– Ой замышляют они противу тебя, ясонька, ой замышляют!
– Сестрицыны дружки, што ль?
– А как ты думала? Вон цесаревна-то наша не думаючи прямо Катерину Иоанновну с избранием поздравила. Значит, был такой разговор, да и только ли разговор один.
– Так ведь Катерина сама и присоветовала мне Кондиции порвать, самодержицей утвердиться. Что присоветовала – с ножом у горла стояла: порви да порви, не дозволяй над собой верховникам командовать, кто они тебе, чтоб их приказу слушаться.
– Так-то оно так, лебедушка, а кабы дворяне-то выполнили, что в условиях их прописано, что тогда?
– Видно, не могли.
– Видно! Много тебе видно-то тогда было, когда только-только приехала, толком никого не знала. Все с сестриного голосу. А позволь у тебя, лебедушка моя белая, узнать, с чего это вдруг Катерине Иоанновне дорогу тебе, меньшой сестре, уступать, почему бы самой на престоле не засесть? Аль больная, недужная, умом тронутая? Одного отца-матери детки, так и кровь одна. Гляди-тко, толки какие ходят. Вон Тимофей Архипыч-то чего говорил – вся Москва повторяет.
– Это блаженный-то?
– Блаженный не блаженный, верь им больше. Слывет таким, да все в доме Прасковьи Иоанновны пороги обивает. Она ему и приют и ласку оказывает.
– И что он несет?
– А то несет, что, мол, нам, русским, и хлеб ненадобен: сами друг друга жрем, тем и сыты бываем.
– Ну разодолжил старик! Умен, ничего не скажешь.
– А ты что, блаженных придурков видала? Вот на чью только мельницу Тимофей Архипыч воду-то льет, о том подумать надобно. Не на твою, это уж точно.
– Так взять его немедля в Тайный приказ, все выведать!
– Ой, не торопись, ласонька, не торопись! Юродивых мучить – последнее дело. За вельмож берись – обойдется. Из них у каждого на одного друга-приятеля сто врагов-недругов набежит, каждый про свою шкуру думать станет. А за юродивыми народ встанет, толки пойдут, тебя винить станут. И без Тимофея Архипыча обойдешься.
– Не с того, так с другого, а начинать придется.
– Это верно, без розыску не обойтись. Вон как благовест-то к твоему избранию был, люди какие разговоры разговаривали: будто набат и не к бунту ли, а то, мол, нашей братьи, кто тому бунту был бы рад, человек триста в одной Москве наберется.
– Кто говорил, мамка?
– Да опять дорожка к сестрицам твоим тянется. Ихние приспешники промеж себя толковали.
– Пойми ты, старая, не могу я сестриц трогать, что они ни делай, не могу! Они здесь жили, у них здесь знакомства заведены. Вот кабы не стало их, кабы руки мне развязали!
– А ты на Бога, ласонька, уповай, у него не без милости.
– Да какая милость, молодые обе, здоровые, меня переживут.
– Это как же им императрицу пережить? Статочное ли дело!
– Вот а я, старая, видеть их не могу. Катерина вроде обнимает, слова всякие приветные говорит, а Прасковья глаз не подымет, рта не раскроет, волк волком глядит, отвернусь только. Во дворец из-под палки едет. Все бы в доме своем меншиковском сидела, с приспешниками своими толковала. Думала, подкосит ее смерть мамоновская, ан она как каменная, слезинки не проронит, слова жалостного не скажет. Иной раз жуть берет, на нее глядючи. Теперь вот что-то в монастырь Донской зачастила.
– Не за молитвой, матушка, вот уж не за молитвой.
– Знаю. Церкву там Дарья Арчиловна строить надумала – родные гробы все у них в Донском.
– Царевна Имеретинская?
– Перестань, старая дура, Дарью царевной называть. Одна у нас сейчас царевна – Прасковья. А той имени да прозвища отцовского за глаза хватит.
– Что-то больно развоевалась, Анна Иоанновна, отец-то у Дарьи и впрямь на царстве сидел, братец Александр Арчилович всегда царевичем прозывался еще при Петре Алексеевиче.
