«Подожду, но после доктора я графа уже никому не отдам!» – решила Наташа, развернулась и пошла прочь от дома. Ей хотелось побыть одной, немножко подумать. Теперь стало понятно, о какой такой карточной игре рассказывала Софья Ольге. Только Зюм все с ног на голову поставила. Получается ведь – никто, кроме графа и Андрея Васильевича, не знал, что Орлов взял на себя обязательство заплатить за Никиту его долг. Поэтому эта история со стороны, для незнающих о соглашении, выглядит действительно нехорошо. Карточный шулер и граф обобрали в карты бедного юношу, после чего тот застрелился…

«Но что же это за женщина, из-за которой стреляются… – думала Наташа. – Ведь бедный Никита действительно ее любил?»

И как-то тревожно ей стало… Софья зачем-то вызвала этого своего родственника – шулера, да еще на ее именины привела. Тот, не стесняясь Наташи, намекает графу на долг, как будто нельзя было наедине эти дела решить. Давеча Зюм притянула Ольгу в какие-то будущие свидетели, свидетели чего? Может, чего-то такого, что будет являться местью графу? За то, что он не поддался, как Ольга говорила, чарам Софи? Позор или еще что-нибудь. Причем на глазах у многих людей… Но что, что это может быть? Прилюдно рассказать о той карточной игре? Так это она себя в каком свете выставит, ведь графу достаточно сказать, что она виновница, хотя кто скандалить в гостях-то будет? Что же может совершить эта женщина?

«Отвергнутая женщина! – пискнул в голове саркастический голосок. – В принципе, все что угодно. Софи у нас девушка страстная, порывистая, отчаянная…»

Думая так, Наташа догуляла до беседки и на пороге ее резко остановилась. Там, кинув на скамейку шаль, сидел предмет ее раздумий – г-жа Зюм собственной персоной! Первым Наташиным порывом было развернуться и уйти: совсем не хотелось оставаться с этой неприятной женщиной наедине. Но, с другой стороны, когда еще удастся вот так вдвоем побеседовать… Решившись, она подошла к Софье Павловне, которая сидела и терла душистым платочком пальцы. Та подняла глаза и с недоумением и брезгливостью смотрела на приближавшуюся Наташу.

«А не сходить ли нам ва-банк?» – пискнул саркастический голосок.

Уж больно надоели все эти тайны! И Наташа решилась: тихо и отчетливо она произнесла:

– Вам лучше отказаться от того, что вы задумали!

Софья вздрогнула и уронила пахучий платок.

«А платочек-то мятными лепешками пахнет!» – пискнул голосок. И Наталья мгновенно вспомнила как недавно, выходя в прихожую, заметила Софью, которая как будто что-то искала в вещах гостей. Наталья тогда подумала, что та ищет что-то свое. В прихожей чувствовался тот же легкий мятный запах… И этот же запах в доме… В доме Феофаны Ивановны! Та любит пожевать мятные подушечки, говорит, сердцу полезны! Что же это, выходит, Софья в вещах Феофаны Ивановны рылась? Голосок радостно пискнул: «Да!» – и тут уже Наташа, будучи абсолютно уверена в какой-то Софьиной подлости, заговорила тихо и четко:

– Я знаю правду про карточную игру, я знаю правду о ваших с графом отношениях, я знаю, что вы решились ему мстить, что вы хотите сделать это сегодня, в моем доме. Что бы вы ни задумали, я знаю, что вы ворошили вещи Феофаны Ивановны, а теперь вот оттирали пальцы от мятных пастилок, которые, как известно, вы не потребляете ни в каком виде. А вот Феофана Ивановна даже очень любит. И… И, Софья Павловна, вам лучше отказаться от того, что вы задумали…

Все внутри Наташи во время этой речи дрожало и боялось, но внешне ее потемневшие сверкающие глаза и сжатые кулачки выдавали твердую решимость. Зюм как-то резко дернулась и уставилась на Наташу с совершенно перепуганным лицом.

«Попала! – внутренне заликовала Наташа. – В яблочко!»

Софья Павловна отшвырнула платок, поправила воротничок, закашлялась, потом невесело рассмеялась и вдруг начала рыдать.

