19

Члены Клуба

Они похитили у нее жизнь. Теперь она похитит их будущее.

Наконец-то мы дождались звонка от Притча. Он назвал имя одного из членов Клуба. Коллега сэра Патти, как мы и думали.

— Пришлось долго раскапывать, — говорит мне Притч. — Осторожно, чтобы комар носа не подточил. В такой ситуации нельзя идти на риск, иначе все дело запорем.

Все боятся ошибки, однако он абсолютно, на все сто процентов уверен, что нашел именно того, кого надо. Нашему пострелу можно доверять.

— Мы нашпиговали «жучками» весь его дом, контору, прослушивали телефоны, — поясняет мне Притч, прихвастнув самую малость. Он заслужил право на небольшую слабость. — Проникнуть в дом оказалось легче легкого: слуги весьма почтительно относятся к людям в форме. Мы представились работниками телефонной станции и сказали, что проверяем линии. Никаких возражений не потерпим, и спасибо за внимание. Наговорили комплиментов служанкам, пригласили их прогуляться. Накупили побрякушек. И, слово за слово, вытянули из них весь семейный распорядок.

А потом, естественно, сбежали, разбив бедняжкам сердца. Некрасиво, очень некрасиво.

А я и не говорил, что мы приятные люди. От приятных нет никакого толку.

Нам нужен хотя бы один, и все они задрожат от страха быть обнаруженными. Одна-единственная ниточка, чтобы вселить в них тревогу и заставить Клуб собраться на экстренное заседание. Дело, конечно, рискованное, но они на это пойдут. Куда им деваться? Особенно если намекнуть им на бесславный конец сэра Патти.

Мы полагаемся на их высокомерие. И то сказать, разве не действовала эта организация сотни лет без сучка без задоринки, устраивая встречи каждые три года по строжайшему расписанию? Даже после того, как Эдуард влюбился в эту глупую американку и она грозила проболтаться? Наверное, какая-нибудь девчонка заартачилась и с ней нужно поговорить по душам; а может, другая явилась в слезах домой, и мама с папой настрочили жалобу в полицию. Но им всегда все сходило с рук. Сойдет и сейчас.

Самые надежные шпионы из команды Притча продумали операцию с предельной точностью; по правде сказать, эта команда не помнит такого развлечения еще с военных времен, когда они разгадывали вражеские шифры. Мне кажется, сейчас Притч — единственный из нас, кто купается в безграничном счастье. Но Гаю не до веселья. Он снял номер в «Конноте», затаился и выжидает, а однажды унылым промозглым днем идет с Притчем прогуляться по Грин-Парк.

Притч искоса разглядывает Гая, потом начинает не в лад насвистывать.

— Что, она у вас из головы не выходит? — как бы между делом спрашивает он.

— Вот не думал, что это так заметно, — уныло отвечает Гай.

— Она умеет взять за душу, — отвечает Притч. — Не забудьте, я встречался с ней всего один раз. В Италии, когда граф был еще жив.

— Какая она была тогда? — спрашивает Гай.

— Странная. — Притч плотнее запахивает воротник пальто. — Никогда в жизни не встречал женщины, которая умеет вот так, незаметно, подкрадываться.

— Она и до сих пор умеет.

— Не удивляюсь. Леандро говорил, слуги называют ее la fata. Она похожа не на человека, а на привидение. Иногда кажется, что она вот-вот испарится прямо на глазах. Необычная особа. — Он снова косится на Гая. — Вижу, вы в нее влюблены.

— Да. — Лицо Гая мрачно, как сегодняшнее хмурое небо. — Неужели это тоже так заметно?

— То, что вы влюблены, или то, что вы считаете свою любовь безнадежной?

Гай смотрит на Притча, удивляясь тому, что этот человек так безошибочно вычислил его. Он готов улыбнуться. У нее в самом деле талант нанимать самых лучших людей. Он вспоминает, как однажды уже имел разговор об этом с вашим покорным слугой. Стоял благоуханный вечер, мы сидели на веранде в Ла Фениче и болтали о том о сем.

— Ей с вами повезло, — сообщает он Притчу.

— Очень рад, — отвечает тот, — что моя работа помогает решить столь важное дело.

— Готов помочь, — говорит Гай. — Всем, чем смогу. Мне нужно чем-нибудь заняться. Пожалуйста, дайте мне задание.

— Рад бы. Сейчас основная наша работа — ждать. Мы почти у цели.

