Пустыня
После краха РПФ в жизни де Голля начинается «переход через пустыню». Так голлисты называли этот период, продолжавшийся до мая 1958 года. Число сторонников генерала катастрофически сократилось, его авторитет упал. Он, правда, остается живым воплощением одного из самых драматических моментов французской истории. Но его влияние на политическую жизнь страны ослаблено авантюрой с РПФ. Де Голль как-то заметил, что «из всех влиянии самое сильное — это влияние успеха». А он потерпел поражение…
Жители Коломбэ часто замечали через просветы живой изгороди парка «Буассери» одинокую фигуру генерала. Опираясь на палку, он бродит между деревьями и кустами. По его словам, он сделал так 15 тысяч кругов. Нередко он садится в автомобиль, отправляется в соседний лес и подолгу гуляет там. Дома генерал убивает время, раскладывая пасьянс — по-французски значит «терпение». Теперь оно ему особенно необходимо и главным образом не в картах. Да и что ему могли сказать карты, если его постоянными собеседниками были сама Франция, сама История? «Я оказывался в вихре людей и событий, — писал де Голль, — но меня всегда тянуло к уединению. Теперь уединение стало моим другом. Да и какой другой друг может его заменить, когда встречаешься с Историей? Этот уголок Шампани такой тихий и спокойный…»
Человек широких интеллектуальных интересов, каким и был де Голль, уходит в излюбленный мир книг. Основную часть дня генерал проводит в кабинете, в своей башне, за письменным столом. Он много читает, снова обращаясь к Бергсону, Барресу, Пеги, Сен-Симону, Ларошфуко, Валери. Генерал всегда, даже когда он был по горло занят государственными делами, находил время для утоления своей постоянной духовной жажды. Он утверждал, что «истинная школа, дающая умение повелевать, — это общая культура». В основе побед Александра Македонского он видел дух Аристотеля, а в успехах Цезаря — культуру Цицерона. Перечитывая Шатобриана, оН всегда задумывался над его мыслью: «Действие, которое не опирается на знание, — это преступление». В самом деле, управлять — это значит предвидеть, но чтобы предвидеть, надо много знать… Де Голль обращается мыслью к своему недавнему прошлому, пытается рассмотреть туманные контуры будущего.
Особенно внимательно он следит за новыми трудами по истории второй мировой войны. Он читает сочинения германских генералов, описывающих свои недавние походы и их плачевный конец. На его столе появляются самые неожиданные книги. Здесь учебники по садоводству, аэродинамике, по коневодству, книги об охоте и т. п. Он живо интересуется всеми литературными новинками, книгами, получившими премии по литературе. Явления экстравагантные, вроде «нового романа», не вызывают у него особого энтузиазма. Но зато ему нравятся романы Франсуазы Саган, которые он находит классическими по искусству сюжета, слова, полноты чувств. Он читает все произведения Жан-Поля Сартра. Генерал высоко оценивает творчество своего соратника Андрэ Мальро, а о статьях Франсуа Мориака говорит, что «они исторгают слезы из глаз». Интересно, не имел ли он в виду, например, такие высказывания Мориака о деятельности генерала во главе РПФ: «Я поддерживал де Голля, пока считал, что он может предотвратить присоединение Франции к той или другой стороне в „холодной войне“. Сейчас я в замешательстве, ибо де Голль, по-видимому, считает войну неизбежной. А Францию и мир могут спасти лишь такие люди, которые не считают войну неизбежной». Впрочем, именно теперь, после конца РПФ, все идет к восстановлению согласия между де Голлем и Франсуа Мориаком.
За один вечер де Голль проглатывает «Старик и море» Эрнеста Хемингуэя. Его восхищает упорство героя. «А ведь старик, в сущности, это я и есть, — задумчиво говорит он. — Речь идет о том, чтобы я прибыл в порт до того, как акулы оставят мне одну большую обглоданную рыбью кость».
Вообще его жизнь в эти годы становится простой, более обычной. Это нормальная жизнь пожилого человека со всеми ее радостями и горестями. До 1940 года он был почти изолирован от этой жизни; кроме солдат, не видел народа, рамки военной службы ограничивали его жизненное пространство. Затем исключительная роль руководителя «Свободной Франции», главы Временного правительства, вождя РПФ создавала дистанцию, затруднявшую обычные связи с людьми, непосредственность в общении с ними. Теперь он ближе к обыкновенным человеческим нуждам, к своему дому, к своей семье, к соседям — жителям Коломбэ. «Коннетабль» как бы спустился с высокого пьедестала, на котором он возвышался как статуя. Раз в неделю он обычно ездил в Париж, где всегда останавливался в отеле «Лаперуз» в номере 11. На улице Сольферино сохранялся его секретариат, занимавшийся в это время ликвидацией дел РПФ. Оливье Гишар, неизменный «портье» этого отеля, устраивал встречи генерала с разными людьми. Но они становились все реже. Меняются кое-какие привычки 63-летнего де Голля. Так, он бросил курить, чем очень гордился. Метод, с помощью которого он этого достиг, отражает одну из черт его характера. Де Голль всегда заранее создавал для себя необратимую ситуацию и в большом и в малом. Уговаривая бросить курить своего секретаря Гишара, который тоже хотел это сделать, но не знал как, генерал советовал: «Очень просто. Скажите своему начальству, своей жене, своему секретарю, что с завтрашнего дня вы не курите. Этого достаточно».
Да, его жизнь стала внешне намного спокойнее и безмятежнее, но по-прежнему в ней оставалось немало тяжких переживаний. На 20-м году жизни умерла его дочь Анна. Генерал всегда относился к ней с трогательной заботливостью, часами развлекал ее, доставал для нее копии мультипликационных фильмов Диснея. Взрослая девушка сохраняла сознание ребенка… Ее похоронили на кладбище в Коломбэ. Когда могилу засыпали землей, Шарль де Голль сказал жене: «Не плачьте, Ивонна, теперь наша дочь такая же, как другие…»
Вообще «переход через пустыню» оказался тяжелым делом. Раскаленный песок, в котором вязли ноги, мучительная жажда, обманчивые миражи на пути, которому не видно было конца, — все это приходилось испытывать де Голлю в тяжкой для него обстановке Четвертой республики. Крошечный оазис Коломбэ-ле-Эглиз оказался незащищенным от знойных ветров, дувших из мира политики. С каждым днем де Голль убеждался, что он вел свое сначала многочисленное, а потом быстро разбежавшееся войско совсем не в ту сторону, что опасность, на которую он указывал, оказалась несуществующей, а действительная угроза тем временем приобрела к 1953 году устрашающий характер.
Деятельность во главе РПФ де Голль связывал с надеждой на создание республиканской монархии в духе декларации в Байе. Но приобретение власти было лишь средством для борьбы за величие Франции, за ее международное возвышение. Однако патологический антикоммунизм РПФ способствовал на деле тому, что Франция оказалась отброшенной с дороги величия в толпу потерявших независимость западноевропейских сателлитов Соединенных Штатов. И теперь речь шла уже не о завоевании величия, а о защите существования Франции в качестве независимого государства. В то время как де Голль с увлечением размахивал пугалом мифической советской угрозы, росла реальная опасность, порожденная подчинением Парижа Вашингтону. Де Голль не мог не почувствовать в конце концов подлинный смысл событий. 10 марта 1954 года он откровенно говорил о том, в чем убедился еще годом ранее: «Русские не хотят войны. Это ясно как божий день. Впрочем, они никогда не хотели войны. Если бы Россия в 1946, 1947, 1948 годах стремилась нас завоевать, она могла оккупировать Европу вплоть до Бреста так, что мы не успели бы и вздохнуть».
Одновременно де Голль бил тревогу и настойчиво повторял: «Отечество в опасности!» Он видел ее теперь в чудовищной затее, именовавшейся Европейским оборонительным сообществом. Де Голль называл его «военной вавилонской башней… головоломкой экспертов… смесью алхимиков, алгебраической комбинацией кабалистических формул» и т. п. А в результате, возмущался он, «перевооружают Германию и ликвидируют Францию!»
План Европейского оборонительного сообщества был подсказан Франции Вашингтоном. Он имел свою предысторию. Уже вскоре после ухода де Голля в отставку в январе 1946 года его преемники выступают с разными планами так называемого европейского объединения. Группу западноевропейских стран предполагалось объединить в одно сверхгосударство, речь шла о ликвидации исторически сложившихся наций и слиянии их и одну «европейскую» нацию с общим парламентов и правительством. Суть всей затеи сводилась к укреплению капиталистического строя и к ослаблению коммунистического движения в Западной Европе. В 1948 году возник зародыш «европейского» парламента — Страсбургская ассамблея, не получившая, правда, реальной власти.