– То-то и оно, что при Петре Алексеевиче. Еще бы при царе Горохе, так и совсем хорошо. Сказано, запретила я ее царевной звать, и все тут. А ты со своими резонами дурацкими помолчи лучше, в гнев меня не вводи.
– Да уж ладно, не гневись. Не стоит та старая девка гневу твоего государского.
– А чего сказала, не за молитвой Прасковья с ней ездит?
– Да вот дослушай лучше, что люди толкуют. Будто церкву ту Прасковья Иоанновна в память усопшего супруга своего строит, а чтоб подозрения не было, деньги Дарье передала, та за строительницу и ходит.
– Во оно что!
– Не только, не только, матушка. Церква-то та, примечай, государыня, Усекновения главы Иоанна Предтечи, вроде как по невинно убиенном, насильно смерть приявшем. Вона как хитро задумано. А ты – молитвы!
На первый взгляд, отношение исследователь – документ выглядит совсем просто. Исследователь прикладывает все силы, чтобы по возможности быстрее получить необходимый материал и тут же, не теряя ни минуты, узнать, из чего он состоит. На самом деле все складывается гораздо сложнее. Ведь вымечтанный документ – это еще к тому же твоя жизненная ставка: он может оправдать, но может и так же легко обмануть твои ожидания, а то и вовсе опровергнуть концепцию, с которой сжился, в которую, казалось бы, естественно и просто укладывались до тех пор все найденные факты. И есть ни с чем не сравнимое наслаждение уверенного ожидания: еще минута-другая – и все станет понятным. С верхнеуральским сборником эти минуты особенно хотелось затянуть.
Прежде всего – почему Верхнеуральск? В этом богом забытом городке при впадении в Урал речушки Урляды, где-то на восточном склоне Уральского хребта, могла существовать в обиходе местных жителей рукописная середины XVIII века книга. Но присутствие в ней «Сказания» о Клименте давало все основания считать, что сборник составлял собственность кого-то из москвичей, капризами судьбы заброшенного в глушь и бездорожье. Причина? Скорее всего, ссылка. Верхнеуральск был основан всего лишь в 1734 году, до 1775 года носил название Верхояицка и входил в состав Уйской охранной линии. Впрочем, в 1755 году он оказался в центре событий так называемого Бурзянского бунта, охватившего башкир и мещеряков. Сборник мог составлять собственность кого-то из присланных для его подавления офицеров. Трудно себе представить, чтобы кому-нибудь, кроме жителей Замоскворечья, была интересна история местной церкви, не прославившейся никакими общеизвестными святынями.
Начиналось «Сказание» с того, что в последние годы царствования Анны Иоанновны в московском климентовском приходе находились палаты Алексея Петровича Бестужева-Рюмина, в них не жившего. По предположению автора «Сказания», пребывал Бестужев-Рюмин постоянно в Петербурге. За оставленным на произвол судьбы хозяйством надсматривал бестужевский управляющий Иван Данилыч Монастырев.
Приход богатством не отличался. Климент быстро ветшал. Совершать в нем богослужения становилось год от года опаснее. Тогдашний настоятель церкви, семидесятилетний старик, состоявший в приходе несколько десятков лет, и подружившийся с ним Монастырев решились просить вельможу о вспомоществовании. В своем письме Бестужеву-Рюмину они просили о деньгах и – чтобы подсластить пилюлю, поскольку вельможа щедростью не отличался, – о лекарствах. Было известно, как увлекается граф их составлением. Однако расчет оправдался только наполовину: лекарства в скором времени пришли, деньги – нет.
Когда дворцовый переворот привел на престол Елизавету Петровну, повествовал автор «Сказания», Бестужев-Рюмин деятельно помогал цесаревне и в честь знаменательного события решил возвести новый храм. При этих-то обстоятельствах и припомнилась ему забытая московская церковь, престольный праздник которой на редкость удачно приходился на день восшествия новой императрицы на престол. Бестужев-Рюмин щедрой рукой выделил на строительство семьдесят тысяч рублей, заказал придворному архитектору план и фасад и отправил в Москву для ведения работ надворного советника Воропаева.
