Белладонна

Молинэ Карен

Часть III

Феникс на холмах

(1954–1956)

 

 

12

Перила

Выйдите на веранду большого дома и оглядитесь вокруг. Куда ни падет ваш взгляд, что ни откроется взору, все принадлежит Белладонне. Земля и округлые холмы, ручьи и пруды, лужайки и поля, огромный овал нашего собственного скакового поля и взлетно-посадочная полоса, леса и изгороди, сады, огороды, розарии, цветники, лабиринт за живой изгородью и гравиевые дорожки для прогулок, скульптурный фонтан, низвергающий водопады ароматизированной воды, и вокруг него — фонтаны поменьше, лазурный бассейн и пруд с золотыми рыбками, таинственный грот и загадочные пещеры. Конюшни, гаражи, стрельбище, столярная мастерская и десятки домиков для всех, кто работает на этой земле. Все 247623 акра земли принадлежат поместью Ла Каза делла Фениче.

Дом Феникса.

Как приятно снова ощутить на лицах свежее дыхание земли!

Наш огромный дом в Нью-Йорке, холодный и хитроумный, был до мозга костей городским. Ла Фениче — совсем не такое место. Просторный колониального стиля особняк лучится радостью и уютом. Окна широко распахнуты, чтобы впустить в дом красоту окрестных пейзажей, теплый ветерок шевелит занавески. Белладонна хорошо понимает, почему я выбрал именно этот дом: он напоминает об Италии.

О, если бы снова очутиться там, в Ка-д-Оро. Если бы с нами здесь был Леандро. О, как мы скучаем по нему, как бы мне хотелось поговорить с ним, услышать его мудрые наставления. Мне кажется, он гордился бы нами, нашим клубом «Белладонна». Гордился бы тем, как мы проучили Джун, как обошлись с сэром Патти. Белладонна могла бы упасть в обморок от одного его вида, от звука его голоса, от блеска его кольца.

Но не упала.

И этим он бы тоже гордился.

Но та реальность осталась позади, по крайней мере на время. Нас поглощают бескрайние просторы поместья — мы прикидываем, как лучше всего организовать жизнь в нем. Ничто не дается без труда.

Да будет вам известно, большой плантаторский дом с самого начала был построен на совесть. К ремонту мы приступили несколько месяцев назад. Мы вызвали в поместье почти всю нашу нью-йоркскую команду архитекторов, разбили для них палаточный лагерь и организовали круглосуточную работу; нам хотелось, чтобы они поскорее покончили с делом и разъехались. Неизвестно, в какой момент нам понадобится срочно переехать сюда и понадобится ли вообще.

К счастью для нас, сэр Патти объявился как раз вовремя.

И к несчастью для него.

Едва услышав эти имена, Притч понял, что они означают. Эти люди были членами Клуба Адского Пламени. Притч объяснил: этот клуб существовал на самом деле в середине восемнадцатого столетия. Тесное сборище дегенератов. Каждый школьник знал об их бесчинствах и разгульных дебошах. Его возглавлял сэр Фрэнсис Дэшвуд. Значит, это и есть псевдоним их главаря, решили мы.

Члены Клуба Адского Пламени величали себя рыцарями святого Франциска Уайкомбского. Они устраивали собрания в пещерах под развалинами Медменхэмского аббатства, неподалеку от Лондона. Притча не удивило, что члены нынешнего Клуба, сохраняя анонимность, позаимствовали свои имена у первоначального Клуба Адского Пламени — таково было их извращенное чувство юмора. В наши дни кое-кто заявляет, что тот, давний Клуб Адского Пламени, был не так уж плох, однако Притч, привыкший иметь дело с самыми темными сторонами человеческой натуры, никогда в это не верил. Как-никак сам Черчилль сложил о них маленькую припевку:

Невинность у монашек не в чести — В Медмэн, к попам, спешат ее снести.

У них был девиз, добавил Притч. Fay ce que voudras — «делай, что хочешь».

Интересно. Но как нам установить настоящие имена тех, кто скрывается за псевдонимами? Очень просто, ответил Притч. Получив в свое распоряжение имя сэра Патти, он с величайшей осмотрительностью приступит к расследованиям. Проверит всех, кто каким-либо образом связан с семейством Крессвелл. Будет прослушивать звонки сэра Патти. Нет, конечно же, после инсульта наш сэр не сможет говорить сам. Неважно — наверняка у него множество гостей, а Притч наводнил его дом опытнейшими сиделками из лучшего агентства. В перерывах между приемами гостей они будут пролистывать его почту и сплетничать с родными.

— Совершенно незаменимые дамы, — говорит Притч, сияя от гордости.

— Отдаст концы со дня на день, — бодрым голосом заявил Притч в нашем последнем телефонном разговоре. — Погодите до похорон. Вот тогда и нанесем решающий удар. — Он самодовольно захихикал. — Наверняка там появятся важные персоны. Или самолично придут на погребальную службу, или выразят соболезнование по телефону. Подождем — увидим.

Вот мы и ждем. А тем временем я с понятной гордостью обозреваю наше новое приобретение, раскинувшееся на зеленых холмах в глуши восточной Виргинии. Ла Фениче — вполне работоспособная ферма, хотя в последние лет десять ею мало кто занимался. Здесь сотни голов скота — коровы, лошади, быки, волы, свиньи, овцы, куры, утки, гуси, бескрайние поля, засеянные травами, овсом и люцерной. Мы быстро ремонтируем старый дом в четверти мили вниз по холму от главной усадьбы, где раньше жили надсмотрщики; там поселяется наша сборная команда шпионов — мы предпочитаем называть их «службой безопасности». Двое из них — официанты из клуба; еще двое, подустав за много лет от городской жизни, прибыли из Вашингтона. Все они закоренелые холостяки определенного возраста с безупречной репутацией. Так охарактеризовал их Джек. Мы на них надеемся. У них хватило ума посмеяться над вывеской, которую Белладонна прибила на двери их жилища: «Дом Тантала». Им известно, что Тантал — это сын Зевса, наказанный за высокомерие и ослушание. Он был обречен жить в Аиде; когда он пытался утолить жажду, вода отступала от его губ, а если хотел наполнить голодный живот, то стоило протянуть руку — и еда мгновенно исчезала.

Вечные муки. Неудивительно, что Белладонне вспомнился именно этот миф.

Мне эта четверка очень нравится. Они довольны и работой, и красивыми пейзажами вокруг. Жена одного из садовников убирает у них в доме и готовит еду. Мы снабжаем их всем необходимым и позволяем действовать по собственному усмотрению. Время от времени Орландо заглядывает к ним, проверяя, все ли в порядке. Кроме того, трудно не полюбить людей, которые взяли себе псевдонимы из детских стишков: Билли, Вилли, Дилли и Матушка Хаббард. «Потому что я у них как старая матушка», — говорит мне Хаббард, и я оставляю им эти имена: пусть зовутся, как хотят.

Первое их задание — проследить за возведением вереницы ворот, которые мы сооружаем в добавление к огромным створкам из кованого чугуна у главного въезда в усадьбу — их мы тоже чиним и укрепляем — и к заброшенной сторожке возле них. После завершения ремонта в эту сторожку, вместе со своей женой Анитой, вселяется еще один из отставных шпионов Джека — человек с восхитительным именем Тибо Уинфри. Люди они скромные, непритязательные, от их внимательного глаза не ускользает ничего, они всегда рады помочь, с охотой берутся за любую работу. Как только к воротам прибывает автомобиль или грузовик, они проверяют документы и звонят в дом. На всякий случай среди плетей плюща на воротах спрятаны фотокамеры, и мы получаем снимки каждой машины, проезжающей по шоссе; фотокамеры спрятаны и в очаровательной лепнине фонарных столбов, обрамляющих дорогу от ворот к дому, и вокруг бассейна, и в лабиринте, и в садах.

Старые привычки, сами понимаете. Мы не любим неожиданностей.

Тибо любит готовить суп из фасолевых стручков, а Анита не расстается с вязанием. Они совсем не похожи на гнусных Маркуса и Матильду, которые…

Нет, нет, нет. Не хочу и говорить о них. Не хочу вспоминать огромный, отрезанный от всего мира дом, где я жил когда-то. Нет, я говорю не о доме Леандро. Совсем о другом.

Однако наше поместье, в отличие от бельгийского, не удастся обнести изгородью из колючей проволоки — слишком оно велико. Поэтому мы очень рады познакомиться со Стэном Пенроузом, главным смотрителем земель. У него полная псарня собак-ищеек — он держит их, чтобы не скучать во время ежедневных прогулок. Каждый день он с подручными обходит все свое хозяйство, следит за лугами, расчищает леса и подлесок, ухаживает за посадками и зверьем. Стэн будет по совместительству и сторожевым патрулем. Когда Орландо сообщает, что мы планируем расширить псарню и заняться разведением ищеек, лицо Стэна озаряется счастливой улыбкой. Стэн — живое воплощение Кэлвина Кулиджа, немногословного человека простых вкусов, но он знает землю, и мы чувствуем, что можем доверять ему, не раскрывая причин нашей подозрительности и не объясняя, для чего нам нужен ежедневный сторожевой обход. Сдается мне, он станет таким же хорошим другом для Орландо, каким когда-то был Маттео, так что для меня одной заботой меньше.

Мы также устанавливаем вереницу ворот и скрытые камеры на подсобной дороге, которой привыкли пользоваться арендаторы. Мы просим прощения за неудобства и вручаем каждому ключи. Это делается исключительно в целях безопасности. Мы не любим, чтобы по нашим землям ходили посторонние, a Contessa, то есть графиня, вызывает слишком много любопытства. Им ничего не остается, кроме как согласиться. В деревушке, расположенной примерно в миле от нашего дома, вблизи полей, обитает с дюжину крестьянских семей; живут у нас также огородники, пастухи, садовники, а вблизи конюшен — конюхи. Наш шофер, Темплтон, — еще одна находка Джека; он поселился около гаража и обожает машины не меньше, чем разговоры, которые удается в них подслушать.

Мы не можем объяснить им, что все наши меры безопасности принимаются не столько для того, чтобы не впускать в поместье посторонних, сколько для того, чтобы не выпускать отсюда тех редких несчастных, которым доведется сюда угодить. Они будут заперты. Брошены на съедение крысам.

Но, прежде чем заниматься поместьем, надо привести в порядок дом. В каждой комнате наша команда устанавливает потайные кнопки. Нажмите одну из них, и автоматически включится звонок, указывающий, откуда именно раздался призыв. Звонок звенит в Доме Тантала, в комнате у Орландо и, разумеется, у меня, в кухне и в сторожке. Тот, кто знает коды всех комнат, сумеет мгновенно прийти на помощь.

Небольшая паранойя — явление очень полезное.

Мы с Белладонной решили сделать многие комнаты тематическими, чтобы в них уютно было играть и отдыхать. Одна из них полностью увешана зеркалами, поэтому мы, естественно, нарекаем ее Комнатой Нарцисса; другая обустроена в виде старинной усыпальницы, в ней сложены грудами бархатные подушки насыщенных цветов и стоят статуи богов — Будды, Ганеши, Тора и Аполлона — никого не пропустил? — для медитации. Есть бильярдная, есть комната с электрической железной дорогой, где Брайони катает Сэма на игрушечных поездах. В музыкальной комнате горят лампы с абажурами, сделанными из пергаментов с черновиками ранних симфоний Моцарта, стоят рояль, клавесин и полный набор инструментов для струнного квартета. Стены садовой комнаты отделаны пробкой, там зеленеют, постоянно сменяясь, цветы из наших оранжерей — камелии, сирень, орхидеи, обрамленные мятежными папоротниками и пышными пальмовыми ветвями. В бальном зале стены и потолок обиты тончайшими листами кованой меди, она отражает в слегка искаженном виде наряды танцующих и рассеивает их причудливым лоскутным одеялом.

Белладонна терпеть не может бальный зал. Она заглянула в него разок, бросила: «Очень красиво», — и с тех пор не ступает туда и ногой.

На аукционе мы приобретаем всю библиотеку в пятнадцать тысяч томов, когда-то принадлежавшую мадам де Помпадур, и уставляем ими шкафы и полки в нашей библиотеке. Все книги с золотыми обрезами, переплетены в яркий сафьян, украшены личным гербом фаворитки. Затем я аккуратно вырезаю часть бумажных блоков из книг, подпорченных за долгие годы небрежения, и прячу в них портсигары и другие полезные мелочи.

Это одна из моих излюбленных шуток.

В салоне установлены громадные мраморные столы, туго набитые диваны, кожаные клубные кресла, шезлонги, вырезанные в форме гондол и обтянутые темно-бордовым шелком цвета коктейля «Белладонна». Стены Мариза расписала красивейшими фресками с изображением нимф и богинь. Салон увенчан великолепным канделябром от Валадье, где на каждой ветви танцуют обнаженные красавицы, подняв над головой огромные витые подсвечники в виде причудливых золотых листьев. Не менее торжественна и парадная столовая: огромный стеклянный стол, за которым может рассесться тесный дружеский кружок человек в сорок, украшен резьбой работы Лалика и подсвечен снизу, так что кажется, будто он сияет внутренним светом. На стеклянных полках различной высоты стоит минтонский фарфор, веджвудские тарелки для рыбы, споудские тарелки для дичи, стаффордширские тарелки для устриц и глиняные школьные поделки Брайони. Огромные овальные окна выходят на пышные клумбы и розарии, озаряя столовую бледно-зелеными и серебристыми отблесками. Другая столовая, семейная, расположенная неподалеку от кухни, вскоре становится излюбленным местом всей окрестной детворы: пол в ней сделан из толстого листа мраморного стекла, который можно отодвигать в сторону, и под ним открывается бассейн с форелями. Гости могут сами выловить себе обед.

Наверху у нас восемь спален для гостей, каждая своего цвета. В розовой спальне у Брайони потолок выкрашен темно-синей краской и расписан созвездиями, как это было в Нью-Йорке. С ее спальней соединяется комната Розалинды, а моя — немного дальше по коридору, рядом с комнатой Орландо. Ванная Белладонны просто божественна. Она даже больше, чем ее спальня; в ней стоит роскошный шезлонг, застеленный зебровой шкурой из бархата, и такой же плюшевый ковер, а также два дивана поменьше, чьи бесчисленные бархатные подушки украшены изображениями зверей. В углу, на помосте, стоит ванна, она такая огромная, что в ней можно плавать и нырять, а на полках сложены стопками полотенца из мягчайшего египетского хлопка. Дверные ручки сделаны в виде слепков с рук Брайони, на стенах висят любимые фотографии Белладонны, сделанные ею в Италии. Над туалетным столиком Белладонны висят семейные фотографии поменьше, в серебряных рамках. Вскоре Брайони полюбит раскрашивать картинки, растянувшись на полу под розовым мраморным столиком, пока Белладонна возлежит в шезлонге и читает вслух одну из пятидесяти двух книг со сказками из библиотеки мадам де Помпадур.

Спальня Белладонны тоже чудесна, сверкает белизной и серебром, с мерцающими серебристыми занавесками на фоне белых полотняных штор, где серебряной нитью вышиты лаконичные максимы Вольтера. Широкая кровать застелена белым меховым покрывалом с полудюжиной подушек разных оттенков белого и светло-кремового. Светильники сделаны из перламутра и морских раковин. Из них льется мягкий, приглушенный свет.

Этот свет совсем не похож на Белладонну. Она сейчас сурова и неприступна.

А сады наши обширны и гостеприимны. Великолепен розарий: клумбы с цветами всевозможных оттенков обрамлены настурциями и петрушкой, чтобы отпугнуть тлю. Я люблю просиживать целыми часами в благоуханных цветниках и травяном огороде: фрезии там пахнут, как сливы, а ирисы — как абрикос; по решеткам карабкаются жимолость и клематисы; соревнуются в богатстве ароматов лаванда, розмарин, душистый подмаренник, лимонная вербена. Растут там мята, мирт, желтый жасмин, фиалки. Из глиняных горшков выплескиваются майоран, ореган и базилик. И всем без исключения велено держаться подальше от олеандра.

О, нежный аромат убийцы!

Белладонна — сладкий стон.

Целыми днями Белладонна читает средневековые книги мадам Помпадур по садоводству. Она мечтает воплотить свой сокровенный замысел. В этих книгах каждому цветку приписывается определенное значение: так, смоковница означает «я храню тайну», лимонная герань — «неожиданная встреча», ипомея — «я потеряла все». Рододендрон говорит «будь осторожен — я опасен», багряник символизирует предательство, букеты пионов — гнев. Лавр — вероломство.

Мы прозвали наш цветник Садом Адского Пламени. Садовники диву даются, когда Белладонна снабжает их самыми подробными указаниями о том, чего именно она желает, но они хорошо знают свое дело, умеют держать язык за зубами и делают, как велено. Но даже им запрещено вступать в самый дальний уголок Сада Адского Пламени. Туда, где Белладонна выращивает мандрагору.

Mandragora officinarium, любимый талисман колдунов, который положено заворачивать в саван, будто мумию, почти такая же замечательная вещь, как Atropa belladonna. Изящный длинный корень вырастает в длину почти на пять футов и формой напоминает человека. Очень напоминает. В этом климате вырастить его почти невозможно, но Белладонна старается изо всех сил, поливает почву медовой водой, как ее учила Катерина. Давным-давно, в Италии, когда они вдвоем подолгу сидели на кухне, нарезая базилик для пряного соуса, Катерина многому научила ее. Мандрагора наделена магической силой, говорила ведьма, на поверхности она распластывается по земле большой розеткой длинных листьев с синевато-пурпурными цветками на коротких стебельках, а плоды ее сидят в самой сердцевине розетки, как крохотные помидорчики. Но самое главное — то, что гнездится под землей, длинный витиеватый корень.

— Выкапывай его только на закате, — говорила Катерина. — Не дергай сильно, а то он закричит. Заверни в саван и убери до темноты.

Я, как и все другие, держусь подальше от Сада Адского Пламени. Мы предпочитаем гулять по другим садам, по лужайкам, где на пригорках, с которых открываются самые красивые виды, заботливо подвешены гамаки и расставлены удобные кресла, а на полянах молчаливыми часовыми, как когда-то Андромеда в дверях клуба «Белладонна», стоят скульптуры Родена. Извилистая гравиевая дорожка ведет к бассейну, его лазурный кафель напоминает нам Ка-д-Оро, на краю сидят два рослых херувима, и из перевернутых рогов у них в руках льется в бассейн прозрачная вода. Дальше, по другой дорожке, вы выйдете к резной лестнице из белого известняка, где на каждой ступеньке стоят горшки с огромными гортензиями. Ее обрамляют две другие лесенки, поуже, по их каменным ступеням струится, журча, бесконечная переливчатая лента воды. Она стекает в рыбный пруд, а оттуда — к уютному гроту с прихотливой беседкой над ним. Уютная маленькая беседка, похожая на кукольный домик для взрослых, крыта тростником; внутри по терракотовому полу разбросаны марокканские молитвенные коврики. Одну стену занимает огромный камин и его мощная мраморная плита с серовато-зелеными прожилками. Обстановку дополняют кресла-качалки и большая кушетка, усыпанная любимыми вышитыми подушками Белладонны из бархата и шелка самых ярких цветов. Именно туда она уходит, когда хочет уединиться, запереть дверь и с головой погрузиться в составление хитроумных планов. Она — единственный человек, чье настроение не улучшают переливчатые водопады, струящиеся прямо за окном.

Да, журчание воды ее не успокаивает. Ее успокоит лишь звук голоса того человека, его крики в темноте, когда мы бросим его гнить в каземат, где ему самое место.

Притч рассказывал: члены того, первоначального Клуба Адского Пламени руками рабов рыли для своих пленников пещеры в известковых холмах. Камнем, таким образом добытым, мостили дороги. А в пещерах, в их личных казематах, в холодной темноте из стен сочилась вода, под едва ощутимыми токами воздуха призрачно трепетали язычки тусклых факелов, хрустел под ногами гравий на извилистых дорожках, и каждый шаг звучал громко и грозно.

Этот-то хруст шагов и вселяет в пленника наибольший ужас, леденит душу сильнее, чем внезапное прикосновение холодных пальцев призрака. Хруст гравия да глухой стук толстой деревянной двери, когда она захлопывается за спиной, да эхо шагов, стихающих вдали. Вокруг не остается ничего, кроме всепоглощающей тьмы. Может быть, где-то здесь, во тьме, скрывается небольшой сосуд с крышкой для отправления естественных надобностей. Может быть, где-то валяется заплесневелая корка хлеба. А может быть, и нет.

Крепких снов тебе, милый. Кто знает, когда еще мы зайдем проведать тебя?

Тогда-то и начинаются крики.

Нет, самые главные комнаты в Ла Фениче — это не праздничные, нарядно украшенные покои, полные роскошных даров. Главные комнаты неизвестны никому, кроме узкого круга посвященных, скрыты за потайными панелями в бывшем винном погребе. Собственно говоря, винный погреб и поныне там, в нем в идеальном порядке хранятся тысячи пыльных бутылок занесенного в каталоги вина. Ни один человек, спустившись в погреб за бутылкой «дикема» к десерту, не заподозрит, какие ужасы кроются за стеллажами с кларетом.

Казематы мы оборудовали по собственному скромному разумению. В них нет окон, откуда открывался бы вид на цветущие поля, только голые кирпичные стены, низкие потолки да кромешная темнота, запах сырости и отчаяния, наваливающийся на пленника даже прежде, чем за ним закроется дверь. Толстые деревянные двери с тяжелыми железными засовами и крошечным квадратным оконцем. И крюки на стенах, чтобы он не убежал.

Мы не говорим между собой о казематах. Хватит с нас того, что мы знаем: они существуют.

* * *

Вы наверняка успели заметить, что я опускаю множество нудных, утомительных подробностей нашего переезда. Достаточно сказать, что поездка в Виргинию сразу после Рождества была тяжелой. Белладонна угрюмо молчала, как и раньше бывало неделями; Брайони в ответ на замкнутость матери злилась и капризничала, без конца то одевала, то раздевала Сэма, и я уж начал бояться, что бедная кукла рассыпется на куски. Хотя девочке еще нет семи, она развита не по годам и на редкость проницательна. Она куда лучше всех нас, в том числе Маттео, умеет управляться с перепадами настроения своей матери. Меня беспокоит, что эта прелестная малышка намеренно стремится разделить бремя маминых страданий. Дети по натуре чрезвычайно щедры. Но все-таки я внимательно слежу за Брайони: как бы у нее не начали проявляться черты характера ее отца.

Мы все за этим следим. Только молча.

Брайони очень огорчится, когда узнает, что мы не вернемся в Нью-Йорк, что мы вырвали ее из привычного распорядка жизни и забрали из любимой школы. Пожалуй, надо было подготовить ее заранее, чтобы она успела попрощаться с подругами, но у Белладонны не было настроения заниматься этим. Впрочем, и всеми остальными делами тоже. Она подарила Джеку большое золотое кольцо с изящной резной буквой «Б», но почти ничего не сказала ему. Она вообще мало разговаривала после страшных ночных событий в темноте. У нас с ним состоялся долгий мучительный разговор, он обещал не терять контакта с нами. Я знаю, что сердце его разбито, но он переносит расставание стоически. Его героизм не уступает непреклонности Белладонны.

Я уже успел соскучиться по Джеку, но еще больше хочу, чтобы с нами был Маттео. Но на это надежды нет. Слишком эгоистично и несправедливо было бы желать, чтобы они переехали к нам завтра же. Пусть Маттео и Аннабет побудут вдвоем, подальше от наших чудачеств. Не мне винить моего дорогого старшего брата за то, что он хочет пожить вдали от нас. Нет, мы, конечно, народ замечательный. Но все-таки…

Проклятье. Слава Богу, хоть кто-то из моих близких радуется жизни.

* * *

Однажды, вскоре после нашего переезда, я нахожу Брайони под одним из громадных мраморных столов в салоне. Она заливается горькими слезами. На коленях у нее Сэм в ярко-розовом купальном костюмчике.

— Что стряслось? — осторожно спрашиваю я и пытаюсь взять ее на руки. Но она отталкивает меня, и я спешу позвать маму. Давно настало время поговорить с дочерью.

Белладонна подходит, садится под столом рядом с дочерью, обнимает ее и держит, пока рыдания не переходят в горестные всхлипы.

— Я хочу к Лягушонку, — говорит Брайони, размазывая по щекам слезы. — Хочу к Дромеди. Хочу к Будильничку. Хочу к собачкам. Хочу домой.

— Собачки должны остаться в Нью-Йорке, — ласково возражает Белладонна.

— Почему? — спрашивает Брайони. — Почему им нельзя приехать сюда с нами? Здесь всем хватит места.

— Конечно, милая, — отвечает мать. — Но есть много причин, почему мы их не взяли. Во-первых, Джек остался в городе совсем один, без нас, а без собачек ему станет скучно. Ты же не хочешь, чтобы он скучал, правда? — Брайони надувает губки, потом трясет головой. — И еще собаки должны охранять наш дом в Нью-Йорке. Они домашние собаки, привыкли жить в доме и не любят переезжать с места на место. Ты же не хочешь, чтобы они плакали каждую ночь, потому что скучают по дому? Собаки не умеют жаловаться, когда им плохо, только люди умеют. — Она глубоко вздыхает.

Брайони смотрит на маму, не зная, что сказать.

— Наши собаки знают только один дом — тот, к которому они привыкли, — продолжает Белладонна. — Боюсь, если они приедут сюда, то будут бегать по полям и в конце концов потеряются, и мы никогда их не найдем. — Она не говорит дочери, что наши ирландские волкодавы слишком знамениты. Даже здесь, в глухом уголке Виргинии, может оказаться человек, который слышал о клубе «Белладонна» и его прославленных четвероногих часовых.

— Я хочу домой, — опять плачет Брайони.

— Я тоже хочу домой, но придется нам пожить немного здесь, — говорит Белладонна. — У нас появятся новые друзья, ты пойдешь в новую школу…

Брайони начинает реветь во весь голос. Мне не в чем ее упрекнуть.

— Не хочу новых друзей, не хочу в новую школу! Хочу домой! — вопит она. — Я тебя ненавижу! — Она швыряет в Белладонну Сэма и выскакивает из салона, бежит к себе, бросается на кровать и захлебывается в рыданиях.

Белладонна смотрит на меня. Ее глаза помутнели от страха. После той сцены в подвале она до сих пор сама не своя. А может быть, наоборот — я боюсь признать, что она стала самой собой. Она хрупка, как сосулька, свисающая с крыши, и я с минуты на минуту жду, что она обломится.

— Принести его? — спрашиваю я. Она подбирает Сэма и кивает. Я спешу в буфетную, где Бьянка держит сюрприз для Брайони.

Мы с Белладонной вместе поднимаемся наверх и идем в спальню к Брайони. Она все еще всхлипывает. Белладонна ложится на кровать рядом с ней, и Брайони пытается ее спихнуть.

— Послушай, милая, я поступила плохо, что не рассказала тебе заранее о нашем переезде, — говорит Белладонна. — Мне не хотелось расстраивать тебя перед Рождеством. Но, надеюсь, вскоре все мы привыкнем жить здесь. Тут живет много детей, с которыми ты сможешь играть, здесь чище и гораздо лучше, чем в Нью-Йорке. Ты меня простишь?

— Нет, — выдавливает Брайони и прячет лицо в подушки. — Мне нравится в Нью-Йорке. Терпеть не могу Виргинию.

— Я не корю тебя за то, что тебе нравится Нью-Йорк, — говорит Белладонна, немного помолчав. — Мне там тоже очень нравится, как и тебе. Но мы когда угодно можем вернуться туда в гости. Может быть, через несколько лет мы переедем жить обратно. Поживем — увидим. А пока что у меня есть для тебя подарок. Надеюсь, он немножко развеселит тебя. Хочешь посмотреть?

— Нет. Не хочу, — отвечает Брайони, глубже зарываясь в подушки. — Уходи.

— Но ты ему нужна, — говорит Белладонна.

Проходит несколько минут, и любопытство в Брайони пересиливает обиду. Она садится на кровати.

— Вот, — говорит Белладонна. — Смотри, он твой. Его зовут Базилико.

Базилико — это крошечный щенок длинношерстной таксы. Мы назвали его итальянским словом, означающим базилик. Он невероятно забавен — толстенькая лохматая колбаска на коротких лапках. Интересно посмотреть, что сделают наши ищейки, когда увидят это существо.