— Понятно.

Они прогуливаются в дружелюбном молчании, оба погружены в мысли о Белладонне.

— Можно задать вопрос? — произносит наконец Гай.

— Конечно.

— Кто такой Джек? Брайони зовет его «дядя Джек». Он работал с ними в клубе «Белладонна», верно?

— Да. Джек Уинслоу. Достойнейший человек; она решилась довериться ему, — отвечает Притч. Он в точности знает, что кроется за вопросом Гая. — Заметьте, он тоже был влюблен в нее. Я слышал это в его голосе и однажды, когда мы болтали по телефону, спросил напрямик. «Она сказала, что у нее нет сердца», — вот все, что он мне ответил. Это его чуть не убило.

— Но он все равно работает на нее, правда?

— Да, но косвенно. Координирует ее дела в Нью-Йорке. Он теперь женат. Обзавелся семьей. Стал немного счастливее.

— Понимаю.

— Простите, — говорит Притч, приподнимая шляпу. — Мне пора. Если все пойдет, как задумано, я вскоре свяжусь с вами.

— Спасибо, мистер Притчард, — говорит Гай.

— Зовите меня Притч, — откликается тот. — Меня все так называют.

Они прощаются, Гай медленно бредет в отель. Притч направляется к ближайшей пивной — поразмышлять над кружечкой «Гиннеса». Он нашел их слабое место — подобрал ключик, по его выражению. Он доберется до Клуба через сына одного из его членов, некоего сэра Бенедикта Гибсона, парламентария, который тоже присутствовал на похоронах. Идеальный случай: мы заманим его семью в сети и пригрозим скандалом. Заставим раскрыть карты.

Сэр Бенедикт проводит рабочие дни в городском семейном доме на Итон-сквер, а выходные — в загородном поместье в Глостершире. Его сыну Арунделу скоро исполнится девятнадцать, и его, по нашим расчетам, вот-вот допустят в райские кущи. Очень впечатлительный юноша. В целом добрый и порядочный, разве что немного избалован. Как почти все мальчики его класса преклоняется перед отцом и в то же время ненавидит его, беззаветно опекает мать и младшую сестренку Джорджину, предусмотрительно спрятанную в частной школе. Прогуливая занятия в Кембридже, Арундел нередко проводит выходные на Итон-сквер, в компании одних только слуг. Родители поощряют это времяпрепровождение — раз уж мальчику все равно надо перебеситься, пусть лучше проводит время в достойном обществе. Ничего страшного, скоро остепенится.

Верно, очень скоро.

Мы отнимем у Арундела всего несколько часов. Притч пошлет свою лучшую команду, и те без лишних трудностей уберут прислугу с пути. На всякий случай пошлем им пару хороших бутылочек. Но они и без того всегда крепко спят, когда Арундел возвращается с вечеринок. Он мальчик разумный, ведет себя тихо, и, кто знает, вдруг ему захочется тайком привести с собой юную леди?

А мы будем вести себя еще тише.

Сыщики выслеживают его уже не первую неделю, и операция назначена на сегодня. Единственный рискованный момент — не упустить Арундела в клубе, когда его друзья напьются вдрызг. Мы должны быть уверены, что он идет домой один и не слишком пьяный.

Серьезные беседы всегда лучше проводить под покровом ночи.

В замке скрежещет ключ; дверь приоткрывается и тут же захлопывается, с тяжелым грохотом, как и положено двери старинного богатого дома. Арундел Гибсон кладет ключ на стол в передней. Проходит в гостиную, скидывает пальто на диван, затем подходит к буфету и наливает себе выпить. Эти звуки хорошо знакомы нам.

— Чудесный виски, старина, — произносит чей-то голос.

— Лучшего не найти, — поддакивает второй.

— Составь нам компанию.

— Что? Что такое? — Арундел в панике озирается. Незнакомые голоса в отцовской гостиной так пугают его, что он совершенно теряется. Кроме того, его мысли еще немного путаются после приятного вечера с дружеской болтовней и флиртами, а последний мартини явно оказался лишним. — Кто вы такие, черт побери?

— Я — Стриж-один, — говорит первый голос, глубокий и хриплый.

— Я — Стриж-два, — говорит второй, такой же.

— Зови нас просто Стрижами.

— Кто вы такие? — повторяет Арундел, постепенно приходя в себя. — Как вы смеете?

