Трудно отделаться от впечатления, что из-за дела Та-шеро Бланки оказался в жалком положении. А между тем это впечатление обманчиво. Да, он потерял много друзей, ряды бланкистов поредели. Сам он испытал глубокий внутренний кризис. Но одновременно Бланки обнаружил необычайную силу духа. Удар не сразил его, как это наверняка случилось бы с человеком заурядным. Нет, ничего еще не кончено. Вопреки всему надо жить и бороться. Таков Бланки, и он прав, ибо сама жизнь показывает, как много он еще значит для революции.

Это обнаружилось сразу же после опубликования его «Ответа». К Бланки явился журналист Дюрье, доверенный самого Альфонса де Ламартина, и от его имени предложил тайную встречу и переговоры. Дело в том, что великий поэт, разыгрывавший роль Дантона, струсил. В его романтическом пылком воображении витал грозный призрак кровавого мятежа, вождем которого, как ему казалось, может быть только Бланки!

Боялся не только он; все члены Временного правительства дрожали и метались в Ратуше, как в осажденной крепости, в поисках средств для отражения возможного штурма. Ведь 16 апреля, в воскресенье, на Марсовом поле намечено гигантское собрание Национальной гвардии для выборов новых офицеров. В тот же день демократические клубы решили провести народную манифестацию. Рабочие возмущены фарсом Люксембургской комиссии, издевательством с Национальными мастерскими, а главное — они измучены растущей нищетой. Разнообразные, противоположные страсти подогреваются мыслью о том, что через неделю состоятся всеобщие выборы, от которых революционный Париж не может ждать ничего хорошего. Все может случиться, ибо все уже случалось!

Не было еще шести часов утра, когда в субботу, 15 апреля, к министерству иностранных дел на бульваре Капуцинов подошли трое. Во дворе еще погруженного в темноту здания один из них, самый маленький, отделяется и направляется к дверям, которые бесшумно открываются перед ним. И вот он уже в кабинете великого человека, ступая по мягкому ковру, приближается к Ламартину. Министр и поэт одет по-домашнему. В свои пятьдесят семь лет еще красив, обаятелен, он излучает приветливость, протягивая Бланки, который ростом ему по плечо, свою руку.

Эта встреча столь далеких друг от друга людей продолжалась три часа. Она пространно описана самим Ламартином. Его рассказ один историк назвал «гибридом реальности с фикцией».

Однако не составляет особой трудности выяснить общий смысл визита Бланки в логово врага, встретившего его самой обаятельной любезностью. Ламартин вообще был весьма высокого мнения о своей способности очаровывать, соблазнять и убеждать не только друзей, но и врагов. Поэтому он сразу начал распространяться перед молчаливо настороженным собеседником на тему о своей любви к свободе, демократии, о ненависти к тирании, насилию. Правда, он благоразумно не упомянул о том, что уже договорился с генералами приготовить свои войска на случай необходимости подавления в Париже гидры анархии, если она посмеет поднять голову.

Но, поскольку эта голова была в тот момент непосредственно перед ним, а Ламартин видел в Бланки возможного будущего Марата или Робеспьера, почему бы не попытаться затуманить эту голову фимиамом лести? А также выяснить возможные намерения этого фанатика мятежа. Но зондаж не имеет успеха, ибо Бланки молчит и внимательно слушает поток красноречия самовлюбленного оратора. Собственно, ведь он принял приглашение Ламартина с единственной целью: узнать побольше о намерениях правительства, об эволюции самого Ламартина. Как знать, не идет ли речь о его сползании влево, что могло бы сильно изменить ход событий и сорвать планы контрреволюции. Но никаких реальных перспектив к лучшему в излияниях Ламартина не чувствуется. Напротив, видно, что его цель — нейтрализовать самого Бланки. Ведь министр доходит до того, что даже подает Бланки мысль о том, что не бросить ли эту опасную и грязную стезю политики? Почему бы ему не принять на себя функции дипломатического представителя Франции в каком-нибудь маленьком, но приятном уголке земного шара?

Бланки молчит, но его, конечно, возмущает сама мысль о возможности бегства в момент, когда дело Ташеро возбудило вокруг него столько страстей. Ведь это значило бы дезертировать с поля боя, расписаться в поражении и оправдать самые худшие подозрения. А время приближается к девяти, сейчас министерство начнут заполнять чиновники, и собеседники наконец расстаются. Внешне они очень довольны друг другом. Правда, уже сегодня Ламартин будет яростно действовать против демагогов, социалистов и защищать «порядок». А Бланки остается при своем убеждении, что Ламартин «является одним из самых опасных людей для дела свободы».

На другой день эти люди уже находятся по разные стороны баррикад. Правда, до баррикад дело не дошло.

Реакция хорошо поработала, чтобы внести раскол в силы революции. Среди членов правительства царит разброд, все подозревают друг друга. Без конца обсуждаются все новые варианты возможных событий, новые способы борьбы против «анархии». Но разлад царит и в демократическом лагере. Барбес отклонил всякие предложения о единстве действий, он целиком на стороне правительства. Распай отказался идти на Марсово поле. Кабэ считает демонстрацию ненужной. Бланки не видит шансов на успех, ведь он может рассчитывать только на очень узкий круг соратников. Выступать сейчас — значит лишь дать повод правым для репрессий. И все же Бланки идет на Марсово поле. Ведь неизвестно, как может повести себя толпа. Возможно, возникнет порыв, который сможет изменить состав Временного правительства. Бланкистов мало, их около дюжины, и Бланки с ними в толпе.

Нет никаких оснований и оправданий для того страха, который толкнул Ледрю-Роллена соединиться с Ламартином с целью подготовки вооруженных сил. Решено расположить их так, чтобы демонстрация рабочих, начавшаяся после выборов на Марсовом поле, проходила через сплошной строй войск и Национальной гвардии. И во г они идут к Ратуше, встречаемые криками буржуазных национальных гвардейцев: «Смерть коммунизму!», «Долой Луи Блана!», «Долой Бланки!», «Долой Кабэ!»

Рабочие все же достигают Ратуши. Из их рядов звучат лозунги, отражающие замешательство, отсутствие ясной цели, разброд: «Да здравствует Временное правительство!», «Да здравствует Ледрю-Роллен!», «Да здравствует Луи Блан!» Их петицию с социальными требованиями холодно принимает кто-то из самых незаметных членов правительства, чтобы положить ее в архив. Итак, полное поражение, первое полное поражение после революции. Время, когда рабочие могли влиять на правительство, кончилось. Ламартин пришел в восторг. Позднее он называл 16 апреля «самым прекрасным днем своей политической жизни».

На протяжении всего дня Бланки доминировал в сознании всех правых. О нем шла речь в Ратуше. Но практически Бланки был простым участником и наблюдателем событий 16 апреля. Кроме раздачи экземпляров своего «Ответа», он ничего не делал. Собственно, он принял участие в демонстрации, которую считал безнадежной, лишь из-за солидарности со своими более нетерпеливыми сторонниками. Тем не менее его имя было на устах у всех поборников «порядка», он стал объектом их ненависти и символом опасности нового народного восстания. С другой стороны, раздувая ненависть к нему, хотели оправдать тот поворот вправо в политике правительства, который резко обнаружился 16 апреля. Знаменитому революционеру придавали чрезмерную важность, чтобы иметь алиби для проведения антиреволюционных мер. Хотя Бланки не делал ничего против правительства, вечером отдается приказ о его аресте. Тем самым хотели создать доказательство существования какой-то угрозы мятежа, оправдать военные меры, принятые против демонстрации рабочих, проходившей под угрозой штыков. 17 апреля префекту парижской полиции Коссидьеру поручили арестовать Бланки. Но он высказал опасение, что арест может вызвать настоящий мятеж. Начальник полиции безопасности Аллар потребовал письменного приказа. Получив его, он вскоре сообщил, что не может разыскать Бланки.

18 апреля комиссар полиции Бертоглио получил новый приказ найти и арестовать Бланки. Он разыскал его, но арестовать не решился, поскольку Бланки был окружен своими соратниками, которых оказалось в четыре раза больше, чем людей у Бертоглио. Он даже вежливо поприветствовал Бланки.

