Сегодня это уголок города. Огромного города. С широкими улицами. Многоэтажными домами. Станцией метрополитена. С год от года усыхающей речкой, названия которой никто толком не помнит. Здесь когда-то текла Братовка, давшая название всей местности, а теперь бесследно исчезнувшая вместе с десятками московских речушек, взятых в трубы или просто засыпанных, так что даже энциклопедия «Москва» не нашла что о ней сказать.

Братцево. А. Воронихин. Главный дом. Конец XVIII в.

О прошлом напоминает только старое поместье с превосходным домом, окруженное ажурной колоннадой, беседкой, остатками строений, своими чистыми и благородными пропорциями заставляющими думать о почерке большого и необязательно московского архитектора. Вместе со скудными остатками старого парка они ждут своего обновления, тем более что трудно найти в Москве землю, которая бы не просто хранила — на каждом шагу так полно и так далеко в глубь тысячелетий раскрывала страницы истории.

Да, сегодня Братцево — это город. Но достаточно обратиться к карте Москвы и Подмосковья восьмидесятилетней давности, чтобы увидеть, что эти места выглядели совсем иначе. В 1920-х годах наш народ усиленно учили забывать историю, писать ее с начала, с чистого листа, пренебрегая прошлым во всех его памятниках и свидетельствах. Общение с «проклятым прошлым» Подмосковья сводилось едва ли не к одним справочникам для дачников, объясняющим, где и что можно снять на лето, по какой цене, с какими удобствами, и тут же, волей-неволей, указывающим места возможных прогулок, для чего можно было себе позволить упомянуть о старых усадьбах, заброшенных парках и даже о начинавших разрушаться или разрушаемых церквах.

Со временем приводимые подробности войдут в разряд сугубо секретных сведений, едва ли не военной тайны. Но в 1926 году, например, издательство «Транспортпечать» условными знаками в разделе «Населенные пункты» приводило не только научные и опытные учреждения, совхозы, племхозы, фабрики, заводы, но и монастыри с указанием времени их основания, отдельные «дворы, мызы, фермы». В разделе «Благоустройство и развлечения» — библиотеки, читальни, лавки по продаже предметов первой необходимости, лодочные пристани, театры, клубы, дома крестьянина, места охоты. Среди «Путей сообщения» — все тракты и проселочные дороги, пешеходные тропы и пароходные пристани, «с указанием в километрах расстояний от Устинского моста в Москве».

Из раздела «Природа» можно было составить себе представление о расположении лесов, кустарников, болот, «обнажений юрского и каменноугольного периода с остатками древней фауны и флоры», месторождениях минералов, в том числе горного хрусталя, аметистов, магнитного и бурого железняка, опалов и даже золота, о котором специально говорилось, что оно «встречается в песках берега реки Икши». Тем более подробно давались сведения обо всех исторических музеях, бытовых памятниках и конечно же экскурсиях. Каких только и по каким только маршрутам их не было, особенно велосипедных! Но единственный маршрут, приближавшийся к Братцеву, — от Тверской заставы на Тушино, Архангельское, Рублево, Кунцево, Поклонную гору и Дорогомиловскую заставу, общей протяженностью в сорок четыре километра, — все же его не захватывал. Хотя та же карта утверждала, что в Братцеве существует музей, гражданские и церковные строения XVII–XVIII веков и парк из смешанного леса на берегу Сходни, неподалеку от сел Путилово, Петрово, Митино и Рождествено.

Всеми забытые московские речки — градостроители боролись и борются с ними как с досадной помехой в развитии своих планов… Между тем в 1660-х годах австрийский посол Мейербер напишет примечательные слова: «В Москве такое изобилие всех вещей, необходимых для жизни, что ей нечего завидовать никакой стране в мире. Хотя она далеко лежит от всех морей, но благодаря множеству рек имеет торговые сношения с самыми отдаленными областями». В этой сложной системе древних коммуникаций реке Сходне-Всходне принадлежало особое и немаловажное место. Примерно с X века жителям Подмосковья был известен водный путь: река Москва — река Всходня — волок — Уча — волок, а затем через Волгушу, Яхрому, Сестру и Дубну открывалась дорога на Волгу.

По-своему важной в то время была Братовка. При впадении Братовки во Всходню, на своеобразном оборонительном рубеже, возникло поселение, и жизнь здесь не прерывалась на протяжении десятков веков. Об этом свидетельствуют находки археологов, что же касается известных нам документальных упоминаний о Братцеве, то наиболее раннее из них относится к началу XVII века — собственно Смутному времени, когда разыгрывалась на здешних землях одна из национальных трагедий.

В 1608 году на взгорье между речками Химкой и Всходней разбил свой лагерь Тушинский вор. Самый смысл относящихся к началу XVII столетия документов свидетельствует, что существовало селение давно, но именно в Смутное время успело превратиться в пустошь Горетова стана — тогдашней территориально-административной единицы — и перейти во владение «дьяка Посольского приказа А. И. Иванова». Так, во всяком случае, утверждала заметка в энциклопедии «Москва». Деревенька, несомненно, представляла немалую ценность для дьяка, вот только относительно имени его все обстояло не так просто.

Приведенные автором заметки инициалы говорили о том, что имелся в виду один из наиболее известных дьяков XVII столетия Автоном Иванович Иванов, владелец земли, на которой стоит старое здание Российской библиотеки — Пашков дом. Но в подлинных земельных документах Братцева имя Автонома Иванова нигде не встречается. Еще важнее то, что деятельность А. И. Иванова относилась собственно к последней трети XVII века — началу XVIII столетия. В братцевских же материалах Смутного времени присутствует дьяк Александр Иванов.

Выявление генеалогических связей в самых родовитых семьях нередко дается с большим трудом, осложняют дело многочисленные ошибки в существующих родословных справочниках. Тем более неразрешимой должна быть задача с рядовым дьяком — сколько их просиживало от зари до зари во множестве приказов, осуществлявших руководство Московским государством!

Однако послужной список Александра Иванова — фамилией ему еще служило отчество — можно восстановить за годом год, а в некоторые периоды даже месяц за месяцем.

Первая отмеченная делами Поместного приказа служба Александра Иванова с 1 декабря 1614 до 11 июня 1615 и в августе 1616 года — в Панском приказе, где он уже числится дьяком. Из более чем семидесяти приказов, осуществлявших государственное управление, Панский исчезает первым, и исследователи еще до конца не выяснили его функций. По некоторым предположениям, они были связаны с отношениями Московского государства с Польшей и Литвой. Необходимость в нем исчезла непосредственно после заключения мира со Швецией и Польшей, около 1620 года.

