большой Босс воплощает саму реальность опасности. Но эта его половинчатость нас всех когда-нибудь погубит, точно.

− Как дочь? Ты еще не ждешь внуков? − переводит он разговор на нейтральную тему.

Я горестно вздыхаю, а затем сетую на никчемность и разбросанность нашей молодежи.

− Пора думать о преемниках… − веско и двусмысленно произносит Большой Босс.

− То есть? − невольно настораживаюсь я.

− Знаете, Генри, − тон его приобретает дружескую конфиденциальность, − я хотел бы поговорить с вами об одной существенной вещи… Мои проблемы со здоровьем зашли далеко, и я волей-неволей озабочен, вероятно, скорой передачей дел… Не перебивайте! − Заметив, как я возмущенно подскакиваю в кресле, он выставляет вперед ладонь. − Я готов остаться в Совете в качестве доверенного лица Председателя, но о кандидатуре самого Председателя уже сейчас следует крепко подумать. И такой кандидатурой я вижу именно вас.

Мимикой я изображаю недоумение, но, одновременно, и уважительное внимание к его монологу. Подозреваю, лукавому. Задушевную беседу на данную тему эта бестия, возможно, вела или будет вести не только со мной. Опять-таки: один из его приемчиков. Внести выгодное предложение, обязывающее тебя к тому или иному компромиссу или услугам, а после непринужденно предать предложение забвению, − дескать, изменились обстоятельства. С кем все-таки еще он мог говорить об этом? Жаль, что никого не спросишь, а спроси − тут же ему и доложат, и с набранных очков отпадет целая гроздь…

Занять его место − нешуточное дело. Большому Боссу подконтрольна святая святых − Федеральная резервная система, не подвластная ни президенту, ни правительству, ни министерству финансов, а лишь властительным акционерам всех ее трех составляющих в Кливленде, Бостоне и в Атланте.

− Я говорю искренне, это не какая-нибудь дешевая проверка, − откликаясь на мои мысли, продолжает он усталым голосом. − Я просто более всего доверяю вам, Уитни. К тому же вы человек специальной закалки, мы прошли одну и ту же школу…

Это намек на наше прошлое рыцарей плаща и кинжала. Кстати, к моему давнему роду деятельности сей образ вполне применим. В молодости мне приходилось обстряпывать горяченькие делишки, на которые едва ли сгодились бы чистоплюи из аналитического департамента, если и нюхавшие порох, то только в комфортабельном тире.

− Коли речь идет о моем согласии, − говорю я, − можете им заручиться, хотя, надеюсь, наш разговор преждевременен и никаких обязательств с собой не несет.

Все-таки во мне пропал великий дипломат… Я великодушно даю ему фору для дальнейшего маневра. Будет ли она оценена в должной мере?

− Разговор, увы, актуален, − звучит ответ. − Не чересчур, но позаботиться о преемнике мне уже следует. Будьте поблизости от меня на следующей неделе, ожидается приезд саудовского принца и еще парочки шейхов, вас следует познакомить с этой публикой поближе, нам с ними предстоит многое обсудить… Ах, вот еще что! − вспоминает он. − Курт Эверхарт − ваш родственник, если не ошибаюсь?

Курт − мой покойный двоюродный брат. Впрочем, даже не брат. Сын мужа сестры моей матери от первого брака. Я не видел его около тридцати лет, с той поры, когда он уехал в Германию к своим истинным родственникам, женился там и прочно обосновался.

− Давно ничего о нем не слышал, − отвечаю я. − Но воспоминания о нем самые теплые.

− Тут случилась одна занятная история, − говорит Босс. − На горизонте возник ваш племянник… Вы хоть знаете, что у него был, то есть, существует сын? Его зовут Роланд.

Я и в самом деле чего-то слышал, а потому киваю.

− Он профессиональный военный, правда, в отставке…

− Сколько же ему лет? Или его выгнали со службы? − догадываюсь я.

