«Гриневская крепость» — московское обиходное название местности между улицами Красносельской и Краснопрудной и товарным двором Ярославской ж.д., на землях засыпанного Красного пруда (ныне — 2-й, 3-й, 4-й Краснопрудные переулки). По имени домовладельца. Известна с середины XIX в. (из записей историка Москвы П. В. Сытина. 1921).

Село Красное раскинулось на высоком берегу пруда, названного Великим: площадь его равнялась площади Московского Кремля. Вытекавшая из пруда речка Чечёра с каскадом маленьких запруд пересекала самый древний тракт, соединявший Московскую Русь с Суздальской землей — через село Стромынь, Юрьев-Польский, Суздаль — к Владимиру. После Мамаева побоища в том же направлении будет продолжена другая дорога, Владимирка, — через Богородск. Более короткая, но и опасная: до кружного Стромынского тракта не доходили никакие иноземные нашествия.

В летописях пруд упоминается с 1423 года, село — с 1462-го. Красносельцы были людьми очень состоятельными. Может, потому и вмешивались постоянно в московские дела, первыми приняли посланцев Самозванца с «прелестными письмами», направились вместе с ними свергать Годуновых и продолжали бунтовать всё Смутное время. Согласно первой московской переписи 1620 года в селе насчитывалось 138 тяглых дворов и была деревянная церковь Всемирного Здвиженья.

Через Красное село лежала дорога в Преображенское, и остаться равнодушным к зеркалу Великого пруда юный царь Петр не смог. Он любил ходить здесь под парусом, поставил свой загородный двор. Вслед за ним сюда переехала царевна Наталья Алексеевна, позже — полковой боярин Алексей Семенович Шеин и Автоном Головин, участвовавшие в осаде турецкой крепости Азов в 1696 году, обер-сарваёр, иначе — главный кораблестроитель, Иван Михайлович Головин, сподвижник Петра Александр Меншиков и довереннейший кабинет-секретарь Макаров, наконец, князь Яков Долгорукий (после того, как бежал в 1711 году из шведского плена, прихватив с собой шведский фрегат) и князь-кесарь Ф. Ю. Ромодановский. Под покровительством царевны Натальи завела в Красном собственный двор еще не венчанная супруга царя будущая Екатерина I.

Была еще одна причина, привлекавшая Петра в Красное село. На Троицу — в Семи́к сюда приезжали на гулянья не только со всей округи, но и из Москвы. Жизнь вокруг Великого пруда била ключом. На западном берегу стоял Новый пушечный, иначе — Полевой артиллерийский двор, где после первой своей заграничной поездки, Великого посольства, Петр казнил стрельцов. Некоторых — собственноручно. На южном — теснились балаганы, качели, увеселительные заведения.

В 1716 году умерла сестра Петра Наталья Алексеевна, и село лишилось своей главной покровительницы, однако осталось развлекательным центром. В то время как Елизавета Петровна строила Оперный дом в Лефортове на пять тысяч мест, итальянский антрепренер Джованни Локателли возводил собственный театр на четыре тысячи зрителей в подлинном, по его выражению, театральном центре Москвы — у Великого Красного пруда. В 1758 году для этого театра из Италии были выписаны танцовщики, машинисты, декораторы. Наряду с итальянской труппой здесь два раза в неделю выступала студенческая труппа Московского университета, в которую входили Фонвизин, Плавильщиков, Я. Булгаков, будущий университетский профессор П. П. Страхов и др. На эти — русские — спектакли билеты и, соответственно, ключи от лож следовало получать в университете. Но москвичей не смущали представления и на итальянском языке, среди которых особенно шумным успехом пользовалась опера «Граф Карамелла». Здесь же Д. Локателли познакомил московскую публику с первым «машкерадом». Вскоре деревянное здание театра разрушилось, как свидетельствуют документы, от «великого поспешения» при строительстве и от не менее «великого напору» местных театралов.

Локателли оказался не очень удачливым антрепренером. К концу жизни он разорился, но на родину не вернулся, а уехал в Петербург, где стал преподавать в театральной школе французский и итальянский языки, как и некоторые члены его труппы, которые обосновались в окрестностях Красного села, к этому времени совершенно изменившегося. Когда дворцовые слободы, к числу которых принадлежало село, освободили от натурального тягла, многие красносельцы стали купцами и перебрались в Москву. Стромынский тракт теперь был исключительно грузовым: по нему доставлялись товары на Нижегородскую ярмарку. Хозяева же товаров предпочитали ездить по Владимирке. Дворы соратников Петра давно были перепроданы.

Гриневы — русский дворянский род. Происходит от Сергея Гринева, пожалованного за московское осадное сидение (1608) вотчиною. Потомство его внесено в VI часть родословной книги Орловской губернии (Гербовник, VII. 39).

Пожар 1812 года коснулся и Красного села, уничтожив прибрежную его часть. Тогда-то и пришли на опустевшие земли новые владельцы и среди них Гриневы. «Исторический путеводитель по Москве» 1831 года сообщал, что место это «точно походит на село: дома рассеяны, малы, деревянные и совсем без плана расположены, но зато при многих домах имеются сады или обширные огороды». Здесь и начал возводиться Алексеевский женский монастырь, переведенный из Чертолья в связи с задуманным Николаем I строительством храма Христа Спасителя.

У этой обители трагическая судьба. Когда-то митрополит Петр основал ее на будущей Остоженке для своих сестер, чтобы доказать, что после возведения, по его совету, оборонного вала на пути от Крымского брода к Кремлю место это стало безопасным. Нашествия с этой стороны на самом деле прекратились, но монастырь вскоре сгорел и был перенесен в Кремль. Покончив с опричниной, Иван Грозный запретил упоминать о ней и даже снес дома опричников в Чертолье, а на их место решил перенести Алексеевскую обитель (где жил и был погребен Малюта Скуратов).

Только память о безотказных исполнителях лихой царской воли всплыла снова. В монастырь перевели Пытошный двор для женщин. Сюда привозили на допросы боярыню Морозову. Здесь поднимали на дыбу ее сестру княгиню Евдокию Урусову. Казалось, тем легче было императору Николаю I распорядиться об очередном переносе монастыря: архитектору Константину Тону предстояло придать новый облик Москве — в Кремле новый дворец, по одну сторону от него грандиозный храм-колокольня в Симоновом монастыре, по другую — храм Христа. Ансамбль охватывал город по излучинам Москвы-реки. Местом для древней обители было назначено Красное село. Точнее, место храма Всемирного Здвиженья.

Выделенный участок земли оказался очень мал. Никто не предполагал, что монастырь так быстро разрастется. С 1850-х годов здешние дворы стали дробиться на все более мелкие. Среди домовладельцев сократилось число дворян, преобладали представители духовенства и купеческого сословия, хотя все еще продолжали жить служилые и иностранцы. Чтобы увеличить территорию монастырского кладбища, Гриневы (сначала Георгий Васильевич, позднее его сын Иван, называвший себя Егорычем, и дочь Ираида Георгиевна, по мужу Попова) передали ему несколько участков своей земли «на вечное поминовение родных».

Впрочем, и на этом месте Алексеевскому монастырю не суждено было сохраниться. В начале 1930-х годов часть построек была разобрана в связи с реконструкцией города, а на месте кладбища по решению Н. С. Хрущева разбили Детский парк Железнодорожного района. Остальное было уничтожено во время строительства Третьего транспортного кольца.

Служивший «по судебному ведомству» Георгий Васильевич Гринев поставил дом в стороне от шумного тракта, на заросшем лещиной берегу пруда, где в дымке осеннего ненастья его не раз будет писать скромный московский пейзажист Лев Каменев. Эти места с легкой руки Саврасова художники признают едва ли не самыми живописными в Москве. Одинокие черные домики. Отсыревшие деревья. Тусклое зеркало воды. Туман…

Об увлечении своих первых наставников расскажет в гриневском доме много лет спустя Константин Коровин… Дом был длинным, одноэтажным, с крохотными антресолями со стороны просторного, окруженного хозяйственными службами двора: конюшня, каретный сарай с сенником, поварня, просторная погребица, собачья будка у тесовых ворот, лавочка у калитки с тяжелым чугунным кольцом вместо звонка. Шестнадцатилетняя Люси Познякова (в замужестве Гликерия Николаевна Федотова) — ее будущий свекор, судебный следователь, был в приятельских отношениях с Георгием Васильевичем — запишет в дневнике, что жили эти люди в Москве совершенно как помещики средней руки в деревне — открыто и гостеприимно, у них хотелось гостить.