Горько и безутешно. Наташа даже испугалась, никак не ожидая такой реакции от обычно сдержанной и холодной Софи. А та что-то всхлипывала о неразделенной любви, о непонимании, о загубленных годах. Наташа, не зная, как остановить эту истерику, не нашла ничего лучшего, как робко дотронуться до плеча рыдающей женщины со словами:

– Ну-ну, полно, ну не все же так плохо. Вот вы плачете, и хорошо, и поплачьте, легче станет…

Софья с отвращением сбросила Наташину руку и, уже не рыдая, а стиснув зубы, лихорадочно прошипела ей в лицо:

– Да что вы знаете о жизни, что вы-то здесь пришли меня попрекать, я всю свою жизнь его ждала и что же, что? От меня отворачиваются, отшвыривают, а я же не сделала ничего плохого, я ведь уже не та, не та! – закричала Софья и, вдруг как-то обмякнув, уже сама уткнулась Наташе в плечо и заплакала, но уже тише, тише…

Наконец, поток слез иссяк. Наташа, сама уже дрожавшая и напуганная, помогла Софье сесть прямее и молча подала ей свой платок. Зюм угрюмо вытерла слезы и кончиками пальцев потрогала свое подурневшее и распухшее лицо. Несколько минут посидели молча… Затем Софья, прищурившись, посмотрела на Наташу. Как бы оценивая.

– Да, хороша… – протянула она. – Что в вещах рылась, да не рылась я там – письмо просто Феофане положила. Коробку вот задела с этими лепешками, – и она опять с ожесточением принялась тереть пальцы уже Наташиным платочком.

– Фу, – покривилась Софья, – никак не оттирается. – Да чего вы на меня так смотрите! Правду я там описала. Про поездки графа по Европам, про брошенных женщин, про скандальные карточные партии. Феофану хотела предупредить, чтобы не давала она графу за вами волочиться – не партия он вам.

Софья усмехнулась и опять, чуть сощуривши блестевшие глаза, посмотрела на девушку.

– Ну сами подумайте, какая любовь может быть у него к вам? Так, новизна впечатлений. Если наш граф до сих пор во всей России и Европе не сыскал себе пару, глупо было бы предполагать, что найдет ее здесь. А ваше бедное сердечко не выдержит, тосковать будете, плакать. Ну это коротко, что в письме было. Думаю, тетушка бы немедленно графа на ковер вызвала, отчитаться заставила. Я бы еще к ней съездила, порассказала кой-чего. Ведь что Феофана знает об Орлове? Да ничего почти! Всегда где-то пропадал, а потом вдруг на отдых колена приклонить приехал. В общем, может, и расстроилось бы что у вас! – Софья вздохнула, потом устало махнула рукой. – Да большой беды бы не было. Так, скандалишко. Я поначалу вообще ведь извести хотела и его, и тебя. Поверь, труда бы мне это особого не составило. А потом, вот так мелко только…

Боже мой! – воскликнула она, опять этим вскриком напугав Наташу. – Как же это все глупо! – Слезы снова показались на ее глазах. Чтобы не расплакаться, Софи с силой прикусила нижнюю губу. Наташа мимоходом отметила, что теперь понимает, отчего такое количество мужчин теряет от вдовы голову. Безусловно, необычайной красотой обладала Зюм. Вся в постоянном страстном, почти надрывном движении. Тело, ни на минуту не остававшееся покойным, – то взмах рукой, то наклон волнительного выреза к собеседнику, то нога на ногу – так, что оборка платья вспархивала, открывая более чем допустимое зрелище Софьиных ног. Щеки вспыхивали в такт повышенного голоса и мгновенно бледнели, когда вдова срывалась на страстный шепот. Густые волосы всегда как бы растрепаны, и взгляд… Так стремительно менялось выражение Софьиных глаз, что такой калейдоскоп пронзительности, грусти, отчаяния, вопроса, веселья собеседника прямо-таки гипнотизировал.

И вот этот взрывоопасный механизм, оживленный Богом на погибель мужскую, сидел сейчас и смотрел на Наташу.