— Его мама заболела и не может ухаживать за ним, — поясняет Белладонна. — Поэтому ему очень нужна ты. Мы сделали ему маленькую кроватку, и он сможет спать здесь. Тогда ему не будет одиноко. Хочешь ухаживать за ним?

Брайони берет на руки маленький верткий комочек, и он мгновенно слизывает с ее лица все слезы.

— Он мой? Только мой? — спрашивает девочка, не веря своему счастью.

— Да, твой. А на следующей неделе у нас будет еще больше собак. Они станут охранять наш дом. — Белладонна вытирает дочке глаза и нос. — Понимаешь, я не хочу сказать, что из-за новых собак ты должна забыть Дромеди, Лягушонка и Будильничка. В тебе много любви, ее хватит на всех собак.

— Они тоже будут ирландские волкодавы? — спрашивает Брайони.

— Нет, это будет другая порода, называется неаполитанские мастифы. Можешь выбрать троих из помета, который родился пару недель назад. Щенки очень симпатичные, а когда вырастут, станут огромными слюнявыми псами. — И легко обучаемыми. — А теперь давай придумывать новым щенкам самые лучшие имена. Томазино сходит и принесет твою книжку про созвездия, и мы поищем, какие тебе понравятся. Ладно?

Брайони кивает и прижимает к себе Базилико. Наши неаполитанские мастифы вырастут огромными, устрашающего вида псами, массивными и приземистыми, с лобастыми слюнявыми мордами. Но на самом деле они гораздо добрее, чем будут казаться, особенно если их собачья интуиция одобрит ваше появление. И они будут идеально выдрессированы для наших нужд. На всякий случай вся прислуга будет знать команды, которыми следует держать их в узде.

Осторожность никогда не помешает.

Брайони выбирает им имена — Кассиопея, Гектор и Мокрый Нос.

— Почему нельзя назвать их Лягушонок, Дромеди и Будильничек? — спрашивает она.

— А что, если Дромеди, Лягушонок и Будильничек приедут к нам в гости? — отвечает Белладонна. — Их перепутают с другими собаками, и они обидятся. Кроме того, у каждого человека и животного должно быть свое имя, собственное, которого нет больше ни у кого. Каждый имеет право на свое имя. Ты согласна?

Каждый, кроме Белладонны.

Знакомясь с крестьянами-арендаторами и другими работниками на ферме, я велю им при случайных встречах звать ее Контессой, то есть графиней. Согласитесь, очень просто и весьма уклончиво. Она никогда не хотела снова зваться Ариэль; это имя для нее невыносимо. И мы не могли называть ее Белладонной в присутствии посторонних, которые не знали, кто она такая. Она велела нам звать ее Беллой, хотя это имя ей тоже ненавистно. Но так мы привыкли называть ее дома в Нью-Йорке, на случай, если нас услышит Брайони. Девочка считает, что ее маму зовут Белла. Белла делла Роббиа, Контесса.

В этом имени слышится красивый перезвон.

* * *

Так считают и наши соседи. Они готовы на все, лишь бы получить приглашение в дом на холме, с такой фантастической заботой отделанный заново неутешной вдовой-итальянкой, хотя никому из них не удавалось проникнуть дальше, чем до ворот, от которых вьется длинное шоссе к большому дому. Она, должно быть, невероятно богата. Как здорово, что у них в провинциальном городишке Кинг-Генри, штат Виргиния, поселилась настоящая живая особа королевской крови!

Нам ничего не стоило запустить парочку полезных слухов, даже без помощи местного варианта Губошлепа. В местную добровольную ассоциацию помощи полиции, в контору шерифа, в управление по украшению парков, в добровольное пожарное отделение, в школьную библиотеку, в парадный оркестр и в судебный фонд уже поступили весьма значительные пожертвования. Все местные политики, а также попечители больницы имени Джефферсона Дэвиса рассыпаются в благодарностях Контессе за ее безграничную щедрость. Если они чем-то могут быть полезны, не стесняйтесь, только намекните.

Да, Контесса — настоящее чудо! Такая щедрая, такая таинственная!

Однако в настоящее время мы больше заинтересованы в арендаторах, которых унаследовали в придачу к поместью. Мы знакомимся с ними и одновременно продолжаем налаживать охрану земельных угодий. Мы быстро поняли, что предыдущие хозяева почти не платили своим арендаторам, бросили их на произвол судьбы, и многие семьи от отчаяния были готовы оставить землю, которую привыкли считать своей, и уехать куда глаза глядят. Вот только ехать им было некуда. Мы выплатили им все долги по заработной плате, утроили жалованье, починили рассыпающиеся дома, провели электричество, нормальный водопровод и телефон. Сказали им, что хотим сделать Ла Фениче самым прибыльным поместьем в Виргинии и что они могут в любое время приходить ко мне с вопросами и предложениями. Спросили, кто, по их мнению, будет наилучшим управляющим, и назначили человека по их выбору — некоего Гилберта Скотта. Короче говоря, ферма, которая считалась посмешищем всего округа, постепенно начинает процветать и хорошеет на глазах.

О, немного доверия и куча денег быстро приносят плоды!

Есть здесь одно семейство, которое удачно дополнило собой нашу пеструю компанию. Белладонна взяла за обычай прогуливаться по поместью, осматривая его, нередко с Орландо, и никто из арендаторов пока еще не знает, кто она такая. Они считают, что она — гувернантка Брайони, а может, жена Орландо, и зовут ее «няней». Однажды днем она видит крестьянина, сидящего на крыльце своего дома, а рядом с ним — жену на сносях. Он что-то выстругивает из длиной палки, похоже, тросточку для ходьбы.

Через несколько дней я вызываю этого крестьянина в контору Гилберта, расположенную в небольшом домике недалеко от Дома Тантала, и прошу его принести то, что он тогда выстругивал, а заодно и другие вещи, вырезанные за последнее время. Он приходит, кладет у дверей тросточку и объемистый мешок. Он так волнуется, что даже не замечает, как снял с головы кепку и беспрерывно вертит ее в руках. До сих пор ни одного из арендаторов не вызывали в контору для разговора с глазу на глаз.

— Бейнс, если не ошибаюсь? — спрашиваю я. Белладонна сидит на улице, недалеко от дверей, и слышит всю беседу. У нее до сих пор нет настроения разговаривать с арендаторами. — Джебедия Бейнс?

— Да, сэр, — отвечает он.

— Джебедия, вы давно живете здесь? Можно называть вас Джебедия?

Он кивает, изумленный вежливостью моего вопроса.

— Всю жизнь, сэр. Мой отец был крестьянином, и дед, и прадед.

— Вы ведете свой род от рабов, трудившихся на этой плантации?

— Да, сэр, наверное, так.

— Садитесь, пожалуйста. — Я указываю на стул, и он садится на самый краешек, все так же крутя кепку, как будто готов в любую минуту сорваться с места и убежать. Я приношу его мешок, высыпаю поделки на стол и с минуту молча рассматриваю их.

— Разрешите спросить, где вы берете дерево? — спрашиваю я.

Кепка безостановочно вертится, как колесо телеги, завязшей в болоте.

— В лесу, — отвечает Бейнс. Тревога окутывает его одеялом, таким плотным, что можно пощупать. — Но деревья я не гублю. Мы с дочерью куски подбираем, когда ходим гулять. Вот только из них и режу. Ни одного дерева не срубил. Никогда в жизни.

Я беру со стола небольшую фигурку — резная головка девочки, ее волосы вырезаны с такой филигранной тонкостью, что кажутся настоящими.

— Это ваша дочь? — спрашиваю я.

— Да, сэр, — отвечает он. — Дочка моя, Сюзанна. Скоро семь будет.

— А ваша жена беременна.

— Да, сэр, ее Дионной звать. Повитуха говорит, родятся близнецы. Тяжело ей стало, вот я и выстругивал ей трость, чтобы легче ходить было.

— Разрешите взглянуть. — Я осторожно ощупываю трость. — Вы знаете, что вы сделали?

— Нет, сэр, — обеспокоенно отвечает он. — Надеюсь, ничего плохого.

— Нет, Джебедия, вы не сделали ничего плохого, — серьезно отвечаю я. — Вы вырезали самые красивые поделки, какие я видел, вот что.

Он так изумлен моим отзывом, что кепка на минуту перестает вращаться. Он был уверен, что я собираюсь вышвырнуть его вместе с семьей в холодный безжалостный мир.

— Одним словом, — продолжаю я, — мне хотелось бы пригласить вас сделать резьбу на перилах главной лестницы в усадьбе. Они, мне кажется, то ли из вишневого дерева, то ли из грецкого ореха. Вас это интересует?

Он онемел от потрясения и способен только кивнуть.

— Очень хорошо. Пойдемте со мной. — Он смотрит на меня, все еще не веря своим ушам. Мы собираем все его поделки обратно в мешок и быстро идем к дому. Увидев огромную лестницу, изящным витком поднимающуюся к площадке и дальше — на второй этаж, он изумленно раскрывает рот. Потом ощупывает дерево, постукивает по нему, проверяя, прочное ли оно. Цвет очень красивый, но сами перила грубы и бесформенны.

— Что скажете? — спрашиваю я.

— Дерево хорошее, — отвечает он. — Грецкий орех.

— Мы вырезали несколько брусьев примерно того же самого размера, так что можете подобрать рисунок, — говорю я. — Для начала сделайте несколько образцов. Мы хотим, чтобы каждая перекладина немного отличалась от других, чтобы рисунок везде был разный. Вам нравится?

Бедный Бейнс, у него сердце выскакивает из груди. А когда он услышит, сколько мы собираемся ему заплатить, то впадет в коматозное состояние.

— Послушайте, — продолжаю я. — Мы собирались пригласить для этой работы скульптора из Италии. Но с гораздо большим удовольствием наймем вас. Мы заплатим остальным арендаторам за вашу долю работы на полях, так что не беспокойтесь.

— Да, сэр, — говорит он. В его глазах появляется блеск. Я его не дразню, я в самом деле намереваюсь его нанять. Мечта становится явью.

О, как я люблю отыскивать истинные таланты и давать им возможность расцвести!

— Но, прежде чем вы приступите к работе, я хочу попросить вас об одном одолжении, — говорю я.

— Да, сэр. — Он снова настораживается.

— Я хочу, чтобы вы вырезали портрет маленькой дочери Контессы. Ее зовут Брайони. Она примерно тех же лет, что и ваша Сюзанна. Будем очень признательны, если вы найдете время, когда она сможет вам позировать. Может быть, потом она познакомится с Сюзанной. Ей было бы полезно завести здесь подругу для игр.

Наверное, эта просьба озадачивает его сильнее всего. Дети хозяев не играют с детьми арендаторов. В 1954 году о таком не слыхивали. Тем более здесь, в Кинг-Генри, штат Виргиния.

Ему еще предстоит узнать, что Белладонна всегда поступает так, как она хочет.

* * *

Так у Брайони появилась лучшая подруга — Сюзанна Бейнс, а наши перила стали темой для пересудов во всех поместьях на много миль вокруг. Не только из-за того, что рисунок на них так красив — витые гирлянды цветов, листьев и плодов переплетаются в ажурном орнаменте, но и потому, что для работы Бейнса допускали в дом.

Разумеется, никто из соседей еще не видел знаменитые новые перила, хотя они из кожи лезут вон, чтобы попасть в дом — чуть ли не каждый день присылают нам приглашения на балы, званые обеды, коктейли, охоты. Мы вежливо отказываем. Их дети ходят в одну школу с Брайони и пытаются напроситься в гости, но нам удается перехитрить их. Они радуются, когда в феврале Брайони приглашает на свой седьмой день рождения всех одноклассников, но их надежды не сбываются — мы устраиваем праздник в кондитерской на Мейн-Стрит, в центре городка, и Контесса там не появляется.

Соседям еще предстоит увидеть и прославленные чудеса нашего дома, и его знаменитую хозяйку. А пока что Белладонна хочет, чтобы ее оставили в покое, она еще не отваживается выйти за пределы поместья. В этом нет нужды, оно очень велико. Она часто катается верхом с Орландо на кобыле, которую назвала Артемидой — в честь любимой лошади из Ка-д-Оро. Почти каждый день она беседует с Джеком и часто тренируется в стрельбе по мишеням со шпионами из Дома Тантала. Наше стрельбище расположено в глухом уголке леса неподалеку от Сада Адского Пламени. Темплтон ездит с Бьянкой за продуктами в магазин, отвозит Розалинду с Брайони в школу по утрам и забирает после обеда. Нам важно только одно — чтобы Брайони привыкла к новой жизни и была довольна.

А я, неутомимый, как всегда, накладываю последние штрихи на сказочное убранство нашей нирваны. Этим я вознаграждаю себя за утрату той незаменимой роли, какую играл в клубе «Белладонна» — я скучаю по ней так, что и словами не передать. Многим ли кастратам доводится главенствовать над избранной горсткой отбросов общества в самом фантастическом и популярном ночном клубе? Но, полагаю, без этой роли я смогу некоторое время прожить. Должен признаться, я очень устал. От всего.

Устал ждать.

Мы до сих пор ждем. Ждем, когда же сэр Патти отдаст концы, но он упрямо цепляется за жизнь, пачкает пеленки. Надеюсь, он терпит невыносимые унижения, он этого заслуживает.

Однажды, проснувшись ранним промозглым утром в начале марта, я ощущаю, что мое колено подергивается. Интересно, что бы это значило? День проходит как обычно, Брайони возвращается из школы, ничто не нарушает привычного хода жизни. Но вдруг Брайони, запыхавшись, прибегает из дома Бейнсов, ее щеки горят.

— Она рожает! — кричит девочка, врываясь в дом. — Позовите тетушку Руби!

Загвоздка в том, что у повитухи нет телефона. Ни у кого из бедняков в этих краях нет телефонов, нет даже водопровода. Меня всегда интересовало, каким образом арендаторы вызывают врача, если им случается заболеть. Наконец Стэн просветил меня — они либо ездят на побитом пикапе, либо просто впрягают лошадь в бричку. Предыдущим владельцам не было дела до бедняков.

Ну, мы-то не такие. Дионна и Джебедия настояли, что роды принимать должна тетушка Руби, здешняя повитуха. Она легенда здешних мест, ей за семьдесят, немного глуховата, но за всю жизнь не потеряла ни одного младенца, рассказали они. Я беру с них клятву, что, если роды пойдут не так, как надо, они позволят отвезти Дионну в больницу, и супруги с неохотой соглашаются.

Но с этими близнецами все должно пойти как надо. Вот почему Белладонна так нервничает, расхаживает в тревоге вокруг дома Бейнсов, там, где ее не могут увидеть другие арендаторы. Они не поймут, почему ее так взволновали роды у этой женщины, и я не стану им объяснять.

Вскоре Темплтон привозит тетушку Руби. Та спокойно принимается хлопотать. Белладонна прохаживается среди деревьев, а Брайони с Сюзанной тихонько сидят на пороге дома и играют в куклы. После коротких, всего в несколько часов, родов на свет появляются близнецы, и Брайони, сияя, идет искать меня.

— Мальчики-близнецы, — сообщает она. — Эзра и Изекиль. Имена придумала Сюзанна. Они такие чудесные!

— Пойдем посмотрим на них. Мальчики-близнецы, как я и мой брат, — говорю я. Она кладет ручонку мне в ладонь, и мы идем по тропинке к дому. По дороге она распевает веселые песенки.

При виде Дионны, лежащей в кровати с сонной улыбкой на губах, и двух прелестных спеленутых мальчуганов рядом с ней у меня перехватывает горло.

— Чудесные имена, — говорю я. — Библейские. — Я улыбаюсь и стараюсь взять себя в руки. — Контесса очень рада за вас и за всю вашу семью. — Иногда я бываю таким героем, что заслуживаю медали за отвагу. — И еще, Контесса решила устроить праздник в честь крещения. — Это не предложение, а приказ. — Тихую уютную вечеринку для всех, кто здесь живет, в честь первых детей, родившихся после прибытия Контессы. А потом устроим шумный-прешумный маскарад и пригласим всех любопытных соседей, чтобы закрыли рты хоть ненадолго.

Джебедия и Дионна смеются.

— Заботьтесь хорошенько о ваших милых крошках, — говорю я, беру Брайони за руку и желаю всем доброй ночи.

Обостренными материнскими инстинктами Дионна чувствует, что наше внимание вызвано чем-то необычным, но ни о чем не спрашивает. Да если и спросит, ничего страшного. Имя Тристана ни разу не звучало в наших разговорах после той давней беседы с Леандро.

Не прозвучит и сейчас.

* * *

Мы рассылаем приглашения, и вся округа мгновенно приходит в возбуждение. Наконец-то они увидят таинственную Контессу! Заглянут в усадьбу и осмотрят обширное поместье! Будут пить джулепы и сплетничать! Познакомят ее с чудесами славного городка Кинг-Генри!

Честное слово, мне никогда не понять, почему малейшая отчужденность, нежелание смешиваться с толпой вызывают столько шума. Может быть, богатые до безобразия люди не привыкли видеть, как кто-то из им подобных держит их на расстоянии. А может, им нестерпимо хочется настоять на своем. Мы не раз слышали истории о здешних жителях, считающих себя потомками первых поселенцев Джеймстауна. Скорее их можно назвать потомками английских каторжников. Мне хотелось бы бросить их всех в казематы, чтобы поразмышляли вечерок в тишине, но это было бы слишком легко. Пока деньги текут рекой, никого не интересует, каким образом их предки сколотили себе состояния и завоевали положение в обществе — подозреваю, тут не обошлось без мошенничества, воровства, рабского труда, обмана. Как удобно промывать память щедрыми порциями виски!

Взять хоть некоторых из них. Вот Осборн Робертсон, мэр города Кинг-Генри — он знаменит своими праздничными вечерами, яичными коктейлями на Рождество, грогом на День подарков, шампанским на Новый Год, бордосским вином (как у нашего Господа, говорит он) на Пасху; что он, что его жена Диппи — у обоих рыльце в пушку. Или Джастин Блэкуотер, наследник громадного хлопкового состояния, и его жена Летиция, знаменитая своими охотами и путешествиями по местным конюшням в поисках развлечений самого необычного характера. Хьюберт и Маффи Лейтон, «стальные люди», чьи сердца, вероятно, сделаны из того же самого материала. Полковник Уэйд Роби и его жена Клодетта, чей брат Реджинальд Марринер с давних времен возглавляет местную полицию и, говорят, заглядывает на работу только чтобы получить жалованье да задрать юбку секретарше. А сестра Реджи, Констанция, замужем за неким Рори Честерфилдом, который знаменит лишь тем, что стреляет птиц на телеграфных столбах прямо с заднего сиденья своего «паккарда» с откидным верхом и больше ничем.

Я бы продолжил, но список получается очень скучный. Нет, не подумайте, что мы имели удовольствие встречаться с этими очаровательными людьми лично. Они подождут. Матушка Хаббард и его племя из Дома Тантала держат нас в курсе всех событий и уже успели высказать несколько ценных идей о капиталовложениях в местный заброшенный бизнес. Нам уже принадлежит не только плантация, но и значительная часть городка Кинг-Генри. Когда мы рассказываем Белладонне о наших замыслах, она лишь одобрительно кивает.

Вот почему я очень удивлен, когда она заявляет, что хочет проехаться в город. С недавних пор она берет у Темплтона уроки вождения, и я нередко вижу, как она медленно катит по нашей длинной взлетно-посадочной полосе. До сих пор она отваживалась выезжать на настоящие дороги только на рассвете, когда машин почти не бывает. Темплтон столь же доволен новой ученицей, как когда-то Дино, учивший ее верховой езде в Ка-д-Оро. Он улыбается, глядя, как ловко она управляется со сцеплением и с рукояткой передач.

Мне нужно поехать в город с Джебедией. Я хочу посмотреть на новые образцы редкой древесины, которая должна была поступить на лесопилку, принадлежащую сыну Реджи Марринера — Куперу. Поставки затянулись на несколько недель, и мы попросили Купера придержать их, пока не поступит вся партия; мы не хотели, чтобы в доме регулярно появлялись любопытные шоферы. Бейнс не хотел ехать, но я уговорил его, и, в конце концов, он с неохотой согласился. Но сейчас, увидев, как «няня» готовится занять водительское кресло нашего самого потрепанного пикапа, он совсем стушевался.

Я не спрашиваю Белладонну, что она задумала. Может, перед большим праздником ей хочется повидать людей. Может, решила еще раз попрактиковаться в искусстве вождения. Понятия не имею. Разобраться в ее капризах и перепадах настроения совершенно невозможно, даже для человека такого проницательного, как ваш покорный слуга. Поэтому, когда Орландо, решивший на всякий случай поехать с нами, при виде Белладонны за рулем начинает давиться от смеха, я немного успокаиваюсь и решаю, что нам ничто не грозит. Она одета в свой обычный рабочий костюм, в котором возится в саду — грязный джинсовый комбинезон, тяжелые рабочие ботинки, креповая рубашка в красную клетку и бесформенный свитер. Перевязав волосы старым платком и надев темные очки, она становится похожей на бедную родственницу Джуди Гарленд из «Летних гастролей».

День стоит яркий, солнечный, пахнет весной. Наш «шевроле» бодро катит по дороге, мы с Бейнсом трясемся на заднем сиденье, и мне хочется запеть: в лицо бьет свежий ветер, темные ночи в клубе «Белладонна» остались далеко позади. Но стоит нам въехать на Мейн-Стрит, как под любопытными взглядами местных жителей мое радужное настроение мигом улетучивается. Но Белладонна не обращает на них внимания. Со всей грациозностью, на какую способен, я выскакиваю из машины и делаю знак Бейнсу. Мы должны пойти посмотреть дерево, потом сразу же возвращаться домой.

— Мне туда нельзя, — говорит Бейнс.

— Это еще почему? — хмуро спрашиваю я.

— Цветные туда не ходят, — отвечает он.

Проклятье. До чего же я бестолков. Неудивительно, что Бейнс не хотел ехать с нами, просто у него хватило вежливости не напоминать мне, в каком мире мы живем. Теперь понятно, почему все пялятся. Замкнувшись в нашем собственном тесном кругу, мы совсем забыли о подобных вещах. Мы судим о людях не по цвету кожи. А по черноте их сердца.

— Ради Бога, простите, Джебедия, — поспешно говорю я. — Я болван. Сейчас принесу вам образцы древесины сюда. При солнечном свете вы лучше рассмотрите фактуру.

Увидев меня, Купер подобострастно улыбается. Он знает, что я из поместья Контессы, но плохо представляет себе мою роль там, поэтому решает до конца играть южного джентльмена. Когда я прошу его вынести образцы древесины на свет, он все еще сама любезность, но, увидев, как я советуюсь с Джебедией, мгновенно гасит улыбку. Иными словами, его лицо претерпевает молниеносное преображение.

— Попрошу в-вы-ас, сэр, войти обратно, — говорит мне Купер. Он светловолос, с тусклыми белыми ресницами, которые делают его похожим на тушканчика; его щеки внезапно розовеют. Розовеет также и лысина, которую он безуспешно прикрывает длинными прядями волос.

— Почему? — спрашиваю я с широкой улыбкой. Мы играем в обмен любезностями, и ему меня никогда не перещеголять.

— Нельзя разгуливать на глазах у всего города с людьми такого сорта.

— Какого такого сорта? — с невинным видом спрашиваю я. — Вы имеете в виду мистера Бейнса? Он, видите ли, весьма уважаемый работник в хозяйстве Контессы. Точнее сказать, ее любимый скульптор. И во всем, что касается дерева, она полагается на его суждение.

— Мне дела нет, где он там у в-вы-ас уважаемый работник, — говорит Купер. — Он прекрасно знает, что не имеет права показываться среди белых. Верно, Бейнс? Тебе тут не место, так что проваливайте-ка в-вы-ы все отсюда. Все до единого, пока у меня терпение не лопнуло. — Из мастерской выходят и становятся рядом с ним двое его работников, один из них протягивает Куперу толстую палку, и тот начинает угрожающе похлопывать ею по ладони. Вот вам и хваленое южное гостеприимство. Я оглядываюсь вокруг и вижу, что почти все владельцы лавочек на Мейн-Стрит, почуяв кровь, вышли поглазеть.

— Прошу прощения, но… — говорит Белладонна.

— Мэм, я разговариваю не с вами, — грубо перебивает ее Купер. — Не суйте нос не в свое дело.

— Но я, сэр, разговариваю с вами, — говорит она, открывая дверь машины. — И это — именно мое дело. Мне не нравится, когда мне приказывают. Тем более такие, как вы.

— О, великая всемогущая принцесса, — ухмыляется Купер. — В-вы-ы еще не знаете, как мы поступаем с такими любительницами ниггеров?

— Нет, не знаю, — отвечает она, снимая солнечные очки. Ее глаза изрыгают огонь. — Просветите же меня.

Будь у него в мозгу хоть одна клетка, не одурманенная алкоголем, он бы догадался, кто она такая. Но нет. Он не привык, чтобы нахальные северяне затыкали ему рот.

— Мы ставим их на место, — заявляет он.

— И какое же это место? — любопытствует она. — Тюремная камера, которую вы можете смело назвать своим домом, потому что частенько ночуете там за появление на публике в нетрезвом виде? Или зал суда, откуда вас частенько вызволяет папенька? Или почетное место, которое занимает над вашим камином голова лося?

— Откуда в-вы-ы узнали про моего лося? — Он разъярен. На месте лося я бы тоже разъярился. — Кем в-вы-ы себя возомнили? — Он подходит ближе, вместе с ним делают шаг его храбрецы-работнички. Все они стараются выглядеть очень грозно. — Прочь с моих глаз, пока у меня не лопнуло терпение. А то хуже будет.

— Кажется, оно у вас уже лопнуло, — вставляю я. Его «в-вы-ы» действует мне на нервы. — А мы поступаем так, как нам заблагорассудится. Кроме того, мы еще не выбрали для себя древесину. — До чего же нелегко бывает принимать решения.

— А ну, заткнитесь все, — ревет он и бьет дубинкой по нашему «шевроле». Бейнс в страхе пригибается и прикрывает голову руками. Орландо не торопясь обходит машину и рассматривает вмятину. Его лицо не предвещает ничего хорошего.

— Сами напросились, — говорит Купер.

— Non e un' ragazzo, — откликается Орландо.

— Что в-вы-ы там говорите? Это что у в-вы-ас — итальяшка? Знаете, что? Берите своего итальяшку и сажайте на пароход, пусть проваливает к себе в Италию, — орет Купер. Кровь в нем кипит, щеки вот-вот вспыхнут пламенем.

Орландо смотрит на меня, я — на него, потом на Белладонну. Не успел Купер и глазом моргнуть, как трое лучших сынов Юга распростерлись навзничь на дороге.

Белладонна приседает на корточки возле Купера, который по-прежнему не понимает, откуда обрушился удар, и вынимает дубинку у него из пальцев. Она снова надевает солнечные очки, чтобы он не видел ее глаз; она еще не привыкла сталкиваться с людьми лицом к лицу без маски.

— Мне казалось, вы, южане, полны доброты и гостеприимства, — мягко произносит она. — Видимо, я в в-вы-ас ошибалась. Вы заставите меня раскаяться в моей наивности или же пойдете в вашу уютную мастерскую и принесете денег в уплату за эту вмятину? Или мне придется побеседовать с вашим папочкой о публичном нападении на мой автомобиль и о ваших дурных манерах? — В ее голосе начинает звучать угроза. — Придется или нет? — Он хочет встать, но она наступает ему на горло тяжелым рабочим ботинком. — Я разговариваю с вами, и я не давала вам позволения оскорблять моих спутников, равно как и вставать. Нет, на вашем месте я бы и не пыталась встать, — продолжает она. — Предупреждаю вас в первый и последний раз. Если я еще хоть раз, хоть один-единственный раз услышу подобные разговоры, обращенные к мужчине, женщине или ребенку, я своими руками отрежу вам язык и скормлю собакам. А если попытаетесь навредить мне или моим близким, я приду к вам под покровом ночи, перережу глотку и оставлю вас истекать кровью, а потом скормлю ваш труп свиньям и закопаю обглоданные косточки там, где никто их не найдет. — Она нежно улыбается. — Я понятно выразилась?

От испуга он способен лишь кивнуть. Он до сих пор не знает, что повергло его на землю — то ли бросок дзюдо, то ли чокнутая леди, то ли все сразу. И думать он может только об одном — о ледяной жестокости на лице этой чокнутой леди, о холодной угрозе в ее голосе. Вспышки бешеного гнева — вещь для него понятная. А таких ласковых предупреждений, высказанных тихим нежным голосом, он еще не слыхивал.

