Мамстрюк – народное имя первого начальника опричнины, брата второй жены Ивана Грозного, «из черкас девицы» Марьи Темрюковны.

Один из старейших московских боярских дворов, сохранившийся до наших дней в первоначальных параметрах и основных постройках, составлял в XVII веке собственность семьи Салтыковых. По существу двор был загородным, поскольку располагался за проходившими по нынешнему Бульварному кольцу стенами Белого города, в непосредственной близости от Арбатских ворот. Ориентировался он на Мамстрюкову улицу (иначе – Мамстрюков переулок), сохранившую в своем названии недобрую память о владевшем местными землями начальнике опричнины Мамстрюке-Кастрюке, как его называли народные песни (ныне – Мерзляковский переулок). Брат второй жены Ивана Грозного царицы Марьи Темрюковны Черкасской, он своей жестокостью превосходил царя Ивана, но и сам не избежал царского гнева – сложил голову на плахе.

Та часть Мамстрюковой улицы, в которой располагался салтыковский двор, с незапамятных времен входила в приход церкви Симеона Столпника, что на Поварской (ныне – угол Нового Арбата). Храм (правильное название – Введенский) был сооружен в 1676 году по указу царя Федора Алексеевича «за Арбатскими вороты, на Дегтяреве огороде». Здесь впоследствии венчался С. Т. Аксаков со своей женой, нередко бывал Гоголь. Друзья писателя из аксаковского окружения настаивали, чтобы именно у Симеона Столпника состоялось его отпевание.

Основные салтыковские палаты – каменные, на сводчатых подвалах – располагались торцом к переулку. Многочисленное деревянное жилье, хозяйственные постройки вплоть до коровника и конюшен стояли по границам участка. Около въездных ворот со стороны Мамстрюковой улицы, на месте нынешнего памятника Гоголю работы Н. А. Андреева, находился обязательный для всех московских дворов колодец с журавлем, сохранившийся и при жизни здесь писателя. Часть земли между строениями, тоже по старой московской традиции, занимали огород и плодовые деревья.

В годы правления императрицы Анны Иоанновны владельцем двора был дальний ее родственник по матери Василий Федорович Салтыков, ставший сторонником цесаревны Елизаветы Петровны. В свои шестьдесят шесть лет, переодевшись в простое крестьянское платье, он на облучке ее кареты принял участие в аресте правительницы Анны Леопольдовны и дворцовом перевороте в пользу дочери Петра I.

С двором связаны имена его детей – Марии, жены статс-секретаря Екатерины II А. В. Олсуфьева, помогавшей вместе с мужем императрице в сочинении ее литературных опусов; Анны Гагариной, поплатившейся за «дерзость» отрезанной по царскому повелению косой; Екатерины Измайловой, жены генерал-лейтенанта П. И. Измайлова, любимца Павла I; Сергея, ставшего предметом увлечения Екатерины II в бытность ее великой княгиней. Удаленный из Петербурга на дипломатическую службу, С. В. Салтыков был затем русским посланником в Швеции, Гамбурге, Париже и Дрездене.

После смерти отца двор наследовал его сын Петр Васильевич, камергер, женатый на дальней родственнице А. С. Пушкина, княжне М. Ф. Солнцевой-Засекиной (ее матерью была М. Ф. Пушкина). Именно она оказывается в дальнейшем владелицей усадьбы. К этому времени окружение былого «Дегтярева огорода» становится одним из самых аристократических кварталов старой столицы. Среди соседей «камергерши» дочь фельдмаршала А. А. Хитрово, князья Несвицкие, К. Г. Разумовский, Урусовы, Хилковы, Мельгуновы, Толстые.

Со смертью пережившей мужа М. Ф. Салтыковой родовое гнездо переходит к родственнику известного историка, специалиста по Москве XVII века Болтина – Д. С. Болтину, который деятельно принимается за его перестройку. Он повторяет в общих чертах изменения, возникавшие во всех выходивших на распланированный в 1796 году Никитский бульвар усадьбах. Поныне существующие ограда и ворота устанавливаются со стороны бульвара. Вместо многочисленных разбросанных служб строится одно объединившее их здание напротив главного дома. Главный же дом достраивается до красной черты бульвара, то есть увеличивается как на размер будущей гоголевской половины. В этом варианте он не имел со стороны двора аркады и покоящегося на ней балкона, тогда как хозяйственный корпус сразу строится с порталом. Все работы были осуществлены в 1807-1812 годах.

Пожар 1812 года захватил весь район Никитского бульвара. Третьего сентября он начался на Арбате и на следующий день выжег все салтыковские владения. Как и во многих других городских усадьбах, восстановление оказалось не по средствам старому владельцу. Ее хозяином стал А. И. Талызин.

Адмирал И. Л. Талызин, пользовавшийся особой благосклонностью императрицы Елизаветы Петровны, после ее смерти принимает сторону будущей Екатерины II. В момент переворота Екатерина доверяет И. Л. Талызину захват Кронштадта, где мог найти себе надежное убежище Петр III. И. Л. Талызин является в крепость с собственноручной запиской Екатерины: «Господин адмирал Талызин от нас уполномочен в Кронштадте, а что он прикажет, то исполнять». Появившийся здесь с некоторым опозданием Петр III был встречен знаменитой талызинской фразой: «Поскольку у вас не хватило решительности задержать меня именем императора, я вас беру под стражу именем императрицы».

Вместе с дядей в перевороте участвовали три племянника адмирала. В свою очередь, один из них – Петр, дослужившийся до чина генерал-поручика, стал участником заговора против Павла I, но в последний момент изменил плану заговорщиков и поддержал Александра I в деле сохранения самодержавия. Его последовавшую через два месяца смерть современники объяснили местью былых товарищей по заговору. Вместе с дядей в заговоре принимал участие его племянник капитан лейб-гвардии Измайловского полка А. И. Талызин, который и приобрел в 1716 году салтыковский дом.

