Свершилось! Перед ней был Пушкин. Юная Додо никому не признавалась, как ждала этой минуты, как готовилась к ней. Она знала на память едва ли не все, что становилось известным из его стихов. И обстоятельств жизни. Поэт оставил Москву в год ее рождения, направляясь в Царскосельский лицей, и впервые вернулся на родину с фельдъегерем, отбыв ссылку на юге и в Михайловском, когда ей едва исполнилось пятнадцать. Кто бы стал представлять девочку знаменитому поэту, и все же их знакомство должно было состояться. Пушкин знался со всей ее родней и разве что случайно еще не успел побывать в их доме. 8 апреля 1827 года – она запишет для себя этот день и будет его помнить до конца жизни. Ничто не предвещало чуда. Все семейство Сушковых собиралось на модное гуляние под Новинским. Не побывать там на Рождество, Святки или Масленую настоящие москвичи не могли себе позволить. От Садово-Кудринской площади в сторону Смоленской-Сенной по правую сторону выстраивались ресторации и палатки со всяческими лакомствами. Воздвигался шатер с зеленой елкой наверху – знак, что в нем продавалась водка. По другую сторону раскидывались балаганы с циркачами, фокусниками, дрессированными животными, кукольными театрами, пантомимами. Простой народ развлекался «самокатами» – каруселями с колясками, качелями, простыми каруселями. Посередине проезда пробирался бесконечный ряд экипажей. И вот среди этого шума, веселья, беспорядочной толчеи, взрывов смеха Додо Сушкова увидела:

Будущая известная поэтесса Евдокия Ростопчина и в детстве не могла не заниматься литературой. В семье дань этому виду искусства отдавали все. Бабушка Мария Васильевна Сушкова получила известность как переводчица на русский язык Мармонтеля и с русского на французский произведений М.М. Хераскова. Она сотрудничала в первых литературных журналах екатерининского времени, и Д.Л. Мордовцев причислил ее к замечательным женщинам второй половины XVIII века.

Евдокия Ростопчина.

Сын Марии Васильевны, родной дядя Додо, Н.В. Сушков, учился и дружил с А.С. Грибоедовым, познакомился еще с совсем маленьким Пушкиным, видался с ним в Лицее и даже передал ему поэму М.М. Хераскова «Бахариану», которой пользовался поэт, работая над «Русланом и Людмилой». Если его собственные литературные опыты и не отличались талантливостью, он благоговел перед Пушкиным и 1 февраля 1837 года оказался у его гроба. Современникам нравились сочинения и переводы другого дяди Додо – М.В. Сушкова, в том числе «Российский Вертер». Писали стихи и братья поэтессы. Другое дело, что родственная критика подчас бывала такой беспощадной, что девочка старалась ее избегать и прятать свои сочинения, но к пятнадцати годам она уже заслужила признание.

Когда на следующую зиму юную Евдокию Сушкову родные начинают вывозить в свет и на одном из декабрьских балов в доме Д.В. Голицына ей представят Пушкина, поэт забудет о бале. Разговор пойдет о стихах Додо, которые Пушкин знал не один год. Известия о событиях на Сенатской площади, о выступлении декабристов, вызовут к жизни строки поэтессы, созвучные пушкинским:

Она была очаровательна, романтична, но не только эти черты собирали вокруг Евдокии Петровны толпы поклонников. Не о юной светской красавице думал Николай Огарев, едва не каждый день приезжавший в сушковский дом на Чистых прудах. Общность взглядов, мыслей, литературных увлечений казалась дороже всего остального. И насмешливый Пушкин ни разу не позволит себе тени легкомыслия или иронии в отношении «прелестной поэтессы». Во-первых, и прежде всего, поэтесса.

Как разгадать, что занимает в эти недели воображение поэта? Он приезжает в Москву в первых числах декабря 1828 года всего лишь на месяц, на который и приходится знакомство с Сушковой. В это время Пушкин частый гость Зинаиды Волконской, сестер Ушаковых, одной из которых – Екатериной он начинает всерьез увлекаться. Марии Ивановны Римской-Корсаковой с ее созвездием красавиц-дочерей – многие из москвичей помнят еще недавно украшавший Пушкинскую площадь их дом, иначе называвшийся «Домом Фамусова».

