Языковая неразбериха

Фашизм традиционно относят если не к консерватизму, то к правым силам вообще. Сами консерваторы, теснимые со всех сторон, не раз пытались «сдвинуть» влево такие понятия, как фашизм и национал-социализм. Как после 1936 так и после 1945 гг., они пытались «посадить» на левые корни и поселить на политическом ландшафте левых то, что другие называют правым тоталитаризмом. Это подкреплялось логическими аргументами и тем обстоятельством, что особенно после первой Мировой войны политические крайности подковообразно сгибались навстречу друг другу. В силовом поле между обоими краями подковы, т. е. между крайне правыми и крайне левыми, действительно наблюдается кое-какое движение туда — сюда, но при ближайшем рассмотрении оказывается, что оно охватывает лишь одиночек и разрозненные группы, а также сферу идеологии. Граница между правым и левым массовыми движениями всегда обозначалась потоками крови. Очень многие консерваторы самим фактом своей гибели или многолетнего заточения как бы дистанцировались от правого тоталитаризма. Однако эта граница не имеет такого значения, как другая, более очевидная. Этим и следует руководствоваться в летописании.

Это служит объяснением тому, почему в данной книге специально рассматривается такое явление, как фашизм. Впрочем, и данное объяснение не лишено множества «если» и «но». В современной истории нет другого феномена, контуры которого были бы столь же расплывчатыми, как контуры фашизма. Само это слово уже не таит в себе нечто определенное. Всякий употребляет его каждый раз для обозначения чего-нибудь другого, и оно уже не действует. Ярлыки типа «фашизм», «фашист», «фашистский» пытаются прилепить к различным лицам, организациям, ситуациям, в результате чего сами эти слова утрачивают свое конкретное значение. В современном обществе, где любого, занимающегося политикой, могут обозвать фашистом, это слово уже почти ничего не значит. Это относится и к таким определениям, как «постфашистский» и «профашистский», а также к особо почитаемому в Западной Германии термину «клерикальный фашизм». Все они ни в коем случае не ограничивают само явление, имеют обобщенную и потому «размытую» тенденцию, как и ключевые понятия.

К этому следует добавить, что сегодня уже никто сам себя фашистом не называет. Исключение составляют разве что отдельные статисты-фанатики. Само это слово используется для выражения недовольства, причем почти по любому поводу. Именно таким образом содержание политических понятий выветривается, и они отмирают. Совсем не случайно само занятие довольно широким сектором теорий фашизма, их классификация и исторический анализ стали самостоятельной областью современных идеологических исследований.

 

Взгляд с позиций физиогномики

Кто хочет вернуть понятию «фашизм» его осязаемое содержание, может пойти простым путем и отнести это понятие к итальянскому движению, которое его, собственно, и создало, и возникшему в результате этого государству. Но всякий, кто не лишен некоторого чутья в области физиогномики, не будет чувствовать себя вольготно в рамках такого ограничения. Он скоро заметит, что само собой напрашивается распространение этого понятия за пределы Италии. Сначала он примет к сведению родственные фашизму явления в районе Средиземноморья (к примеру, испанскую Фалангу). Затем ему на ум придут попадающие под это понятие имена: Хосе Антонио Примо де Ривера в Испании, Леон Дегрелль в Бельгии, Освальд Мосли в Англии. Содержательны будут и некоторые колебания. Причислить ли сюда еще и Жака Дорио во Франции, который заметно сохранил стиль массового коммунистического движения, из которого он пришел? Считать ли фашистом румына Корнелиуса Кодряну, «Железная Гвардия» которого уходит своими корнями в крестьянство и сильно привержена христианству? За этими политиками просматривается целая плеяда писателей, которые создают соответствующую литературу. Очевидно существует такой эпохальный феномен, как фашизм, который между 1919 и 1945 гг. встречается в различных странах и сильно отличается от того, что подразумевается под этим понятием после 1945 г.

Такое пристегивание понятия «фашизм» к определенной эпохе в истории пересекается со своеобразной теорией фашизма Эрнста Нольте, хотя все еще не оставляют попыток (больше в ходе полемики, а не научных трудах) доказать существование фашизма после 1945 г. Результаты физиогномики, напротив, значительно удалены от попыток Нольте называть то, что он считает фашизмом, общим стилем эпохи между двумя мировыми войнами. Фашизм нам представляется образом действия, стилем, которые пересекает с другими образами действия на данном этапе и только вкупе с ними составляет стиль времени. В отличие от Нольте (и особенно от левых фашистских теорий) мы не распространяем понятие «фашизм» на те государства и политические движения, которые в свое время насильственно отмежевались как от либерального общества, так и от левого радикализма. Фашизм является там лишь частью от целого и представлен сильнее или слабее в зависимости от страны и ситуации.

В любом случае на провал обречены все попытки понять суть фашизма, основываясь на теоретических высказываниях его глашатаев, или, что не одно и то же, свести его к голой теории, так же, впрочем, как и попытки, ограничить его определенными социальными слоями. В этой сфере политики отношение к понятию является инструментальным, косвенным, задним числом изменяющимся. Предшествует решение о жесте, ритме, короче: «стиле». Этот стиль может выражаться и в словах. Фашизм не безмолвен. Скорее, наоборот. Он любит слова, но они у него служат не для того, чтобы обеспечить логическую взаимосвязь. Их функция скорее заключается в том, чтобы задать определенный тон, создать нужный климат, вызвать соответствующие ассоциации. По сравнению с левыми и либералами путь к пониманию здесь ищется с оглядкой и находится с трудом. По этому и результаты могут быть какими угодно. Мы покажем это на примере цитат из фашистских текстов. Это кажется парадоксальным, но бьет в десятку.

Обобщая, можно сказать, что фашисты, похоже, легко смиряются с теоретическими несоответствиями, ибо восприятия они добиваются за счет самого стиля. Нольте попытался выявить на основании стиля логическую последовательность для таких разных явлений, как «Французское действие» Шарля Море и Леона Доде, фашизм Муссолини и национал-социализм Гитлера. Подобное может случиться лишь с ученым-философом. Исторический такт предполагает рассмотрение тему с позиций физиогномики, что приносит менее наглядные результаты.