А. И. Талызин восстанавливает и здание служб, и главный дом, которые получают одинаковые балконы на грузных каменных арках, что придает усадьбе вид единого архитектурного ансамбля.

У Толстых сразу по приезде в Москву не было ни времени, ни возможности заниматься меблировкой и устройством дома. Все было сохранено с талызинских времен. Гоголю достались две комнаты нижнего этажа с самостоятельным входом из сеней. Хозяева заняли верх: графиня – часть, находившуюся над гоголевской половиной и сообщавшуюся внутренней лестницей с комнатой горничной, граф – часть, обращенную к бывшей Мамстрюковой улице, также с внутренней лестницей, которая вела к дверям нижней гостиной. Вместо общей столовой использовалась зала с выходом на балкон, где Гоголю доводилось в погожие дни читать вслух хозяйке дома.

У гоголевской половины были свои удобства. Прежде всего изолированность от всего остального дома. Но и свои достаточно существенные недостатки. Это низкие окна, выходившие на тротуар Никитского бульвара и к парадному подъезду, где прямо около них разворачивались экипажи. И главное – сырость, которая давала о себе знать во все времена года. Состояла половина из приемной с двумя большими диванами (здесь же, за одним из диванов, ночью спал «человек» Гоголя) и часто топившимся камином (печью?) и кабинета, служившего писателю и спальней. Здесь, стоя у окна, он писал на конторке и перебеливал рукописи за столом у дивана.

Первые четыре года после смерти Гоголя чета Толстых не предпринимает в доме никаких перемен, и только неожиданное возвращение графа Александра Петровича на действительную службу рождает планы обновления усадьбы. 1856 год приносит графу назначение обер-прокурором Синода.

Но проекты остаются проектами. Сначала переезд в Петербург, а затем жизнь за границей делают невозможной их реализацию. В 1873 году А. Е. Толстая возвращается в Москву, чтобы похоронить скончавшегося в Женеве мужа и немедленно расстаться с талызинским домом. Владелицей усадьбы становится вдова брата бабушки М. Ю. Лермонтова – А. А. Столыпина, бывшего предводителя дворянства Саратовской губернии. М. А. Столыпиной наследует одна из ее дочерей – двоюродная тетка Лермонтова, Н. А. Шереметева. Именно она и осуществляет в 1888 году часть задуманных Толстыми перестроек.

Надстраивается в камне гоголевская половина (до того времени второй этаж был деревянным). Перегородки в бывших комнатах писателя делаются капитальными, образуя четыре помещения для швейцара и прислуги. Сводчатые перекрытия подвала заменяются асфальтированным бетоном с выводными каналами. Но главное – переделываются на обоих этажах голландские печи с трубами, причем при верхних печах устраиваются вентиляционные камины. Иными словами, сохранившиеся до наших дней печи не имеют ничего общего с гоголевскими и не позволяют решить вопроса о камине, в котором погибла вторая часть «Мертвых душ» и многие другие рукописи. С пристройкой в 1901 году трехэтажного доходного дома по Никитскому бульвару (ныне встроен в дом Главсевморпути, 9-11) кабинет Гоголя превращается в его швейцарскую.

Никакого интереса к памяти писателя не проявляют и последние перед Октябрем владельцы талызинского дома – камергер Двора, Подольский уездный предводитель дворянства А. М. Катков и его жена, выполнявшая функции товарища председателя Комитета «Христианская помощь» Российского общества Красного Креста.

При Катковых в усадьбе располагаются принадлежавший им магазин «Русские вина», молочная лавка и частная лечебница внутренних и детских болезней С. И. Шварца.

В 1909 году, одновременно с установлением на переименованном в Гоголевский (вместо Пречистенского) бульваре памятника писателю, М. Н. Каткова возводит на месте дворовых построек еще один доходный корпус (ныне № 7).

* * *

Немолодая хрупкая женщина уютно устроилась в углу тахты и смотрела – на люстру. Ампирный шлем черненого металла, в золоченых накладках фигур мифологических существ, юношей, богинь, лебедей, в широком венце свечей. Но Мария Александровна Богуславская-Сумбатова, удочеренная племянница знаменитого актера Малого театра и драматурга князя Александра Ивановича Сумбатова-Южина, была в нашем доме на Никитском бульваре не первый раз. А главное – кругом шумели возбужденные голоса: Елена Николаевна Гоголева, Александра Александровна Щепкина, Пров Провыч Садовский-младший, Георгий Куликов, музыканты и певцы труппы нашего Малого театра. Все только что вернулись с премьеры сценического рассказа Нины Молевой «Загадка „Невского проспекта“, в котором участвовали и которым – все надеялись – обретал жизнь никогда ранее не существовавший гоголевский мемориал. Сыграть в стенах, где прожил последние отпущенные ему жизнью годы писатель, где сжег „Мертвые души“, где умер и не нашел покоя, – актеры были по-настоящему взволнованы.

Но Мария Александровна не отрывала глаз от потолка: люстра покачивалась. Сначала чуть-чуть. Потом все сильнее. Тихонько зазвенела посуда. Вздрогнула тахта. Качнулись кресла. «Леля, ты помнишь, – Мария Александровна обращалась к своей гимназической подруге Е. Н. Гоголевой, – совсем как в Тифлисе, тогда…»

Елена Николаевна королевским движением повернула голову. Очень внимательно посмотрела почему-то только на люстру и своим низким бархатным голосом добавила: «Муся, ты права – землетрясение». И тут же искренне удивилась: «В Москве?»