«Милый друг Иван Егорович! — писала Г. Н. Федотова И. Е. Гриневу в 1896 году. — Спасибо за письмецо и ласку, что не забываешь старуху. Думать о своем прошлом после кончины Саши (ее мужа, А. Ф. Федотова) нету сил, а ты приписал: „Мадемуазель Люси Позняковой“, и так сразу на душе потеплело. Вспомнился домик Филиппа Александровича и Варвары Владимировны у Пресненских прудов, где мы так славно в 16 лет у елки веселились, и сад у Михаила Семеновича [Щепкина] в Мещанской, где в горелки бегали и малину щипали. И матушку твою красавицу как сейчас перед глазами вижу… Твоя Гликерия Федотова».

Матушку, супругу Георгия Васильевича, звали Анастасия Федоровна. Ее почти миниатюрный портрет хранился в кабинете сына. На обороте стояла авторская подпись «П. Федотов». (О родстве художника с Федотовыми «с Пресни» неизвестно. Вероятно, они просто однофамильцы.)

Юная женщина в глубоком трауре. Почти суровый открытый взгляд. Припухшие губы. Широкий разлет бровей. Темные, чуть раскосые глаза. Высокий чистый лоб. И единственная дань моде — у виска завиток черных, как вороново крыло, гладко зачесанных волос. Чувство затаенной обиды. И растерянности.

Вдовушка. Сходство с другим портретом кисти этого же художника было неотразимым. По образу. И по деталям — так же написан завиток на портрете поэтессы Евдокии Растопчиной, который называется «Вдовушка». Художник в тот раз вынужден был приехать в Москву из-за вдовства любимой сестры, «востроглазой Любочки». Внезапная кончина мужа, мелкого чиновника Сиротского суда Василия Ильича Вишневского, оставила ее без средств к существованию. С малолетним сыном и на последнем месяце беременности.

Судьба Анастасии Федоровны оказалась сколком с судьбы Любочки. Замужество в шестнадцать лет. Первенец Василий, родившийся в 1843 году. Иван, появившийся на свет тремя годами позже. Дочь Ираида, не успевшая увидеть отца.

Георгий Васильевич и покойный В. И. Вишневский могли знать друг друга по службе. А повторившаяся в Гриневской семье трагедия сестры вряд ли оставила равнодушным художника. Сам Павел Андреевич Федотов год спустя умер в больнице для душевнобольных. Из последних ясных воспоминаний сохранялись долгие разговоры с Гоголем в доме Ростопчиных: «Приятно слушать похвалу от такого человека! Это лучше всех печатных похвал!»

Федотовы «с Пресни» и Гриневы «с Красносельской» несколько раз в году наносили друг другу визиты, брали с собой детей. У Федотовых Иван Егорович увидел свою ровесницу Люси Познякову, ученицу театрального училища, которую на правах невесты сына привозила в свой дом на праздники Варвара Владимировна. Ее сценическое будущее никого не пугало. Наоборот, в театре супруги Федотовы видели единственное спасение для своего сына Александра Филипповича. Его участие в студенческих волнениях могло оказаться роковым.

Осенью 1861 года он стал одним из организаторов сходки протеста московских студентов по поводу закрытия правительством Петербургского университета и манифестации на могиле Грановского. Вместе со своими товарищами Александр Федотов был арестован, а затем исключен из университета. Выступившие в защиту арестованных без малого шестьсот студентов были жестоко избиты полицией. Александру едва исполнился двадцать один год.

Союзу юных влюбленных, против которого не возражали родители жениха, мешало лишь одно обстоятельство: Люси Познякова еще не закончила училище и потому не могла рассчитывать на необходимое для актрисы казенной сцены разрешение начальства на брак. Ни родителей своих, ни родных Люси Познякова не знала. В ее памяти сохранились лишь тень отца и некая красивая богатая дама, определившая ее в немецкий дорогой пансион «под именем Позняковой». Реальностью оставалась лишь няня Мавра Егоровна. Деньги на обучение перестали поступать только в момент зачисления молодой актрисы в труппу с очень высоким окладом, о котором хлопотал сам Щепкин. Люси с капризной ноткой отметила в дневнике, что в доме у Пресненских прудов переднюю называют лакейской, хотя никаких лакеев нет, а две служанки и некрасивы, и неопрятны.

В ту зиму 1862/63 года, перед выпуском Люси, Ваня Гринев бывал у Федотовых и без Анастасии Федоровны. Весной Люси и Александр обвенчались, перебрались в собственную маленькую квартирку в Глинищевском переулке, а потом уехали за границу. В бумагах Ивана Егоровича сохранились афишки бенефисов Гликерии Николаевны Федотовой: 5 октября 1864-го — «Ромео и Джульетта», 15 октября 1865-го — «Много шума из ничего», 4 ноября 1866-го — «Ересь в Англии» П. Кальдерона.

А спустя сто с лишним лет внук И. Е. Гринева нашел среди вещей домашнего музея бархатную коричневую душегрейку с приколотой запиской о том, что в этой душегрейке отыграла в последний раз Гликерия Николаевна свою Катерину в «Грозе» А. Н. Островского. Роль была любимой. Расставалась с ней актриса трудно. Может быть, не захотела больше видеть костюма. Рядом лежали концертные перчатки и веер, с которым, как свидетельствовала другая записка, она играла 19 ноября 1869 года в пьесе А. Дюма-отца «Мадемуазель де Бель-Иль». И две шитые гладью потертые наволочки с подушек, которые для удобства подкладывали не оставлявшей уже кресла парализованной актрисе.

Внук передал эти вещи в Бахрушинский музей. К дару прибавилась и черная кружевная концертная блузка Федотовой, приобретенная Гриневым на благотворительном аукционе в пользу приюта для престарелых актеров.

«…Вспомнила рассказы о празднике Монте-Кристо каком-то, — писала Г. Н. Федотова И. Е. Гриневу в 1896 году, — где наш добрейший Федор Карлович [Вальц] отличился. Вас по молодости туда не пустили, и вы из экипажа сквозь решетку смотрели. Кто-то из братьев Саши [А. Ф. Федотова] тебя туда возил».

Праздник назывался «Ночь графа Монте-Кристо» и был устроен Москвой в честь впервые приехавшего в старую столицу Александра Дюма-отца в саду «Эльдорадо» (в конце улицы Новослободской). После выхода в свет романа «Учитель фехтования» (о декабристе Анненкове и француженке-модистке Полине Гебль) Николай I запретил пускать Дюма в Россию. Но когда императора не стало, исчез и запрет на «Учителя фехтования». Москва могла дать волю своим восторгам. А. Дюма признался сыну, что если бы раньше попал в эту удивительную страну, иначе написал бы своего «Монте-Кристо».

В «Эльдорадо» было всё. Несколько оркестров и в том числе военных. Разнообразные хоры — русские, тирольские, цыганские и пр. На пруду гондолы с итальянскими певцами. Но главное — световые и пиротехнические эффекты, придуманные не знавшим соперников в своем деле «машинистом»-постановщиком московской казенной сцены Федором Вальцем: впервые в Москве загоревшиеся электрические лампы (шел 1858 год), фантастический фейерверк с вензелями писателя и сценами из его романа. Юный Ваня Гринев окончательно и бесповоротно решил пойти по стопам Федора Вальца.

В ремесленническом по существу своему обучении возраст не был помехой. Всего четырьмя годами раньше приглашенный из Петербурга в Москву для оборудования сцены отстраиваемого после пожара Большого театра Федор Вальц сразу по переезде отправил своего восьмилетнего сына Карла в Дрезден: одновременно с занятиями в общеобразовательном пансионе брать уроки театрально-декорационной живописи у профессора Отто Рама из Королевского оперного театра. В десять лет Карл Вальц стажировался у профессора Берлинского королевского театра Карла Гроппиуса, а в пятнадцать был принят в штат художником-декоратором Большого театра. Ваня Гринев стал помогать второму машинисту московской казенной сцены — Тимофееву. У Вальца-старшего удавалось учиться только издали, а вскоре он умер; в 1869 году его место главного машиниста занял Карл Вальц, по-приятельски относившийся к своему московскому сверстнику.