Она бросает дубинку в пыль возле его лица.

— Очень приятно было с вами познакомиться, — говорит она.

Контесса приехала. Добро пожаловать в наши края!

 

13

Игры на сеновале

— Я написал кое-что интересное. Хочешь послушать?

— Нет, — отвечает Белладонна. — Оставь меня в покое.

Проклятье. Кажется, у нее опять плохое настроение. Оно бывает у нее чуть ли не каждый день с тех пор, как поверженный Купер остался лежать в пыли. К несчастью, эта душещипательная сцена не помогла развеять ярость, обуревающую Белладонну со дня нашего разговора с сэром Патти. Эта ярость бешено бурлит, как кофе в нашей новомодной электрической кофеварке, и я опасаюсь, что, когда она выплеснется, последует взрыв, перед которым извержение Кракатау покажется детской шалостью.

— «Дорогая Лора, — начинаю я, нимало не смущаясь. — Хочу поблагодарить Вас за письма и попросить прощения за долгое молчание. Я был…»

— Хватит, — перебивает она, стискивая зубы. — Какого черта ты тут насочинял?

— Письмо к Лоре, что же еще, — отвечаю я. — Давно пора ей написать. Должен добавить…

— Тебя никто не просил ничего добавлять.

— Я решил, что она для нас — что-то вроде талисмана на счастье. Сначала в клуб пришла Лора, потом Джун, потом сэр…

— Не смей произносить при мне это имя, — яростно кричит она. — Я хочу услышать его только один раз — когда вы скажете мне, что он умер.

— Хорошо, — говорю я. — Прости. — Мне кажется, сейчас не самый подходящий момент говорить с ней о Джун, глупой корове. Впав в разорение и бесчестье, она с семьей бежала из Канзас-Сити, в точности как мы и планировали. Обратно на чахлые поля Миннесоты, под теплое крылышко мамы с папой, которые до сих пор не знают, как отнестись к лопотанию дочери о похитителях и пытках. Не знают они и того, что их накопления вскоре тоже обратятся в прах. Трудно представить, что станет с ними после этого, при их-то слабом здоровье. Лично я из-за них не потеряю сон и покой. Это не такая уж большая цена за все, что они сделали с Белладонной, за небрежение и презрение. За то, что они даже не попытались ее найти. За то, что бросили ее в лапах у…

Нет, нет, до этого мы еще не дошли.

— Сейчас же порви это письмо. Я не хочу, чтобы здесь была Лора, не хочу никого видеть, — говорит Белладонна. — Покончим с этой дурацкой вечеринкой, а потом пусть меня никто не трогает. Хочу побыть одна.

Я демонстративно рву письмо у нее на глазах и выбрасываю обрывки. Только забываю сказать, что это — всего лишь копия. Настоящее письмо отправлено уже несколько недель назад. Обсудив положение с Маттео и Джеком, я решил взять дело в свои руки и написал Лоре приглашение — а подделка подписей до сих пор остается моим любимым развлечением на досуге. Я только что получил ответ: Лора благодарит супругу Леандро за любезное приглашение и приедет пожить в Виргинию. Она полна благодарности и рада через столько лет получить весточку. С ней приедет парочка друзей, с которыми она собралась путешествовать; она надеется, что гостеприимство Контессы распространится и на них.

Они прибывают на следующей неделе; ох и крику будет, когда Белладонна узнает!

Не стану утомлять вас неприятными подробностями, они вам неинтересны. Скажу только, что я не привык терпеть обрушивающуюся на мою голову враждебность Белладонны и не хочу, чтобы она обрушилась на меня еще хоть раз. Несколько дней я дуюсь и не выхожу из своей комнаты. Мне часто хотелось бы стать жестоким, таким же, как она. Но нет, мягкосердечие моей натуры обрекает меня навеки оставаться таким, каков я есть.

Наконец Белладонна присылает ко мне Брайони и в знак примирения преподносит заснеженный пейзаж Утрилло, который мне давно хотелось повесить у себя в спальне. Поэтому я смягчаюсь. Кроме того, ей нужно обсудить со мной подробности будущей вечеринки. Сначала мы хотели устроить костюмированный бал, но это слишком напоминало бы клуб «Белладонна», хотя до сих пор с нашей легкой руки по всему земному шару тысячами проходят тематические маскарады. Просто люди ленивы и не хотят сами выдумать для развлечения что-то оригинальное.

Слушать лесть скучных людей — все равно что продавать лед зимой: бесполезно.

Поэтому мы решаем устроить для арендаторов послеобеденное барбекью на свежем воздухе. Праздник начнется, когда Бейнсы вернутся с крестин. А ближе к вечеру состоится большой, более торжественный ужин а-ля фуршет для всех соседей и разнородных прихлебателей, которые отважатся просочиться мимо нашей удвоенной службы безопасности. Мы пригласили коллег наших постоянных сотрудников, хороших друзей Джека, которые случайно оказались в здешних краях. Смешавшись с гостями в безупречных белых смокингах, с серебряными бокалами ледяного джулепа в руках, они ни у кого не вызовут подозрений.

* * *

— Как мне ее называть?

— Кого, Контессу?

Лора кивает.

— Понимаете, я никогда толком не разговаривала с ней.

— Мне кажется, лучше всего подойдет просто «Контесса». Если она пожелает, чтобы ее называли как-то иначе, она сама скажет. Она чрезвычайно разборчива в вопросах имени.

— Понимаю, — отвечает Лора с тихим вздохом облегчения. — Спасибо.

Она очень рада оказаться здесь; я вижу это по блеску в ее глазах — они того же самого василькового оттенка, что и сарафан, в котором она, распаковав вещи, спустилась выпить с нами на веранде. Клянусь, эта женщина создана для сарафанов с облегающим лифом и широкой юбкой на кринолине. И я вижу — она до сих пор любит легкие туфли, зашнурованные вокруг лодыжек. Я открываю бутылку «Вин санто», доставленную из Тосканы, и Лора улыбается.

— Это напоминает мне о Леандро, — говорит она.

— Что именно — вино или пейзаж?

— И то и другое. Ваш брат тоже здесь?

— Нет, к моему сожалению, — отвечаю я. — Он женился и живет с семьей в Нью-Йорке.

— Как прелестно, — шепчет она.

— Да, прелестно, но я страшно скучаю по нему.

— Без него здесь совсем не так, — слышится голос Белладонны. Она подошла к нам сзади так тихо и неожиданно, что мы оба подскакиваем. — Здравствуйте, Лора.

Белладонна не протягивает руки для пожатия; ей до сих пор невыносимо прикасаться к людям. Сегодня необычайно жарко, и она прижимает стакан с ледяным чаем к запястью, чтобы остудить пульс. Старинный прием благовоспитанных южанок — так мне говорили. Красавицам Юга не положено потеть. Они слишком утонченны для этого. Смехотворная причина. Диву даюсь, как они умудряются производить на свет те чудовищные образчики человеческой породы, с которыми нам предстоит познакомиться всего через три дня.

— Здравствуйте, Контесса. Спасибо за приглашение, — отвечает Лора, и ее щеки вспыхивают. Она как на иголках, замечаю я. И, видимо, отказалась от своей привычки надувать губки. Белладонна не улыбается, ей явно неловко, она совсем не рада видеть гостью. — И благодарю вас за то, что пригласили моих друзей. Они приедут послезавтра.

— Как их зовут? — спрашиваю я, хотя прекрасно их знаю. Но мы должны делать вид, что нам ничего не известно о Лоре. По крайней мере, из того, что она рассказывала нам в клубе «Белладонна». — Кажется, вы нам говорили, но, простите, память уже не та.

— Это Хью, Хью Тревенен. — Она вспыхивает; мы прекрасно понимаем, что это значит. — И Гай. Гай Линделл. Он лучший друг Хью.

— Нам не терпится познакомиться с ними, — говорю ей я.

— Спасибо, — отвечает она. — Для меня это очень много значит. Мы больше года не были вместе в Америке.

— Вот оно что, — отвечаю я. — А когда же вы встречались в последний раз?

— В Нью-Йорке. — Она еле заметно качает головой. — Гай водил меня в клуб «Белладонна». Фантастическое место, хотя и в чудовищном районе. И знаете, что самое необычайное? Я встретила ее, саму Белладонну! Потом я часто вспоминала о ней. Это было как сказочный сон. Она носила потрясающие маски, костюмы, перчатки с кольцами поверх них. И самое удивительное — она пригласила меня к себе в кабинет. Она так много знала обо мне, будто читала мои мысли. Я рассказала ей о своей мечте — спеть для публики, и она разрешила мне выступить. Представляете, у нее в клубе! Потом порекомендовала мне в Лондоне одного человека, который… — Она смущенно замолчала.

— Да, я слышал, она помогает женщинам, — говорю я. — Тем, кто попадает в необычные или несчастливые обстоятельства.

Лора отрывисто смеется.

— Пожалуй, моего мужа можно назвать несчастливым обстоятельством.

— Если не хотите, можете не рассказывать о нем, — торопливо добавляю я и смотрю на Белладонну. Та еле заметно кивает. — Но не поговорите ли вы с нами о Леандро? Нам было бы очень приятно послушать о нем.

— Хотите узнать, как я с ним познакомилась? — спрашивает Лора.

— Нам очень давно хотелось услышать об этом.

— В самом деле? — Лора озадачена. Белладонна не обменялась с ней и парой слов.

— В самом деле, — отвечаю я. — Спешить нам некуда, заняться нечем, так что располагайтесь поудобнее, а мы с удовольствием послушаем.

Лора успокаивается на глазах. Она хочет угодить хозяйке, хоть и не понимает, почему. И дело не в том, что у них общие воспоминания о прошлом. Просто Лора мгновенно подпала под ее очарование. Белладонна ничем не поощряет ее; напротив, она сдержанна на грани враждебности. Правду сказать, она способна даже напугать. Ее лицо сосредоточенно и ничего не выражает, будто бы на ней маска холодной вежливости, прикрывающая черную пустоту в душе. И вы готовы на все, что в вашей власти, лишь бы она сменила это застывшее выражение, а если не удастся — хотите исчезнуть туда, где она не сможет причинить вам боль.

— Все началось с моей мачехи, — говорит Лора и, стараясь сохранить спокойствие, складывает руки на коленях, опускает глаза на идеальные овалы ухоженных ногтей. Мое сердце трепещет, я готов сдаться с радостным вздохом, последние сомнения тают, как свет зари в вечереющем небе. Да, она не та избалованная эгоистка, какой я ее считал.

— Моя мама умерла от заражения крови после тяжелой беременности, — продолжает рассказ Лора. — Ребенок тоже умер. Я назвала ее Софи, хотя мне и не дозволили на нее посмотреть. Мне было семь с половиной — в этом возрасте дети уже кое-что помнят.

— Вы, наверное, очень тяжело переживали смерть Беатриче, — отваживаюсь я, вспомнив язвительные замечания Лоры, которые слышал от нее в Мерано. Интересно, забыла ли она свои слова, сказанные много лет назад?

— Да, я очень горевала. Но еще хуже, разумеется, пришлось Леандро. — Она оборачивается и смотрит на меня. — Томазино, я не забыла тех слов, которые сказала вам тогда, в Мерано. Мне очень стыдно за них. — Она отпивает глоток вина, не замечая, что ее пальцы крошат печенье. — Беатриче влюбилась в партизана, который скрывался в Ка-д-Оро между поездками в Рим, и забеременела. Кое-кто из местных говорил, что он — шпион, предатель, но я-то знаю — это злобные сплетни, которые сочинялись, чтобы уязвить Леандро и загубить ее репутацию. Но им не удалось очернить его. Беатриче никогда не опустилась бы до связи с человеком бесчестным, в этом я не сомневаюсь.

— Значит, леди Беатриче все-таки была образцом добродетели, — говорю я.

— Она была женщиной, и этим все сказано, — отвечает Лора, покусывая губу.

— Вы скучаете по ней, — замечаю я.

— Ужасно. Трудно поверить — прошло уже десять лет. После ее смерти Леандро не любил говорить о ней. Он будто закрыл свое сердце для всех чувств. До тех пор, пока не встретил вас. — Она отваживается взглянуть на Белладонну — та тихонько покачивается в кресле, любуясь на закат. — Тогда я очень разозлилась на него — и на нее тоже, за то, что умерла такой молодой и сильной. Почти возненавидела ее.

— И закусили удила.

— Да. Весь мир накинулся на Леандро с обвинениями. Он был легкой мишенью — могущественный и богатый, он мог позволить себе иметь врагов, которыми гордились бы сами Борджиа.

— Мне кажется, он считал, что несет наказание, — предполагаю я.

— Наказание? За что? — спрашивает Лора.

— За то, что был безжалостен, что добился успеха и был фантастически богат. Что-то вроде кармического возмездия за то, что превысил отведенные ему рамки.

— За то, что осмеливался изображать бога, — как бы про себя говорит Белладонна.

— Я никогда не спрашивала его об этом. Это меня не касалось, — отвечает Лора. — Когда война закончилась, я поехала навестить его, но чувствовала, что не нужна ему. Я напоминала ему о Беатриче, о том, что он потерял. А когда я забеременела Рупертом, пришлось вернуться домой. У меня родился сын, потом дочь Кассандра. Мы долго переписывались.

— Какова же роль вашей мачехи? — спрашиваю я, возвращаясь к теме злой колдуньи. — Ваш отец повторно женился? Когда?

— Как только позволили приличия, — с горечью отвечает Лора. — Ровно через четыре месяца после маминой смерти. Он сдался — не смог справиться с одиночеством. Он ничего не понимал в детях и был рад, что нашлась женщина, готовая взять на себя заботы обо мне и Спенсере — моем младшем брате. Вместо еще одного ребенка получил новую жену. Но Вайвика была ничуть не похожа на мою маму.

— Выпустила коготки, да?

— Вот именно. Сказала отцу — или она, или мы. Он выбрал ее. В первый же день после свадьбы нас отправили в интернат в Швейцарию. В каникулы мы приезжали домой; если, по мнению Вайвики, мы вели себя плохо, нас запирали в детской, где все было приготовлено для бедной покойной Софи. Там нас оставляли без еды, и некому было о нас позаботиться. — Лора горько рассмеялась. — Мы со Спенсером утешали друг друга тем, что вот вырастем — обязательно убежим. Труднее всего мне было понять, как отец сумел полностью выбросить из головы память о маме. Мне казалось, они были счастливы.

Мы долго молчим. Белладонна покачивается в кресле и смотрит в пустоту.

— Когда мне было пятнадцать, Вайвика попыталась упрятать меня в сумасшедший дом, — вдруг выпаливает Лора, потом зажимает рот ладонью. — Не понимаю, почему рассказываю вам такое. Об этом никто на знает, кроме Леандро.

Видите, о чем я говорю? Люди готовы на все за один одобрительный кивок Белладонны.

— Что произошло? — осторожно спрашиваю я.

Лора откидывается в кресле и закрывает глаза. Выражением лица она удивительно напоминает Белладонну, но только на миг.

— Вайвика заявила, что я неисправима. Если бы они подписали все бумаги, меня, наверное, никогда бы оттуда не выпустили, — говорит она жестким голосом. — Но я подслушала их разговор. Вернулась в школу вся в слезах, меня увидела Беатриче. Я все рассказала ей, и она обратилась прямо к Леандро. У него был друг в Лондоне, судья, Леандро позвонил ему, и меня оформили как сироту под опекой государства до совершеннолетия. Потом, когда началась война, я уехала к Леандро. Видите, как много он для меня значит.

— Гораздо больше, чем родной отец.

— Леандро, наверное, разузнал что-то или об отце, или о Вайвике и этим заставил их уступить. Я так никогда и не выяснила, что же это были за сведения, а он, естественно, не рассказывал мне, — продолжает Лора. — Я думаю, у этого судьи были некие интересы в судовладельческом бизнесе, а может быть, он чувствовал себя в долгу перед Леандро, и поэтому с ним легко было договориться. Лично я понятия не имею, как улаживают дела люди такого уровня. Мне даже трудно представить себе, где и когда они встречаются.

— Кто их знает, — бормочу я и смотрю на Белладонну, но в сумерках не могу прочитать, что написано у нее на лице.

— Но я все-таки с ними поквиталась, — говорит Лора.

Я не удивлен. Я всегда знал, что она — штучка не простая.

— Как это вам удалось? — спрашиваю я.

— Точнее, устроила все Беатриче. У одной из наших одноклассниц отец был журналистом, она поговорила с ним, и он пошел в ту клинику, куда собирались меня упрятать. Он представился отцом трудного ребенка, узнал все, что хотел, а потом написал разоблачительный репортаж о родителях, которые бросают своих детей — не называя имен, разумеется. Эта статья наделала много шума, потому что все в нашем кругу знали, о ком именно идет речь.

— Наверно, после этого Вайвика еще горячее полюбила вас, — замечаю я.

— О, она рвала и метала. Эти воспоминания много лет придавали мне сил. Даже больше, чем благодарный взгляд брата. Тогда-то я и поняла, что слабые и униженные могут отомстить за себя.

— Если бессильные вдруг обнаружат в себе силу, — тихо говорит Белладонна, обращаясь к вечерним звездам, — они нередко понимают, какое удовлетворение может принести месть.

— Да, — подтверждает Лора. — Глубочайшее удовлетворение.

Ах ты, хитрая лисичка!

— Где сейчас ваш брат? — спрашиваю я.

— В Сингапуре. У него своя семья, он счастлив там, и мы редко видимся. Для него лучше держаться подальше от всего этого.

— А Вайвика?

— До сих пор живет в Глостершире с отцом, проматывает его денежки, ненавидит меня. Ей приносит радость только одна мысль — о том, что я несчастлива с Эндрю.

— Как я понимаю, Эндрю — ваш муж, — говорю я. Она кивает. — В таком случае разрешите спросить, почему вы за него вышли?

— Видимо, пережитые несчастья ничему не научили меня. Я вышла замуж за человека, очень похожего на отца. Внешне красивый и обаятельный, но внутри… — Она вздохнула. — Как я была глупа. Через того журналиста я узнала, что мне была оставлена значительная сумма денег.

— Скорее я бы сказал, что вы вышли замуж за человека наподобие Вайвики.

Знакомым жестом она поправляет воображаемую прядь волос.

— В медовый месяц Эндрю сказал, что хочет сводить меня в совершенно особенное место. Я, глупая, конечно, решила, что это будет роскошный закрытый ночной клуб, но он повел меня в самый знаменитый бордель Парижа. Там в гостиной сидели на диванах дюжины полуголых девиц. Они смеялись, болтали, строили глазки мужчинам, подавали им выпивку. Я в жизни не испытывала такого унижения. «Месье Эндрю, — приветствовали они его, — где же вы пропадали?» Я не верила своим глазам. До чего же я была наивна!

— Я слышал об одном завсегдатае борделя, девицы его так любили, что, когда он умер, в знак траура прикрыли свои интимные места черным крепом, — говорю я, стараясь повернуть разговор в более веселое русло. — По-своему отпевали его.

— Томазино, — Лора пытается улыбнуться. — Вы заходите слишком далеко.

Небо приобрело темно-синий оттенок, мы сидим в молчании, довольно приятном. Люди никогда не бывают такими, какими кажутся. Эгоистичной злючки Лоры из Мерано больше нет. И хотя Лора этого еще не понимает, но, рассказав нам в напоенных ароматами сумерках свою историю, отдохнув с нами на веранде, напоминающей о Тоскане, она невольно объединилась с Белладонной, вступила вместе с ней в царство гнева и возмездия.

— И все-таки, — произносит наконец Лора, будто прочитав мои мысли, — с Леандро никто не сравнится.

— Да, — откликаюсь я. — Никто.

* * *

Два дня спустя Белладонна ведет лошадь в конюшню после долгой верховой прогулки и вдруг слышит шум. Звуки совершенно необычные — таких она не слыхала уже очень давно. Странно, думает она, но пока еще не пугается, хотя в ее владение вторгся посторонний. Она привязывает лошадь к коновязи перед конюшней и осторожно заглядывает внутрь. Внутри не видно никого из тех, кому положено быть там — ни Фредерика Фэркина, нашего конюха, всегда такого надежного, ни его сына Клайва. Они так любят лошадей, что не допустят, чтобы с ними что-нибудь случилось. Она быстро приподнимает герань в горшке возле главного входа, вытаскивает неплотно лежащий кирпич и достает оттуда прелестный короткоствольный двухзарядный «дерринджер» с перламутровой рукояткой, завернутый в тряпицу. Заряжает оружие и снимает с предохранителя. Как я уже говорил, осторожность никогда не помешает.

Звуки из конюшни все еще слышатся. Белладонна крадучись идет вперед, сжимая в одной руке пистолет, в другой — скаковой хлыст. Осторожно заглядывает в каждое стойло, медленно продвигается все дальше, к задней стене. Наконец она слышит глубокий мужской голос, тихий смех. И женщина хихикает в ответ. А потом видит их: тело мужчины с обнаженными ягодицами, к ним прилипли соломинки, мускулистая голая спина покрыта загаром, ее обвивают женские руки. Он склонился поцеловать ее. Ее руки поглаживают его спину, ногти покрыты ярко-красным лаком, как у Андромеды.

Именно эти ярко-красные ногти и приводят Белладонну в ярость сильнее всего остального. Она засовывает хлыст за пояс и стреляет вверх, в крышу. Звук грохочет, как пушечный выстрел в битве под Манассасом.

Пара испуганно подскакивает. Мужчина перекатывается на спину, женщина, лежащая под ним, в спешке накидывает на себя одежду, чтобы прикрыть наготу. Мужчина торопливо натягивает брюки, его взгляд медленно блуждает по телу Белладонны, он широко улыбается, не обращая внимания на нацеленный ему в лицо пистолет. Глаза у него синие, поблескивают от удовольствия, он любуется наездницей, представшей перед ним во всей красе. После быстрой скачки ее волосы растрепались и завились кольцами, поношенные кожаные сапоги забрызганы грязью, ладно скроенные брюки для верховой езды плотно облегают ноги, бледно-голубая рубашка-поло расстегнута у ворота; руки, обтянутые лайковыми перчатками цвета клевера, крепко сжимают пистолет, в зеленых глазах пылает ярость.

— Кто вы такой, скажите на милость? — требовательно спрашивает Белладонна.

— Гай, кто же еще, — отвечает он, неторопливо застегивая сначала брюки, потом рубашку. У него английский акцент и невыносимая уверенность в своей сексуальной привлекательности.

— Ну да, конечно же. Глупый вопрос, — цедит она сквозь стиснутые зубы. — Гай, и все. Бесподобно. Как я сразу не догадалась?

— Гай Линделл, к вашим услугам, мадам, — продолжает он, ничуть не смутившись. — Имел великую честь получить приглашение в Ла Каза делла Фениче от моей хорошей подруги Лоры Гарнетт. Вместе со мной приглашение получил другой мой добрый друг, Хью Тревенен, он, полагаю, прибудет где-то в выходные. — Он оборачивается к любовнице, чьи щеки все еще пылают от страсти. Или от смущения. — А это еще одна моя подруга, мисс Нэнси Конрад.

— Мисс Нэнси Конрад, еще одна ваша подруга, — насмешливо повторяет Белладонна. — Я тронута. Кто, скажите на милость, пригласил вас, мисс Нэнси Конрад, в это поместье? Уж наверное, не его хозяйка.

Нэнси так смущена, что не может сказать ни слова.

— Я ее пригласил, — отвечает Гай. Нэнси в ужасе смотрит на него и торопливо одевается. — И вина за эту… гм, неподобающую ситуацию целиком лежит на мне. Мы занесли вещи в дом и были так очарованы красотами здешней природы, что решили прогуляться.

Белладонна хмурится.

— Не сомневаюсь, Лора Гарнетт предупреждала вас, что для гостей этого имения существует ряд правил, которым все обязаны подчиняться.

— О да, конечно, предупреждала. — Гай, покряхтывая, натягивает сапоги. — Но кто вы такая — госпожа верховный палач штата Виргиния? — язвительно спрашивает он, указывая на пистолет. — Или всего лишь рабыня собственных домашних правил? Дайте-ка подумать… вы, наверное, гувернантка или учительница верховой езды. Ага, понял — вы гостья, прибывшая раньше меня, и, отправившись на ежедневную верховую прогулку, были неприятно удивлены звуками наслаждения, доносящимися из конюшни. Какое безобразие! — Он встает, стряхивает с брюк приставшую соломинку и застегивает ремень. — Простите, ради Бога, но, по-моему, нам пора идти.

— Не так быстро, — говорит Орландо, вбегая с пистолетом в руке. За ним по пятам следую я, за мной — Стэн и лающие псы. Нэнси с трудом удерживается от вскрика, Стэн оттаскивает собак.

Орландо смотрит на Белладонну, та еле уловимым кивком дает ему понять, что с ней все в порядке. Все-таки она не нажимала кнопку тревоги, однако Стэн услышал выстрел и позвал нас.

— Certo? — спрашивает он, и Белладонна кивает.

— Ох, Боже мой, — восклицает Гай, мгновенно сообразив, что он натворил. Умный он парень, этот Гай. Я хорошо помню его по клубу «Белладонна» — он сидел на диванчике с Лорой. Да, Гай, тот самый, который впервые пришел на Бал Всех Стихий с неким Перегрином и некой Селестой, модными штучками. Они говорили о социопатическом сквайре по имени, кажется, Шульце, который ходил в развратных кожаных штанах. Проклятье. Мне еще тогда следовало бы побольше разузнать об этом Гае, но меня все время что-то отвлекало — в первый раз Аннабет, во второй сама Лора. А Притчу было дано задание следить за мужем Лоры, а не за ее друзьями. Дважды проклятье. Я теряю форму.

— Простите, если обидел дорогую хозяйку, — продолжает Гай, изысканно раскланиваясь. — Покорнейше прошу прощения.

— Просите сколько угодно, — рявкает Белладонна. — Вы его не получите. Даже если вы друг Лоры и приглашены сюда с моего разрешения. — Она протягивает пистолет Орландо и достает из-за пояса хлыст. Нэнси, дрожа, прячется за спину Гая.

— Где Фредерик? — спрашиваю я, оглядываясь по сторонам. — И Клайв?

— У вас пара лошадей вырвалась и убежала, и они ушли их ловить, — сообщает Гай. — Можете, если хотите, обвинить меня и в этом, хотя в этом-то я как раз и неповинен. Мы просто оказались рядом и решили, гм, воспользоваться случаем… Каюсь, виноват.

Белладонна пропускает его слова мимо ушей и обращается напрямую к Нэнси.

— Где вы живете, когда не вторгаетесь в чужие владения? — спрашивает она.

— В Ричмонде, — отвечает девушка. Ее щеки уже не пылают, она бледна, будто вместо очаровательного любовника встретила в конюшне привидение.

— А откуда вы знаете этого… — легкий взмах хлыста, — человека?

Губы Гая кривятся, он пытается подавить улыбку.

— Мы познакомились неделю назад, и мы… он… пригласил меня покататься на машине. Мы приехали сюда, — говорит Нэнси. — Я понятия не имела, что…

— Где и как вы познакомились? — требует ответа Белладонна.

— На обеде у Бамби Симпсон. Мы с ней приходимся родственницами Диппи Робертсон, вашей соседке. Вот у нее я и остановилась.

Белладонна бросает взгляд на меня. Вскорости я перезвоню Диппи и проверю эти сведения. Только у женщины по имени Диппи может быть родственница по имени Бамби.

— Мы отвезем вас к Робертсонам, — сурово заявляет Белладонна. — Прошу вас немедленно удалиться с моим шофером, в противном случае мне придется побеседовать с вашими родственницами, и, даю слово, они вряд ли будут рады, если я расскажу им всю правду.

— Простите, — шепчет она. Ее глаза наполняются слезами. Бедная девочка. Ей и невдомек, что на самом деле Белладонна совсем не злится на нее, наоборот, даже по-своему защищает. Все шишки посыпятся на Гая.

В этот миг в конюшню входит Фредерик, ведя под уздцы двух лошадей. Клайв отвязал Артемиду и тоже ведет ее под уздцы. Они удивленно смотрят на нас, и собаки снова начинают лаять.