Коссидьеру ничего не оставалось, как самому выполнить грязную работу, но он потребовал специального разрешения правительства. Началось обсуждение, все министры высказались за арест, кроме Ламартина, считавшего, что наблюдать за Бланки необходимо, но арестовывать его нельзя. При этом он сказал:

— Я видел его и думаю, что можно и так сделать его неопасным. Не следует путем ареста увеличивать популярность, которой он пользуется среди демократов. Показывать страх перед ним — значит превращать его в вождя опасной партии. Я не могу согласиться с тем, что считаю ошибкой.

При голосовании, однако, все высказались за арест. Против голосовали Ламартин и Альбер. Тем не менее Бланки не был арестован. Ледрю-Роллен отменил приказ.

Бланки остается на свободе, но он видит, как осложнилась обстановка. Еще 16 апреля вечером на собрании Центрального республиканского общества зашла речь о дальнейших действиях. Бланки заявил, что необходимо вернуться к методам тайных обществ. Однако в последующие дни Бланки высказывался за поддержку Временного правительства, несмотря на все его отрицательные черты. Вскоре, выступая на собрании 1300 железнодорожников, Бланки призывал воздерживаться от заговора против правительства. Он даже сказал, что требования народа могут быть удовлетворены благодаря всеобщему избирательному праву, что следует воздержаться от всякого насилия по отношению к будущему Учредительному собранию. Уж не изменил ли он свою прежнюю позицию в вопросе о выборах, которые считал преждевременными и опасными?

А выборы между тем состоялись 23 апреля, и результаты их подтвердили самые худшие опасения Бланки. Так называемые умеренные республиканцы получили 880 мест. Эта пестрая масса буржуа, бывших орлеанист-ских чиновников, состояла из людей, для которых республика была всего лишь новой вывеской над старым порядком. Не случайно многие из них назывались «присоединившимися». Действительно, они присоединились к республике, чтобы, как в июле 1830 года, украсть у революционного народа его победу. Только на этот раз не в пользу Луи-Филиппа и одних банкиров, а для всей массы буржуазии. Около 300 мест получили монархисты: легитимисты и орлеанисты. За них голосовали темные крестьяне, вдохновляемые священниками и уцелевшими аристократами. К тому же 45-сантимный налог вызывал яростное недовольство крестьян республикой.

Левые силы, вышедшие победителями из февральской революции, одним махом потеряли все плоды победы. Всего демократические клубы Парижа выставили 33 кандидата. Избрано было из них только шесть, да и то четверо были членами Временного правительства: Ледрю-

Роллен, Луи Блан, Альбер и Флокон. Это была плата за то, что Временное правительство сделало все, чтобы свести на нет завоевания февраля. Барбес и Конспдеран в Париже провалились, но прошли в провинциальных избирательных округах. Бланки, Распай и Кабэ не были избраны. Зато Ламартин получил больше всех голосов — 259800. А Бланки собрал лишь 5480, тогда как Барбес получил в Париже 64065, а Распай — 52 035. Сказался, конечно, скандал, вызванный публикацией «документа Ташеро». Но главную роль сыграла ожесточенная травля, преследование социалистов и коммунистов. Продолжатель и пропагандист идей Фурье, Консидеран писал в апреле: «Спросите любого из этих добропорядочных слабоумных буржуа: кто такой социалист? И он обязательно ответит вам, что социалист — это опасный, безнравственный человек, который мечтает о Поджогах и грабежах, о разделе земель и требует общности жен».

Не проводя различия между социализмом и коммунизмом, и то и другое сделали бранными словами. Выражаясь современным языком, все средства массовой информации пустили в ход, чтобы скомпрометировать социалистов. Блана, Кабэ, Прудона, Консидерана свели в одну банду разбойников. Особую ненависть возбуждали по отношению к Бланки, совершенно не стесняясь в эпитетах. Слово «предатель» было еще довольно мягким, некоторые писаки называли его «шакалом». Особенно издевались над лозунгом «право на труд» и над пресловутыми Национальными мастерскими, как и над Люксембургской комиссией. Вообще социализм оказался воплощением козней самого сатаны. Предлагались такие синонимы слова «социалист»: «опустошитель», «грабитель», «анархист».

И подобные карикатуры имели успех. Франция, что касается подавляющего большинства своего населения, еще просто не доросла до социализма. Даже такие люди, как Ледрю-Роллен, то есть мелкобуржуазные республиканцы, подвергались поношению за близость к социалистам, притом не только к безвредным, но и полезным для буржуазии, как Луи Блан.

Все это и сказалось на итогах выборов. Левореспубликанская газета «Реформ» писала: «Мы считались с возможностью очень плохих выборов, но надо признаться, что события превзошли наши ожидания». А Бланки оставалось только с мрачным удовлетворением констатировать, насколько он был прав, когда добивался отсрочки проведения выборов и когда люди, близкие к «Реформ», яростно противились этому. Теперь и им пришлось расплачиваться за свою глупость. Вообще, итоги первых настоящих всеобщих выборов, о которых так мечтали республиканцы, считая их высшим выражением демократии, заставили Бланки задуматься о главной цели, о смысле всей его жизни. Он был искренним патриотом, горячо любил Францию. А Франция решительно отвергала его политический и социальный идеал. Ясно, что его можно было навязать стране только силой. А вскоре после выборов произошли события, давшие ему новую пищу для грустных размышлений, если не для отчаяния...

Трагические события произошли в Нормандии, в Руане, одном из центров текстильной промышленности. Рабочим здесь давно уже было несладко, наглая эксплуатация дошла до крайних пределов. Брат Бланки, сделавший карьеру видного экономиста, писал в 1848 году, что «никакая нищета в мире не может сравниться с нищетой жителей квартала Мартинвиль в Руане».

Рабочие наивно рассчитывали на выборы. Они выдвинули своих кандидатов. Но их список провалился. Зато миллионеры — фабриканты Гранден и Левассер — стали депутатами Учредительного собрания. Рабочим стало известно, что результаты голосования фальсифицированы, что они гнусно обмануты. И тогда выросли баррикады. Восставшие укрепились в кварталах Мартинвиль и Сен-Север. Правый республиканец Сенар, представитель направления «Насьональ», взялся наводить «порядок». Оказывается, заранее были подготовлены войска генерала Жерара. Пустили в ход артиллерию. Около сотни рабочих было убито, несколько сот ранено. Беспощадно убивали женщин и детей. Разгром восстания вынудил многих рабочих искать убежища в окрестностях Руана. Но там буржуа с охотничьими ружьями и собаками устроили охоту на людей.

События в Руане потрясли сознание многих республиканцев в Париже. Буржуазная республика сбрасывала демократическую маску февральских дней. Сильнее и ярче всех Бланки выразил свой протест против бойни в Руане. Он написал воззвание, которое было одобрено 3 мая его Центральным республиканским обществом. Он разоблачал кровавую расправу над восставшими в Руане как заранее подготовленную «Варфоломеевскую ночь» для рабочих. Бланки видел в Руане реставрацию жестоких расправ, применявшихся при Луи-Филиппе. В довершение сходства оказалось, что беспощадное судебное преследование участников восстания, осужденных на каторгу и тюрьму, проводилось под руководством того самого Франк-Каррэ, который выступал обвинителем на процессе Бланки по делу 12 мая 1839 года. Указывая на ответственность Временного правительства за кровавую бойню в Руане, Бланки требовал: «Сотрите же, сотрите с ваших зданий эту ненавистную ложь из трех слов, которые вы только что начертали на них: Свобода, Равенство, Братство!» В заключение Бланки настаивал на выводе из Парижа войск, которые буржуа призывали использовать против рабочих Парижа. Бланки предупреждал, что готовится «Варфоломеевская ночь» и для столичных рабочих. Вскоре это пророчество подтверждается самым ужасным образом. Воззвание было отпечатано в форме афиши и расклеено на стенах парижских домов. Но кто мог прочитать гневный призыв Бланки, если полиция получила приказ сдирать со стен эти афиши?