Но при всем том, что Иван Егорович был связан с Конторой императорских театров, он не находился на положении служащего. Полученные после смерти отца средства позволяли сохранять независимость, которой Гринев очень дорожил. Унаследованная им земля росла в цене: Москва менялась, заметно менялись и окрестности Красного пруда. В 1862 году рядом с Николаевским вокзалом появилось первое здание Ярославского вокзала, которое в начале XX века сменило другое, построенное по проекту Ф. О. Шехтеля. В конце 1870-х годов от площади вокзалов до Красносельской была высажена аллея из двухсот специально привезенных голландских лип. От Гаврикова переулка до нынешней Стромынки ее продолжили садовые дорожки, обсаженные шестью с половиной сотнями берез вперемежку с редкими липами. Через десять лет по бывшему тракту пошла конка — от Сухаревой башни до Богородского, а в начале XX столетия — трамваи. Появились булыжная мостовая, керосиновые фонари. Гриневы не расставались с принадлежавшими им земельными участками — откуда и пошло название «Гриневская крепость» — и стали строить на них доходные дома. Поэтому Иван Егорович мог себе позволить так сближавшее его с Карлом Вальцем увлечение — собирательство.

В 1885 году К. Вальц подарил ему книгу П. П. Семенова (Тян-Шанского) «Этюды по истории нидерландской живописи на основании ее образцов, находящихся в публичных и частных собраниях Петербурга» (с надписью «Доброму другу Ивану Егоровичу Гриневу с наилучшими пожеланиями на день Ангела»), Подобно большинству искусствоведческих изданий того времени, в книге не было иллюстраций, их заменяли превосходные литературные описания картин и наброски портретов художников. Но главное, в ней были факсимильные подписи.

Может быть, даритель откликнулся на увлечения Гринева, а может, на обстановку старого Гриневского дома — во 2-м Краснопрудном переулке. Брат и сестра Ивана Егоровича обзавелись собственными домами по соседству, сам он предпочитал жить с матерью. Первый брак с сестрой кондитерских фабрикантов Абрикосовых не сложился. Супруги почти сразу разошлись, но не разводились. Причины этого в семье не обсуждались. Иван Егорович счел себя вправе по-новому устроить свою жизнь только после кончины супруги, когда он уже разменял шестой десяток.

В комнатах по-прежнему царил полумрак. Густая тень кружев на окнах. Навощенные до зеркального блеска полы. Мягкая мебель под полотняными чехлами. Тканые дорожки. Кадки с раскидистыми латаниями в гостиной. Этажерки с нотами у маленького прямострунного рояля. И на стенах небольшие, потемневшие до черноты голландские пейзажи в позеленевших от старости золоченых рамах. Это на них оказались две воспроизведенные в книге подписи.

«Ночной базар» Эгберта Ливена Ван дер Пуля — освещенные жарким внутренним светом лавчонки с толпами покупателей под затянутым грозовыми облаками, едва тронутым проблесками луны небом. По словам Семенова-Тян-Шанского, художник написал картину под впечатлением от взрыва порохового склада в Дельфте в 1654 году.

И снова вид ночного Дельфта, но уже в спокойном лунном свете, кисти Яна Меерхуда — художника, только что открытого немецкими специалистами и чрезвычайно редкого даже для западных собраний. Радость открытия и азарт поиска оказались непреодолимыми. Тем более что их разделяли многие товарищи Гринева по театральной службе.

Правда, сам Карл Вальц предпочитал все, связанное с «театральной машинерией», — чертежи, эскизы, макеты, модели, инструменты, необходимые для создания сценических чудес, в том числе модель противопожарного устройства собственного изобретения, когда нажатием одной кнопки воздвигалась водяная стена по всему периметру сцены Большого театра. Были в его коллекции и эскизы театральных декораций.

Другое дело ставший в конце 1880-х годов главным художником Московской конторы императорских театров постоянный гость гриневского дома Анатолий Васильевич Гельцер. Иван Егорович много работал с ним и помогал оформлять драму И. В. Шпажинского «Чародейка», которая стала либреттной основой одноименной оперы П. И. Чайковского. Постановка оказалась настоящим откровением для театральной Москвы благодаря необычайно убедительному воспроизведению обстановки и быта Новгорода XV века, когда каждая мелочь была выверена по музейным собраниям.

В начале нового столетия современники Анатолия Гельцера разойдутся в оценках его работ. Затеявший реформы новый администратор казенной сцены Теляковский начнет с отставки Гельцера как «присяжного декоратора Большого театра». Ю. А. Бахрушин, видевший «Спящую красавицу» в оформлении Анатолия Васильевича, напишет в воспоминаниях: «Бессмертная панорама Гельцера заставила меня забыть, что я в театре». Но несмотря на капризы художественной моды, Анатолий Гельцер коллекционировал именно живопись, как и его старший брат Василий Федорович, который и в шестьдесят лет танцевал в балете Большого театра характерные партии, вроде феи Карабос в той же «Спящей красавице».

Профессиональное долголетие, как и азарт к собирательству, унаследовала от отца и дяди знаменитая прима-балерина Екатерина Васильевна Гельцер (ей было уже за семьдесят, когда она исполняла концертный номер в зале Чайковского — единственную сложность для примы представляла лестница, с которой ее бережно сводили два партнера). Екатерина Васильевна рассказывала, каким неуступчивым при покупке понравившейся ему картины бывал «этот огромный Гринев», когда они с ним сталкивались в Леонтьевском переулке — центре антикварной торговли Москвы. А в поздравительных пасхальных и рождественских открытках они желали друг другу удачных приобретений. И побольше!

Поддерживал Ивана Егоровича и в его театральной работе, и в своеобразном увлечении человек, который представлялся Гриневу душой Малого театра, во всяком случае, на протяжении всей второй половины XIX века, — Сергей Антипович Черневский.

Это время породило блестящую плеяду актеров: Щепкина и Южина, Самарина и Ленского, семьи Садовских и Музилей, Медведеву, Ермолову, Федотову — всех не перечесть. Все они играли в постановках Черневского. Создавая спектакль, этот режиссер первым начал разрабатывать массовку, добиваться от каждого ее артиста активного и осмысленного соучастия в действии. И это были принципы если не подсказанные, то, во всяком случае, одобренные Щепкиным: Сергей Антипович был женат на внучке великого артиста Александре Петровне Щепкиной, четверть века игравшей на сцене Малого театра.

Через много лет другая Шурочка Щепкина, праправнучка Михаила Семеновича, оказавшись в гостях у Гриневых-Белютиных на Никитском бульваре, будет рассказывать о полузаветах-полуприказах прадеда: в искусстве важен только труд, отчаянный, до седьмого пота, о добросовестности которого только сам и можешь судить. Именно судить. «Ведь аплодисменты — что? Хорошо человек пообедал, известие приятное получил, сделку выгодную устроил — вот ладошки и отбивает, а ты-то ведь знаешь: недотянул. Мог, да недотянул. Какие уж здесь „браво“. Иди домой потихоньку и казнись. И хвост распускать в искусстве нечего. Такое только бездарям дано. По хвостам их и видишь».

Однако скромного и очень требовательного к себе Михаила Семеновича в его семьдесят с небольшим лет администрация казенной сцены держала в постоянном страхе расторжения контракта. Когда же в восьмидесятых годах XX века умерла последняя из знаменитой династии Щепкиных, скромнейшая Александра Александровна, всю жизнь прослужившая в Малом театре, на ее панихиду пришли всего несколько актеров. Новая администрация Дома Щепкина не сочла нужным отдать ей последние почести.

В 1852 году Сергей Антипович Черневский стал режиссером Малого театра, а с 1879 по 1901 год служил главным режиссером этой сцены. Именно он подал Гриневу идею об антрепризе, позволявшую осуществить Ивану Егоровичу давнюю мечту — возродить театральные представления XVII столетия, прежде всего «Пещное действо», которое предполагалось ставить в подлинных костюмах и с соответствующим реквизитом, с текстами, восстановленными профессором Московского университета Петром Осиповичем Морозовым.