В 1950 году возникает Объединение угля и стали шести стран, так называемой «малой Европы» — Франции, Западной Германии, Италии, Бельгии, Голландии и Люксембурга. В области тяжелой промышленности и добычи угля начинается ликвидация таможенных границ. Де Голль с самого начала отрицательно отнесся к этим мероприятиям, поскольку речь шла об уничтожении того, что он считал необходимой, единственно возможной формой исторического существования народов, — национальных государств. Де Голль не скупился на презрительные отзывы об инициаторах европейских затей, во главе которых находились его бывшие министры Жорж Бидо и Жан Моннэ, а также лидер партии МРП Робер Шуман. Об этом человеке полунемецкого происхождения, бывшем вишисте, де Голль говорил, что если «ноги у него в Париже, то душа в Берлине».
Генерал давно уже испытывал чувство возмущения капитулянтской политикой Франции в германском вопросе. Многочисленные правительства Четвертой республики (портфель министра иностранных дел неизменно находился либо у Шумана, либо у Бидо) с поразительной легкостью отказывались от прав и возможностей, приобретенных в значительной мере благодаря де Голлю в момент окончания войны. Давно забылись требования отделения Рура, левого берега Рейна и прочего. Лидеры Четвертой республики примирились с восстановлением мощи Западной Германии. Боннское государство требовало политического равноправия с Францией. Впрочем, Шуман и Бидо заходили в своих уступках Бонну дальше, чем Аденауэр в вымогательстве. Осенью 1950 года французские министры дошли до предела: под давлением Вашингтона они согласились в принципе с восстановлением вермахта в Западной Германии. Но предвидя возмущение французов, они попытались замаскировать безоговорочную капитуляцию невероятной махинацией, равнозначной национальному самоубийству. Родилась идея «европейской армии». В октябре 1950 года этот план выдвинул не кто иной, как Ренэ Плевен, бывший соратник де Голля по Лондону, ставший теперь премьер-министром. Предпринималась попытка совместить несовместимое: дать Западной Германии право вооружаться, но лишить ее возможности иметь самостоятельную армию со своим командованием и генеральным штабом. Укомплектованные немцами отдельные воинские части войдут в состав «европейской армии», то есть в объединенную армию шести стран. Франция, так же как Италия 0 страны Бенилюкса, расстается со своей армией. А вся «европейская армия» поступала в распоряжение НАТО, то есть передавалась в ведение американцев. Нетрудно представить отношение де Голля к этому проекту. Утверждая, что «Франция создана ударами меча», он всегда считал, что без армии нет Франции, что история франции — это история ее армии, без которой не может быть ни независимости, ни величия. Поэтому де Голль сначала даже не хотел верить, что вообще возможно серьезно говорить о таких немыслимых проектах, как «европейская армия», которую он называл «дурной шуткой». Но в этой шутке оказалось много беспощадной правды. В мае 1952 года Бидо подписал от имени Франции договор об учреждении Европейского оборонительного сообщества. Требовалась только его ратификация, и история самостоятельной французской армии прекращалась.
На одном из последних заседаний Национального совета РПФ де Голль в драматической форме диалога воспроизвел процесс рождения договора о ЕОС. Американцы сказали французам: «Германия должна вновь обрести свои силы. Она сольет их с вашими в безродном организме, который будет находиться в распоряжении американского командования и который по логике вещей станет инструментом германской военной политики. Итак, давайте вашу армию!» И в ответ они услышали: «Возьмите то, что тысячу лет было французской армией, и похороните ее в этом чудовищном организме. Возьмите идею „европейской армии“, в которой наша (Собственная армия потеряет душу и тело!»
25 февраля 1953 года де Голль устроил в отеле «Континенталь» специальную пресс-конференцию по вопросу о ЕОС. «Ясно, — говорил он, — что этот договор в сочетании с нынешней американской политикой прямо ведет к военной и политической гегемонии рейха в Европе». И далее он напомнил об опыте войны, когда действия, обеспечившие Франции права победительницы, оказались возможными только потому, что де Голль располагал хотя и маленькой, но все же самостоятельной армией, которой он мог распоряжаться по-своему и даже вопреки желаниям США и Англии.
«Если бы во время последнего конфликта, — говорил Де Голль, — французское правительство войны и освобождения несло на себе бремя подобного режима (подобного договору о ЕОС) в коалиции, в которой оно участвовало, если бы оно не сохранило право и возможность располагать французскими войсками по своему усмотрению и не в состоянии было бы навязывать свою волю, то Кениг не был бы под Бир-Хашеймом, Жуэн не сыграл бы свою известную роль в Италии, Леклерк не взял бы Феццан и не был бы брошен, когда это потребовалось, на Париж, Делаттр не защитил бы Эльзас, не перешел бы через Рейн и Дунай, Лармина не ликвидировал бы очаги немцев на Атлантике, Дуаэн не сохранил бы Тенд и Бриг, экспедиционный корпус никогда не отправился бы в Индокитай. Я не буду указывать на другие военные эпизоды и на многочисленные большие политические трудности, возникавшие в наших отношениях с союзниками, которые мы смогли преодолеть только потому, что наши собственные силы, как бы ограниченны они ни были, принадлежали нам. Если бы было иначе, то правительство, установившееся во Франции после освобождения, представляло бы собой не что иное, как АМГОТ, то есть иностранное правительство. Плевен, Кей, Жакино, Бидо, Мейер, Ориоль, вы, кто участвовал в этих делах, кто был моими министрами, неужели вы забыли все это?»
Выступления де Голля против ЕОС вызвали большой резонанс. Дело в том, что план ремилитаризации Западной Германии и создания «европейской армии» натолкнулся во Франции на сильное противодействие политических сил очень широкого и разнообразного сочетания. Против ЕОС боролась компартия, защищая интересы Франции и мира в Европе. Значительная часть радикалов, социалистов, всех партий, кроме МРП (там были единичные выступления), отвергали договор о ЕОС. В результате страна оказалась расколотой. В иной, хотя и очень видоизмененной, форме проявилось такое же разделение, как во время войны, когда возникло два враждебных центра притяжения: Виши и Сопротивление, фракция прогерманская и антигерманская. И де Голль сразу почувствовал, что РПФ в этих условиях не помогает ему, а мешает в борьбе против ЕОС. Одно дело его выступления в качестве лидера правой, антидемократической партии, теряющей к тому же остатки влияния, другое — выступления вождя Сопротивления, не связанного с какой-либо партией и действующего лишь с позиции защиты национальной независимости. В последнем случае его выступления приобретали больше веса и влияния, они не наталкивались уже на предубеждения противников РПФ. И эти соображения (наряду с провалами РПФ на выборах) послужили серьезным фактором, побудившим де Голля поспешить с заявлением о прекращении деятельности РПФ в мае 1953 года. Теперь он мог действовать свободнее, он уже не чувствовал себя отягощенным подмоченным «авторитетом» организации, которая лишь компрометировала его.
Объявляя о прекращении деятельности РПФ, де Голль одновременно предоставил свободу действий депутатам от этой партии. Между тем в Национальном собрании их было свыше ста, и от них серьезно зависела судьба договора, подлежащего ратификации. Однако в этом отношении они сохранили верность де Голлю, хотя в других вопросах действовали весьма свободно и давно уже участвовали в правительственных комбинациях. Поэтому в борьбе против ЕОС сохранялась в Национальном собрании, как и прежде, деголлевская фракция, на которую де Голль мог опираться.
После кончины РПФ генерал сделал некоторую паузу и выступил публично против «европейской армии» только 12 ноября 1953 года. Он повторил свои тезисы против ЕОС, угрожавшего лишить Францию армии и, следовательно, независимости, ослабить ее связи с колониями и открыть путь к германской гегемонии в Европе. Интересно, что в этом выступлении де Голль выдвинул альтернативу проекту ЕОС и другим идеям объединения шести стран в одно сверхгосударство. Вместо федерации, слияния шести стран, генерал предлагал конфедерацию, члены которой сохранили бы полностью свою независимость. Он осудил отношения между США и Западной Европой, назвав их системой протектората. Вновь прозвучали идеи независимой Европы, которые де Голль выдвигал в момент окончания войны. Особенно знаменательным в этом выступлении явилось напоминание о том, что Франция является союзником Советского Союза. «Я не забываю, — говорил де Голль, — что Европа простирается от Гибралтара до Урала и, каким бы ни было мое мнение о некоторых режимах, я был в Москве, как в Лондоне и в Брюсселе… По моему мнению, участвовать в единой Европе может всякий, кто этого искренне хочет».