− Что-то было, не знаю, дело не в том… Он полезный парень, работал на нас…

− В смысле?

− В смысле − на нас… − с нажимом сообщает Босс.

− Ах, вот как… − Я принимаю глубокомысленный вид, хотя мало что понимаю. То ли имеются в виду секретные службы, то ли − Совет? Хотя одно другому нисколько не противоречит, даже наоборот.

− Последнее время он воевал в России, в Чечне, был там то ли инструктором, то ли… В общем, неважно. Возвращаться в Германию ему сейчас нецелесообразно, там некоторые проблемы… Короче, возник вопрос: как с ним обойтись? Разбрасываться кадрами или же предоставлять их на волю рока не в наших правилах, тем более, если они являются родственниками уважаемых людей… Поэтому, если вы пожелаете взять над ним попечительство…

− Что от меня требуется?

− Только волеизъявление. Если вы не против, пусть он пересидит в Америке некоторое время под вашим крылом. Возьмите его… охранником… Или дворником, например… Переводчиком, вот! − вы ведь ведете дела с Германией… Он знает и русский, а с Россией ваш бизнес обширен… Впрочем, вас никто не упрашивает. Если такая забота для вас обременительна, пусть наши ребята пристраивают его по собственному усмотрению.

− Он − кадровый офицер ЦРУ, я так понимаю?

− Не совсем…

− Я надеюсь, он не бандит? − срывается у меня невольный вопрос.

− Он профессионал, но вполне цивилизованный…

− Представляю себе…

− Так вы против?

− Ладно, давайте посмотрим… Когда он появится здесь?

− Точно не знаю. Это предварительный разговор.

Секретарша приносит нам кофе, печенье и фруктовые сладости.

Секретарши у Большого Босса − как на подбор, все лапочки, и все с изюминкой. Нынешняя − худенькая изящная шатенка с гибкой фигурой и нежным личиком, просто загляденье. Я еще в приемной ее отметил − прелесть девочка! А улыбка, обнажающая здоровые ровные зубки, досадно напоминающие мне о своих протезах, просто обезоруживает. Если бы еще не опыт в глазах… Что ж, жизнь беспощадна.

− Хороша, да? − кивая на дверь, за которой, вильнув, скрылась округлая попка, спрашивает меня Большой Босс. − Если есть желание, могу взять ее на какой-нибудь раут… Ты только позвони и напомни.

− Следует подумать, − соглашаюсь я.

Подобного рода разговоры среди членов нашего Совета не редкость, и ничего предрассудительного в них мы не видим. Как и в том, чтобы поразвлечься на стороне. Даже с чужими женами. Главное, чтобы это не были жены членов Совета. Или пусть будут жены членов, но тогда дело не должно иметь огласки. В случае с женами никому не знакомых людей огласка вполне возможна. Она даже преисполняет нас взаимного доверия. Моветон − разговоры о какой-нибудь влюбленности, это настораживает, ибо свидетельствует о нестойкости характера, а значит, и деловых качеств. Хотя к женитьбе после развода отношение у нас лояльное, даже положительное, и, подозреваю, в нем есть элемент зависти. Позитивный отклик вызывают подробности об отношениях с иностранками, особенно экзотическими, с каких-нибудь островов. В данном варианте мы снисходительны даже к несовершеннолетнему возрасту дам, хотя случись такое похождение здесь, в Америке, это бы не приветствовалось. Мы все-таки уважаем законы. Кстати, у Пратта, кому под шестьдесят, двадцатилетняя любовница, и это нас здорово шокирует. Безнравственность такой связи очевидна. Но сукин сын он, безусловно, везучий!