Уже звонил телефон. Кто-то спрашивал, как там на бульваре. На Новом Арбате люди выбегают на улицу из высотных домов. И вообще, что надо делать? Подойдя к окну, Елена Николаевна бросила: «Ну, эти картонные коробки и должны рассыпаться, а наш – никогда. При таких-то кирпичных стенах!»

Все стали дружно вспоминать, что ведь именно в этот, бывший дворцовый голицынский, дом попала в первую же бомбежку Москвы в июле 42-го бомба и сумела пробить воронку только в двух верхних этажах. Выбоину тем же военным летом заделали, да кстати и надстроили здание еще одним этажом; в том, что оно и после разрушения такую нагрузку выдержит, не сомневался никто. Выдерживает!

«А вообще мне довелось видеть, как настоящий архитектор – Анатолий Оттонович Гунст осматривал и разрешал или не разрешал любые переделки». Это говорила третья гимназическая подруга Муси и Лели Елена Александровна Хрущева, директор 2-й Городской библиотеки, в стенах которой и состоялась премьера «Загадки».

Имя архитектора вызвало явное оживление среди старшего поколения. Его знали все и, чувствовалось, не знать просто не могли. «Гунст» и «театр» были понятиями неразделимыми.

Со слов дяди А. И. Сумбатова-Южина Мария Александровна рассказывала, как в канун 100-летнего юбилея со дня рождения Гоголя, когда готовился к открытию знаменитый андреевский памятник писателю, встал вопрос о мемориальных комнатах. Выкупить их у владельцев всей городской, в прошлом талызинской, усадьбы – об этом говорить не приходилось; но существовал же пример, когда владелец суворовского дома у соседних Никитских ворот, торговец канцелярскими товарами некий Гагман на свои средства установил памятную доску и привел в порядок суворовскую анфиладу, куда пускал, хотя и с разбором, посетителей.

С Гоголем положение было тем хуже, что сначала графиня А. Е. Толстая, бывшая гостеприимная хозяйка, принимавшая у себя Гоголя, а вслед за ней ставшая хозяйкой родственница Лермонтова по линии Столыпиных полностью переделали писательскую приемную и кабинет. Их превратили в клетушки для прислуги. Последние же перед Октябрем владельцы – супруги Катковы и вовсе пристроили к гоголевском дому новый доходный дом и в бывшем кабинете устроили швейцарскую. В комнате же, куда поместили Николая Васильевича перед самым его концом, вообще был чулан.

А. И. Сумбатов-Южин обратился за советом к единственному и действительно ему близкому архитектору – Анатолию Оттоновичу Гунсту. Гунст находился на службе в системе Городской управы в качестве участкового архитектора и должен был знать все существующие предписания, хотя ведал он иными территориями – 1-м Пречистенским, 2-м и 1-м Хамовническими и 1-м Сущевским участками.

Гунст очень живо откликнулся на просьбу князя, направился под каким-то светским предлогом к Катковым и получил категорический отказ в осмотре. Человек очень настойчивый, Анатолий Оттонович обратился за помощью к своему коллеге, курировавшему территорию Никитского бульвара, – Николаю Александровичу Квашнину, которому владельцы воспрепятствовать в осмотре дома не могли по закону.

Действующий в Москве закон требовал, чтобы любая переделка частного дома как снаружи, так и внутри согласовывалась с участковым архитектором. Это касалось и переноса стен, и пробивки новых дверей и окон, и уничтожения становившихся ненужными при центральном отоплении голландских печей в комнатах. И тем более лестниц. Каждый капитальный ремонт использовался участковыми архитекторами как предлог для введения в старые постройки технических новшеств. Это касалось, прежде всего, введения железобетона в перекрытия, в своды подвалов, устранения, по возможности, пожарной опасности.

Формально все переделки в мемориальном доме были в свое время согласованы, воздействовать же на чувства и отношение к литературе Катковых не удалось, хотя Гунст и прибег к испытанному средству – приглашению хозяйской четы в действовавший в его доме знаменитый «Московский драматический салон». Архитектор бессменно занимал должность председателя, как назывался салон, общества.

Открытие памятника Н.В. Гоголю на Арбатской площади. Май 1909 г.