— Мэм, с вами ничего не случилось? — тревожно спрашивает Фредерик, с трудом удерживая лошадей — те, услышав лай и почуяв запах ищеек, с тихим ржанием отпрянули. Его глаза округляются от беспокойства.

— В чем дело? — сурово спрашивает Белладонна.

— Гермес шалит, как всегда. Буйный он нынче какой-то, вот я и решил вывести его погулять. Я бы не оставил конюшни без присмотра, да тут, как на грех, Эссекс тоже вырвался, а потом — что тут началось! В лошадок будто бес вселился, а я не хотел, чтобы они себе ноги переломали или что. Надо было Клайва за себя оставить. Простите, ради Бога. — Он виновато понурился.

— Мэм, это я виноват, — вступил в разговор Клайв. — Напрасно я ушел. Нельзя было. Не вините моего отца. Я не подумал.

— Клайв, тут никто не виноват, — говорит Белладонна так тихо, что слышит ее только он. Клайв вымученно улыбается.

— Спасибо, мэм, — говорит Фредерик. — Больше такого не повторится.

Она кивает, дотрагивается хлыстом до плеча сначала Фредерика, потом Клайва. Тот начинает усердно чистить лошадей, взмыленных после бешеной скачки.

Стэн с собаками неторопливо удаляется к гаражу — сказать Темплтону, чтобы подогнал машину к дому. Мы выводим Гая и Нэнси из конюшни, шагаем вслед за ними к дому по каменной дорожке, обсаженной штокрозами и пионами. Гай бережно обнимает дрожащую Нэнси за плечи, но я вижу, что она ему уже наскучила. Она, вероятно, вообразила, что у нее с этим шикарным англичанином роман, какого свет не видывал, когда на самом деле она всего лишь повалялась с ним в стогу сена. Хорошо хоть, она не шпионка, думаю я, размышляя об этом вопиющем нарушении нашей безопасности. Угораздило же Белладонну наткнуться именно на такую сцену…

Вдруг издалека слышатся детские голоса, мы останавливаемся. Это Брайони бегает по рощице с Сюзанной. Они видят нас и бегут навстречу. Сам не знаю почему, я смотрю на Гая и вижу: его загорелую кожу залила мертвенно-серая бледность.

Брайони, смеясь, подходит ближе.

— Угадайте, что у меня есть! — кричит она. — Сюзанна нашла лягушонка. Или жабика. Он такой хорошенький! Смотрите!

Сюзанна подходит ближе, осторожно держа в ладошках лягушонка.

— Мамочка, можно, мы его оставим? Ну пожалуйста! — умоляет Брайони. — Можно, ну можно, ну можно?

Белладонна приседает на корточки.

— Какой прелестный лягушонок, — говорит она, и ее голос звучит совсем не так, как в разговоре с Гаем всего минуту назад. — Но, если мы его оставим, по нему будет скучать его мама! И братишки с сестренками. Они и сейчас, я думаю, тревожатся, ищут его. Прислушайтесь. — Она встает и прикладывает ладонь к уху. — Слышите, они квакают? Наверное, рассказывают друг другу, что у них маленький лягушонок пропал. Вся семья огорчается. Скорее, давайте отпустим его в траву, и они его найдут. Хорошо?

Брайони и Сюзанна переглядываются, хихикают и убегают. Я снова осторожно бросаю взгляд на Гая, но он уже пришел в себя. Мы приближаемся к дому. Нэнси указывает на свои чемоданы — они стоят в передней рядом с багажом Гая. Билли берет их и делает знак Нэнси следовать за ним.

— Простите, — повторяет она, и Гай на прощание целует ее в щеку.

— Будем рады видеть вас завтра на празднике, — говорю я Нэнси, и ее лицо озаряется радостью. — Передайте Робертсонам, что мы с нетерпением ждем встречи с ними тоже. — Могу себе представить, какими объяснениями Нэнси сопроводит это приглашение. Наверняка рассыплется в похвалах нашим чудесным пейзажам и радушному гостеприимству.

— Где Лора? — спрашивает меня Белладонна.

— Наверное, пошла прогуляться, — отвечаю я. — К розарию. — Естественно, это в противоположной стороне. Если бы она была в доме, когда прибыл Гай, Белладонна была бы избавлена от этой нелепой встречи. О да, у этой стычки наверняка будет необычное продолжение, говорю я себе. Добром это не кончится.

— Куда поселим Гая? — спрашиваю я, глядя на его потрепанные, но все еще красивые чемоданы.

— В желтую комнату, — холодно отвечает Белладонна.

Гай бросает на нее странный взгляд.

— Желтая спальня — любимая комната моей дочери, — говорит Белладонна, ее голос звенит, как кусочки льда в чаше с пуншем. — Поскольку Брайони произвела на вас такое неизгладимое впечатление, вы, вероятно, будете польщены тем, что вас поселили именно там. Она сама выбирала обои и цвет обстановки.

Зажав хлыст под мышкой, как солдат, моя наблюдательная красавица размашисто шагает к дому. Взгляд Гая не отрывается от нее, пока она не исчезает из виду.

 

14

Брошенные в пыль

Когда Лора видит, что приехал Гай, ее глаза радостно вспыхивают, она бросается ему на шею, но потом замечает, что с ним нет Хью, и ее лицо разочарованно вытягивается.

— Он старался, как мог, — мягко говорит ей Гай.

К счастью для меня, во время этой маленькой интерлюдии я спрятался в своем любимом укромном месте — в маленькой студии, соединяющейся с парадным салоном, за большой китайской лаковой ширмой, расписанной драконами, впряженными в колесницы, и прочими мрачными сценами. Через ее петли так удобно подглядывать. Хотя, когда Гай и Лора присаживаются на большой кожаный диван, печально вздохнувший под их тяжестью, я еще не догадываюсь, что мне доведется стать свидетелем такой нежной сцены.

— Ты же знаешь, у него дела в Вашингтоне, — продолжает он. — Для него это был единственный предлог вырваться из Лондона. Он пообещал сделать все возможное, чтобы успеть сюда сегодня к вечеру. А тем временем я, как умею, постараюсь развеселить тебя.

— Я слышала, ты сегодня уже развеселил весь здешний люд, — тихо произносит Лора. — Гай, как ты мог?

— Да, признаюсь, я вел себя неважно, — отвечает он с завидной беспечностью. — Но если ты считаешь меня злостным осквернителем чужой собственности, это не так. Это вышло случайно. Просто Нэнси — очаровательная милашка, а в конюшне никого не было. Ты же меня знаешь. Если плоть просит своего, лови момент.

— Да, я тебя знаю, вот почему меня убивает столь громкий голос твоей жаждущей плоти, — говорит она, ее гнев нарастает. — Здесь тебе не наш блестящий Лондон, где все подряд трахают друг друга. Ты имеешь представление о том, кто такая Контесса? Тебе не приходит в голову, что я много лет ждала ее приглашения? Что она — последняя ниточка, которая связывает меня с Леандро и Беатриче? Ты бы хоть иногда думал о других, не только о себе.

Гай покачивает в руках бокал с коктейлем, я слышу, как позвякивают в нем льдинки. Отвечает он не сразу.

— Прости, Лора, — говорит он наконец. — Мне очень жаль, честное слово. Прости, что я такой безмозглый. Теперь наша достойная хозяйка тоже возненавидит меня.

— Ну, я-то уж точно тебя не возненавижу. Сам знаешь, на тебя долго злиться не может никто, разве только тысячи твоих любовниц, которых ты отправляешь обратно к мужьям. В этом твоя беда — тебе всегда все сходит с рук.

— Не всегда, — возражает он. — На этот раз я встретил достойную противницу. Расскажи мне о ней.

— О Контессе? — Лора смеется. — Ты шутишь?

— Почему бы и нет? Она привлекательна, богата, умна. Таких привлекательных, богатых и умных женщин я еще не встречал. Но в ней что-то есть, только никак не пойму, что. Что-то совершенно потрясающее и бурлит где-то в глубине. Ты не замечала в ней ничего необычного?

— Замечала, но, на мой взгляд, она не столько потрясает, сколько пугает. Я ее почти не знаю, до сих пор встречала только один раз, когда отдыхала в Мерано с Леандро, и мне совсем не хочется вспоминать, что тогда произошло. Нелепый случай.

— Лора, дорогая, ты никогда не была нелепой, — говорит он, отпетый сердцеед. — Когда ты отдыхала в Мерано?

— Семь лет назад. Да. В сорок седьмом году. С ней были младенец и двое очень странных мужчин. Один из них здесь — это Томазино. Ты, наверное, видел его.

— Толстяк с черными вьющимися волосами.

— Он не толстяк, просто крупный. — Лора храбро вступается за меня, и в моей душе все переворачивается. Я уже успел забыть, что когда-то она мне не нравилась. — Томазино двигается так грациозно, что я не могу назвать его толстяком. И еще он такой забавный. Но самое интересное, что его брат-близнец, Маттео, гораздо больше похож на Контессу. Глядя на него, точно так же теряешься. Насколько помнится, он очень мало говорит. Леандро рассказывал, что их обоих во время войны пытали, случилось что-то страшное, а Маттео к тому же изуродовали язык. Когда Томазино рассказал, что его брат женился, я очень удивилась: мне всегда казалось, что ему, гм, кое-чего недостает. И вообще он не тот тип, в которого легко влюбиться. Впрочем, Томазино тоже такой, просто скрывает это лучше. Как и Контесса.

— Ясно. Теперь понимаю. Я провел с ней всего несколько минут, но уже успел заметить, что внутри у нее будто скручена тугая пружина, жесткая, настороженная. — Гай задумчиво помолчал. — Не то чтобы она боится, просто все время начеку. Когда она наткнулась на меня в конюшне, я присмотрелся к ней, и у меня сложилось впечатление, что она гневается даже не из-за того, что я натворил — хотя это, признаю, было непростительным нахальством — а потому, что не сработала строгая система безопасности ее поместья. Она не любит выпускать бразды правления из своих рук. Это ясно с первого взгляда.

— Думаю, она научилась этому у Леандро. У него по всему Ка-д-Оро были расставлены скрытые системы сигнализации. Когда человек богат и могущественен, это становится первой необходимостью. Это не паранойя, таким людям надо всерьез опасаться шпионов, похищений и тому подобного.

— Да, но системы сигнализации позволяют не только отпугивать посторонних. Они помогают контролировать каждый шаг тех, кто находится внутри.

Ого, да этот Гай опасный тип. На редкость проницателен.

— Может быть. Надо спросить об этом у Томазино. Или у Орландо, — говорит Лора. — Я помню его по Италии; там он отвечал за службу безопасности.

— Через него можно добраться до Контессы. Через нашего крупного и грациозного Томазино.

— Сомневаюсь, что кому-нибудь удастся добраться до Контессы, если она этого не хочет. Леандро писал мне, что у нее сильная воля, — говорит Лора. — Знаешь, вчера вечером мы вели долгий разговор. Томазино расспрашивал меня, а она сидела с нами на веранде в кресле-качалке. Теперь я припоминаю — она не сказала почти ни слова, но я ушла с впечатлением, что это была одна из самых интересных бесед в моей жизни.

— Значит, ты не знаешь, давно ли она живет здесь.

— Точно не знаю. Думаю, год-другой. Когда Леандро умер, она была в Италии, а это случилось три года назад. С тех пор мы не общались и встретились совсем недавно. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что она кажется мне похожей на одного человека.

— На кого?

— На Белладонну. Из клуба. Та самая загадочная леди, хозяйка ночи. У нее тоже была сильная воля.

— Это верно. Я до сих пор по ее примеру ношу цветные лайковые перчатки.

— Если не ошибаюсь, ты пела в ее клубе?

— Да, милый Гай, но тебя в тот вечер не было, правда?

— Нет, мой ангел, не было. Если помнишь, мне пришлось покинуть город раньше тебя.

— Точнее сказать, тебя выгнали из города, — весело поправляет она.

— Я удивлен, что прошел испытание ее собачками. Даже дважды.

— Все были удивлены. А я — больше всех, — тихо смеется Лора. — Интересно, что случилось с клубом. Он закрылся так же таинственно, как и появился, помнишь?

— Вот что я думаю, — медленно произносит Гай, позвякивая льдинками в бокале. — Может, я и сошел с ума, но тебе не кажется, что наша Контесса — это и есть Белладонна?

Наступает долгое молчание.

— Мне это не приходило в голову, — признается наконец Лора. — И, наверное, я бы никогда и не задумалась, если бы ты не сказал. И знаешь, я с тобой не согласна. Контесса… как бы это сказать? Отстраненная. Все время молчит. Мне кажется, она хочет только одного — чтобы ее оставили в покое. В глубине души она очень робкая. Белладонна была гораздо увереннее, держала все в своих руках, по крайней мере, мне так показалось. Я думаю, чтобы общаться с людьми в ночном клубе, нужно иметь много энергии и самообладания. Не представляю, как может человек робкий и молчаливый вести такую жизнь. Лично я бы не смогла.

— Да, наверное, ты права, — задумчиво произносит Гай. — Я заговорил об этом просто потому, что мне кажется: тут что-то не сходится. Ты сказала, что, когда Контесса познакомилась с Леандро, у нее уже был ребенок.

— Да, Брайони. Она была совсем крошка, всего несколько месяцев. В Мерано Контесса была с младенцем, с Томазино и Маттео.

— Значит, на самом деле Леандро не отец Брайони?

— Нет, он ее удочерил. Мне кажется, это одна из причин, почему они поженились — чтобы у Брайони были отец и доброе имя. Не знаю, известно ли об этом самой Брайони. Но не думай, я никогда не спрошу об этом у Контессы. Ее личная жизнь с Леандро меня не касается. И тебя, кстати, тоже. Я и так уже сказала больше, чем следовало.

— Ты же знаешь, я в таких вопросах осмотрителен.

— Так-то оно так, но я к тому же знаю, что ты любишь совать нос не в свои дела. А сейчас мне пора переодеться, да надо еще успеть хорошенько выплакаться из-за того, что Хью не приехал.

— Я бы на твоем месте не оставлял надежды.

— Я давным-давно оставила надежду, дорогой Гай, — с горечью отвечает она. — Я так люблю Хью, что не могу позволить себе никаких надежд. Понимаешь?

— Да, милая. Надеюсь, что понимаю.

— Обещаешь сегодня вечером вести себя хорошо?

— Постараюсь.

— Вот и отлично. Теперь пошли, поможешь мне застегнуть платье.

— С удовольствием.

Я слышу, как кожаные диванные подушки вздохнули опять. Гай и Лора встают, их шаги стихают в парадном салоне. Мое колено начинает дергаться от внезапных спазмов. Гай сопоставил Контессу с Белладонной. Слышать это тревожно, если не сказать покрепче.

Она и без того была бы рада прогнать его со своих глаз.

* * *

— Спокойной ночи, мамочка. — Брайони встает из-за обеденного стола и подходит поцеловать маму на прощание.

— Спокойной ночи, мама Брайони, — робко говорит Сюзанна, и девочки убегают. Сюзанна так боится Белладонну, что не отваживается подойти и обнять ее. Сегодня девочки ведут себя тише воды, ниже травы, потому что Сюзанне разрешено остаться на ночь у Брайони, и Белладонна сказала им, что завтра, если они будут вести себя хорошо, она позволит им повеселиться допоздна на празднике, а потом подружки вместе пойдут ночевать к Бейнсам. Одной заботой меньше. Детям незачем знать, что на всякий случай возле дома Сюзанны всю ночь будут дежурить дополнительные наряды охраны.

Розалинда отправляет девочек наверх, а мы перебираемся в парадный салон — отдохнуть над дегустацией нескольких сортов коньяка. Гай на редкость обаятелен, весь вечер сыпал забавными анекдотами, над которыми хохотали и взрослые и дети. Теперь, естественно, нашему рассказчику пришла пора вести себя более по-взрослому.

— Ужин прошел замечательно, — говорит Лора, и Белладонна вымученно улыбается. Внезапно я с содроганием осознаю, до чего же мне одиноко, как я скучаю по брату. И по Джеку. Мне нужен человек, хорошо мне знакомый, которому я могу доверять; нужен мужчина рядом. До отъезда из Нью-Йорка я не понимал, как много для меня значило ровное, холодное спокойствие Джека. Он никогда ничего не просил; делал свое дело и не требовал награды.

Ради любви к Белладонне.

Маттео и Джек. Оба далеко, оба невероятно сложным образом сплетены с нашей нью-йоркской жизнью. Я, конечно, приглашал их на сегодняшний вечер, даже умолял, хотя эта привычка, как вы успели заметить, несвойственна вашему покорному слуге. Но оба сослались на нехватку времени. Единственная хорошая новость пришла от Маттео: ему кажется, что Джек встречается с Элисон, как и надеялся этот старый сводник.

Но у меня здесь нет ни одной близкой души, и, кажется, мне плохо удается скрыть печаль. Белладонна, проходя мимо с высоким бокалом своего любимого «Пуар Уильям», легонько касается моего плеча.

— Надеюсь, Маттео с Аннабет и детьми смогут приехать на лето, — говорю я, потому что не придумал ничего лучшего. — Но, может быть, они предпочтут поехать в лагерь.

— Что такое «лагерь»? — спрашивает Лора.

— Летний лагерь, — поясняю я. — Туда отправляют детей, чтобы они наслаждались летней жарой подальше от родительских глаз, в крошечных домишках, называемых палатками. Там им положено развлекаться самыми нелепыми занятиями. Например, художественным ремеслом и организованным спортом. — Я содрогаюсь в деланном ужасе.

— Там, откуда я приехал, детей в лагеря не отправляют, — говорит Гай.

— В самом деле? — спрашиваю я. — Откуда же вы?

— Многие считают, что из ада, — отвечает он. — Туда, во всяком случае, меня нередко посылают.

Лора снисходительно смеется.

— Гай, хватит шутить.

— Я не шучу, — говорит он. — Мы в самом деле не ездим в летние лагеря. Потому что у нас, в Англии, милых мальчиков и девочек отправляют в заведения, которые вы, американцы, называете интернатами. К лету в их любящих родителях просыпается совесть, и они разрешают отпрыскам вернуться домой. Там эти любящие родители бросают их снова, отправляются в Европу или куда-нибудь еще, отдыхать после окончания зимнего сезона. Но родительский долг соблюден: дети вернулись под родной кров. — Он не может скрыть горечи в голосе.

— У вас были именно такие родители? — спрашиваю я.

— Мама была не такой, — отвечает он, крутя кольцо. У него на пальце простое широкое золотое кольцо с русским александритом. Это редкий, удивительно красивый камень, зеленый при дневном свете и красный при свечах. Он насмешливо подмигивает, напоминая «кошачий глаз» Леандро. — Но она умерла, когда мне было восемь лет. А с братьями я никогда не ладил. Я был самым младшим, не наследник и не второй сын, никому не нужен. Вряд ли я сильно сгущу краски, если скажу, что нас воспитывали в ненависти друг к другу, учили видеть в братьях непримиримых соперников.

Я заметил, что он ни словом не обмолвился об отце.

— Самым испорченным был мой брат Джон Фрэнсис, — продолжает Гай. — Пристрастился к опиуму, оставлял кальяны прямо на ходу, чтобы горничные спотыкались. Хранил свое зелье в прелестных золотых табакерках, когда-то принадлежавших Распутину, но однажды забыл вытряхнуть наркотик и отдал их в «Сотби» оценить для аукциона. Были крупные неприятности. — Он отпивает коктейль и откидывается на спинку кресла, небрежно скрестив длинные ноги. Может быть, он морочит нам голову, не знаю.

— О, Гай, ты опять преувеличиваешь, — говорит Лора. — Думаешь, мы поверим в такую ерунду?

Он лукаво улыбается.

— Мне поверят лишь тысячи женщин, которые были влюблены в меня.

— Что ты хочешь сказать? — со смехом спрашивает Лора.

— Только одно: не составляет труда заставить женщину, которая считает, что влюблена, поверить во все, что говорит ее возлюбленный.

— Соблазнять женщин тысячами — дар природы, и она вас, несомненно, наделила им очень щедро, — саркастически замечаю я.

— Да, конечно, — говорит он, теперь уже внимательно следя за своим языком. Я на это надеюсь. — Соблазнить женщину очень просто, если она сама этого хочет. Человеку ничего не стоит мгновенно стать страстным и настойчивым. — Он встает налить себе еще коньяку. — Если же она не желает, соблазнение превращается в своего рода войну. Рассматривая тактику Наполеона Бонапарта, я вынес для себя несколько очевидных уроков. Его техника соблазнения и планы битв были одними из немногих фактов истории, которые я давал себе труд изучить в школе. Однако, к несчастью, Бонапарт питал к женщинам величайшее презрение. В отличие от меня. Он вызывал прелестных дам к себе в палатку, приказывал раздеться, не поднимая головы от бумаг, потом быстро получал удовольствие и отсылал их собирать чемоданы.

— Ну, вы-то никогда не отсылали их собирать чемоданы, — говорю я, — пока не стряхнете сено.

— Сдаюсь, — добродушно отзывается Гай. — Вы правы: я их не отсылаю. Они и сами добровольно, с радостью меня бросают.

Он шутит, но в его голосе звучат странные нотки. Я смотрю на Белладонну. Она, как обычно, не произнесла ни слова, только внимательно смотрит на Гая. Он это знает. Интересно, для чьих ушей эта беседа предназначена на самом деле. Может, он нуждается в сочувствии и хочет хоть чуточку понравиться Белладонне. А может, нужно просто заткнуть ему рот да повесить для просушки в Комнате Нарцисса.

— Потому что у Гая вместо пресс-папье сушеная обезьянья лапа, — с содроганием сообщает Лора. — Ужасная вещь.

— Это пресс-папье когда-то принадлежало поэту Суинберну, — говорит Гай. — А из копыта любимого коня он сделал чернильницу, выгравировал на ней имя животного и дату смерти.

— Какая изысканная жуть, — шепчу я. Пока что разговор продвинулся не слишком далеко.

— О, хватит говорить обо всем этом. И о чернильницах, и о Бонапарте, и об испорченных летних каникулах. И тем более об английской аристократии, — говорит Лора. — Я замужем за одним из этих типов и сыта ими по горло.

Белладонна внезапно встает.

— Доброй ночи, — только и говорит она и выходит из комнаты.

— Боже мой, — бормочет Гай. Его взгляд опять следует за ней.

Это еще мягко сказано. Вопреки всем моим предубеждениям, этот Гай начинает мне нравиться, хоть я и не могу в точности определить, что им движет. Но когда-нибудь смогу. Я снова ругаю себя за то, что вовремя не рассказал о нем Притчу. Ничего, Гай от нас не уйдет. Пока мы не проверим его родословную.

Да, Гай — интересное дополнение к Ла Фениче. Мне кажется, он способен предстать перед нами прелестным ангелом, полным остроумия и нежности, а потом вдруг обернуться дьяволом, яростным и жестоким.

Как и Белладонна.

* * *

— Знаете, что со мной случилось, когда я был маленьким? — спрашивает Гай у Брайони и Сюзанны. Раннее утро, они сидят на веранде и завтракают, вдалеке мерцают в теплой дымке холмы. Он рассказывает им сказки, девочки слушают, восторженно раскрыв рты. Гай умеет очаровывать женщин, даже маленьких. Он способен своим обаянием выманить черепаху из панциря.

— Слушайте, — говорит он, опуская стакан со свежевыжатым апельсиновым соком. — В детстве я часто болел и очень сильно кашлял, — он изображает приступ кашля, и девочки покатываются от смеха. — И врач решил, что мне нужно удалить гланды. Не откладывая!

— А мне гланды уже удалили, — сообщает Брайони. — Когда мы жили в Нью-Йорке. Я лежала в больнице. И каждый день ела мороженое, потому что у меня болело горло.

Проклятье. Теперь Гай знает, что мы жили в Нью-Йорке.

— А тебе тоже удалили гланды? — спрашивает Гай у Сюзанны. Она отрицательно качает головой. — Повезло, — говорит он. — Это очень больно.

— Мне тоже было больно, но мама сказала, что я очень храбрая, — заявляет Брайони.

— Конечно, храбрая, — отвечает Гай. — Но я, к сожалению, был не таким храбрым. У меня болело горло, я кричал и плакал, и врач решил делать операцию дома. Мы жили в Англии. Я не хотел идти в больницу, где за мной будут ухаживать медсестры.

— А кто же за вами ухаживал? — спрашивает Сюзанна. — Ваша мама?

— Да, — отвечает он. — А когда мамы не было дома, приходили медсестры. И знаете, что случилось? Врач вырезал мне гланды и положил на тарелку, медсестра отнесла ее в кухню. Потом в кухню заскочил мой брат, схватил гланды с тарелки и съел!

— Фу-у! — хором кричат девочки.

— Он думал, это клубника, — поясняет Гай. — Вот глупый мальчишка! Наверное, он меня никогда не простит.

— Не хотела бы я съесть гланды, — серьезно заявляет Сюзанна.

— Ну и не ешь, — откликается Гай.

Тут Сюзанна видит маму — она гуляет с маленькими братиками. Девочка машет ей и спешит навстречу.

— Брайони, пойдешь со мной? — зовет она, сбегая по склону холма.

— Надо спросить маму, — отвечает Брайони, надувая губки, — но она еще спит. — Брайони хорошо знает, что не следует беспокоить маму по утрам. В эту минуту я решаю подойти к ним.

— Можно мне пойти к Сюзанне? — спрашивает Брайони. — Можно, ну можно, ну можно?

Гай делает вид, будто плачет.

— Значит, ты не хочешь побыть со мной?

Брайони смотрит на него, потом на меня. Видно, что она разрывается между старой подругой и новым приятелем.

— Давай сделаем так: ты немного побудешь с Гаем, потом пойдешь обедать к Сюзанне, — предлагаю я. — Сможешь поиграть у нее до вечера и вернешься переодеться к празднику. Договорились?

— Хорошо, — отвечает она.

— Тогда беги, скажи Сюзанне, что придешь попозже, и возвращайся, — говорю я. — Потом погуляешь с Гаем, покажешь ему собак и сады. Так что по дороге захвати собак, ладно?

— Буду очень рад, — говорит Гай. Я тоже: пока они гуляют, я успею позвонить в Дом Тантала и попрошу Вилли следовать за ними и подслушать беседу. Я быстро звоню по телефону, возвращаюсь на веранду и наливаю себе стакан сока.

— Удивительный ребенок, — говорит Гай.

— Что верно, то верно, — отвечаю я.

— Можно спросить кое о чем?

— Конечно.

— Где вы служили во время войны?

— Откуда вы знаете, что я служил?

— Инстинкт солдата.

— Понятно. — Я вздыхаю. — В Италии. Близ Лукки. Но я не служил, — отвечаю я. — Мы с братом ушли в партизаны. Бредовые идеи о героизме и величии. А вы?

— В Индии. На Цейлоне. Кровавый кошмар, но в конце концов завязал много полезных знакомств. Там основал свою фирму. Чай. Импорт-экспорт.

— Вот откуда у вас загар. — И тысячи жаждущих женщин. Последние из колониальных жен, еще не успевшие покинуть страну, охотно ныряли к нему под москитную сетку. — Почему вы спрашиваете?

— Просто так, — с легкостью отвечает он. Ну да, как же.

— Хотели бы знать, где я познакомился с Контессой? Долгая история, — осторожно говорю я. — Слишком долгая для теплого утреннего солнышка. — Слишком долгая для тебя, случайный гость. — А одна юная леди не любит ждать.

— Вы совершенно правы, — говорит он. — К тому же это не мое дело. Я больше не стану спрашивать.

— Правильно сделаете.

К счастью, в этот миг из дома выбегает Брайони с Базилико на руках. Мастифы, громко лая, ковыляют за ней. Вся компания удаляется. Глядя им вслед, я слышу, как Гай спрашивает Брайони, не хочет ли она послушать веселую песенку. Девочка опускает Базилико на землю, берет Гая за руку, и он начинает петь:

Талли-хо, талли-хо, буфф, квак-квак, Рыбы, цыплята и старый флаг. Сказку расскажешь — вернусь просто так. Талли-хо, талли-хо, буфф, квак-квак.

— Хорошая песенка, — хихикает Брайони. — Я тоже знаю одну. Про шпионов. Хотите послушать?

— О, про шпионов? Обожаю! Научишь меня?