Он ездит к цыганам в Тишинские переулки и – не может обрести душевного равновесия.

На это обращает внимание близкий приятель поэта П.А. Вяземский в одном из своих писем: «Он что-то во все время был не совсем по себе, не умею объяснить, ни угадать, что с ним было, но он не был в ударе… (я) все не узнавал прежнего Пушкина». О том же записывает в своем дневнике и, казалось бы, только что узнавшая поэта Евдокия Петровна. Впрочем, секрета в подобной проницательности не было, но даже самой себе юная поэтесса не признавалась в том, насколько сильное впечатление произвел на нее Пушкин. Впечатление на всю жизнь. Только в строках, написанных после гибели поэта, она приоткроет завесу своей жизненной тайны:

Перед глазами Евдокии Петровны проходят увлечения поэта. Их немало, но ни разу она не сделает попытки обратить на себя внимание своего кумира. Она уверена: любовь, чувство зарождаются сами и, если они настоящие, не терпят насилия. В разгуле страстей чистое спокойное пламя ее привязанности не находит себе места, даже по признанию самой поэтессы, не ищет его.

В жизни поэта появляется Натали Гончарова. Любящим сердцем Евдокия Петровна угадывает, насколько нелегким будет это чувство.

Может быть, лучше других понимает характеры и особенности душевные участников будущей драмы. Никого не обвиняет, никого не разоблачает. Ее выдержке и такту могут позавидовать умудренные жизненным опытом люди. У Евдокии Петровны нет опыта – есть чувство. 31 марта 1831 года она видится с супругами Пушкиными – они вместе участвуют в санном масленичном катании и блинах, которые устраивает ее близкий родственник С.И. Пашков, женатый на княжне Надежде Сергеевне Долгоруковой, ровеснице поэтессы.

Это все молодые пары. Недавно поженившиеся. И очень счастливые. Свадьба Пашковых состоялась в 1830 году. Брат княжны, А.С. Долгоруков, участвующий в том же катании, обвенчался со своей женой, Ольгой Александровной Булгаковой, всего лишь два месяца назад, и Пушкину довелось быть на первом балу молодоженов. И это Ольга Александровна поразила Пушкина своим замечанием, когда он заявил о желании ехать в Персию: «Байрон поехал в Грецию и там умер; не ездите в Персию, довольно вам и одного сходства с Байроном». Молодая княгиня Долгорукова не скрывала, что Пушкин был ее любимым поэтом.

Но именно потому, что Ростопчину окружает среда поклонников и друзей поэта, Евдокия Петровна не может не знать больно ранящих ее подробностей пушкинской жизни. Того, как много проиграл Пушкин в Москве записным игрокам и как не сумел расплатиться с чудовищным для него долгом в 12 с лишним тысяч. Того, что ему пришлось заложить свою деревеньку и полученные деньги почти полностью раздать за долги и за приданое своей невесты. Теща откровенно заявила соискателю руки прекрасной Натали, что никакими средствами не располагает, а без приличного приданого выдать дочь замуж не согласится. Даже в день венчания она готова была его отложить, требуя с Пушкина все новых и новых сумм, так что у поэта не хватило средств сшить к свадьбе фрак. В результате ему пришлось надеть фрак Нащокина, в котором, по утверждению друзей, его позже положили в гроб.

А потом еще была необходимость иметь дело с ростовщиками. Один заем у пользовавшегося дурной славой Никиты Андреевича Вейера, который жил у Никитских ворот, в бывшем доме А.В. Суворова, Пушкин взял непосредственно перед свадьбой. Второй – сразу после венчания под залог бриллиантов Натали. И множество дурных примет, сопровождавших самый обряд венчания в церкви Большого Вознесения, через проулок от усадьбы Н.А. Вейера. Друзья шепотом передавали друг другу, как упали случайно задетые поэтом крест и Евангелие с налоя, как при обмене колец одно из них скатилось на пол и в довершение всех бед у жениха погасла свеча. «Одни дурные предзнаменования», – прошептал побледневший поэт. Разговор об этом как-то происходил и в присутствии Евдокии Петровны, и Пушкин был искренне удивлен безмятежным выражением ее лица. «Хотя сердце у меня сжималось в эту минуту от боли», – признавалась Евдокия Петровна. Можно пренебречь одной приметой, но когда их так много!..