— Еще как смеем.

— Такая у нас работа.

— Что вы здесь делаете? — спрашивает Арундел, подходит к столу и откидывает со лба светло-каштановые волосы. Глаза у него карие, немного потемнее волос, он высок и худощав, взгляд у него решительный. — Почему вломились в дом моих родителей? Я звоню в полицию.

— Я бы на твоем месте этого не делал.

— Это еще почему? — спрашивает Арундел.

— Полиция знает, что мы здесь, — самодовольно отвечает Стриж-один.

— Точнее говоря, полиция нас и послала, — подтверждает второй.

— Просила побеседовать с тобой.

— Полиция не хочет вмешиваться в это дело.

— В это чертовски трудное дело.

— Еще какое трудное.

— Что вы хотите сказать? — спрашивает Арундел.

— Что хотим, то и говорим, — отвечает Стриж-один.

— Но зачем полиции присылать вас? — озадаченно спрашивает Арундел.

— Напряги воображение, милый мальчик.

— Мы думали, ты умнее.

— Ничего не понимаю, — говорит Арундел. — Моему отцу грозит опасность?

— Опасность? Нет.

— Не грозит.

— Я бы лучше сказал — неприятности.

— А вот неприятности — грозят.

— Вот почему мы здесь.

— Предостеречь тебя.

— И попросить тебя о помощи.

— Мы надеемся на тебя.

— Меня? О помощи? — кричит Арундел. — Что вы такое говорите? — Но все-таки он уже не так насторожен. Певучий речитатив Стрижей, их спокойная уверенность убаюкивают его. Он отпивает глоток виски. Они чувствуют себя как дома, замечает юноша, и ему в голову приходит неожиданная мысль: сам он никогда не испытывал под родительским кровом такого спокойствия. — Мне казалось, профессионалы здесь — вы.

— Но ты ему родной.

— Тебе он доверяет.

— И мы тебе доверяем.

— Достоин ли ты доверия, Арундел Сирил Сент-Джеймс Гибсон?

— Чудесное имя. Просто шикарное, — вкрадчиво сообщает Стриж-один.

— Еще какое шикарное, — подтверждает Стриж-два.

— Только произносить трудновато.

— Верно. Ладно, к делу. Арундел Гибсон, ты человек чести?

— Человек слова?

— Можем ли мы довериться тебе?

— Как мужчине?

— Как джентльмену?

— Можем?

— Можем?

У Арундела голова идет кругом от выпивки и потрясения.

— Что вы задумали против моего отца? — выдавливает он. — Что, черт возьми, вы затеваете?

— Ты не ответил на наш вопрос, — с грустью произносит Стриж-один. Гости переглядываются.

— Некогда терять время, — говорит Стриж-два.

— Совсем некогда.

— Он не тот человек, какой нам нужен.

— Не тот, старина. — Они дружно встают.

— Скоро увидимся.

— Очень скоро. Горячо благодарим за внимание.

— Простите, если напугали.

— В следующий раз нам больше повезет.

— Погодите. Постойте! Не уходите, — останавливает их Арундел, отставляя бокал, и умоляюще воздевает руки. — Расскажите, что вам нужно. Это касается моего отца. Клянусь, я никому не скажу. Честное слово.

— Честное слово, — повторяет Стриж-один.

— Честное-пречестное, — поддакивает Стриж-два.

— Молодец, старина.

— Как мы и надеялись.

— Да. И даже лучше.

— В самую точку.

— По этому поводу надо бы наполнить бокалы.

— Не возражаю.

— Вы говорили о моем отце? — с раздражением перебивает Арундел.

— Да, верно. О твоем отце.

— Трудный разговор.

— Готовься, старина.

— Неприятное дело. Может сказаться на всей семье.

— И на матушке. Вряд ли она с легкостью перенесет удар.

— Старина, мы рассчитываем на тебя.

— Рассчитываете на меня? В чем? — Он окончательно выведен из себя. Решительным жестом откидывает со лба кудрявую челку.

— Может разразиться чудовищный скандал, — с горечью продолжает Стриж-один.

— Вот почему мы здесь, — поясняет Стриж-два.

— Чтобы помешать этому.

— Перекрыть поток.

— Воздвигнуть плотину, вот зачем.

— Готовься промокнуть.

— Да расскажите же вы мне по-человечески, о чем идет речь! — кричит Арундел.