Впервые Иван Егорович взялся за самостоятельную антрепризу в начале 1890-х годов, арендовав под нее театр «Скоморох», стоявший тогда на месте особняка Морозовых (ныне — Дом дружбы народов). Постановки стоили баснословно дорого. Довести сезон до конца не удалось. Второй раз Гринев предпринял такую попытку в начале 1900-х. В качестве художника он пригласил только что окончившего Московское училище живописи, ваяния и зодчества Константина Федоровича Юона, после того как его акварель «Новодевичий монастырь» приобрела Третьяковская галерея.

Кипучая деятельность Юона сделала его знаменитой фигурой в художественной жизни Москвы. Будучи членом студенческого дискуссионного клуба в Стрелецком переулке, он предложил тут же на столах экспонировать и продавать эстетствующим любителям студенческие работы. Через два года после окончания Московского училища он вместе с художником И. О. Дудиным открыл на Арбате школу живописи и рисования. И хотя оба художника не могли предложить учащимся стройной, академически выверенной системы обучения, они выигрывали в том, что принимали учеников независимо от степени подготовки и одаренности, распределяли их по группам в зависимости от их способностей и занимались с каждой отдельно. Предложение Гринева пришлось Юону по душе. Однако и эта постановка продержалась в «Скоморохе» всего один сезон.

По-настоящему же Юон связал свою судьбу с театром только через десять лет. В 1910 году он оформил спектакль по пьесе Островского в театре Незлобина, несколько спектаклей в Большом театре, в том числе ставших классическими «Бориса Годунова» и «Хованщину». В советские же годы много лет работал главным художником Малого театра.

Между тем ко времени второй самостоятельной антрепризы у Ивана Егоровича появился круг близких ему по духу людей. Среди них библиотекарь Московской казенной оперы Николай Федорович Мамонтов, макетчик Большого театра Георгий Васильевич Кичин, над барскими замашками которого подтрунивали друзья: Кичин снимал огромную квартиру в одном из роскошнейших доходных домов Москвы, на углу Большой Дмитровки и Столешникова переулка. Самым молодым членом этого круга был Михаил Михайлович Мордкин (или просто Миша) — талантливый танцовщик, вскоре получивший место помощника балетмейстера и начавший преподавать. Особо почитаемым был Василий Петрович Шкафер, выдающийся певец, соперничавший в «Борисе Годунове», где исполнял роль Шуйского, с самим Шаляпиным. Василий Петрович перешел на казенную сцену из мамонтовской Русской частной оперы одновременно с художником Константином Коровиным. В годы Первой мировой войны он исполнял обязанности главного режиссера Большого театра. В записных книжках Ивана Егоровича сохранился и его адрес (Шкафер жил в одном доме с Антониной Васильевной Неждановой) — Никитский бульвар, дом 8, и телефон — 290–21.

После неудачи с антрепризой Иван Егорович решил осуществить другую свою мечту — превратить коллекцию западноевропейской живописи XV–XVII веков в музей. В те годы такие проекты вынашивали многие московские собиратели — в частности, Афанасий Васильевич Бурышкин, глава Торгового дома мануфактурных товаров, купивший ампирный особняк в Антипьевском переулке для фамильного музея истории Москвы. Правда, настоящую ценность собрание фабриканта приобрело только после присоединения к нему коллекции хранителя Эрмитажа, видного искусствоведа князя В. А. Аргутинского-Долгорукова. Тем не менее Бурышкину не суждено было воплотить свой замысел. Хотя город получил бы по завещанию и сам дом, и значительный капитал на его содержание, городская управа отвергла дар, не согласившись с главным условием фабриканта — чтобы собрание не покидало особняка. Уже после Октября, существенно разрозненное, оно поступило в фонды Государственного исторического музея.

После долгих колебаний Иван Егорович решил построить на собственной земле здание для экспозиции своей коллекции. Проект заказали известному московскому архитектору Владиславу Густавовичу Пиотровичу, который к тому времени построил для семьи Гриневых целый ряд загородных домов в Богородском и Лосиноостровской. Пиотрович был другом семьи и знал историю Гриневского собрания едва ли не с момента его зарождения.

* * *

Владения наследников Гринева Георгия Васильевича — Василия Георгиевича, Ивана Егоровича, Ираиды Георгиевны: по Краснопрудной ул. — участки 128, 129, 130, 155; по Красносельскому тупику — участки 613, 614, 726; по 2-му Краснопрудному пер. — участки 895, 898; по 4-му Краснопрудному пер. — участок 858; по Ему Красносельскому пер. — дом № 5; по 2-му Красносельскому пер. — дом № 12. По 2-му Красносельскому пер., 12 Строительным отделом принято новое каменное жилое строение — владелец И. Е. Гринев (из Межевых книг Москвы. 1904).

Дети Анастасии Федоровны мало в чем походили друг на друга. Ираида Георгиевна сама присмотрела себе жениха — старшего маклера Московской хлебной биржи Семена Попова. Но «на хозяйстве и пеленках», по ее выражению, не засиделась. Сумела выделить свой приданный капитал и затеяла собственное дело — стала едва ли не первой в России женщиной-маклером по продаже предприятий. Не поладив с мужем, учредила над ним опеку и одна растила детей — сына, окончившего Кадетский корпус, и дочь, ставшую акушером-гинекологом.

Василий Георгиевич стал присяжным поверенным и начал заниматься городскими делами. Многие годы был гласным городской думы, неоднократно переизбирался председателем сословия. Его присутствие находилось в Георгиевском переулке рядом с Благородным собранием. Василий Георгиевич покровительствовал самой большой в Москве Покровской мещанской богадельне на 1100 мест. Каждый воскресный и тем более праздничный день начинал с посещения приютов и тюрем, для обитателей которых дома пеклись особые калачи.

Под влиянием моды на дачную жизнь Василий Георгиевич и Ираида Георгиевна начали застраивать подмосковную Лосиноостровскую и благоустраивать новый поселок. Сегодня от былых просторных, украшенных резьбой дач, с паркетными полами, огромными верандами, непременными клумбами, зеркальными шарами и фонтанчиками в палисадниках, осталась всего одна — у самого железнодорожного полотна, получившая статус памятника архитектуры — признание мастерства Владислава Пиотровича.

Иван же Егорович сосредоточился на будущем музее. Окончание строительства совпало с его женитьбой на княжне Марии Никитичне Курбатовой.

Доживя без малого до ста лет, она иногда подшучивала над унаследованным от отца титулом: княжна Мария Курбатова! Князья — без княжества и состояния!..

Семейное благополучие закончилось вместе с отменой крепостного права. Мария Никитична родилась на следующий год после указа Александра II и смутно помнила поместье под Харьковом. Просторный дом с навощенными до зеркального блеска полами. Ходившие по комнатам теплые сквозняки. Парусом на ветру вздувавшиеся полотняные шторы на открытой террасе. Огненные плети настурций, свисавших из деревянных вазонов по краям широкой пологой лестницы. Уходившая в поля аллея пирамидальных тополей.

Со слов родителей знала, что отец, князь Никита Иванович Курбатов, увлекся модными тогда железнодорожными концессиями, лишился последнего имущества и в виде своеобразной компенсации получил место начальника станции Ромодань. Не жаловался. Не искал иного выхода: трое детей принуждали к осторожности.

Ромодань — станция железной дороги Полтавской губернии Миргородского уезда. Значительная торговля хлебом. Элеватор. Почтовое отделение, сберегательная касса. Жителей 2000 (Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона).

Мать, княгиня Татьяна Ольгердовна, выпускница Харьковского института благородных девиц, нового уклада жизни не приняла. Ни хозяйством, ни детьми не занималась. В памяти младшей дочери осталась вечно сидящей в камышовом кресле-качалке с последним номером какого-нибудь журнала в руках — выписывалось их множество. И с неизменной тоненькой дамской папироской — пахитоской. Княгиня оживлялась только тогда, когда закладывали бричку для поездки в гости или кто-то из соседних помещиков заглядывал на огонек.