— Да, да, научу, научу! — радуется Брайони и начинает петь:

Шпионы, шпионы, шпионы, шпионы, шпионы, шпионы, Тонны и тонны и тонны и тонны шпионов, шпионов, шпионов. И ничего не сказать, И ничего не взять, Потому что вокруг опять и опять Тонны и тонны и тонны шпионов, шпионов, шпионов, Тонны и тонны шпионов.

Допев, она крутится на месте, падает и смеется.

— А еще ее можно петь про вагоны и про батоны, — сообщает она Гаю.

— Понятно, — отвечает он. — Только мне больше нравится про шпионов. Кто тебя научил этой песенке?

— Томазино. Он был шпионом. И дядя Джек тоже был. И Маттео. Это брат Томазино, близнец. Но он сюда не переехал, потому что женился на Аннабет, потому что ему было очень одиноко.

— Разве Томазино рассказывал тебе, что он был шпионом?

— Нет, не рассказывал, но я и так знаю. Был, когда не был таким толстым, — заговорщическим тоном сообщает она. — Я всегда вижу, когда он врет. У него мизинец начинает подергиваться.

И где это дитя успело нахвататься таких дурных привычек?

— Вот так? — Гай сгибает мизинец и начинает им крутить. Брайони покатывается со смеху. — А кто такой дядя Джек? — спрашивает Гай. — Он тебе в самом деле дядя?

— He-а. Он работает на маму, на Томазино и на Маттео. Он живет в Нью-Йорке, там, где раньше жили мы, в нашем старом доме. С ним остались собачки, чтобы ему не было одиноко.

Что-то слишком часто в этом разговоре заходит речь об одиночестве, вы не находите? Не думайте, что Гай ничего не заметил.

— Это были твои собачки?

— Нет, домашние. Мама говорит, они должны остаться в доме.

— Хочешь, угадаю, как их зовут? — говорит Гай.

— Спорим, не угадаете!

— Гм. Дай-ка подумать. Мисси, Принц и Леди.

— Нет, глупый, это же скучные имена! — смеется Брайони. — Скучные, скучные-прескучные!

— Твоя правда. У меня однажды был пес, его звали Реймонд. Имя очень скучное, но сам пес был страшно веселым. Он был маленький терьер и обожал лаять.

— Что с ним стало?

— Он состарился и умер во сне. Он был хороший пес, прожил хорошую собачью жизнь, и теперь он на небесах для собак — гоняет там кроликов и бабочек.

— Ох. — Ее божественное личико испуганно вспыхивает. — Но мои домашние собачки не умерли. Они остались в Нью-Йорке с дядей Джеком, они ждут меня в гости. А здесь у меня новые собачки.

— Вижу, — говорит Гай. — Как зовут этого малыша?

— Базилико, — гордо отвечает девочка. — Это по-итальянски «базилик». Он карликовая длинношерстная такса. А это Кассиопея, Гектор и Мокрый Нос. Они неаполитанские мастифы. Ко мне, ко мне! — зовет она псов, они слушаются, радостно подбегают и лижут ее в лицо. Базилико с громким лаем скачет вокруг. Он едва достает этим псам до щиколотки.

— Держу пари, эти имена ты придумала сама, — говорит Гай. — Самые хорошие собачьи имена. Гораздо лучше, чем Мисси и Принц.

— И Леди. А что такое пари?

— Все равно что «спорим», — отвечает он. — В Нью-Йорке у тебя тоже были неаполитанские мастифы?

— Не-а. — Она качает головой. — Там были ирландские волкодавы.

— Вот оно что. Ты им тоже придумала хорошие имена?

— Да, конечно. Лягушонок, Дромеди и Будильничек.

Гай смеется.

— Догадываюсь, за что получил свое имя Будильничек.

— Глупый, Будильничек — это девочка. И Лягушонок, и Дромеди тоже.

Ирландский волкодав по имени Дромеди. Каждому ясно, что это имя похоже на Андромеду, произнесенную по-детски.

— Ага, понятно, понятно. — Улыбка Гая становится шире, глубокие голубые глаза искрятся удовольствием. Да, это он заподозрил еще вчера, когда разговаривал с Лорой. Ах ты, самодовольный, проницательный негодяй. Он уверен, что близок к разгадке волнующей весь мир тайны знаменитой Белладонны, и все потому, что он — лучший друг человека, который завел интрижку с женщиной, которая некогда дружила с жизнерадостной итальянкой по имени Беатриче. И все выкрутасы и повороты этой саги привели его к совершенно невинной беседе с хорошенькой малышкой, чьи собаки весело бегают по плантации в Кинг-Генри, штат Виргиния.

Все наши построения, расчеты, тщательные приготовления разбиваются о безобидную болтовню про гланды, собак и шпионов. У Гая в голове засела мысль о том, что Дромеди — это на самом деле Андромеда. Проклятье. Я был прав: за этим Гаем — глаз да глаз. Из него вышел бы хороший шпион. Теперь я уверен: его военные подвиги в Индии и на Цейлоне не сводились к поиску подходящего места для чайных плантаций. Он слишком похож на Леандро и Джека, такой же тихий и настойчивый. И слишком похож на меня: с обаятельным нахальством сует повсюду свой нос, пока не получит нужных ответов.

И слишком похож на Белладонну. Такой же хитрый и терпеливый.

Мне еще сильнее захотелось, чтобы здесь очутился Джек, чтобы было кому излить душу, у кого спросить совета. Нет, к нему обращаться нельзя: было бы жестоко рассказывать Джеку мои подозрения о мужчине, который проявляет интерес к Белладонне. И по телефону такой разговор не проведешь. Но будь Джек здесь, он знал бы, что делать, как справиться с Гаем. Мы можем доверять Джеку, такому честному и прямодушному. Он никогда не пытался шпионить за нами в открытую, хотя ему не меньше, чем Гаю, хотелось знать о Белладонне все.

Эти мужчины, одинаково одержимые и полные ненасытного любопытства по отношению к одной и той же женщине, они так похожи и в то же время совсем разные. Что же делает их такими? В чем сходство между ними, в чем различие? Гай, исполненный безоглядной жажды жизни, скорее всего, стал бы действовать напролом, силой добился бы желаемого, а осмотрительный Джек подавил бы в себе такие порывы. Вот почему Белладонна так доверяет Джеку. Она знает — он никогда не перешагнет черту, за которую уже давно вломился Гай.

Но меня волнует другое. Она интересуется Гаем; никогда с тех пор, как я с ней познакомился, она не проявляла такого интереса ни к одному мужчине. И дело не только в том, что он, впервые увидев Брайони, вдруг стал сам не свой.

И ничего не сказать, Потому что вокруг опять и опять Тонны и тонны и тонны шпионов, шпионов, шпионов.

За столь короткое время Гай успел выяснить так много. Он наверняка уверен, что эта информация бесценна и он может позволить себе выжидать с непроницаемым видом. А потом назовет цену.

Интересно, что он намеревается делать дальше. Лично я знаю только, чего я делать категорически не собираюсь.

Я не собираюсь ничего рассказывать Белладонне.

* * *

Я верчусь перед зеркалом и любуюсь покроем моего снежно-белого смокинга, сшитого к завтрашнему празднику, как вдруг звонит телефон. Вилли сообщает мне, что это Притч. Великолепно. Может быть, у него хорошие новости. Долгожданная смерть приятно скрасит завтрашний вечер.

— Преставился наконец, — довольным голосом заявляет Притч.

— Мое сердце разрывается, — откликаюсь я, с трудом сдерживая радость. Наконец-то хоть один из них отдал концы. Сколько еще осталось? Я прошу Вилли, чтобы он сказал Контессе снять трубку. — Прах во прах вернется, пепел к пеплу. Собаке — собачья смерть. Каковы дальнейшие шаги?

— Отпевание состоится через три дня в церкви святого Мартина. А тем временем запустим в дом первую команду уборщиков. Продезинфицировать комнату, где лежал больной. Надеюсь, вы меня понимаете. — Конечно же, я понимаю. — Вторая команда вступит в действие во время отпевания.

— Притч, это уж слишком, — смеюсь я. — Даже у меня не хватило бы наглости обшаривать вещи человека прямо во время его похорон.

— А где найдешь время лучше? — спрашивает Притч. Я будто воочию вижу, как он пожимает плечами. Вот порадуется наш преданный Притч, изучая бумаги, банковские счета, дневники. Письма к друзьям, которые сэр Патти не успел сжечь перед роковой поездкой в Америку. А с чего ему должно было прийти в голову, что бумаги нужно сжечь? — На похоронах будет присутствовать только узкий круг самых близких, в том числе, конечно, я.

— Конечно.

— В скором времени сообщу самые свежие новости.

— Здравствуйте, Гаррис, — говорит Белладонна. Только сейчас я понял, что она слышала почти весь разговор. А я и не заметил, как она подняла трубку.

— Здравствуйте, — говорит он. — Рад слышать ваш голос.

— Рада слышать вашу новость, — отвечает она.

— Да, мадам. Чем еще могу быть полезен?

— Позвоните мне, как только опознаете всех, кто придет на похороны.

— Обязательно. Я уже пустил в действие дополнительные силы.

— Благодарю вас, — говорит она. — Весьма признательна.

— Рад служить, — отвечает он и вешает трубку.

Вот мы и еще ближе к цели. Но сейчас нам пора готовиться к празднику. Вскоре дом наполнится шумными незнакомцами, которые будут с жадностью прихлебывать мятный джулеп и хватать грязными лапами наши прелестные безделушки. Я знаю, Белладонна с ужасом ждет этого вечера. Она уже сказала мне, что не пойдет на барбекью в честь крещения Эзры и Изекиля. Так я и думал. Ей слишком тяжело видеть близнецов. Брайони уже сократила их имена: Из и Зик; она спрашивает маму, нельзя ли ей заиметь собственного братика. Белладонна только улыбнулась и сказала, что подумает.

Сегодня в нашем доме не будет места мыслям о младенцах. Белладонна не наденет маски: она и так скрыла свое лицо. Ее нервы напряжены, как стальные канаты.

Как стальной капкан, готовый захлопнуться.

 

15

Созданы друг для друга

Богатые ничего не смыслят в деньгах.

К такому выводу я прихожу благоуханным июньским вечером, когда гости начинают прибывать на долгожданный праздник, которым закончатся все праздники в Ла Каза делла Фениче.

Они неправильно произносят название — Фениция. Рифмуется с Венецией. Если бы хоть кто-нибудь из них съездил в Венецию, он бы наверняка заметил там знаменитый оперный театр Ла Фениче. Но не обращайте внимания. Я просто придираюсь. Ну какая нелегкая понесет их в Венецию смотреть незнамо на что, если дома, в Кинг-Генри, они могут увидеть все самые красивые зрелища мира?

По крайней мере, все эти пейзажи казались мне очень красивыми сегодня с утра, когда я принимал гостей на роскошном пикнике для арендаторов. Дети резвились вовсю, в передышках между салочками и футбольными схватками подбегали сжевать кусочек жареного цыпленка или ребрышко, попробовать несравненные булочки и печенья, которые напекла Бьянка. Гай пользовался бешеным успехом — гонял мяч до изнеможения, показывал всем желающим свое кольцо, таинственным образом меняющее цвет с красного на зеленый, если его потереть. Взрослые с наслаждением вытянули ноги на садовых стульях, на одеялах, чашку за чашкой поглощали мой знаменитый пунш, приправленный бурбоном, пряностями и травками из сада. Все работы, кроме кормления животных, были отменены, мы дружно приналегли, чтобы побыстрее покончить с повседневными обязанностями. Когда чудесный южный пунш ударяет в голову, так приятно посмеяться над суматошно кудахчущими курами.

— Вот во что превратятся все гости к концу вечера, — заявил я, обращаясь одновременно к курятнику и к собравшейся публике. — Будут, как наши курочки, копаться в земле, выискивая червяков.

Когда после обеда все разошлись подремать, мы с Лорой укрылись на балконе второго этажа, любуясь зеленым пейзажем, убегавшим вдаль от наших ног.

— Расскажите, как вы познакомились с Хью, — попросил я. Белладонна велела мне уточнить детали, и сейчас самый подходящий случай. — Воссоздайте его образ, тогда вечером, когда он появится, это произойдет, как по мановению волшебной палочки.

— Мы встретились случайно, — ответила Лора, откидываясь на спинку кресла. Она была рада поговорить о нем. — На вечеринке у наших знакомых в Девоне, года полтора назад. До этого я лишь слышала его имя. Хью Тревенен. И, конечно, знала о его жене, Николь, леди Пембридж. О ней знали все в нашем кругу.

— Вы хотите сказать — знали, во сколько она ценит свои милости? — грубовато осведомился я.

— Нет, насколько она их не ценит, — ответила Лора. — Эндрю, разумеется, был «очень занят», так что я пошла одна. У Николь тоже нашлись какие-то дела. Я приехала немного пораньше и перед обедом вышла прогуляться. Вернувшись, поднялась наверх — принять ванну и переодеться. Дом был выстроен по последнему слову цивилизации, — засмеялась она. — Почти во всех гостевых спальнях имелись отдельные ванные. Я вошла в свою комнату, присела на кровать, сняла туфли и начала стягивать чулки, как вдруг поняла, что в ванне уже кто-то есть. Этот человек напевал, довольно фальшиво. — Она улыбнулась. — Точнее сказать, страшно фальшивил. Я совершенно растерялась, не знала, что делать — то ли постучать в дверь ванной, то ли пойти отыскать слуг, как вдруг дверь открылась, и он вышел. Бедняжка, на нем было только полотенце.

— Хорошо, что хоть его успел повязать, — вставил я.

— Верно. — При этом воспоминании она широко улыбнулась. — «Боже мой», — воскликнул он, увидев меня. — «В чем дело? Кто вы такая?»

«Я собиралась задать тот же вопрос вам, — ответила я. — И, полагаю, вы должны объясниться, поскольку эта комната — моя».

«Боже мой, — опять сказал он. — Наверное, произошла ужасная ошибка».

«Или нелепый розыгрыш».

«Искренне прошу прощения, — сказал он. — Мне очень жаль. Я понятия не имел…»

«Вы хотите сказать, что не заметили в ванной всех этих женских вещичек?» — поддразнила я. Он покраснел, как вареный рак, смутился настолько, что я уже не могла ни бояться его, ни злиться.

«Я опоздал, очень торопился и в спешке ничего не заметил… Ох, Боже мой. Я не подумал. Какой я болван».

Он опустился в кресло, а я пошла в ванную и принесла ему свой халат. Надевая его, он не знал, куда спрятать глаза. «Я сейчас же оденусь в ванной, отыщу слуг и скажу, чтобы они перенесли мои вещи, — сказал он. — Не понимаю. Такого… такого со мной никогда не случалось. Простите, ради Бога». Ну, к этому времени с меня уже слетел шок, и я начала находить ситуацию забавной. Кроме того, он был очень красив и страшно смущался. «Нет, — ответила я. — Вы лучше оденьтесь здесь, а я тем временем приму ванну». Он озадаченно молчал. «Нет, правда, — сказала я. Не понимаю, откуда у меня взялась такая храбрость. — Раз уж мы оба здесь, сделаем вид, что для нас это дело обычное. Я мигом». Я схватила платье и свои вещи, мгновенно приняла ванну, накинула платье, швырнула на лицо немного пудры и губной помады. Почему-то я очень боялась, что, когда я выйду, он уже уйдет.

— Но он не ушел, — предположил я.

— Нет, он сидел на том же самом месте, в том же кресле, только уже полностью одетый. Он поднял глаза на меня, все еще смущаясь, и улыбнулся. «Вы очень красивы», — сказал он. Я не знала, что ответить, поэтому попросила застегнуть мне платье. Он послушался, его пальцы дрожали. Потом он сел опять, а я стала примерять украшения.

«Знаете, — сказал он. — Мне кажется, за все годы семейной жизни я ни разу не видел, как моя жена одевается».

Когда он сказал «жена», в его голосе было что-то такое, что запало мне в сердце, — промолвила Лора, взглянув на меня. — «Знаете, — ответила я ему, — за все годы моей семейной жизни я, честное слово, ни разу не видела, как мой муж одевается». Мы оба рассмеялись.

— Довольно интимное начало, — заметил я. — Когда люди одеты не полностью, это иногда выглядит соблазнительнее, чем обнаженное тело.

— Слова «Эндрю» и «соблазнительный» как-то плохо сочетаются друг с другом.

— Что же было дальше? — поторопил я.

— Мы выглянули в коридор, убедились, что никого нет, и украдкой выскользнули из комнаты. Он предположил, что кто-то нарочно хочет посмеяться над ним.

— Например, сделать фотографии, свидетельствующие о супружеской измене, — подсказал я.

— Совершенно верно. Но позже мы выяснили, что это была всего лишь ошибка прислуги. Точнее, выяснил Гай.

— Тогда-то вы и познакомились с Гаем?

— Да. Гай и Хью — лучшие друзья. Хью сказал, ему нужно поговорить с Гаем, потому что Гай способен уладить все что угодно.

О, еще бы!

— В гостиной стоял серебряный поднос с конвертами; из них каждый джентльмен должен был узнать имя дамы, которую он будет сопровождать к обеду, — продолжала Лора. — Я увидела, что человек, который был со мной в комнате, отвел кого-то в сторону; я решила, что это и есть Гай. Я заметила, что оба смотрят на меня. Мне казалось, что все на меня смотрят. — Она вспыхнула, и, как обычно, ее лицо и шея покрылись нежным розовым румянцем.

«Тебе повезло, — сказал ему Гай. — Интересная штучка». «Верно, — согласился Хью. — Но я понятия не имею, кто она такая. Понимаешь, я, болван, в суматохе забыл спросить, как ее зовут». Это он мне потом рассказал, — пояснила Лора. — Мы оба забыли познакомиться.

— На сцене появляется злодей, — сказал я. — Наш дорогой Гай.

— На самом деле он совсем не плохой, надо только узнать его получше. Честное слово, он очень хороший. Он представился, рассказал мне о Хью Тревенене и его жене Николь, леди Пембридж, и сказал, что знакомство со мной — лучшее, что случилось с ним в жизни. И все это за пять минут до обеда. Хоть это и смешно, но я немного успокоилась. Потом Гай шепнул, что на всякий случай нам лучше не сидеть за обедом вместе. «Кроме того, — сказал он, — обеды проходят интереснее всего, если посадить рядом людей, которые терпеть друг друга не могут. Например, жену с любовницей или унылого драматурга с его самым злейшим критиком. Привкус ненависти идет на пользу самой скучной беседе». — Она снова рассмеялась. — Я до сих пор помню его речь слово в слово, потому что это было так… не знаю, оригинально, что ли.

— И так правильно, и так уместно, — кивнул я. — Как прошел обед?

— Почти не помню, — ответила она. — Мы с Хью изо всех сил старались не смотреть друг на друга, но ничего не получалось. Я могла думать только об одном — о том, что это прекрасное чувство таит в себе оттенок настороженности, что в Хью есть какое-то обреченное выжидание, будто он садится на диван и ждет, что еду унесут у него из-под носа, пока он не успел даже притронуться к ней. Мне казалось, его преследует убеждение, что ему всегда суждено разочаровываться и огорчаться. И потом я поняла: этими же словами я могу описать и себя. После обеда я могла думать только о Хью, — продолжала она. — Как мне хотелось, поднявшись наверх, обнаружить его у меня в комнате!

— Вы не обидитесь, если я спрошу: вы нашли его там? — поинтересовался я.

— Нет, не обижусь, — ответила она, ее глаза смеялись. — Я его там не нашла. В ту ночь. Я ужасно жалела. Но это было бы слишком опасно. Мне не хотелось рисковать. Я боялась, что кто-нибудь застанет нас вместе и радостно доложит моему мужу. Или жене Хью.

— По-моему, пора познакомить Эндрю с Николь, — сказал я. — Мне кажется, из них вышла бы отличная пара.

— Это верно, — со вздохом ответила Лора. — Но, к сожалению, все не так просто.

— Никогда не бывает просто. Продолжайте, прошу вас. — Я догадывался, что впереди меня ждет самое интересное.

— На следующее утро я лежала на диване в гостиной, перед камином, и тут вошли две гостьи и начали сплетничать о Хью и Николь, — сказала Лора. — Они не знали, что я здесь и все слышу. Я лежала и думала, что мне делать, как вдруг увидела Гая. Он вошел из сада, бросил один взгляд на меня, другой на них и сразу все понял. Тогда-то я и узнала, что Гай — настоящий друг.

«Леди, — сказал он, приближаясь вразвалочку. Жизненная сила так и била из него. Я видела всю эту сцену в зеркале. — Передо мной стоит дилемма, и только вы поможете ее решить. Что мне делать — пойти наверх и вздремнуть немного перед ленчем или же насладиться красотами природы… но в этом случае мне понадобится общество таких восхитительных созданий, как вы». — Он поцеловал им руки. Они, естественно, захихикали и заявили, что не одеты для прогулки.

— Слава Гая идет впереди него, — заметил я. — Он всегда был прирожденным соблазнителем?

— Не знаю, — ответила Лора с восторженной улыбкой. — Но этих двух дам он соблазнил мгновенно. Сказал, что, если они успеют надеть резиновые сапожки и вернутся ровно через семь минут, то он их возьмет. Они убежали, а Гай подошел ко мне, склонился над диваном и сказал, что Хью ждет, его комната в конце коридора, напротив рыцаря в блестящих латах. Вот как все началось.

— Напротив рыцарских доспехов. — Я глубоко вздохнул. Как я ненавижу несчастливые романы. — Что думаете делать дальше?

— Не знаю, — печально отвечает Лора. — Белладонна — та, из клуба — дала мне адрес одного детектива в Лондоне, но он сказал, что мы не должны оставить в этом деле ни единой лазейки. А это труднее всего. Эндрю, при всем его распутстве, не хочет развода.

— Может быть, он не хочет расставаться с вашими деньгами?

— Да, конечно, но мне нужно думать и о детях. Как Хью думает о своих.

— Эндрю знает о Хью?

— Нет, вряд ли. — Она знакомым жестом поправляет волосы. — Я страшно боюсь, что он узнает, и на этом все кончится. Вот почему нам так нужен Гай. Я не могла бы встречаться с Хью, если бы Гай не помогал нам, не следил, чтобы все было шито-крыто. Он такой молодец.

Она снова вздохнула, и мы долго сидели в молчании, размышляя о невозможности любви.

* * *

Начинают прибывать гости. Мы заставляем их выстраивать свои сверкающие хромом железные чудовища в аккуратный ряд на взлетно-посадочной полосе. Билли и Вилли составили список, полный перекрестных ссылок, в котором каждому номерному знаку, тщательно сфотографированному скрытыми камерами, соответствовал человек, в нем приехавший. Сегодня вечером все организовано с военной четкостью. Повсюду расставлены шпионы из службы безопасности, одетые в белые смокинги, с неизменными серебряными бокалами ледяного мятного джулепа в руках; их едва ли не больше, чем гостей. Естественно, следить за таким огромным поместьем и всеми гостями гораздо труднее, чем за клубом «Белладонна», поэтому мы немного нервничаем.

Но ничего не поделаешь. Мы утешаем себя тем, что этот вечер скоро кончится.

Белладонна стоит у парадного входа — чарующее воплощение безмятежной элегантности. В колье поблескивает рубин, оттеняющий цвет ее глаз, с ним сочетаются жемчужные серьги с рубинами. Густые каштановые волосы собраны в пучок по примеру Лоры, губы подкрашены темно-розовой помадой. На ней необычайно привлекательное бледно-зеленое платье без бретелей из мягкого атласа, плотно стянутое на талии и летящее у щиколоток, руки обтянуты атласными перчатками длиной по локоть, чтобы ей не пришлось касаться ничьей руки. На пальцах нет ни единого кольца, хотя многие гостьи позаимствовали у знаменитого клуба, о котором они столько наслышаны, моду на перстни.

Белладонна заставляет себя слегка улыбаться, поэтому гостям не приходит в голову, что она считает минуты до их ухода. Она уже выдержала преувеличенные комплименты Робертсонов и их зардевшейся гостьи — Нэнси. Самые любезные приветствия у нее приготовлены для хозяина лесопилки Купера Марринера, который при виде гостеприимной хозяйки заливается таким нежным оттенком красно-коричневого цвета, что мне приходится ущипнуть себя за руку, чтобы не рассмеяться. Мы выслушали рассказ о борзых собаках Блэкултеров, о том, как Лейтоны не сумели как следует украсить свой дом и о том, как тяжело приходится с этими, ну, вы сами понимаете, ужасными людьми. При этих словах гости искоса поглядывают на Брайони и Сюзанну, которые весело порхают из комнаты в комнату, обсуждая невероятно перегруженные драгоценностями платья шикарных дам. Контесса что-то вежливо бормочет, не желая глотать наживку. Она знает, что давно стала притчей во языцех — в округе только и разговоров, как непристойно сдружилась она с нежелательными личностями. Это, наверное, потому, что она долго прожила в Европе, говорят себе они. Эти варвары ничего не понимают. Зато мы в Кинг-Генри знаем ответ на все вопросы. Он, да будет вам известно, кроется в бутылке с бурбоном.

Алкоголь — хорошее консервирующее средство. Они все хорошо промаринованы.

Белладонна стойко не выказывает усталости, а гости текут и текут рекой, благоговейно разбредаются по дому, топают ногами, постукивают по стеклянной крыше бассейна с рыбами в малой столовой, стараются не хватать руками ценные безделушки в других комнатах — пока наконец не замечают, что на них без улыбки смотрит официант с подносом крабовых канапе в руке и с кобурой на боку. Тогда они рысцой мчатся к буфетным столикам на веранде, ломящимся под тяжестью блюд, или к бару, где выстроились бесконечные вереницы бокалов с пуншем и джулепом. Затем наступает пора закружиться в танце посреди медного бального зала, где оркестр наигрывает мелодии Кола Портера, и жизнь кажется прекрасной.

Проходит час, другой, Белладонна пресыщается и уходит глотнуть свежего воздуха наверх, в голубую спальню, оставляя дверь чуть-чуть приоткрытой. Там она находит подавленную Лору — та сидит и ждет в одном из двух серебристо-голубых кожаных кресел с подголовниками. Она повернула его к балкону, который тянется чуть ли не во всю длину второго этажа. Женщины переглядываются, но не произносят ни слова. О, если бы Белладонна смогла хоть немного раскрыться и завести подругу. Если бы…

Дверь распахивается, и они слышат тихий шелест атласных юбок. Раздается глухой стук — это два довольно массивных тела опускаются на диван у двери. Гостьи не догадываются, что в высоких креслах, обращенных к балкону, кто-то сидит.

— Видела, какой у нее канделябр? — спрашивает одна из гостий с глубоким протяжным акцентом. — Мне говорили, он стоит по меньшей мере сорок пять тысяч долларов. А то и все пятьдесят.

— И не говори, — откликается другая. — Интересно, сколько же у нее денег?

— Куры не клюют.

— И как, хотелось бы знать, она их заработала?

— Как обычно. Лежа на спине.

Глаза Белладонны прищуриваются, Лора хмурит брови. На самом деле Белладонна считает этих дам самыми забавными созданиями, каких ей довелось услышать за этот вечер, но она, естественно, не собирается радовать их таким признанием.

— Боже мой, Ширли Марринер, ты испорченная девчонка!

— Не хуже тебя, Летиция Блэкуотер.

— И слава Богу.

Наступает короткая пауза, в продолжение которой Ширли и Летиция наслаждаются своим моральным превосходством. Ширли облачена в ярко-голубое платье из тафты поверх такого количества нижних юбочек, что под ними можно было бы спрятать целое войско; завершает ее ансамбль шляпка с фазаньим пером. На кремовом платье Летиции пузырятся бесчисленные оборки, и кажется, будто она сидит в лужице растаявшего шербета. Но что хуже всего — на их каблуках поблескивают целые гирлянды искусственных бриллиантов. Мало того что весь Нью-Йорк кинулся, в подражание нам, носить кольца поверх перчаток и устраивать тематические маскарады, но увидеть туфли в стиле Белладонны на провинциальном балу в Виргинии — это уж чересчур! Нет, надо что-то предпринимать, и немедленно!

— А как тебе нравится эта языческая комната с чудовищными статуями? Не годится добропорядочной христианке заводить в доме такие вещи!

— А безобразные голые фигуры в салоне? Какой стыд!

— А гнусные рыбешки в столовой? Отвратительно!

— А ее дочка играет с этой противной негритянкой! Невообразимо!

— Не хотела бы я, чтобы моя Мелисса играла с такими подругами.

— Или моя Полли.

— Ни за что.