 

Бенн и Маринетти

Наш анализ с позиций физиогномики не охватывает сразу несколько политических явлений. Для этого необходимо более объемное исследование. Наши усилия в рамках ограниченных возможностей данной публикации направлены на выявление особенностей фашистского чувства стиля, выраженного в словах. Ведь речь здесь идет о том, что представлялось парадигмой уже для современников. Теоретик футуризма Филиппо Томмазо Маринетти уже в ранге высокого государственного сановника весной 1934 г. посещает гитлеровскую Германию. Он является рупором не только модного направления в искусстве, но и итальянского фашизма. Поэтому его принимают в Берлине со всеми почестями. Однако при этом бросается в глаза некоторая отчужденность и неуверенность по отношению к гостю с юга. Немецкий Райх еще не совсем вырос из одежды младшего партнера Муссолини. Похоже, лишь один человек принимает итальянского писателя и оратора на равных: Готфрид Бенн, который приветствует гостя на организованном в его честь «Союзом национальных писателей» банкете в качестве его вице-президента. Бенн замещает находящегося за границей президента Ганса Йоста, который, как и Бенн, «родом» из экспрессионизма, но лучше вписывается в культуру национал-социализма, благодаря своей нарочитости и фольклорной основе творчества. (В том же году Бенн вернется к исполнению обязанностей военного врача). По речи Бенна видно, что он говорит, как дышит. Это не стоит ему никаких усилий.

Любопытно, что Бенн апеллирует при этом не к объединяющему их мировоззрению или общности идей. Задачей Германии и Италии, по Бенну, скорее является «работа над холодным и лишенным театральности стилем, в который врастает Европа». Бенну нравится в футуризме то, что тот переступил через «ограниченную психологию натурализма, прорвал прогнивший массив буржуазного романа и благодаря сверкающей и стремительной строфике своих гимнов вернулся к основному закону искусства: творчеству и стилю». Положительных оценок удостаивается значительная часть фашистского восприятия: холодный стиль, стремительность, блеск, великолепие.

Обращаясь к своему гостю, Бенн стремится к определенной динамике, ритму. «В эпоху притупившихся, трусливых и перегруженных инстинктов вы основали искусство, которое отражает пламя битв и порыв героя… Вы призываете «полюбить опасность» и «привыкнуть к отваге», требуете «мужества», «бесстрашия», «бунта», «точки атаки», «стремительного шага», «смертельного прыжка». Все это вы называете «прекрасными идеями, за которые умирают». С помощью этих ключевых слов, взятых их творений Маринетти, Бенн озвучивает то общее, что «родом» из войны. Война здесь, однако, не истолковывается в национал-социалистическом духе как освободительная война окруженного народа. Имеется в виду борьба как таковая. Не имеет значения, что гость стоял тогда по ту сторону баррикад. Даже наоборот, такая война создает своего рода братство среди противоборствующих сторон, для каждой из которых противник даже ближе, чем бюргеры и обыватели в собственном лагере.

Бенн говорит также и о «трех основополагающих ценностях фашизма». Сюда не относятся какие-либо общие идеи или этические императивы. Бенн удивляет, но верен себе, говоря о трех формах: «черной рубашке, символизирующей ужас и смерть, боевом кличе «a noi» и боевой песни «Giovinezza». То, что он имеет в виду не только итальянскую специфику, самоочевидно, поскольку уже в следующем предложении он переходит на «мы». «Мы здесь… несем в себе европейские настроения и европейские формы…» Бенн делает акцент на футуризме, на том, что устремлено в будущее, когда он, отметая «ничего не значащие общие фразы эпигонов», указывает на «суровость творческой жизни», на «строгость, решительность, вооруженность духа, творящего свои миры, для которого искусство являет собой окончательное моральное решение, нацеленное против природы, хаоса, откатывания назад и т. п.»

 

Против современности

Словам Бенна о «вооруженности духа, творящего свои миры», в посвященной Маринетти речи отводится особо место. Отождествление искусства (а в широком смысле и стиля) с «моральным решением» подчиняет мораль стилю. Стиль господствует над убеждениями, форма над идеей. Это нечто такое, что должно восприниматься как вызов, даже как провокация всяким, кто «родом» из просвещения. Речь здесь идет о чем-то более обостренном, чем конфликт между этикой убеждений и этикой ответственности, в который обычно втягиваются левые в своей полемике с правыми. Причины такого конфликта, по крайней мере, самоочевидны. Сталкиваясь же с фашистами, левые вступают в конфронтацию с чем-то совершенно непонятным, полагают, что наталкиваются «лишь на эстетические категории и более ни на что». Не следует забывать, что слово «эстетика» образовано от греческого глагола «aisthanestai», что соответствует глаголам «воспринимать», «рассматривать». Эстетическое поведение изначально предполагает отказ от подхода к действительности, руководствуясь абстракциями, некой «системой».

Неправильное толкование понятия «эстетический» — не единственное недоразумение. Описанная выше позиция возвращает к декаденсу конца прошлого-начала нынешнего века (и еще дальше к несентиментальным направлениям Первой романтики). Но к этому декаденсу не следует относиться упрощенно. Он означает не только распад, нервозность, тихое загнивание, но одновременно и переход, даже поворот к более жесткому, более грубому. Известный критик декаданса Ницше еще в начале «Ecce homo» говорил о его «двойственном происхождении: от самой низшей и от самой высшей ступени на лестнице жизни — одновременно, и декаденс, и начало». Кто прослеживает духовные корни фашизма, рано или поздно натолкнется на одну из самых заметных фигур этого «декаданса» — Мориса Барреса, писателя и депутата, который начинал свою жизнь как денди, а закончил — в ипостаси некоего политического символа. В его трудах и его поведении уже присутствуют образцы фашизма. На его могучем фоне его ученики Ла Рошель и Бразилак кажутся лишь слабыми копиями.

«Эстетизм» и «декаданс» являются лишь отдельными симптомами охватившего два последних столетия весь западный мир процесса. Продолжая средневековый спор между универсалистами и номиналистами, его можно было бы назвать номиналистическим поворотом нового времени. Это означает, что универсальные ключи из прошлого утеряны. Распались старые системы объяснения мира, которые давали ответ на любой вопрос. Чем больше отказываются от попыток объяснить мир, тем отчетливее на передний план выдвигается то особенное и частное, что приобретает черты формы на фоне бесформенного. В этом суть «решения Бенна, нацеленного против природы, хаоса, откатывания назад, бесформенного и т. п.» Оно всегда тесно связано с отказом от универсальной и ко всему подходящей морали. Категория «моральный» является единственной категорией, вырванной из хаоса. Проще говоря, можно сказать, что речь здесь идет о преодолении идеализма с помощь экзистенциализма. Последний не просто представляет некоторые философские школы, а является процессом, который получил свое развитие в период между Мировыми войнами, охватывает все сферы жизни и еще не завершился. Мы упомянули об этом для того, чтобы показать на каком духовно-историческом фоне нам видится все вышесказанное.

 

Третий Райх — подозрение в фашизме

На обозначенном фоне четко выступают лейтмотивы речи Бенна, посвященной Маринетти. «Строгий стиль» — это форма, вырванная из хаоса бесформенного. Это стиль, который живет напряжением футуристической юности и черной смерти, по необходимости включает в себя антибуржуазный аффект, делает акцент на энергии и инстинкте. Типичным является и то, что в нем почти полностью отсутствует все то, что особо выделялось тогда, в 1934 г.: традиция, простодушие, народность, морализаторство, культ здорового образа жизни, национальное и социальное, родная почва и раса. (Когда Бенн в те годы говорит об отборе и воспитании, это «лежит» по ту сторону расовой гигиены). Граница очерчена довольно строго.