Историю в курбатовском доме вспоминали часто. О временах Ивана Грозного, когда ездил в составе московского посольства к польскому королю дьяк Тарас Курбат Григорьевич, награжденный царем за верную службу большим поместьем. О Смутном времени, когда сын Курбата — Иван Тарасьевич Курбатов — ездил с разными посольствами, был думным дьяком при всех быстро сменявшихся на московском престоле правителях: Лжедмитрии, боярском царе Василии Шуйском, первом из Романовых — Михаиле Федоровиче.

Только с патриархом Филаретом, подлинным правителем Московского государства, Курбатов-младший почему-то не поладил. «За непослушание, упрямство и самовольство» его сослали. Но сразу после кончины владыки он был возвращен в Москву царем Михаилом Федоровичем, получил в свое ведение Посольский приказ — все иностранные дела государства — да еще и государственную печать, стал «печатником».

Умер Иван Тарасьевич в великом почете. Перед смертью постригся под именем Иоиля в Троице-Сергиевом монастыре. Душеприказчиками его стали ближайшие родственники царицы Марьи Ильичны Милославской, первой супруги царя Алексея Михайловича, — отец и дед государыни.

В каждый свой приезд в Москву князь Никита Иванович непременно отправлялся в Троице-Сергиеву лавру, служил литию у погребения инока Иоиля, почитавшегося заступником всей семьи, поминал и остальных похороненных в монастыре предков.

Кстати, оба первых Курбатова носили прозвище Грамо́тиных. Дома в Ромодани на самом почетном месте в маленькой гостиной висела потемневшая копия хранившегося в Московском архиве иностранных дел портрета со старинной надписью на обороте: «Курбатов — Грамотин».

Но интересовала Никиту Ивановича и совсем недавняя история. Недалеко от Ромодани находились знаменитые Кибинцы, поместье екатерининского вельможи Дмитрия Прокофьевича Трощинского, женатого на родной тетке матери Гоголя.

Кибинцы — село Полтавской губернии, Миргородского уезда, при речке Харпачке. Дворов 300, жителей 3003. Церковно-приходское училище, 2 лавки, 3 маслобойни, 39 ветряных мельниц (Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона).

В свое время вельможа постарался устроить у себя все как во дворце императрицы. Строгий распорядок дня. Торжественные выходы к толпам соседей и приживальщиков — вместо придворных. Огромное собрание живописи, скульптуры. Библиотека. Домашний театр.

Трощинского давно не было в живых. Собрание мало-помалу таяло. Когда очередные наследники решили пустить с молотка последнее движимое имущество, оказалось, что это жалкие крохи. На объявленной распродаже больше всего охотников нашлось на обстановку барского особняка. Никита Иванович потратил все свободные средства на «домик Гоголей».

Родители писателя, малоимущие, многодетные, всегда стесненные в средствах, месяцами жили на хлебах у родственника, участвовали в его развлечениях — любительских представлениях. Отец Гоголя сам писал пьесы, сам их ставил и «разыгрывал». Марья Ивановна Гоголь-Яновская считалась хорошей актрисой. Чтобы подольше задерживать своих любимцев, Трощинский отвел им отдельный флигелек, где можно было разместиться с четырьмя детьми.

Обстановка флигелька не отличалась богатством. Но ведь она была гоголевской! Никита Иванович увез в Ромодань огромный кабинетный диван под кожей, сделанный крепостным умельцем овальный стол для гостиной — «под красное дерево», ореховый шкафчик с вышитой картиной на дверце, ломберный столик, пару потрепанных стульев и главную ценность — рабочий столик Марьи Ивановны, служивший ей и гримировальным туалетом «для убирания» в дни спектаклей.

Сегодня столику нет цены. Но в 1989 году министр культуры РСФСР Ю. С. Мелентьев отказал правнуку Никиты Ивановича в праве подарить туалет Мемориальным комнатам Н. В. Гоголя в Москве, на Никитском бульваре. Формально — чтобы не вносить изменений в утвержденную начальством и подготовленную к юбилею писателя экспозицию. В действительности же обвинявшийся партией в формализме правнук-живописец не должен был выступать, тем более упоминаться в качестве дарителя. Как-то забылось, что все представленные в мемориале подлинные гоголевские вещи, вплоть до чернильницы, игольницы из дорожного несессера, альбомов нот, были переданы мемориалу тем же дарителем раньше. В результате столик стал музейным экспонатом в восстановленной на Полтавщине «Васильевке», получившей статус музея-заповедника: за ним специально приехали в Москву директор музея и первый секретарь Полтавского обкома партии.

Еще переехали из Кибинцев в Ромодань вышитые шерстью картины, считавшиеся делом рук Марьи Ивановны, — романтическая «Турчанка, играющая на лютне», и «Невеста с подругой, выбирающие свадебный венок». Не о них ли думал молодой Гоголь, сочиняя своего «Ганса Кюхельгартена»?

Домашнее хозяйство и книги. Множество книг. Так сложилась юность младшей из дочерей Курбатовых. Старшая, Виктория Никитична, сразу была определена в харьковскую гимназию с пансионом и домой приезжала только на каникулы. Владимир Никитич по окончании харьковской гимназии поступил на медицинский факультет Московского университета. Оба мечтали о самостоятельной работе. Виктория станет преподавателем гимназии, Владимир — земским врачом. Дело было не столько в стесненных материальных обстоятельствах, сколько «в осмысленном существовании», как любила говорить Мария Никитична.

Против ее отъезда из дома возражали и отец, и мать. Дом требовал присмотра, а у нее это получалось с детства. Мария Никитична знала народный календарь, приметы. Ловко затирала тесто на калачи и лепила вкуснейшие полтавские котлеты, умела отстирать любое пятно. До конца своих дней вспоминала вкус ярко-синей глины, которую брали на окраине Ромодани, — жевала глиняные комочки вместе со всеми ребятами в округе, — колеи в жирно чавкающем черноземе, бесконечные дожди в ненастном июне, жгучие потоки солнца на исходе лета.

О своем образовании отзывалась с насмешкой: «Домашнее!» Всего-то уроки местных учителей, матери и главным образом сестры и брата, приезжавших на лето в Ромодань. После смерти матери она взбунтовалась. Понимая, что отец не отпустит из домашнего гнезда, схитрила — отпросилась навестить родных в Москве. Оказавшись под опекой множества тетушек и кузин в старой столице, заявила о желании готовиться к экзамену, чтобы стать домашней учительницей. Никто не возражал: ничего другого бесприданнице не оставалось.

Кончина Никиты Ивановича разрешила затянувшийся спор. Дом в Ромодани ей не достался. Единственным наследством княжны Марьи стали вещи из Кибинцев. Экзамен она сдала. Начала искать работу. О материальной поддержке со стороны родных не хотела и слышать.

Марии Никитичне посчастливилось побывать на открытии памятника Пушкину на Тверской площади и даже получить билет в Колонный зал Благородного собрания («Только на балкон!»), где выступал со своей знаменитой речью Тургенев. В конце жизни она скажет: «Знаете, они не были классиками, обреченными на бессмертие. Они — воздух моего поколения. Мы им дышали».

Еще она вспоминала красавца Южина и романтического Ленского в спектаклях Малого театра, постановку «Царь Федор Иоаннович» в театре сада «Эрмитаж», с которого начинал свою историю будущий МХАТ, в то время еще Художественный общедоступный. Все вечера и воскресные утренники были расписаны, дни отданы учительской работе в благотворительных учреждениях великой княгини Елизаветы Федоровны. Благотворительность, милосердие — для Марии Никитичны это были не пустые слова.

«Ох уж этот мне Даль, — говорила она иногда, — все-то вы на него, как на икону, молитесь. А язык чувствовать надо самим. Самим!» В ее старом красного дерева комоде можно было найти открытки: Дворцовая площадь Кремля, подсвеченный — «иллюминованный» памятник генералу Скобелеву на фоне гостиницы с затейливой вывеской «Дрезден», Воскресенский монастырь за Кремлевской стеной, Кузнецкий Мост с лихачами… И везде гриф «Издание Общины Святой Евгении» и знак Красного Креста. «А как же иначе? Чтобы каждый грош шел на дело милосердия. Об этом было принято думать».

«Было принято»… Иначе говоря, общественное мнение формировало убежденность каждого.