– Пропала Софья, закончилось веселье, – шептала вдова. – Так Бог с вами, – ее взгляд на Наташу был странен: застывший, невидящий… – Любите, радуйтесь… А ведь могла бы… – прошептала она, – могла…

– А вы хоть знаете, что Никита застрелился? – тихо спросила Наташа.

– А отчего я, по-вашему, в этом уезде сижу? – зло ответила Софья и тут же улыбнулась: – Ах, как хорошо я эту историю для тетушки пересказала… – и вздохнула. – Ну что мы здесь сидим, может, Феофана уже сердечные капли там просит! Идемте, что ли…

И две женщины – одна, не имеющая слов, чтобы что-то сказать от открывшихся ей неведомых сторон человеческого поведения, другая – полная злобы и разочарования, – поспешили к дому.

Наташа вошла за опередившей ее Софьей в переднюю и увидела, что та уже сжимает в руках листы бумаги.

– Держите! – промолвила она напряженно. – Можете теперь всем все рассказать, если хотите, но, – Софья засмеялась тихим глубоким смехом. – Не знаете вы графа! Всей правды все равно не знаете. Мужчины при всей своей сумасшедшей романтичности, внезапно ими овладевающей, остаются, прежде всего, мужчинами! Животными, которые, имея возвышенные виды на одну, попутно, по желанию тела, идут в публичный дом или находят понимающую их женщину. И никогда вам, нежным и романтичным цветам, не скажут об этом, целуя вас теми же самыми губами, которыми еще час назад касались подрумяненной щечки гулящей!

Последние слова Софья уже прошипела, дав прорваться чувству ненависти к перепуганной и оскорбленной этой тирадой Наталье. Рассмеявшись тихим гортанным смехом Наташиному испугу, она, резко отвернувшись, вышла обратно в сад.

Наташа же поднялась к себе и спрятала мерзкое письмо подальше, думая, что, видимо, истинную натуру человека ничто не может скрыть. Достаточно посмотреть сначала на кающуюся, а потом на истекающую злобой Зюм. Она вздохнула грустно, поправила волосы и спустилась к гостям.

* * *

Там, в гостиной, вовсю разгорался спор между графом и доктором. Прислушавшись, Наташа поняла, что речь идет о любимой теме Никольского: сути физического и духовного в натуре человеческой. Вокруг спорящих образовался небольшой, дымный от сигарет кружок. Говорил Орлов:

– Милый доктор, но это мнение мое, можете со мной не соглашаться. Только один Бог знает, что в нас первично. Я считаю, что дух человеческий всегда может если не победить, то помочь немощному телу. Ведь вы сами в своей практике, возможно, наблюдали необъяснимые случаи исцеления. Когда больной одним только неистовым желанием жить побеждал смертельную болезнь и, напротив, какой-нибудь меланхоличный фаталист, подхватив легчайшую простуду, говорил себе, ну все, теперь я точно умру. И сколько ни пользуй его лекарствами, он умирает в полном соответствии со своим убеждением.

– Да, да, да, – улыбался в удовольствии от спора доктор Никольский. – Некоторые философы не только современности нашей, но и весьма древние замечали эту взаимосвязь. Что человек ест, то он и есть, что человек думает, то и происходит. Однако, друг мой, одними мыслями далеко не уйдешь. Вот, допустим, – доктор чмокнул сигаретой и выпустил изящное кольцо дыма, – пациент мой животом мучается страшно. Я ставлю диагноз воспаленного кишечника, и, чтобы несчастного от смерти исцелить, надобно срочное вмешательство хирургическое. Проще говоря, должен я ему живот разрезать и часть кишки удалить. Как вы думаете, если бы в этот момент я предложил больному усиленно подумать, что он здоров, заменило бы это операцию?

– Операцию, конечно же, не заменило, но вот настроить больного на хорошие мысли – это первейшая ваша обязанность. Семен Николаевич, мне даже странно, что я вам об этом говорю. Не вы ли каждый божий день поднимаете людям тот самый дух, утешаете и предвещаете полное всем выздоровление? Отчего же вы это делаете – не от предписанных же лекарям инструкций?