Борьба из-за ратификации договора о ЕОС становится все напряженнее. Подобно «делу Дрейфуса», проблема ратификации вызывает общенациональный кризис. Сторонники ЕОС усиливают давление на депутатов. Для этого разрабатываются дополнительные протоколы, якобы смягчающие пагубные для Франции последствия договора. США шантажируют Францию угрозой «мучительной переоценки» своей политики в Европе. Но вопреки всему в Национальном собрании складывается большинство, враждебное ратификации.
В начале 1954 года у власти — одно из самых реакционных и проамериканских правительств. Его возглавляет Жозеф Ланьель, краснолицый нормандский фабрикант, про которого говорили, что он «верит в бога, удачу и в получение американских займов». Некогда, вовремя парижского апофеоза де Голля 26 августа 1944 года, Ланьель шествовал рядом с генералом во время триумфального марша по Елисейским полям. Сейчас он, считаясь только с желаниями Вашингтона, готовит тайное соглашение об открытом участии США в индокитайской войне, которая обрушивает на Францию новые позорные поражения и тяжкие бедствия. Министр иностранных дел этого же правительства Жорж Бидо любой ценой пытается вырвать у французского парламента согласие на ратификацию договора о «европейской армии» и саботирует все попытки достижения мира в Индокитае. Весной Франция оказалась на пороге острейшего кризиса, вызванного политикой правительства Ланьеля и Бидо, которая в мае 1954 года завершилась их отставкой. На этот раз речь шла не об обычном правительственном кризисе, а о серьезном политическом сдвиге. Действительно, к власти приходит правительство радикала Мендес-Франса. Новый премьер пользуется вначале поддержкой в парламенте. За предоставление ему полномочий впервые с 1947 года голосуют коммунисты. Мендес-Франс быстро заключает мир в Индокитае и вносит в Национальное собрание вопрос о ратификации договора ЕОС. При этом он не выступает за ратификацию, занимая беспристрастную позицию. Наступает критический момент политической борьбы, продолжавшейся уже несколько лет. Решающее значение для ее исхода имело отрицательное отношение большинства французов к «европейской армии». Это отношение предопределяло в той или иной степени позицию всех политических партий. С наибольшей последовательностью оно выражалось в деятельности коммунистов. Но огромное значение имела также отрицательная позиция де Голля. Стихийно образовалась широкая коалиция национальных сил, включавшая очень разнородные социальные элементы и напоминавшая во многом политическое лицо Сопротивления. Выступления де Голля против ЕОС несколько укрепили его авторитет, пошатнувшийся из-за деятельности РПФ. Они позволили ему поддержать свою репутацию твердого защитника национальных интересов.
30 августа 1954 года состоялось историческое заседание Национального собрания Франции, на котором договор о ЕОС был отвергнут. Крахом закончились многолетние попытки США навязать Франции гибельный для ее суверенитета план. Государственный секретарь США Даллес назвал события 30 августа 1954 года «трагедией». Для Франции они явились большой победой, на некоторое время как бы восстановившей престиж и независимость ее внешней политики.
Де Голль считал отклонение договора о ЕОС первым за восемь лет признаком здорового духа Франции, показателем отказа от политики американского сателлита, выражением всеобщей воли к защите национальной независимости. «Какой-то ветер пронесся над страной, побуждая людей поднимать выше головы», — говорил генерал де Голль.
Между тем время шло, а никаких признаков того, что заветная цель — ликвидация Четвертой республики и установление его сильной власти — теперь более достижима. Напротив, наследники РПФ, выступавшие под вывеской «социальных республиканцев», нисколько не расширили своего влияния. Кроме того, далеко не все из депутатов бывшей РПФ хранили верность своему шефу. Конечно, генерал де Голль продолжал пользоваться немалым авторитетом. Его посещали, с ним советовались такие крупные политические деятели, как Мендес-Франс или Эдгар Фор. Но что это могло дать, кроме некоторого морального признания его прошлых заслуг?
Главное, что удручало де Голля, заключалось в многочисленных признаках падения его влияния в массах. Как бы пытаясь пощупать пульс народа, он объявил, что впервые после 1945 года примет участие в торжественной церемонии у могилы Неизвестного солдата в День Победы. Об этом заранее сообщалось в газетах, и парижане приглашались на Елисейские поля. Но когда генерал прибыл к Триумфальной арке, он увидел, что народа собралось слишком мало, а восторг толпы оказался более чем умеренным. Генералу не удалось снова услышать «глас толпы», которому он всегда придавал столь решающее значение. Народ безмолвствовал.
В одной из личных бесед генерал вскоре с горечью сказал: «После освобождения я пытался трижды спасти страну. И три раза я потерпел поражение. Я хотел дать Франции конституцию, в которой она нуждалась, и взял свой посох пилигрима. Но меня не стали слушать. Я создал. РПФ и надеялся с помощью этого объединения вновь взять в руки судьбу нации… Но объединение распалось в 1952 году. Это было второе поражение. Я задумал пойти к Триумфальной арке по случаю Дня Победы. Мне говорили, что парижский народ будет там, чтобы аплодировать мне. Я прибыл на площадь Звезды. Но народ не заполнил Елисейские поля. Это было третье поражение».
Генерал де Голль принимает решение встать в стороне от внутренней борьбы и занять тем самым одинокую позицию беспристрастия и превосходства. Пожалуй, это была еще одна попытка отделаться от одиозного наследия РПФ. 2 июля 1955 года он созывает пресс-конференцию.
«Прошло уже больше года, — говорит он журналистам, — как мы с вами не встречались. И все заставляет предвидеть, что пройдет еще много времени, прежде чем мы встретимся вновь. Дело в том, что я намерен не вмешиваться в то, что принято называть политической деятельностью».
Говоря о себе с позиции истории, он излагал нечто вроде политического завещания. Де Голль дал пессимистическую оценку положения в стране. Хотя и без хлесткой агрессивности времен РПФ, он осудил систему Четвертой республики, назвав ее «несостоятельной и поэтому отжившей». Однако он не отказывался полностью от надежд на будущее: «В своих глубинах страна проявляет жизненную силу. О наши берега разбиваются бури современного мира. Не пытаясь пока предсказывать, какой фактор или какое событие вызовет изменение режима, есть основание думать, что такое потрясение произойдет».
Затем генерал сделал критический обзор основных внешнеполитических проблем. Что касается внутренней политики, то де Голль подчеркнул, что его совершенно не интересуют предстоявшие в 1956 году выборы. Он закончил словами: «Я говорю вам до свидания… и, быть может, надолго».
«Последняя» пресс-конференция де Голля состоялась вскоре после выхода в свет первого тома его «Военных мемуаров». Второй том выйдет в 1956 году, третий — в 1959 году. Поскольку это наиболее крупное политическое и литературное произведение генерал создал в годы «перехода через пустыню», то уместно именно здесь дать ему краткую характеристику, хотя уже приведенные многочисленные выдержки из этих мемуаров сами по себе не могли не составить у внимательного читателя определенного представления о них. Мемуары являются авто* портретом де Голля, они показывают его таким, каким он хотел бы выглядеть в глазах современников и потомков. Естественно поэтому, что они, как и любые мемуары, крайне субъективны. Но своеобразная интеллектуальная искренность де Голля, помимо воли автора, делает их, кроме того, и портретом, то есть реальным изображением автора таким, каким он был в действительности. «Военные мемуары» — это история определенного времени в том виде, как она представлялась де Голлю. Исторический характер сочинения подчеркивается обширными документальными приложениями к каждому тому. Но, как хорошо известно, точное воспроизведение документов далеко недостаточно для верного отражения эпохи. Важнее подбор этих документов. Характерно в этом смысле, что мемуары не содержат многих важнейших документов того времени. Там не найти, например, программы Национального совета Сопротивления, документов Французской коммунистической партии и многого другого.
Естественно, что и описание событий не могло не оказаться явно тенденциозным. Анализ и оценка этих событий вполне соответствуют особенностям мировоззрения автора. Он, конечно, просто игнорирует элементарные требования научного, социологического подхода, предпочитая всему собственную интуицию и личные взгляды, усвоенные с детства. Однако, как писал Лабрюейр, один из весьма ценимых де Голлем французских моралистов, «известная… ограниченность помогает иным людям идти по стезе мудрости».