Звонит телефон. Это жена. Мне сообщается прекрасная новость: Патрик наконец-то обкакался! Миленький мой, какая же ты умница! Дело явно пошло на поправку…

С сердца у меня срывается камень. Меня переполняет радость, и ей мне хочется поделиться даже с Большим Боссом, но делать этого не стоит. Во-первых, я не люблю выказывать своей сентиментальности, ибо, обнаружив такое качество, им поспешат воспользоваться; во-вторых, последует сочувственная и пустая беседа, которая только отнимет время; в-третьих, меня поджимает расписание, где помимо двух деловых встреч еще и адюльтер с моей постоянной подружкой Алисой. Тащиться к Алисе мне категорически неохота, лучше бы отправиться домой, но ей я не уделял внимания уже месяц, в голосе ее появилось вызывающее равнодушие, а это значит, перегни я палку, могу остаться без шикарной любовницы. На день сегодняшний она мне несколько поднадоела, однако завтрашний день способен все круто перевернуть и оставить меня, что называется, с носом. Возможно и другое, вульгарное определение.

Теперь предстоит завершить беседу с Большим Боссом. Причем так, чтобы он не возвратился к ее главной теме − мерзавцу Пратту и его гнусным интригам.

− Этот мой… родственник… − говорю я. − Роланд Эверхарт. М-да. Какие у него неприятности в Германии? Мне все-таки хотелось бы знать.

− Ну… Печальные события одиннадцатого… − мямлит Большой Босс. − Он был связан с теми, кто… Вы понимаете… Некоторое время исполнители жили в Германии, общались с ним; теперь имя его всплыло, к нему есть вопросы со стороны всякого рода властей… Вопросы общего порядка, но… Но зачем они ему и тем более − нам?

Данный ответ переводится так: арабские террористы, взорвавшие Торговый центр, некоторое время жили в Германии, на их тамошний след вышли, и теперь распутывают клубок их связей. Мой якобы племянничек в данном расследовании фигурирует. И, думается, существенным образом. Теперь мне предоставляют возможность о нем позаботиться. С какой целью? Или это всего лишь тест? Прояви я безразличие к судьбе этого Роланда, его спишут в утиль; вырази я согласие, с кардинальными мерами повременят… Если логика ситуации такова, спасение пусть дальнего, но родственника − дело святое.

− Понятно, − равнодушно роняю я, вставая из кресла.

Поднимается из кресла и Большой Босс, обходит свой роскошный письменный стол, уставленный шкатулками из малахита, наборами золотых перьевых ручек, внушительными сафьяновыми папками с разнообразными гербами. С нарочитой учтивостью склоняясь, пожимает мне руку.

О Пратте − ни слова. Хорошо это или плохо − не знаю. Я спешу ретироваться.

Настроение у меня подпорчено. Я опять вижу перед собой картины, которые стараюсь изгнать из памяти. Первая: сияющий над Манхэттеном солнечный день, синь океана, стеклянная стена зданий делового центра, их нерушимая, казалось бы, цитадель, а слава и гордость ее − два стремительно уходящих в небо параллепипеда “близнецов” с неразличимыми ячейками окон… И картина вторая: беспомощно машущая какой-то тряпчонкой, как флагом капитуляции, из одного из окон рука уже обреченного человечка, и − неловко заваливающаяся в клубах черного дыма крыша небоскреба…

Знать ничего не хочу! Не хочу и − баста! Лично я никогда бы не пошел на такое, будь оно оправдано всеми национальными интересами и самым светлым будущим нашей империи. Но попробуй что-нибудь пикни против наших гиеноподобных стратегов! Я часто задаюсь вопросом: а может, они вовсе и не люди? Может, в их оболочке − какие-нибудь пришельцы из дальнего космоса?

Все они достаточно почтенного возраста, дружелюбные, степенные и удовлетворенные. Учтивые и безмолвные, когда выслушивают доклады на наших совещаниях, они похожи на мертвецов. Они восседают на олимпах своих корпораций, и не утруждают себя никакой текучкой, принимая исключительно генеральные решения. Они лишь в общем знают, кто и какими делами заправляет в их конторах, но, главное, дела идут. Я, впрочем, в этом смысле ничем от них не отличаюсь. Единственно сомневаюсь, что вся наша политика, направленная сугубо на благо нации, кончится добром. И таким же образом, каким рассыпались в едкий и вонючий прах сияющие башни Манхэттена, рухнет, превратившись в окаменелое дерьмо, вся западная цивилизация. Отчасти − из-за наших же благих намерений.