Но еще в период существования Панского приказа дьяк Александр Иванов несет службу летом 1617 года вместе с князем Д. М. Пожарским по сбору «пятинных и запросных денег», а две зимы между 1617 и 1620 годами проводит в Чебоксарах. В 1621–1622 годах он числится дьяком «на объездах в Москве», в 1623 году — в приказе Новой чети. Дальше шла служба в Сыскном приказе при князе Д. И. Долгоруком и самостоятельное руководство Казачьим приказом. Засиживаться на одном месте в приказных делах не удавалось. Со смертью Александра Иванова пустошь Братцево была передана в род служилых дворян, точнее — выбившихся в это звание бывших подьячих.

Братцево. А. Воронихин. Главный дом. Конец XVIII в.

Вряд ли кому-либо из специалистов по генеалогии пришло в голову заниматься родословием незнатных и небогатых дворян Зубовых, если бы не «случай» одного из представителей семьи в последние годы правления Екатерины II. Последний фаворит старой императрицы, награжденный поместьями, деньгами, графским титулом и бесчисленными должностями, сразу оказался среди самых знатных людей государства, а следовательно, должен был иметь и восстановленное генеалогическое древо, каким бы скромным у своих корней оно ни выглядело.

Из сыновей некоего Никиты Иванова, по прозвищу Ширяй, во времена Ивана Грозного выделился Игнатий Никитич Зубов, дьяк, исполнявший обязанности своего рода начальника штаба при корпусе в Смоленске. По старой памяти звали этого смоленского помещика то Игнатием Ширяем, то Игнатием Зубовым. Известно, что в 1575–1576 годах довелось ему с другими подьячими кормить от царского лица в Можайске цесарских послов, в 1578–1579 годах служить дьяком Поместного приказа, а в 1580-х быть писцом сначала Заволочья и Ржевы Пустой с уездом, потом так называемым валовым писцом Арзамаса и Арзамасского уезда. Зато три его сына записаны уже служилыми дворянами по Московскому списку. Иван сидел при Михаиле Романове на воеводстве в Березове, Алексей — в Астрахани, Матвей состоял при патриархе Филарете патриаршим дворецким в 1631–1633 годах, а в начале 1640-х — судьей московского Судного приказа.

В 1629 году Братцево достается астраханскому воеводе Алексею Игнатьеву Зубову. Алексей Зубов детей не имел и завещал эту свою подмосковную, теперь уже деревню, брату Матвею. И снова связанные с деревней документы помогли внести уточнения в общепринятые даты. Если «Словарь Русского Исторического общества» называет годом смерти А. И. Зубова 1632 год, то акты наследования указывают 1637 год, когда Матвей Игнатьевич и вступил в права владения, оговоренные духовной брата.

Деревушка продолжала оставаться небольшой и небогатой, даже в масштабах средней руки служилых дворян не слишком ценной, так что М. И. Зубов отдает ее в приданое за своей дочерью Анной, которая в 1649 году выходит замуж за московского дворянина Кирилла Осипова Супонева. В свою очередь, А. М. Супонева-Зубова предпочитает восемью годами позже продать Братцево. Согласно Писцовой книге 685 и делам Поместного приказа, в 1657 году владельцем Братцева стал боярин Богдан Матвеевич Хитрово.

Как никого другого, следовало Б. М. Хитрово называть полным именем-отчеством: и чтобы не спутать с многочисленными представителями могущественного, прочно укоренившегося в придворных делах семейства, и чтобы отдать должное той роли, которую довелось ему сыграть при дворце. Даже известный боярин Артамон Матвеев, считавшийся воспитателем матери Петра I, царицы Натальи Кирилловны, никогда не пользовался таким влиянием и возможностями, никогда не знал подобных почестей. От чего это зависело — от таланта, энергии боярина?

Об организаторских способностях Б. М. Хитрово действительно можно говорить, но, занимаясь делами политическими и военными, он одинаково и выигрывал и проигрывал данные ему поручения. Вопрос другой, что ни один проигрыш не пошел ему во вред, не вызвал царского недовольства или опалы. В русской истории с ним связано основание Симбирска. Был он отправлен в 1648 году тогда еще девятнадцатилетним царем Алексеем Михайловичем «для строения новых городов от реки Берша до реки Волга». Не удалось ему посольство в Польшу, зато с успехом принимал он участие в осаде Смоленска, взятии Минска, Вильно, Ровно и Гродно. Сорока одного года — по тем временам возраст немалый — участвовал во взятии Динабурга, Кокенгаузена, Риги и в войне со Швецией.

Между тем доводилось Б. М. Хитрово ведать и Земским приказом, и приказом Новой чети, и Челобитным, а с 1657 года — Оружейной палатой, имевшей совершенно особое значение в развитии русского искусства.

Своими первоначальными функциями хранилища и мастерской царского оружия палата ограничивалась очень недолго. В нее вслед за оружейниками и кузнецами одни за другими приходят чеканщики, златописцы, ювелиры, золотых и серебряных дел мастера, мастера росписи и украшения книг, басменного и финифтяного дела, все виды художников — от тех, кто занимался расписыванием знамен, стягов, «палаток», до иконописцев и живописцев, наконец, строители — каменных дел мастера и плотники. Оружейная палата занималась вооружением русской армии, выполняла заказы для собственно царского обихода, крупнейшие заказы городов и монастырей по всему Русскому государству и даже за его рубежами. Здесь складывается специальная система учета мастеров, живших и работавших в других городах. Все они проходили при Оружейной палате своеобразное испытание в мастерстве и в случае появления больших по объему работ вызывались для участия в их исполнении, причем ответственность за приезд каждого, скажем, иконописца или каменных дел мастера нес соответствующий воевода.

Б. М. Хитрово был человеком, несомненно далеко не равнодушным к тому, что делалось в Оружейной палате, к судьбам и характеру работы ее мастеров. При нем начинает расти число живописцев и сокращаться число иконописцев. Боярина отличала характерная, впрочем, и для всего Московского государства XVII века веротерпимость, отношение к художнику или ремесленнику в зависимости от его умения, а не национальной принадлежности или вероисповедания. Поэтому среди штатных иконописцев палаты уживались вчерашние мусульмане, выходцы из Персии, армяне, греки, евреи, немцы, шведы, англичане. Для живописцев Б. М. Хитрово создает наиболее благоприятные условия, все время увеличивает штат учеников, способствуя развитию в изобразительном искусстве противоположного иконописи художественного метода.

