– Ой, мамка, мамонька, в Москве-то как страшно! Слыхала, царевна Наталья Алексеевна померла?

– Батюшки, племянненка-то твоя? Невинно убиенного царевича Алексея Петровича дочка? Да как же это случилось? Лет-то ей, лет мало – дите совсем, и вот беда какая.

– Вот и говорю, страх один. Ехала царевна из Петербурга в Москву, притомилась в пути зимним временем, переночевать во Всехсвятском остановилась.

– Это у царевны Имеретинской, што ли?

– У нее, у Дарьи. Ночку переспала, вроде занемогла, а на другую богу душу отдала.

– Что ж за хворь такая скорая?

– А кто про то знать может. При ней одна камер-фрау была – Анна Крамерн. Да знаешь ты ее: тетеньку Екатерину Алексеевну с Монсом сводила.

– Сводила не сводила, а государя Петра Алексеевича на них вывела. Не она ли после казни тело царевича Алексея Петровича обмывала?

– Она, она самая.

– Да как же это Наталья Алексеевна с такой камер-фрау не боялась, как видеть ее каждый день могла?

– А кто ее спросил? Кто пожалел? Наталья ж сама понимала, для чего злодейка к ней приставлена – для глазу. А глаз-то вот чем и кончился.

– Только кому же дите помешать могло? Не на престоле же она.

– Не на престоле. Да братец больно ее слушался – все ему доказать да объяснить могла. Уж на что баламутный, а с ней шелковый становился. За мать ему была, не по летам разумница. За ум да характер и поплатилася.

– А тебе, голубонька, все бы в Москву, все тебе здесь не живется.

– Было время, мамка, было, да прошло. В толпе при мальчишке стоять, молокососу в ножки кланяться не хочу. На похороны звали – не поеду, нипочем не поеду. Больной скажусь, и весь сказ.

– И не езди, не езди, голубонька. Вон они как за Курляндию-то дерутся промеж собой, как бы беды какой тебе не сделали. Тут бедней, да спокойней. Господин Иоанн кавалер учтивый, обходительный, пылинки с тебя сдувать готовый, глядишь, и не так скушно тебе, как прежде. Хоть повеселишься напоследях: много ли твоего бабьего веку осталося. Распорядиться им по-умному надо.

– Одного я, мамка, в толк не возьму, с чего это сестрица Прасковья с Дарьей Имеретинской дружбу завела.

– Наша-то Прасковья Иоанновна?

– Она и есть. Все к Дарье, сказывают, ездит, у нее гостит – Дарья-то сама гостевать не охотница, а гостям рада. Катерина наша у нее сколько лет, только что домовницей не заделалась.

– Так, поди, не одна? С князем Борисом?

– Ой, все ты, мамка, знаешь, до всего тебе дело! Наживешь ты себе беды, вездесущая, всезнающая!

– А кто для тебя, голубонька, правду вызнает, кроме Василисы, кто лжу раскроет, за тебя, как за детище рожоное, вступится? Невелика птица Василиса, а глядишь, дороже павлина заморского. Тебе-то, чтобы жить, много знать надо, ой как много. Иным знанием человека к себе крепче золота привяжешь, крепче железа прикуешь.

– Знаю, мамка, знаю. Не серчай, пошутила я. Мне без тебя взаправду как без рук.

Расторгнутая царская помолвка, отвергнутая невеста – только начало. После конфискации всего движимого и недвижимого имущества Меншикова с семьей ждала «жестокая ссылка» в Сибирь. Но Верховный Тайный совет не забыл и Варвары Арсеньевой. Ее указано было постричь в Горском девичьем монастыре на Белоозере под именем Варсонофии безвестно – без упоминания в монастырских документах, содержать в келье безысходно под присмотром четырех специально выделенных монахинь и, главное, следить «чтоб писем она не писала». Почем знать, не ее ли усилиями в Москве в марте 1728 года, за несколько дней до вынесения приговора Меншикову, появилось у Спасских ворот Кремля «подметное» письмо в пользу «светлейшего».

Под неусыпным караулом двадцати отставных солдат Преображенского полка всю меншиковскую семью везут в ссылку. У охранников есть четкое предписание: «Ехать из Раненбурга водою до Казани и до Соли Камской, а оттуда до Тобольска; сдать Меншикова с семейством губернатору, а ему отправить их с добрым офицером в Березов. Как в дороге, так и в Березове иметь крепкое смотрение, чтоб ни он никуда и ни к нему никакой пересылки и никаких писем ни с кем не имел». На тех же условиях и той же дорогой проезжали десятки и тысячи людей, только тогда под «пунктами» предписания стояло иное имя – всесильного и беспощадного Меншикова.