Впрочем, именно Гунст добился от Катковых еще одной уступки. Участникам открытия памятника писателю на Арбатской площади разрешили в этот день возложить цветы у окон гоголевской половины со стороны двора. Единственным условием было, чтобы цветов не оказалось слишком много, потому что принести хотя бы по одному цветку пытались все московские студенты и гимназисты. Впрочем, сам князь Сумбатов, хотя не находивший для себя настоящих ролей в гоголевском репертуаре, вложил немалые деньги в то, чтобы уж и вовсе нищие студенты могли принять участие в подобном торжестве. Кстати, превращение кабинета в швейцарскую происходило в год открытия на Арбатской плошали памятника писателю работы Н. А. Андреева, одного из трех в Москве, сооруженных на народные деньги. Народ оплатил памятники Минину и Пожарскому, Пушкину и Гоголю. Но это относилось к народной памяти. В 1880 году, во время торжеств по случаю открытия в Москве памятника Пушкину, драматург А. А. Потехин предложил начать сбор средств на памятник Гоголю – от всего народа России. Ни правительство, ни официальные институты не приняли участия в новом движении. Но необходимые средства были собраны. Право сооружения памятника получил в результате открытого для всех конкурса выпускник Московского училища живописи, ваяния и зодчества Н. А. Андреев. В мае 1909 года состоялось торжественное открытие памятника. Снова стихийные, снова без участия властей торжества: на Арбате собралась московская молодежь – все гимназии, училища возлагали венки. Детский хор из 2500 голосов под руководством М. М. Ипполитова-Иванова и в сопровождении военных оркестров исполнил специально написанную кантату памяти великого писателя. Вскоре в Москву приехал из Ясной Поляны Лев Толстой, чтобы познакомиться с памятником, и остался очень доволен его значительностью. Но… Октябрь 1917 превратил старый особняк в коммунальное жилье. Имя Гоголя официально не забывалось. Только вместо создания музея дело ограничивалось упоминанием о том, что в бывшем кабинете писателя живет семья рабочего, которой знакомо имя Гоголя, не больше. Так отмечается на страницах «Огонька» в 1939 году очередной гоголевский юбилей. Впрочем, не только так. Столетие со дня смерти ознаменовывается началом наступления на писателя. Еще в 1932 году прах Гоголя был перенесен из Данилова монастыря в Новодевичий: оставлять гоголевскую могилу в организованной здесь колонии для малолетних преступников представлялось не слишком удобным. Но в протоколе государственной комиссии, осуществлявшей перезахоронение, по свидетельству заместителя ее председателя профессора А. А. Федорова-Давыдова, пришлось указать, что состоял прах из нескольких костей, бархатной погребальной туфли и обрывков истлевшей ткани сюртука. Черепа в могиле не оказалось. В состав комиссии, кроме двух представителей Наркомпроса, входили только чины НКВД. Присутствие иных лиц при вскрытии могилы исключалось. Вместе с остатками праха был перенесен и надгробный памятник – огромный валун с водруженным на нем каменным крестом. Оставившие Гоголя во время погребения Аксаковы, по-видимому, ощутили свою вину и доставили в Москву валун, отысканный в южных степях. В 1952 голу решением советского правительства аксаковское надгробие было заменено плохим портретным бюстом. Одновременно решилась судьба андреевского памятника – на его месте, на старом постаменте и в окружении андреевских фонарей появился монумент работы Н. В. Томского с знаменательной надписью: «Гоголю от Советского правительства».

Могила Н.В. Гоголя на Новодевичьем кладбище

А творение Н. А. Андреева, так понравившееся Льву Толстому, – понадобилось наступление хрущевской «оттепели», чтобы ему отыскалось место: в тесном заулке талызинского сада, против окон гоголевских комнат. Так, чтобы никто не мог его толком рассмотреть, побыть рядом. Ссыльный памятник – кто знает, соберется ли Москва с силами и совестью, чтобы открыть музей писателя и, конечно же, вернуть на его законное место памятник. Кто знает…

Открытие памятника Н.В. Гоголю в Москве 2 марта 1952 г.