Тут уместно припомнить прогнозы Большого Босса. Мол, теперь, после чудовищного (какой лицемер!) сентябрьского взрыва, у нас полностью развязаны руки, и для борьбы с терроризмом мы получаем зеленый свет на всех путях и дорогах. А это означает победоносное военное присутствие везде и всюду, тотальный контроль над нефтеносными регионами, бурный рост экономики… Но так ли мечты соотносятся с реальностью? Да, Америке придано движение, но теперь только попробуй мы сбавить темпы!

Еще мальчишкой во Флориде, ловя на удочку с бота небольших акул и, помещая их в пластиковую бочку, стоящую на борту, я с жалостью и недоумением наблюдал, как ловкая и стремительная рыба, теряя возможность движения в замкнутом пространстве, утрачивает и возможность дышать, мгновенно и неотвратимо погибая. Акула не может жить без движения. Мы также обречены на это.

Но для движения вперед необходим оптимизм. В первую очередь тем, кто возглавляет движение. Среди этой категории наличие вдохновения и надежды я вижу лишь в дураках, которые, дай им волю, разворотят всю планету, как обезьяны сливочный торт. Да и вообще уверен, что политика не в состоянии вывести нас из кризиса, ибо наш кризис в первую очередь духовен, а лишь во вторую − материален. Наши женщины не хотят рожать детей, им более важна карьера и развлечения, в стране каждый год погибает миллион несостоявшихся младенцев, поскольку детоубийство легализовано законом, католические ценности осквернены «новой культурой», позволяющей представлять Христа и Деву Марию в самых кощунственных образах, герои прошлого также вывалены в грязи, детей в школах учат технике плотских извращений, а, между тем, как показывает история, великие государства и животные стандарты поведения способны сосуществовать лишь краткий период времени.

Земные утехи стали для нас выше небесных благ, а качество жизни предпочтительнее ее святости. Мы планомерно разгромили всю христианскую основу общества, и сам Верховный суд одобрил изгнание всех его символов из публичных школ. Гимны «Вперед, Христовы воины» и «Я солдат Христа» отвергнуты, как чрезмерно воинственные. «Господь, Отец людей» назван шовинистическим. Молитвы в школе, по мнению юристов, нарушают Первую поправку. А вот порнофильмы ничуть не вредят молодежи. Напротив, детям следует прививать терпимость ко всем образам жизни, проповедовать им «репродуктивную свободу», обозначать для них грех, как болезнь, а священника подменять психоаналитиком. То, что наши дети уже не ведают, кто такой Магеллан, Кортес, Генри Гудзон, никого не беспокоит. Выросло новое поколение, для которого культурная революция − вовсе и не революция, а сама культура, впитанная ими с пеленок. Гомосексуализм, наркотики, сквернословие в кинофильмах и в песнях − абсолютно привычные для них явления. Матом они не ругаются, они на нем говорят. И что нам ждать от этого поколения? Каких свершений?

Мало кто понимает, что мы дочерпываем возможности потребительского развития и тупик в нескольких шагах от нас. Не понимают, или не хотят понимать этого и члены Совета. Им нет разницы, за счет кого обретается нажива: за счет своих или чужих. Цифры наших состояний обезличивают смысл денег, идет игра на увеличение цифр, игра ради игры. Раздуваются пузыри, в скором времени должные лопнуть. И вот тогда нашему обывателю, отчего-то уверенному в своей исключительности, придется туго. Наш обыватель считает себя обладателем куда больших прав на жизнь, чем любой иной обитатель планеты. Это вложено ему в голову с детства. Столь же твердо он верит в постулат о равенстве и братстве между народами. Но, затронь его личные интересы, цена постулату не составит и медного цента. И когда грянет катастрофа, начнется хаос, грызня индивидуалистов за собственное существование.