В комнате мгновенно наступает тишина, Стрижи перестают щебетать. Арундел слышит, как в холле громко тикают часы. Он ничего не понимает, эти люди и их мир абсолютно незнакомы ему, он не ведает, что такие беседы отработаны у них до совершенства. Откуда ему знать, что подобные трюки лучше всего срабатывают на людях молодых и впечатлительных, горячих и нетерпеливых? За свою короткую жизнь он не совершал ничего такого, что могло бы свести его лицом к лицу с сыщиками.

— Твой отец, — произносит наконец Стриж-один. — Он никогда не упоминал о частном клубе?

— О закрытом клубе для мужчин, — уточняет Стриж-два.

— Наподобие «Уайтс»? — спрашивает Арундел.

— Нет, не «Уайтс».

— Мы знаем, что он в нем состоит.

— Мы говорим о куда более закрытом клубе.

— О таком, какой никто не стал бы обсуждать со своей женой.

— Или с маленьким сынишкой.

— Вот с сыном постарше — другое дело.

— Но только если он осмотрителен.

— О клубе для джентльменов.

— Если ты нас понимаешь.

— Нет, я… — бормочет Арундел.

— Думай, старина, думай, — подначивает его Стриж-один.

— Никаких идей? — спрашивает Стриж-два.

— Он не говорил, куда отведет тебя, когда ты повзрослеешь?

— И докажешь свою мужественность?

— И докажешь свою осмотрительность?

— Не знаю. Ничего не понимаю! — с жаром отвечает Арундел. — Я не могу думать, когда вы оба болтаете наперебой!

Снова наступает благословенная тишина.

— Можно еще выпить? — спрашивает Арундел.

— Ты заслужил.

— Еще бы не заслужил, — бормочет про себя Арундел. — Премного благодарен.

— Не возражаешь, если я тоже налью? — Стриж-один встает и наливает себе щедрой рукой, не обращая внимания на лепет Арундела.

— И я тоже. — Стриж-два в точности повторяет движения напарника.

— О, просто превосходно. — Стриж-один с наслаждением причмокивает. — Как раз то, что надо. Мужественность, — повторяет он.

— В самую точку, — говорит Стриж-два.

— Чрезвычайно закрытый клуб.

— Где состоят лишь немногие счастливчики.

— Членство переходит от отца к сыну из года в год.

— Из века в век.

— Там состоял Эдуард Седьмой.

— Человек с неистощимым вкусом к жизни.

— Его сын совсем не таков. Скучный тип.

— А во всем виноват конь.

— Во время войны бедняга упал прямо на него.

— И раздавил себе…

— Сам понимаешь.

— Ужасное происшествие.

— Об этом каждый школьник знает, — говорит Арундел, снова раздражаясь.

— Старый добрый Джорджи.

— Но его сын совсем не таков.

— Ох уж этот Эдуард. — Стриж-один качает головой. — Странные вкусы. Никакого самообладания.

— Связался с этой дурой Симпсон. — Стриж-два тоже качает головой.

— Какое бесстыдство.

— Он был единственным, кого исключили из клуба.

— За сотни лет.

— Позор.

— Напрасно мы тебе рассказали.

— Мимолетный промах.

— Больше такого не повторится, — заверяет Стриж-один.

— Никогда, — вторит Стриж-два.

— Мы знаем, что можем тебе доверять.

— Правда, можем?

— Конечно, можем.

— Только высшее общество. Все до одного.

— Все за одного.

— И еще за другого.

— Туда подкупом не проникнешь, — доверительно сообщает Стриж-один.

— Ни ласками, ни сказками, — столь же доверительно поддакивает Стриж-два.

— Уж ласками — это точно.

— В том-то и загвоздка. Кое-кто собирается заговорить.

— Потому-то мы и здесь, старина.

— Но почему вы рассказываете мне все это? — спрашивает Арундел. — Почему не пойдете сразу к моему отцу? Неприятности-то грозят ему! Я понятия не имею, о чем идет речь. Отец никогда не рассказывал мне о своих клубах. Я просто ничего не понимаю.

— Значит, он тебя туда еще не ввел, — осторожно произносит Стриж-один.

— Гм, — тянет Стриж-два. — Не ввел своего единственного сына.

— Это настораживает.

— Верно, верно.

— Никакого намека?

— Ни звука?

— Нет, клянусь, ничего, — отвечает Арундел. — Я учился в школе и редко видел отца. Только на каникулах. Он страшно занятой человек.

