– Здравствуй, Алексей Петрович, виновата я перед тобой, очень виновата. Ты уж прости, если сможешь. Натолковали мне тут про тебя всякого – сразу не разберешься, вот я, неразумная, и поторопилась. Нет того сообразить, с тобой потолковать. Гляди-тко, как измаялся-то, господи!
– Ваше величество, вы напрасно беспокоите себя сожалениями. В жизни государственной все может случиться.
– Ошибся ты, Алексей Петрович, – не по праву меня титулуешь. Высочеством зови, как в прежние времена.
– Нет, не ошибся я, государыня, как ошибиться! Кому, как не вам, титул императорский носить. Ваш он по праву, только ваш.
– Да как же ты сам с герцогом-то бывшим его только сыну моему отдал, а мне даже высочества королевского не досталось.
– Ваше величество, вы сами изволили милостиво сказать, что разобраться надо. Если бы вы разрешили утрудить вас несколькими минутами объяснений, все встало бы на свои места. Я счастлив, что мог вам понадобиться, но чтобы поручать какое-никакое дело вашему покорному слуге, нельзя не определить, можете ли вы, государыня, ему верить.
– Говори, говори, Алексей Петрович! И впрямь разобраться во всем самое время, да издаля-то не бери. Знаю, что тетенька покойная тебя особо ценила, доверяла тебе.
– Простите мою дерзость, государыня, но вас ввели в заблуждение внешние приметы или чьи-то неразумные слова.
– Да как же так, разве не с тобой Анна Иоанновна о завещании советовалась, не твой черновик у себя в спальне подписывала?
– Позвольте, ваше величество, начать с несколько более ранних времен, тогда мои слова не будут вам нужны. Вы сами сделаете вывод из того, что было.
– Сама сделаю? Ну что ж, перебивать тебя не стану.
– Вы помните детство свое, государыня? Приезды в Петербург и Измайлово покойной государыни? Видели ли вы меня в ее свите когда-нибудь?
– Да какая там у нее свита была! Один твой отец да камер-фрау приезжала. Слуг даже с собой не брала.
– Но от маменьки своей, блаженной памяти герцогини Екатерины Иоанновны, разве не слыхали, что не было меня в курляндском штате?
– Да вроде был когда-то.
– Около двух лет, и то поневоле. Как государь Петр Алексеевич дал себя умолить, тут и уехал, даже абшида не взял.
– Правда, чего-то тетенька поминала, злостилась.
– Видите, государыня! За то и жаловать меня покойная императрица не стала, как к власти пришла.
– И впрямь не жаловала. В Петербург не звала.
– Я буду совершенно откровенен с вами, государыня. Месяцы, проведенные в крепости…
– Не говори, не говори, Алексей Петрович, чем могу – возмещу, одарю тебя по-царски.
– Я не к тому, государыня. Эти месяцы заставили меня многое передумать. Человеку нужны не богатства земные, а только совесть чистая. Лучше прогневайтесь на меня, но разрешите сказать правду!
– Какой ты, право! Да не рассержусь, зачем же, все равно дело прошлое, чего его ворошить.
– Но ведь мы касаемся прошлого и на исповеди, иначе нам трудно было бы жить дальше. Моя исповедь перед вами, ваше величество, нужна мне – не вам, чтобы мне жить и быть перед вами правым.
– Так что ж с тетенькой-то было?
– Потому и не звала меня покойная императрица в Петербург, что был я предан душой и телом маменьке вашей, ее мнил на троне отцовском видеть.
– Маменьке?! Да ты что, Алексей Петрович!
– Разве ваша маменька не была старшей из принцесс крови царской? Разве не за нее дворяне голос на выборах поднимали, как тридцатый-то год шел? Продал Екатерину Иоанновну проклятый Феофан, преосвященный новгородский, – все императрице покойной вызнал, да и то, кстати, что был я покойной герцогине верным слугой. В ее интересах с вашим папенькой, государыня, переговоры в Европе вел, завещание в Киле императрицы Екатерины похитил.