Однако это не граница, что отделяет законопослушного гражданина от оппозиционера. В то время Готтфрид Бенн еще отождествляет себя с Третьим Райхом, от имени которого он и говорит гостю из Италии: «Форма… во имя и ради нее было завоевано все то, что вы видите в новой Германии; форма и отбор — два символа нового Райха… отбор и стиль в государстве и искусстве как основа императивного мировоззрения, которое утверждается. Будущее, которое нас ожидает — это государство и искусство…» (То, что вместо «народа» названо «государство», отнюдь не случайно.) «Политическое как эстетическая мощь» этой теме посвящен сборник работ учеников Бенна, вышедший спустя год после адресованной Маринетти речи в издательстве творческого союза.

Однако отождествление Бенна с Третьим Райхом не было должным образом воспринято. Вскоре после этого он уходит (точнее, его уходят) во внутреннюю эмиграцию. Его выбор 1933/34 гг. будет позже истолкован как его приверженцами, так и большинством критиков как несчастный случай, мимолетная слабость характера. Так как в германских пределах затягивающаяся петля четко обозначилась лишь позднее (после 1934 г.), не все осознали внутреннюю последовательность развития Бенна (от ранних новелл и стихотворений «Место казни» и «Четвертый период» до посвященной Маринетти речи). Способствовала этому и аргументация при помощи которой Бенн после 1934 г. вытеснялся на периферию. Она была взята из «словаря выродившегося искусства». Она была направлена против экспрессионистских истоков Бенна, как будто экспрессионизм сам по себе уже является «левым» или «либеральным! течением в искусстве. Ругательные слова известны: «извращенная свинья», «дерьмовая мазня» и т. п. Однако тогда было непозволительно называть его тексты 1933/34 гг. фашистской ересью. Нельзя было сбросить со счетов итальянского союзника, с помощью которого стремились достичь свободы во внешней политике.

Что касается внутреннего потребления, следует отметить, что слово «фашист» пользовалось особой любовью у критиков в Райхе. Именно так величали отступников ортодоксальные национал-социалисты. Для них слово имеет конкретный смысл. Существовало две формулы критики неудобных лиц, которых относили к левым, либералам или дремучим консерваторам. Более жестокая и граничащая с доносом в полицию называлась «черный фронт» (происходит от одноименного движения Отто Штрассера) и предназначалась для обозначения собственно национал-большевизма, а также вообще национал-революционеров и их разрозненных групп, действовавших на политическом ландшафте где-то между Эрнстом фон Заломоном, крестьянским вождем Клаусом Хаймом и бывшим молодежным лидером Артуром Марауном. Слово «фашизм (и только для внутреннего потребления) использовалось более дифференцированно. Оно предназначалось для духовной дискриминации, а не для объявления кого-либо вне закона.

Во время войны автор часто сталкивался с тем, что ссылки на Эрнста Юнгера со стороны партийцев сопровождались навешиванием ярлыка «фашист», что имело негативное звучание. Впрочем, четыре книги Юнгера, вышедшие в период между 1920–1925 гг. и посвященные Первой мировой войне, причислялись в Райхе к национальной литературе. А все последующие произведения, в которых автор отошел от наивных фронтовиков-националистов, или вообще не замечались критиками и историками Третьего Райха, или находили весьма сдержанный прием. Это особенно относится к первому изданию «Авантюрного сердца» (1929), книге «Рабочий» (1932), эссе «Тотальная мобилизация» (1931) и «О боли» (1934). В немецкой истории духа им предназначалась такая же функция, как и упомянутым произведением Бенна 1933/34 гг. Они настолько точно и четко озвучивают определенную духовную позицию, определенный стиль, что национал-социализм, несмотря на внешнее сходство, инстинктивно ощущает в них нечто чуждое и упрекает автора в фашизме.

Эта отрицательная позиция в отношении и Бенна, и Юнгера нацелена против «холодности» и «выпячивания собственного «я»». У писателей такого типа совершенство формы важнее, чем служение народу, наслаждение доминирует над долгом. Жест им кажется существеннее приверженности, решительный противник ближе, чем рядовой соотечественник. За всем этим национал-социалистам видится новый аристократизм. Юнгер, который однажды сказал, что «в приличном обществе сегодня неловко печься о судьбе Германии» (его подозревают в том, что высказанное в 1929 г. мнение он не изменил и после 1933 г.), этот Юнгер слывет денди, как, например, Габриель Д’Аннунцио или Баррес. (Национал-социалисты упрекают во всем том, что не относится к германскому).

 

Магический нулевой пункт

Готтфрид Бенн и Эрнст Юнгер принадлежат к одной и той же «духовной семье», но к разным ее ветвям. У Юнгера встречается кое-что такое, чего не найдешь у Бенна, который родился почти на десять лет позже. Бывают ситуации, при которых (за исключением индивидуального) разница в десять лет означает чуть ли не другое поколение. Исхоженный «авантюрным сердцем» мир напоминает ночную сторону залитого солнцем дорического мира Бенна.

В первой редакции «Авантюрного сердца», которой и днем с огнем не сыщешь, Эрнст Юнг написал слова, которые навсегда запечатлелись в памяти у определенного и сравнительно малочисленного слоя людей: «В мире о нас ходит молва, что мы в состоянии разрушить храмы. И это уже кое-что значит во время, когда осознание бесплодности приводит к возникновению одного музея за другим… Мы славно потрудились на ниве нигилизма. Отказавшись от фигового листа сомнений, мы сравняли с землей 19-й век (и нас самих!). Лишь в самом конце смутно обозначились лица и вещи 20-го… Мы, немцы, не дали Европе шанса проиграть». В этих часто цитируемых и зачастую поверхностно трактуемых словах проявляется «номиналистический» аффект: защита опустевших общих мест (фиговый листок сомнений), направленность против универсализма («Европа»).

То, что такое толкование не притянуто за уши, подтверждает и другое место в той же книге (стр. 189), где Юнгер говорит о «последовательных попытках гуманности скорее увидеть человека в любом бушмене, чем в нас; отсюда наш страх (поскольку и насколько мы европейцы) перед самими собою, который нет-нет да и проявится. Прекрасно! И не надо нас жалеть. Ведь это превосходная позиция для работы. Снятие мерки с тайного, хранящегося в Париже эталона метра (читай: цивилизации) означает для нас до конца проиграть проигранную войну, означает последовательное доведение нигилистического действия до необходимого пункта. Мы уже давно маршируем по направлению к магическому нулевому пункту, переступить через который сможет лишь тот, кто обладает другими, невидимыми источниками силы». Было бы нелепо истолковывать эти слова в немецком национальном контексте. Немецкое здесь не являет собой противоположность «французскому» или, скажем, «английскому» (такой враждебности у Юнгера нигде не встретишь). Немецкое означает здесь просто отказ от признания этого эталона.