— Даже некогда побыть с родными, — печально качает головой Стриж-один.

— С самыми близкими. — Стриж-два тоже кивает.

— Негде поговорить по душам.

— Так, чтобы не подслушали.

— Мне это кажется разумным.

— Верно, приятель.

— Но я все-таки не понимаю. Если вам нужно предупредить его о чем-то, почему вы не пойдете к нему? — кричит Арундел.

— Слишком опасно, — поясняет Стриж-один.

— Слежка, — говорит Стриж-два.

— Вот в чем дело.

— А не то все выплывет наружу.

— Но тебе, старина, ничто не грозит, — подмигивает Стриж-один.

— Мы объясним, — предлагает Стриж-два.

— Мы знаем, что тебе можно доверять.

— И что же я должен делать? — уныло спрашивает Арундел.

— Скажи отцу, что тебе нужно повидаться с ним, — советует Стриж-один.

— Очень просто, — подтверждает Стриж-два.

— Скажи, дело неотложное.

— Связано с девушкой.

— Девушка в беде — это всегда срабатывает.

— Как по волшебству.

— Скажи, что тебе нужно повидаться с ним.

— Безотлагательно.

— Скажи, что встретишься с ним в городе.

— Пусть останется на выходные.

— Но в деревне проще поговорить наедине, — возражает Арундел.

— Старина, твоя мама ничего не должна знать.

— Здесь хорошо и тихо.

— Так очевидно, что никому и в голову не придет.

— Как в «Похищенном письме».

— Спрятано на самом виду.

— Но как быть со слугами? — спрашивает Арундел.

Оба Стрижа медленно обводят взглядами комнату.

— Что-то я их здесь не вижу, — говорит Стриж-один.

— Лежат себе в тепле и уюте, — самодовольно усмехается Стриж-два.

— Вы им ничего плохого не сделали? — встревоженно спрашивает Арундел. — А не то…

— За кого ты нас принимаешь? — обиженно перебивает Стриж-один.

— Мы строгие профессионалы, — важно заявляет Стриж-два.

— Пойди, убедись сам.

— Мирно похрапывают.

— Не о чем беспокоиться.

— Совсем не о чем.

— Если ты позвонишь отцу и сделаешь, как мы просим.

— Все очень просто. Неприятности с девушкой.

— Скажи, что дело срочное.

— А когда он будет здесь, передашь ему вот это, — говорит Стриж-два и достает толстый конверт из плотной бумаги. Он надписан размашистым наклонным почерком, адресован сэру Бенедикту Гибсону и запечатан щедрым куском темно-багрового воска цвета коктейля «Белладонна». На нем печать сэра Патти, извлеченная из его стола при уборке после безвременной кончины. — Здесь все объясняется.

— И не о чем беспокоиться.

— Замнем дело в зародыше.

— Ты же не хочешь скандала?

— От скандала одни хлопоты.

— Ужасные хлопоты.

— Плохо для дела.

— Плохо для семьи.

— Он будет благодарен, помяни мое слово.

— Он наверняка расскажет тебе обо всем, — говорит Стриж-один.

— Пора бы тебе вступить в клуб, — добавляет Стриж-два.

— Особенно после этого.

— Когда ты спас честь семьи.

Стрижи улыбаются во весь рот, приподнимают котелки и собираются уйти.

— Только и всего? — Арундел потрясенно смотрит на них. — Вы вламываетесь сюда без приглашения, рассказываете мне фантастическую историю о каком-то клубе и о моем отце, а потом встаете и уходите? Что я должен сделать?

— Делай, как тебе сказано, старина, вот и все, — отвечает Стриж-один. Его голос внезапно меняется, в нем уже нет прежнего веселья и ветрености. Арундел бледнеет.

— Мы не шутим, — добавляет Стриж-два. — Дело серьезное. Не для малышей. Сделай так, как мы велели, и пусть твой отец разбирается с последствиями. Или подожди, пока последствия сами разберутся с тобой.

— Но что, если произойдет ошибка? — спрашивает Арундел. Бедняга, он совсем растерялся. Впервые в его безмятежной юной жизни мальчику предстоит принять серьезное решение, и это для него слишком тяжело. Слишком болезненно.