Это верно как в отношении многих практических действий де Голля, так и в отношении его суждений о людях и явлениях. В мемуарах содержится множество интересных, оригинальных оценок, характеристик и мыслей. Они написаны с исключительной добросовестностью. В отличие от таких мемуаристов, как, например, Черчилль, де Голль не прибегал к помощи многочисленных литературных и научных сотрудников. Только Ренэ Тибодо, бывший участник «Свободной Франции», а затем чиновник министерства иностранных дел, помогал ему в подборе документов, дочь генерала Элизабет перепечатывала рукопись, а Жорж Помпиду вел переговоры с издательством «Плон». Де Голль тщательно писал и переписывал свою рукопись, подбирал материалы и терпеливо совершенствовал литературную форму мемуаров. Он стремился сделать их не только политическим, но и литературным произведением, что ему вполне удалось.
Генеральный инспектор народного образования Франсуа, бывший шифровальщик де Голля, когда он командовал 4-й бронетанковой дивизией, посетив Коломбэ, заявил генералу: «Вы великий классический писатель». «О, это мне нелегко дается, — отвечал де Голль, — Это пытка. Смотрите, надо три листа черновиков, чтобы написать одну страницу. Моя дочь Элизабет печатает их на машинке, и я исправляю текст еще трижды… В сущности, я без конца переделываю. Поверьте мне, это страшная работа». В другой раз он сказал: «Если я имею нескромность считать себя писателем, то писать мне становится от этого еще труднее. Это длинная история… Иногда получается, а иногда нет… У меня всегда дело идет тяжело».
Де Голль не прекращал правку рукописи до последней возможности. При подготовке к печати первого тома мемуаров он 12 раз встречался с литературным редактором издательства «Плон». Перечисление заголовков, как правило, состоявших из одного слова, показывает тщательную работу, исключительное внимание к литературной форме и структуре, стремление к классически законченному оформлению произведения. Первый том «Военных мемуаров» называется «Призыв» и состоит из восьми глав: «По наклонной плоскости», «Падение», «Свободная Франция», «Африка», «Лондон», «Восток», «Союзники», «Сражающаяся Франция». Второй том «Единство» также имеет восемь глав: «Интермедия», «Трагедия», «Комедия», «Алжир», «Политика», «Дипломатия», «Сражение», «Париж». Третий том называется «Спасение» и имеет семь глав: «Освобождение», «Ранг», «Порядок», «Победа», «Раздор», «Разрыв», «Уход».
Во всех трех томах красной нитью проходит голлистская идея нации как абсолютной ценности и идея относительности, эфемерности всех политических теорий, идеологических систем и партийных страстей. Де Голль все решает исходя из «железного закона национальных интересов». В его представлении эти интересы совершенно не ассоциируются с интересами какой-либо социальной группы или класса, даже с конкретной судьбой людей, составляющих нацию в определенный исторический момент. Нация выступает в тысячелетнем прошлом и в будущем, соединяющихся в абстрактном единстве мистической веры в особый образ Франции, веры, которую испытывал де Голль и к которой он через собственную личность хотел приобщить других. Де Голль решительно отказывает кому бы то ни было в праве на подлинное понимание национальных интересов Франции, в особенности коммунистам, для которых национальные интересы совпадают с интересами всех французских трудящихся и одновременно сочетаются с интернационализмом, то есть солидарностью с трудящимися всех стран. Мемуары де Голля наполнены несправедливыми, пропитанными классовым предубеждением, подозрительностью и недоверием оценками деятельности французских коммунистов. Правда, иногда де Голль все же признает заслуги коммунистов перед родиной, их силу и авторитет.
Чрезвычайно своеобразное место занимает в мемуарах и народ. О его конкретных нуждах, стремлениях сказано очень мало. Смысл его существования — обеспечение все того же величия Франции. Народ выступает в роли толпы, вдохновляемой и направляемой вождем, которому только и дано право понимать и выражать интересы нации. Де Голль уделяет очень много места описанию своих встреч с народом, который всегда испытывает «восторг», «неописуемую радость», «чудесный подъем» и т. п. Несомненно, что подобные события действительно происходили, например, 26 августа 1944 года в Париже. Но в мемуарах они выступают в качестве наиболее желательного метода общения народа и вождя, опирающегося таким образом на слепые, чисто эмоциональные настроения толпы, на психологический феномен массового экстаза.
Генерал де Голль нередко обращается к характеристике своей личной роли. Когда читатель «Военных мемуаров» впервые видит эти характеристики, они не могут Не производить странного впечатления своей по меньшей мере необычностью. Возникает мысль о болезненном тщеславии и самомнении. Вот как он описывает свою роль в период «Свободной Франции» в первом томе мемуаров: «Я воплощал для моих сподвижников судьбу нашего дела, для множества французов — надежду, для иностранцев — образ непокоренной Франции среди выпавших на ее долю испытаний, и все это обусловливало мое поведение и указывало мне путь, с которого я уже не мог сойти».
В действительности это лишь своеобразная манера выражения чувства, в котором нет шарлатанского тщеславия, обычного для множества политических деятелей. Де Голль стремился к славе, но не ради самой этой славы, а ради служения идеалу вечной Франции, который он носил в своем сердце.
Александр Верт справедливо писал: «Если де Голль и был глубоко убежден, что на него возложена особая миссия, он, по-видимому, получал очень мало удовольствия лично для себя от своих успехов, будучи совершенно лишен плебейского тщеславия какого-нибудь Муссолини, Гитлера или даже Наполеона».
Отсюда и ощущение трагизма при описании тех ситуаций, когда де Голлю не удавалось служить Франции так, как он хотел ей служить. Это в особенности относится к последним страницам третьего тома мемуаров, где рассказывается об обстоятельствах добровольной отставки де Голля в январе 1946 года. Ведь только в отдельные н непродолжительные периоды многолетней деятельности генерала возникали моменты полного доверия большинства французского народа к де Голлю, к его способности вести за собой Францию. Но гораздо более постоянным был разрыв между де Голлем и французами, разрыв, составлявший трагедию жизни этого необыкновенного человека.
Уход де Голля в январе 1946 года выглядит в мемуарах как финал великого дела, начатого 18 июня 1940 года, как заключительный акт неблагодарности к спасителю родины, как проявление ужасного непонимания его роли, как завершение его основной жизненной задачи. Поэтому де Голль отвлекается от людских дел и обращается к описанию своей одинокой жизни в Коломбэ, к окружающей его природе:
«Тишина наполняет мой дом. Сколько долгих часов я буду читать, писать, мечтать и ни одна иллюзия не подсластит испытываемую мною горечь.
Чем старше я делаюсь, тем ближе становится мне природа. Каждый год ее мудрость приносит мне утешение: весна и лето, осень и зима — это для меня словно четыре повторяющихся урока».
И далее следует изложение в духе романтического пантеизма, напоминающего Шатобриана, того, что говорят де Голлю времена года. Монолог природы в роли зимы начинается словами: «Неужели навсегда победила смерть? Нет! Под моей замерзшей землей в мрачных глубинах уже совершается глухая работа, я предчувствую чудесный возврат света и жизни». А потом де Голль возвращается к себе и заканчивает третий том «Военных мемуаров» такими словами: «Старый человек, уставший от испытаний, отстраненный от дел, чувствующий приближение вечного холода, но все-таки не перестающий ждать, когда во мраке блеснет луч надежды».
Шарль де Голль с супругой Ивонной де Голль в Коломбэ
Он не только не перестает ждать. Он не перестает бороться, уединившись в своей башне в Коломбэ. Мемуары Де Голля — совершенно определенный акт политической борьбы, притом весьма эффективный. Используется любой повод, чтобы осудить политиканство, традиционную партийную игру, парламентские махинации, то есть все, чем была характерна история Третьей республики и от повторения чего де Голль предостерегает послевоенную Францию. В этих пассажах совершенно явно отражается мнение де Голля о тогдашней системе Четвертой республики, хотя прямо он ее и не упоминает. Он скрупулезно рассказывает о всех перипетиях борьбы с союзниками во время войны, явно противопоставляя эти действия проамериканскому раболепию своих преемников. А главное, он доказывает между строк всех трех томов, что в бурю на капитанском мостике французского корабля должен находиться именно такой человек, как он, Шарль де Голль!
Но мемуары еще только пишутся, а до руля власти по-прежнему далека Ничто его не радует, даже восторженные отклики на первый том мемуаров со стороны таких уважаемых людей, как Франсуа Мориак. Ему нужны не похвалы, не дифирамбы, ему нужна власть, а единственный голос одобрения, который волнует ему душу, — это тот «глас толпы», в котором он ощущает призыв самой Франции. Но она молчит и занимается своими долами. Остается говорить с богом, и генерал часто вспоминает его. Если речь заходит о будущем, он обязательно произносит: «Если бог продлит мои дни…» Когда вышел первый том «Военных мемуаров», то специально отпечатанные на лучшей бумаге 55 экземпляров с дарственной надписью автора были разосланы по особому списку, составленному де Голлем. Первым номером в списке числился папа Римский.