— Диппи говорит, она была замужем за каким-то мерзким итальяшкой, поэтому у нее и хватает наглости величать себя Контессой. Да она такая же Контесса, как я — мамаша Эйзенхауэр!

Лора прикусывает губу, но Белладонна качает головой и делает ей знак хранить молчание. Наконец две перезрелые дебютантки с трудом поднимаются с дивана, вздыхают от счастливой злости и, сунув любопытный нос во все комнаты на втором этаже, возвращаются на первый этаж, где идет веселье.

Впервые за вечер Белладонна от души улыбается. Не говоря ни слова, она встает, оставляет Лору в комнате, находит меня и кое-что шепчет мне на ухо. Я нахожу ее идею блестящей, отправляюсь искать Орландо, привожу его в бальный зал, мы поправляем галстуки и галантным шагом направляемся к Ширли и Летиции. Они стоят возле чаши с пуншем в сверкающем медном зале и с увлечением сплетничают. Мы низко кланяемся — при этом я опираюсь на одну из тросточек с львиными головами от Леандро — и приглашаем их на танец.

Щебеча и чирикая так, что хватило бы на целый зоомагазин, Ширли и Летиция отвешивают глубокие неуклюжие реверансы. Им очень льстит, что на них обратили внимание двое мужчин, столь близких к Контессе. Они поднимаются, я огибаю их и подаю руку. На радостях они не замечают, что я коротко взмахиваю тросточкой. Острое, как бритва, лезвие наискосок подсекает оба сверкающих каблука Ширли. Все происходит в мгновение ока, никто ничего не заметил. Ловкость рук, видите ли.

Орландо уводит Летицию, а Ширли кокетливо хлопает ресницами, глядя на меня. Я вручаю тросточку официанту, раздающему пунш.

— Я считаюсь лучшей танцовщицей в округе, — самодовольно говорит мне Ширли, когда начинается музыка. Она ведет меня по всему танцевальному залу, дабы показаться перед всеми гостями без исключения.

— Значит, мне повезло выбрать такую восхитительную партнершу, — отвечаю я, и ее улыбка становится еще самодовольнее.

Но всего через минуту-другую бурного кружения в вальсе у Ширли отваливаются каблуки. Она издает хриплый резкий вскрик и неуклюже наступает мне на ноги.

— Что с вами случилось, милая леди? — спрашиваю я. В моем голосе звучит глубочайшая забота. — Вы не ушиблись?

— Каблуки! — вскрикивает она. — Мои роскошные каблуки от Белладонны!

Она не совсем права. Каблуки у нее от лукавого.

Я помогаю Ширли целой и невредимой покинуть бальный зал. Она, хромая, удаляется, а добравшись до стены, где можно стоять без посторонней помощи, сердито отталкивает мою руку. Все гости взирают на нее с плохо скрытой насмешкой, а кое-кто из дам громко хихикает. Плотно стиснув губы, Ширли снимает туфли и ковыляет к креслу, чтобы получше рассмотреть, что с ними случилось. Обычные каблуки так не ломаются. Тем более сделанные на заказ специально для Ширли Марринер.

На ее фазанье перо падает тень. Ширли поднимает голову и видит, что на нее с вежливой отрешенностью смотрит Контесса.

— Сорок восемь тысяч шестьсот пятьдесят пять долларов двадцать четыре цента, — холодно сообщает Контесса и отворачивается к гостям. — Но такой канделябр стоит любых денег, вы не находите?

Забыв про каблуки, Ширли бледнеет и чуть не падает в обморок.

* * *

Когда накал праздника начинает спадать, мы отсылаем Лору в садовый павильон у пруда — ждать Хью. Эта часть поместья закрыта для прочих «гостей», так что она может от души выплакаться, не опасаясь, что на нее налетят Ширли с Летицией и им подобные.

Белладонна переходит на балкон, откуда видно, как Лора бредет к пруду. С каждым шагом ее понурые плечи сутулятся все сильнее. Бездонное, густо-синее небо усеяно яркими звездами. Оркестр все еще играет, гости смеются, но сердце Белладонны утомлено.

Она остается на балконе, глядя на все вокруг, но ничего не замечая. Из забытья ее выводит стук в дверь. Вхожу я вместе с нашим новым гостем.

— Прошу прощения, Контесса, разрешите представить вам мистера Хью Тревенена, — объявляю я.

Итак, он все-таки успел. Молодчина. Хью несколько натянуто улыбается, в серых глазах сквозит усталость. Он худощав и вряд ли намного выше Лоры, когда она в легких сандалиях; желтовато-песочные волосы редеют на висках. В его облике, в отличие от Гая, нет никакой внешней эффектности, но на вид он приятный человек и, разумеется, отчаянно жаждет встретиться с Лорой.

— Простите великодушно за то, что прибыл в столь поздний час, — говорит он. Я замечаю, что пальцы у него красивые, длинные и что он не носит обручального кольца. — Не хотел вторгаться в вашу частную жизнь.

Мне нравится, как эти чопорные британцы произносят слово «частный». В их устах оно похоже на подстриженную колючую изгородь.

Белладонна пожимает плечами.

— Нет нужды извиняться, — говорю я ему. — Мы рады видеть вас. И Гай, думаю, тоже будет очень рад. Где бы он сейчас ни пропадал. — Наверное, кувыркается с Нэнси на сеновале. — Но больше всех обрадуется Лора.

— Вы очень любезны, — говорит он с такой искренностью, что я готов его обнять.

— Она ждет в павильоне, — сообщаю я. — Я провожу вас по тропинке до пруда и покажу дорогу. Это маленький домик под тростниковой крышей, вы не ошибетесь. Лора, скорее всего, заперла дверь, но запасной ключ лежит под горшком с гвоздиками, слева от гераней.

Ошарашенный Хью не двигается с места.

— Ну что вы стоите как столб, — поддразниваю я, — когда она давным-давно ждет?

Я не могу не порадоваться, глядя, как в глазах Хью мгновенно вспыхивает робкое счастье и тревожная настороженность рассеивается без следа. Он весь светится от любви.

Хью желает нам доброй ночи, благодарит на прощание, я вывожу его на нужную тропинку и вручаю фонарик. Он чуть ли не вприпрыжку бежит вниз по ступеням, потом, увидев вдалеке павильон, замедляет шаг и идет на цыпочках. Пошарив с минуту, он находит под гвоздиками запасной ключ. Лора ничком лежит на кровати и плачет навзрыд, она не слышит, как открывается потихоньку дверь и щелкает замок под рукой Хью. Не слышит его тихих шагов. Он вполголоса окликает ее по имени, и бедняжке кажется, что она спит и видит счастливый сон. И даже впорхнув в его объятия, она не верит, что это наяву.

* * *

А в доме Белладонна все еще стоит на балконе. Она видела, как Хью торопливо ушел к пруду той же тропинкой, где совсем недавно пробрела подавленная Лора. Гай стоит в темноте, но она не знает, она его не видит. Он скрыт в тени высокого дуба и наблюдает за ней. Ему хорошо видно ее лицо, ярко подсвеченное сзади, из комнаты, он читает на нем странное смешанное чувство — удовлетворение пополам с горькой печалью. И еще усталость, думает он, и смирение.

В той же неподвижной позе она стоит и несколько минут спустя, когда он стучится в дверь, которую Хью оставил приоткрытой.

— Не хотите ли выпить? — спрашивает он, когда она оглядывается посмотреть, кто это.

— Нет. — Она опять поворачивается спиной, выказывая полное отсутствие интереса.

— Могу я задать вопрос? — говорит он. — О вашей дочери.

Ого, какой настойчивый малый! Знает, чем привлечь ее внимание.

Она оборачивается к нему, ее лицо ничего не выражает.

— Брайони спросила меня, можно ли ей с Сюзанной называть меня «дядя Гай», и я сказал, что на это нужно получить ваше разрешение, — говорит он, удобно усаживаясь в серебристо-голубое кожаное кресло с подголовником. — Она сказала, что у нее уже есть дядя Джек в Нью-Йорке и она хочет, чтобы в Виргинии был дядя Гай.

Лицо Белладонны не меняется.

— Если этого хочет Брайони, — произносит она, — я ничего не имею против.

— Я бы не хотел, чтобы вы думали, будто в моем отношении к вашей дочери есть что-то неблаговидное, — говорит он. — Принимая во внимание обстоятельства нашей первой встречи. Я хочу сказать, вашей и моей.

— Принимая во внимание обстоятельства нашей первой встречи, я хотела бы получить ответ на такой вопрос: почему моя дочь вас напугала? — спрашивает Белладонна, усаживаясь в другое кресло. Ее платье тихо шелестит.

Гай долго разглядывает свои ногти, так же идеально вычищенные, как и ботинки. Белладонна не меняет позы, не торопит его.

— Она очень похожа на мою младшую сестру, — отвечает он наконец. — На Гвендолен. Мою Гвенни. — Его глаза подергиваются дымкой. — Видите ли, я почти никогда о ней не рассказываю. Когда я издалека впервые увидел Брайони, мне почудилось, что моя Гвенни воскресла. Понимаю, это игра света и больше ничего. И, наверное, я принимаю желаемое за действительное, потому что чем дольше я смотрю на Брайони, тем сильнее замечаю, что никакого сходства нет. Но выражением лица, манерой петь и танцевать она очень напоминает мне Гвенни. Моя сестра умерла много лет назад, ей было всего лишь девять.

— Простите, — говорит Белладонна, хотя ее голос по-прежнему холоден и отчужден. — Сколько лет было вам?

— Двенадцать, — отвечает он.

Они долго сидят в молчании, впрочем, вовсе не тягостном. Ему, очевидно, не хочется рассказывать о Гвендолен, и Белладонна не испытывает желания расспрашивать. Время от времени снизу до балкона долетают взрывы пьяного смеха. Кому-то из гостей, видимо, неохота уходить, тем более что они по пьяной лавочке не помнят, где оставили машины. Ничего страшного — Билли и Вилли с удовольствием повернут их в нужном направлении.

— Я рад, что Хью приехал, — говорит он наконец.

— Расскажите мне о нем.

Гай, неистощимый говорун, рад стараться.

— У Хью, как вы, наверное, заметили, прекрасные манеры, но это всего лишь внешняя благовоспитанность, — отвечает он. — Его отец был неразборчив в связях. Однажды, во время пьяного кутежа, он полоснул бритвой по своей ноге и по ноге своей любовницы, чтобы побрататься кровью. Мало того, он показывал всякому встречному фотографии этого события, да еще и с гордостью демонстрировал шрам на ноге. — Гай качает головой. — Он считал, что детей нужно видеть как можно реже, и Хью, как и большинство мальчиков нашего класса, был воспитан няней. Няня ему попалась любящая; наверное, это и спасло мальчика от безумия. Она растягивала его шерстяное белье, чтобы оно не жало и не кололо. Няня любила его, защищала от жестокого мира и пуще всего — от родного отца. А мама жила только развлечениями, ходила на балы, на примерки к портнихам, на чашку чая к подругам, лишь бы не тратить время на ненужные хлопоты — на детей и на мужа.

Гай не сумел сдержать горечи в голосе, глаза следили за мелькающими вдалеке огнями. Белладонна поняла: отчасти он описывал свое собственное детство, собственную мучительную память о небрежении и боли.

— Как вы познакомились?

— В школе. Ему было восемь, мне девять, так что у меня за спиной уже был целый год унижений и издевок. Мне кажется, попасть из-под теплого няниного крылышка в жестокую реальность школы — это потрясение, от которого многие из нас так никогда и не оправились. — Он сказал это не потому, что взывал к сочувствию, просто констатировал факт.

— Каково было в школе?

— Вам будет неприятно слушать.

Но она хочет услышать. Она заставляет себя сидеть спокойно рядом с ним и вести расспросы, терпеть возле себя всепоглощающее мужское присутствие, потому что он может дать ответы на часть вопросов, терзающих ее уже много лет. Она хочет услышать его рассказ, потому что он знает о том, как воспитывались они, члены Клуба, что их вырастило и сделало такими. Белладонна легко может представить себе этих людей в школе — они радуются чужой боли, наслаждаются звуком хорошей порки, страдальческие крики разогревают им кровь. Они упиваются могуществом своего высокого положения, радуются несчастью и унижению равных себе.

— Расскажите мне все, — велит она.

— Мне кажется, все закрытые школы, столь ненавистные мне, ставят себе одну главную задачу — запретить все, что может доставлять удовольствие, — говорит Гай. — Поэтому там, чего ни коснись, все плохо — мерзкая еда, жесткие кровати, холод в помещениях, злые учителя — словом, все. И не дай Бог маленькому мальчику выказать хоть тень слабости или отчаяния. Некого попросить о помощи, не на кого опереться, никто тебя не защитит.

Ей казалось, что он рассказывает о ней самой. О том, что с ней сделали.

— И нигде ни одной женщины, если не считать поварих, которые скорее напоминали гунна Аттилу, чем оставшихся дома нянюшек, матерей, сестер, с кем мы привыкли играть в прошлой жизни, — продолжает он. — После матери, когда…

Когда мать умерла, хочет сказать он, но не может. Белладонна понимает это интуитивно.

— Школа закалила меня. Я стал шустрым малым, наловчился мастерить из бечевки что-то вроде лассо, кусочком сыра выманивал крыс из норы и ловил их, как только они высовывали нос, — продолжает Гай. — Остальные мальчишки восхищались моим умением и быстро научились не ссориться со мной, иначе находили в кроватях или карманах дохлых крыс. Я научился этому трюку у одного из приятелей. Его звали Лэндис. Когда Лэндис прибыл в школу, мальчишки вознамерились, как обычно, устроить ему «темную» — накинуться на него всем скопом и оттузить, чтобы знал, кто здесь хозяин. Но Лэндис умудрился перехитрить драчунов. Когда он вселился в свою комнату и начал распаковывать вещи, все были поражены, увидев его прелестные расчески из слоновой кости с монограммами — такие можно увидеть только на туалетном столике знатной дамы. Один из мальчишек, дюймов на восемь выше его и килограммов на двадцать тяжелее, схватил его, решив устроить хорошую трепку. Но Лэндис развернулся и с размаху заехал ему кулаком в лицо. Тот упал, обливаясь кровью. Лэндис протянул ему руку, помог подняться, отряхнул, развернул и дал такого пинка, что тот вылетел в коридор. Лэндис научил меня драться, постоять за себя. Только так можно было завоевать уважение в школе — силой, грубой и внезапной силой. Труднее всего пришлось Хью — он был невысок и худощав. — Гай провел рукой по волосам. — Если школа не ломает ученику дух, то приучает верить в свое превосходство. Человек гордится тем, что сумел остаться в живых. И становится ненасытен в любви.

— В стогах сена, — добавляет Белладонна.

Гай улыбается.

— Особенно в стогах сена.

— И в отмщении, — говорит она.

Гай с любопытством бросает на нее взгляд.

— Да, совершенно верно. Мы с Хью не раз, лежа ночами в кроватях, дрожали от холода, не могли уснуть и мечтали о возмездии.

— Вам это удалось? — спрашивает она.

— Отчасти, — отвечает он. — Планы мести нужно тщательно выстраивать.

— Я это понимаю, — отвечает она. — Но расскажите, чем занимается Хью?

— Работает в «Ллойде». Страхует мои чайные плантации.

— А его жена?

— О да, великолепная Николь…

— Мне кажется, Лора на нее совсем не похожа.

— Ни капельки. У Лоры есть сердце.

— Почему Хью женился на ней? По той же причине, по какой Лора вышла за Эндрю?

— Из гордости, — отвечает Гай. — Из упрямства. Из глупости. Но прежде всего — назло отцу.

— Не понимаю, — говорит Белладонна. — Она, если не ошибаюсь, леди Пембридж, так что для его семьи не было бесчестьем породниться с ней.

— Я могу вам доверять? — спрашивает Гай. — Я еще никогда никому этого не рассказывал.

— Конечно можете, — отвечает Белладонна. Она хочет знать, что он расскажет, а я не могу понять, почему этот разговор принял такой оборот. Дело не только в том, что ей интересно послушать о людях одного с Гаем класса. Хотя, мне кажется, у нее есть склонность вытягивать из людей признания самого интимного характера. Все дело во взгляде ее ослепительных зеленых глаз, таком напряженном, вопросительном, но в то же время жестком. Она словно бросает вызов: Расскажи, мне нужно знать.

Ни разу после приезда в Америку я не видел, чтобы она хоть с одним мужчиной проводила столько времени наедине, сколько с Гаем. Это меня тревожит, но все равно он мне нравится. Я ничего не могу с собой поделать. Он неисправимый повеса, но тем не менее весел, обаятелен, предан Хью и Лоре, хотя сам носит в сердце глубокую рану. Может, поэтому она и относится к нему с терпением. Он не просит ее ни о чем — только выслушать.

— Я никогда не доверял Николь. Может, потому, что она авантюристка, такая же, как я, — говорит Гай. — Но Хью был влюблен, и я старался радоваться за него, хотя понимал, что здесь что-то… как бы это сказать?.. не так. Поэтому я решил проследить за ней.

Он бросает взгляд на Белладонну, ожидая увидеть в ее глазах осуждение, но она лишь внимательно смотрит на него.

— Я обнаружил некое весьма тревожное обстоятельство и много недель спорил с самим собой: что же делать? — продолжает Гай. — Свадьба должна была стать одним из главных светских событий сезона. — Он качает головой. — Но мне нужно было защитить Хью. В ночь перед свадьбой, когда мы оба хлебнули немного лишнего, я повел его прогуляться. Его семья сняла апартаменты в «Клэридже» — точнее, целый этаж. Наши комнаты были соседними, так что я мог за ним приглядывать. Это, конечно, была моя идея. — Он вздыхает. — Но, по невероятному совпадению, прогулка привела нас прямо к дому его родителей. Не забывайте, стояла поздняя ночь накануне свадьбы.

— И его родителям полагалось быть в «Клэридже».

— Совершенно верно. К счастью, Хью настолько опьянел, что не смог разгадать моих намерений. Я подвел его к лестнице, которую по моей просьбе принесли и приставили к стене слуги. Эта лестница вела к окну спальни на верхнем этаже. Я вручил ему фонарик и велел забраться наверх — дескать, он не может жениться, не вскарабкавшись по лестнице.

— Итак, он взобрался и включил фонарик, — тихо подхватила Белладонна. — И кого же он увидел?

— Своего отца. И Николь.

Белладонна хмурится и отводит глаза.

— Finita la commedia, — произносит она.

— Да, — подтверждает он. — Я никогда не забуду, каким было его лицо, когда он спустился с лестницы. «У тебя есть фотографии?» — спросил он, и я утвердительно кивнул. Он больше не сказал ни слова, мы поймали такси и поехали обратно в «Клэридж». Я пытался извиниться, впервые в жизни я не знал, что сказать.

— Очевидно, он сумел смириться, — замечает Белладонна.

— Да. И сумел одержать победу. Никто ничего не заподозрил — ни Николь, ни отец — пока свадебная церемония не закончилась. А наутро молодожены намеревались отбыть на медовый месяц. Хью пригласил отца к себе в комнату, достал конверт с фотографиями и сказал ему, что никогда до самой смерти больше не заговорит с ним, а если тот еще раз попытается тронуть его жену, разошлет фотографии в газеты. Негативы уже отданы адвокатам, и семью ждет жестокий позор. В тот же вечер, когда счастливая пара уединилась в супружеской постели, и Николь собралась принести в дар возлюбленному свою бережно хранимую девственность, он вручил ей еще один конверт с фотографиями и сказал, что не прикоснется к ней до тех пор, пока не убедится, что она не носит под сердцем ребенка от его отца. А потом она будет делать все, чего он от нее потребует, но исключительно в целях произвести на свет наследника.

— Ну и сцену, наверное, она ему закатила.

— Еще какую. Со слезами, с мольбами, с извинениями. Но он был непреклонен. Ей ничего не оставалось, кроме как стать паинькой, по крайней мере на первое время. Она сумела потихоньку добиться его расположения, потому что знала: он до сих пор безответно влюблен в нее. Она быстренько произвела на свет двоих детей и вернулась к прежним привычкам. Правда, стала осмотрительнее. Тогда-то он и познакомился с Лорой.

— Мне кажется, Николь с Эндрю стали бы прекрасной парой, — говорит Белладонна и взмахивает рукой, будто подводя итог. — Они друг друга стоят.

Гай отвечает едва заметной улыбкой.

— Вы правы. Я как раз над этим работаю.

— Неужели в Англии так сложно получить развод?

— Не то чтобы очень сложно, — отвечает он. — Но если Николь узнает о Лоре, то у Хью прибавится хлопот.

— Понятно, — произносит она.

— Знаете, — говорит он, — вы только что взмахнули рукой, и эта ваша манера напомнила мне одну женщину, с которой я был знаком. Нет, точнее сказать, не знаком — просто встретил однажды. В Нью-Йорке.

— Кажется, догадываюсь. Ее имя начинается на Б и заканчивается в неком клубе.

— Откуда вы знаете? Наверное, дело в ваших глазах.

— Ну конечно, больше ни у кого в Америке нет зеленых глаз, — язвительно замечает она. — Вы не первый обратили внимание на это.

Гай улыбается, на этот раз по-настоящему.

— Вы когда-нибудь бывали в клубе «Белладонна»?

— Вы хотите спросить — стояла ли я снаружи и ждала ли, пропустит меня собака или нет? Нет, к сожалению, нет. — Она не лжет, конечно, ей никогда не приходилось стоять на улице. — Мне не нравится быть среди людей.

— Тогда почему, разрешите спросить, вы устроили сегодня этот вечер?

— Чтобы выполнить свои светские обязательства и подбросить соседям пищи для разговоров, — отвечает Белладонна, и ее голос снова становится холодным. — Теперь они посмотрели дом, познакомились с моими эксцентричными выходками — особенно им не нравится, что я вожу дружбу с людьми, которых они считают социально и морально неблагонадежными. И, надеюсь, оставят меня в покое, перестанут забрасывать приглашениями на свои тоскливые вечеринки, помолвки и охоты.

На краткий миг Гай задается вопросом — может быть, он ошибается? Он знает, что она говорит правду, утверждая, что хочет быть в одиночестве. Может быть, его подозрения безосновательны, у Брайони в самом деле была собака по имени Дромеди, а не Андромеда, и все остальное — чистейшей воды совпадение.

А может быть, и нет. Она сидит так неподвижно. Такая величественная. И слушает его с такой сосредоточенностью. И денег у нее столько, что можно купить Английский банк. Ее окутывает непроницаемая завеса тайны, и Гай понемногу влюбляется.

Он встает, потягивается, желает ей доброй ночи.

Она кивает. На ее лицо вернулась безразличная вежливость, та самая, которую он увидел, впервые войдя в эту комнату и усевшись в серебристо-голубое кресло.

Мне знаком этот взгляд, говорит себе Гай, выходя из комнаты. Я видел его много раз — в зеркале.

 

16

Отцы и сыновья

— Быть съеденным почиталось за великую честь, — говорит Хью. — Так рассказывал Гай о племенах людоедов, которых он встречал в путешествиях. Если съешь тело своего самого яростного и самого храброго врага, его ярость и храбрость перейдут в твою плоть и сохранятся навечно.

— Большое спасибо, — говорю я. — Вы снабдили нас очень ценной информацией. Непременно приму ее к сведению, когда в следующий раз буду жарить соседей на шампуре.

Хью смеется, Лора улыбается. Наступило утро, мы сидим у бассейна и с наслаждением потягиваем холодный чай — мой приправлен изрядной порцией бурбона. После вчерашних излишеств мы рады относительному покою. Гай ушел с Брайони и Сюзанной, как он выразился, в «экспедицию» — исследовать лабиринт и тропинки позади него, так что Хью охотно рассказывает о своем друге, а я и Белладонна с интересом слушаем.

Ничто так не развязывает язык, как хорошая порция любви.

— Глупенький, на Цейлоне нет никаких людоедов, — говорит Лора, опуская голову на плечо Хью. Он нежно целует ей волосы. Какая очаровательная картина, думаю я и радуюсь за них всей своей щедрой душой. Хоть кто-то рядом со мной заслуживает счастья.

— Верно, нет, зато есть дикие джунгли, и это ему нравится, — отвечает Хью. — Гай предпочел как можно скорее сбежать от семейных оков; высокое происхождение для него — пустые слова. Отец его был грубиян и самодур; мне кажется, по сравнению с ним даже мой папаша показался бы человеком. Как горько ребенку понимать, что родной отец не любит его и видеть не желает. Невыносимо.

Мы не знаем, что сказать, и Хью замолкает. Мне кажется, мы все понимаем страшную истину его слов. Мы сидим на зеленой лужайке, под теплым полуденным солнышком, подняв серебряные бокалы чая со льдом и мятой. Связанные тиранией нашего собственного детства.

— Гая лишили наследства — для сына английского лорда это немалый подвиг. Но когда умерла мать, а затем и сестра, ему ничего не оставалось, кроме как бежать. Он обвинил отца в том, что он убил их обеих. Я имею в виду мать и сестру. Поднялся чудовищный шум. Отец, конечно, никого не убивал, если не считать намеренное пренебрежение разновидностью медленного убийства. Гай именно так и считал.

— Объясните, пожалуйста, — прошу я. — Я вас не понимаю.

— Гай и Гвендолен, его младшая сестра, всегда были очень близки. Мать была хрупким и утонченным существом, полностью зависела от прихотей мужа и, полагаю, здоровье ее так и не поправилось после рождения Гвен. Она горячо любила Гая — сильнее, чем его старших братьев, чем, наверное, отчасти и объясняется их неприязнь к нему — однако у нее не было сил следить за всем происходящим в доме. Может быть, если бы она не болела и не была временами прикована к постели, ей лучше удалось бы наладить атмосферу в семье. Гай был всей душой привязан к Гвен, особенно после смерти матери.

— Сколько лет ему было, когда она умерла? — спрашиваю я.

— Погодите-ка… Он на год старше меня, значит, ему было восемь лет, а Гвен четыре. — Он покачал головой. — Мне не верится, что Гаю в этом году стукнет сорок. Значит, на следующий год сорок исполнится мне. Черт побери!

— Не такой уж ты старик, — улыбается Лора.

— Спасибо на добром слове, милая, — отзывается он. — Короче говоря, когда их мать умерла, мне кажется, Гай почувствовал еще более глубокую ответственность за сестренку. Их отец, к счастью, редко бывал дома и не проявлял никакого интереса к детям. Насколько помнится, если дети желали увидеть отца, им приходилось договариваться о дате встречи с его личным секретарем.

— Но почему вы сказали, что Гай обвинил отца в убийстве матери? — спрашиваю я.

— Потому что отец наградил мать ребенком, вопреки строжайшему запрету врачей. Во время беременности она тяжело болела, потом потеряла младенца. Это был еще один мальчик. Ума не приложу, почему его отец так стремился к продолжению рода. Может быть, догадывался, что произвел на свет двух никчемнейших мерзавцев, каких не видывала Англия, а единственный достойный сын возненавидел его самого и все, что он олицетворяет. Я этого, наверное, никогда не пойму. И Гай тоже. — Он качает головой. — Одним словом, беременность и гибель ребенка прикончили мать Гая. Она пролежала в постели еще несколько месяцев, затем умерла. Гай так и не простил отца за это.

— А что случилось с сестрой?

— То ли корь, то ли свинка, — продолжает Хью. — Одна из детских болезней, которые мы все подхватываем и благополучно поправляемся. Нелепая болезнь, нелепая смерть. Гай был в школе, а она — дома; отец с нянькой решили, что у нее обыкновенный грипп — дети часто простужаются. Поэтому на ее симптомы никто не обращал внимания, пока не стало поздно. Нянька была кошмарная; ей и в голову не приходило заботиться о своих подопечных. А Гвен была терпеливой малышкой. Она не плакала, не жаловалась. Бессмысленная трагедия.

— Гай был с ней, когда она умерла? — спрашивает Белладонна.

Хью озадаченно посмотрел на нее.