— Какая еще ошибка? — Лицо Стрижа-один, скрытое в тени, чуть-чуть смягчается. — Вот, возьми. Если произойдет катастрофа, можешь позвонить по этому номеру. — Он протягивает Арунделу крохотный клочок бумаги. — Спроси Стрижа. Но помни — только если произойдет катастрофа. Я понятно выразился?

— Запомни номер, потом уничтожь, — торопливо добавляет Стриж-два.

— Мы не любим мальчиков, которые суют нос не в свои дела.

— Очень не любим.

— Мы знаем, кто ты такой.

— Знаем, где ты живешь.

Стриж-один хлопает Арундела по плечу, и тот, не удержавшись, вздрагивает.

— Не волнуйся. Ты хороший сын. Я горжусь тобой, старина.

— Я был бы рад звать тебя своим сыном, — лучезарно улыбается Стриж-два.

— Умница.

— Возьми с полки пирожок.

— Доброй ночи.

— Крепких снов.

С этими словами они удаляются. Тяжелая дверь медленно закрывается за ними. Арундел спешит к окну, хочет посмотреть им вслед. На Итон-сквер никого нет, не видно ни тени, не слышно ни ветерка. Арундел протирает глаза, потом обводит взглядом комнату. Они умудрились даже запихнуть в карманы свои бокалы для виски. В гостиной не осталось и следа сказочных Стрижей.

Арундел падает в кресло и закрывает глаза. Все это ему приснилось, решает он. Выпил с приятелями слишком много шампанского и по глупости залил его мартини, строил из себя взрослого и умудренного. Вот и расплата — причудливые галлюцинации. А теперь он проснулся, можно лечь в постель и забыть обо всем. Но тут его взгляд падает на толстый конверт, адресованный отцу. Запечатанный толстой каплей темно-багрового воска. Пальцы до сих пор крепко сжимают его.

Когда сэр Бенедикт Гибсон, парламентарий, увидит восковую печать, его сердце уйдет в пятки, а к горлу подступит горький комок. Ему покажется, что сэр Патти высунул руку из могилы и тянет его прямо в ад.

О, все это было не во сне, а наяву.

* * *

Их осталось только восемь. Мы узнали это из писем сэра Бенедикта Гибсона, которые он в панике разослал остальным членам Клуба, созывая на экстренную встречу основателей. К сожалению, он обращался только к внутреннему, самому посвященному кругу, не затрагивая молодых. Хенли, Мортон, Томпсон и Таккер умерли. И, конечно, Уилкс — наш почивший сэр Паттерсон Крессвелл.

Покойтесь в вечных муках, негодяи. Считайте, что вам повезло отправиться на тот свет прежде, чем мы устроили вам достойное прощание.

Пока что все идет хорошо. Мы знаем, где они устроят собрание. И будем их ждать.

Наш план, осмелюсь сказать, изящен в своей простоте. Продумала его, конечно, Белладонна и обсудила все подробности с Притчем. Мы заранее проникнем в дом, где они соберутся, и подсыплем в напитки легких успокоительных средств. Угощать собравшихся будет верная нам прислуга. Наши гости тотчас же погрузятся в приятное оцепенение. Добавьте к этому коктейлю легкий привкус угрозы, мастерское владение оружием и непринужденную ловкость рук, и можете сколько угодно устраивать допросы в свое удовольствие.

Сначала, пока они не очнулись от оцепенения, мы обшарим их карманы и бумажники, сфотографируем и перепишем все необходимые документы, как некогда поступили в сэром Патти наши официанты в клубе «Белладонна». Узнаем настоящие имена этих трусов — хватит им прятаться под масками и за титулами.

Потом мы аккуратно усадим их для группового портретного снимка. Фотографии нужны потомкам! Точнее, я бы сказал, серии фотографий. На первом снимке все члены Клуба будут сидеть в одну шеренгу, облаченные в свои привычные наряды — монашеские рясы с капюшонами, маски и перчатки.

Улыбнитесь, сейчас вылетит птичка.

Досужие зрители, сосредоточив все внимание на странных костюмах очаровательной компании, не разглядят, что под своими рясами все эти люди весьма неудобно привязаны к стульям. Досужие зрители будут задаваться только одним вопросом: что все это значит? Особенно когда прочитают подпись под фотографией: «Члены Клуба».

На второй фотографии будет открыто лицо только одного монаха — первого слева. Снимок получится весьма расплывчатым, изображение не в фокусе, однако черты лица будут хорошо различимы. А внизу — все та же надпись: «Члены Клуба».