– Слыхала про Киль-то. Только разве не для тетеньки ты старался?
– А кабы для тетеньки, неужто в Петербурге мне места не отыскалось, должности придворной не нашлось бы? И за меньшие заслуги в камергеры выходят, советниками, министрами становятся, поместья получают.
– Но потом же позвала она тебя?
– Позвала, потому что поняла – смертный час ее наступил. Вызнать хотела, что о твоей маменьке и о тебе знаю, не будет ли с моей стороны какой помехи планам бироновским.
– А Бирон с тобой чего ж такой милостивый был?
– Да как же иначе, государыня, правду-то ему было от меня узнать? В крепость посадить? Так, может, я не один, а и другие про то тоже знают, может, бумаги какие остались у меня припрятанными.
– Ну и что же?
– А мне, государыня, пути другого не было, как время тянуть. Ждал, пока наследника на свет произведете счастливо, пока императрица покойная к смертному своему часу подойдет, тогда, думал, и доложу вашему величеству, что никаких опасений против цесаревны Елизаветы можете не иметь.
– Как – не иметь? Это почему же?
– Да потому что ваш покорный слуга завещание то неправедное похитил да уничтожил. Вот этими своими руками изорвал да сжег.
– Что ты, Алексей Петрович, что ты, как можно!
– И очень даже необходимо, государыня.
– Господи, да почему?
– Потому что в том завещании после Петра II и потомства его стояли цесаревны Анна и Елизавета Петровны с потомством своим в родах и в родах, а о вашей маменьке и тетеньках, о вас самой, государыня, и слова не было.
– Не было… А теперь этого завещания больше нет?
– Нет, ваше императорское величество. Послал я об этом известить вашу матушку, порадовалась она напоследях перед кончиною, с легким сердцем и отошла.
– Матушка и вправду перед кончиной словно просветлела вся, таково-то ласково со мной говорила, жалела, что до внуков Бог не привел дожить. Только я-то думала, радость ее оттого, что наконец тетенька разрешила мне православие принять, за сватовство принялась, а оно вот что. Значит, тетенька никого другого, окромя меня, и наследником сделать не могла и опасений тоже никаких не имела?
– Вы же сами видите, ваше величество, что мне доказывать – дела-то сами за себя говорят.
– Что ж ты со мной ране не поговорил, Алексей Петрович? Молчал-то чего?
– Как не молчать, государыня, – подошел бы, объясняться стал, тут на ваше величество тень бы и навел. Как Бирон-то с клевретами своими за вами следил, глаз не спускал. За вас боялся, ваше величество, да и за себя, что греха таить, тоже.
– Понимаю, Алексей Петрович, все понимаю. Звала тебя на совет, правды не знала, а теперь-то и вовсе ты мне нужен. Не обойтись мне без тебя.
– Ваш верный и всепокорный слуга, ваше величество.
Имена зодчих, которые не могли построить Климента, отпадали одно за другим. Кто мог, оставалось по-прежнему непонятным.
Нет, конечно, список имен еще не был исчерпан. Архитекторы оставались – и какие же разные, с какими яркими, неповторимыми человеческими и творческими чертами. Прежде всего человеческими. В годы Анны Иоанновны надо было прежде всего отстоять свое достоинство, право на профессию и уважение к ней. Петровским пенсионерам подчас помогало дворянское происхождение – они относились к числу тех самых недорослей, которым пребывание в Европе приносило образование, специализацию. Но это же самое образование, факт службы в окружении простолюдинов-ремесленников сводил на нет все преимущества.
О Иване Мичурине можно судить по-разному. Дворянин Галичского уезда Костромской губернии, он поступает в Академию навигацких наук, но получает оттуда перевод в ученики к архитектору Микетти. Шесть лет занятий в Голландии завершают его профессиональное образование. Вернувшись в Россию в период пребывания царского двора в Москве, он легко улавливает произошедшие перемены и предпочитает остаться в старой столице. Конкурировать с приезжими любимцами императрицы бесполезно, рассчитывать на большие заказы бессмысленно. Мичурин за считаные годы становится едва ли не единственным и исключительно высоко ценимым архитектором Москвы.