«За примером ходить недалеко. На углу Скатертного и Хлебного переулков на фасаде дома была надпись: „Милосердие есть движение душевное, подвигающее на доброе действие“. Конечно, это было прежде. Когда дом принадлежал церкви Бориса и Глеба, что на Поварской. Там клир жил. И богаделенка приходская была рассчитана то ли на шестерых, то ли на четверых старушек. Мысль хорошая была: чтобы весь приход одной семьей жил. В семье ведь и здоровые, и хворые, и молодые, и старые — все перед глазами. Из памяти не вычеркнешь. Нет, не из памяти — из совести…»

«Кто занимался благотворительностью? Не думайте, что одни миллионеры или очень состоятельные люди. Те наоборот — чаще жались». В руках Марии Никитичны очередная открытка из комода. Мясницкие ворота. Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Через дорогу — окруженный конными упряжками Почтамт. Под поздравительными строками подпись: «С. Тютчева» и обратный адрес: Средний Спасский переулок, дом Носова.

«Вот возьмите — Софья Ивановна Тютчева, дочь Ольги Николаевны Путяты, которая в приданое получила Мураново. Они там все вместе жили — Ольга Николаевна, Федор Иванович, Николай Иванович и сама Софья Ивановна. У всех придворные чины, а деньги совсем небольшие. Все равно благотворительностью занимались.

Федор Иванович, камер-юнкер, состоял в Попечительстве над учащимися в Москве славянами. Было такое после Русско-турецкой войны. Николай Иванович, церемониймейстер, — в Совете Иверской общины сестер милосердия, что в начале Большой Полянки. А Софья Ивановна — в Московском комитете Красного Креста. Мы с ней постоянно в Елизаветинском благотворительном обществе встречались.

Елизаветинское — по имени великой княгини Елизаветы Федоровны, родной сестры императрицы. Сколько она детских приютов устроила по всей Москве и Московской губернии! И для младенцев, и для дошкольников, и для школьников. Я работала в Елизаветинском приюте имени великой княжны Ольги Николаевны — в Староконюшенном переулке. Ребят по тихомировской методе грамоте учила, Божьему миру, что вокруг нас. За рукоделием следила — ему с самого малого возраста девочек обучать начинали, чтобы в плоть и кровь вошло.

Еще одна тютчевская сестра, Екатерина Ивановна, замужем была за секретарем великой княгини, Василием Евгеньевичем Пигарёвым. Сын их потом много лет в мурановском музее директорствовал. В Трубниковском переулке находилось Общежитие Елизаветы Федоровны для юных добровольцев — попечителем его Василий Евгеньевич выступал. Там приют давали мальчикам — участникам войны, помогали к родителям вернуться, сиротам — получить образование, занятие…»

На замужество княжна Марья решилась поздно, когда ей было далеко за тридцать. В отношении Ивана Егоровича Гринева не колебалась. Ни службе, ни увлечениям его мешать не стала. Разве что прибавила к коллекции все собрание вещей из Кибинцев: «А говорите — бесприданница!» В отстроенном им музейном доме они к месту пришлись. В 1905 году у супругов Гриневых родилась их единственная дочь — Лидия.

* * *

Лавровы — русский дворянский род. Восходит к началу XV века и происходит от польского выходца Григория Ивановича Лаврова. Внесен в VI часть Родословной книги Орловской, Тульской и Калужской губерний (Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона).

На Орловщине Лавровых множество. Издавна служили они на южных рубежах Московского государства, на засеках и в крепостцах. В качестве поощрения получали тамошние земли, поместья. Только на то, чтобы по-настоящему хозяйствовать, у них, видно, времени не хватало. А хозяйствовать стоило: жирный чернозем, бескрайние поля ржи и овса. Леса были сведены давно. Заниматься огородами и скотиной не повелось, ремеслами тоже. Хлебопашцы не оставляли своего исконного занятия даже перед наступлением промышленности.

Лавровы были обычными помещиками-степняками. О достатке говорили дома́ в поместьях — из тесаного известняка. Впрочем, другого строительного материала просто не было. Почти все дома, в том числе и крестьянские, строились на фундаментах из камня-жерновика, который развозили продавать по всей России, или из железной руды. Половина бань и лавок в Орловской губернии была каменная.

Ныне от тех Лавровых остались дагеротипы. Они похожи на отретушированные салонные портреты, с непременными, почти потерявшими позолоту виньетками, с написанными именами фотографов. На одном из снимков запечатлен молодой мужчина: худой, со светлыми волосами и кротким взглядом, в крахмальной сорочке с крупными запонками на манжетах и в наглухо застегнутом сюртуке.

Женихом Стефан Львович Лавров считался завидным, хотя на службе не состоял, ничем особенным не увлекался, разве что чтением. Просто был хозяином Богдановки, которая в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона называлась центром рудного месторождения. Может быть, в брак вступил больше по воле невесты, чем по своей.

В семье поговаривали, что в свои шестнадцать лет Ниночка — Антонина Илларионовна Мудрова — проявила завидную настойчивость, убеждая вдовца-отца отпустить единственную дочь. Все знали — Мудровы отличались упорством и деловитостью. Антонина Илларионовна призналась, что если бы родилась позже, когда появились женские учебные заведения, то пошла бы по стопам дальнего родственника — знаменитого врача Матвея Яковлевича Мудрова.

Это он в начале XIX века учился и в Гамбурге, и в Гёттингене, и в Вене, четыре года стажировался в Париже. Перед Отечественной войной 1812 года заведовал отделением Главного военного госпиталя в Вильне, а после войны основал медицинский факультет в Московском университете. Первое издание его «Краткого наставления о холере и способе, как предохранить себя от оной», экземпляр которого хранился среди личных книг богдановской помещицы, вышло в свет во Владимире. Сам же пренебрег всеми предосторожностями и умер в 1831 году от той же холеры в Петербурге. (Эта эпидемия «обрекла» Пушкина на Болдинскую осень.)

«Наставление» не лежало без дела. Антонина Илларионовна успешно пользовалась им в начале 1920-х годов в Воронеже, вылечила многих и в том числе мужа своей внучки.

В шестнадцать лет не было нужды торопиться с замужеством, но Ниночка имела слишком независимый нрав и хотела быть сама себе хозяйкой. Мягкий характер Стефана Львовича разгадала и подчинила себе сразу. В дела Богдановки вошла без промедления. Из родительского дома захватила с собой только няньку. У нее училась, ею же и командовала.

С первых дней замужества стала вести записи — не о событиях и домашних делах. В них были рецепты на все случаи жизни: как и что лучше делать — чистить медь, стирать старинные кружева, оберегать от плесени кадки с солеными огурцами. И как лечить — с подробным описанием, что и насколько помогло.

«Синие тетради» Антонины Илларионовны… Кто только не прибегал к их помощи! Что ни день с утра к Лавровскому дому в Богдановке сворачивали подводы с хворыми. Хозяйка никем не брезговала и конкуренции местным врачам не составляла — ее пациентам нечем было расплачиваться. Они отблагодарят ее иначе. В водовороте революции. Гражданской войны, военного коммунизма бывшей помещицы не коснется ничья карающая рука: а вдруг еще пригодится?! Только переселилась, по их же совету и с их же помощью, из Богдановки в Воронеж.

К двадцати трем годам Антонина Илларионовна родила четверых детей — сначала дочь Сонечку, потом сыновей Федора и Павла и еще дочку Сашеньку. Она все успевала делать, занималась хозяйством, врачеванием и говорила, что до всего дошла сама — «мудровскими дорожками». Было у нее и азартное увлечение — карточная игра. В Богдановке она обычно продолжалась до рассвета. А вот к литературе, которой так увлекался Стефан Львович, оставалась равнодушной. Среди выписывавшихся ею журналов были медицинские, сельскохозяйственные — не литературные.

Время от времени она ездила по делам в Ливны. По железной дороге, единственной в России тех лет узкоколейке. Обычно ее экипаж опаздывал на полустанок, но ради Антонины Илларионовны поезд задерживался. С обер-кондуктором Антонина Илларионовна всегда здоровалась за руку (вещь неслыханная!).