Саша подал с поклоном Никольскому очередной бокал вина со словами:

– А оттого, что врач вы отменнейший и прекрасно понимаете, что на вас, как на Бога, смотрят те, кто в болезни пребывают. А ведь Бог не может быть бездушным?

Рука Никольского чуть дрогнула, мягкость его лица сменила как-то резко проступившая усталость, и даже некая тоска появилась в нем.

– Э, как вы сказали, – тихо промолвил он. – Бог ведь не может быть бездушным… – Он приблизился к уху Орлова и почти прошептал: – Мой милый, я видел столько страданий, что почти уже сомневаюсь в этом…

Полковник Захаров стоял отчего-то чуть ли не сердитый. Небольшой шрам на его щеке покраснел.

– Я навидался достаточно за три войны: и величайшее проявление духа, и его же трусливое подобие. Всякое было, и вот что я вам скажу. Можно не залезать в высокие материи. Все гораздо проще. Многие люди, знаете ли, без всякого философствования пытаются себя на мажорный лад настроить. Потому как ежели не встанут они тотчас же и не пойдут, скажем, на вечерний кусок хлеба заработать, то прямо и помирать можно сразу. А жить-то хочется. Инстинкт это, понимаете, выжить любой ценой. Встроенный как компас в нашу сущность. Вот этот-то инстинкт удивительные дела может творить. Иногда смотришь: и незачем жить-то больше. Или болезнь какая неизлечимая, или в холоде и голоде, а цепляются, остатками сил, бессознательно цепляются, сами не понимают зачем. А затем, что стрелочка-то компаса одну сторону, одно направление показывает – жить. Звериное этакое. Надеждой это называется, что еще секунда, минута, день – и все изменится, все станет лучше. Вот это и есть самое удивительное в нас, такая сила веры…

Многие, окружившие спорщиков, согласно закивали.

– Эх, Семен Николаевич, – шутливо попинал граф Никольскому. – Такую тему задали, что… Что вам? – внезапно нахмурился граф на подошедшего Самойлина, посмевшего тронуть его за локоть.

Тот потянул графа чуть в сторону и, помявшись, протянул записку. Заговорил тревожно, приблизившись на не приятное для Орлова расстояние:

– Граф, простите, не моя это роль – в посыльных быть. Но, знаете, никогда не видел сестру в таком волнении. Шепчет: «Только бы успеть, только бы успеть…» – и руки ломает.

Орлов развернул записку: «Граф, – было написано там. – Клянусь вас больше никогда не беспокоить, но речь идет о жизни и смерти. Умоляю вас, уделите мне 10 минут. Я жду вас в дальней беседке. Софи».

Наташа, подходившая было к графу, чтобы, наконец, поймать его для разговора, только топнула от досады ножкой, увидев, как он опять куда-то уходит.

* * *

Да, вечер этот был совершенно особым для многих людей, имевших счастье проживать в Порховском уезде. Пока недоумевающий граф шел к дальней беседке, а Наталья, в ожидании его возвращения, занялась прямыми обязанностями хозяйки вечера (а именно села за фортепьяно), кое-кто занимался вещами уж абсолютно странными.

В тот самый момент, когда Наташа приподняла руки, чтобы опустить их на клавиши, Антон Иванович завыл. Он сидел на ковре посреди своей комнаты и выл. Почти так же, как и сегодняшней ночью, когда невозможно было сдержать охватившее его бессилие и разочарование.

Ночь после разговора с тетушкой он не мог заснуть. Сначала читал-перечитывал в который раз данные ему документы. Думал и сопоставлял. Глядя на чертеж Феофаниного дома, пытался чертить сам. Но ум дражайшего родственника работал боязливо, медленно и без фантазий. Для вдохновения Антон Иванович вытянул синего бархата мешочек и аккуратненько его потряс. На ладонь выкатился изумительной красоты бриллиант. Крупный, с голубоватым отливом, он был совершенен. Полюбовавшись, Антон Иванович снова уткнулся в самую главную бумагу, в которой было написано:

«Чтобы очень просто, но без догадливости – будет мало и без продолжения внизу самом, что посложнее, для ума пытливого – будет посередке в дереве французском, ну а там наверх можно выскочить, значит, заслужил».

