– Вечер-то какой расчудесный! Теплынь. Цветами пахнет. Красивый сад у тебя, Федор Николаич.
– Спасибо, государыня, за ласку, только какой же у меня сад – так, баловство одно. Вот у его сиятельства Алексея Григорьевича и впрямь райский сад. Мы через реку все на него глядим, наглядеться не можем.
– А я, Федор Николаич, простые сады люблю, чтоб зелень погуще да деревья повыше. Как сумерки настанут, чтоб в аллеях зги не видать, только бы соловьи щелкали. В стриженых-то садах соловьи не живут.
– Это, государыня, верно. Соловей – птица вольная, и воздух ему вольный нужен. Тогда и прилетает и песни поет.
– Здесь, под Звенигородом, и соловьи особенные. Как ни распрекрасно в Петергофе аль в Царском, а все не вьют там гнезд.
– Может, моря, государыня, боятся.
– В Царском-то Селе моря! Да ты бывал ли там, Федор Николаич?
– Нет, государыня, не приходилось. Велика честь – не по мне.
– Что это ты так прибедняешься, хозяин. Из высокого, чай, роду.
– Род родом, государыня, а жить нам по средствам надо – по одежке протягивай ножки. Да мы и не жалуемся, нам и на вотчинном владении хорошо, а уж как вы, ваше величество, посетить изволили, так и вовсе ничего боле не надобно. Осчастливили, государыня, на всю жизнь, в роды и роды.
– Вот и ладно, коли от сердца говоришь, вот и хорошо. А что, Федор Петрович, кавалер-то этот у тебя в гостях – Шувалов, что ли?
– Так точно, государыня, Иван Иванович.
– Сродственником приходится?
– Никак нет. Свойственником стать можно, коли Бог благословит.
– Это как же?
– Намерение у меня на сестрице ихней жениться, да вот не знаю, какое расположение у Ивана Ивановича будет.
– А чего ж за тебя сестру-то не отдать?
– Да много беднее я их.
– Ты беднее?
– Конечно, государыня. Иван Иванович деньгами не обижен и за сестрицей приданое немалое дать намерен, только мне ли, в том я неизвестен.
– Посватать, что ли, Федор Николаич? Да еще от себя тебе на свадьбу приложить, чтоб шурин твой будущий не сомневался.
– Не знаю, как вас, милостивица вы наша, благодарить! По гроб жизни обязан буду, хоть и без того за вас, государыню нашу, живот готов положить.
– Ну зачем уж живот сразу класть. Ты поживи, поживи, хозяин дорогой, жизни порадуйся, с хозяюшкой молодой повеселись, деток роди. Только что-то вроде и с такой свахой сомневаться в чем изволишь? Ну-тка, выкладывай, что на душе-то? Может, невесте нелюб, насильно брать собрался? Вот тогда не помощница я тебе и от слова своего тот же час откажусь.
– Все-то ты, государыня, угадаешь, ровно в сердце глядишь! Иван Иваныч-то и вправду человек особый.
– Царице откажет?
– Как можно! Только…
– Договаривай, договаривай.
– Ученый он очень, на языках скольких как на русском толкует и пишет, книг сколько прочел, с философами французскими в переписке состоит. Ему сам господин Вольтер писал, что изумляется знаниям его, что в таком возрасте быть таких знаний не может, что феномен Иван Иванович. Иван Иванович и в музыке толк знает, другому бы капельмейстеру заезжему поучиться. С учеными людьми дружбу водит. Есть вот такой Михайло Ломоносов…
– Знаю, знаю. Оды хорошо сочиняет. Стихотворец отменный.
– С ним вот Иван Иванович часами толковать изволит, тот у него дома как свой человек, все стихами Ивана Ивановича одаривает, а тот ему и еду и питье со своего стола да с погребов самые лучшие посылает, о костюмах заботится.
– Так женитьба-то твоя при чем?
– Не прост ли я ему покажусь для сестрицы-то.
– А сестра тоже все книжки читает?