Антонина Илларионовна разрешила Сонечке учиться в соседней ливенской гимназии. Дочь настояла на том, чтобы закончить и впервые открывшийся восьмой, так называемый педагогический класс. Она мечтала об университете, хотя знала — родители не отпустят ее из дома.

Но на помощь пришел отец. Переспорить жену Стефан Львович не пытался. Поддержал свою любимицу по-другому. Антонина Илларионовна заранее побеспокойлась о женихе для выпускницы гимназии. Единственный наследник владельцев богатейших ливенских элеваторов должен был обеспечить ее будущее. Сонечка отдала предпочтение своему дальнему и старшему по годам родственнику — всего-навсего штабс-капитану Ивану Гавриловичу Матвееву, не имевшему за душой ничего, кроме офицерского жалованья и должности в Штабе западных войск в Варшаве.

Штабс-капитан был хорош собой, имел мягкий характер, серьезно увлекался литературой. Родственники знали, что он давно неравнодушен к троюродной племяннице. Со временем Сонечка расскажет, что ее желание продолжить образование его не возмутило. К тому же Варшава была куда ближе к западным университетам, где только и разрешалось учиться женщинам.

При крутом нраве Антонины Илларионовны выход оставался один: бегство из дома и тайное венчание. Вместе со Стефаном Львовичем его подготавливал двоюродный брат Сонечки, местный степняк-помещик Владимир Васильевич Тезавровский. К тому времени он был актером только что образовавшегося в Москве Художественного общедоступного театра Станиславского и Немировича-Данченко. Более того — вложил в новое предприятие основную часть унаследованного состояния. В церковь Тезавровский приехал с другом-актером Всеволодом Эмильевичем Мейерхольдом, который выступил в качестве второго свидетеля.

После венчания молодые сразу же уехали в Варшаву. А семейные нелады у Матвеевых приняли драматический оборот. Антонина Илларионовна так и не пожелала видеть молодых и не простила мужу его пособничества. Стефан Львович предпочел хотя бы на некоторое время перебраться к родственницам в Спасское-Лутовиново.

В письмах к старшей дочери Стефан Львович сообщал, что нашел большой барский дом в Лутовинове разоренным. Для него с трудом отыскалось старенькое канапе, на котором, впрочем, ему «устроили преудобную постелю».

Стефан Львович писал и о таких милых сердцу мелочах, как сладковатый запах густо навощенных полов, скрип старых половиц. Сокрушался о безнадежно зарастающем саде, «чудесном во всех своих аллейках и кустиках». Но все это были сущие пустяки по сравнению с той тишиной и «благостным покоем, коими можно здесь совсем по-старому пользоваться».

Пользоваться довелось всего две недели… Жестокий сердечный приступ свел помещика Богдановки в могилу. Антонина Илларионовна не стала противиться последней воле мужа — быть похороненным в Спасском-Лутовинове. Шел 1900 год.

Софья Стефановна ждала первого ребенка. Ее собирались известить о случившемся позже, но необычное обстоятельство не позволило ничего скрыть.

Ночью в варшавской квартире она очнулась от страшного сна: чужая, почти пустая комната и умирающий на диване отец. Сон продолжался и после пробуждения, под плотно сомкнутыми веками: клетчатый плед, столик с упавшим стаканом, оплывшая свеча в стеклянном подсвечнике, отцовская Псалтырь, открытая на первом листе. И родной голос… Это было продолжение недавнего разговора со Стефаном Львовичем. Отцу показалось, что Сонечка «пошатнулась в вере», что «прилежание к науке посеяло в ней сомнительные мысли». И он обещал дочери явиться ей в минуту своей кончины, чтобы «утвердить существование Господа»…

В запоздавшем письме С. П. Лихнякович (родственница и наследница И. С. Тургенева) писала: «К тому времени Стефан уже перебрался с кресла на диван, дышал тяжело, хрипловато и часто вздыхал. Из всех разговоров его больше всего занимал разговор о книгах. Он беспокоился, как они разошлись и удастся ли их собрать, если придется восстанавливать Спасское. Он напоминал также, сколько у него сохранилось книг от батюшки с собственноручными пометками многих родственников, которые имели, как он выразился, „родственный обычай“ оставлять повсюду свои автографы. У самого же в руках я заметила Псалтырь с надписью на титульном листе: „1896 г. 1 мая с. Волово Орловской губернии Ливенского уезда“. Значит, приобрел он ее совсем недавно во время тамошней ярмарки. Псалтырь эту родительскую посылаю тебе и не могу удержаться от замечания. Обложка Псалтыри, несмотря на недавнее появление ее в нашем доме, сильно потерта: Стефан Львович не иначе часто и подолгу ее читал…»

Через несколько лет, когда почему-то встанет вопрос о лутовиновской библиотеке, Софья Стефановна ответит: «О книгах не беспокойтесь: все ли, нет ли, но кое-какие переехали на Королевскую [улица в Варшаве, на которой жили Матвеевы]. Если будет в них нужда в связи с музеем, Иван Гаврилович найдет способ их переправить. Никаких трудностей не будет. Две из них (с надписями Лавровых) мне показались особенно интересными. Это „Пояснение к произведениям живописи, скульптуры, архитектуры с девятью гравюрами, портретами ныне живущих художников, выставленных в музее Наполеона 1 ноября 1812“ и „Кавалер Мезопрут“ Александра Дюма. Париж, 1852. Издание Мареск и К. Дюма — это целый фолиант с богатыми иллюстрациями из издания собрания сочинений. Мне кажется, обе книги куплены во Франции. Но есть и русская — инструкция, как морить клопов, 1842 года. На ее полях заметки от руки — может быть, кого-нибудь из старших?»

Первая и единственная дочь Матвеевых — Татьяна Ивановна родилась в начале сентября 1900 года.

* * *

Ковров — уездный город Владимирской губернии, на возвышенном берегу реки Клязьмы. На начало 1895 г. жителей мужчин 5372, женщин 3814. 2 церкви. 770 домов. 33 питейных заведения, городское училище и 2 приходских. Больница (Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона).

Первое упоминание о селении, находившемся на месте этого города, относится к XII веку. Это была деревня Елифановка, получившая название от имени основавшего ее зверолова. После строительства здесь церкви стала называться селом Рождественским. В XVI веке его получили во владение князья Ковра, одна из ветвей князей Стародубских. Василия Ковру, умершего в 1531 году, здесь знали все — как-никак с 1505 года первый наместник Великой Перьми. Один из его потомков, князь Иван Ковра, подарил село суздальскому Спасо-Евфимиевскому монастырю, служившему тюрьмой ставших неугодными мужьям московских великих княгинь: отвергнутой Василием III Соломонии Сабуровой, «опостылевшей» Ивану Грозному Анны Колтовской, ненавистной Петру I Евдокии Лопухиной.

Впоследствии в самом городе Коврове появились то ли ссыльные, то ли переселенцы — словены и сербы. От них в деревне Аграфенино Ковровского уезда пошла фамилия Молевых — Моле.

Ничем иным переселенцы не выделялись. Уезд жил главным образом разработкой широко известных с незапамятных времен известковых ломок — от города до устья Нерехты. Почти у всех крестьян были сады — у одних яблоневые, у других вишневые со знаменитой сладкой «владимиркой». Летом после обложных июльских дождей здесь взбухали бесчисленные ручьи, речки, даже озера, заливались до болотной прели дубовые рощи. Из Аграфенина к сородичам в Кидекшу ездить приходилось, по ступицу утопая в размытых колеях.

Одна из первых семейных молевских бумаг на владение землей была подписана председателем Владимирского магистрата Иваном Никифоровичем Грибоедовым — дедом драматурга со стороны отца. В его сельце Федоровке, Митрофаниха тож, обосновался сын Сергей Иванович с женой Настасьей Федоровной и двумя детьми — дочерью Марьей и сыном Александром.

Кроме двух деревушек с сотней душ крепостных умерший в 1813 году Сергей Иванович Грибоедов оставил наследникам кучу долгов. Настасья Федоровна убедила находившегося в армии сына отказаться от земли в пользу сестры с тем, чтобы переписать на нее и все долги. Александр Сергеевич Грибоедов согласился, долговые обязательства остались у самой Настасьи Федоровны. Сын же лишился всякого состояния. Добровольно.