Утверждал ли Б. М. Хитрово собственные взгляды, поддерживал ли стремления государя Алексея Михайловича, во всяком случае, его руководство палатой получает полное высочайшее одобрение, и в 1664 году к обязанностям Богдана Матвеевича присоединяется руководство приказами Большого дворца, Золотой и Серебряной палат. Его положение при дворе тем более укреплялось присутствием в приказах Лифляндских дел, в Дворцовом суде. Здесь, несомненно, сыграла свою роль и та помощь, которую оказал Б. М. Хитрово царю в его разрыве с патриархом Никоном.

Многие современники и историки склонны считать, что именно столкновение Б. М. Хитрово с патриаршим стряпчим Мещерским во время приема грузинского царя Теймураза I в 1658 году послужило первым шагом к падению строптивого и властного патриарха, добивавшегося подчинения царской власти церкви. Получив в 1667 году звание боярина — было оно именным и ни по наследству, ни по родству не передавалось, — Б. М. Хитрово одновременно удостоился чести сидеть на посольских приемах на первом месте после царя, а при частых выездах Алексея Михайловича из столицы на богомолье занимать место в царской колымаге.

Брат Б. М. Хитрово, окольничий Иван Матвеевич, сопутствовал ему во многих службах, сидел с ним в некоторых приказах, но главное — был назначен дядькой, иначе говоря, воспитателем будущего царя Федора Алексеевича. У царской семьи от Хитрово ни тайн, ни секретов попросту не могло существовать.

Царь Федор Алексеевич сохраняет за Б. М. Хитрово исключительность его положения при дворе, жалует его так называемым «дворечеством с путем», передает в его ведение еще и дела введенного в состав приказа Большого дворца бывшего Монастырского приказа.

В эти особенно благоприятные для него годы Б. М. Хитрово усиленно занимается благоустройством своего любимого Братцева. Сведения на листах 21–24 Писцовой книги № 9813 за 1678 год сообщают, что Б. М. Хитрово построил в Братцеве каменную церковь Покрова с приделом Алексея Божьего Человека, тезоименитого царю Алексею Михайловичу, «да в селе двор боярский и около двора задворных крепостных людей русских и иноземцев 37 человек; при мельницах 13 человек и 3 человека мельников русских и иноземцев».

В отношении архитектуры боярин придерживался скорее консервативных взглядов. Братцевская церковь представляет собой двусветный куб, увенчанный излюбленным московским пятиглавием. О привязанности к строительным приемам XVII века говорит и его отделка пояском изразцов с размещенными над ним декоративными полуциркульными и прямоугольными впадинами, хотя внешняя декорировка церкви и была несколько переработана, по-видимому, в начале XIX века. Такой же типичной представляется и колокольня шатровая с четырехгранным основанием, несущим два поставленных друг на друга восьмигранника.

Жизнь Б. М. Хитрово складывалась непросто. Могли радовать успехи по службе, но семейная жизнь приносила горькое разочарование. Сыновей у боярина не было. Одна из двух дочерей умерла в младенчестве, вторая, Василиса Богдановна, — в 1666 году, вскоре после того как стала женой князя И. Б. Троекурова, оставив родителям и мужу единственного ребенка — девочку. А между тем как много сулило ее замужество семье!

Вели свой род князья Троекуровы, иначе — Ярославские, от легендарного Рюрика, почему и хоронили их в Спас-Преображенском монастыре Ярославля, на берегу Которосли, и только младшие поколения обрели родовую усыпальницу в церкви Георгиевского монастыря на углу Большой Дмитровки и Георгиевского переулка, сразу за Колонным залом, то есть зданием Благородного собрания. Там же и по сей день стоят Троекуровские палаты, выстроенные при содействии Б. М. Хитрово (в них размещается Музей музыкальной культуры имени М. И. Глинки). Отсюда редкое по красоте белокаменное убранство верхнего этажа, надстроенного именно тогда. Это убранство позволило слить постройку воедино, хотя строилась она по частям, постепенно.

Через несколько лет по окончании строительства братцевской Покровской церкви Б. М. Хитрово не стало. Погребенный самим патриархом едва ли не с царскими почестями в московском Новодевичьем монастыре, он оставил единственной наследницей жену, боярыню Марью Ивановну, за которой с марта 1680 года и стало числиться Братцево. Царь Федор оказал эту последнюю милость вдове своего любимца. Дело в том, что большая часть земель скончавшегося служилого человека при отсутствии наследников мужского пола обычно отбиралась в царскую казну.

Писцовая книга 1685–1686 годов подробно описывала перешедшее во владение боярыни имение. При селе Братцеве, на устье реки Братовки, размещался «двор боярский, в нем 5 человек кабальных дворовых людей, двор прикащиков, двор конюшенный, двор скотной, а в нем 4 человека, 4 двора кабальных, в нем дворовых людей 6 человек, 10 дворов конюхов, а в них 11 человек, 10 дворов деловых, в них 16 человек да на двух мельницах 7 человек, всего 24 двора, в них 49 человек». Исключительное богатство отделки, утвари, иконных окладов отличало Покровскую церковь. Она располагала большим выбором роскошных священнических облачений, не уступавших по цене и редкости тканей тем, которые использовались в кремлевских церквах, имела целую библиотеку церковно-служебной литературы. Но самым большим чудом Братцева были помещенные на колокольне башенные часы с курантами. О них в так называемой «Отказной книге № 18 по городу Москве», в деле № 76, говорилось: «Колокольня, а на ней больших и малых семь колоколов, да на той же колокольне боевые часы с указным кругом».

Братцево. А. Воронихин. Беседка в парке. Конец XVIII в.

Прав вдовой боярыни не тронули ни царевна Софья, ни сменивший ее молодой Петр. Впрочем, как долго при нем М. И. Хитрово прожила, неизвестно. «Родословная книга» Лобанова-Ростовского называет годом ее смерти 1693 год, тогда как упоминавшаяся «Отказная книга…» отмечает причисление Братцева к Дворцовому ведомству после кончины вдовы Б. М. Хитрово в 1690 году. Эту последнюю дату и приходится считать достоверной. Род пресекся. Разбогатевшее благоустроенное село стало собственностью царствующего дома. Впрочем, ненадолго. В 1695 году Братцево было пожаловано из приказа Большого дворца Кириле Алексеевичу Нарышкину.