Я бы хотел добавить одну приписку сверху: «Кто вы такие? Зачем вы здесь?» Но Притч переубедил меня.

— Это будет слишком откровенно, особенно если мы хотим, чтобы эти снимки увидел Его Светлость, — говорит он мне. — Кроме того, откуда мы знаем, означают ли что-нибудь любимые фразы Его Светлости для других членов Клуба? — Я вынужден согласиться. Иногда даже ваш покорный слуга склоняется перед высоким суждением профессионала.

Я уверен, вы уже разгадали хитроумные планы Белладонны. В череде снимков будет обнажаться одно лицо за другим, пока не откроются все до единого.

Кто вы такие? Зачем вы здесь?

Одна за другой эти фотографии будут представлены публике. Тысячи и тысячи снимков загадочных монахов, сидящих в ряд, отпечатанные на хрупкой белой бумаге расплывчатой черной краской, в мгновение ока заполонят наш благословенный остров, служивший прибежищем для их достопочтенного Клуба. Фотографии появятся везде: запорхают, подобно обезумевшим бабочкам, на станциях метро, повиснут вкривь и вкось на стенах и заборах. Мы засунем их под «дворники» машин, под покровом ночи намертво расклеим по фонарным столбам. Разошлем с утренней почтой избранным болтунам из высшего общества. Снимки таинственным образом лягут на столы парламентариев, будут забыты пассажирами на задних сиденьях такси, рассеются по всем лондонским агентствам новостей. Рьяные репортеры начнут смаковать подробности этой возмутительной, беспрецедентной акции.

Лучшие снимки будут даже подсунуты под дверь Букингемского дворца.

Скандал!

Весь Лондон придет в смятение, потому что каждое утро станут появляться новые снимки. Пока со всех членов Клуба не будут сняты маски. Шум станет куда оглушительнее, чем сплетни, которыми сопровождалось открытие клуба «Белладонна». Кто они такие, эти члены Клуба? Что это за Клуб? Кто в него входит — горькие пьяницы или богачи из богачей? Что они там делают — веселятся? Предаются пороку? Бесстыдствам?

И что я должен сделать, чтобы меня приняли?

Все это Притч спокойным голосом объясняет членам Клуба несколькими часами позже. Они уже очнулись и все еще привязаны к стульям, сидят аккуратным рядком. В глаза им бьет ослепительный свет, они болезненно щурятся. Головы раскалываются от боли, во рту пересохло, ноги онемели. Они потеряли дар речи. Потому что мы заткнули им рты жесткими тряпками. Не тем тонким полотном, к которому они привыкли.

Нам желательно, чтобы в эту минуту публика молчала. Кроме того, именно так они поступили с ней. Они получили по заслугам и, кажется, не вполне довольны своей участью.

— Итак, джентльмены, — говорит Притч. Он одет так же, как они, в монашескую рясу и черную маску. Они понятия не имеют, кто он такой, но догадываются — он не из их числа. Это выдает, во-первых, его акцент. Во-вторых, руки без перчаток и пальцы без кольца, а также быстрота в движениях. — Мы чрезвычайно рады, что сегодня ночью вы разделили наше общество. Все в сборе: Дэшвуд, Даффилд, Фрэнсис, Ллойд, Норрис, Степлтон, Уайтхед. Я хочу показать вам кое-что необычайно интересное. Надеюсь, вам понравятся мои сюрпризы.

Он подходит к столу и берет только что отпечатанную фотографию, потом возвращается и показывает ее гостям. Великолепный групповой снимок. Притч молча демонстрирует его, задерживается перед каждым, приподнимает, подносит к глазам, чтобы все могли его рассмотреть, даже без очков. Стук его шагов гулко отдается в пустой комнате. Больше не слышно ни звука. Будто бы они умерли и проснулись в весьма неприятном жарком месте.

Они начинают нервничать. Напряжение нарастает, заполняет комнату тяжелой пеленой, накатывает бурлящими волнами. Они не могут шелохнуться, не могут издать ни звука. Не могут взглянуть друг на друга, спросить совета. Ситуация чрезвычайно неподобающая. Они не могут ничего, только беззвучно корчиться от страха. А Притч тем временем идет обратно к столу, берет семь других фотографий. Показывает каждому его собственный снимок, потом шесть остальных.

Я бы на месте членов Клуба пожаловался на качество. Снимки не слишком привлекательны.