Еще хуже обстоит дело с мемориальной квартирой Н. В. Гоголя. Сегодня это – отдел городской библиотеки № 2 имени Гоголя. Без музейного статуса. Без перспектив развития. И главное – на пороге катастрофы. Гоголевский дом подмывается грунтовыми водами. Здание, перестроенное из палат XVII века, не обрело необходимого режима консервации. Остается только удивляться стойкости и преданности своему делу коллектива библиотекарей. И той стойкости, с которой комитет по культуре города и Министерство культуры России противостоят попыткам создать, кстати сказать, единственный в стране музей Гоголя! Остается снова обратиться к гоголевским строкам: «Оттого и вся беда наша, что мы не глядим в настоящее, а глядим в будущее…Но как достигнуть этого будущего, никто не знает. Позабыли, что пути и дорога к этому светлому будущему сокрыты именно в этом темном и закутанном настоящем… Введите же меня в познание настоящего…» Вопрос о музее – он не стоял ни во время празднования столетия со дня рождения писателя, когда устанавливался на Арбатской площади памятник работы Н. А. Андреева, ни полвека спустя, когда Советом министров РСФСР были намечены для первоочередного открытия шесть мемориалов в Москве. Печально знаменитое это постановление 1966 года – своего рода наш культурный долгострой – до сих пор не претворено в жизнь. В который раз приходится повторять, что по-прежнему нет мемориалов Телешова, Щепкина, по существу уничтожен усилиями арендаторов Худфонда РСФСР дом Танеева, не существует музея-мастерской Левитана. С огромными сложностями создан только дом А. Н. Островского в Замоскворечье. Что же касается гоголевского дома, его судьбу предрешило отношение Литературного музея, отказавшегося принять под свою эгиду отселенный в год издания постановления особняк. Доводы администрации сводились к отсутствию необходимого количества экспонатов, но в действительности решающую роль сыграло отсутствие в музейном коллективе сотрудников, занимающихся специально Гоголем. В результате срочных поисков иного арендатора для здания всплыла кандидатура библиотеки, находившейся в катастрофических условиях на соседней улице Герцена. Фонд, созданный по инициативе Н. К. Крупской при обществе «Долой неграмотность!», не имел из-за помещения ни перспектив развития, ни возможностей дальнейшего существования. Формально вопрос решался ко всеобщему удовольствию. Именно формально – потому что уже первые действия, связанные с размещением библиотеки, свидетельствовали о трудной ее совместимости с мемориалом. Без малого десять лет реставрировавшееся здание (надо иметь в виду, что его основу составляют салтыковские палаты XVII века) было сдано библиотечным работникам без учета существования мемориальных комнат: в них строители и новые хозяева разместили книгохранилище. Если бы не активнейшее вмешательство общественных инспекторов ВООПИК, мы, по всей вероятности, не имели бы и того скромного уголка, который по статусу является всего лишь отделом библиотеки. Причем отделом ненужным, поскольку никакие показатели его работы не входят в типовую и единственно учитываемую библиотечными управлениями систему отчетности. Что же касается доводов Литературного музея, то, если бы с ними согласились на Украине, там и поныне не существовало бы гоголевской Васильевки, отстроенной заново на пустом месте, укомплектованной экспонатами гоголевского времени и выполненными по образцам первой половины XIX века новоделами. Вопрос спорный, с научной точки зрения, и безусловный, если говорить о воссоздании для широкого читателя и посетителя образа гоголевской родины, которой писатель так дорожил. К тому же вопрос комплектования мемориального музея в силу специфики коллекций подобного рода никогда не может считаться окончательно разрешенным, особенно если он ведется профессиональными научными работниками. Нужно знать, в каком направлении следует обращать поиски и что можно рассчитывать найти. Коллектив Васильевки продолжает искать, с Литературным музеем все складывается иначе. Связанные жесткими сроками открытия мемориальных комнат к тому же в подчинении не имевшей к ним отношения городской библиотеки, сотрудники Литературного музея ограничились подбором минимума необходимых для типовой обстановки гостиной сороковых годов прошлого века современных писателю вещей. Так в помещении гоголевского кабинета оказались диван Александра Николаевича Островского и стол Михаила Петровича Погодина – последний из собрания Государственного Исторического музея, где хранится погодинское наследство. Из двух комнат гоголевской половины приемная и вовсе осталась необставленной – в ней разместились грубые, наспех покрашенные белой краской стенды с никак не связанной с мемориалом экспозицией по обзору творчества Гоголя. При подобном отношении музеев на том раннем этапе существование мемориала в составе библиотеки было даже благом. Директор библиотеки Е. А. Хрущева изыскивает средства для пополнения обстановки мемориала мебелью и предметами быта 30-40-х годов прошлого века. В кабинете появляется за ширмами кровать красного дерева, книжные шкафы, в приемной – столы и стулья, на кровати – превосходная русская шаль из собрания известного искусствоведа А. Н. Лужецкой. Каждый новый предмет проходит научную экспертизу в Государственном Историческом музее, в книжных шкафах появляются современные Гоголю книги, в основном из фондов Ленинской библиотеки. Копия посмертной маски писателя, множество бытовых мелочей, начиная с ковра перед диваном, кончая щипцами для снятия нагара, шандалами, настольными часами, приносят в дар москвичи. Наиболее ценное пополнение составляют предметы из поместья Кибинцы Д. П. Трощинского вблизи Васильевки, где подолгу живали родители Гоголя и он сам в детстве и где существовал так называемый флигель Гоголей. Именно оттуда происходят подаренные мемориалу московским художником Э. М. Белютиным чернильница XVIII века, личная игольница писателя, нотный альбом, книги. Популярности мемориала и притоку в него даров несомненно способствовали вечера с участием артистов Малого театра – «Гоголевские среды», продолжавшиеся ежемесячно в течение шести сезонов. Свои имена связали с мемориалом народные артисты СССР Е. Н. Гоголева и М. И. Царев, М.И. Жаров и Н.А. Анненков, народные артисты РСФСР Борис Телегин и Эдуард Марцевич, заслуженные артисты Георгий Куликов, Пров Садовский, Николай Верещенко, Владимир Сафронов, Аркадий Смирнов, Борис Клюев, Роман Филиппов. Этого было немало для того, чтобы заявить о рождении мемориала, но совершенно недостаточно для его перспективного развития. Последнее стало совершенно очевидным после смерти Е. А. Хрущевой. К великому сожалению, не была выполнена и последняя воля бывшего директора, предназначавшая ряд предметов собственной обстановки для пополнения экспозиции гоголевских комнат. Как ни парадоксально, окончательная точка была поставлена постановлением министра культуры РСФСР от 1984 года о создании Музея Гоголя. Новое руководство библиотеки, поддержанное министром, могло со спокойной душой перестать заботиться о дальнейшем формировании мемориала, в то время как само по себе решение осталось нереализованным. Вместо устройства подлинного мемориала все силы Литературного музея были направлены на создание юбилейной гоголевской экспозиции в так называемом аксаковском доме на Сивцевом Вражке (№ 30). Так называемом, потому что аксаковское семейство провело в нем всего несколько месяцев, а Гоголь побывал считанное число раз. Какое может быть сравнение с последней квартирой писателя, где он прожил много дольше, чем по любому иному адресу. О юбилейной экспозиции, конечно, много и восторженно писали, но почему-то никто из писавших не испытал неловкости за брошенный на произвол судьбы дом на Никитском бульваре. И в таком определении ситуации нет ни капли преувеличения. Прежде всего это большие и постоянные механические перегрузки старого строения. Обслуживание 20 тысяч читателей означает сплошной людской поток, на который перестраивавшиеся и постепенно приобретавшие наслоения достроек палаты XVII века не рассчитаны. Во-вторых, это техническое содержание особняка, в подвале которого почти постоянно стоит вода, разрушая и весь дом, и особенно гоголевскую половину. Решение проблемы гидроизоляции не может быть отнесено к простым и, что греха таить, напрямую связано с определением ценности сооружения: отношение к музейно-мемориальному комплексу всегда иное, чем к обыкновенному культурному учреждению. Быстрому ветшанию здания способствует и то, что в библиотеке не поддерживается постоянный температурный и влажностный режим, без которого невозможно хранение и музейных экспонатов. Что же касается состава экспонатов, он остался на том уровне, который был достигнут перед смертью Е. А. Хрущевой. Никаких существенных пополнений с тех пор не произошло. То, что министр культуры РСФСР в канун 175-летия со дня рождения Гоголя выразил пожелание ничего больше не менять в экспозиции мемориальных комнат, послужило поводом для очередного директора библиотеки М. П. Стацевич отказаться от предлагавшихся в дар мемориалу подлинных предметов из обстановки гоголевской семьи в Кибинцах. Дар был не просто отвергнут, но в такой форме, которая исключала всякую возможность дальнейшего контакта дарителей с мемориалом. В результате рабочий столик матери писателя, который она использовала также для гримирования, когда участвовала в любительских спектаклях (как о том подробно писала газета «Известия»), оказался в Музее-усадьбе Васильевка на Украине. Кстати сказать, судьба вещей из Кибинец заслуживает особого внимания и скорейшего вмешательства музейных работников. Д. П. Трощинский – знаменитый екатерининский вельможа и дальний родственник матери Гоголя. Былой семинарист, сумевший обратить на себя внимание императрицы и стать ей полезным. Он не страдал избытком даже простой грамотности, но как никто другой умел приспосабливаться к новым обстоятельствам. Полагалось среди окружения Екатерины располагать хорошей библиотекой – собирал книги. Полагалось иметь собрание произведений искусства – вез в дом мрамор, бронзу, модную мебель, картины. С уходом в отставку перевез накопленное в родные Кибинцы и, не давая себе труда перестраивать старый деревянный дом, расположил в нем свои сокровища. Все по петербургскому образцу, все как в самых модных домах. Жил широко. Принимал всю округу. Одни приезжали с визитами, другие заживались по многу недель. Жилых флигелей хватало, прислуги тоже. Единственной обязанностью было присутствовать при обеденных выходах хозяина на образец царского двора. Выходил в парадной одежде. При всех орденах. Говорил скупо. Сидящих за столом не замечал. Зато на угощенья не скупился. На развлечения тоже. Родители Гоголя месяцами жили в отведенном им флигеле вместе со всеми детьми, родившимися и тут же рождавшимися. Молодые супруги были заняты в местном любительском театре. Без пьес, постановок, актерской игры Василия Афанасьевича столичная забава стала бы невозможной. Со смертью Трощинского Кибинцы какое-то время продержались у его наследника-племянника, а в 1870-х годах пошли с молотка. Мебель давно вышла из моды. Книги разрознились. Вышивки выцвели и прохудились. Распродажей не заинтересовались родственники Гоголя, тем более не волновало его имя местных помещиков. Единственным претендентом на обстановку гоголевского флигеля оказался Никита Иванович Курбатов, начальник ближайшей к поместью станции Ромодань только что построенной железной дороги. До разорения он жил в Харькове. Теперь же, в новых материальных условиях, обремененный большой семьей, – для него участие в распродаже потребовало немалых усилий. Тем не менее ему удалось приобрести небольшой шкаф красного дерева с вставленной в дверцу большой ручной вышивкой, две шитых картины, которые предание связывало с рукодельными опытами самой Марии Ивановны Гоголь, – «Турчанка, играющая на лютне» и «Девушки, выбирающие невесте венок», дамский рабочий столик, овальный столик из тех, что ставились перед диванами, работы местного умельца и подделанный под красное дерево, стул. Из большого барского дома ему достался позолоченный гостиный гарнитур, кабинетный диван, стулья карельской березы, женский бюст работы французского скульптора Гудона, группа из двух бронзовых фигур французского мастера Томира и подписной мраморный бюст Екатерины II Ф. И. Шубина.