Обстановка между тем с каждым днем осложнялась. Буржуазия явно стремилась взять реванш за уступки, которые рабочие вырвали в феврале. Странную роль при этом играет польский вопрос. В захваченных Пруссией и Австрией районах Польши вспыхнуло восстание, которое жестоко подавили прусские и австрийские войска. Во Франции поднялась волна симпатии к полякам, тем более что в Париже было много польских эмигрантов. Учредительное собрание решило обсудить 15 мая польский вопрос. Клубы призвали устроить в этот день массовую демонстрацию. Заговорили о войне за свободу Польши.

Но вожди демократических клубов заняли сдержанную позицию. Особенно Бланки, а также Распай, Кабэ, Прудон и Барбес. Бланки отчетливо понимал нелепость ситуации, при которой сентиментальный порыв заслонял жгучие французские проблемы: дезорганизацию экономики, катастрофическое ухудшение жизни трудящихся, происки правых. Он с тревогой думал: а не размахивают ли польским флагом лишь для того, чтобы нанести удар левым еще более сильный, чем 16 апреля? Слишком все это отдавало провокацией.

К тому же уже не было Временного правительства, где хотя бы символически сидели социалисты. Учредительное собрание заменило его Исполнительной комиссией в составе Ламартина, Гарнье-Пажеса, Мари и Ледрю-Роллена. Ни Луи Блана, ни Альбера в нее не включили. Когда Луи Блан как депутат потребовал создания министерства труда и прогресса, то собрание с подчеркнутым презрением, издевкой отвергло предложение. Реакционное собрание цвно стремилось поскорее ликвидировать демократические завоевания революции.

А в Центральном республиканском обществе кипели страсти из-за Польши. Только Бланки сохранял хладнокровие, не испытывая увлечения сомнительным польским лозунгом при забвении собственных забот. Но он вынужден следовать за большинством, чтобы не остаться в одиночестве. Бланки уступает:

— Вы хотите идти на демонстрацию? Хорошо, пойдем, но давайте воздерживаться от глупостей.

15 мая Бланки идет вместе со своим клубом, но отнюдь не во главе его. Манифестанты собрались на площади Бастилии и двинулись к площади Конкорд. Это было внушительное зрелище — скопление примерно 50 тысяч человек. Среди них много иностранцев, поляки в национальных костюмах.

Демонстрацией заправлял весьма подозрительный тип Жозеф Собрие, связанный с Ледрю-Ролленом и Коссидь-ером и являвшийся, без сомнения, их подручным. Вторым был известный нам по Мон-Сен-Мишель Юбер, личность, внушавшая сомнения многим. Его не зря считали помешанным, хотя другие видели в нем симулянта-провокато-ра. В 1849 году достоверно выяснились его связи с полицией. Забегая вперед, отметим, что после провала 15 мая он был арестован вместе с другими вожаками, но быстро отпущен. Впоследствии он вдруг стал жить на широкую ногу. Откуда у него появилось состояние? Однако 15 мая он шумел больше всех.

Но вот толпа подошла к Бурбонскому дворцу, где заседало собрание; она облепила решетку, делегация вошла внутрь здания, но туда стали проникать и другие. Бланки вместе со своими друзьями тоже попал в зал. Вскоре в печати будет опубликована записка нового министра внутренних дел о событиях 15 мая, где содержится фраза: «Все меры были приняты: Бланки был окружен». Кем? Совершенно ясно, переодетыми агентами полиции. Если он будет делать что-либо компрометирующее его, то предусмотрен арест. Вообще множество признаков свидетельствовало о полицейской провокации, среди соратников Бланки появились какие-то подозрительные люди в рабочих блузах. Распай вспоминал: «Когда я вошел, то в одном из первых залов я увидел человек двадцать каких-то одержимых, которые громили все». И он узнал среди них переодетых полицейских.

Между тем толпа ворвалась в зал заседаний, окружила трибуну, заполнила амфитеатр, тесня депутатов. Воцарился невообразимый хаос. Распай с трудом взобрался на трибуну и кое-как зачитал петицию о Польше. Сразу возобновились крики:

— Где Бланки?

— Бланки на трибуну! Дать слово Бланки! Мы хотим Бланки!

Один рабочий громовым голосом провозгласил:

— Во имя величия народа требую тишины. Гражданин Бланки просит слова! Слушайте его!

Но Бланки вовсе не хотел говорить. Его буквально

силой подняли на трибуну. И вот он лицом к лицу с ненавистным ему и люто ненавидящим его собранием, которое тем не менее представляет Францию. Бланки на общенациональной трибуне — страшнее этого ничего не могли себе представить реакционеры, составлявшие большинство собрания. Вот каким он показался тогда правому депутату, знаменитому историку Алексису Токвилю: «Впалые и увядшие щеки, бледные губы, вид больной, мрачный и гнусный, мерзкая бледность, облик замшелый, ни одной четко очерченной линии, старый черный редингот, облекающий хилые и тощие члены; казалось, он жил в сточной канаве и только что из нее выбрался».

Но народ, заполнивший зал Бурбонского дворца, знал, почему Бланки имел такой измученный вид; он видел в нем мученика за свои кровные интересы и потому требовал его слова. Он знал, что все хотят слышать о Польше, хотя в душе он вовсе не разделял всеобщего опьянения идеалами польской шляхты. Да и кто во Франции толком представлял себе польскую проблему, дипломатическую ситуацию в Европе и сомнительные внешнеполитические возможности Франции? Но, будучи уже опытным политиком и оратором, он мгновенно понял, что, не сказав ничего о Польше, он не сможет высказать то, что считает самым главным. Поэтому он отдает щедрую дань польской теме только для того, чтобы произнести самое важное: напомнить о чудовищных событиях в Руане, о страданиях всех французских рабочих. Ведь реакция играла на великодушных чувствах этих тружеников разговорами о муках польских повстанцев, чтобы заставить их забыть собственные заботы. Но Бланки решительно напоминает о них:

— Граждане, народ пришел сюда потребовать от вас справедливости. Он пришел потребовать правосудия по поводу жестоких событий, происходивших в Руане, городе, который при нынешней скорости сообщений находится у ворот столицы. Народ знает, что вместо того, чтобы перевязывать жестокие раны, нанесенные в этом городе, их, по-видимому, как бы с охотою растравляют каждый день, и что ни умеренность, ни пощада, ни братство не последовали за бешенством первых дней, даже по истечении трех недель со времени этих кровавых столкновений. Он знает, что тюрьмы неизменно наполнены его товарищами, и он требует, чтобы, если нужно кого-нибудь наказать, это не были бы жертвы избиений, а их виновники.

Большинство депутатов слушают все это с мрачным молчанием, а народ со всех сторон кричит: «Правосудия!»

— Народ также требует, — говорит Бланки, повышая голос, — чтобы вы подумали о его страданиях. Он соглашался ради республики пережить три месяца нищеты. Но эти три месяца скоро истекают, и возможно, даже вероятно, что от него потребуют еще других месяцев. Народ требует от Национального собрания, чтобы оно настойчиво и без всяких проволочек, без перерывов заботилось о восстановлении производства, о предоставлении работы и хлеба тысячам граждан, ныне их не имеющим!

Никогда еще в этом собрании не раздавались такие речи, никогда еще здесь не звучал голос подлинного народного представителя. Вот как описывает впечатление, произведенное на слушателей, Даниель Стерн: «Невероятно возбужденная толпа замирает в неподвижности, боясь потерять хоть одно слово из той речи, которую произносит этот таинственный оракул мятежей». А Бланки продолжает разоблачать механизм социальной несправедливости, он срывает покровы лжи, которой его пытаются замаскировать:

— Народ прекрасно знает, граждане, что ему ответят, что главной причиной отсутствия работы являются именно народные движения, которые расстраивают общественную жизнь и вызывают замешательство в торговле и промышленности. Разумеется, граждане, в этом, может быть, и есть некоторая доля правды. Но народ по инстинкту знает, что это не главная причина тягостного положения, в котором он сейчас находится. Отсутствие работы и торговый кризис начались еще до февральской революции; они возникли очень давно, они обусловливаются глубокими социальными причинами. Эти причины должны быть вскрыты в Национальном собрании. Народ с некоторой болью видел, что люди, которых он любил, систематически устранялись от работы правительства. Это подорвало его доверие...