В Коломбэ наведывается адмирал д'Аржанлье, бывший командующий морскими силами «Свободной Франции». Адмирал возит с собой чемодан, в котором полное облачение священнослужителя, складной алтарь с соответствующими принадлежностями. Адмирал переодевается и входит в церковном облачении, превращаясь в отца Людовика. Стол в салоне покрывается белой скатертью, и на нем устанавливается алтарь. Генерал помогает адмиралу, в данном случае отцу Людовику, правильно разместить предметы культа, заменяя недостающего мальчика из церковного хора. Затем генерал и мадам де Голль смиренно опускаются на колени и начинается домашняя месса. Де Голля нередко видят под сводами многих храмов во время службы, начиная от бедной церкви в Коломбэ и до Собора Парижской богоматери. Правда, он выглядит рассеянным, смотрит по сторонам и, как говорили о нем, «считает мух».
Верит ли он в бога? Его официальное отношение к церкви проникнуто подчеркнутым почтением. Он образцово практикующий католик. И, однако, вопрос о религиозности де Голля почему-то часто задавали многие. Казалось, как может вообще возникнуть такой вопрос, если генерал ходит к мессе? «Увы, — пишет Турну, — кощунственные голлисты не верили в его искренность, и один из них без всякой почтительности не побоялся расхохотаться. Де Голль, по его мнению, не верит ни в бога, ни в черта. Он верит в добро и зло».
Есть и другие любопытные свидетельства. Жак Сустель, весьма близкий к генералу в период Лондона, рассказывал, как во время одной беседы на религиозные темы де Голль заявил: «Я не верю ни во что. Католическая религия служит частью политических структур франции». В другом случае генерал, беседуя с человеком из своего окружения, потерявшим веру, сказал: «Что касается меня, то, по многим соображениям, я являюсь верующим и практикующим…» И он добавил, что соображения эти «семейные, философские, исторические, географические и социальные».
Вдобавок ко всему, в характере и поведении генерала нельзя заметить и тени пресловутых христианских добродетелей вроде смирения, всепрощения, пассивного упования на промысел божий и прочего. И если он во что-то действительно верил, то верил в себя.
Но с другой стороны, несколько раз видели, как он в грудные для него времена неожиданно один отправлялся в собор и, опустившись на колени, застывал в неподвижности. Что же его влекло сюда? Стремление на мгновение отвлечься от жизненных передряг? Привычка? Сила традиции? Влекущая магия торжественной ритуальной обстановки? Желание прикоснуться к символам вечности? По-видимому, в этом сказывалось такое же чувство, которое побуждает порой убежденного атеиста искать в трудную минуту успокоения в созерцании пустынного пейзажа, любимого уголка родного города или особо понятного и прекрасного произведения искусства. Во всяком случае, Франсуа Мориак писал: «Никому не известны отношения Шарля де Голля с богом».
Пожалуй, не более определенны были и отношения де Голля с Францией. После «прощальной» пресс-конференции в июле 1955 года поток посетителей в Коломбэ заметно ослабевает, да и генерал реже появляется в Париже на улице Сольферино. Наступили месяцы наиболее глубокого уединения де Голля, молча следившего за положением страны. Казалось, ничто не говорило о возможности его возвращения к власти. По данным института общественного мнения, лишь один француз из ста высказывался в конце 1955 года за создание правительства во главе с де Голлем. В январе нового, 1956 года состоялись выборы в парламент, окончившиеся полным разгромом «социальных республиканцев», наследников РПФ. Они потеряли свыше трех миллионов голосов, сотню депутатских мест и стали одной из самых незначительных группировок в Национальном собрании. Напротив, большого успеха добились коммунисты, социалисты и другие левые партии. При поддержке коммунистов создается правительство социалиста Ги Молле, существовавшее рекордный срок — более года! Неужели постоянные заявления де Голля о неустойчивости режима опровергнуты жизнью? В действительности этот режим все глубже погружался в трясину беспомощности. Ги Молле держался у власти только из-за того, что отрекся от своих предвыборных обещаний и шел на поводу самых реакционных, консервативных и авантюристических сил. Как раз в 1956 году Четвертая республика обнаружила невиданную беспомощность, и имя отшельника из Коломбэ все чаще мелькало в печати.
По данным опросов, к середине года уже не один, а восемь французов из ста высказываются за правительство де Голля, ибо бессилие «системы» стало вызывать широкое недовольство.
Война в Алжире, как раковая опухоль, начинает быстро разрушать организм Четвертой республики. Правительство Ги Молле признало независимость соседних стран, Туниса и Марокко, но что касается Алжира, то именно здесь оно завело в тупик французскую политику. Специфика алжирской проблемы, предопределявшая ее исключительную сложность, заключалась в том, что в Алжире кроме 9 миллионов коренного арабского населения издавна жили 1200 тысяч европейцев, в основном французов. Буржуазная верхушка этого европейского меньшинства состояла из отъявленных колонизаторов-расистов, отчаянно боровшихся против малейших уступок угнетенному коренному населению. Да и в самой метрополии привыкли смотреть на Алжир как на часть Франции, вроде Эльзаса и Лотарингии. В конце 1954 года, когда в Алжире возникла освободительная война, все французские политические партии, кроме коммунистов, выступили за вооруженное подавление повстанческого движения. Перед выборами Ги Молле обещал добиться мирного решения алжирской проблемы. Но возглавив правительство, он быстро капитулировал перед требованиями колонизаторов и пошел на расширение войны. Численность французской армии в Алжире приближалась теперь к полумиллиону, но боевые действия не давали и видимости успеха. Продолжение войны требовало колоссальных средств, людей, вооружения. Война вызывала острую внутреннюю борьбу, подрывала международные позиции страны.
Начиная с весны 1956 года в печати все чаще мелькают мысли о том, что алжирскую проблему, пожалуй, не удастся решить никому, кроме де Голля, что у него, несомненно, есть свой план решительных мер, которые выведут Францию из кризиса, становившегося все более невыносимым. Одновременно усиливаются требования реформы государства, резкого укрепления исполнительной власти, так чтобы она могла принимать решения и действовать. Крупнейшие французские юристы выступают с проектами государственной реформы, созвучными с теми идеями, которые всегда выдвигал де Голль.
В апреле 1956 года сразу очень много известных лиц явились к де Голлю на прием. В начале мая его посетил лидер партии радикалов Мендес-Франс, генерал-губернатор Алжира Лакост. Де Голль принимает всех, вплоть до Пьера Пужада, лидера неожиданно быстро возникшей группировки, объединявшей мелкую буржуазию, прежде всего мелких торговцев. Пужад выступал с самыми сногсшибательными лозунгами явно фашистского толка. Де Голль с презрением говорил об этой шумной группировке, которая на выборах 1956 года провела в парламент сразу 50 своих депутатов: «В мое время лавочники голосовали за нотариусов, теперь нотариусы голосуют за лавочников». Но Пужада он встретил приветливо, как и других. Де Голль мало говорил сам, стараясь узнать от своих посетителей, что же происходит в стране…
А Франция задыхалась в атмосфере немыслимой путаницы, замешательства, вызванного противоречивыми и лживыми заявлениями и обещаниями соперничавших партий. И никто не мог уже обещать ничего определенного. Чувство безнадежности охватывало широкие круги общественности. Явным диссонансом с этим унылым хором прозвучало первое за долгое время публичное выступление де Голля на церемонии открытия памятника бойцам Сопротивления в Эне в июне 1956 года. Генерал, собеседники которого давно уже не слышали от него в частных разговорах ничего, кроме мрачных пророчеств и убийственно уничтожающих замечаний по адресу стоявших у власти политиков, словно преобразился. Он говорил, что Франция в прошлом выдержала и не такие испытания, что он верит в будущее своей страны. В августе генерал отправляется в большую поездку; он посещает Антильские острова и другие французские владения на Тихом океане. Всюду устраиваются торжественные встречи. И снова де Голль говорит о своей вере в будущее: «Франция вновь обретет свое величие, без которого она не может быть Францией».
В то время как мало-помалу де Голль становился символом надежды, незадачливое правительство Ги Молле влекло страну к пропасти. Этот бывший преподаватель английского языка, человек робкий, тщеславный и слабый, очутившись у власти, предпринял немыслимую авантюру. Воспользовавшись негодованием французской буржуазии национализацией в Египте Суэцкого канала, он решил открыть «второй фронт» алжирской войны. Ги Молле тайно договорился с израильским премьером Бен-Гурионом и премьер-министром Англии Иденом и 30 октября вместе с ними предпринял вооруженное нападение на Египет. Это была самая короткая в истории Франции война. Но она оказалась и самой позорной. 5 ноября французские войска вместе с англичанами высадились в Порт-Саиде, а уже 6 ноября агрессоры вынуждены были объявить о прекращении военных действий. Суровое предупреждение из Москвы, осуждение ООН, негодование мировой общественности и отказ Вашингтона открыто поддержать агрессоров привели к молниеносному, невиданному краху. Обстановка в Алжире стала еще хуже, ибо алжирские патриоты были воодушевлены поражением Франции в Суэце и удвоили свои усилия в войне.