Вся эта обстановка оставалась в доме начальника станции сравнительно недолго. Две старших дочери Н. И. Курбатова, получив образование, ушли «в народ». Окончивший Московский университет сын Владимир также выбрал судьбу земского врача. Младшая дочь Маша сначала учительствовала в московском Рукавишниковском приюте, позже вышла замуж за московского художника, связанного с Московской конторой императорских театров, И. Е. Гринева. Его увлеченность стариной и определила, что доставшиеся Маше отцовские вещи перешли в их дом во 2-м Верхнекрасносельском переулке. В 1920-х годах в этой обстановке бывали многие из членов литературного общества «Перевал», с которым был связан зять М. Н. Гриневой-Курбатовой М. С. Белютин. Напечатанные в «Литературной России» воспоминания Лидии Ивановны Белютиной-Гриневой рассказывают и о том, как читал в Верхнекрасносельском переулке своего «Черного человека» Сергей Есенин. Отсюда вещи из Кибинец перешли к сыну Л. И. Белютиной художнику Э. М. Белюти-ну, и это он решает их судьбу.

Давно подарен в Музей-усадьбу «Кусково» золоченый гарнитур гостиной Д. П. Трощинского. В собрании Алма-атинского художественного музея можно увидеть скульптуру Гудона, Томира и превосходную портретную работу нашего Ф. И. Шубина. Передан в дар в Васильевку столик Марии Ивановны, мелкие предметы хранятся в витринах московских мемориальных комнат. Но владелец готов передать в дар Гоголевскому музею и все остальные вещи, именно в музей, которого у нас по-прежнему нет.

Второе рождение «гоголевских сред»

Сегодня даже среди москвичей о существовании этого дома в вишневом затишье старого сада, рядом с Арбатской площадью, думаю, знают далеко не все почитатели литературы. Последняя квартира Н. В. Гоголя в Москве не приобрела еще известности пушкинской квартиры на Мойке, лермонтовского домика в Пятигорске, чеховского в Ялте. Гоголевский мемориал (кстати, единственный в Российской Федерации) пока слишком молод. Но его первые шаги – это и ответ на вопрос об отношении наших современников к писателю, и новые формы работы с читателями, зрителями, и несколько необычайная для музейного дела перспектива «живого мемориала».