Надо признать, что речь Бланки гораздо более сдержанная, умеренная по сравнению с теми потоками гнева, которые он выливал в стенах своего клуба. Но он расчетливый политик, и на ходу, интуитивно взвешивая ситуацию, он чувствует, что в атмосфере сегодняшнего дня витает провокация, что нельзя дать повода реакции для расправы над еще живыми силами революции. Но даже его осторожные суждения вызывают ярость среди правых. Криками ему напоминают, чтобы он говорил о Польше. Ну что ж, он уже сказал главное, что хотел, и поэтому возвращается к польскому вопросу:

— Возвращаюсь к Польше — вопрос о работе и народной нищете был поднят здесь мимоходом. Я должен сказать, граждане, что народ пришел сюда не только для того, чтобы вы занимались его положением. Он пришел, чтобы вы занялись Польшей. Но он не мог упустить этот случай, не напомнив своим представителям, что он так же несчастен и что в этом лишняя черта сходства между французским и польским народом...

Речь Бланки несколько раз прерывалась бурными аплодисментами. Но она же вызывала крики негодования правых. На трибуне в эти бурные три часа вторжения народа в парламент сменились многие, выступал и Ледрю-Роллен. Этот знаменитый оратор пытался успокоить страсти и выпроводить народ из собрания. В этом ему помогали Распай, Барбес, Луи Блан. Но кому-то нужно было спровоцировать народ и принять меры против революционных вождей. Надо было обезглавить возможную новую революцию. Начало полошил Барбес. Когда стал выступать Бланки, он возмущенно удалился из зала. Но он все слышал. И когда Бланки, единственный из ораторов, поднял социальный вопрос, ревность, вернее, ненависть к тому, кого он считал своим соперником, а значит, и смертельным врагом, заставила его прорваться к трибуне. По сравнению с маленьким Бланки он выглядел на трибуне просто гигантом. Но Барбес горел желанием превзойти соперника не столько ростом, сколько смелостью и оригинальностью своих слов. Пусть знают, кто настоящий народный вождь, он, Барбес, или этот несчастный Бланки! И он закричал громовым голосом:

— Надо обложить богачей налогом в один миллиард! Надо отдать миллиард франков народу!

В собрании немедленно поднялся неописуемый шум. Если до этого невероятный гвалт производил в основном народ, то теперь депутаты, все эти богатые буржуа, завопили так, будто их режут. Давка, толчея в проходах усилились, вспыхнули драки. В этой яростной мешанине Бланки прижали к барьеру, п он чуть было не оказался раздавленным. Но несколько дюжих рабочих узнали его и помогли ему выбраться в амфитеатр, к скамьям депутатов. Он оказался рядом со стенографом Сигизмундом Скловером, который, подвинувшись, уступил ему место. Молодой человек узнал Бланки и, считая его руководи-

телем начинающегося мятежа, спросил, чем все это кончится.

— Я об этом ничего не знаю, — ответил Бланки.

— Как это вы ничего не знаете? Разве этим движением никто не руководит? Чем все это кончится?

— Об этом, — отвечал Бланки, — я не имею никакого представления. Конечно, кое-что известно, как эти авантюры начинаются, но никогда не известно, чем они могут кончиться.

Бланки говорил правду. Он сам с мучительной тревогой думал об исходе всей этой невероятной кутерьмы. Как раз в этот момент на трибуне выросла нелепая фигура с длинной взлохмаченной рыжей бородой. То был Юбер, компаньон Бланки и Барбеса по Мон-Сен-Мишель. Как будто специально шум на минуту смолк, и тогда раздался вопль Юбера:

— Объявляю Национальное собрание распущенным!

Новый взрыв яростных криков, воплей и даже аплодисментов оглушил всех. Бланки вспоминал: «Я почувствовал себя так, как если бы на мою голову упал булыжник с шестого этажа, этим я не был бы более оглушен». Он машинально взглянул на часы. Было четыре часа с четвертью. И он подумал: «Это момент величайшей глупости». Но это быстро понял и друг Бланки Поль Флотт. Он бросился на трибуну и что было сил закричал:

— Нет! Собрание не распущено! Граждане! Кричите громче: «Да здравствует собрание!» — и скорее уйдем отсюда!

Действительно, выходка Юбера была явной провокацией. Тогда многие принимали его за сумасшедшего, а он был просто полицейским агентом. Эта эскапада окажется очень скоро находкой для реакции в борьбе с революцией. Но здесь как будто многие осознали это и начали покидать зал. Ушел и Бланки. Но вокруг трибуны кипели страсти. Один за другим появлялись списки нового Временного правительства. В них повторялись в разных сочетаниях имена Распая, Луи Блана, Ледрю-Роллена, Фло-кона, Консидерана, Альбера, Бланки, Прудона, Леру, Ка-бэ. Участники всей этой суматохи считали, что произошло нечто подобное тому, что случилось 24 февраля. На самом деле это был какой-то запутанный фарс. Фактически никакого восстания не было. На стороне власти, то есть Национального собрания и Исполнительной комиссии, находились все вооруженные силы: армия, Национальная гвардпя, мобильная гвардия, жандармерия, полиция. Тем

не менее наиболее экзальтированные считали Национальное собрание разогнанным и устремились к Ратуше, где Барбес, Альбер и еще кучка их друзей занялись формированием «правительства». Кое-кто потребовал включения в него Бланки. Это привело Барбеса в бешенство:

— Не говорите мне о Бланки; если он появится, я разобью ему голову!

В действительности в Ратуше разыгрывалась какая-то пародия на правительство, которое немедленно занялось сочинением целой серии декретов, среди которых был, например, декрет об объявлении войны сразу нескольким державам из-за Польши. Написали также декреты о роспуске Учредительного собрания, Национальной гвардии и т. п.

А между тем в опустевшем зале Бурбонского дворца снова собрались члены Учредительного собрания. Первым делом занялись подавлением «мятежа», которого, в сущности, не было. Тем не менее войска отправились к Ратуше. Во главе их на лошадях гарцевали Ледрю-Рол-лен и Ламартин. Это уже был какой-то нелепый маскарад. Арестовать «правительство» Барбеса и Альбера не составляло никакого труда. Не потребовалось ни одного выстрела, ибо «правительство» никто не защищал. В разных местах схватили руководителей революционных клубов. Были арестованы Леру, Распай, Собрие, Барбес, Альбер, Флотт, Лакамбр п другие. Брали не за конкретные действия, не за определенную вину, а просто по признаку революционной активности. Всего арестовали в этот день около 400 человек. Речь шла о потенциальных вожаках восстания, которое могло и должно было вспыхнуть. Но неуловимым в течение десяти дней оставался Бланки. И снова его враги распускают слухи в стиле «документа Ташеро». Видите ли, он опять предал всех, как в 1839 году! Сбежал за границу, отправив своих друзей за решетку!

Бланки схватили 26 мая в половине седьмого вечера в доме одного торговца на улице Монтолон, когда он сидел с двумя друзьями за обедом, состоящим, как обычно, из овощей и простой воды. Прошел всего год, как его выпустили на свободу в Блуа...

Теперь он оказался в Венсеннском замке, расположенном на восточной окраине столицы. Это одна из самых знаменитых исторических достопримечательностей Парижа. Жизнь каждого из французских королей, начиная с Фплиппа-Августа, была так или иначе связана с Венсеннским замком. Уже упоминалось о нем, когда речь шла о народных манифестациях с требованием сурового наказания министров Карла X, заключенных в этот замок в июле 1830 года. И снова одиночная камера, на этот раз высокая, со сводчатым потолком. Слуховое окно, перегороженное брусьями. Узники строго изолированы друг от друга. Нет даже прогулок. И снова мать Бланки обнаруживает невероятную настойчивость и спустя восемь дней после ареста добивается свидания с сыном. Она рассказывает о том, что в Париже «царит порядок». Прошло всего три месяца, как король Луи-Филипп бежал, скрываясь под именем господина Лебрена. И Бланки за эти три месяца пережил, перечувствовал больше, чем за десяток лет в тюрьме. Ему есть что вспомнить, о чем подумать и пожалеть...