Желание сделать выводы из крушения западных ценностей можно было бы назвать экзистенциализмом. Но это довольно широкое понятие. То, как здесь описывается «фашизм», является своеобразной попыткой выбраться из краха общих мест и систем и вернуться к вопросам существования. Прежде всего, здесь не следует упускать из виду своеобразное взаимодействие разрушения и анархии с одной стороны и формы и стиля — с другой. В упомянутой книге (стр. 222) Юнгер все время по-новому описывает эту полярность: «Мы возлагаем наши надежды на молодых, которые страдают от жара потому, что в их душах — зеленый гной отвращения. Мы видим, что носители этих душ, как больные, плетутся вдоль рядов кормушек. Мы возлагаем свои надежды на бунт против господства уюта, для чего требуется оружие разрушения, направленное против мира форм, чтобы жизненное пространство для новой иерархии было выметено подчистую». (В предложениях такого рода нет смысла придираться к отдельным словам, так как слово здесь не имеет того устойчивого значения, как при системном мышлении. Бенн, например, никогда бы не сказал об оружии разрушения, направленном против мира форм. Однако Юнгер, говоря о бунте и новой иерархии, пересекается с Бенном.)

Эрнст Юнгер ушел добровольцем на Первую Мировую, и феномен, который мы здесь пытаемся описать, немыслим без тех молодых людей, которые по всей Европе тогда добровольно взялись за оружие, оставив школьные парты, сдав в спешке экзамены и скрыв свой истинный возраст. Если беспристрастно взглянуть на свидетельства того похода, едва ли можно натолкнуться на испытываемую к врагу ненависть. Она была заметна в тылу. За выдвинутой на передний план необходимостью защиты отечества ощущается и нечто более неотложное: тоска по другой, неограниченной форме жизни. Конечно, она вскоре заглушается монотонностью окопной войны, вездесущей смертью. Но те, кто выжили, принесли с собой в оставшийся либеральным мир напряжение юности и смерти и уже не смогли этого забыть.

И в этой связи у Эрнста Юнгера можно встретить запечатлевающиеся в памяти формулировки. Данную проблему он четко высветил в конце первой редакции «Авантюрного сердца». С одной стороны он заклинает «пылкие мечты, которые являются привилегией юности, гордую таинственную дичь, что перед восходом солнца выходит на просеки души». И он продолжает: «К самым опасным сомнениям человека в стадии становления, особенно в то время, когда подлость скрывается под маской высокой гуманности, относятся сомнения в реальности грез, в существовании той области, где действуют ценности более смелой жизни…» С другой стороны, «безвестные и без вести пропавшие напоминают» ему «о тайном братстве, о более высоком круге жизни, который сохраняется благодаря духовному хлебу жертвы». И Юнгер говорит о «воздухе огня, что необходим душе для дыхания». В часы, когда шевелятся внутренние крылья юности, пока ее взгляд скользит по крышам домов лавочников, юность должна смутно осознавать, что где-то в дальней дали, на границе неизведанного, на ничьей земле охраняется каждый сторожевой пост».

Текст, подобный этому, сегодня, почти полвека спустя, кажется чуждым не только из-за выбранных образов. Кое-кого он может и шокировать. Мы процитировали его, как и речь Бенна на банкете в честь Маринетти потому, что это облегчает восприятие политических лозунгов того времени… Хотелось бы остановится на двух ошибках, которые то и дело наблюдаются при толковании ранних политических трудов Эрнста Юнгера. Говорят, во-первых, о том, что это рассуждения одиночки высокого полета, что он пишет только для себя и нескольких других. Конечно, тогда мал кто мог так формулировать свои мысли. Нечто подобное можно встретить разве что у Ла Рошеля, Рене Квинтона, немного цветистее у Габриеля д’Аннунцио и некоторых других. Но эти авторы формулируют то, что инстинктивно чувствуют многие. Это касается и скрытого напряжения юности и смерти во всех упомянутых текстах. Например, во время гражданской войны в Испании 1936-39 гг., которая одновременно стала апогеем европейского фашизма (в нашем понимании), на одной из противоборствующих сторон был слышен клич: «Да здравствует смерть!». По своей парадоксальности это, сведенное к формуле, одно и то же.

 

«Прямое действие»

После подобных текстов обычно принято упоминать об Освенциме. Это и есть вторая ошибка в понимании Юнгера. После 1945 г. он испытал это на собственной шкуре. Однако смерть, которую подразумевает фашист, это прежде всего его смерть, а также смерть достойного в его глазах противника. Кроме того, это еще и смерть как судьба, что обрушивается на каждого, и ее надо перенести. Это еще и кое-что другое. Очевидно, что здесь не имеется в виду уничтожение на промышленной основе беззащитных людских масс, отобранных по абстрактным принципам. Такое предполагает веру в исключительное обладание истиной. И для этого необходима абстрактная идея общественного порядка, на основании которого по общим признакам люди делятся на хороших (подлежащих сохранению) и плохих (подлежащих уничтожению). Для этого также необходимо осознание особой миссии, что наделяет ее носителей судебной функцией, т. е. функцией мщения и очищения.

Такое осознание у фашиста, мыслящего в категориях состязания, отсутствует. Он скорее стремится к пластическому выражению своего своеобразия. И он радуется, когда это удается другому. Ему ненавистны дилетанты в собственном лагере, будь то «бюргеры», «обыватели», «лавочники» и т. п. Мало отношения имеет фашист и к тем общим принципам, по которым делят на черное и белое. Форма и бесформенное лежат для него совсем в другой плоскости, нежели хорошее и плохое. Не дуализм, а единство в многообразии для фашиста — нечто само собой разумеющееся (или наоборот). Действительность он может видеть только такой. Многообразие он представляет себе только расчлененным.

Все сказанное не умаляет опасности фашизма. В этом отмеченном различными формами насилия столетии, есть и особая фашистская форма насилия. Она проявляется, к примеру, в покушениях, путчах, в пресловутом марше на Рим, в карательных экспедициях против скопления врагов. Анонимная же ликвидация масс, что практиковалось большевизмом с начала гражданской войны и национал-социализмом в военной фазе, не встречается в режимах с сильным фашистским акцентом. Они не являются сторонниками нагнетания атмосферы страха, изнуряющего и заползающего во все щели, введения института комиссарства, специальных картотек, короче — анонимного террора. Так как фашизм имеет сильные корни в синдикализме, понятие «прямое действие» можно применить и в отношении его. Фашистская власть носит прямой, внезапный и демонстративный характер. Она призвана служить символом. Сюда относятся, к примеру, уже упомянутый «звездный марш» на Рим, водружение собственного знамени над вражеской ставкой или удержание любой ценой здания, ставшего символом, хотя с военной точки зрения это бессмысленно и стоит больших жертв. (Впрочем, значение подобных жертв как раз и заключается в их бессмысленности).