Давались земли из Дворцового приказа скупо и редко, но здесь речь шла о Нарышкиных — не только родственниках молодого царя, но прежде всего о партии, которая могла помочь ему удержаться у власти. Несмотря на неизменное сопротивление родственников первой жены царя Алексея Михайловича, Милославских, несмотря на существование царевны Софьи и ее достаточно многочисленных сторонников. Поэтому сразу после лишения правительницы власти именно из Дворцового приказа получили братья царицы Натальи Кирилловны. Лев Кириллович — Фили, Чашниково и Черкизово, в общей сложности 278 дворов, и притом в наследственное владение. Имевший меньшее значение Мартемьян Кириллович становится хозяином села Хорошово, деревень Острогино и Мякинино, Федор Кириллович — Медведкова. Причем у Льва оказываются в вотчинном владении 1972 души, у Федора — 582 человека мужского пола. Недавние средней руки дворяне становятся крупнейшими землевладельцами, да еще на особо ценимых подмосковных землях.

По сравнению с братьями царицы Натальи Кирилловны Кирила Алексеевич Нарышкин представлял для Петра I гораздо более дальнюю родню, зато его связь с царем была личной и потому особенно тесной. Кирила Алексеевич еще во времена правления царевны Софьи назначается в 1686 году комнатным стольником царевича Петра, а в 1691-м становится кравчим — последним представителем этого вскоре отмененного высокого придворного звания. Не столько за заслуги или за родство, сколько в память о проведенных вместе детских годах дал ему Петр в 1690 году в вотчину село Покровское-Тешилово Московского уезда. Среди многочисленных соратников Петра I Кирилу Алексеевича отличали совершенно исключительная энергия, предприимчивость и редкие организаторские способности.

К. А. Нарышкин умел себя показать и во время Азовских походов, исполняя к тому же обязанности генерал-провиантмейстера при флоте. Передача ему Братцева могла явиться прямой наградой за эту службу.

А человеком К. А. Нарышкин был во многом и необычным и непростым. Люди начала XVIII века не тратили времени на взаимные характеристики, на попытки пристальнее вглядеться друг в друга, сообщать, тем более бумаге, какие-то замечания и наблюдения. Гораздо ярче говорят о них скупые и редкие письма, чаще в витиеватых оборотах еще не изжившего себя древнеславянского языка, реже — в простых и ясных выражениях. Именно таким редким по ясности и простоте выражения языком обладал Кирила Алексеевич. Умел сказать по делу, не тратя времени и бумаги, твердо знал, чего хочет добиться или о чем сообщить. Тем более что сохранилась не семейная переписка, а письма его к Петру, который бесконечно нагружал деятельного, исполнительного и на редкость решительного в своих действиях помощника все новыми и новыми заданиями. То требовалась от Нарышкина целая кампания — присылать суда и лодки в Нарву, Юрьев, Гдов, то должен он был составлять чертежи, то ждал от него в Петр Петербурге полков и подвод, то предписывал устраивать засеки и оборонительные линии. И все одинаково срочно, все «на вчерашний день», без промедления и отговорок.

Пробыл К. А. Нарышкин в 1697–1699 годах воеводой в Пскове, а в 1702 году укреплял больверк в только что взятом Нотебурге (позднее — Шлиссельбург). Годом позже «надсматривает» он строительство одного из обращенных к Неве бастионов стремительно растущей Петропавловской крепости, с которой начинается новая русская столица, и память о руководителе работ останется в поныне существующем названии бастиона — Нарышкинский. 1704–1710 годы К. А. Нарышкин проводит вдалеке от обеих столиц обер-комендантом Пскова, затем Дерпта, а в 1710 году первым занимает должность петербургского коменданта. Шесть лет сравнительно спокойной жизни — хотя бы на одном месте, в одном городе, и в январе 1716 года следует назначение московским комендантом — свидетельство нарастающего недовольства или, во всяком случае, явного охлаждения Петра.

Причин было множество, первая из них — одинаково горячие характеры Петра и его родственника. С годами Нарышкин все меньше сдерживается, все чаще проявляет мелочную задиристость, входя в споры даже с Сенатом. Такого рода пререкания приводят к тому, что Сенат, внимательно наблюдающий за настроениями Петра, идет даже на такую крайнюю меру, как отписка у Нарышкина его дворов в городе и деревень. Петр не вмешивается в решение Сената, но и не лишает московского коменданта его должности и власти.

Затевает Нарышкин и громкий судебный процесс со своими родственниками Плещеевыми о подмосковном Свиблове, составлявшем собственность его рано умершей племянницы «девицы Марьи Плещеевой», но и его проигрывает. И это при том, что Петр вводит его в число судивших царевича Алексея и поставивших свои подписи под смертным приговором.

Годы, в течение которых К. А. Нарышкин владел Братцевом, не были для подмосковного села благоприятными. Благоустроенность и богатство времен Б. М. Хитрово исчезли без следа. Судя по переписи 1704 года, исчезли дворы приказчиков и скотных, уменьшилось число дворовых. В Братцеве теперь числились «двор вотчинников, двор конюшенной, в нем 7 человек, задворных 5 дворов, в них 22 человека».

Неизвестный художник (далее — н.х.). первой четверти XVIII в. А.А. Нарышкина с дочерьми Александрой и Татьяной.

Со смертью в 1723 году К. А. Нарышкина Братцево переходит к его сыну Семену, родившемуся в год перевода отца в Москву. Сам не обучавшийся за границей, отец предпочел дать сыну домашнее образование, и современники единогласны в том, что результаты оказались превосходными. В ранней юности С. К. Нарышкин оказывается при дворе, получает чин камер-юнкера и безо всякого продвижения в придворной иерархии проводит все время правления Анны Иоанновны. Не исключено, что именно отсутствие честолюбия обеспечило ему сравнительно благожелательное отношение императрицы «престрашного взору», как о ней отзывались современники. Стареющий камер-юнкер никому не мешал, ни в каких придворных интригах не участвовал, ни на что, кроме спокойной жизни, не претендовал.

С приходом к власти Анны Леопольдовны у С. К. Нарышкина оказывается достаточно предусмотрительности, чтобы вообще оставить Россию и переждать сложные для царедворцев дни за границей. В результате, находясь в Париже, он получил от правительницы письмо с выражением монаршей милости, чин камергера, а от пришедшей несколькими месяцами позже к власти Елизаветы Петровны — почетное назначение русским посланником в Англии.