«Дерево французское» ему никак не давалось, хотя планы были, что все столиком и закончится. Ошиблись, значит. Антон Иванович поморщился, вспоминая пройденные унижения: в кустах в чужие одежды переодевался, скоморохом себя перед тетушкой выставлял, гнал в лес, когда ему так боязно было! Уж всем святым угодникам молился. Хорошо, с маскарадом помогли, да объяснили, да и утешили потом, уже после, когда столик-то пустым оказался. Как в его-то годах такими делами заниматься?! Топор в руках держать. Всю спину сорвал, до сих пор везде больно. А оказывается – не так пошли! Антон Иванович попробовал бриллиант на зуб, ласково погладил его и нахмурился.

«Ну это уж мы теперь сами попробуем, пусть чего попроще, но что внизу – мы нашли. Наше теперь, все наше будет…» Когда часы пробили два по полуночи, нетерпение его стало невыносимым. Он понял, что не в силах дожидаться следующего дня, чтобы спуститься в подвал. Да и вот оказия же: вечером к Зинаиде, кухарке, полюбовник пришел. Та отвлеклась, конечно, и он ключ от дверки в подвал по такому случаю своровал. Чтобы уже не со стороны окошка, а вполне удобно, через дверь под лестницей. Ключ лежал в кармашке жилета, бриллиант подбадривающе блестел, и нервы беспокойного родственника не выдержали. Он осторожно, как и в первый раз, прислушиваясь к тишине, спустился вниз, прокрался к двери в подвал, тихонько открыл ее и спустился вниз… Как спустился, так и поднялся… Балка с дырой, накануне пробитой его рукой, бриллиантов в себе больше не обнаруживала. Срослась с потолком намертво: состарившееся дерево было просто каменным. И бесполезно было стучать по ней, трясти, шарить рукой в этой странной случайной дыре… Да, это был не хрупкий французский столик! Тогда-то Антон Иванович и взвыл первый раз. Он понял, что для того, чтобы добраться до всего остального, если оно там есть, ему придется нанимать работников, чтобы сначала раздолбить балку, а ежели и там ничего нет, то надо будет сносить весь дом. А как его снесешь, если в нем живут? Да и работники шуметь будут… Совершенно обессиленный последними сделанными открытиями, он, осторожно подложив ключ в Зинаидин передник, вернулся к себе в комнату. А там с более или менее прилично выглядевшим до сих пор старичком произошла страшная метаморфоза.

Все его лицо ощерилось в злобной и одновременно жалкой улыбке. Он очень сильно, несколько раз кулаком ударил себя по голове и вцепился зубами в руку, чтобы не закричать.

«Капкан, опять мы попали в капкан. Проклятое место, и они держат меня, и ничего не получается. Только руки протянуть, а по ним железом каленым, и ненавидят все вокруг. Стар, жалок, неумен и мешаю, всем мешаю. Этот использует, эта из жалости держит, завещаниями пугает, а этот вообще смеется всегда, презирает. Да оставьте меня!» – застонал он в прокушенную до крови руку. И затрясся, заплакал, не разжимая зубов.

Казавшиеся слишком крупными на этом морщинистом, исхудавшем за несколько часов личике слезы попадали вместе с кровью в рот. Отвратительный, тошнотворный вкус. Вкус его собственного тела, его страхов, вкус безнадежности и надвигающейся смерти. Антон Иванович подбежал к рукомойнику и склонился над ним. Его рвало. Рвало так, будто внутренности пытались изрыгнуть саму сущность этого несчастного полусумасшедшего человека. Так и случилось. Только исторгнуты были остатки разума и человечности. И когда Антон Иванович умылся и посмотрел в зеркало, лицо его было весьма покойно и глаза смотрели умильно и ясно. Он вспомнил одну маленькую сценку, давеча произошедшую, и понял, что еще многое можно исправить и очень легко. Посмотрел на часы, порылся в ящичке, вышел из комнаты на какое-то время, затем вернулся, лег в постель и покойно заснул.