Событием, которому после марша на Рим 1922 г. представляется фашистам вторым по своему символическому значению, является защита замка Алькасар в Толедо с 21 июля по 27 сентября 1936 г. В этот день войскам Франко удалось прорвать извне кольцо «красных испанцев» вокруг крепости. Тот, кто сегодня посетит Алькасар и сохранившийся там после 1936 г. командный пункт, получит представление о том, что представляет собой фашистский миф. Об исторической сцене 23 июля 1936 г. напоминают телефонный аппарат античного стиля, пожелтевшие фотографии на стене и висящие там же версии телефонного разговора на всевозможных языках (включая арабский, японский и древнееврейский).

В этот день (телефонная связь еще действовала) коменданту Алькасара полковнику Москардо позвонил командир осаждающих крепость красных отрядов. Он потребовал от Москардо сдачи Алькасара, пригрозив в случае отказа расстрелять находившегося в их руках его сына. Для подтверждения своих слов он передал последнему трубку. Состоялся следующий разговор. Сын: «Папа!» — Москардо: «Да, сын, в чем дело?» — Сын: «Они говорят, что расстреляют меня, если ты не сдашь крепость.» — Москардо: «Тогда вручи свою душу Господу, крикни: «Да здравствует Испания!» и умри как патриот.» — Сын: «Я обнимаю тебя, папа.» — Москардо: «И я обнимаю тебя, сын.» Заканчивая разговор, он бросает вновь взявшему трубку командиру красных: «Ваш срок ничего не значит. Алькасар не будет сдан.» После этого он бросает трубку. И внизу, в городе, расстреливают его сына. Это типично фашистская сцена. Героями действия являются две отдельные, четко обозначенные фигуры: полковник и его юный сын (а не подвергшееся военной угрозе население провинции). Все разыгрывается в «холодном стиле» и с приглушенными эмоциями. Каждый стремится сыграть свой роль (а не выполнить миссию). Все пронизано напряжением юности (сын, говорящий: папа) и смерти (угроза расстрела). И все это происходит на фоне так мало знакомой туристам «черной Испании» с тусклой, как дождь, глиной, закрытыми лицами и, конечно же, смертью.

Впрочем, этот своеобразный стиль не всегда бывает трагичным. У него есть и гротескная, комическая сторона. Габриель Д’Аннунцио в своей экстравагантной манере исказил фашистский стиль почти до карикатуры. В августе 1918 г. он сел в самолет, чтобы собственноручно опорожнить над зданием парламента в Вене ночной горшок… с капустой… Все это имеет своей целью символическое унижение и высмеивание врага.

 

О плюрализме в «правом тоталитаризме»

Против нашего описания фашизма, точнее, фашистского стиля могут быть возражения различного толка. Радикалы скажут, что такой фашизм существовал разве что в нескольких книгах того времени. Он самое большее является лишь гранью правого тоталитаризма и неотделим от него. Критикам благоприятствует то обстоятельство, что рамки данного исследования весьма ограничены. Чтобы кратко описать фашистский стиль, мы процитировали двух немецких авторов, которые после первой фазы существования Райха ушли во внутреннюю эмиграцию. Вместо них мы могли бы процитировать, скажем, Генри де Монтерлана, Пьера Дрё Ла Рошель или Робера Вразилака. Тогда бы, правда, такие упреки посыпались бы еще сильней: так как французский фашизм якобы воплотился в действительность лишь в вакууме немецкой оккупации.

Однако тот, кто согласен с тем, что литература является барометром политической погоды, может усомниться в правильности нашего определения феномена «фашизм». Эта критика имеет свои нюансы. Она не будет отрицать существования такого фашизма как самостоятельной политической структуры. Но она увидит в нем лишь раннюю, романтическую стадию «правого тоталитаризма». Как только фашистское движение приходит к власти, для него начинаются тоталитарные будни (всесилие бюрократии, анонимный террор, исключительная доктрина и прочие симптомы). Существует и другая разновидность этой дифференцированной критики. Признается лишь частичное существование самостоятельной фашистской структуры. Все ограничивается романским пространством. И для второй половины периода с 1919 по 1945 гг. ему вообще отводится место в стороне от ветров истории, в фольклорной ипостаси. С такой позиции фашизм представляется историческим предметом небольшого, локального значения, где-то на отшибе великой битвы между красным и коричневым тоталитаризмом.

Все эти доводы, по нашему разумению, искажают действительность. Общее для них одно: фашизм рассматривается почти исключительно с позиций Третьего Райха и его крушения. Еще раз задним числом пытаются пересмотреть историю. Это приводит к неправильным пропорциям и неверным перспективам. При этом забывают, что господство национал-социализма как в не левых, так и нелиберальных странах утвердилось довольно поздно. Если говорить о Третьем Райхе, этот процесс принял характер необратимости после оккупации Франции в 1940 г. (Тихоокеанский район в данной работе не рассматривается).

Кроме того, в этих тезисах наблюдается монолитное представление о национал-социализме и Третьем Райхе, которое, по крайней мере, в области исследований, уже стало давать трещины. Пока еще только в сфере властных отношений стали осознавать плюралистический характер Третьего Райха, то, что в течение непродолжительного времени существования режима (12 лет по сравнению с 56-ю годами СССР) и из-за колебаний Гитлера Третий Райх до конца оставался конгломератом противоборствующих силовых групп, ни одна из которых (в том числе и СС) не смогла окончательно взять верх. Здесь речь идет о плюрализме, который, если с ним искусно обращаться, дает определенную свободу действий.

Когда-нибудь признают плюралистический характер Третьего Райха и в других областях. Это относится не только к доктрине, что хотя и бросается в глаза, но из-за ее чисто инструментального характера не столь существенно. Намного важнее то, что в полу-инстинктивной сфере, из которой, собственно, и исходят непосредственный политические и исторические импульсы, Третий Райх до конца оставался пугающе разномастным образованием.

 

Три ветви

Процесс распада и конечное состояние чрезвычайно интересны для историка. На глазах разваливается то, что казалось одним целым. До сих пор Вторую Мировую войну исследовали односторонне с военной и уголовно-исторической точек зрения. При политическом рассмотрении довольствовались определением друзей и врагов Гитлера по обе стороны фронта. Кроме того, учитывали трения между Германией и ее союзниками, выступление консервативных сил, которые до этого наполовину мирились с существованием Гитлера, в их неудавшемся спектакле 20 июля 1944 г. Но до сих пор мало кто осознает, что после Сталинградской битвы 1943 г. сплоченный вокруг Гитлера блок стал разваливаться на различные составные части.