С. К. Нарышкин имеет от новой императрицы подробную инструкцию о целях своего пребывания, характере поведения, но остается по-прежнему равнодушным к возможности сделать блестящую карьеру. Он не скрывает нежелания менять приглянувшийся ему Париж, где у него завязались самые дружеские отношения с русским посланником, поэтом Антиохом Кантемиром, с Дидро, со скульптором, будущим автором Медного всадника Э. М. Фальконе. Он откровенно тяготится условиями дипломатической службы и с радостью уступает через полтора года место новому посланнику.

В середине 1743 года С. К. Нарышкин в Петербурге. Современники много говорят о его предполагаемом назначении — называются должности президента Академии наук или даже государственного канцлера вместо А. П. Бестужева-Рюмина. На деле все кончается тем, что Елизавета Петровна посылает С. К. Нарышкина встречать направлявшуюся в Россию принцессу Ангальт-Цербстскую Амалию с дочерью, которой предстояло стать Екатериной II, а затем дает своему родственнику звание гофмаршала двора великого князя Петра Федоровича — Петра III.

М. И. Пыляев в «Старой Москве» пишет, что «Семен Кириллович был первым щеголем в свое время. В день бракосочетания Петра III он выехал в карете, в которой везде были вставлены зеркальные стекла, даже на колесах. Кафтан его был шитый серебром, на спине его было нашито дерево, сучья и листья которого расходились по рукавам». С неменьшими причудами был обставлен и московский дом Нарышкина на Старой Басманной.

Славился С. К. Нарышкин не только своею любовью к щегольским нарядам и внешностью, но и театральными увлечениями. Автор многочисленных и популярных в свое время пьес, он имел превосходно поставленный крепостной театр, в котором любила бывать Екатерина II, и оркестр роговой музыки, идея которого принадлежала придворному музыканту, капельмейстеру Иоганну Маршу. С. К. Нарышкин сумел переманить И. Марша к себе. И когда в 1757 году музыкант смог показать слушателям свое детище впервые в полном блеске, нарышкинской роговой музыке начали подражать во всей России. Кстати, в том же году С. К. Нарышкин получил чин генерал-аншефа, звание обер-егермейстера и назначение присутствовать в Придворной конторе.

Не меньшую известность принесла С. К. Нарышкину связь с Дидро. Мечтой Екатерины II с первых же дней ее единовластного правления было прослыть в Европе просвещенной монархиней, доказать благодетельность своего далеко не прямыми путями достигнутого правления. Насильственная смерть свергнутого мужа — Петра III, убийство находившегося в пожизненном одиночном заключении императора Иоанна Антоновича, история похищения и гибели в стенах Петропавловской крепости так называемой княжны Таракановой — все средства, которые использовала на пути к власти Екатерина, должны были быть прикрыты теми высокими идеалами всеобщей пользы, которые императрица усиленно и многословно обсуждала в переписке с французскими просветителями и энциклопедистами. Она сразу же делает попытки заманить Дидро в Россию. Предлагает ему средства для окончания издания энциклопедии, позднее приобретает его библиотеку, оставляя книги в пожизненном пользовании Дидро и притом выплачивая ему жалованье императорского библиотекаря.

Несмотря на все эти широкие жесты монархини, Дидро долго колебался, принять ли ее приглашение, и кто знает, не С. К. Нарышкин ли сумел убедить в конце концов недоверчивого энциклопедиста! Дидро приехал из Парижа в Петербург вместе с Нарышкиным и даже в его коляске. Более того, долгожданный гость поселился на все время своего пребывания в Северной столице в нарышкинском доме, напоминавшем скорее дворец. Екатерина не только не возражала. Ей представлялось, что у такого хозяина Дидро составит себе нужное императрице представление и о Петербурге, и о том расцвете наук и искусств, который ей хотелось представить Европе.

Проведший детство в Москве, Братцеве и Свиблове, С. К. Нарышкин, тем не менее, был в глубине души петербуржцем и уделял своим подмосковным имениям слишком мало внимания. За несколько лет до возведения в звание обер-егермейстера, в 1754 году, он продает Братцево своим незамужним сестрам Авдотье и Наталье Кирилловнам. В Третьяковской галерее хранится интереснейший портрет девочек Нарышкиных вместе с их матерью Анастасией Львовной. В зелено-сером, затканном яркими цветами парчовом платье, подпоясанная желтым кушаком с жемчужными кистями, в высоком головном уборе, хозяйка Братцева выглядит одной из тех модниц петровских ассамблей, чьи наряды поражали своей роскошью воображение иностранцев. Фасон платья Анастасии Львовны повторяется и в костюмах маленьких Авдотьи и Натальи. Старшая сестра имеет пышную прическу, а головка младшей украшена пышным убором из алых страусовых перьев.

Согласно составленному Обществом истории русской усадьбы списку владельцев Братцева именно в 1754 году село ушло из нарышкинской семьи. Документы же свидетельствуют об ином. Авдотья и Наталья Кирилловны — девочки с портрета неизвестного художника петровских лет — не только владели родовым поместьем, но и предпочитали постоянно жить в нем. В год награждения Семена Кирилловича высокими чинами они одновременно лишились старшей своей сестры, Татьяны, бывшей замужем за генерал-адмиралом князем М. М. Голицыным, и третьей по возрасту сестры, Софьи Кирилловны, только что потерявшей мужа, барона Сергея Григорьевича Строганова, запечатленного на превосходном портрете первого русского «персонных дел мастера» Ивана Никитина. Единственным сыном последних и был Александр Сергеевич Строганов — будущий президент Академии художеств. Именно ему тетки завещали Братцево, ставшее его собственностью в 1770 году. Эта дата подтверждается надгробной надписью в московском Высокопетровском монастыре. Авдотья Кирилловна умерла первой, Наталья Кирилловна — второй, в 1770 году, и была похоронена, как и все Нарышкины, в усыпальнице семьи — трапезной церкви Боголюбской Божией Матери Высокопетровского монастыря, где уже в наши дни столько лет проходили репетиции, располагались душевые и сауны танцевального ансамбля «Березка».

Заметка в энциклопедическом словаре «Москва» называла временем появления Строгановых в Братцеве конец XVII века, то есть двадцатью с лишним годами позже, а эта неточность могла иметь принципиальное значение.

Главный, поныне существующий усадебный дом, превосходно нарисованная десятиколонная ротонда в парке, обновленный характер церкви заставляли думать об очень талантливо осуществившем их строительство зодчем. В свою очередь, имя Строгановых невольно заставляет обратиться к строителю Казанского собора и Горного института в Петербурге А. Н. Воронихину, бывшему крепостному, а может быть, и члену этой семьи. Слухи настаивали на прямой родственной связи А. С. Строганова с выдающимся архитектором. Так или иначе, связь А. С. Строганов — А. Н. Воронихин сомнению не подлежала, другое дело — связь Строганова с Братцевом. Здесь семейная хроника вносила существенные и любопытные поправки.