— Да. Почему вы спросили? Мне кажется, между Гаем и Гвен была глубокая, телепатическая связь. Когда она заболела, он почувствовал неладное. Я хорошо помню тот день. Мы были в школе, он разбудил меня среди ночи и сказал, что уезжает, что ему нужно домой, Гвен заболела. Я сказал ему, что он дурак, что если он убежит, его высекут и запрут в карцер, но он заявил, что ему все равно: он, дескать, уже подкупил одного из сторожей, чтобы тот довез его до станции. Я отдал ему все свои скромные сбережения, какие хранил в носке, и он уехал. Гай есть Гай; он, конечно, добрался до дома, проник внутрь и поднялся в спальню к сестре. Она была очень больна, но, мне кажется, усилием воли заставляла себя дождаться брата, попрощаться с ним. Она сказала ему, чтобы он не горевал, на небесах она встретится с мамой и маленьким братиком и всегда будет любить Гая, станет его ангелом-хранителем.

По щеке Лоры скатывается слеза; у меня, признаюсь, тоже перехватывает горло.

Хью замолкает и переводит дыхание.

— Она умерла у него на руках; вряд ли это утешило его. Но затем им овладела ярость. Он сидел с Гвен, пока ее тельце не остыло. Никто не вошел посмотреть, как она себя чувствует, ни один человек. Потом по черной лестнице он спустился в парадный зал, где отец устраивал очень важный обед.

— И никто не знал, что Гвен умерла и что Гай находится там, в доме? — спрашиваю я.

— Никто, — отвечает Хью. — Гай, не помня себя от ярости, ворвался в обеденный зал. Он вопил во всю мочь, молотил кулачками по груди отца в точности так, как учил его Лэндис. Ну и сцена была для гостей! Благовоспитанным юным джентльменам не полагается давать волю своим чувствам на публике, тем более среди выдающихся друзей и коллег своего отца. Но Гаю было наплевать на этикет. Он орал на отца, утверждая, что тот убил сначала мать, а теперь прелестную маленькую сестренку, что придет день, и отец за это заплатит, что он, Гай, не успокоится, пока не отомстит подлому убийце за смерть матери и сестры. И заявил отцу, что не будет больше с ним говорить, что возненавидит его навеки, до конца своих дней, покуда не узнает, что старик мертв и брошен на съедение крысам. Мальчишка бился в такой истерике, что пришлось позвать на помощь всех слуг. Они с трудом успокоили его и уложили в постель.

— Бедный мальчик. Какой ужас. Я никогда не знала этой истории во всех подробностях.

— И знаете, в чем самая большая ирония судьбы? Скорее всего, это был единственный раз, когда отец Гая по-настоящему гордился сыном, — добавляет Хью. — Гай доказал дорогому папочке, что у него есть мужество и характер. Что он готов сражаться за то, во что верит. Гнев и угрозы — такими методами отец привык устрашать всех, кто встречался на его пути. Он был наделен могуществом и волей к власти. В тот единственный раз, когда мне довелось повстречаться с ним, он напугал меня до полусмерти.

— Как его звали? — спрашиваю я, как будто между прочим, стараясь не смотреть на Белладонну. Судя по описанию, отец Гая именно такой человек, каким мог быть Его Светлость. — Он еще жив?

— Его звали граф Росс-и-Кромарти. — Хью горько смеется. — Такое звучное имя дано такому подлецу. Но он умер много лет назад. Если не ошибаюсь, незадолго до конца войны. Гай говорит, старик получил по заслугам.

Проклятье. Если отец Гая умер во время войны, значит, это наверняка не он. Разумеется, глупо с моей стороны думать, что каждый богатый английский подонок, о котором нам доведется услышать, может оказаться Его Светлостью. С тем же успехом можно заподозрить отца Хью. Или Лоры. Или даже отца Притча. Дважды проклятье. Пора остановиться.

— Значит, старший сын теперь стал графом, — заключаю я, оставляя свои подозрения при себе.

Хью кивает.

— Джон Фрэнсис. Донельзя никчемный тип. Когда я в последний раз слышал о нем, мне рассказали, что он напивается до бесчувствия. Пропил почти все поместье. Не помню, где находится Фредерик, второй сын. Может, в африканском вельде, стреляет обезьян в спины и считает это развлечением. На него это похоже.

— Гай вернулся в школу? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает Хью. — Граф поговорил с директором, и его взяли обратно. Он приезжал ко мне домой каждые каникулы, а когда ему исполнилось восемнадцать, сбежал. Братья ненавидели его не меньше, чем он их, и потому были рады избавиться от него. Насколько мне известно, Гай объехал всю Африку и Индию, а в войну судьба снова свела нас. Его направили в Индию, меня тоже. Там мы завели множество полезных знакомств. А когда война закончилась, он открыл свое дело. Наверное, пригодились те же самые знакомства. Он занимался и драгоценными камнями, и импортом-экспортом, завел чайные плантации на Цейлоне и Бог еще знает что. Я хорошо знаю Гая и поэтому не расспрашивал о подробностях.

— Но он хороший друг, — замечаю я.

— Самый лучший на свете, — искренне подтверждает Хью. — Да, я знаю, с дамами он обращается не всегда порядочно, но, если говорить всерьез, у него доброе и горячее сердце. Без него, без всего, что он сделал для меня — для нас обоих — я бы не сидел здесь с женщиной, которую люблю. И он ничего не просит взамен. — Хью хмурит брови. — Пожалуй, Гай чересчур гордится тем, что у него такая железная воля. Я часто думаю об этом, потому что многим ему обязан. Но, боюсь, он муштрует свои чувства, как в армии муштруют новобранцев. Он мастер утаивать свои мысли.

В этом он встретил достойного противника.

* * *

Хью может остаться у нас всего на четыре дня, и после его отъезда Лора долго гуляет вокруг садового павильона и безутешно рыдает. Она собиралась уехать вскоре после него, но я уговариваю ее остаться еще на несколько недель. Ее дети путешествуют с отцом, так что ей нечего делать в опустевшем доме. Я настоял, чтобы в следующий визит Лора привезла к нам Руперта и Кассандру. Это будет полезно для Брайони — она станет страшно скучать по Гаю. Но и эта проблема разрешается легко. Лора уговаривает нас разрешить Гаю остаться вместе с ней, чтобы они вернулись в Лондон вместе. А затем он собирается на Цейлон. Дела на чайных плантациях — вот все, что он сказал. Он слишком долго отсутствовал.

Ко всеобщему удивлению, Гай и Белладонна завели привычку каждое утро отправляться на верховые прогулки. Первой эту идею предложила Лора — она оседлала лошадь, чтобы чем-то себя занять, но вскоре потеряла к таким прогулкам интерес. Вместо нее за ними присматривает Фэркин. В глазах у него удовлетворенный блеск.

— Этот парень — прирожденный всадник, — гордо замечает он.

— Но все же до Контессы ему далеко, — парирую я.

— Да, она, как никто, умеет подойти к животному с лаской, — соглашается он. — Но он будто родился в седле.

Белладонна не обсуждает со мной свои утренние прогулки, и я не спрашиваю. Дни наши проходят в приятном однообразии, как и положено знойным июльским дням. Они встают, седлают лошадей и отправляются на прогулку. Я не торопясь завтракаю с Лорой и даю ей наговориться о Хью и Гае. От неприязни мы постепенно перешли к взаимному обожанию, и она не задает любопытных вопросов о Белладонне. Мы без дела слоняемся по дому или читаем. Потом я разбираю бумаги — у меня их всегда целая гора — а Лора пишет письма. Мы купаемся в бассейне. Обедаем на свежем воздухе. А ближе к вечеру, когда становится прохладнее, часто работаем в саду. Брайони играет с Сюзанной и другими детьми. Если возникает необходимость, я звоню Джеку или Притчу. Но новостей нет. Будем терпеливы. Будем рассчитывать и строить планы.

Вздохни поглубже. Стреляй спокойно и уверенно. Целься в сердце.

После ужина мы сидим на веранде и любуемся пляской светлячков. Весь прочий мир уходит далеко-далеко. Здесь, в убежище, он не может причинить нам боли.

Так я говорю себе изо дня в день. Я жду. Что-то произойдет. Очень скоро. Белладонна меняется. Некая крохотная частичка ее становится мягче, и причина этому — Гай. Я вижу, она пытается бороться с этой мягкостью, но не так усердно, как боролась бы год или два назад.

— Ты стала заметно бодрее, — говорю я ей однажды благоуханной ночью, когда мы с ней остаемся вдвоем.

— Что ты хочешь сказать? — хмурится она.

— Что твоя веселость отчасти связана с мистером Гаем Линделлом, любителем поваляться в сене.

— Брайони очень привязана к нему, — с теплотой в голосе говорит она.

— Я тоже, по-своему. И Лора, разумеется. Вообще он обаятельный малый. Если, конечно, не обращать внимания на его злосчастное либидо. — Я улыбаюсь. Я не могу сказать ей, что больше всего он нравится мне потому, что держит при себе свои подозрения о том, кто она такая на самом деле. — Но, надеюсь, с тобой он ведет себя как настоящий джентльмен.

Я жду, что за эти слова она оторвет мне голову, но она почему-то пропускает их мимо ушей.

— Да, конечно, — говорит она после тягостного молчания. — На прогулках мы редко разговариваем. А если и говорим, то о всякой ерунде. Ни о чем важном. Он немного напоминает мне Джека. Только не такой скованный. И все-таки мне кажется, они оба люди чести, каждый по-своему.

— Верно. Но Джек — наемный работник и знает о вас очень многое. Мы вместе прошли через такое…

Нет, нет, нет, я не хочу вспоминать о сэре Патти. Напрасно я завел этот разговор.

— Ладно, — торопливо добавляю я, чтобы загладить оплошность. — Я волновался за тебя, только и всего. Волновался, что ты слишком волнуешься за него. Ты меня понимаешь?

— Ни капельки. Тебе что, твоя коленка подсказала? — язвительно спрашивает она. — Черт бы тебя побрал, Томазино, терпеть не могу, когда ты прав. Но если тебе станет легче, я скажу, что в самом деле не понимаю, почему мне легко его выносить. И все. Больше мне нечего сказать о Гае Линделле.

Итак, к чему мы пришли?

Старого обманщика не проведешь.

* * *

Чемоданы собраны, билеты куплены. После отъезда Лоры и Гая в доме станет очень тихо, и я намереваюсь долго и с наслаждением дуться на весь белый свет. Я слишком привык каждый день видеть их лица.

В последнюю ночь перед их отъездом Белладонна никак не может заснуть и среди ночи спускается в библиотеку, чтобы отыскать себе какую-нибудь милую скучную книжицу из тех, что когда-то навевали сон на мадам де Помпадур. Шагая обратно по коридору к себе в спальню, она замечает, что дверь комнаты Гая чуть приоткрыта и оттуда на ковер льется яркий золотистый свет.

Он тоже не находит покоя.

Ее охватывает любопытство, и она заглядывает. Гай в пижаме и халате орехово-коричневого шелка сидит на кровати и держит в руках небольшую серебряную рамку. Он смотрит на нее так внимательно, что не замечает Белладонны, и та интуитивно догадывается, что это, наверное, фотография его сестры или матери. Он склонил голову, а на лице написано такое горе и мука, что она невольно вздрагивает от тягостной печали, кольнувшей ее сердце. Она сама удивляется этому чувству и пугается его. За все годы после смерти Леандро она ни разу не испытывала сострадания к мужчине.

Она на шаг отступает от двери, затем стучит.

— Я увидела, что у вас горит свет, — говорит она. — С вами все в порядке?

Он мгновенно сгоняет с лица печаль и кладет рамку с фотографией стеклом вниз на ночной столик. Он очень удивлен ее заботой; до сих пор она ни разу не проявляла внимания, не любила говорить о чувствах — ни о своих, ни о его. Она не из тех, кого зовут сочувственными натурами.

— Да, благодарю вас, — отвечает он, поднимает глаза на нее и пытается улыбнуться. — Мне нравятся женщины в мужских пижамах.

— Вы хотите сказать, вам нравятся женщины без пижам, — поддразнивает она.

— Ну почему же, Контесса, — улыбается он. — Если бы я не знал вас лучше, я бы сказал, что вы строите мне глазки.

Ее лицо неуловимо суровеет.

— Ничего подобного, — отрезает она.

— Конечно, — мягко соглашается он. — Я и не думал. Хотите войти? Или посидим где-нибудь еще?

Сама не зная почему, она входит в его спальню и садится в кресло, обитое светлым кремовым атласом. Будто защищаясь, подтягивает колени к груди.

— Брайони будет очень скучать по дяде Гаю, — говорит она. — Вы будете писать ей?

— Обязательно, — отвечает он. — Буду слать ей телеграммы с Цейлона.

— Вы надолго собираетесь туда?

— Надеюсь, нет. Только улажу дела.

— Понимаю.

— Другие на вашем месте спросили бы: какие дела?

— Гай, это меня не касается.

— Я бы рассказал вам все, что вы захотите узнать.

— Рассказали бы? — переспрашивает она. — Например, о чем?

— Например, о том, какая вы удивительная.

— Я не желаю слышать этого, — тусклым голосом произносит она. — И никакая я не удивительная. На самом деле вы меня совсем не знаете.

— Я знаю то, что видел. И знаю, чего я хочу.

— Чего же вы хотите? — спрашивает она, мгновенно надевая на лицо маску вежливой отстраненности, какую она обычно носит при чужих. Но только Гай ей совсем не чужой.

— Конечно, тебя.

— Почему?

Гай озадаченно смотрит на нее. Никогда прежде женщины не задавали ему такого вопроса.

— Почему я хочу тебя? Ты хочешь спросить — почему я хочу тебя такой, какая ты есть? — вслух размышляет он. — Ты в самом деле считаешь себя таким чудовищем? Ты можешь посмотреть мне в глаза и сказать, что я тебя совсем не интересую? И никакой другой мужчина тоже?

— Да, — отвечает она. — Да, могу.

— Понятно. — Он не требует, чтобы она посмотрела ему в глаза и сказала это. Боится, что она и вправду скажет. — Но я тебе не верю.

— Гай, меня не интересует, что вы думаете и чего вы хотите, — печально произносит она, теребя ворс на бархатной подушке. — Это не имеет к вам никакого отношения.

— Ты имеешь в виду то, что случилось с тобой? То, что сделало тебя такой?

Она в ужасе смотрит на него.

— Я знаю, с тобой что-то стряслось, — продолжает он. — Нечто, полагаю, такое ужасное, что тебе не хочется об этом говорить. Ты будто бы… не знаю, как сказать… запечатала себя в сосуд. В тебе гнездится какая-то боль и гложет тебя изнутри. Мне хотелось бы помочь тебе, — со страстью говорит он. — И хочу я только одного: разреши мне помочь. Хочу, чтобы ты поверила: мне можно доверять, и я согласен ждать, пока ты не поверишь в это.

— Я не прошу жалости, — возражает Белладонна. — Она мне не нужна.

— Я предлагаю тебе не жалость, — тихо говорит он. — А любовь. Ты знаешь, что я люблю тебя.

— Вы не можете меня любить. Я этого не хочу, — говорит она. Именно так, слово в слово, ответила она когда-то Леандро. Помнит ли она об этом? — Я не способна любить. У меня нет сердца.

— Это неправда, — возражает он. — Ты любишь свою дочь; ты любишь Томазино. Лора, и Хью, и все, кто живет здесь, боготворят тебя, и ты это знаешь. Они видят в тебе доброту, даже если ты сама ее не замечаешь.

— Хватит, — грубо прерывает она его и встает. Когда такими же словами с ней говорил Джек, она заставила его поклясться, что он никогда больше не произнесет этого. Но Джек знал гораздо больше, чем Гай. И Гай значит для нее гораздо больше, чем Джек. — Никогда больше не говорите так со мной. Я этого не хочу.

Я каждый день размышляю: что же со мной не так? — сказала она когда-то Леандро. — Но не могу… И, наверное, никогда не смогу… Я не хочу быть такой, но по-другому не умею. Это сидит слишком глубоко во мне, не вытравишь.

— Мне все равно, — говорит Гай. — Я люблю тебя, как никогда в жизни не любил ни одну женщину, и не стыжусь сказать это. И если ты хоть когда-нибудь думала о ком-то, кроме себя, то должна понимать, как мучительно для мужчины объясниться в любви женщине, которая, и он знает это, с презрением отвергнет его. Но меня это не остановило, не остановят и любые твои слова, и я буду любить тебя до последнего вздоха.

— Так говорил и Леандро, — отвечает она, глядя в пол. — Что он меня любит. Что можно пылать гневом и ненавистью к одному человеку и в то же время любить другого.

Но Леандро годился ей в дедушки. Это совсем другое дело. Леандро ее спас.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — произносит Гай и встает. Вдруг его обжигает острой болью неожиданная мысль: он действительно совсем ее не понимает.

— Почему он не должен был любить тебя? — Он вздыхает. — Но ты права. Я вынужден уступить. Я в самом деле не знаю, кто ты такая, Контесса. Ты даже не сказала мне своего имени. — Он поднимает на нее глаза, полные боли. — Почему ты мне не доверяешь? Почему не можешь сказать, кто ты такая? Кто ты? Кто ты такая?

Он делает шаг к ней, но она отшатывается и вжимается в кремовый атлас кресла. Ее лицо искажает такой ужас, что Гай мгновенно отдергивает руку.

— Что? Что я такого сказал? — в отчаянии спрашивает он. — Контесса, что с тобой? Что случилось?

Он догадывается: она больше не видит его. Он инстинктивно отшатывается от нее и садится на кровать, кутается в одеяло.

Она все еще вжимается в кресло, застыла в панике, как загнанный в угол зверек.

— Я приведу Томазино, — говорит ей Гай. — Я встану, медленно, и пойду приведу Томазино, хорошо?

Он скатывается с кровати, широко распахивает дверь и бежит ко мне в спальню. Его лихорадочный стук сразу же будит меня.

— Не знаю, что я такого сказал, — сообщает он, запыхавшись.

— Уверен, вы ни в чем не виноваты, — говорю я ему, и мы спешим к его двери. — Подождите снаружи. Нет, приведите Орландо. Его комната в конце коридора, наискосок от высоких напольных часов.

Я вхожу, тихо шепчу по-итальянски, потом сажусь на кровать и жду, пока она стряхнет оцепенение. Я не видел ее такой с тех пор, как мы жили в Ка-д-Оро. И не думал, что когда-нибудь увижу. Я считал ее неумолимой, как стальной капкан. Столько лет она была тверда, далека и несокрушима.

Я недоступна пониманию, — говорила она Джеку, отвергая его любовь. — Я — порождение фантазии, и больше ничего. Я ничего не могу поделать, только найти их и заставить страдать.

Я не знаю, что с ней делать; мне одному не справиться. О, как бы я хотел, чтобы здесь был Маттео! Только он и умеет утешать ее.

Взгляд Белладонны направлен в какую-то точку над кроватью Гая. Я не касаюсь ее из опасения, что вызову еще более сильную реакцию. Проходит немного времени, она содрогается всем телом, и глаза останавливаются на мне.

— Пусть он уйдет, — говорит она, раскачиваясь взад и вперед. — Пусть он уйдет.

На миг у меня перед глазами вспыхивает давно забытое зрелище — влажный лоб мистера Дрябли. Пусть он уйдет. Так говорила она ему в Мерано, когда он напугал ее.

Кто вы такая? Зачем вы здесь?

— Он ушел, — говорю я, будто успокаиваю ребенка. — Тебе ничто не грозит. Ты в своем доме, в Виргинии, и тебе ничто не грозит. Пойдем, пора спать. — Я оглядываюсь — в дверях высится массивная фигура Орландо. Мне сразу становится легче.

— Cara mia, — говорит ей Орландо. — Avanti, per favore, cara.

Будто в трансе, она медленно поднимается и выходит с ним. Он отводит Белладонну в ее комнату. По дороге он будет тихо разговаривать с ней по-итальянски, голосом глубоким и успокаивающим, как у Леандро, и посидит с ней, пока она не уснет. А потом сядет и будет охранять, пока она не проснется.

Гай смотрит им вслед. Я касаюсь его руки, и он вздрагивает от неожиданности.

— Простите, Томазино, — говорит он и проводит рукой по волосам. — До сих пор не понимаю, что я такого сказал, чем так напугал ее. Сказал, что я люблю ее, вот и все. Потому что я действительно ее люблю. — Он смотрит на меня, заметно волнуясь. — Вы знаете, я никогда прежде не говорил этих слов. И они — чистая правда.

— Гай, я очень рад, честное слово. Я на вашей стороне, — серьезно говорю я. — Хотя, мне кажется, она не очень-то внимательно слушала то, что слетало с ваших губ.

— Действительно, — говорит он, вздыхает и бредет к себе в комнату. Там он садится на кровать, его плечи сутулятся. На утомленном лице проступают морщины, которых я раньше не замечал. Ему очень, очень грустно, и мне хотелось бы сказать ему что-нибудь ласковое, успокоить и его тоже.

Проклятье. Сегодня ночью я ни на что не годен.

— С ней случилось что-то ужасное, правда? — говорит он, не ожидая ответа. — Я уверен. Какой-то мужчина сделал с ней что-то ужасное, да?

— Вы и представить себе не можете, — отвечаю я.

— Я бы сделал все, чтобы помочь ей, — говорит он. — Если она позволит.

— Знаю, — говорю ему я. — Но самое лучшее, что вы можете сейчас сделать, это завтра же сесть в самолет. Тогда она снова станет самой собой. Я над этим поработаю.

Он поднимает глаза на меня и пытается улыбнуться.

— Вы тоже мне не доверяете, — замечает он.

— Напротив, дорогой мой Гай. Я доверяю вам гораздо больше, чем вы думаете. — Мне так хочется сказать ему, что он не ошибся, что она в самом деле Белладонна, но я не могу.

Он поднимает глаза на меня, и я вижу — он знает. Но он джентльмен и поэтому ничего не говорит. На его лице появляется оттенок прежнего озорного обаяния.

— Я сяду на самолет, — соглашается он. — Но вернусь, как только смогу. Вы попрощаетесь с ней за меня завтра?

— Обязательно. И не забудьте привезти нам, беднякам, несколько «кошачьих глаз».

— Вы имеете в виду хризобериллы? Откуда вы знаете, что их добывают на Цейлоне? — спрашивает он.

— Такой камень был у Леандро, — отвечаю я. — Талисман для отпугивания злых духов, так он говорил.

— Томазино, вы чудо, — тихо говорит он. — Что бы она без вас делала?

О, как мне нравятся мужчины, которые разбираются в драгоценностях, настоящих, бесценных сокровищах!

Я, конечно, говорю не о «кошачьем глазе».

* * *

После отъезда Гая, Брайони рыдает в три ручья — почти так же горько, как плакала Лора после отъезда Хью. Но через несколько дней, получив первую телеграмму, заметно приободряется.

«Дорогая Брайони, — сказано в ней. — Ужасно жарко. Ужасно кусаются комары. Ужасно много чайных листьев. Ужасно скучно без тебя. Вернусь, как только смогу. Люблю. Дядя Гай».

Брайони прыгает на одной ножке вокруг дома, распевает веселые песенки, вместе с Сюзанной рисует для Гая картинки и пишет забавные рассказы, которые мы отсылаем авиапочтой, заказным письмом.

Наступает сентябрь, Брайони пора возвращаться в школу. Проходит еще месяц; вечерами в воздухе становится ощутимо прохладнее. Мы накрываем клумбы, Белладонна поливает мандрагору медовой водой. Она подолгу сидит в своем саду или гуляет с Орландо и Фэркином. Она извиняется передо мной за сцену с Гаем, и я говорю, что не понимаю, о чем идет речь.

Каждый понедельник, незадолго до обеда, звенит дверной колокольчик, и Брайони бежит открывать. Там стоит Джимми, почтальон; привратник Тибо разрешает ему войти. Он приносит телеграмму с Цейлона для маленькой леди. Мы позволяем Брайони самой расписаться за нее, и она прочитывает весточку от дяди Гая несколько раз про себя, а потом уже делится ее содержанием с нами.

Но однажды наступает понедельник, когда я просыпаюсь с подергиванием в колене. Не трещит дверной колокольчик, не приходит Джимми с телеграммой, не звонит телефон. За обедом тишина, только стрекочут сверчки да изредка позвякивают колокольчики на шее у коров. Брайони горько плачет и так, в слезах, засыпает, несмотря на все заверения Белладонны о том, что с дядей Гаем ничего не случилось, просто телеграмма запоздала, такое часто случается.

Но Брайони такая же, как я. Всегда чувствует, когда случается неладное.

Проходит день, потом неделя, а телеграммы все нет и нет. Я звоню Притчу и прошу его разузнать, что происходит на Цейлоне. Мы также подключаем к делу Хаббарда и Дилли, они пускают в ход свои связи в посольстве. Я звоню Хью и Лоре, но они ничего не слышали.

Гай словно провалился сквозь землю.

Поэтому, когда в следующий понедельник звенит дверной колокольчик, Белладонна сама открывает дверь, думая, что это Хаббард или Дилли со срочными известиями. На улице громко шумит ливень, небо грозно потемнело, гром рокочет, как мой живот, когда я голоден. На пороге стоит человек, он промок до нитки, шляпа, натянутая на глаза, полна воды, с плаща текут ручьи. Он прислоняется к двери, будто только она и способна удержать его на ногах. Так оно и есть. Он хочет выпрямиться, сказать что-то, но качается и без сознания падает на пол.

Белладонна кричит, зовет меня, я прибегаю. Мы переворачиваем гостя лицом вверх, но я и без того знаю, кто он. Конечно же, Гай. Он бледен, как смерть.

— Я позвоню врачу, — говорит она, бежит в вестибюль и нажимает кнопку сигнализации, вызывая помощь. — Брайони не должна видеть его таким.

— Не волнуйся, — успокаиваю я. — Она на собрании девочек-скаутов до шести часов.

Вскоре прибегают Орландо и Хаббард, мы относим Гая в желтую спальню, снимаем мокрую одежду, надеваем пижаму и накрываем его одеялами. Он стонет от боли и горит в лихорадке. Кожа у него странного цвета; ладони и подошвы ног ярко-красные. Наверное, подхватил какую-то страшную тропическую болезнь.

Прибывает доктор Гринуэй. Он проводит с пациентом на удивление мало времени.

— Слава Богу, это не заразно, — говорит он. — Но он тяжело болен. Это лихорадка денге. Во время войны я долго жил в Африке, поэтому сразу распознал характерные симптомы. Красные ладони и подошвы, сыпь. Это денге. Ее часто принимают за желтую лихорадку или тиф. Неверное лечение может его погубить.

— Но он не умрет? — спрашивает Белладонна.

— Искренне надеюсь, что нет, — отвечает врач. — Посмотрим, не станет ли ему хуже. Но если перед тем, как заразиться, он был крепок, то у него хорошие шансы выкарабкаться. Я бы сказал, пятьдесят на пятьдесят.

Такой прогноз не воодушевляет.

— Нужно ли перевозить его в больницу? — спрашиваю я. — Мы бы предпочли выхаживать его здесь. Мы можем организовать круглосуточное дежурство, обеспечить все, что скажете. Только объясните, что делать.

— Полагаю, здесь ему действительно будет лучше. К тому же его нужно как можно меньше перемещать, — говорит врач, нахмурившись. Он не желает обижать знаменитую Контессу, которая практически финансировала строительство целого крыла в больнице Дэвиса. — Но при нем денно и нощно должна находиться опытная медсестра. Непрерывное наблюдение и внутривенные вливания. Разрешите позвонить по телефону.

— Спасибо, доктор, — говорит Белладонна. — Мы обеспечим ему наилучший уход. Под вашим надзором, разумеется.

— Постельный режим, полный покой. Побольше жидкости, если он сможет глотать. Сестры дадут вам советы. Ему будет очень больно — лихорадку денге не зря называют «костоломкой». Завтра утром в первую очередь заеду к вам.

— Я вам очень признательна, — говорит Белладонна. — За все, что вы сделали. Нам повезло, что у нас такой доктор, как вы.

Он смущается, улыбается, надевает шляпу и исчезает под дождем.

Спустя несколько минут звонит телефон. Это Тибо из сторожки у ворот.

— Надеюсь, все в порядке, — обеспокоенно говорит он. — Молодой джентльмен просил не докладывать, хотел сделать сюрприз для Брайони, так что я подвез его до вторых ворот и не звонил, как он и велел. Но на вид он был очень плох.

— Не переживайте, Тибо, — отвечаю я, — но у него в самом деле жестокая лихорадка. Как только ему станет лучше, нам не помешает ваш знаменитый фасолевый суп.

— Будет сделано, — говорит он и вешает трубку.

Вот он, сюрприз для Брайони, прямиком из джунглей. Мне не нравится думать о джунглях, они напоминают о бельгийских лесах.