Генерал де Голль внимательно следил за этими событиями, хотя и не делал никаких публичных заявлений. Он знал заранее о подготовке нападения на Египет; его держал в курсе дела один из генералов. В принципа он стоял за самую жесткую линию в отношении Египта. Однако в частных беседах он возмущался плохой подготовкой и организацией операции и особенно тем, что командование было целиком английским. Генерал с презрением говорил Алэну Савари, члену правительства Ги Молле: «Превратились в охвостье Израиля и британцев! Ждали англичан! Англичане всегда приходят слишком поздно!»
В результате суэцкой авантюры Ги Молле Франция стала получать нефти меньше на одну треть, чем ей было необходимо. Закрытие Суэцкого канала него бойкот, когда канал уже открыли, тоже очень дорого обошлись Франции. Инфляция бурно развивалась, а валютные запасы почти иссякли. Мрачную картину представляли собой французские города зимой, оказавшейся очень суровой. На улицах неподвижно застыли вереницы засыпанных снегом автомобилей, лишенных бензина. Резко возросли цены. Ги Молле нанес такой удар по системе Четвертой республики, от которого она уже не оправилась.
Генерал де Голль испытывал двойственные чувства. С одной стороны, он видел, что упадок «системы» резко ускорился, увеличивая его шансы. С другой стороны, он болезненно переживал новое поражение Франции, потерю ее важных позиций на Ближнем Востоке, невероятное унижение страны и ослабление ее авторитета в мире. К тому же осенью 1956 года генерал переносит тяжелую болезнь. «Своему худшему врагу я не пожелал бы испытать те страдания, которые пришлось перенести мне», — говорил он. Уже несколько лет у него ухудшалось зрение, и в ноябре ему сделали операцию снятия катаракты. Сильно похудевший, с глубоко запавшими глазами, прикрытыми большими темными очками, он выглядел очень постаревшим. «Я не хочу больше показываться публично», — говорил генерал редким посетителям, вытирая слезящиеся глаза.
Но он следит за событиями и неизменно появляется у радиоприемника, когда передаются последние известия. Его высказывания о политическом мире Парижа становятся все более резкими: «Кавардак… Паяцы… Они безнадежны… Марионетки… Весь режим гниет». Богатого лексикона генерала не хватает для выражения его чувств, и он прибегает к любопытному словотворчеству: «политиканы… политихамы… политикарлики…»
Но, как говорят, француз, хорошо знающий историю своей страны, не станет отчаиваться даже в горестные дни. А де Голль не только хорошо знал историю; он умел ее делать и обладал терпением и выдержкой. В декабре 1956 года де Голль согласился посетить военную школу Сен-Сир, где учился почти полвека назад. Старого «сираpa» пригласили возглавить торжественную церемонию передачи знамен от выпускников новому набору. Еще не оправившийся от болезни, 66-летний генерал мрачно наблюдает за парадным маршем курсантов школы. Когда-то и он стоял с винтовкой на плече в строю сен-сирцев и с гордостью носил точно такой же мундир. Но как изменилось все с тех пор! Знаменитая военная школа оказалась теперь в другом месте. Ее старинное здание под Парижем, в Сен-Сир-эколь, разрушено в 1944 году бомбами английской авиации, оставившей после себя руины. Теперь Сен-Сир находится далеко от столицы, в военном лагере Коткедан, в Бретани.
Изменилось, и отнюдь не к лучшему, положение самой французской армии. После освобождения Франции она непрерывно ведет грязные войны в Индокитае, затем в Алжире. Недавно ей пришлось испытать позор суэцкой авантюры. И всегда она терпит поражения. Ежегодного выпуска офицеров из Сен-Сира и других военных училищ не хватает, чтобы восполнить бесславные потери. Часть французской армии находится в Европе. Но здесь она подчинена Атлантическому союзу. Незадолго до выступления де Голля в Сен-Сире стало известно, что с начала 1957 года силами НАТО в Центральной Европе, в состав которых входили и французские войска, будет командовать бывший гитлеровский генерал Шпейдель! С тех далеких времен, когда молодой Шарль де Голль, вдохновленный военной романтикой де Виньи, Пеги, Барреса, мечтал о будущей великой славе французской армии, произошло очень много такого, что показалось бы ему тогда чудовищно нелепым кошмаром. Теперь это стало действительностью.
Но генерал скрепя сердце все же пытается вдохновить молодежь гордым сознанием принадлежности к кадровому офицерству, сознанием, которое он испытывал, когда был сен-сирцем и которое сохранил вопреки всему. «Вы выбрали военное ремесло, — говорит он в своей речи. — Оно потребует отказа от свободы, от денег, оно связано с тяжелыми испытаниями, с часами горечи, с годами тоски. Но в обмен за это оно дает вам высокое сознание зрелости, радостное чувство служения великому делу, высокую гордость, надежду на свершение великих дел и неизменно самую прекрасную мечту о славе, осененной знаменами».
По традиции и долгу старого военного он и должен говорить здесь примерно такие вещи. Но де Голль не собирается ограничиваться этим и, презирая все каноны, резко напоминает о «маразме», который переживает франция. Он обрушивается на «систему», угрожающую самому существованию французской армии, которую, как он заявляет, «хотят утопить в атлантической и европейской интеграции». «Вы начинаете военную карьеру в мрачных обстоятельствах», — говорит он. Однако свою речь де Голль заканчивает выражением оптимистической веры в судьбу Франции: «Сен-сирцы, я говорю вам, что никогда не терял веры в будущее Франции». Вновь звучит мотив надежды, уверенности, который неизменно отличает его редкие тогда публичные выступления.
Но и на этот раз генерал ничего не сказал об Алжире, о том, что особенно волновало всех и что в первую очередь хотели от него услышать. В начале 1957 года стало совершенно ясно, что алжирская драма приближается к своему последнему акту. Бесконечное продолжение войны не устраивало никого. Но каким должен быть конец? Где и как искать выход из тупика? В ответ на эти вопросы можно было услышать множество разноречивых ответов, в которых отражались самые неожиданные и противоречивые стремления, интересы и иллюзии. С некоторой долей условности их можно разделить на три главных направления.
Крайняя колонизаторская тенденция ярче всего выражалась верхушкой европейского меньшинства в Алжире и находила поддержку в мелкобуржуазном населении метрополии. Представители этой тенденции упорно твердили, что «Алжир — это Франция», что необходимо путем самых крайних усилий подавить восстание, а затем осуществить «интеграцию» Алжира с Францией. План «интеграции» был противоречив и явно фантастичен.
Другое направление, на сторону которого склонялись постепенно все более широкие круги общественного мнения метрополии, отражало желание какого-либо компромисса, способного удовлетворить всех, начиная от сражавшихся за освобождение алжирцев до крайне правых колонизаторов.
Третья, наиболее реалистическая и дальновидная тенденция сводилась к признанию неизбежности и необходимости предоставления Алжиру независимости. В 1954 году, в момент самого начала войны в Алжире, никто, кроме коммунистов, и слышать об этом не хотел. Но теперь здравый смысл брал верх в умах растущего числа французов.
Но эти три основные тенденции, сталкиваясь и переплетаясь в сознании людей, выражались в немыслимо запутанном виде. Проблема Алжира горячо обсуждалась повсюду: в парламенте, на съездах политических партий, на страницах газет, в частных беседах. Страстные споры вспыхивали в кругу семей или дружеских компаний, собиравшихся за бутылкой вина в каком-нибудь бистро. Ведь Франция осуществляла самое крупное в ее истории военное предприятие за пределами Европы. Война обходилась в четыре раза дороже злосчастной войны в Индокитае, а результаты ее уже сейчас оказались во много раз более пагубными. Выходов из положения предлагалось так много, что невозможно было найти ни одного. Подобно нравственному и политическому кризису старинного «дела Дрейфуса», алжирская драма волновала совесть и умы, бившиеся в поисках авторитетной, бесспорной истины. А тот, кого обычно называли «самым знаменитым французом», к кому инстинктивно обращались вопрошающие взоры множества людей, продолжал хранить молчание. В отличие от остальных политиков яростно отстаивавших свои планы решения алжирской проблемы, генерал де Голль публично не говорил о ней ни слова. Его многочисленные посетители просили его изложить стране свою точку зрения, но генерал решительно отказывался, заявляя, что «для этого еще не наступило время». Ему доказывали, что все благонамеренные люди Франции, то есть вся французская буржуазия, хотят знать его мнение. «Благонамеренные, — отвечал с презрением де Голль, — это подлецы. Они хотят, чтобы я говорил. Но что я могу сказать этим ограниченным буржуа, которые никогда ничего не понимали и которых перевешали бы в 1944 году, если бы не было де Голля?»
