– Ты бы, ваше величество, хоть платок поновее повязала – гляди, разлезся весь, застиранный.

– С чего это ты, герцог? Никак присматриваться ко мне стал? Аль на кого оглянулся в одночасье? Сравнил?

– Все-то вы со своим „оглянулся“. Есть мне время со всеми делами моими оглядываться. Дворец как-никак, придворные, слуги – не пристало царственной особе целый день в таком неглиже.

– Неглиже, говоришь? Вид, выходит, не тот? Тебе неугодный? Так вот что я тебе скажу, Финист ты мой, ясный сокол! Удобно мне в линялом капоте до вечера ходить, так тому и быть. Люблю голову ношеными платками повязывать – и буду. А для тебя хоть и старая, и немазаная, и простоволосая, и вот, вишь, взопрела – вот такая потная лучше всех буду. Лучше и краше, герцог! Потому что ввечеру одних бриллиантов на миллион на себя навешу, потому что платью моему цены не будет, потому что лошадям и каретам Анны Иоанновны короли все завидуют, потому что покоев таких разубранных, театру такого – вон три тыщи сидят, не дышат – никто в Европе не видывал. Потому что я есмь самодержица всероссийская! Куды ж тебе, волк худородный, от такого-то богатства уйти? Да и свято место пусто не будет. Не будет, герцог, уж поверь! Ты был ловок, а уж тут цельный черед таких ловких станет и помоложе тебя, и на язык поопасливее, и без жен ревнивых. Все сделают, лишь бы потрафить государыне, лишь бы на нее, как на икону, смотреть да любоваться. И целовать станут как самой желанной девки не целуют, и ночей недоспят – в чем хошь притворятся, а то и впрямь поверят. Ведь и так бывает аль нет, герцог?

– Это ты о ком изволишь? Не об Алексее ли Бестужеве, что все с ним беседы без меня ведешь, в сторонке шепчешься?

– Ах имечко тебе нужно, чтоб наперед, загодя счеты свесть? Ой, герцог, не на дуру напал, сколько лет знаешь, а узнать не сумел. Коли надо, во сне не проговорюсь, виду не подам, хоть все глаза прогляди. Меня-то жизнь всему поучила, да и с тобой, соколиком моим, тоже свое повидала. Только ведь всякому терпению конец приходит.

– Разве ж одно терпение между нами, государыня. Я, кажется…

– Это ты про то, что было? А прошлому-то никогда цены нет. Было – не было, прикажу забыть, никто и не вспомнит, и ты первый!

– Ваше величество, вам ли не знать моего сердца!

– Как не знать! Знаю, слишком даже знаю, а вот многого и знать не хочу. Сойдет как есть. Счастье – оно, может, когда девке на выданье пригрезится, в песне споется, а за тридцать-то бабьих лет такую сказку не унесешь, где там! Вроде ужились мы с тобой, вроде не хуже ты других. Вроде об интересе не одном своем – о моем тоже хлопочешь, вот и ладно, вот и не надо больше ничего. А про дела сердечные дурацких речей не веди. Или на подарках моих царских больно разбогател, на попустительстве моем власть надо мной почуял? Не обманись, гляди, герцог! Подарки захочу – отберу, а о власти и снов снить не будешь!

– Ваше императорское величество, ни сном ни духом не виноват я перед моей государыней. Разве слово какое дурацкое сорвалось. Отпустите всемилостивейше вину невольную, если в чем не потрафил, мыслей ваших не предугадал.

– Вот и запел петушок как положено – в суп-то не захотелось: еще бы покукарекать, зернышек жемчужных в навозе поклевать, больно много их у государыни Анны Иоанновны рассыпано. Да ладно. Скажи лучше, что насчет племянницы удумал, какую хитрость сочинил?

– Может, не ко времени разговор этот, ваше императорское величество? Может, неприятен он вам?

– Да нет, чего уж Не такая моя судьба, чтоб одних удовольствий от нее ждать, разве что наоборот. Говори, герцог.

– Я так полагал, ваше величество, имея в виду притязания европейских держав, кои с каждым из царственных женихов связаны, предложить партию здешнюю – чтобы принцессу браком сочетать с одним из ваших подданных. Тогда бы все в ваших руках было, и принцесса с супругом из воли вашей ни в чем выйти не могли.

– И какого ж женишка нашей королевне подобрал после всех-то наших переговоров и хлопотов?

– Если только вашему императорскому величеству благоугодно будет, мой младший брат…

– Что?!

– Наша семейная преданность…

– Погоди, погоди, герцог! Это значит, с цесаревной не вышло, за принцессу принялся. Тут к престолу путь еще короче. Престол, выходит, российский решили всем семейством навечно в свои руки забрать?

– Ваше императорское величество, дозвольте разъяснить преимущества…

– Не дозволю! Это выходит, как покойный князь Меншиков с теткой моей богоданной Екатериной Алексеевной: только подписала она, голубушка, последнюю волю в пользу дочери его в законном браке с Петром II, тут же от сладких конфет меншиковских богу душу и отдала. Завещает Анна Иоанновна, дура последняя, престол сынку племянненки своей, родится Бироненок, так и ступай, мать Аннушка, к отцу вседержителю, не копти больше неба – без тебя управимся! А себе какое место удумал, какую власть приготовил – не регентом ли при внучоночке стать решил? Молчать! Позвать сюда племянницу, принцессу Анну позвать! Живо!