О том, как я пытался завоевать то, что завоевать невозможно.

 

17

Возвращение блудного сына

— Брайони, ангел мой, у меня для тебя есть две новости — хорошая и плохая. Будь храброй девочкой, и я тебе все расскажу. Ты можешь быть очень-очень храброй? — говорит Белладонна дочери. Совсем недавно прибыла первая медсестра, она сделала для Гая все, что нужно, рассказала нам о том, как за ним ухаживать, и поселилась в соседней комнате. — С какой новости начать?

— С плохой, — очень серьезно произносит Брайони. — Дядя Гай умер, как папа?

— Нет, милая, он не умер. Но дядя Гай очень тяжело болен. У него страшная лихорадка. Это плохая новость. А хорошая — дядя Гай приехал сюда, чтобы мы помогли ему выздороветь.

Лицо Брайони осветилось.

— Правда? Дядя Гай здесь? — спрашивает она.

— Да, здесь, в желтой спальне, как и в прошлый раз. За ним ухаживает специальная медсестра.

— Дядя Гай здесь! — Брайони бросается матери на шею. — Можно мне к нему? Можно? Можно? Ну можно?

— Да, но только на минутку. Помнишь, как в Нью-Йорке у тебя был грипп и тебе было так плохо, что ты все время плакала? — Брайони кивает. — Дяде Гаю тоже очень плохо и хочется плакать, но он не может. Нам кажется, он знает, что он болен, но не понимает, что болен очень тяжело. Поэтому давай не будем показывать ему, как мы за него волнуемся. Давай очень-очень постараемся и будем бодрыми и веселыми. Понимаешь, дядя Гай совсем не такой, каким мы его видели раньше. Тогда он был сильный и здоровый. А сейчас слабый и больной. Как только он поправится, он снова станет таким, как был.

— Ты обещаешь? Честное слово? Честное-пречестное?

Белладонна опускается на колени и обнимает Брайони.

— Да, милая моя девочка, обещаю. Он ни за что не умрет. Мы этого не допустим, правда?

Брайони качает головой.

— Может быть, я дам ему Сэма, чтобы ему стало лучше?

— Пока не надо, — говорит Белладонна. — Я очень рада, что моя девочка такая храбрая.

— Я помогу ему выздороветь, — решительно заявляет Брайони. — Мама, пойдем. Скорее. Мы ему нужны. — Рука об руку они медленно шагают наверх. В дверях спальни Белладонна останавливается.

— Нам придется надеть маски, — говорит она, доставая из стола с медицинскими принадлежностями марлевые повязки. — Чтобы дядя Гай не заболел от наших микробов. Он очень, очень слаб. — Она повязывает себе и дочери маски и приоткрывает дверь. Брайони подбегает к кровати. Там бормочет и мечется в жару Гай. Медсестра хмурит брови над маской, но ничего не говорит. Брайони берет Гая за руку.

— Мама, какой он горячий и потный. — Брайони поднимает на мать глаза, полные слез. — Даже меня не узнает.

— Обязательно узнает, милая, как только очнется. Это лихорадка. Он не понимает, где находится, что говорит, кто вокруг него. Надо набраться терпения, тихонько сидеть с ним и ждать, когда ему станет лучше.

— Можно мне сидеть с ним каждый день?

— Да, понемногу, после школы. Можешь делать здесь домашнюю работу. Мы будем все время говорить с дядей Гаем, тогда он будет слышать наши голоса и скорее очнется. Доктор сказал, это самое лучшее, что мы можем сделать.

Медсестра, услышав такое, чуть не взорвалась. Белладонна впивается в нее горящими глазами, та не выдерживает и смущенно отводит взгляд.

— Мам, ты хорошо придумала. А можно Сюзанне тоже приходить?

— Об этом надо спросить у мамы Сюзанны, — без колебаний отвечает Белладонна. — Теперь поцелуй дядю Гая, чтобы он поскорее выздоравливал, и пойдем. Не стоит утомлять его.

Брайони склоняется над кроватью и целует Гая, потом хихикает.

— У него борода колется, — говорит она. — Он похож на пирата.

— Скажешь ему это, когда он очнется.

— Мама, теперь ты тоже его поцелуй, чтобы он скорее выздоравливал, — требует Брайони.

Белладонне ничего не остается. Ее губы впервые коснутся мужской щеки с тех пор, как…

С тех пор, как она была с Леандро.

Целыми днями мы сидим у постели больного. Гай лежит в забытьи, бледный, как смерть, а над ним хлопочут медсестры, которых рекомендовал доктор Гринуэй. Больше всего нам нравится одна из них — очень педантичная, но не такая ворчливая сестра Сэм. Ей обычно достаются послеобеденные смены.

— Ее зовут сестра Сэм, как твою куклу, — говорит дочери Белладонна.

— Она тоже под платьем мальчик? — осведомляется Брайони.

Белладонна с трудом подавляет смех.

— Нет, милая, ее полное имя Саманта, — отвечает она. — И мы должны ее слушаться, делать все, что она говорит.

Сестра Сэм коренаста и приземиста, однако очень проворна и горячо предана своему лихорадящему пациенту. Я задумываюсь, с кем бы ее познакомить. Может, с Темплтоном, шофером? Или с конюхом Фэркином? От нечего делать я развлекаюсь, оттачивая свои своднические навыки. Я ими горжусь — сегодня утром Белладонна показала мне письмо от Джека. Через несколько месяцев Джек собирается жениться на Элисон и просит нашего благословения. Великолепно. Брайони будет держать букет, а я сошью себе красивый новый костюм.

— Ты рада? — спрашиваю я у Белладонны. — Я-то очень рад. Но в меня он не был влюблен.

— Он был влюблен не в меня, а в женщину, которой в реальности не существует, — устало отвечает она. — Гора с плеч. Честное слово, Томазино.

— Понимаю, — бормочу я, ожидая большего.

— Он достоин доброй женщины, которая будет его любить. Я рада за него, — продолжает она. Мне кажется, она чересчур горячо возражает мне.

— А что ты скажешь о Гае? Он хороший человек? — отваживаюсь спросить я.

На ее лицо опускается знакомая отчужденность.

— Не знаю, — отвечает она после минутного раздумья. — Надеюсь, что да, хотя бы ради Брайони.

— Хью уверен, что Гай хороший человек. И Лора уверена. А это кое-что значит.

— На что ты намекаешь?

— Ни на что, — отвечаю я с самым невинным видом. На нее опять напала хандра. Гай всегда оказывал на нее странное воздействие, и даже сейчас, когда он лежит практически в коме, его присутствие нарушает всеобщий покой.

Видите? Впервые за долгие годы Белладонна не знает, как поступить с человеком. И хуже всего, что этот человек — мужчина.

Она говорит, что хочет остаться одна, но проводит в комнате Гая все больше и больше времени. Она сидит там с Брайони или читает в кресле-качалке, которое принесла с веранды. Помогает медсестрам, ходит за Гаем, как за родным сыном. Не могу описать, какое это удивительное и трогательное зрелище — смотреть, как она за ним ухаживает. Благодаря Гаю, она становится мягче, бастионы, воздвигнутые ею вокруг сердца, день ото дня рассыпаются в прах, и эти перемены пугают ее не меньше, чем мысль о Его Светлости. Может быть, это происходит потому, что ей нет нужды бояться Гая или разговаривать с ним: он беспомощен, мечется в бреду в желтой спальне и призывает к себе мертвую сестренку. А может, дело в том, что его очень любит Брайони.

А может, Белладонна просто устала бороться, рассчитывать и строить планы. Ей не хочется говорить со мной об изысканиях Притча, хотя раньше она только о них и думала. Теперь ей дороже всего стало здоровье Гая, и в последнее время он, к счастью, пошел на поправку. Он все еще очень слаб, мышцы и суставы скованы болью, но с каждым днем к нему капля за каплей возвращаются силы, и нам больше нет нужды сжигать его простыни или носить маски.

А мне очень одиноко.

В последующие недели наш распорядок дня меняется. Брайони приходит из школы, скидывает сумку с книгами, взбегает по лестнице в желтую спальню, где уже сидит мать. Девочка рассказывает дяде Гаю обо всем, что случилось за день. Потом идет перекусить, поиграть в саду с Сюзанной. Если погода теплая, мы ужинаем на веранде. Потом Брайони с Белладонной идут обратно в комнату Гая, там девочка делает уроки, а затем, взяв на себя взрослую роль, читает ему сказку на ночь. Белладонна придвигает кресло-качалку поближе к кровати и тоже слушает. Гай уже садится, у него появился аппетит. В нем тоже что-то меняется. Я уже не могу представить себе этого худощавого, бледного мужчину таким, каким видел его раньше: в стогу сена или посреди светской компании в клубе «Белладонна». Он всегда был мастером поболтать, веселым и язвительным, судил о любви и жизни с проницательным, колючим остроумием. Теперь он говорит очень мало. Вам это ничего не напоминает?

Иногда я готов дать голову на отсечение, что он и Белладонна кокетничают телепатически.

Однажды ночью, когда Брайони уже легла спать, а ночная сиделка дремлет перед телевизором в соседней комнате, Гай протягивает руку к Белладонне. С мгновение она смотрит на нее, как на некое чужеродное существо, потом берет и внимательно вглядывается в ладонь, прослеживает ногтем линии и слегка хмурится.

— Твои линии говорят о беспокойной натуре и о тяге к странствиям, — говорит она. Гай улыбается. Разве это неожиданность? — Но к тому же у тебя сильна линия влияния, — добавляет она. — Даже глубже линии жизни.

— Что это значит? — спрашивает он. Его голос все еще немного надтреснут, и мне кажется, это придает ему необычайную сексуальность.

— Это значит, что влияние извне будет очень сильным, — отвечает она.

— А еще? Что ты можешь сказать о моем сердце?

Она поднимает глаза на него, прикусывает губу и снова глядит на ладонь.

— Линия сердца начинается очень высоко, это говорит об эмоциональной уязвимости, которую мы часто пытаемся скрыть под жесткой, суровой наружностью.

— Как у Белладонны, — говорит он.

— Что? — переспрашивает она. — Что ты хочешь сказать?

— Она всегда носила маску. Кто знает, какие мысли она скрывала?

— Действительно, кто знает. — Белладонна хмурится еще сильнее. — Но почему ты вдруг заговорил о ней? Я все еще напоминаю ее?

— Ты не напоминаешь никого, кроме самой себя.

— Я не хочу быть самой собой, — говорит она, не сознавая, какое признание слетело с ее губ. Не сознает она и того, что ее пальцы все еще обрисовывают линии на его ладони. До сих пор она ни разу не касалась чужой руки без перчаток.

— Почему? — тихо спрашивает он и сжимает рукой ее тонкие пальцы.

— Не хочу рассказывать.

Они не могут отвести глаз друг от друга. Не знаю почему, но, глядя на них, я почему-то вдруг вспомнил, как Маттео молча репетировал карточные фокусы, когда мы жили у Леандро. Странные ассоциации.

— Прошу тебя, — молит он. — Попробуй. Расскажи. Расскажи мне, что кроется в твоей ладони.

— Предательство, — говорит она. В мягком желтоватом свете ее лицо неуловимо меняется, на него будто бы опускается, обволакивая черты, неведомая прозрачная маска. Но не холодная и жесткая, как ее привычная маска застывшей вежливости. «Я вижу сквозь нее, — говорит себе Гай. — Я вижу, что находится по другую сторону этой маски, потому что я люблю ее».

Он не выпускает ее руку, хотя отчасти и ждет, что она может запаниковать. Но она не боится. Она знает, что у него не хватит силы справиться с ней.

Через несколько минут он со вздохом отпускает ее.

— Я никогда не причиню тебе боль, — говорит он. — Ты меня спасла. Тебе я обязан жизнью. Я сделаю для тебя все, и не только ради того, чтобы отплатить за мое исцеление. — Его щеки вспыхивают. — Знаешь, однажды Лора сказала мне, что Леандро написал ей письмо, в котором сообщал, что, по твоим словам, он тебя спас. А теперь ты спасла меня.

— Мне это и в голову не приходило.

— Тогда почему ты так меня боишься? — Хрипотца в его голосе становится еще глубже. — Знаешь, как тяжело мужчине видеть, что женщина, самая дорогая его сердцу, боится его?

Белладонна качает головой.

— Ты боялась своего мужа? Леандро обижал тебя?

Она потрясенно вздрагивает.

— Леандро? Обижал? Нет, конечно. С чего ты взял?

— Потому что ты не выносишь прикосновений, — отвечает Гай. — Сейчас ты впервые коснулась меня.

— Это не из-за Леандро, — говорит она. — Лора тебе это подтвердит. Он и вправду меня спас.

Прошу тебя, дорогая моя Белладонна, пожалуйста, заговори. Расскажи ему все, не захлопывай раковину. Он может тебе помочь, может помочь всем нам. Он нам нужен, он так добр с тобой, ну же, раскройся.

— Спас — от чего?

Белладонна начинает смеяться. Тем же самым смехом, какой я услышал, когда заговорил с ней впервые, когда рассказал о мистере Линкольне. Коротким, лающим, горьким, на грани истерики. Этот смех пробуждает от дремоты ночную сиделку, та входит, велит всем успокоиться и не шуметь, потом возвращается к телевизору.

— Гай, ну до чего же ты настойчив! — говорит она ему, утирая слезы. — Ты, как Кассиопея и Гектор, когда они дерутся из-за кости.

Как Андромеда, хочет добавить Гай, но сдерживается. Его глаза блестят, он прикусывает губу.

— В этом проявляется моя донельзя любознательная натура, — говорит он вместо этого, пытаясь обратить все в шутку.

Ого, да этот малый заговорил совсем как я!

— Сомневаюсь, — говорит она и встает. — Нам обоим пора в кровать.

— Я и так в кровати, — тихо и печально отвечает он. — Ты спасла меня.

— По-моему, ты путаешь меня с моей дочерью, — говорит Белладонна. — Она решила, что ты непременно, обязательно должен поправиться. Помнишь хоть что-нибудь, о чем она говорила с тобой, когда ты лежал в бреду? — Гай отрицательно качает головой. — Она сидела у твоей постели и разговаривала часами. Брала с собой Сэма — куклу, не сиделку — и подолгу беседовала с ним обо всем, что вы будете делать вместе, когда ты поднимешься, — продолжает Белладонна. — Сначала ты должен научить ее ездить верхом. А потом возьмешь ее с собой на Цейлон, и там она мухобойкой перебьет всех гадких комаров, которые заразили тебя лихорадкой денге.

Внезапно Гай становится похожим на маленького мальчика, который ждет, чтобы мама поцеловала его на ночь. Мне кажется, Белладонна понимает это. Не успев сдержать себя, она склоняется и притрагивается губами к его лбу. Она никогда так не делала — с тех пор, как он пришел в сознание.

— Не покидай меня, — шепчет он.

— Гай, надо спать, — шепчет она в ответ. — Ты сам не понимаешь, о чем просишь.

— Понимаю, — все так же шепотом возражает он. — Обещай, что не покинешь меня.

— Ты можешь оставаться здесь, пока не поправишься, — говорит она. — На сколько бы это ни затянулось. И ты это знаешь.

Это затянется навсегда, хочет сказать он, но закрывает глаза и делает вид, будто спит.

* * *

Недели сливаются в месяцы, и Гай становится такой же привычной деталью пейзажа, как арендаторы и домашние животные. Как только он начинает вставать, Белладонна вручает ему хитроумно украшенную деревянную трость, которую по моей просьбе вырезал Бейнс. Вместе они каждый день совершают прогулки — сначала всего лишь из конца в конец веранды, потом все дальше и дальше. Когда он становится немного крепче, то начинает осторожно ездить верхом на нашей самой смирной кобыле. За ними по пятам бегут мастифы, рядом трусит Брайони верхом на Пабло — последнем приобретении нашего зверинца. Пабло — это лохматый пони, которого Гай купил в подарок своей любимой малышке, и Базилико прямо-таки звереет от ревности.

Я, наконец, преодолеваю свой страх перед Гаем, и он становится для меня чем-то вроде Маттео и Джека, тем самым мужчиной в доме, о котором я мечтал. Мы разговариваем часами — о лжецах, о любовниках, о снадобьях, которые любила пить Помпадур, о местах, где он побывал. Однажды холодным вечером, когда Белладонна, сраженная головной болью, пораньше легла спать, я отыскиваю Гая, усаживаю его в комнате для медитаций и спрашиваю, можно ли ему доверять — по-настоящему доверять. Он странно смотрит на меня, затем дает слово чести и говорит, что он признателен мне за гостеприимство, что он навеки мой должник и готов в этом поклясться.

— Не стоит заходить так далеко, — поддразниваю его я.

— А в чем дело? — спрашивает он.

— Я хочу рассказать вам одну историю. Очень неприятную.

— О том, что случилось с вами во время войны?

Да, конечно, какую же еще? Однако на этот раз мне легче — меня не отвлекают каменное лицо Маттео и слезное сострадание Аннабет. Проклятье. В своем почти старческом слабоумии я становлюсь слишком сентиментальным.

— Сочувствую, Томазино, — произносит он, когда я заканчиваю рассказ. — Как бы мне хотелось что-нибудь для вас сделать.

Я наливаю себе еще виски.

— Мне тоже.

— Я бы также очень хотел, чтобы вы рассказали мне, как познакомились с Контессой. Я догадываюсь, что это как-то связано, но понятия не имею, как именно.

— Пусть она сама вам расскажет.

— Значит, все-таки вы мне до конца не доверяете.

— Доверяю, — возражаю я. — Потому что вы не рассказали Контессе о своих подозрениях. Вы уверены, что она и есть знаменитая Белладонна.

Глаза Гая широко распахиваются от изумления, и впервые за много дней он громко, от души смеется.

— Ну, Томазино, ну, хитрец, — произносит он, подливая мне виски. — Салютую вашему мастерству.

— Какому мастерству, дражайший сэр? — спрашиваю я с сияющей улыбкой.

— Не гожусь я в шпионы, — признается он. — Сразу выдал себя. А у вас, напротив, природный талант к… как бы это сказать? К маскировке. Простите великодушно, но Контесса даст вам в этом сто очков вперед.

— Всецело согласен.

— В чем это я дам сто очков вперед? — раздается голос Белладонны. Она, как всегда, подкралась без единого звука. Иногда ее манеры бывают страшно докучны.

— В секретности, — бойко отвечаю я. — Мы говорили о всяких гнусных тайнах Каза делла Фениче.

— О да, — язвительно откликается она. — У нас знаменитый на весь мир рассадник интриг. Аж земля под ногами горит вместе с постелями.

— Ну, моя-то постель холодна, — отвечает Гай. Я рад снова видеть его прежним повесой.

— Не смешно, — рявкает Белладонна.

Ого, как она разозлилась. Мне пора тихо исчезнуть.

— Что, голова снова разболелась? — ласково спрашиваю я и встаю, чтобы уйти.

— Нет, спасибо, я в порядке, — отвечает она, и ее голос чуть смягчается. — Просто устала.

Устала ждать. Устала желать. Устала не знать, как поступить с человеком, который сидит перед тобой, и его сердце вот-вот разобьется, как и твое.

— Хочешь выпить? — спрашивает Гай. Она садится и кивает. Она все еще не может признаться самой себе, как ей хочется быть с ним. Не может признаться, что он больше не пугает ее, даже сейчас, темной ночью, и они сидят вместе в одной из комнат ее дома.

Подавая ей бокал, он старается не коснуться ее пальцев. Он никогда не касается меня, вдруг понимает она, глядя на него. И не коснется, если она не попросит. Он так любит ее, он не…

— Леандро — не отец Брайони, — неожиданно выпаливает Белладонна.

Гай улыбается ей с величайшей нежностью. Он понимает, чего ей стоит такое признание.

— Знаю, — ласково говорит он, к ее величайшему изумлению. — Лора рассказывала мне, как она познакомилась с тобой в Мерано. У тебя уже была Брайони. Но спасибо, что сказала мне. Ты должна…

— Что еще ты знаешь? — кричит она. Ее настроение мгновенно меняется. — Что еще тебе рассказывал Томазино? Или другие? Что они…

— Нет, — поспешно перебивает он ее. — Томазино мне ни слова не рассказывал. Клянусь. Твоему Томазино цены нет. Всякий раз, если я изредка отваживался о чем-нибудь его спросить, он советовал обращаться непосредственно к тебе. А я, естественно, не осмеливался. Разве я о чем-нибудь тебя спрашивал?

Она не отвечает.

— Спрашивал или нет? — не отстает он.

— Нет, — признает она. — Но что еще тебе известно?

С минуту Гай молчит, потом не выдерживает.

— Мне известно, что ты — Белладонна, — говорит он.

— Ты уже однажды пытался… — произносит она упавшим голосом.

— Не могу в точности вспомнить, когда я окончательно убедился в этом, только я знаю, ты — Белладонна, — продолжает он, не обращая внимания на ее слова. — Дело не только в твоих зеленых глазах, хотя они, конечно, самые необыкновенные в мире. И не в том, что ты жила в Нью-Йорке, и у тебя есть средства для такого грандиозного дела. И не в том, что Брайони рассказывала о своем ирландском волкодаве Дромеди, что в детских устах звучит весьма похоже на Андромеду. Ты выдаешь себя своими движениями, своей манерой вскидывать голову, когда слушаешь. Наверное, именно так ты выслушивала всех женщин, которые приходили к тебе за помощью.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь, — бормочет она.

— Может, и не понимаю. Но самое неопровержимое доказательство я получил несколько недель назад, когда вдруг установилась жара. Я только что проснулся после дневного отдыха и спустился вниз. Ты сидела на веранде и обмахивалась веером. Увидев меня, ты его захлопнула. На свете только одна женщина захлопывает веер с таким характерным щелчком.

— Значит, меня разоблачил веер? — язвительно спрашивает она.

— Я знаю, ты не станешь мне лгать, — грустно произносит он.

— Гай, я не хочу лгать тебе, — говорит она. — И никогда не лгала.

— Ты можешь посмотреть мне в глаза и сказать, что ты не Белладонна?

Она смотрит на Гая и видит в его глазах лишь обволакивающую нежность, к которой примешивается страх — вдруг она убежит и больше никогда не вернется? Она открывает рот, хочет что-то сказать, но не может произнести ни слова.

Она уже сидела однажды вот так, потеряв дар речи. В Бельгии. Когда мы впервые встретились, когда она…

Гай встает и подходит ближе, потом опускается перед ней на колени.

— Клянусь честью, я не скажу ни одной живой душе, — обещает он.

— Встань, — просит она. — Мне невыносимо видеть тебя на коленях.

Но он не двигается, и она уже не может совладать со своими руками, с теми самыми руками, которые в отчаянии захлопывали веер. Она проводит пальцами по подбородку Гая, и от этого прикосновения, такого неожиданного, его глаза наполняются слезами.

— Что с тобой случилось? — спрашивает он, зная, что ответа ждать не стоит. — Разреши, я тебе помогу. Пожалуйста. Прошу тебя, впусти меня в свою душу.

— Я никогда не разрешала этого Леандро, — говорит она Гаю, будто в забытьи. — Никогда не впускала его в душу и за это не могу себя простить. Потому что я ничего не смогла дать ему, не смогла быть ему женой, любить его истинной любовью, так, как положено женщине любить мужчину. — Ее голос дрожит и прерывается. — Не смогла, даже после всего, что он для меня сделал. Хотя он спас и меня, и Брайони, и любил меня, и помог мне понять, и…

Я по-другому не умею. Это слишком глубоко во мне, не вытравишь.

Ее голос доносится будто из потустороннего мира.

— Гай, я не умею прикасаться к мужчине, целовать мужчину, — говорит она. — Это звучит чудовищно. Уже двадцать лет я не прикасалась к мужчине и не целовала, не целовала по-настоящему, всерьез, потому что мне этого не хотелось. Двадцать лет. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Он медленно качает головой, из глаз по щекам текут слезы. Ее пальцы все еще лежат у него на лице, и она вытирает слезы с той же нежностью, с какой Аннабет вытирала слезы Маттео, когда он думал, что она уйдет навсегда.

— Я люблю тебя, — шепчет он. — Я не хочу…

Она склоняется и целует его так внезапно, так горячо, что он думает, будто ему это снится. Он обнимает ее, целует в ответ, пока у нее не перехватывает дыхание. Тогда она отстраняется, и он видит, что она дрожит всем телом.

— Что я сделала? Я так не могу, — шепчет она. — Я не могу так с тобой.

— Не уходи…

— Я не могу этого, понимаешь ты или нет? Не могу, не могу, не могу…

Гай боится пошевелиться.

— Мне нужен Томазино, — говорит она. В ее голосе нарастает паника. — Мне нужен он, скорее.

— Я его найду. — Гай до сих пор страшится того, что случилось в прошлый раз, после его признания в любви. Тогда ему тоже пришлось идти искать меня. — Подожди здесь, я его разыщу. Пообещай, что никуда не уйдешь.

Белладонна смотрит на него, в ее широко раскрытых глазах стоит мольба, и он поспешно уходит. Надо сказать, я его ждал, так что возвращаемся мы через минуту.

— В библиотеке, — тусклым голосом говорит она. — В Библии Помпадур.

Я тотчас же понимаю, о чем она говорит. Ну и умница моя дорогая Белладонна. Библия — это последняя книга, куда бы я заглянул в поисках. Со всех ног я бегу к книжным полкам, карабкаюсь по библиотечной лестнице и спешу обратно. Гай протягивает ей бокал, она с жадностью пьет.

Мне не нужен бокал. Меня спасет только целая винокурня.

Она жестом указывает на Гая.

— Certo? — спрашиваю я.

— Дай ему, — без выражения произносит она и поднимается. — Тогда он поймет. — Она смотрит на Гая, но уже не видит ни его, ни меня, ни этого дома. И вдруг мне делается очень страшно. Я не могу оставить ее одну, ее нельзя оставлять. Я нажимаю сигнальную кнопку у камина, и через минуту торопливо вбегает Орландо.

— Будь добр, проводи Контессу в ее комнату, — говорю я, сохраняя идеально светский тон.

— С удовольствием, — говорит он, понимая, что я объясню все, как только смогу. В первую очередь мне нужно позвонить в Нью-Йорк, Маттео. Пусть бросает все свои дела и немедленно приезжает сюда. А Гай тем временем прижимает Библию Помпадур к груди и озирается в полном замешательстве. Всего минуту назад женщина, которую он любит, страстно целовала его, а теперь она словно растаяла в воздухе у него на глазах.

— Томазино, помогите, — говорит Гай и бессильно опускается в кресло.

— Это дневник, — поясняю я, с трудом сдерживая дрожь в голосе. Наливаю себе бокал, больше расплескав — так трясутся мои руки. Я не видел этого дневника с тех самых пор, как своими руками втайне переписал его по ее просьбе в том доме, в Бельгии. — Спрятан внутри.

— Она сама его написала?

— Да. И попросила меня переписать его, чтобы стало разборчиво, но я не изменил ни слова. Он написан от третьего лица. Иначе было нельзя. Сами поймете. — Я уже допил бокал и наливаю себе еще один. — Больше я вам ничего не скажу, только одно: этот дневник не читал никто, кроме меня. Самое худшее я рассказал брату. Она дала дневник Леандро в Ка-д-Оро, молила его прочитать, но он отказался.

Гай, бледный и измученный, проводит пальцами по гладкому переплету Библии Помпадур. Интересно, считает ли он меня мелодраматичным? Сейчас во мне нет никакой мелодраматичности.

— Если вы хоть словом кому-нибудь обмолвитесь, ваши дни сочтены, — говорю я. — Согласны?

— Согласен.

— Слово джентльмена?

— Ты считаешь меня джентльменом?

Я улыбаюсь, радуясь, что он еще пытается шутить, потому что у меня на сердце страшно тяжело. Под этой тяжестью я вот-вот рухну на пол и никогда уже не смогу встать.

— Я знаю, что вы джентльмен, хотя бы из-за тех слов, которые наверняка ей говорили.

— Она и вправду Белладонна, — говорит Гай с некоторым удивлением, зная без сомнений, что предчувствие его не обмануло. Он встает, все еще сжимая Библию Помпадур с такой силой, что я боюсь, как бы он не сломал пальцы.

Этот дневник, переписанный моей рукой, уверенным, сильным почерком, заставляет меня трепетать. Будит слишком много воспоминаний, о которых я предпочел бы забыть.

Этой ночью в Ла Фениче всем будет не до сна.