Оставалось только гадать о мыслях генерала или изучать его старые высказывания. На своей «прощальной» пресс-конференции в июле 1955 года он в довольно туманной и условной форме говорил о возможности «интеграции» Алжира с Францией, то есть использовал тот же термин, который служил лозунгом «ультра». Однако он много раз в частных беседах с разными людьми признавал неизбежность предоставления Алжиру независимости, считал, что Алжир, в сущности, уже потерян и что речь может идти только о том, чтобы после провозглашения независимости добиваться сохранения в этой части Северной Африки экономического и политического влияния Франции на основе соглашений с независимым алжирским государством. Но это были частные разговоры; они лишь давали пищу для многочисленных и противоречивых слухов по поводу намерений де Голля, которому приписывали самые невероятные замыслы.
Любопытно, что 12 сентября 1957 года кабинет генерала де Голля опубликовал следующее коммюнике: «Заявления, приписываемые иногда в прессе генералу де Голлю некоторыми его посетителями после случайных и отрывочных бесед, связывают только тех, кто о них сообщает. Что касается генерала де Голля, то, в случае если он находит полезным сообщить общественности о своих мыслях, он делает это сам и публично. Это относится, в частности, к вопросу об Алжире».
В атмосфере странного недоумения по поводу намерений генерала он вдруг отправился в самый эпицентр драмы, сотрясавшей Францию болезненными конвульсиями, — в Алжир, в Сахару, где только что были обнаружены гигантские запасы нефти, столь необходимой Франции. Может быть, здесь он скажет что-то определенное? Но нет — встречи, разговоры и… никаких программных деклараций. Однако сам тон и характер его высказываний во время этой поездки крайне интересны с точки зрения последовавших затем событий. Генерал-губернатору Алжира Роберу Лакосту, социалисту, превратившемуся в самого ревностного защитника интересов ультраколонизаторов, он заявляет: «Алжирская проблема не может быть решена без де Голля». На другой день он добавляет: «Не забывайте, Лакост, что решение будет долгим и что оно связано со всем комплексом будущих проблем». Де Голль явно не хотел заранее связывать себе руки каким-либо определенным курсом в решении алжирской проблемы. По-прежнему это — последователь Бергсона, отвергающий заранее установленные принципы и склонный считаться только с конкретными обстоятельствами. И, конечно, именно сейчас, как никогда ранее, он знает цену молчанию, о котором он когда-то красноречиво писал, что это «блеск сильных и убежище слабых, целомудрие гордецов и гордость униженных, благоразумие мудрецов и разум глупцов».
Генерал явно не возражал против того, чтобы различные, подчас просто враждебные друг другу политические течения связывали с ним свои надежды. Неопределенность, скрытность, тайна, окружавшие подлинные намерения генерала, служили для него важнейшим тактическим средством подготовки возвращения к власти. И он с ледяной выдержкой проводил такую тактику, превращавшую его в объект всеобщих смутных надежд. В самом деле, если однажды, во времена «18 июня», де Голль совершил чудо, то почему он не может совершить его еще раз? Во всяком случае, лучше уж расхлебывать кашу под руководством самого де Голля, чем каких-то Ги Молле, Буржес-Монури, Гайяров, возглавлявших по очереди правительства, не пользовавшиеся никаким доверием общественности. К таким мыслям склонялось все больше французов, измученных алжирской войной.
Собственно, даже активные сторонники возвращения де Голля к власти, старые, преданные ему голлисты, не имели ясного представления о планах своего шефа в алжирском вопросе. У них, как и у всех других политических партий, кроме коммунистов, не было никакой единой линии в решении алжирской проблемы.
Наиболее заметную тогда среди голлистов группу возглавлял Жак Сустель, который связывал с приходом к власти генерала надежду на сохранение «французского Алжира» и его интеграцию. В 1955 году, будучи алжирским генерал-губернатором, Сустель близко сошелся с влиятельными лидерами «ультра». Некогда он пользовался полным доверием де Голля. Однако его отношение к Сустелю стало довольно холодным из-за политиканства бывшего этнографа в конце существования РИФ. Тем не менее Сустель связывал с де Голлем все свои политические замыслы.
Другая группа голлистов, которую представлял молодой и энергичный политик из Бордо Жак Шабан-Дельмас, видела свою главную задачу в передаче власти де Голлю. Алжирскую войну они рассматривали в качестве подходящего повода для ликвидации Четвертой республики и учреждения нового режима в духе известных идей де Голля. Что касается решения алжирской проблемы, то они верили, что гений генерала найдет нужный путь.
Наконец, третья, довольно слабая группа голлистов состояла из людей, понимавших бессмысленность и опасность продолжения войны и надежд на сохранение Алжира в колониальной зависимости от Франции. Типичным представителем этой группы был Эдмон Мишле, считавший, что только престиж генерала может заставить страну согласиться на предоставление независимости Алжиру. Немало сторонников прихода де Голля к власти, таких как Андрэ Мальро или Франсуа Мориак, открыто возмущались продолжением войны и особенно ее варварскими методами.
Но никто из голлистов, каких бы взглядов он ни придерживался по алжирскому вопросу, не мог с уверенностью сказать, что именно он выражает точку зрения генерала. К тому же де Голль никогда этого и не позволил бы. Он вообще не считал нужным посвящать даже самых близких соратников в свои замыслы по такому сложному и щекотливому вопросу. Он лишь позволял им выступать в качестве его сторонников. И они довольствовались этим. Ведь без де Голля они в политическом отношении ничего собой не представляли. Только укрываясь за огромной тенью генерала, они могли рассчитывать на какое-то политическое будущее. Вообще отношения между де Голлем и его соратниками были совершенно не похожи на обычные взаимоотношения лидера политической партии и его ближайшего окружения. Как правило, такой лидер находится в зависимости от него, он должен внимательно учитывать требования своих политических единомышленников. Совсем иначе держался де Голль. Он требовал от своих сподвижников безусловной личной преданности, не интересуясь их мнением. В этом смысле одинокое положение де Голля носило исключительный характер и отражало его стремление выступать не в качестве лидера политической партии, а в роли общенационального вождя, стоящего выше всех партий. Плачевный опыт РПФ многому научил генерала, в том числе и недоверию к своему подобострастному окружению. Он уже видел немало измен и отречений, только усиливших его презрительное отношение ко многим, очень многим людям, особенно к тем, кто слишком часто заверял его в своей верности. Поэтому в последние годы Четвертой республики у него неожиданно вырывались признания: «Мне гораздо легче с моими старыми врагами, чем с моими друзьями». Рассуждая однажды о своих политических перспективах, он вдруг заметил: «Возвращение к власти? Де Голль — да… но без голлистов».
Разумеется, многие из них чувствовали это. Но одни были преданы генералу не за страх, а за совесть и готовы были следовать за ним в любом направлении. Другие рассчитывали в будущем лишь на личную политическую карьеру. Но находились и такие, кто надеялся оказывать на де Голля, в случае установления его власти, свое влияние, особенно по алжирскому вопросу. «Я знаю, — говорил Мишель Дебрэ, — что генерал абсолютно не согласен со мной и Сустелем в алжирской политике. Но сейчас гораздо важнее положить конец режиму, который ведет Францию к краху. Я надеюсь, что потом мы убедим генерала в необходимости интеграции».
Пока же они делали все возможное, чтобы подготовить приход де Голля к власти, поскольку обстановка для этого становилась благоприятнее. Правительство Ги Молле за необычайно долгий срок своего существования совершило все мыслимые и немыслимые глупости, которые неумолимо влекли Четвертую республику к гибели. Лидер социалистов как будто специально добивался этого. Еще 30 ноября 1956 года де Голль сказал Жану Турну: «Если только эти глупцы не будут продолжать вести свою идиотскую политику, у меня мало шансов прийти к власти». Но они продолжали именно такую политику, и шансы де Голля увеличивались. Однако слишком длительное пребывание Ги Молле в «Отель Матиньон» не соответствовало стремлениям сторонников де Голля. Именно поэтому Жак Сустель активно способствовал падению кабинета Ги Молле в мае 1957 года.