Анна Леопольдовна – как же давно произошла наша с ней первая и такая неожиданная встреча…

Торжественная, пронизанная тонко отсвечивающей позолотой тишина Русского музея. Зал времен Петра I. Работы петровского пенсионера, живописца Андрея Матвеева. Этикетка – „Автопортрет художника с женой. 1729 год“. Обычные занятия со студентами по живописи XVIII века. Разговор об удивительном для тех далеких лет ощущении человека в почти неуловимом переливе настроений, о цвете, сложном, вибрирующем, будто настроенном на это душевное состояние, о технике – манере стремительной, уверенной, легкой, где скрытая за широкими, жидкими мазками первая прокладка цвета создает ощущение внутреннего свечения живописи. И вдруг нелепый вопрос: „А на сколько лет выглядит женщина на портрете?“

Анна Леопольдовна.

Откровенно говоря, преподаватели не любят бытовых вопросов. Обычно за ними откровенное равнодушие к холсту, признание, что ничто в человеке не откликнулось на картину. Значит, просчет педагога. И моя первая реакция была чисто „педагогической“ – какая разница, сколько лет можно дать женщине на двойном портрете. Документально это давным-давно установлено, а впечатление – впечатления бывают разными.

Но в досадливом взгляде на картину меня вдруг поразил не возраст – люди в XVIII веке взрослели раньше нас, – а возрастное соотношение изображенной пары. Мужчина выглядел моложе своей спутницы, хотя только что я повторила студентам то, что говорит каждый искусствовед перед матвеевским полотном: написано сразу после свадьбы художника, когда ему самому было двадцать восемь, а его жене всего четырнадцать лет.

Что это? Обман зрения? Но впечатление не проходило. В кипении узкого луча, протиснувшегося у края голубой шторы, лицо молодой женщины раскрывалось все новыми чертами. Не мужчина представлял зрителям свою смущающуюся подругу, – она сама рассматривала их прямым, равнодушным взглядом. Ни угловатости подростка, ни робости вчерашней девочки. Руки женщины развертывались в заученных движениях танца, едва касаясь спутника, и более моложавого, и более непосредственного в своих чувствах. И тут крылась новая загадка.

Автопортреты пишутся перед зеркалом. И в напряженном усилии держать в поле зрения и холст, и подробности отражения взгляд художника неизбежно приобретает застылость и легкую косину.

У мужчины на матвеевском портрете этого напряженного, косящего взгляда не было. И кстати, почему картина осталась незавершенной? Художник сделал первую, как принято говорить, прокладку, наметил костюмы, прописал лица, но не закончил даже их. Матвеев должен был бы дописать это полотно. Непременно. Как семейную памятку. Пусть не сразу, со временем. Модели всегда под рукой, к работе легко вернуться в любую свободную минуту.

Случайный вопрос рождал то знакомое беспокойство, от которого так трудно потом уйти.

Ни одно из сведений на этикетке картины не сопровождалось вопросом – знаком, которым искусствоведы помечают данные предположительные или косвенным путем установленные. И тем не менее все здесь было предположительным, хотя бы по одному тому, что на холсте не было ни подписи Матвеева, ни даты.

Первая мысль – история картины. Каждая картина, поступившая в музей, имеет свое досье, иногда превращающееся в повесть, иногда не выходящее за рамки телеграфного сообщения: автор, название, размеры, техника. На куске лохматящегося по краям картона переливающийся из буквы в букву почерк прошлого столетия, поздние пометки – торопливые, чаще еле приметные, с краю, карандашом.

Сведения о матвеевской картине предельно кратки. Ни малейшего намека, как установлено имя художника, дата. Единственное указание – портрет поступил из музея Академии художеств. Но старые академические каталоги немногословны. Да и о чем говорить, если, оказывается, полотно принадлежало родному сыну художника, Василию Андреевичу Матвееву, и было им подарено в 1808 году Академии как портрет родителей. Слишком коротко и просто для возникшего вопроса. А если обратиться к общеизвестной биографии живописца?

Матвеев Андрей. Отчество неизвестно. Год рождения – предположительно 1701-й. С его юностью связываются две взаимоисключающие, но одинаково романтические истории. По одной Петр I встретил будущего художника в Новгороде, где во время богослужения в соборе мальчик украдкой пытался рисовать его портрет. По другой – он же заметил Матвеева на смотре дворянских детей-недорослей в Петербурге. И так, и так монаршая милость, особые обстоятельства, рука Петра. В 1716 году Матвеев отправлен обучаться живописи в Голландию. Вернулся спустя одиннадцать лет, работал в Канцелярии от строений – учреждении, ведавшем застройкой Петербурга. Умер в 1738 году. Снова никаких подробностей. Остается единственный выход – архив.

Книга за книгой ложатся на стол переплетенные в заскорузлую кожу тома протоколов Канцелярии от строений.

Февраль, апрель, июнь, октябрь… 1727, 1728, 1729, 1730… День за днем рука писаря заносит на шероховатые листы происходившие события, приезды начальства, указы, споры о поставляемых материалах, распоряжения по строительным работам. К этой руке привыкаешь, ее перестаешь замечать. Рисунок букв, медлительный, придуманно-витиеватый, сливается с представлением о происходившем, становится звучащим. Как много значит для исследователя эта вязь давно ушедших людей и как помнишь ее годами!

До конца XVII века в русском искусстве преобладала иконопись. И хотя число живописцев неуклонно росло, потребность в них возрастала, и Петр посылает учиться в западные страны не только архитектуре, строительному делу, но и живописи. Матвеев оказывается в числе первых русских юношей-пенсионеров. Только через несколько лет после смерти Петра он возвращается на родину одновременно с Коробовым, Мордвиновым.

Но петровские годы прошли. Молодой живописец с европейским образованием никому не нужен. Он адресуется к Меншикову и только ухудшает свое и без того неопределенное положение – через считаные недели временщик уже будет под следствием. Матвееву не остается ничего другого, как на общих основаниях просить о зачислении на службу в Канцелярию от строений.