В год битвы при Сталинграде в лагере, активно ведущем войну на стороне немцев, четко обозначились три основные ветви. Самая мощная из них, конечно же, национал-социалистическая. Но в связи с наметившимся поражением Гитлера национал-социалистический миф стал утрачивать свой боевой дух. В то время как зондеркоманды занимаются массовым истреблением и таким ужасным образом пытаются осуществить свои национал-социалистические идеалы, в результате нарастающего распада, снова высвобождается место для других сил внутри «правого тоталитаризма», сил, которые также хотят вести войну, но уже по-своему. Здесь четко прослеживаются две ветви, которые во время триумфального периода национал-социализма якобы вообще не существовали. Их скрытое присутствие стало очевидным лишь к концу войны.

Две эти ветви воплотились в двух человеческих типах, пребывающих в различных одеяниях. Первый тип — это немец, как из книжки (если она изначально не проникнута ненавистью), немец, который, едва с небес перестали сыпаться бомбы, начинает очищать улицу, поправлять дорожные указатели, заниматься снабжением, снова налаживать управление. Его девиз: должен быть порядок. Фанатизм, как нечто нарушающее порядок, им отвергается. Зверских убийств в своем окружении он не допускает. Все должно быть по правилам, которые не подвержены произволу. Он даже в хаосе стремится образовать «государство». И у этого типа встречаются крайние формы. Их следует искать там, где принцип, согласно которому солдат должен соблюдать строжайшую дисциплину, приводит к тому, что покидающие деревню ополченцы, например, расстреливаются как мародеры за то, что они украли в одном из домов сыр, хотя деревня уже через четверть часа все равно будет в руках русских. Эта сторона в немце кажется жуткой представителям других национальностей. Однако упрекать вышеописанный тип в несоразмерности средств и результатов не приходится, потому что для него речь здесь идет не об этом.

Другой тип прямо противоположен «немцу из книжки». Где-то к концу войны в сражающихся на Востоке войсках появляются бравые парни, весьма своеобразно экипированные. Они отдают честь начальнику только в том случае, если он им знаком или же им нравится его «морда». Они по-своему реагируют на официальную пропаганду: ухмыляются или зевают. Но они тоже воюют, хотя (или потому что) дело идет к концу. Было бы ошибочно видеть в этом лишь влияние иностранных добровольцев (или полудобровольцев), роль которых для германского руководства на завершающем этапе возрастала. Такой дух присущ и немецким юношам, оставившим школьные парты, чтобы пополнить боевые соединения. Для них это уже не крестовый поход, а нечто другое. Они не проникнуты идеологическим мессианством. На фоне воинского братства едва заметен аффект по отношению к «бюргеру», поскольку при тотальной войне, таковых почти не существует. Но в результате этого их ненависть обрушивается на военных бюрократов, казначеев, интеллектуалов из Генерального штаба. Они воспринимают как образ лишь свое воюющее (и пока обозримое) подразделение во главе со всем известным командиром. Они опознают друг друга по специально для этого созданным символам и ритуалам. И у этого типа встречаются крайние формы. В одном из американских военных отчетов рассказывается о том, как два одетых в униформу подростка были взяты американцами в плен потому, что они во время битвы самозабвенно дрались друг с другом из-за фаустпатрона, чтобы подбить приближающийся к ним американский танк.

Но это, как уже было отмечено, поздние, конечные формы. Однако в них вновь проявляется разнообразный характер «правого тоталитаризма», который с 1919 г. занимает оставленные традиционно правыми позиции. В каждой европейской стране он содержит три элемента, из которых преобладает то один, то другой. Это относится не только к отдельным движениям, но и к жизни отдельных лиц.

Мы не хотим «изобретать» новые понятия. Для описания исторических явлений надо использовать уже имеющиеся, если даже содержание этих слов строго ограничено, и все широкие значения приходится урезать. Там, где и без того хилиастическое и перегруженное страстями движение, такое как социализм, спрягается с чрезмерно эмоциональным содержанием («народ», «нация», «раса»), что наблюдается не только в Германии, но и в сталинской России, уже сам по себе, со всей своей исторической весомостью напрашивается термин «национал-социализм». Существует и более «прохладная» зона, где речь идет о сооружении нового здания среди развалин и обломков старого порядка, причем это делается без фанатизма, при трезвой оценке и понимании человеческих слабостей, но и с явным эстетическим удовлетворением от того, что функционирует и выполнено правильно. Это область государства, которое само по себе больше, чем сумма, совокупность всех его граждан. Это значит, что оно больше, чем «общество», больше чем целевое сооружение, и за счет этого «больше» должно неизбежно ограничивать всякий произвол. Здесь можно употребить понятие «этатизм». Однако там, где господствует выделенное в данной работе чувство стиля, мы употребляем термин «фашизм».

Три составные части довольно неоднородны. Из-за нарастания явлений распада в либеральном обществе многие «государственники» переметнулись в лагерь «правого тоталитаризма». Именно им он обязан своими самыми заметными успехами. Но в души людей глубоко запали и две другие составные части этого мира: национал-социалистическая страсть и фашистский стиль.

 

Задачи исследования фашизма

Обозначенная здесь схема противоречит общей линии исследования фашизма. Впрочем, это исследование переживает сегодня «количественный» расцвет. Даже специалисту трудно обозреть множество вторичной литературы по этой теме. Для большинства этих работ характерным является то, что догматические понятия фашизма, будь то неомарксистские или какие-либо другие, искажают взгляд на исторические явления. Самоочевидный принцип всякого исследования, согласно которому в начале работы ее результат еще не известен, особо здесь не соблюдается. В настоящей работе предпринята попытка сформулировать дифференцированное понятие фашизма (и близких ему явлений) на основе самих исторических феноменов. Сформулированные таким путем определения не настолько удобны в обращении, как определения, выведенные абстрактным путем. Без множества оговорок тут не обойтись.

Подводя итог, можно сказать, что исследование фашизма должно осуществляться тремя большими этапами. Первый этап — это доведение до конца «инвентаризации». Она не должна концентрироваться на прежних основных задачах, должна быть по возможности полной в библиографическом, географическом и историческом отношении. До сих пор исследования были нацелены исключительно на Германию и Италию, Францию, Бельгию, Англию и Испанию. Сейчас наметилось их расширение. Сомнительно, чтобы попытки доказать существование «фашистского интернационала» принесли уж очень большие результаты. Важно то, что аналогичные движения в юго-восточной Европе анализируются все основательнее. Другие же области, как например Скандинавия или Прибалтика, разработаны еще меньше.