Теперь голлисты начинают с невиданной решимостью открыто добиваться своей цели. Во время нового кризиса Национальный совет социальных республиканцев потребовал от депутатов парламента «перед угрозой катастрофы немедленно сформировать правительство общественного спасения, которое объединило бы представителей всех политических тенденций, подобранных в парламенте или вне его, под председательством лица, престиж и авторитет которого признан всеми французами».
Речь шла, естественно, о де Голле. Однако его час еще не пробил. Пока в пользу де Голля складывалось лишь настроение, но отнюдь не соотношение политических сил. 12 июня, после обычного дележа портфелей и разных сделок, формируется правительство правого радикала Буржес-Монури. В отличие от правительства Ги Молле, имевшего «социалистическую» окраску, это был вполне правый, реакционный и бездарный кабинет. Его политика во всех направлениях продолжала и углубляла порочную, слабую, колеблющуюся линию предыдущего правительства. Буржес-Монури продержался всего два с половиной месяца, из которых полтора пришлось на каникулы Национального собрания, что несколько продлило его пребывание у власти. Но уже 30 сентября, не без участия Жака Сустеля, он был свергнут и начался новый, 18-й правительственный кризис в истории Четвертой республики. Он продолжался 35 дней и оказался невиданно сложным и напряженным. Это было вскоре после полета первого советского спутника Земли, и газеты обошла крылатая фраза одного депутата: «Скоро гораздо легче будет попасть на Луну, чем сформировать во Франции правительство!»
Во время лихорадочных поисков кандидата на пост премьера его резиденция — «Отель Матиньон» — освещалась восковыми свечами. Весь Париж был погружен в темноту, не работало метро, остановились электропоезда. Страна была парализована не только правительственным кризисом, но и гигантскими забастовками. Если в
1956 году в забастовках участвовало 982 тысячи человек, то в 1957 году —2964 тысячи. Особенно широкий размах забастовки приобретают в октябре, в период правительственного кризиса. Это напоминало всем, что, как ни важна проблема Алжира, неизменным фактором жизни Франции является жестокая классовая борьба, что социальные проблемы все более властно требуют своего решения. С этим так или иначе должны были считаться все политические деятели.
Какова же была позиция де Голля, который, конечно, не мог не замечать столь крупного явления в жизни страны, как массовое забастовочное движение в конце
1957 года? Несмотря на известные семейные связи, де Голль никогда не считал себя представителем буржуазии. Действительно, он не был банкиром или владельцем промышленного предприятия, никогда не имел акций какой-нибудь фирмы. Он владел лишь сравнительно небольшой чисто личной собственностью. Но тем не менее его позиция, продиктованная, как он был искренне убежден, заботой только о величии Франции, а отнюдь не о выгоде тех или иных капиталистических группировок, отвечала именно их интересам. По его глубокому убеждению, жизнь каждого француза имела смысл, если только она подчинена заботе об укреплении позиций Франции в мире. И он просто был не способен понять, как можно думать при этом о повседневных «мелких» материальных заботах.
«Французы, — говорил он одному из своих визитеров, — не имеют больше великих национальных стремлений. Они думают о своем жизненном уровне, что не является национальной задачей. А в это время есть страны, которые меньше думают о жизненном уровне, покоряя мир. Они завоюют его, даже не сражаясь». Примерно в это же время в другой беседе генерал сказал: «Что касается меня, то я не уподобляюсь этим технократам, которые твердят: Франция? Мы ее не знаем. Мы знаем только французов. Франция — это 45 миллионов потребителей». И он добавил в связи с вопросом о повышении жизненного уровня: «Это важно для французов. Но не для Франции…»
Итак, перефразируя известное крылатое выражение, можно сказать, что де Голль придерживался принципа: «Величие вместо масла». Такая позиция, конечно, не могла способствовать росту его популярности. Хорошо еще, что подобные принципы де Голль не выдвигал публично, излагая их только в узком кругу своих приближенных. Но, рано или поздно, они резко скажутся на его политической судьбе…
Между тем правительственный кризис продолжался. Новый кабинет пытались сформировать сначала Ги Молле, потом Р. Плевен, А. Пинэ, М. Шуман, снова Ги Молле… Только страх перед гигантским забастовочным движением заставил в конце концов представителей всех основных некоммунистических партий отодвинуть на второй план разделявшие их противоречия и сформировать правительство из представителей девяти партий во главе с Феликсом Гайяром, правым радикалом, близким сотрудником Рене Мейера и Жана Моннэ, которого называли воспитанником дома Ротшильда. Этот самый молодой из всех послевоенных премьеров (38 лет) возглавил комбинацию весьма старого стиля. В основных вопросах — Алжир и экономика — Гайяр начал проводить еще более консервативную и авантюристическую политику. При Гайяре авторитет Четвертой республики упал необычайно низко. К прежним причинам всеобщего недовольства он лишь добавил новые, особенно в области внешней политики.
Если и раньше англосаксонские державы третировали Францию, то теперь они совершенно откровенно рассматривали ее в качестве второстепенной страны. Соединенные Штаты используют обострение отношений Франции с арабскими народами из-за войны в Алжире для укрепления собственных позиций в Северной Африке и на Ближнем Востоке. В ноябре 1957 года возник конфликт по поводу поставок оружия Тунису из США и Англии. Французские «ультра» яростно вопили, что это оружие попадает в Алжир, что Тунис, бывшая колония франции, переходит под американский контроль. Гайяр попытался заставить США и Англию отказаться от вмешательства в сферу французских интересов, но безрезультатно. Более того, катастрофическое финансовое положение Франции вынуждало его подчиняться указаниям Вашингтона. Ведь в конце 1957 года он добивался от США получения займа в 650 миллионов долларов. Ему пришлось за это согласиться с размещением на французской территории американских ракетных баз.
Однако внешнеполитические неудачи правительства Гайяра еще только начинались. Главные события развернулись после 8 февраля 1958 года. В этот день французская военная авиация произвела зверскую бомбардировку тунисской деревни Сакиет-Сиди-Юсеф, расположенной на границе с Алжиром. Налет был предпринят в качестве репрессии за поражение, которое нанесли неподалеку от этого места алжирские повстанцы французскому отряду. Чтобы отомстить за него, французское командование решило уничтожить тунисскую деревню, где якобы укрывались алжирцы. Бомбами и пулеметным огнем было убито 75 ни в чем не повинных тунисцев, среди них 21 ребенок. Никаких алжирцев в деревне не оказалось. Чудовищное преступление взволновало весь мир. Тунис разорвал дипломатические отношения с Францией и обратился в Совет Безопасности ООН. В это время на сцене появились с присущим им «великодушием» американцы. Они предложили (вместе с Англией) свои «добрые услуги» для урегулирования франко-тунисского конфликта. Эта миссия была поручена Роберту Мэрфи, о котором уже шла речь в связи с событиями в Алжире в 1943 году. Нетрудно представить реакцию французских колонизаторов на деятельность миссии «добрых услуг», которую истолковали как форму прямого вмешательства США в дела Франции. Сторонники де Голля не замедлили воспользоваться новым кризисом. Один из голлистских лидеров — Мишель Дебрэ писал в своей газете «Курье де ла колер», что Гайяр способствует американским планам интернационализации алжирского вопроса, что уже разработан план установления «протектората НАТО над Алжиром».
15 апреля Национальное собрание, прервав свои каникулы, собралось для обсуждения политики правительства Гайяра. Алжир, Тунис и особенно «добрые Услуги» давали обильный обвинительный материал. Наступление на правительство возглавлял, как обычно, Жак Сустель. К этому времени он уже заключил союз с лидером «независимых» Рожэ Дюше, почетным председателем МРП Жоржем Бидо и правым радикалом Андрэ Морисом. Все они стремились взять власть, чтобы любой ценой бороться за сохранение «французского Алжира». А у Сустеля была, кроме того, и особая цель — возвращение к власти де Голля. Поднявшись на трибуну, он произнес резкую обвинительную речь против политики Гайяра. Сустель доказывал, что миссия «добрых услуг» является подготовкой к полной ликвидации всех французских позиций в Северной Африке. Он заявил, что за кулисами действуют американские нефтяные тресты, стремящиеся захватить нефть Сахары. «Я говорю от имени тех, кто решил больше не уступать, — гремел Сустель. — Франция дошла до предела уступок. Она должна, наконец, отвергнуть политику унижения и отречения». Дебаты закончились свержением кабинета Гайяра. Это было, по существу, последнее правительство Четвертой республики. Одновременно развернулись события, которые вошли в историю под названием «операции воскресения де Голля».