Заслуживало ли доверия «Сказание»? Во всяком случае, в целом ряде утверждений его можно было легко проверить. Палаты Бестужева-Рюмина в климентовском приходе в первой четверти XVIII века действительно существовали – о них говорили совершавшиеся прихожанами акты купли-продажи «в смежестве». Управляющий Иван Данилович Монастырев часто упоминается в бестужевском архиве. Помимо Москвы ему приходилось заниматься недвижимостью хозяина и в Петербурге, и в подмосковных. Автор не ошибся ни в его имени и отчестве, ни в фамилии. Священником, несколько лет состоявшим в приходе, был, скорее всего, Семен Васильев, хлопотавший о починке здания и в двадцатых, и в сороковых годах.
Правда, Бестужев-Рюмин не бывал в Москве вовсе не потому, что предпочитал ей новую столицу. Служебные дела долгие годы держали его за рубежом. С 1720 года «боярин», как называли его приходские документы, состоял русским резидентом в Дании, с 1731 года в Гамбурге, с 1734-го снова в Копенгагене, а до 1740 года посланником при нижнесаксонском дворе. Приезды в Россию были нечастыми и обычно ограничивались одним Петербургом. Гораздо труднее себе представить, где и по какому адресу Бестужева-Рюмина могло найти просительное московское письмо.
Но зато редкой и вполне портретной чертой было увлечение вельможи химией. Где бы ни приходилось находиться Бестужеву, он всюду оборудовал превосходную химическую лабораторию и набирал необходимых для работы в ней помощников из числа профессиональных химиков-фармацевтов. Опыты в бестужевской лаборатории велись постоянно, и притом с его непосредственным участием. В своем увлечении химией Бестужев-Рюмин не был одинок Как утверждала молва, один из побочных сыновей Елизаветы Петровны делал серьезные успехи в этой области и погиб во время взрыва лаборатории своего учителя Лемана. Бестужева-Рюмина больше всего занимало искусство врачевания и составления новых лекарственных препаратов.
Это был тоже вариант поиска, связанного со смутными воспоминаниями детства: нехитрый, но обязательный набор домашней аптечки. Нашатырно-анисовые капли, венское питье, капли датского короля, английская соль, бестужевские капли – в самих названиях крылось что-то от далеких стран и магических средств. А здесь еще возникала и прямая связь с Климентом.
«Какие капли? Бестужевские? Таких нет». – «Бестужевские капли? Давайте рецепт, в готовых формах не бывают». – «Бестужевские капли? Да-да, превосходное средство при нервном истощении. Лет двадцать назад мы их еще имели в своей аптеке». Ответы зависят от возраста и опыта фармацевтов. Старшее поколение помнит. Благодарно помнит. «Хотели бы выписать бестужевские капли? Боюсь, не всякому врачу знакома пропись. Могу подсказать: спирто-эфирный раствор полуторахлористого железа. По латыни это будет „tinctura tonico nerrina Bestu-scheffi“. На этот раз моему приветливому собеседнику в сумрачной аптеке у Красных ворот было далеко за семьдесят.
Успех Бестужева – многие ли химики могут похвастать созданием лекарства, продержавшегося в обиходе медицины без малого двести лет! – остался в истории лекарствоведения. В жизненных перипетиях дипломата занятия химией также имели свои полосы удач и неудач. В одну из последних сотрудник Бестужева химик Лемоке решил обогатиться за счет изобретенных при его участии, как их тогда называли, „капель жизни“. Рецепт был продан французскому фармацевту Ламотту, который не замедлил пустить их в ход под своим именем.
Лекарство творило чудеса. Имя Ламотта приобрело европейскую известность. И понадобилось личное вмешательство Екатерины II, чтобы положить конец незаслуженной славе. В начале 1770-х годов в „Санкт-Петербургских ведомостях“ появился специальный царский указ, утверждающий приоритет Бестужева. Все это произошло после смерти дипломата и стало своеобразным памятником его научной деятельности. Современники утверждали, что Екатерине довелось испытать на себе живительное действие лекарства, и у нее были все основания испытывать к Бестужеву чувство самой живой признательности.