Второй этап должен заключаться в четком разграничении родственных или якобы родственных групп и движений. При этом нам кажется, что, хотя многие и придерживаются другого мнения, разграничение между традиционно правыми и «правым тоталитаризмом» не составит особого труда. Тут не таких пересечений, которые пытался выявить еще Нольте. физика, психика и дух здесь настолько отличаются друг от друга, что между двумя лагерями сама собой возникает ничейная земля. И случаи перехода левых и либералов в лагерь «правого тоталитаризма» столь же немногочисленны, как и традиционно правых (В списках жертв Третьего Райха консерваторы стоят на втором месте после евреев).

Но на этой ничейной земле сталкиваешься с явлениями, которые не относятся ни к одной из сторон. Процесс разграничения подобных явлений отличается сложностью и требует исторического такта. Оставим в стороне всю идеологическую область (и весьма запутанный комплекс «консервативной революции). Настоящее исследование нацелено на освещение подступов к идеологии, которые предопределяют идеологические и конкретные политические оптации. На ничейной полосе между традиционно правыми и предметом данного исследования остаются некоторые практические политические образования, место которых должно быть четко определено. Это все структуры, которые обычно «бросают» в общий котел фашизма, чему способствуют отдельные их признаки, хотя по сути своей они от него отличаются. В первую очередь следовало бы провести пять таких разграничений (хотя можно было бы назвать и больше). Сначала относительно тех режимов, которые принято называть «авторитарными». Они берут на вооружение отдельные мотивы «правого тоталитаризма», не претерпевая при этом внутренних глубинных изменений, частично в целях защиты от этого тоталитаризма. Образец: Португалия Салазара, Австрия Дольфуса. Во-вторых, необходимо выделить образовавшиеся после Первой Мировой войны объединения фронтовиков: «крещенных огнем» из Франции под руководством полковника Ла Роке, которые пытались даже создать собственную партию (Parti Social Francais — Французская Социальная Партия). Затем необходимо отметить воинствующие организации «борьбы народного духа», для которых превыше всего (в том числе и любой политической задачи) стояло противоборство с проявлениями враждебными народному духу. Образец: ирландский, бретонский и фламандский национализм, а также национализм басков. Следует упомянуть и такой сегодня уже почти забытый феномен, как крестьянские бунты, прокатившиеся по всей Европе в 20-х и начале 30-х годов (движение Лаппо в Финляндии, народное движение в земле Шлезвиг-Гольштейн, «Крестьянский фронт» француза Доржере, «Крестьянское движение за Отчизну» в Швейцарии. Сюда же можно причислить и различные движения средних слоев, как например швейцарский «фронт», возникший в конце 20-х годов. Следует отдельно выделить и движения, находящиеся за пределами европейского и североамериканского пояса, которые часто называют «фашистскими». Однако из-за своего своеобразия они не вписываются в данную схему. Образец: бразильский «интегрализм» или аргентинский «перонизм». У всех перечисленных здесь движений и явлений имеются отдельные черты, к которым можно было бы применить одно из наших понятий (национал-социалистический—этатический—фашистский), но как целое они остаются за рамками настоящего исследования.

Мы назвали предмет нашего исследования «правым тоталитаризмом». Оставим это вспомогательное слово в стороне. Если вышеописанным способом предмет закреплен и очерчен, пора приступать к третьему этапу исследований. Этот предмет, как составная часть близкой нам истории, имеет свои отличия. Его можно выявить лишь в случае понимания того, что тут уже действуют довольно различные, частично противоборствующие импульсы. Мы постарались описать важнейшие на наш взгляд три импульса. Однако возможно, что наше описание достаточно схематично и нуждается в дальнейшем уточнении.

Но все же для первого анализа этого достаточно. Просто следует избегать шаблонного и механического применения этих трех понятий: национал-социализм, этатизм, фашизм. Если, к примеру, считать Третий Райх чисто национал-социалистическим, а государство Муссолини — фашистским, то мы не сумеем преодолеть рамки всех предыдущих упрощений. Важно осознать, что эти три импульса в одной и той же стране, в одном и том же движении и даже в одном человеке могут пересекаться и парализовать друг друга. То вдруг стремительно прорвется один импульс, затем — медленнее, обходными путями — другой. Внезапно обозначится третий. Один импульс может быть искажен под давлением другого. Все вместе они могут вдруг иссякнуть. Потом снова заявят о себе в связи с каким-либо бурным событием.

Поясним нашу мысль на двух примерах, взятых на этот раз не из Германии. Первый пример — весьма своеобразная, просуществовавшая с сентября 1943 г. по апрель 1945 г. «Итальянская социальная республика». Речь идет о завершающей фазе режима Муссолини, наступившей после его разрыва с королем. Здесь он уже утрачивает все черты, связывающие его с итальянским эстаблишментом. На конечной стадии в загнанном в угол режиме вновь появляется оскал авантюрного фашизма, что напоминает о временах марша на Рим. Ссылки на «юность» и «смерть» уже не являются просто риторикой, так как сформированные из молодежи подразделения ведут с партизанами борьбу не на жизнь, а на смерть. Этот фашизм однако «окрашен» социально-революционными программами, которые были оттеснены на задний план во время симбиоза со старыми правящими слоями. Несмотря на такую окраску, самый ярый национал-социалист из всех итальянских фашистов Роберто Фариначчи отказывается ото всех постов, предложенных ему Итальянской социальной республики и вовсе не потому, что у него не хватает мужества. В чем же причина такой позиции? Почему он отошел в сторону?

Подобный вопрос можно задать не только по отношению к отдельным лицам. Возьмем Францию. Трудно разобраться в том, почему большая часть французской управленческой элиты, да и элиты вообще, пошла на сотрудничество с Гитлером, не понимая импульса этатизма? Этот импульс возник в результате катастрофического положения Франции после краха 1940 г. Он получает свое развитие потому, что в лице немецких оккупантов наталкивается на группы людей, мыслящих в том же направлении. Что может быть общего у французов типа Бишелонна, Габольда, Бенуа-Мешина или бывшего чемпиона по теннису Боротра с их земляком, поэтом Селином? В принципе ничего. Селина повсюду называют фашистом. Но мы вполне сознательно не поставили его в один ряд с Монтерланом и Дрё, впрочем, как и с погибшим в Берген-Бельзене Жоржем Валуа. Три яростных политических памфлета Селина также не имеют ничего общего с фашизмом, ни с его традиционным итальянским прототипом, ни с фашизмом в нашем более широком понимании. И дело тут не в бьющей ключом ненависти, что выпадает из «холодного стиля». И то, что эти три памфлета являются, пожалуй, единственными национал-социалистическими произведениями, боевыми творениями высокого литературного уровня объясняется не только плебейским «соком», который их оживляет. «Национал-социализм» проявляется здесь прежде всего в социальном возмущении. Точнее душевное возмущение целого слоя народа ищет себе врага и находит при этом слово.