На восьмой версте от Раненбурга первая непредвиденная остановка – обыск для проверки: не осталось ли у ссыльных каких лишних вещей по сравнению с первоначально разрешенным самим Верховным Тайным советом списком. Лишние вещи действительно оказываются и тут же отбираются. У самого Меншикова – изношенный шлафрок на беличьем меху, чулки костровые ношеные, чулки замшевые и две пары нитяных, три гребня черепаховых и кошелек с пятьюдесятью копейками. Хватит бывшему «светлейшему» того, что на нем, трех подушек и одной простыни. У княжон обыск обнаружил коробочки для рукоделья с лентами, лоскутками, позументами и шелком. В наказание Меншиковы должны ехать теперь каждый в единственной одежде, которая так и прослужит им бессменно до конца ссылки, каким бы ни оказался этот конец.

Яркая россыпь цветов в картине В. И. Сурикова – она нужна художнику для создания шекспировской, по выражению М. В. Нестерова, драмы, внутреннего трагизма происходящего, но она не имеет ничего общего с тем, как выглядела на самом деле ссыльная семья. На «светлейшем» черный суконный ношеный кафтан, потертая бархатная шапка, зеленый шлафрок на беличьем меху и пара красных суконных рукавиц. На младшей дочери зеленая тафтяная юбка, белый тафтяной подшлафрок и такая же зеленая тафтяная шуба, на бывшей царской невесте Марии – черный тафтяной кафтан поверх зеленой тафтяной юбки с белым корсажем и одинаковая с сестрой зеленая шуба. Так и едут они – первым Меншиков с ослепшей от слез женой в рогожной кибитке, дальше четырнадцатилетний сын в телеге, последними, тоже на телеге, две дочери.

Еще одна непредвиденная задержка – в Услоне, в нескольких верстах от Казани, чтобы похоронить скончавшуюся Дарью Михайловну. Никто не будет помогать Меншикову рыть могилу – пусть справляется сам вместе с сыном. Вот если бы на месте Дарьи в эти минуты оказалась «проклятая горбунья». Она нашла бы в себе силы выдержать дорогу, уговорить Меншикова, прикрикнуть на заливающихся слезами сестер. Эта все могла, на все была способна. И только тоска по меншиковской семье, сознание собственного одиночества и бессилия сведут ее вскоре в могилу.

Наконец 15 июля 1728 года Тобольск и почти сразу путь на Березов – губернатор не хочет брать на себя ответственности за столь важного и опасного государственного преступника, пусть он и обязан своим местом именно Меншикову. Раз Березов – значит, Березов, испытанное место ссылки самых опасных для престола лиц. Берег реки Сосьвы неподалеку от ее впадения в Обь. Леса. Гнилые болота. Летом тридцатиградусная жара, зимой сорокаградусные морозы, так что, по свидетельству современников, трескаются деревья, а скотина не выживает больше года.

Для житья Меншиковым назначается только что отстроенный (не распоряжением ли «светлейшего»?) острог. Отсюда единственный выход – в церковь, которую, вспомнив уроки на голландских верфях, рубит вместе с плотниками Меншиков. В бесконечные, ничем не наполненные дни он заставляет детей читать вслух Священное Писание, но и диктует «значительнейшие события» своей жизни. Диктует, потому что с грамотой «светлейший» до конца своих дней остается не в ладах. Только как совместить эту легенду со строжайшим запретом предоставлять сосланным письменные принадлежности, позволять что бы то ни было писать. Да и времени у Меншикова для надежды на изменение условий остается слишком мало.

В ноябре 1729 года «светлейшего» не стало. Невысокий, щуплый, он совсем «усох» за прошедшие месяцы. От былой юркости не осталось и следа. Детям дается послабление – их переводят из острога в крохотный рубленый дом, но по-прежнему под крепчайшим надзором и караулом: никаких встреч с посторонними, разговоров, писем. Ничем не пополнилось и их скудное хозяйство. Те же, как и при отце, котел с крышкою, три кастрюльки, дюжина оловянных блюд, дюжина тарелок, три железных треноги и ни одного ножа, ни одной вилки, ни одной ложки.

Нет, в Петербурге о них вспоминали. Петр II за десять дней до своей смерти, в преддверии свадьбы с другой «государыней-невестой» Екатериной Долгорукой, предписывает вернуть младших Меншиковых из Сибири, позволив им жить в одной из деревень у родственников. Но кто бы стал считаться с желаниями мальчишки-императора, к тому же на ложе смерти! Долгорукие, несмотря на его болезнь, надеялись любой ценой удержаться у престола, если не на престоле. В этих условиях появление даже где-то на горизонте меншиковских наследников было им совершенно ни к чему.

Тот же указ повторит новая императрица Анна Иоанновна в июле 1730 года. Больше того, она вернет Меншиковых-младших в столицу. Подобное решение будет подсказано дипломатическим расчетом. Но воспользоваться «милостью» смогут только сын и младшая дочь – Мария умерла 29 декабря 1729 года. Оказавшиеся в столице племянники тетки своей Варвары увидеть так и не смогли. О ней Анна Иоанновна не сочла нужным ни позаботиться, ни даже осведомиться – уж очень опасной славой пользовалась «проклятая горбунья». И только Елизавета Петровна в первом же устном своем указе, едва взойдя на престол, предпишет разыскать, освободить и привести во дворец Варвару Арсеньеву Но этот приказ касался той, которой уже больше десяти лет не было в живых.