Молодость А. С. Строганова проходит за границей. В 1752 году отец отправляет получившего прекрасное домашнее образование девятнадцатилетнего юношу в Швейцарию для завершения обучения. Несколько лет ему читают лекции лучшие профессора Женевы. Затем он отправляется путешествовать по Италии, руководимый своей страстью к истории искусства и к коллекционированию — именно тогда было заложено основание его превосходного собрания живописи. Еще два года А. С. Строганов отдал изучению металлургии, специально занимаясь в Париже химией и физикой. Вернувшись из-за границы, он не застал в живых отца, а вскоре потерял мать. Заботу о его будущем взяла на себя императрица Елизавета Петровна, благоволившая к Строгановым. Она находит для А. С. Строганова невесту — близкую свою родственницу, дочь вице-канцлера М. И. Воронцова и своей любимой двоюродной сестры Анны Карловны Скавронской.

Но никакое высокое покровительство не могло смягчить той взаимной неприязни, которая возникает у молодой четы. После смерти Елизаветы Петровны молодая А. М. Строганова открыто становится на сторону императора Петра III, мужа будущей Екатерины II. Вскоре супруги начинают добиваться развода, который, несомненно, был бы им дан, если бы не ранняя смерть А. М. Строгановой, положившая конец неудачному браку. А. С. Строганов вскоре женился на Екатерине Петровне Трубецкой и уехал в 1770 году с молодой женой в заграничное путешествие, чтобы обосноваться в уже знакомом ему Париже.

Строгановых ожидает самый приветливый прием в Версале. Близкие отношения складываются у них и с французскими энциклопедистами, особенно с Вольтером, испытывавшим сердечную симпатию к баронессе. В преклонном возрасте она любила вспоминать обращенную к ней фразу фернейского патриарха, как звали Вольтера современники: «Ах, мадам, какой прекрасный у нас день — я видел солнце и вас!» В Париже у супругов родился их единственный сын.

Первые десять лет, что им принадлежало Братцево, Строгановых просто не было в России, но и по возвращении попасть в свою подмосковную вместе они не могли. Сразу по приезде в Петербург Екатерина Петровна без памяти, по выражению современника, влюбилась в тогдашнего фаворита самой императрицы И. Н. Римского-Корсакова, который тоже потерял голову от русской парижанки. Роман был почти сразу обнаружен. Фаворит отрешен от двора и выслан из Петербурга. Но Е. П. Строганова не пожелала расстаться с избранником своего сердца. Она бросила мужа и сына и уехала вслед за Римским-Корсаковым в Москву.

То ли невозможность вторичного возбуждения дела о разводе, то ли — и это скорее всего — нежелание стать предметом слишком шумного скандала побудили А. С. Строганова пойти во всем навстречу неверной жене. Он отдает ей в пользование свой дом в Китай-городе, в приходе церкви Ипатия Чудотворца, и село Братцево, оставляя себе из числа подмосковных сел Давыдково, Ильинское, Неданово и деревню Житаху. Между московским домом и подмосковной и замыкается отныне жизнь Е. П. Строгановой и переселившегося к ней И. Н. Римского-Корсакова. Поэтому так усиленно новая хозяйка Братцева начала заниматься его строительством.

В то время как А. С. Строганов принадлежал к числу образованнейших людей своего времени, был тонким знатоком музыки и живописи, достоинства бывшего екатерининского фаворита сводились к красивой внешности, любезности и веселому нраву. Екатерина II откровенничала в письмах к постоянному своему корреспонденту энциклопедисту Д. Гримму по поводу чрезвычайно ей понравившегося любимца: «Его следовало бы брать, как модель, всем скульпторам, живописцам; все поэты должны воспевать красоту Римского-Корсакова».

Глубоко равнодушная к музыке, императрица только для него делала исключение, утверждая, что «все — не только люди, но и животные — заслушиваются его игрою» на скрипке. Результатом этих восторгов стали подаренный Римскому-Корсакову дом на Дворцовой набережной в Петербурге, 6 тысяч душ крепостных в Могилевской губернии, 200 тысяч рублей, предоставленных фавориту якобы на путешествие, и множество жемчугов и бриллиантов, оценивавшихся примерно в 400 тысяч рублей.

М. И. Пыляев пишет в «Старой Москве» об И. Н. Римском-Корсакове: "Про него существует анекдот, что он имел у себя по примеру дворцов большую библиотеку. Когда он получил в подарок от государыни дом, бывший Васильчикова (предыдущего фаворита), то позвал к себе книгопродавца и заказал ему библиотеку для библиотечной комнаты. На вопрос же книгопродавца, сделал ли Корсаков реестр книг, которые желал бы иметь, и по какой отрасли должны быть выбраны книги, он отвечал:

— Об этом я уже не забочусь, это ваше дело; внизу должны стоять большие книги, и, чем выше, тем меньше, точно так, как у императрицы".

Помимо немалого состояния, которым располагала сама Е. П. Строганова, на устройство Братцева использовались уж и вовсе несчитанные средства И. Н. Римского-Корсакова. Ошеломленные современники наперебой рассказывали, что в Братцеве не только хозяева, но и слуги каждый день пили шампанское, а гостей за стол садилось даже в будни около восьмидесяти человек. Возможно, это и преувеличение, но Братцево действительно выделялось своей роскошью и гостеприимством.

Так или иначе, ограниченная в возможностях светской жизни, хозяйка Братцева старалась восполнять их роскошью отделки дома, в котором принимают всех сколько-нибудь примечательных русских и заезжих актеров, музыкантов. В Москве она не пропускала ни одного нового спектакля. И. М. Долгоруков в «Капище моего сердца» с особенной симпатией и уважением рисует портрет Е. П. Строгановой-Трубецкой: «Женщина характера высокого и отменно любезная, беседа ее имела что-то заманчивое, одарена многими прелестями природы, умна, мила, приятна. Любила театр, искусство, поэзию, художества с таким же огнем в семьдесят лет, как и в молодости. Была очень живого характера».

Несомненно, Е. П. Строганова-Трубецкая сама участвовала в создании проекта и в строительстве братцевского дома, одинаково интересного и по планировке, и по общей композиции, и по характеру решения фасадов.