Евдокия Петровна не только не выдает своих чувств, но и с удивительным добросердечием относится к Натали. Не завидует, не ненавидит – стремится ободрить, помочь. «Ее чувства были не по нашим меркам», – признается брат графини, Сергей Сушков. Евдокия Петровна старается пренебречь даже такими неприятностями для поэта, как отрицательное отношение читателей и критиков к «Борису Годунову». Вышедший отдельным изданием, «Годунов» расходится плохо, не давая надежды ни на материальную поддержку, ни на поддержку самолюбия. Кажется, все дурное сходится воедино, вплоть до мелькающих повсюду в Москве фигур в глубоком трауре – слишком много жизней унесла холера, продержавшая поэта в болдинском затворничестве и карантине.

Но наступает время перемен и для самой поэтессы. Биографы склоняются к тому, что не Евдокия Петровна, но заботливые родственники находят для нее блестящую партию. Сын бывшего московского генерал-губернатора Ф.В. Ростопчина, деятельного участника событий 1812 года в Москве, граф Андрей давно свободен от отцовской опеки: генерал-губернатора не стало в 1826 году. Правда, ему всего 19 лет и он на три года моложе своей невесты. Зато граф богат, знатен, широко известен в Москве и – очень хорош собой. Но согласие невесты последовало скорее всего из-за литературных интересов жениха. Со временем А.Ф. Ростопчин станет известным библиографом, книжным знатоком и даже почетным членом Петербургской Публичной библиотеки. Он занимается литературой и относится к числу поклонников поэтического таланта будущей жены. 28 мая 1833 года в Москве появляется поэтесса Евдокия Ростопчина. Под этим именем Сушкова и войдет в историю нашей литературы. Закончилась пора ее жизни, о которой она писала в своем стихотворении «Три поры жизни»:

Новую пору своей жизни Евдокия Ростопчина назовет порой тщеславия, «которым она жила». Светские успехи словно должны отвлечь ее от мыслей и чувств, у которых нет будущего. «Я вдохновенья луч тушила без пощады для света бальных свеч… я женщиной была», – скажет поэтесса о себе. Но в канун этой нелегкой для нее поры, весной 1832 года, Ростопчина напишет своего рода эпитафию Пушкину – стихотворение «Отринутому поэту». Речь в нем шла не о литературе – о личной жизни. Карточный долг Пушкина продолжал существовать и обрастать немыслимыми процентами – его сумеют погасить только опекуны Натальи Николаевны и пушкинских детей после смерти поэта. Мысли о заработке, постоянно растущей семье, о связях с двором не оставляли Пушкина ни на минуту. Сведения о петербургской жизни Пушкиных были неутешительными. Но самое удивительное – Ростопчина не принимает сторону одного Пушкина, она искренне симпатизирует Наталье Николаевне, считая ее обреченной на семейные неурядицы.

После трех лет семейной жизни Ростопчины переезжают в Петербург. Имя графини окружено громкой славой. Журналы охотно предоставляют свои страницы ее поэзии, критики не скупятся на восторженные похвалы. Ее особенно поддерживают В.А. Жуковский и – Пушкин. Наконец-то у них завязываются более тесные и постоянные отношения. Ростопчина не претендовала на обычный столичный салон. У нее превосходная кухня, и ростопчинские обеды собирают всех самых знаменитых литераторов. Впрочем, Пушкин замечает, что насколько Ростопчина превосходно пишет, настолько же неинтересно она говорит. Поэту не приходит на ум, что все дело в растерянности, которую испытывает перед ним графиня. Быть в его обществе просто светской женщиной она не умеет, а литературные беседы ее, так привлекавшие и Николая Огарева, и Жуковского, и впоследствии Лермонтова, были для Ростопчиной невозможными именно с Пушкиным. Недаром она напишет в одном из своих стихотворений:

Ее чувство к Пушкину слишком трепетно и благоговейно, чтобы позволить набросить на него хоть малейшую тень.