А вот теперь сидел на ковре посреди комнаты и выл. Но уже не от отчаяния. От нетерпения…

* * *

Опустившаяся на сад ночь была обрамлена сияющими разноцветными садовыми фонариками с земли и рассеянным лунным светом с неба. Легкий ветерок не давал заснуть кустам и деревьям, тормоша их за ветки. Те вздыхали и выпрямлялись, тянулись листочками к луне, вслушиваясь и всматриваясь в ее беспокойную красоту. Граф быстрым шагом шел к беседке. Что понадобилось этой циничной особе на сей раз? Жизнь и смерть – как патетично! Типичное выражение истерика. Или – или, полутонов они в жизни не видят! В сильнейшем раздражении он взбежал по ступенькам. Софья Павловна при виде него вскочила со скамейки и бросилась навстречу.

– О, благодарю вас, благодарю! Граф, простите, что я…

– У вас есть 5 минут, чего вы хотите? – холодно оборвал ее граф.

– Да, да, – заторопилась Софья. – Я понимаю, что вы совсем не хотите меня видеть, все мое поведение тогда – это… – Она неожиданно для графа всхлипнула. – Это непростительно!

Да, – заторопилась она говорить дальше, видя, что граф хочет ее перебить. – Я понимаю, вы не хотите меня слушать, тогда ваша записка мне все объяснила. Но молю вас, выслушайте меня сейчас. Меня, настоящую… Ведь никто никогда не слышал, – очень тонким и слабым голосом закончила она.

В глазах Софьи стояли слезы, ее руки, потянувшиеся за платочком, мелко дрожали, и граф, внезапно пожалев ее, молча присел на скамейку.

– Всего два слова, граф, времени у меня осталось не так много… – Небольшая дрожь сотрясла тело Софьи. Странно твердым, по контрасту с предыдущим, умоляющим голосом она продолжала: – Я жестокая, циничная дрянь! Я всю жизнь презирала тонкие душевные порывы. Для меня люди, воркующие голубками от счастья, всегда выглядели смешно. Какой смысл ворковать, если в следующую минуту они могут быть сметены чьим-нибудь равнодушием, неблагополучными обстоятельствами или предательством. Об этом можно долго рассуждать, вы и сами неплохо знаете жизнь, граф, но буду коротка. Судьба за это презрение отомстила мне… Послав вас… То чувство, которые вы в первую же минуту во мне вызвали, помните? Тогда, в лесу… Я приняла его за простое желание. Уж позвольте даме без принципов говорить своими словами. Я представляла, как вы меня целуете, и сходила с ума от желания получить это. Так я думала. Но когда вы ясно дали понять, что не желаете меня… – Софья шумно втянула воздух через зубы. – Когда вы отказали мне и оставили меня… На следующий день, проснувшись, я почувствовала что-то совсем незнакомое вот здесь, – Софья легонько прикоснулась к груди. – Мое тело молчало, зато проснулась душа. Не надо, прошу вас! – воскликнула женщина, видя, что граф опять хочет что-то сказать. – Поверьте, я не собираюсь умолять вас о любви.

Лунный свет упал на лицо Софьи, и граф увидел, что оно покрыто какими-то пятнами, а тело дрожит еще больше.

«Господи, что это с ней? Неужели она действительно так полюбила?»

И, словно отвечая на его вопрос, Софья Павловна тихо произнесла:

– Я полюбила. Мне почти нечего больше сказать. В тот же миг тогда, когда я это почувствовала, мне стало невыносимо больно. Потому что я поняла, что своим поведением я погубила всякую надежду на вашу взаимность. И с каждым днем я понимала это все отчетливей, наблюдая вашу собственную любовь к этой девушке… К Наталье Красковой. Я потеряла вас навсегда…

Софья тихо плакала.

Граф почувствовал что-то вроде жалости. Вот ведь как бывает в жизни! Он мог бы рассказать этой женщине, что все равно никогда бы не смог ее полюбить… Он открыл было рот, но вдруг Софья покачнулась и, облокотившись о перила, пробормотала:

– Ну вот, уже скоро…

И вдруг внезапно она схватила графа за руку и зашептала срывающимся, низким голосом:

– О граф! Мой несостоявшийся друг! Я не смогу видеть вас рядом с другой!