Тот, кто не видит этих различий в стиле, не поймет, что произошло, когда Селин в Париже, во время немецкой оккупации встретился с Эрнстом Юнгером. Юнгер зафиксировал эти встречи в своих дневниках «Излучения» под разными датами и со свойственной ему остротой взгляда. Селин предстает то под своим именем, то под легко разгадываемым псевдонимом. И что же происходит? Национал-социалист надеется встретить в лице немецкого оккупационного офицера и коллеги-писателя своего единомышленника и наталкивается при этом на эстета, т. е. фашиста, что ему абсолютно чуждо. Этот фашист не хочет разделять его ненависти, она ему претит. В отрицательном отношении эта встреча столь же знаменательна, как и встреча Бенна с Маринетти — в положительном.

 

Социологический обзор

Настоящая работа начиналась с сопоставления двух писателей и заканчивается сопоставлением двух других. Можно было бы квалифицировать ее как «историко-идеологическую» и, согласуясь с современным вкусом, отказаться от «социологического обоснования». Однако данная работа не преследует ни историко-идеологические, ни социологические цели. Она призвана вызвать инициативы, которые бы привели к формированию идеологии и образованию определенных форм общественных организаций. Такой методический принцип приблизительно соответствует методы Алойса Ригла в истории искусств, который выдвинул гипотезу о том, что «желание искусства» опережает, вернее, предшествует всем его разновидностям, чем положил конец бесплодному спору, архитектура ли обуславливает пластику (и живопись) или наоборот.

Выдвигая гипотезу о «желании политики», мы ни в коей мере не оспариваем значение общественного фактора. Она направлена против одно-причинного «социологизма», который не в состоянии убедительно объяснить, каким образом якобы неизбежное детерминирование со стороны общества сочетается с фактом стремительной общественной перегруппировки именно в период с 1919 по 1945 гг. (Левацкие элитарные теории, с помощью которых пытаются разрешить противоречие — здесь можно назвать теории ренегатов из старых господствующих слоев, которые подвизаются в качестве повивальных бабок эмансипации, — выглядят не очень убедительно). Общественное является частью сложной действительности.

«Сложность» в данном случае заключается в том, что в действительности нет дорог с односторонним движением. Между отдельными ее частями наблюдается возвратно-поступательное движение различных действий или только соответствий. Наивная схема базиса и надстройки была рабочей гипотезой социал-теоретика, который пытался бороться с идеализмом окружающего мира. Но идеализм и его коррелят давно стерты в пыль и теперь снова можно мыслить, исходя из неделимости существования.

Для большей конкретности скажем, что в исследовании фашизма вступают в противоборство социологический тезис и социальный диагноз, которые, строго говоря, понятия взаимоисключающие. Тезис в разных вариациях пронизывает большинство теорий о фашизме (в том числе и немарксистских). Сам он «родом» из марксизма и уже к началу 20-х годов (во временном отношении «соседствует» с маршем на Рим) используется в полемике с итальянскими «чернорубашечниками». Согласно этому тезису фашизм по сути своей является защитным рефлексом среднего слоя (а именно его низшей части), который оказывается между молотом и наковальней, т. е. между поднимающимися рабочими и господствующими слоями, владеющими средствами производства. Высшие слои охотно воспользовались бы этим защитным рефлексом, превратив средний слой в дамбу против рабочих.

Социальный же диагноз свидетельствует о том, что в период с 1919 по 1945 гг. произошло такое изменение структуры общества, которое по своему значению сопоставимо с переходом от французского абсолютизма к буржуазной эпохе. В названный период старые классы утратили свои основные черты, как бы обветшали, и образовался широкий средний слой, который в «заповеднике» еще сохраняет остатки прежнего высшего слоя, но в основном управляется небольшим числом управленцев. Возникновение этого широкого слоя отнюдь не способствовало утверждению на земле царства справедливости. По-прежнему существует неравенство, различия в благосостоянии становятся вопиющими. Появились новые группы «терпящих бедствие» (пенсионеры). Но больше не существует класса или сословия в старом смысле этого слова. Не существует той реальности, в которой человек был рожден и с которой он всегда должен был мириться. Общество стало проницаемым, хотя и методы «подъема» не всегда отрадны.

Как соотносятся тезис и диагноз? Сначала тезис необходимо существенно модифицировать. В ходе современных единичных исследований начинают осознавать, что причисление новых форм правых к среднему слою является недопустимым упрощением. Работа Луиса Шевалье о социальных корнях бонапартизма 1950 г.) сыграла в этом революционную роль. Условиями возникновения национал-социалистической германской рабочей партии были посвящены исследования Франца Виллинга и Мазера. Что касается трех выявленных нами ветвей, они, как нам представляется, предполагают не только различные форму, но и различную интенсивность социальной связи (и провоцируют ее). Не является неожиданным и то, что национал-социалистическим импульсом в основном были охвачены низшие слои общества (не только среднее сословие и буржуазия, но и рабочие). При тенденциях этатизма социальная фиксация значительно слабее, так как эти тенденции находят поддержку прежде всего среди тех управленцев, которые представляют собой цвет наиболее одаренных представителей всех слоев. Что же касается «фашизма», то здесь дело обстоит иначе. Носителями этого стиля являются прежде всего, группы населения, которые находятся вне определяемых способом производства слоев общества (еще не вступившая в трудовую жизнь молодежь, военные, члены воинских организаций и т. п.) В социальном плане все три ветви имеют одну общую черту: смести старые социальные границы.

Является ли это, как утверждают левые теории о фашизме, всего лишь риторическим фасадом совсем иной действительности? Вытекающая из особой ситуации XIX века вера в то, что революционерами могут быть только левые, прочно вошла в сознание людей. Однако историки и наделенные историческим тактом социологи все больше и больше осознают, что описанные здесь явления представляют собой мощную революционную силу, которая и сделала возможным то коренное социальное преобразование, как бы к этому не относились. Одним из первых был Ральф Дорендорф, тогда еще молодой профессор социологии, обронивший знаменитые слова, что наряду со всем прочим Третий Райх для Германии был «прорывом в современность». Наступило время заняться и этими сторонами фашизма (вместо его анекдотичных и уголовных сторон.

Имеем ли мы достаточно оснований для того, чтобы таким образом «соответствовать фашизму исторически? Нас не должны пугать слова (не Дорендорфа) о «нежелательных для народа с педагогической точки зрения истинах». История — нам не нянька, она нас не детерминирует. Но она и не представляет нам бесконечные возможности. Когда мы наконец перестанем закрывать глаза на такие явления как «фашизм», «национал-социализм» и т. д., на которые было наложено табу, и трезво спросим себя, чем они являлись в действительности, тогда мы и узнаем, какие возможности у нас еще остались.