Квадратный в основании, он имеет по бокам полукруглые выступы. Фасады же его отмечены выступами-ризалитами, которые украшают портики на двух парах сдвоенных колонн. Верхний этаж здания имеет балкон, на который выходят большие полукруглые окна. Внутри центр дома составляет большой круглый зал, увенчанный куполом, в свое время богато отделанный лепниной и плафонной живописью, причем на его стенах находилось пейзажное изображение братцевской усадьбы, судя по известному примитивизму живописи выполненной местным крепостным художником.

По всей вероятности, имела особый смысл для обитателей Братцева поставленная перед главным входом мраморная скульптура, изображающая Венеру с Амуром. Вся усадьба приобретает обновленный вид. Переделка затрагивает и убранство церкви, выполненное еще при Б. М. Хитрово, и внешнюю декорировку стен, которая приобретает элементы псевдоготики.

Справочники и труды по архитектуре, изданные в последние годы, безоговорочно называют автором проекта Братцева А. Н. Воронихина. Правда, чертежей, подписанных им, нет, и основанием для подобного утверждения служит только сравнительный стилистический анализ. Несомненно, определенное сходство есть, но — мог ли именно А. Н. Воронихин заниматься Братцевым и получить на него заказ? Как-никак он считался побочным сыном А. С. Строганова, постоянно находился при нем и вряд ли в условиях полного семейного разлада мог что-либо сделать для жившей с И. Н. Римским-Корсаковым бывшей супруги отца. И захотела ли бы сама Е. П. Строганова-Трубецкая воспользоваться его услугами?

В 1811 году А. С. Строганова не стало. Однако оформлять свои отношения с И. Н. Римским-Корсаковым законным браком без малого семидесятилетняя хозяйка Братцева не захотела. Тем не менее после ее смерти, последовавшей в 1815 году, поместье унаследовал именно он. Е. П. Строганова-Трубецкая имела в виду не столько его интересы, сколько интересы их единственного общего сына, Василия Николаевича Ладомирского, получившего благодаря хлопотам отца дворянство, но никогда не называвшего Корсакова иначе как «незабвенным благодетелем»: положение незаконнорожденного требовало соблюдения определенных условностей. Те же слова наследник поместил и на могиле И. Н. Римского-Корсакова, в склепе у братцевской Покровской церкви. Постройка Б. М. Хитрово стала местом фамильного погребения новой семьи.

Личностью И. Н. Римского-Корсакова занимались историки XIX века, и особенно деятельно современная бывшему фавориту Москва, старая столица грибоедовских и пушкинских времен. Да он и не позволял о себе забывать. Хранит память о фаворите великолепный, протянувшийся чуть не на четверть длины Тверского бульвара его московский дом (№ 24–26), гостеприимно открытый как для всех театральных знаменитостей, так и для молодежи. Не менее роскошно отделанный сад, доступный для москвичей и в свое время ставший местом модных гуляний. Домашние концерты, в которых принимали участие и прославленная итальянская певица Каталани, и не менее популярная в Москве цыганская певица из хора Ильи Соколова Стеша — Степанида Солдатова. И, само собой разумеется, связанная с хозяином легенда его слишком короткого «случая».

М. И. Пыляев писал: "Иван Николаевич Корсаков начал службу военную сержантом в кирасирском полку, когда Потемкин назначил его, в числе трех лиц, в кандидаты на звание флигель-адъютанта к императрице, на место только что уволенного Збрича; первые были: Бергман — лифляндец и Ронцов — побочный сын графа Воронцова.

Корсаков обладал необыкновенно изящной фигурой, но, в сущности, он был более любезен, чем красив: по словам Гельбига, его внешность была так изящна и прелестна, что подобное редко встречается.

Этот внешний лоск его скоро пропал. Легкомыслие и доброта составляли главные черты его характера; он обладал даром чрезвычайно приятной беседы и правильным, хотя непроницаемым умом. Все три кандидата были представлены императрице в приемной.

Когда они явились, Потемкина еще не было. Императрица пришла, поговорила с каждым из них и, наконец, подошла к Корсакову. Она дала ему букет, только что поднесенный ей, и поручила отнести этот букет Потемкину и сказать ему, что она желает говорить с ним. Потемкин, чтобы наградить принесшего букет, сделал его своим адъютантом.

День спустя после представления, в июне 1778 года, Корсаков сделан был флигель-адъютантом и мало-помалу чрез очень короткие промежутки стал прапорщиком кавалергардов, что давало ему чин генерал-майора, затем кавалером ордена Белого Орла и, наконец, генерал-адъютантом государыни".

А.С. Пушкин у И. Н. Римского-Корсакова в его московском доме «допытывался», по выражению мемуариста Н. М. Колмакова, подробностей о временах Екатерины. «Тщеславный богач, не одаренный ничем от природы и обязанный одной слепой фортуне, пригожему лицу и юности минутным блеском своим у трона», — отзовется о нем И. М. Долгоруков в «Капище моего сердца». Но Пушкину он казался иным. Рассказами старого вельможи поэт по-настоящему увлекался, отдавая должное их живости и остроумию. Невестка Корсакова — Софья Федоровна Ладомирская, урожденная княжна Гагарина, была родной сестрой столь ценимой Александром Сергеевичем Пушкиным Веры Федоровны Вяземской. Вяземские, а вместе с ними и их многочисленные московские друзья, весь круг пушкинских литературных знакомств связан с Братцевом, тем более что со смертью И. Н. Римского-Корсакова в феврале 1831 года Ладомирские стали владельцами родового поместья. Теперь уже именно родового — и чета Ладомирских, и двое их сыновей будут похоронены в семейном склепе братцевской церкви, и это послужит еще одним свидетельством того, что поместье вплоть до середины XIX века остается их собственностью. Да и позднее оно сохраняется во владении той же семьи.

Владевшие Братцевом во второй половине XIX века А. Н. Кологривов и А. С. Апраксин были связаны родственными узами с Ладомирскими и Гагариными. И здесь нельзя не вспомнить великолепной сцены из «Горя от ума»:

Татьяна Юрьевна — ее имя первый раз произносит Фамусов в разговоре с приехавшим Скалозубом. Но именно к ней из всей галереи московских дам вернется Молчалин в своем единственном диалоге с Чацким — два характера, два ни в чем не схожих взгляда на жизнь, на собственное достоинство.

Молчалин

Татьяна Юрьевна рассказывала что-то,

Из Петербурга воротясь,

С министрами про вашу связь, Потом разрыв…

Чацкий

Ей почему забота?