Кого только нельзя было встретить в петербургском доме Ростопчиных! Здесь и известные приезжие итальянские певцы, и великолепные музыканты братья Виельгорские, М.И. Глинка, А.С. Даргомыжский. Круг литературных друзей расширяется за счет Вяземского, А.И. Тургенева, Владимира Одоевского, П.А. Плетнева, С.А. Соболевского, Владимира Соллогуба. Для Ростопчиной наступает третья и самая счастливая, по ее собственному признанию, пора ее жизни:

Пушкин настолько дорожит домом Ростопчиных, что даже за день до дуэли приезжает обедать к графине. «Обычный гость», как отзываются о нем современники. Привычная сдержанность Евдокии Петровны не позволит тем же современникам увидеть всю глубину трагедии, которой стала для нее гибель поэта. Один Жуковский, сердцем проникший в тайну графини, делает ей необыкновенный подарок – последнюю черновую тетрадь Пушкина, в которую тот еще ничего не успел вписать. Тетрадь сопровождалась запиской, в которой Жуковский благословлял Ростопчину «докончить книгу».

И какими стихами, посвященными памяти великого поэта, откликнется на нее графиня:

Но в действительности тетрадь не была полностью чистой. В ней уже находились черновые наброски самого Жуковского, к которым Ростопчина начала добавлять ходившие в списках, «потаенные» стихи Пушкина. Здесь же оказались эпиграммы на Аракчеева, Булгарина и других и около полутораста стихотворений самой графини. Откуда было Ростопчиной знать, какой сложный путь придется проделать ее рукописному сборнику. Дочь поэтессы предпочла продать его собирателю рукописей и предметов пушкинского времени А.Ф. Онегину-Отто. Сборник оказался в парижском музее. И лишь счастливый случай помог ему, вместе со всем онегинским собранием, вернуться в конце 1920-х годов на берега Невы, в Пушкинский Дом.

«Она, без сомнения, первый поэт теперь на Руси», – отзовется о Ростопчиной в это время сменивший Пушкина в руководстве журналом «Современник» П.А. Плетнев. И почему-то так высоко оцененная поэтесса не хочет оставаться в Петербурге. Графиня уезжает в воронежское имение «Анна», чтобы написать две повести – «Чины и деньги» и «Поединок», объединенные в сборнике «Очерки большого света». Она готовит к изданию первый сборник своих стихов. Он достаточно необычен. Тема Ростопчиной – тема неразделенной женской любви, любви скрытой, робкой в своих проявлениях, но глубокой и поглощающей всю жизнь. Графиня и здесь не дает угадать, кому принадлежало ее сердце, хотя, может быть, теперь еще одна поэтическая тень ложится на ее жизнь.

Знакомство с Лермонтовым, который был всего на три года моложе Ростопчиной, относилось еще к годам ее «московского житья». Но с тех пор произошло слишком многое в жизни обоих. Лермонтов поплатился за свои строки на гибель Пушкина, успел побывать на Кавказе и снова стать причиной императорского гнева. В эти дни он начинает часто бывать у графини. Их связывает общность литературных увлечений и преклонение перед Пушкиным. Литературоведы до сих пор не могут с уверенностью сказать, познакомился ли Лермонтов при жизни со своим великим современником. Пушкин как будто читал лермонтовские строки и высоко их оценил, но даже в этом предположении трудно отделить желаемое от действительного. Вероятнее всего, Лермонтов простился с телом поэта. Воспоминания и рассказы Ростопчиной об их общем кумире особенно трогали его.

«Отпуск его подходил к концу, – вспоминала впоследствии Ростопчина. – Лермонтову очень не хотелось ехать, у него были всякого рода дурные предчувствия. Наконец около конца апреля или начала мая мы собрались на прощальный ужин, чтобы пожелать ему доброго пути. Я одна из последних пожала ему руку… Во время всего ужина и на прощанье Лермонтов только и говорил об ожидавшей его скорой смерти. Я заставляла его молчать и стала смеяться над его казавшимися пустыми предчувствиями, но они поневоле на меня влияли и сжимали сердце». Поэты обменялись посвященными друг другу посланиями. Стихотворение Ростопчиной называлось «На дорогу», лермонтовское начиналось строками:

Стихотворение «Графине Ростопчиной» было датировано 27 марта 1841 года. 15 июня того же года Лермонтова не стало. Ростопчина отзовется на эту новую потерю строками:

Ростопчиной всего тридцать лет. Но груз потерь и разочарований так велик, что, кажется, ей уже не удастся оправиться. Бесследно исчезает романтика юности, и она повторяет для себя лермонтовские строки: «Мы жадно бережем в груди остаток чувства,/Зарытый скупостью и бесполезный клад…» Этот остаток был связан с двумя великими поэтами, к которым присоединится еще одно имя.