Последняя московская квартира Н.В. Гоголя

Литературные пенаты бывают разные. Усадьба, дом, квартира, подчас единственная комната. Иногда с сохранившейся обстановкой, вещами личного обихода, иногда с предметами, воспроизводящими некогда существовавший интерьер «по подобию» – изображениям, литературным описаниям, воспоминаниям. Степень и характер их подлинности неодинаковы. Но если соблюдено главное – точная соотнесенность с жизнью данного человека, – для нас они входят в категорию совершенно особого вида познания истории – познания «для себя», личностного. Практика восстановления отдельных памятников, целых городов после Великой Отечественной войны многое изменила в оценках и представлениях даже историков. Спор о том, есть ли смысл в новых камнях, возводящих исчезнувшую стену, отошел в прошлое, как и спор о том, чем становятся выведенные по остаткам фундаментов стены построек средневекового Довмонтова города в Пскове – иллюстрацией к истории или возрожденным в какой-то мере ее существом. Несомненно, гораздо больше, чем иллюстрация. В них то ощущение образной подлинности, потребность в которой, усиленно развиваемая общением с кино– и телеэкраном, все острее дает о себе знать. Растущий интерес к родной истории – в данном случае его можно определить как стремление к сопричастности. И где, как не в литературном мемориале образ писателя, выводимый каждым из нас по-своему из прочитанных произведений, фактов биографии, переписки, материализуется в общепонятных предметах повседневности, как бы зримо очеловечивается. Это всегда своего рода попытка разгадать чудо творчества в «шелухе будней», внутри одинакового для всех (но в чем-то, значит, и неповторимого!) быта. Литературный музей и литературный мемориал – формально близкие, а по существу принципиально разные формы и характеры контакта со зрителем, читателем, с человеком. Я узнал о Пушкине (в Пушкинском музее), я пережил минуты с Пушкиным (в квартире на Мойке или в Михайловском). Материалы о жизни и творчестве писателя – вопрос лишь в их полноте – составят его музей в любом городе или поселке. Экспонаты мемориала, даже если они очень скудны, его условия «работают» на единственный образ, неразрывно связанный с данными стенами, улицей, окружением. Рабочий стол и кожаное кресло Л. Н. Толстого в доме в Хамовниках. Низкие потолки кабинета. Подслеповатые проемы окон. Сапоги, словно только что оставленные за дверью. Велосипед в тесном коридоре… Или квартира детских лет Ф. М. Достоевского на бывшей Божедомке с тремя перегороженными дощатыми переборками – не до потолка – комнатами, где от прихожей отделялась никогда не видевшая солнца детская, от гостиной – похожая на щель родительская спальня, а за стенами мир ограничивался дорожками сада у приемного покоя старой Екатерининской больницы. Разве нет в этих впечатлениях ключа и к страницам произведений, и к писателю-человеку, ключа, который каждый из нас определяет для себя сам, по-своему хранит и использует в жизни? Россыпь бытовых мелочей – именно она удовлетворяет здесь стремление зрителя к сопричастности, такой характерной для наших дней жажде достоверности. Но вместе с тем это и есть та настроенность на неповторимость ситуации, зрительных и эмоциональных впечатлений, которая всегда обращена к душевному миру человека, его морально-нравственным представлениям и идеалам. Московский мемориал Гоголя – один из удивительно наглядных тому примеров. «Вот за этой самой конторкой он писал?», «На этом самом диване болел?», «За этой самой ширмой стояла его кровать?» – вопросов у посетителей множество. Настойчивых, повторяющихся, очень человечных. В них стремление убедиться – действительно ли они находятся у Гоголя – не в театре, не на выставке, но у него самого, оставшегося до наших дней во всех подробностях своей жизни. Как отвечать? Нет, это не те вещи. Другие. Безусловно, тех самых лет, некоторые к тому же, без, сомнения, видевшие Гоголя. Диван – собственность А. Н. Островского, овальный красного дерева стол перед ним принадлежал М. П. Погодину. Вся в ярких цветах фаянсовая чернильница, недавний дар художника Э. М. Белютина, – она из Кибинец, где постоянно бывал молодой Гоголь и жила его мать. Но именно в этом мемориале важны не столько принадлежность вещи, сколько образ тех лет, последних в жизни и творчестве писателя. Их напряженность и трагизм и надо ощутить… Идея возрождения «гоголевских сред», которые по содержанию и впечатлению отвечали бы неповторимости этого дома, видевшего Гоголя, – такая форма появилась впервые: рассказ историка об одном из своих исследований, где в ткань собственно научного изложения входят читаемые актерами фрагменты произведений и писем современников. Именно читаемые, как о том когда-то мечтал Гоголь, – когда актер не играет текст, а размышляет над каждой строкой, делится с партнерами-собеседниками рождающимися мыслями и чувствами. Эта эмоциональная канва «подсказывает» историку внутренний ход поиска, включает слушателя в мир связанных с исследованием переживаний, позволяет ощутить, в какой неразрывной связи существуют в исследовательской работе мысль и чувство. Актер не иллюстрирует мысль историка, а точно и эмоционально, напряженно как бы подталкивает ее, направляет к новым выводам и поворотам. После прочтения должен стать очевидным и необходимым следующий шаг в исследовании. Все вместе – логический ключ исследователя и эмоциональный ключ актеров – работает и на определенный фактический вывод, и на образ произведения, писателя, эпохи. Успех подобного рода сценической повести об одном исследовании (Ираклий Андронников, горячо поддерживавший этот новый жанр, назвал его «театром мысли») зависит не только от точного подбора передаваемых актерами текстов, но прежде всего от глубокого понимания исполнителями внутреннего смысла динамики исследования, который становится сюжетным стержнем действия. Здесь не может быть фиксированного текста у ведущего рассказ исследователя – обязательность импровизационного момента обусловливает состав аудитории, различие интересов и степени подготовленности зрителей и слушателей. Тот же творческий подход необходим и актерам, чтобы сценическая повесть не теряла своей цельности, органичности и целенаправленности. И когда в результате рассказа открывается новая черта творчества или жизни писателя, для зрителя она становится не очередной, пусть даже очень любопытной информацией, но логическим завершением внутреннего процесса, через который он прошел сам, который вместе с исследователем и актерами осмыслил и пережил. Так решена первая сценическая повесть «Загадка „Невского проспекта“. После гоголевского мемориала она была показана в Центральном Доме литераторов, Доме актера, Центральном Доме работников искусств Ленинграда, прошла в сокращенном варианте на радио и телевидении. Страница в гоголевском тексте, посвященная петербургским художникам, послужила поводом для многолетних архивных и музейных розысков, которые позволили установить, что Гоголь готовился стать профессиональным живописцем и прошел выучку в Академии художеств. Выяснились связи писателя с Обществом поощрения художников, сохранявшим еще в те годы декабристские настроения, с его пенсионерами и, в частности, с братьями Чернецовыми, выяснилась также и остававшаяся неизвестной грань отношения к писателю царского двора. После появления «Ревизора» Гоголь был доведен до необходимости уехать в Италию – слишком беспощадным было оскорбление, нанесенное ему Николаем I. К резкой критике пьесы, осложнениям с цензурой присоединилось решение императора убрать изображение Гоголя из группового портрета, объединившего до трехсот деятелей русской культуры 1830-х годов на картине художника Г. Г. Чернецова «Парад на Марсовом поле». Этот тяжело пережитый Гоголем отъезд состоялся всего за полгода до гибели Пушкина – самодержец всероссийский наводил «порядок» в русской литературе. «Совершенно новая, сложная и очень перспективная театральная форма», – отозвалась о постановке народная артистка СССР Е. Гоголева. Не случайно творческую группу помимо ведущего рассказ историка составили актеры Государственного Академического Малого театра, в котором столько поколений живут сценические идеи великого писателя. Об этом ярком выявлении индивидуальности актера при общем «симфонизме» исполнения говорит и народный артист СССР Ю. Толубеев, заметивший, что рожденная впечатлениями мемориала «Загадка „Невского проспекта“ представляет живое созвучие голосов прошлого и современности. «Гоголевские среды» не только привлекли в талызинский дом многочисленных слушателей. Установилась новая традиция – дары этому мемориалу. Прижизненные издания и гравюры из коллекции московского врача В. В. Величко; редкое по полноте собрание публикаций о Гоголе за последние тридцать лет, составленное варшавянином А. Флитсаком; цикл гравюр, представляющих гоголевские места, гравера А. Мищенко; предметы быта и обстановки первой половины прошлого века. Витрины новых поступлений, занявшие почетные места в старых сенях, все время пополняются. …Ряды стульев тесно заполняют комнату, когда-то служившую Гоголю приемной, где он встречался со своими собратьями по перу, актерами Малого театра, близкими друзьями. В проеме распахнутых дверей на высокой конторке, где набрасывались черновики, зажигается свеча в низком медном шандале. Звучит любимая писателем мелодия Рамо. И у камина, с которым связана гибель «Мертвых душ», начинается рассказ о Гоголе. Год 1975-й – год 1988-й. Все тот же автор и постановщик сценических рассказов – архивист, историк и искусствовед, профессор и доктор наук Н. М. Молева.