Совесть его была чиста. Ошибок он не совершал. Жалеть приходилось о том, что обстоятельства, события шли так, как они только и могли идти в том хаотическом столкновении интересов и страстей, которое началось в конце февраля. От этой высшей точки подъема революции, когда решающую роль играли рабочие, она шла на убыль. Иначе и быть не могло, ибо Франция еще не созрела, не готова была к пролетарской, социалистической революции, она оставалась буржуазной. Тем не менее впервые в истории на арену широко выступает рабочий класс. Действуя стихийно, несознательно, неорганизованно, он воплощает будущее. Но оно еще в очень далекой и туманной перспективе. И все же, как писал Маркс, «пролетариат все более объединяется вокруг революционного социализма, вокруг коммунизма, который сама буржуазия окрестила именем Бланки ».

Сам Бланки в какой-то мере сознавал свою историческую роль. Разве случайно, явившись в Париж, он сразу поднял красное знамя в противовес трехцветному, знамя пролетарское против буржуазного? Но его пришлось склонить. Не было еще достаточно могучих рук, чтобы крепко держать его. Французский рабочий класс еще находился в младенческом состоянии. Поэтому все последующие этапы событий — выступления 17 марта, 16 апреля, 15 мая — означали следовавшие одно за друшм поражения рабочих. Избежать их было нельзя. Поэтому Бланки все это время придерживается осторожной, сдержанной линии. Он даже поддерживает Временное правительство, хотя оно вело дело к поражению революция. А тут еще злосчастная история с «документом Ташеро),

Можно только удивляться выдержке Бланки, его способности трезво оценивать ситуацию не столько строгим логичным анализом, сколько чувством, интуицией.

И снова тюрьма, куда до Бланки доходили лишь обрывочные, скудные сведения о том, что происходило рядом, за толстыми стенами Венсеннского замка. А там развертывалась последовательная подготовка к окончательному разгрому революционного рабочего класса. Новый военный министр генерал Эжен Кавеньяк стягивал к столице войска. Реакционное Учредительное собрание делало свое грязное дело. Уже 16 мая ликвидировали Люксембургскую комиссию, которая до этого использовалась для одурачивания рабочих химерами Луи Блана. Быстро свели на нет и принятое ранее решение о сокращении рабочего дня. Сразу взялись и за Национальные мастерские, в которых числилось свыше 100 тысяч рабочих. Их уничтожение поручили монархисту и иезуиту графу Фаллу, который начал действовать поистине иезуитскими методами. Сначала перестали записывать в них новых безработных. Потом предложили молодым рабочим вступать в армию. Рабочих Национальных мастерских стали посылать в провинцию землекопамп. Они поняли смысл наступления против них и все с большим подозрением относились к маневрам правых в Учредительном собрании. 4 июня произошли дополнительные выборы в собрание. Неожиданно избранными в Париже оказались социалисты вроде Леру и Прудона. Но эти люди не способны были защищать рабочих, они витали в мире иллюзий. Зловещим симптомом оказался неожиданный успех Луи-Наполеона Бонапарта, избранного сразу в четырех округах. Ничтожный человек с именем, овеянным чужой легендой, привлек недовольных, отчаявшихся и изверившихся людей. Бонапартисты сразу же развили бешеную агитацию, почуяв выгодную конъюнктуру.

Между тем правые сочли себя достаточно усилившимися, чтобы начать решающую схватку с рабочими. Отдаются приказы, означавшие роспуск Национальных мастерских, дававших хотя бы кусок хлеба безработным. 23 июня началось восстание рабочих, восстание без вождей, без программы. Это был взрыв возмущения 50-тысячной массы, выражение отчаяния и негодования. Восставшие сражались с таким героизмом против втрое превосходивших их сил, что правительство охватила паника.

Первая великая битва пролетариата против буржуазии кончилась поражением. Войска генерала Кавеньяка подавили восстание с чудовищной жестокостью. Точное число убитых неизвестно, наиболее вероятной представляется цифра в 15 тысяч, к которым надо прибавить многие тысячи заключенных в тюрьмы и отправленных в ссылку. В течение нескольких недель Париж, особенно в его восточных районах, казался городом, в котором будто какая-то чудовищная эпидемия унесла , большую часть жителей и превратила улицы в пустыни. До Бланки, запертого в Венсеннскую крепость, доходили смутные сведения и отзвуки пушечной канонады. Как и в феврале 1848 года, в июне среди восставших снова не оказалось их вождя, хотя имя его часто вспоминали на баррикадах...

Бланки оставалось лишь мрачное удовлетворение от сознания того, что его пророчества, еще несколько недель назад казавшиеся кошмарным видением, осуществились. Он размышляет о судьбе Франции и ее народа, о республике и социализме. Вот тогда он и приходит к заключению, что республика сама по себе ничего не дает для реального улучшения участи трудящихся, что республика, чтобы стать благом для всех обездоленных, должна быть социальной республикой. Ио что это означало бы на практике? Бланки не мог да и не хотел искать ответа на этот вопрос. Еще менее определенной казалась ему его собственная роль в неизбежных грядущих битвах. В это время он не верил, что сможет каким-то образом влиять на события, переживаемые Францией. Враги превратили его в мифическое пугало и заперли в камере, отрезав от внешнего мира. Но что говорят и думают о нем, если само имя Бланки сделали символом какого-то ужасного зла для подавляющего большинства населения Франции?

В августе 1848 года друг Бланки доктор Лакамбр задумал опубликовать биографию Бланки, которая явилась бы ответом клеветникам, восстановлением его истинного облика взамен того извращенного представления о нем, которое давали публике. Бланки пишет Лакамбру 12 августа 1848 года:

«Я полностью согласен с вами и, однако, не собираюсь ничего делать. Знаете почему? Потому что я не вижу никакой возможности достичь серьезных результатов. Чтобы добиться эффекта, надо воздействовать на большинство населения, иметь огромное влияние, но вы знаете, что такое влияние мы оказать не можем, что сфера нашей деятельности крайне ограничена, наш горизонт почти так же узок, как стены тюремной камеры. Предположим, эта биография написана и напечатана. Сколько читателей прочтут ее? Самое большее, несколько сотен. Кто согласится широко ее опубликовать? Ни одна газета не пойдет на это. Неужели вы думаете, что это произведение существенно повлияет на общественное мнение? Вся большая пресса меня ненавидит, ибо она меня боится. Все, что вышло из-под моего пера, вызывало зависть, беспокойство, страх... Наивно преувеличивать мое значение, это может лишь обернуться против меня. Это не первый случай, когда человек становится жертвой своей репутации. Вы хорошо знаете пословицу о посредственности, добивающейся всего. Успеха достигает только она, каждый ее любит, ибо никто ее не боится. Эта пстина так же верна, как и то, что в этом мире успех достается только пороку, а добродетель гибнет. Любое достоинство рассматривается как недостаток, как повод для порицания. Пороки других нравятся как выгодный фон, как основание для гордости собой. Надо брать мир таким, каков он есть. Вы говорите о моем терпенье, о моей преданности делу. Другие говорили о моем бескорыстии, о моей суровой и скромной жизни. Думаете, что все это мне простят? В этом заключается опасное преступление, которое разжигает исключительную ненависть. Только некоторые избранные души, чистые и великодушные, воспринимают это с любовью, которая порождается сходными качествами, остальные же становятся смертельными врагами. Такова судьба. Я считаю большой удачей иметь хорошие отношения и дружбу с несколькими преданными сердцами, способными на большое чувство и большие жертвы; это сила, подобной которой нет в мире. Положение дел остается плохим, опасным, но не безнадежным. Ведь это не может длиться бесконечно: вот в чем утешение и надежда».