– Прасковья-то Ивановна нет, в меру, только со слов братца многое перенимает. Любит его очень и почитает, даром что братец-то он ей сводный.
– По кому же это – по матушке аль по батюшке?
– Того не скажу. Обронил как-то Иван Иванович, что сводные они, а боле поспросить неловко, да и не к чему.
– И то правда, чего в чужой жизни копаться. Породнишься – и так узнаешь. А пока позови-ка ты мне своего феномена, потолковать с ним хочу, рука у меня легкая. Может, и отплачу доброму хозяину за угощенье да ласку.
– Дай бог тебе, государыня, надёжа ты наша, благ всяческих да радостей. Бегу, государыня, бегу.
– Ваше императорское величество, вы изволили выразить желание видеть меня – признательность и восхищение лишают меня слов.
– Садись, садись рядом, Иван Иванович. Вон сколько слов хороших о тебе слышу, а тебя самого во дворце не вижу. Чего ж ты, хоромами моими пренебрегаешь аль скуки боишься?
– Ваше величество, вам ничего не стоит наказать меня не за вину, а за беду мою.
– Как это?
– Я никогда не имел чести быть допущенным в ваши чертоги, и мысль о вас была мыслью о божестве, лицезреть которое я недостоин.
– А это ты как же решил? Может, много на себя взял – достоин, недостоин. Чай, дворцовые порядки тебе знакомы.
– Вы обращаетесь к моему детству, ваше величество. Но то, что доступно ребенку, часто становится недостижимым в зрелые лета. Я не вижу в себе никаких талантов, которые дали бы мне право просить о месте в окружении вашем.
– И снова, Иван Иванович, не тебе решать.
– Простите, ваше величество, если мое суждение оказалось слишком решительным перед лицом монархини.
– А коли б не монархини, а просто дамы?
– О, тогда я бы не испытывал сомнений!
– И все равно бы не пришел?
– Напротив – пренебрегая разрешениями, я постарался бы доказать, что могу заслужить внимание дамы. Самой прекрасной дамы на земле.
– Доказывал уж кому?
– Не приходилось, ваше величество. Только слова ваши дали выход сокровенным мыслям, в которых я сам себе признаваться не решался.
– Жениться не собираешься ли?
– И в мыслях такого не имел.
– Что ж так? Вот я к тебе свахой за сестрой твоей – Голицын очень руки ее просит.
– Какое ж сватовство, ваше величество. Одного слова вашего достаточно, чтобы все свершилось по воле вашей.
– Да не хочу я, чтоб по царскому слову.
– О, ваше величество, разрешите мне не отвечать, иначе я рискую оказаться недостаточно учтивым.
– Да нет уж, говори, непременно говори!
– Вы вырываете у меня эти слова, ваше величество!
– Так и договорились – мой грех. Так что ж сказать хотел?
– А то, ваше величество, что я имел в виду не царское слово.
– Какое же?
– Прекрасной дамы. С царями спорят, с красотой никогда. Я жду наказания за свою дерзость, ваше императорское величество.
– За дерзость, говоришь… Это ты сейчас про красоту-то придумал?
– Всегда так думал, с тех пор как увидал вас во дворце царском.
– Когда ж это случилось?
– Тому лет пятнадцать. С тех пор не знаю и вообразить не могу иной красоты воплощенной.
– Изменилась я с тех пор, Иван Иванович.
– Вы стали еще прекрасней, ваше величество, и вы это знаете! Самые прекрасные кавалеры Европы повторяют вам это каждый день, не сомневаюсь. Чем вас могут удивить мои слова! А когда вы скачете на лошади, спрыгиваете с седла, кто может удержаться от возгласа восхищения. Я не говорю о танцах – они ваша стихия, и вы не знаете себе в них равной. Но ради бога простите, ваше величество, я опять позволил себе забыться в присутствии монархини и заслужил десятикратное наказание.
– Да не сержусь я на тебя, с чего взял?
– Благодарю вас за милосердие, но я могу его исчерпать своими неуместными восторгами.