М.Ю. Лермонтов.

В 1845 году Ростопчина с мужем и тремя детьми уезжает за границу. Перед ней проходят Германия, Австрия, Италия и Франция. Франция, в которой поэтесса знакомится с великим романистом, автором «Трех мушкетеров» Александром Дюма-отцом. Дюма недавно выпустил в свет «Записки учителя фехтования», посвященные русским декабристам и резко осужденные Николаем I. Въезд в Россию для писателя закрыт, между тем рассказы Ростопчиной, сам ее образ вызывают живейший интерес Дюма. Особенно волнует его история Лермонтова. Поэтесса кажется ему последней любовью героя Кавказа.

Встреча в Риме с Гоголем побуждает Ростопчину направить для публикации в Россию свое стихотворение «Насильный брак», аллегорически представлявшее присоединение к России Польши. Гоголь был прав – цензура пропустила в печать недопонятое сочинение, зато Николай I тут же разгадал его смысл. По возвращении в Россию Ростопчина была лишена права жить и появляться в Петербурге. Для жизни ей определялась Москва, которую она время от времени меняла на свое подмосковное Вороново. Зато в доме на Садовой-Кудринской Ростопчины устраиваются с полным комфортом. Их дом располагает великолепной библиотекой и редким собранием картин и скульптуры – коллекционированием увлекается муж поэтессы. Дом-музей гостеприимно распахивает двери для всех желающих. Никаких ограничений для посетителей не существовало.

Вместе с тем в литературном салоне Ростопчиных собирается вся литературная Москва. Здесь можно встретить М.Н. Загоскина, Д.В. Григоровича, А.Ф. Писемского, Е.В. Тур – сестру драматурга Сухово-Кобылина, поэта Я.П. Полонского, актеров М.С. Щепкина и И.В. Самарина. В этих стенах Лев Толстой знакомится с А.Н. Островским, живописец П.А. Федотов с Гоголем. В мае 1850 года Ростопчины устроили выставку Федотова, пользовавшуюся совершенно исключительным успехом. «Что заставляло стоять перед ними <картинами> на выставках такую большую толпу посетителей, что привлекало приходивших к ним в ростопчинскую галерею, – писал журнал „Москвитянин“, где сотрудничала Ростопчина, – это верность действительности, иногда удивительная, разительная верность». Федотовым же был написан превосходный портрет графини.

Но память – ею поэтесса дорожит больше всего. Она много пишет, много работает. Сердце ее по-прежнему принадлежит пушкинским годам. Она сама признается в 1850-х годах профессору-историку М.П. Погодину: «Принадлежу и сердцем и направлением не нашему времени, а другому, благороднейшему – пишущему не из видов каких, а прямо и просто от избытка мысли и чувства, я вспоминала, что жила в короткости Пушкина, Крылова, Жуковского, Тургенева, Баратынского, Карамзина, что эти чистые славы наши любили, хвалили, благословляли меня на путь по следам их – и я отрешилась… от своей эпохи, своих сверстников и современников, сближаясь все больше и больше с моими старшими, с другими образцами и наставниками моими…»

Такое отчуждение оказывается недолгим. Ростопчина уходит из жизни сорока шести лет. Ее уносит тяжелый, неизлечимый недуг. Но на пороге смерти судьба дарит ей встречу с Дюма-отцом, который после смерти Николая I наконец-то получает разрешение посетить, хотя и под негласным надзором, Россию. По его просьбе Евдокия Петровна возвращается и к первым двум великим теням в своей жизни. Она пишет воспоминания о Лермонтове и передает французскому романисту список стихотворения Пушкина «Во глубине сибирских руд». «Я выполнила свои обязательства в отношении всех, кого сердцем любила», – скажет Ростопчина перед смертью.