Скажем прямо, слабое утешение и смутная надежда для узника Венсеннского замка. Обрывочные сведения, доставляемые Бланки матерью, рисовали безотрадную картину политической эволюции. Республика, ради спасения которой якобы и пришлось расправиться с рабочими в июне, идет к упадку. Теперь она ликвидирует и другую свою опору — поддержку мелкой буржуазии. Ее представители в рядах Национальной гвардии недавно яростно подавляли пролетариат, защищая свою собственность. Но Учредительное собрание теперь голосует за строгое взыскание долгов и обрекает на разорение десятки тысяч лавочников и других мелких буржуа. Оказывается, они

спасли собственность, но не свою, а крупных капиталистов и банкиров. Собрание разрабатывает и принимает новую конституцию. Ледрю-Роллен заикнулся было о том, чтобы упомянуть в ней о «праве на труд», провозглашенном Временным правительством весной. Но ситуация изменилась, и «право на труд», объявленное мятежным девизом, отвергается. Однако самое опасное в том, что конституция открывает дорогу восстановлению монархии. Учреждается должность президента, получающего всю реальную власть. Его будут выбирать прямым голосованием, а он станет носителем суверенитета нации.

Это положение конституции имеет тем более зловещий смысл, что на политической сцене выдвигается на первый план фигура «племянника своего дяди» Луи Бонапарта. Еще при Луи-Филиппе он два раза устраивал заговоры для захвата власти. Но его опереточные авантюры не воспринимали серьезно. Теперь положение иное. Отменен закон о вечном изгнании семейства Бонапартов из Франции. Республика сумела с помощью республиканцев из «Насьональ» и «Реформ» необычайно быстро потерять надежную почву, оттолкнув от себя и рабочих, и крестьян, и городскую мелкую буржуазию. А Бонапарт обещает что-нибудь всем, даже рабочим! Ведь он заранее сочинил брошюру о борьбе с бедностью. Крестьяне, болезненно задетые тем, что республика обложила их добавочным налогом, мечтают о возрождении империи. Персона Луи-Наполеона растет на глазах.

Среди мелкобуржуазных демократов и республиканцев царят уныние и растерянность. Теперь они горько сожалеют, что допустили в июне расправу с рабочими. Память об июньском побоище не перестает тревожить совесть многих. 3 октября на собрании в редакции газеты «Пепль» Жозеф Прудон выступил с таким саморазоблачением:

— Что касается лично меня, то память об июньских днях будет лежать на моей душе вечным тяжким бременем, укором для моей совести. С болью признаю: до 25 июня я ничего не предвидел, ничего не знал, ни в чем не разобрался... Я, как и вы и как столько других, был болваном. Я по парламентскому тупоумию не сумел выполнить свой долг народного представителя. Я был там, чтобы видеть, и ничего не видел; я был там, чтобы бить в набат, и молчал! Я поступал как собака, которая пе лает при приближении врага. Я, избранник плебса, журналист пролетариата, обязан был не оставлять эту массу без руководства и без совета...

Из дальнейших прочувствованных слов Прудона выяснилось, что он видел свою обязанность в том, чтобы убедить рабочих не браться за оружие и ничего не требовать от правительства. Но и теперь он действовал ничуть не умнее и не принципиальнее. Он даже всерьез заводил речь о том, не поддержать ли на предстоящих президентских выборах кандидатуру Бонапарта. Но в конце концов ему пришлось склониться в пользу кандидата всех социалистических сил Франсуа Распая, отважного революционера, ученого-химика, человека левых, но очень сумбурных взглядов. Хотя на частичных выборах в собрание в сентябре Распай неожиданно победил, реальных шансов на избрание его президентом не было. Тем не менее его кандидатура была путем к объединению всех социалистических сил, даже к союзу рабочих с частью мелкой буржуазии. Поэтому Бланки, оставаясь в своей камере в Венсеннском замке, начинает не только интересоваться политической борьбой в стране, но активно вмешиваться в нее. Поразительна эта его способность не отказываться от борьбы даже при самых ничтожных шансах на успех. В самом деле, что он мог практически сделать, располагая лишь возможностью передавать друзьям на волю с помощью матери одно-два письма? Но Бланки решил не упускать и этой возможности. На этот раз его политическую тактику нельзя не признать правильной. Бланки считал, что наряду с бескомпромиссной борьбой против Луи Бонапарта и кандидата правых республиканцев генерала Кавеньяка главный удар надо наносить по кандидатуре левых республиканцев, выдвинувших Ледрю-Роллена. Дело в том, что этот левый деятель играл особо подлую роль на всем протяжении революции 1848 года. Она заключалась в том, что он привлекал мелкобуржуазные революционные силы идеей продолжения якобинской традиции 1793 года. Но на деле он затем подчинял их интересам крупной буржуазии. И вот теперь, на предстоящих президентских выборах, Ледрю-Роллен снова раскалывал левые силы, мешал формированию единой социалистической партии вокруг кандидатуры Распая.

Конечно, сам по себе Ледрю-Роллен был предпочтительнее открыто правых фигур Кавеньяка и Луи Бонапарта. Но своей ролью раскольника левых он препятствовал формированию социалистической оппозиционной партии. Хотя она все равно не имела шансов провести своего кандидата в президенты Распая на выборах 10 декабря, надо было оценивать создавшееся положение с точки зрения более отдаленной перспективы. Бланки выбирает поэтому путь решительной борьбы против Лед-рю-Роллена.

28 ноября предстояло важное предприятие в предвыборной кампании Распая. В XII округе Парижа собралось около трех тысяч человек на банкет во имя социалистического единства. Уже очень старая, но по-прежнему энергичная Софи Бланки на этот раз должна была доставить из Венсеннского замка особо важный документ — письмо Бланки, которое будет зачитано на банкете. Старая дама и на этот раз не подвела. Письмо послужило началом разоблачения новой мистификации Ледрю-Роллена. Правда, Бланки прямо пока не называл его, но все ясно поняли смысл призыва изучить путь революции, чтобы разоблачить ренегатов, предавших ее. Он призывал не доверять бессовестным политическим авантюристам, которые ради власти бесстыдно торгуют принципами. Надо создать единый фронт социалистов в борьбе против левых республиканцев. Намек на Ледрю-Роллена был очень прозрачен.

В первых числах декабря, за неделю до выборов, собрался новый избирательный банкет, на котором Бланки выбрали почетным председателем. Здесь зачитали новую речь Бланки, которая оказалась не только интересным свидетельством углубления и развития социалистических взглядов Бланки, но его заметным вкладом в конкретную политическую борьбу тех дней. Он решительно отверг притязания мнимого якобинца Ледрю-Роллена на духовное наследие самой левой, революционной и влиятельной фракции Великой французской революции. Ее подлинными наследниками могут быть только социалисты, представляющие революционный пролетариат. В условиях 1848 года сторонники Ледрю-Роллена, слепо повторяя лозунги монтаньяров 1793 года, в действительности являются не якобинцами, а жирондистами. Так узник из башни Венсеннского замка показал, что именно он может быть вождем пока еще очень слабой, аморфной, только зарождавшейся соцпалистической революционной партии.

Но вот 10 декабря состоялись выборы и дали ошеломляющий, печальный для Бланки результат. Наполеон получил 5 миллионов 453 тысячи, то есть почти в три раза больше голосов, чем все остальные кандидаты, вместе взятые. Кавеньяк собрал 1 миллион 448 тысяч, Ледрю-Роллен — 370 тысяч, Распай — 37 тысяч, а Ламартин — всего 17 тысяч.