* * *

Конец «средам» положил 1988 год. Не стало директора 2-й Городской библиотеки Елены Александровны Хрущевой. Не была выполнена воля покойной, завещавшей фамильную мебель 40-х годов XIX века, которую хранила в своей квартире на Мосфильмовской улице, мемориалу. Вместе мы определяли места для ее расстановки (Елена Александровна знала о своей неизлечимой болезни), договаривались, где и как разместить таблички с именем дарительницы. Все ее наследство было оптом продано душеприказчицей «на Кавказ». Новый директор закрыла двери перед Малым театром, при том что все выступления были бесплатными. Ее мнение полностью совпадало с мнением политического дозорщика, присутствовавшего на каждом сценическом рассказе, – инструктора то ли райкома, то ли горкома партии А. И. Лазарева, в наши дни ставшего первым заместителем председателя Комитета по культуре Москвы, и тогдашнего министра культуры РСФСР, который счел «собрания у Гоголя» по меньшей мере беспокойными для чиновников. Главными стали чтения, конференции, симпозиумы «гоголеведов» и литературоведов. Мемориал не получил развития, как и не завоевал известности среди москвичей.

Перспектива 200-летнего юбилея не сулит Гоголю создания его личного, мемориального музея. Идея совмещения музея и библиотеки сохраняется неизменной. А начатые строительные работы по дому пока привели только к нарушению его исторического облика. Ни с того ни с сего была поднята кровля, чтобы за счет образовавшегося объема устроить… помещения для дирекции. Будущего музея. И это в центре Москвы. На глазах всех проверяющих и бдящих организаций. Ведь разрешили же навесить над гоголевским особняком огромную террасу с вьюнками и цветочками, уже изуродовавшую силуэт дома. И все ради таинственной квартиры, где все ночи горит яркий свет, а огромный транспарант у входа на первом этаже сообщает, что «мы открыты круглые сутки» и номер телефона.

Но сейчас, как никогда, надо вспомнить Москву около дома на Никитском бульваре. Запруженные народом улицы и бульвары, семь верст пути гроба к Данилову монастырю на плечах москвичей – Москва утверждала: справедливость Гоголя была справедливостью для каждого человека. «Нравственность, нравственность страждет – вот что главное…» – бессмертные слова писателя о своем народе, своей стране.