Эту историю знали все питомцы Ковровского училища — от своих учителей. Жаль, что владимирские корни автора «Горя от ума», а вместе с ними Владимирщиной подсказанные образы и ситуации литературоведы упорно игнорируют. Смоленская Хмелита представляется более удобной и импозантной для устройства юбилейных шоу.

В середине XIX века один из Молевых, Алексей, сын Михаила Молева и Зданки Ивлич, окончил городское училище Коврова, поступил в механические мастерские Московско-Нижегородской дороги и вскоре получил возможность продолжить образование. Существовавшее в Москве Общество помощи учащимся славянам выделило ему стипендию — для дальнейшего «обучения по механической части».

* * *

Беллуно — одна из самых северных провинций Итальянского королевства, составляющая часть Венецианской области. Того же имени главный город провинции… Из 14 церквей особенно примечателен собор, построенный по плану Палладио. Кроме того, в Беллуно находятся два монастыря, академия наук и художеств, прекрасный театр, замечательный водопровод, снабжающий город чистою горною водою, мраморные фонтаны и триумфальная арка. Жителей 15 660 человек (1881). Родина папы Григория XII и живописца Тициана (Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона).

Белесая лента дороги. Бледно-зеленые поля и виноградники в волнах утреннего тумана. Раскидистые деревья. Лохматые ели. Остовы каменных домов с черными глазницами окон. Призрачную белизну берез подчеркивают оранжево-красные плоды хурмы. Древние храмы с неизменной приставкой к названию «дель Фельтре» — «в лугах».

А луга — это море нарциссов и золотых анемонов. Вокруг горы, доломитовые скалы. Они образуют чашу, которую озаряют ослепительные солнечные лучи. Над головой — прозрачная, не знающая непогоды синева. Переливающиеся всеми цветами радуги снежные вершины. Это древняя земля Венето — Венецианские Альпы. Северная Италия.

За поворотом соскальзывает в ущелье чуть наклонившаяся кампанилла XIII века. За ней видна паутина узких средневековых улочек. Карабкающиеся на склоны дворцы купаются в цветущих садах. Негромкий, растекающийся звон колокола. День святого Мартина в Беллуно.

Того самого епископа Мартина из Тура, апостола Галлии, который основал там первые монастыри, особенно почитаемого во Франции отшельника из Пуатье. Здесь — покровителя города.

С незапамятных времен 14 ноября все беллунезцы выходят на улицы, чтобы почтить святого патрона. Мессы. Концерты. Выставки. Шествия. Со статуей святого, хоругвями, знаками монашеских орденов. И «действом» — разыгрывающимся представлением об обращении Мартина в христианство.

В 1992 году праздничные выпуски местных и венецианских газет пестрели заголовками с именем Элия Белютина, «нашего соотечественника». «Сеттеджи Доломити»: «В этом году ежегодные торжества в честь патрона нашего города святого Мартина были отмечены совершенно необычным событием — презентацией произведений живописца Элия Белютина, русского художника беллунезского происхождения… Его дед Стефано Паоло Беллучи, музыкант, композитор, дирижер международного художественного уровня, был потомственным беллунезцем, родился в Беллуно». «Ла Газета деле Доломити»: «В субботу в зале Боранга дворца Крепадона состоялась церемония вручения полотен, которые великий русский художник итальянского происхождения принес в дар Коммуне Беллуно и епископату Беллуно-Фельтре. Элий Белютин — выходец из семьи художников и музыкантов, которая была достаточно известна с XIV века в Венецианской республике и не одно столетие связана с городом Беллуно. Его дед уехал, потому что был приглашен графами Потоцкими в камерный оркестр города Кракова». «Культура» [Венеция]: «Приветствовать Элия Белютина от имени города будут мэр Беллуно Бресса и епископ монсеньор Маффео Дуколли…»

У входа во дворец Крепадона Белютина встречает епископ Маффео Дуколли: «Это голос ваших предков: они здесь жили с XIV века, судя по погребениям в храмах диецезии. А дом у Нового моста? Вы его только что проезжали — „Дом Беллучи“».

Его предки — обыкновенные ремесленники. Музыканты и художники. Антонио Беллучи (его мифологические полотна есть во всех королевских дворцах Европы) полвека прожил в Тревизо и Венеции. В 55 лет стал придворным живописцем императора Иосифа I. Потом занимал такую же должность у курфюрста Пфальцского и у флорентийского герцога Козимо III Медичи. Затем отправился в Англию, где без малого сотня его полотен украсила Букингемский дворец. В преклонных летах он вернулся к родным доломитам — белым известковым скалам. Сын же его Джанбаттиста надолго задержался в Ирландии, стал там любимейшим и известнейшим портретистом.

Их потомок Джузеппе Беллучи добился признания на Международной выставке 1867 года в Париже, где выставлялась его картина «Смерть Александра Медичи». Он-то доводился прямым родственником обрусевшему правнуку, вернее, его деду — Стефано Паоло Беллучи. У них даже виноградники были рядом — в Пьяве ди Солиджо.

Полистав историю музыкальной жизни Венеции, можно узнать, что Стефано Паоло родился в Беллуно. Был скрипачом, оперным дирижером, композитором. Окончил местную консерваторию — она и сегодня стоит рядом с Крепадоной. Начинал работать в местном оперном театре — здание театра тоже цело, и летом в нем обычно гастролирует венецианская оперная труппа. Продолжил в Венеции — в знаменитой опере «Фениче».

На талантливого дирижера обратило внимание семейство Потоцких, проводившее зиму на берегах лагуны. После более близкого знакомства музыканта пригласили в Краков, где у польских магнатов были собственные камерные оркестры. Теперь же их увлекла идея создания краковской оперы.

Вскоре после приезда в Краков Стефано Паоло женился на одной из «кузи́нек» — родственнице приглашавших — Анеле Потоцкой.

…Даже в ясные летние дни солнце заглядывало сюда как будто украдкой. Его лучи скользили по стенам домов, не рассеивая настоявшегося сумрака комнат, густо побеленных, с почерневшими балками. Желтые каменные плиты узкой мостовой не оставляли места для тротуаров — разве что на одного прохожего. Пиярская улица. Здесь начиналась жизнь супругов Беллучи.

Стефано Паоло приехал в Краков в разгар споров, где строить здание театра. В конце концов все сошлись на том, что возводить его надо в центре старого города. Театр всем представлялся непременно очень большим, не уступающим по великолепию парижской Гранд-опера. О таком мечтали многие города Европы. Краков принес этой мечте самую большую жертву — ансамбль средневековых построек древнейшего в Европе госпиталя.

Историки и хранители старины яростно сопротивлялись. Ян Матейко хотел на собственные средства привести в порядок весь разрушающийся госпитальный городок. Когда отцы города отвергли его предложение и пренебрегли протестами общественности, художник сложил с себя звание почетного гражданина Кракова и вернул городскому совету жезл «Владыки культуры».

Госпиталь снесли. В 1891 году началось строительство. 21 октября 1893 года состоялось торжественное открытие театра, где теперь начал работать итальянский дирижер. Огромный купол над зрительным залом, двойные пандусы для фойе, обилие лепнины и позолоты. Архитектор Ян Завейский создал роскошное здание. Чуть позже появился занавес, расписанный Генрихом Семирадским. Но главное для музыкантов — превосходная акустика.

Став дирижером театра, Стефано Паоло переехал с семьей на Флорианскую улицу. К двум старшим дочерям в феврале 1900 года прибавился сын — Микеле для отца, Михал для матери, в будущем Михаил Стефанович Белютин.

* * *

Из дневника «Записи о днях» Лидии Ивановны Гриневой-Белютиной: «Прочла в воспоминаниях о Блоке Андрея Белого необычное определение: „В 1898 и 1899 гг. прислушивались к перемене ветров и психической атмосфере; до 1898 г. дул северный ветер под северным небом; ‘Под северным небом’ — заглавие книги Бальмонта; оно отражает кончавшийся XIX век; в 1898 г. подул иной ветер; почувствовалось столкновение ветров северного и южного, и при смешении ветров образовались туманы сознания…“ Надолго или навсегда? Завтра мой день рождения. Еще один год». Апрель 1934-го.