Франция мелкой буржуазии хотела иметь хозяина. Она его и получила. Авантюрист, жалкий спекулянт славой своего дяди одним махом сгреб голоса всех, кого обидела буржуазная республика, от монархистов до рабочих. Больше всего ему помог «Жак-простак», французский крестьянин, возненавидевший республику, которая увеличила налоги в полтора раза. Это было восстание невежественной, отсталой, верившей лишь своим попам французской деревни. 10 декабря наступил час расплаты для буржуазных республиканцев, как «трехцветных», марки «Насьональ», так и для «якобинцев» из «Реформ», которые, будучи у власти, занимались исключительно борьбой против защитников республики: сначала против рабочих, а потом против мелкой буржуазии. А Луи-Наполеон, дав присягу на верность конституции («Как честный человек», — сказал он), сразу начал готовить государственный переворот. Наступает агония Второй республики, открывается одна из самых жалких страниц французской истории.

Для Бланки это суровый, жестокий урок. Он не верит больше в ценность всеобщего избирательного права. Более того, он считает его опасным. Для перехода к социализму необходима революционная диктатура, без которой нельзя сохранить власть. Отсюда начинается расхождение бланкизма и демократии как в мыслях Бланки, так и в практике его сторонников и последователей...

Для таких размышлений Бланки имел достаточно времени: в Венсеннском замке он провел девять месяцев. Революция уже практически задушена, но для Бланки она завершается на суде весной 1849 года. Власти сочли, что настал момент покончить с группой революционных вожаков, особенно с Бланки, упрятав их надолго в тюрьму. Судебный процесс оказался частью широкого наступления на все левые силы, развернутого для подготовки государственного переворота Луи Бонапарта. В Париже было неспокойно; республиканцы, хотя и с запозданием, объединяются в борьбе против угрозы новой, бонапартистской, монархии. Поэтому власти решили устроить суд подальше от Парижа, в Бурже.

В ночь на четвертое марта Орлеанский вокзал окружают два армейских батальона, несколько сотен жандармов. Под охраной крупного отряда кавалерии на вокзал с грохотом вкатывается несколько тюремных карет с решетками на окнах. Их втаскивают на открытые платформы специального поезда, везущего тринадцать узников и несколько сотен охранников в Бурже. На другой день в полдень они уже здесь, где их помещают в старинном здании XV века, в котором устроили тюрьму и где будет заседать Верховный суд. Поражает тщательная предусмотрительность во всем, что касается охраны заключенных и суда, и при этом полнейшее пренебрежение законностью. Верховный суд учрежден спустя полгода после совершения мнимого преступления — заговора с целью развязывания гражданской войны и государственного переворота. Старинный принцип права, по которому закон не имеет обратной силы, цинично отброшен. Но главное отличие нового процесса, где Бланки снова фигурирует как главный обвиняемый, в другом. Если в мае 1839 года под руководством Бланки революционеры открыто выступали с оружием в руках против власти, то теперь им вменяют в вину события 15 мая, которые были провокацией и где Бланки непосредственно не играл руководящей роли. Новый суд стал невероятным юридическим маскарадом, что, впрочем, соответствовало смыслу и духу подготовлявшегося тогда преступного государственного переворота.

7 марта начинается процесс. Вводят подсудимых, которые рассаживаются в окружении солдат на нескольких скамьях. В первом ряду: Бланки, Альбер, Барбес, Собрие и Распай. Сначала вспыхивает спор о законности суда. Протесты подсудимых о неправомочности этого судилища отклоняются. А затем следуют долгие часы допроса обвиняемых. После этого заслушивают показания полутора сотен свидетелей. Никакого заговора доказать не удается. Напротив, раскрывается картина полицейской провокации. Обнаруживается подлая роль полицейского наемника Юбера, объявившего о роспуске Национального собрания. Не случайно его нет среди подсудимых, хотя именно он сделал громогласное заявление, послужившее основой всего обвинения. Тактика обвинения проясняется совершенно четко. Ее цель — доказать, что Бланки был вдохновителем всех антиправительственных выступлений за время от 25 февраля до 15 мая. Бланки требует предоставить ему возможность сделать предварительное заявление. Спокойно, логично и убедительно он рассказывает о своем поведении на протяжении двух с половиной месяцев. Бланки напоминает о своей позиции накануне 15 мая, когда он возражал против участия членов своего клуба в демонстрации из-за Польши. И факты действительно подтверждают, что никакого заговора Бланки, как и других революционеров, просто не существовало. Вызванный в качестве свидетеля Ламартин убежденно заявляет, что 15 мая происходила стихийная демонстрация, что только случайное стечение обстоятельств привело к эксцессам в зале собрания и в Ратуше; Такую же версию событий излагает и Ледрю-Роллен.

Но судьям нужен заговор, возглавляемый именно Бланки. В самом деле, ведь никто же не будет спорить с тем, что, кроме него, среди подсудимых действительно не было человека, более пригодного для роли вождя восстания. Поэтому генеральный прокурор Барош свою обвинительную речь строит на основе именно этой идеи. Сначала он изображает идиллическую картину всеобщего братства и единства, воцарившуюся в дни февральской революции. Но затем он с негодованием переходит к описанию яростной враждебности против Временного правительства:

— Очагом этой оппозиции были клубы, и особенно Центральный клуб, руководимый подсудимым Бланки...

Прокурор рисует портрет коварного подстрекателя, стоявшего за антиправительственными выступлениями 17 марта и 15 мая:

— Да, именно обвиняемый Бланки подготовил эти действия против Временного правительства и организовал насилие. Но в момент, когда это насилие проявляется, он еще держится в стороне, пока успех сомнителен и неясен. До определенного момента он хранит молчание, удерживая в резерве средства для использования победы, если она будет достигнута. Но, если этого не произойдет, он имеет возможность оправдать все свои действия... 17 марта, как и 16 апреля, Бланки хотел отвратить народные демонстрации от их истинных мирных целей, чтобы превратить их в инструмент развязывания страстей и его ненависти против Временного правительства.

А затем генеральный прокурор прибегает к особенно коварному приему. Он говорит, что у обвиняемого имелись особые, личные причины провоцировать мятеж 15 мая. Через несколько дней после этой даты должен собраться суд чести из представителей клубов для рассмотрения обвинений его в предательстве в связи с «документом Ташеро». Бланки, утверждает прокурор, любой ценой стремился избежать такого рассмотрения, угрожавшего ему разоблачением. Конечно, невозможно было придумать лучшего средства сорвать суд чести, чем мятеж. После него действительно клубы закрыли, самого Бланки и других участников намеченного суда арестовали. Домыслы прокурора явно направлены на то, чтобы вызвать споры между обвиняемыми. Ведь он знает, что Среди них злейший враг Бланки — Барбес. Всем известная вспыльчивость Барбеса позволяла надеяться на успех этой провокации. Неужели она удастся?

В поисках доказательств «виновности» Бланки в заговоре прокурор не гнушается ничем. Начав свою речь с восхваления «свобод», дарованных французам февральской революцией, он обвиняет Бланки именно в том, что он воспользовался свободой слова, когда выступал с трибуны Учредительного собрания 15 мая. Мы уже видели, насколько сдержанной, тактичной была речь Бланки. Но прокурор превращает ее в подстрекательскую!

— Бланки провозглашал с трибуны все самые поджигательские призывы, которые только могли возбудить гнев народа: убийства в Польше, убийства в Руане, причины социальной нищеты, которые, по его словам, заключаются в самой организации общества... Бланки не пренебрег ничем, чтобы разжечь страсти. Его слова не были словами мира, и существо состояло в том, чтобы настроить бедных против богатых и направить к цели, которой он добивался. И он ее достиг: после его речи, даже в момент ее произнесения, возбуждение и беспорядок достигли апогея!

По словам прокурора, Бланки вышел из .здания собрания с криком: «Вперед, к Ратуше!» Те, кто знал революционность Бланки, могли и поверить в эту ложь. Правда, Барош вынужден признать, что в Ратуше его не было. Но зато он укрылся у своего сторонника Крус-са в доме № 15 на набережной Межисерри. А это недалеко от Ратуши, и, если бы дела там пошли успешно, он мог бы быстро туда явиться. Итак, Бланки обвиняют не в том, что он делал, а в том, что он мог бы сделать по предположению прокурора!