В Совете это неприличная и болезненная тема. Но каждый из нас в глубине души понимает, что решением ее вскоре придется заняться. И не ошибусь, что наш эгоизм ничем не лучше эгоизма масс. И все мы вскользь думаем о космополитизме и нашего сознания, и наших транснациональных капиталов. А потому, коли грянет гром, предстоит задуматься: а так ли важна для нас Америка? Нам ведь не поднять и не реконструировать павшего колосса, чей нынешний механизм засорен миллионами привередливых бездельников и разного рода пришельцев. Мы просто оставим эту гиблую территорию. И нам не нужен ковчег. Мы переберемся в перспективные пространства на собственных самолетах. Но только после отчаянных попыток спасти самую удобную для проживания страну, где покуда у нас все преимущества – от климата до верховной власти. Дадут ли попытки сколь-нибудь эффективный результат?

Посему лично мной уже давно руководит стылый героический пессимизм.

У меня куча всяких болезней. Пока, правда, мелких, но когда-нибудь объединенными усилиями они устроят мне одну, а то и две внушительных. У меня проблемы с зубами, и каждый год мне вставляют импланты. Это страшно и больно. У меня скрытый разлад в семье и двое детей, в чей мир у меня нет доступа, абсолютно равнодушных ко мне и к моим делам, но которых я люблю, и о которых забочусь. Теперь еще у меня и больной кот. В моих компаниях работают сотни неблагополучных людей с нездоровой психикой, и у многих из них такие же проблемные семьи. Мою душу постоянно гнетет неосознанная тревога. В моей голове крутятся мысли об обвальной инфляции, волне сепаратизма, уже зародившегося в Техасе, многомиллионной нелегальной иммиграции, создающей свои сообщества, эпидемии наркомании и всякого рода вирусов, фатальном изменении климата, лжи и порочности человеческого бытия, уже полностью зависимого от технократии. Эти компьютеры, мобильные телефоны и спутники, эти уже привычные протезы нашей цивилизации, ничего стабильного нам не сулят. Вокруг − сплошное насилие и скрытно диктующий все человеческие устремления секс. Повсюду извращенцы и сумасшедшие, маскирующиеся под нормальных людей. Они − постоянная угроза и для меня, и для моей семьи, даже не представляющей всей опасности нашего положения. Катастрофа может грянуть тогда, когда меня настигнет старость, и я не смогу помочь ни себе, ни им. Новая культура ниспровергла все наши былые ценности, стандарты истины, этики, справедливости, в том числе − веру в Бога, и теперь приходится прилаживаться к ее победному шествию, с горечью постигая кардинальное обновление образа мыслей нового поколения. И этот сдвиг в человеческом мышлении определит всю дальнейшую историю, полагаю, безрадостную. Мой мальчик уткнулся в компьютер, потому что не знает, чем ему заняться, не знает, кем станет, когда вырастет, да и не хочет этого знать. Моя дочь индифферентна ко всему на свете, хотя воплощению некоторых своих капризов отдана беззаветно. Но чувствую, внуков от нее мне не дождаться. И это очень горькое опасение. Думаю, ее сегодняшнее увлечение Голливудом быстро пройдет. Ей просто необходимо какое-то увлечение, как и каждому из нас. Вполне вероятно, что такое увлечение для меня − Совет. Остается утешаться, что Голливуд лучше, чем наркотики. Кстати, начальник моей службы безопасности тайно берет анализы отправлений моих детей, но покуда, слава Богу, не обнаружил в них ни малейшего следа какой-либо гадости. Но гарантий на будущее, естественно, никаких.

И вот на своем старом горбу я должен вынести агонию американской цивилизации и всю несостоятельность нашей нынешней политики, экономики и нравственности. И в скором времени предполагается, что я возглавлю Большой Совет. У меня нет на это ни сил, ни духа. Но я с недоумением сознаю, что это место мне нравится, и я совершенно не против такой идеи.