Он наследует свои обязанности у погибшего Мордвинова и доводит до завершения начатый им план Москвы, вошедший в историю под именем Мичуринского. У него множество частных заказов, чему в немалой степени способствует страшный пожар 1737 года. Мичурин всезнающ, экономен и стремителен. Мало кто может с ним сравниться по быстроте и тщательности выполнения строительных работ. Погорельцы вынуждены были считать каждую копейку. На Мичурина можно положиться.
Неслучайно именно на Мичурине останавливает свой выбор Растрелли, когда ищет строителя своего Андреевского собора в Киеве. Кстати, именно Андреевский собор многие справочники соотносили с Климентом. С 1747 до 1761 года Мичурин проводит почти безвыездно в Киеве: Растрелли не преминет использовать его знания и для строительства Киевского дворца. И при всем том Мичурин не простой исполнитель. Одного портала собора Свенского Успенского монастыря в бывшей Орловской губернии достаточно, чтобы убедиться, насколько уверенным и самобытным языком в архитектуре он владеет. Формы крупные, сочные, с подчеркнутым ощущением весомости камня, глубокой и нарочитой игрой светотени. Его постройки вырастают из земли как мощные, одинаково богатые глубокими корнями и раскидистыми ветвями деревья. В определении архитектурных стилей подобные черты говорят о близости к барокко, но не к рокайлю, дыханием которого отмечен Климент.
Историки искусства колебались, и все-таки большинство склонялось на сторону иного архитектора первой половины XVIII века – А. И. Евлашева. Его имя в связи с Климентом вплоть до последнего времени мелькало чаще всего. Достаточная убедительность доводов? Как раз наоборот – полное их отсутствие.
Как обычно в истории русского искусства этого периода, о Евлашеве известно довольно много и, по сути, ничего, если не считать зафиксированного в послужном списке года смерти. Ни происхождения, ни места рождения, ни учителей. Родился Евлашев предположительно около 1706 года. Тринадцатилетним мальчиком поступил на службу – опять-таки неизвестно куда и кем. В 1731–1733 годах он числится „архитектурных дел гезелем“, спустя десять лет архитектором, причем Московской Гофинтендантской конторы. Это его Елизавета Петровна предпочла П. И. Гейдену для перестройки Лефортовского дворца.
Доверие и симпатия Елизаветы этим не ограничиваются. Можно с уверенностью сказать, что при каких-то обстоятельствах цесаревне довелось столкнуться с гезелем и убедиться в его преданности, потому что Евлашев получает в свое ведение все московские и подмосковные дворцы и постройки – огромнейшее и чрезвычайно разнообразное хозяйство, которым императрица к тому же не переставала интересоваться. Не дожидаясь окончания одних работ, она задумывала другие – в Софрине, Люберцах, Братовщине, Танненском, Преображенском, Измайлове, Коломенском, Воробьеве, во дворцах Головинском, Покровском, Алексеевском. Другой вопрос, что Евлашеву почти всегда приходилось выступать в роли исполнителя растреллиевских проектов: какая бы императрица стала заботиться об авторском самолюбии! Иногда доставались и собственные постройки, вроде дворца в Перове, который Елизавета решила строить для А. Г. Разумовского, или надвратной церкви московского Донского монастыря, начатой еще в 1730 году Шеделем. Ни о каком сходстве с Климентом говорить не приходилось. Впрочем, существовали и иные, вполне объективные данные, по которым Евлашев не мог быть автором Климентовской церкви.
Начать с того, что в 1742 году, когда Бестужев-Рюмин, по словам автора „Сказания“, заказывал проект, Евлашев еще не имел звания архитектора. В 1754 году он тяжело заболел, ушел в отпуск для поправления здоровья, но приступить больше к работе не смог. Умер Евлашев в 1760 году, как свидетельствуют данные архива последнего из московских претендентов на авторство Климента – Д. В. Ухтомского.