30 марта Бланки требует слова и получает его. Но это отнюдь не защитительная речь, как все ожидали. Это обвинение, это разоблачение его врагов:

— Сражаясь в первых рядах борцов за народное дело, — говорит Бланки, — я никогда не получал открытых, честных вражеских ударов. Мои враги действовали всегда из-за угла. Я никогда не обращал внимания на эти предательские вылазки. И время доказало с очевид-

ностью, что в моем лице эти удары врагов народа поражали революцию. В этом мое оправдание, и я горжусь этим. Это сознание хладнокровно и упорно исполняемого долга поддерживало меня в самых тяжелых испытаниях. Придет день, и если этот радостный день застанет м^ня в тюремной камере — для меня безразлично, так как он найдет меня в обычном жилище, которое я мало иокндал за последние 12 лет. Торжествующая революция вырвала меня оттуда на мгновение, а изменники и душители революции снова толкают меня за тюремную решетку.

Голос Бланки крепнет, он пронизан гневом и ненавистью. Вся маленькая, бледная фигура Бланки словно вырастает на глазах, возвышается над барьером, ограждающим скамью подсудимых. Он обвиняет «алчную свору» политиканов, порожденных самой природой буржуазного общества. Бланки беспощадно срывает все покровы, обличая его гнусную порочность:

— Повсюду и везде царят обман, взяточничество и беспутство. Но терпенье доверчивых приходит к концу. Хищные аппетиты и бессовестное грабительство господствующих порождают неисчислимые страдания угнетенных. Общее разложение усиливается, скоро наступит хаос. И если не будет проведена радикальная реформа — общество погибнет... Если бы какая-нибудь сила могла бичом изгнать хищников на всех ступенях иерархической лестницы, циничная алчность уступила бы место бескорыстию, продажность чиновников сменилась бы честностью, а общественные должности перестали бы быть синекурами и защищались бы людьми долга, готовыми на самопожертвование, — какая внезапная и глубокая революция осветила бы все умы. Пример свыше всегда заразителен, бескорыстие тоже стало бы заразительным, как теперь продажность. Оно бы сделалось достоянием всех классов благодаря примеру власти.

Но речь Бланки вовсе не состоит только из общего изложения своих взглядов, из проявления чувства негодования и ненависти к классовому врагу. Он разбирает конкретные обвинения прокурора, уличает его в противоречиях, в явной лжи, в глупости. Он бичует его сарказ-мами и язвительным юмором. В ответ на обвинения, что якобы он добивался разгона Учредительного собрания, Бланки заявляет:

— Мы не стали бы тогда разговаривать три часа в палате, которую надо разогнать...

И затем он со знанием дела опытного заговорщика рассказывает о том, что следовало бы сделать, чтобы проникнуть в зал заседаний Бурбонского дворца, как надо было бы выгнать оттуда депутатов, обезоружить охрану и проделать все остальное, что необходимо для действительного, а не воображаемого разгона этого сборища, именуемого Национальным собранием.

Многие с изумлением отмечали, что вместо естественных чувств уныния, разочарования, упадка, апатии, равнодушия — как следствия осознания поражения революции — Бланки обнаруживает на суде в Бурже необыкновенное присутствие духа, непоколебимое стремление продолжать борьбу. Виктор Гюго писал по этому поводу: «Именно Огюст Бланки направляет дебаты, он говорит, повторяет, спрашивает, прерывает, вызывает жандармов, заставляет возвращаться свидетелей, допрашивает судей, приводит в замешательство всех. Однажды Дюпон-старший встретил Адольфа Бланки, брата Огюста, и сказал ему: «Я поздравляю Вас с той блестящей манерой, с которой Ваш брат ведет процесс в Бурже».

1 апреля наш старый знакомый Фюльжанс Жирар в качестве адвоката выступает в защиту Бланки. Генеральный прокурор отвечает ему, снова рассматривает всю политическую карьеру Бланки. 2 апреля он спрашивает подсудимого, не хочет ли он что-либо добавить в свою защиту.

— Если бы у меня, — отвечает Бланки, — оставалось малейшее сомнение в беспощадной ненависти властей, которые преследуют меня, так мне не нужно было бы покидать стен суда, чтобы убедиться в этом. Я удовлетворен тем, что все маски сорваны и что этот процесс приобрел наконец свою истинную окраску. Против меня поднято черное знамя, и мне объявлена беспощадная война, война не па жизнь, а на смерть!

Председатель суда прерывает его, но Бланки продолжает речь, напоминает о событиях мая 1839 года, о своей роли в них, о роли Барбеса...

— Не смейте касаться меня! — с яростью выкрикивает Барбес.

Тогда Бланки прямо касается «документа Ташеро», указывает на его сфабрикованный характер, но заключает, что этот вопрос должен быть исчерпан в другом месте. Это поддерживает своей репликой и Флотт. Ему снова возражает Барбес, говоря, что не может своим молчанием соглашаться с ложью, которую произносят в его присутствии. В конце концов участники внезапного спора на скамье подсудимых соглашаются в том, что здесь не место сводить счеты и стирать свое грязное белье в присутствии врагов. Бланки продолжает речь, заканчивая ее такими словами:

— Итак, я заключаю. Я заявляю, что в обвинении нет ни малейшего, ни одного элемента доказательства, и если судебный приговор может быть вынесен, то я назову такое правосудие осуждением по заранее принятому решению, я назвал бы его даже бесчестьем и позором истории.

Председатель суда спрашивает, не хочет ли кто-либо из обвиняемых сказать что-либо. И тогда встает Барбес и начинает длинную обвинительную речь против Бланки. Случилось именно то, чего намеренно добивался прокурор, который в своей речи как бы случайно упомянул «документ Ташеро». Вспыхивает ожесточенная перепалка между подсудимыми, главным образом между Бланки и Барбесом. Инициатором этого позорного инцидента был исключительно Барбес. Он начал напоминать все спорные детали, связанные с «документом Ташеро». Бланки, естественно, вынужден был отвечать, хотя он делал это в значительно более сдержанной форме. Но преданный друг Бланки Флотт ведет себя иначе и кричит Барбесу:

— Вы покрыли себя сегодня позором!

— А я тебе скажу, — отвечает Барбес, — что ты лакей одного субъекта, но воображаешь себя республиканцем!

— Подожди, — грозит Флотт, — я с тобой еще разделаюсь, а пока — довольно...

Долго, тягостно долго продолжалась эта тяжелая сцена распри между революционерами, которую с удовлетворением созерцали их общие враги. Барбес, поддавшись обуревавшей его давно ненависти к Бланки, утратил всякую способность контролировать свои слова. Вражда между революционерами всегда была и всегда будет самой большой радостью для их общих врагов. И на этот раз они такую радость вкусили сполна...

2 апреля 1849 года Верховный суд объявил приговор. Шесть обвиняемых были оправданы, другие признаны виновными. Барбеса и Альбера осудили к изгнанию, но потом заменили это наказание тюремным заключением. Собрие получил семь лет тюрьмы, Распай — шесть, Флотт и Кантин — по пяти. Бланки приговорили к десятилетнему тюремному заключению.

Почему же он получил наибольшую меру наказания? Ведь он не призывал к разгону Учредительного собрания, как Юбер. Не составлял списков нового правительства, как Собрие. Не учреждал нового правительства в Ратуше, как Барбес и Альбер, и не издавал от его имени декреты... Его осудили на максимальную меру наказания исключительно из-за того, что он представлял, воплощал самую левую, революционную, социалистическую тенденцию революции 1848 года. Суд в Бурже признал таким образом совершившийся факт — Бланки стал вождем революционной, пролетарской партии Франции.

Бланки не побежден, хотя и осужден! Напротив, суд вывел его из состояния апатпи, безнадежности, которыми, например, дышало его письмо Лакамбру в августе 1848 года. Он снова оказался в своей стихлп, в гуще ожесточенной схватки. И если физически он побежден и снова загнан в тюремную камеру, то морально он — победитель! Он не только не запросил пощады. Он заявил, что будет всегда, до самого конца вести борьбу под тем знаменем, которое он развернул и высоко поднял на процессе в Бурже.