Софью опять качнуло, да так, что граф вынужден был подхватить ее, чтобы она не упала. А та, будто теряя силы, задыхаясь, глядя в глаза графу, произнесла:

– Граф, я умираю. Я… я приняла яд. Я не хочу более жить без вас!

Орлов замер. Он стоял, держа в руках дрожащую и задыхающуюся женщину, и не мог пошевелиться. Меньше всего он был готов к такому признанию! А Софье, видимо, становилось все хуже – она тянула руки к воротничку платья, уже почти что хрипя:

– Воздуха, граф, помогите! Я задыхаюсь, дайте воздуха! – Она обнимала его слабеющими руками, и Орлов, почти ничего не понимая, рванул на ней воротничок, разорвав петли, поднял на руки, положил на скамью.

Он поспешил из беседки, чтобы закричать, позвать на помощь, и вдруг увидел на ступеньках Наташу.

– Граф, что с вами? – улыбнулась она, удивляясь его растрепанному виду. Потом взгляд ее переместился вверх, она охнула и закрыла ладонью рот. В проеме стояла г-жа Зюм, одной рукой небрежно придерживая ворот распахнувшейся блузы, а другой поправляя волосы. На губах ее играла довольная улыбка.

– Ох, княжна, простите нас, мы тут с графом… – Она засмеялась тихим грудным смехом. – Вы уж не говорите никому. Мы с графом, – опять сделала она ударение на слове «мы», – вас очень просим.

Наташа тихо отступила вниз, развернулась… «Наташа, постойте!» – воскликнул граф, но девушка прибавила шагу и почти что побежала прочь.

Саша остановился и с перекошенным лицом обернулся к Софье.

– Да, граф, простите, пришлось вас, как в пошлейшем водевиле, разыграть. Ничего более тонкого, к сожалению, в голову не пришло, – Софья опять засмеялась…

Граф медленно приблизился к смеющейся вдове. На секунду ей показалось, что сейчас он ее ударит, и она с вызовом подняла навстречу свое злое, ненавидящее лицо.

Но граф, прошептав: «Какая же вы дура!» – развернулся и пошел прочь.

Уж лучше бы он действительно ее ударил! Софья Павловна села на ступеньки беседки и уже второй раз за этот вечер разрыдалась по-настоящему…

* * *

Вялость и апатия овладели Наташей. И надо же было гостям потребовать игры в четыре руки с кузиной Сонечкой! И надо же было Сонечке затеряться где-то в саду с новым поклонником. И надо же было Наташе пойти ее искать…

Она тихо вошла в дом. Гости, уже забывшие о так и не состоявшейся музыкальной партии, расположились на диванах и креслах, ведя тихую беседу ни о чем. В комнату вошел граф и сделал было несколько шагов по направлению к ней, но Наташе, увидевшей его виноватое и растерянное лицо, стало так тошно, что она резко отвернулась, и граф отступил.

Как сквозь вату, она услышала просьбу Феофаны Ивановны к племяннику принести ей табакерку, на что тот предложил тетушке свой кисет, рассказав про изобретенную им на редкость приятную табачную смесь. Как во сне, она увидела заинтересованные пальцы старушки, берущие щепотку ароматного удовольствия. Вот тетушка засовывает табак сначала в одну ноздрю, потом в другую, приятно зажмуривается, вдыхает и… Все через ту же пелену перед глазами, все с тем же безразличием Наташа увидела, как глаза Феофаны Ивановны вдруг начали вылезать из орбит, как медленно потекла из ее носа и рта кровь. Старушка забулькала, пытаясь вдохнуть уже не существующий для нее воздух. Страшные звуки разнеслись по гостиной. Тетушка приподнялась в кресле, качнулась и упала в него вновь. Тело ее резко дернулось несколько раз и затихло…

Наташа, медленно мигая, смотрела на кресло, где лежала уже мертвая Феофана, и вяло ждала окончания сна.

Резкий крик Ольги вернул ее в реальность. И все вокруг мгновенно стало четким и от этого очень страшным.