Молчалин

Татьяне Юрьевне!

Чацкий

Я с нею не знаком.

Молчалин

С Татьяной Юрьевной!!

Чацкий

С ней век мы не встречались;

Слыхал, что вздорная.

Молчалин

Да это, полно, та ли-с?

Татьяна Юрьевна!!! Известная, — притом

Чиновные и должностные —

Все ей друзья и все родные;

К Татьяне Юрьевне хоть раз бы съездить вам.

Чацкий

На что же?

Молчалин

Так: частенько там

Мы покровительство находим, где не метим.

Чацкий

Я езжу к женщинам, но только не за этим.

Молчалин

Как обходительна! добра! мила! проста!

Балы дает нельзя богаче

От Рождества и до Поста,

И летом праздники на даче.

О прототипах героев «Горе от ума» споры начались еще до того, как комедия увидела свет рампы, до того, как была напечатана. Первые читатели рукописных списков — первые предположения, на которые отказывался отвечать автор, отделываясь шутками или молчанием, хотя сам же он в одном из своих писем утверждал, что портреты, и только портреты, легли в основу «Горе от ума». Чьи? В отношении так подробно описанной Татьяны Юрьевны ни у современников, ни у исследователей разногласий не было: конечно, Прасковья Юрьевна — мать Веры Федоровны Вяземской и Софьи Федоровны Ладомирской.

Слывшая одной из первых московских красавиц, она отличалась поражавшей даже военных храбростью. В канун Отечественной войны 1812 года Прасковья Юрьевна приняла участие в полетах на аэростате воздухоплавателя Гарнерена и вместе с ним совершила посадку в Остафьеве.

Влиятельность. Способность устраивать чужие карьеры. Связи. Все это было в жизни Прасковьи Юрьевны, но никак не за счет двух ее мужей, скорее — многочисленных родственников. Дочь Дарьи Александровны Румянцевой и, значит, родная племянница знаменитого полководца Петра Александровича Румянцева, которого молва к тому же связывала родственными узами с самим Петром I, видя в нем родного сына царя. Двоюродная племянница президента Академии художеств, известного Ивана Ивановича Бецкого, приближенного Екатерины II, постоянно посещавшего ее личные апартаменты и пользовавшегося исключительным доверием императрицы. Молва не обошла и его. Ходили слухи, что именно он, а не принц Ангальт-Цербстский был действительным родителем так благоволившей к нему императрицы. «Гадкий генерал», как шутливо называла она И. И. Бецкого в переписке с доверенными своими корреспондентами, один имел право читать ей бесконечные нотации в первые годы ее самостоятельного правления да еще проводить наедине долгие послеобеденные часы. Так или иначе, и с этой стороны Прасковья Юрьевна всегда могла воспользоваться прямым ходом во дворец.

Среди двоюродных сестер московской «боярыни» — жена замечательного просветителя Н. И. Новикова, среди родни — Н. П. Румянцев, основатель музея, носившего впоследствии его имя, и жена архитектора Ф. И. Демерцова, который постоянно бывал в Братцеве и, вполне вероятно, мог участвовать в его создании.

После первого брака с генерал-майором Ф. Ф. Гагариным урожденная княжна Трубецкая сравнительно рано остается вдовой и выходит во второй раз замуж за известного богача, умелого дельца и хлопотуна, как его называли, полковника в отставке П. А. Кологривова. А. С. Грибоедов не только знал нравы этой семьи — он работал под началом одного из близких их родственников, А. С. Кологривова, и был достаточно близок с молодыми Кологривовыми, из которых М. А. Кологривов участвовал в боях на парижских баррикадах, а его двоюродный брат, А. Л. Кологривов, входил в число декабристов.

Апраксины породнились с многолюдной московской семьей Кологривовых благодаря Ладомирским. Среди пятерых внуков И. Н. Римского-Корсакова двое, знакомые А. С. Пушкину, Иван и Петр, похоронены в братцевском фамильном склепе. Дочери Ладомирских вышли замуж: Зинаида — за Д. М. Голицына, Софья — за графа А. А. Апраксина. Захоронения в склепе, продолжавшиеся до 1860-х годов, подтверждают, что родственные связи с Братцевом не прерывались.

Последним дополнением братцевского архитектурного ансамбля становится пристройка в 1887 году северного придела к Покровской церкви. Владельцами имения становятся к тому времени вместо Апраксиных Щербатовы, собственно Николай Сергеевич Щербатов, носивший, подобно Семену Кирилловичу Нарышкину, титул егермейстера императорского двора. Но помимо этого чина Н. С. Щербатов многие годы занимался чрезвычайно важной для Москвы общественной и научной деятельностью. Н. С. Щербатов был среди создателей и первых руководителей Исторического музея, сначала в качестве чиновника особых поручений при председателе музея (нужно сказать, что товарищем председателя состоял в те же годы известный историк Москвы И. Е. Забелин), а затем собственно председателя. Он же являлся членом Комитета по устройству в Москве Музея Отечественной войны 1812 года.

Особое место в архитектуре нашего города занимает выстроенный Н. С. Щербатовым дом (Новинский бульвар, 11), представляющий своеобразное сочетание собственно доходного как бы с поднятым на верхние этажи особняком владельца.

Построенный по проекту архитектора А. И. Таманяна, дом получил золотую медаль на задуманном Городским общественным управлением Москвы в 1914 году достаточно необычном конкурсе — на лучшие городские фасады. Архитектор А. И. Таманян принимал участие и в последних переделках, предпринятых в Братцеве в начале XX века.

Пристального внимания заслуживает имя другого зодчего, связанного с Братцевом, — Федора Ивановича Демерцова. Биографические сведения об архитекторе ничтожны, а между тем в Петербурге им построены Новый Арсенал на Литейном, Второй Кадетский корпус, Знаменская церковь на Невском проспекте и все аракчеевское Грузино — большой дом и собор. Работал он рядом с В. И. Баженовым и представлял, что само по себе очень важно, пример выучки мастерству зодчего, помимо специальных школ.

Со времен Петра I в военных учебных заведениях на самом высоком профессиональном уровне преподавались изобразительные искусства и архитектура. Ф. И. Демерцов, окончивший в 1782 году Артиллерийский кадетский корпус сержантом, как свидетельствует его личный формуляр в арсенальных делах Артиллерийского музея, в 1796 году был назначен архитектором. На этом посту он оставался на протяжении десятилетий. С его смертью, наступившей в 1853 году, прекратилось строительство в Братцеве.