— Итак, джентльмены, — повторяет Притч, — позволю себе сделать весьма вольное допущение, что до сей минуты ваша репутация сохранялась безупречной. — Он не видит нужды упоминать мелкое упущение сэра Патти. — Я бы на вашем месте в данную минуту задумался о том, продолжатся ли собрания моего любимого Клуба, доселе проводившиеся со строгой пунктуальностью каждые три года. Задумался бы, не означают ли эти события окончание славной вековой традиции. И еще задумался бы, доведется ли мне выйти из этого дома живым.

Последнее выразительное замечание повисает в воздухе, как поцелуй под омелой.

— Если вы согласитесь сотрудничать с нами, джентльмены, я даю слово, что вам разрешат покинуть этот дом целыми и невредимыми, в том же виде, в каком вы сюда вошли. Если же предпочтете выйти из игры, дело примет совсем другой оборот. Разрешите мне освежить вашу память. Первая из фотографий, которые вы только что видели, появится на публике завтра утром. — Он радостно улыбается, губы кривятся под маской.

— А теперь мы побеседуем наедине с каждым из вас, и надеюсь, вы окажете мне честь и станете сотрудничать. Если вы будете сговорчивыми, процесс собеседования пройдет быстро и безболезненно. В противном же случае… — Он пожимает плечами. Улыбка становится проникновеннее.

Внезапно в комнате гаснет свет, а на всякий случай мы еще и опускаем их капюшоны. Изысканная деталь, не правда ли?

Мы оставляем их сидеть и медленно поджариваться, просто чтобы у них стало тяжелее на душе. Потом первого из них бесцеремонно взваливают на плечо и относят в небольшую комнату чуть дальше по коридору, где его ждем мы с включенным магнитофоном. Там его опять привязывают к стулу, снимают капюшон, вынимают кляп. Он жмурится, потом вздрагивает. Перед ним стоят точные копии его самого — монахи в рясах. И они не улыбаются. В отличие от Притча, который выделяется среди них.

— Кто вы такие? — спрашивает несчастный, пыжась в жалкой храбрости. — Чего вы хотите?

— Мы знаем, кто вы такой, Даффилд. Даффилд, — повторяет Притч. — Кольцо у вас немножко не такое, как у сэра Хореса Холливелла, не так ли?

— Вам это с рук не сойдет, — цедит он.

— Что не сойдет, милый Даффилд? Или предпочитаете, чтобы вас называли сэром Хоресом? Как называет вас дорогая супруга Люсинда? И любящие дети Аманда и Кристофер — как они вас называют? Даффилдом или дорогим папочкой? А ваши коллеги, полагаю, величают вас С.К. Вы ведь советник королевы, подумать только! Давний член Клуба. Да, подумать только! Но с одним из Даффилдов некогда вышли неприятности. Помните? В 1787 году. Он вам не родственник? Или вы просто унаследовали его имя?

Сэр Хорес ничего не отвечает. Онемел от страха.

— В наказание за снятую маску ослушника навеки исключают из Клуба. Такая доля страшнее смерти, — ровным голосом продолжает Притч. Он слушал кассету с записью сэра Патти столько раз, что выучил ее наизусть. — Верно?

Сэр Хорес медленно кивает.

— Но мы все-таки возложили на себя эту приятную задачу, — продолжает Притч, делая знак сумрачным фигурам у себя за спиной. — Правила больше не действуют. С Клубом покончено. Навсегда. Какой позор — столь чудесные тайные собрания прекращаются таким бесцеремонным образом. Столько очаровательных женщин! Трепетная дрожь общения, зашифрованные письма, тайные встречи. И торги. О, какие были торги! Отменяются навеки. Прекращены людьми, облаченными в такие же маски, как и вы. Неизвестными. Непознаваемыми.

Он стоит так близко к сэру Хоресу, что тот видит, как на шее у тюремщика пульсирует синеватая жилка.

— Вы готовы к смерти?

Молчание.

— Готовы? — Он подает знак, сумрачные фигуры подходят ближе к сэру Хоресу, и тот кричит от невыносимой боли.

Жаль, что стены в этом доме очень толстые. Остальные члены Клуба не могут слышать его пронзительных криков.

— Мы не желаем вам смерти, — говорит Притч, спокойно прихлебывая чай. — Во всяком случае, не сейчас. Не раньше, чем вы предстанете перед публикой и расскажете нам все, что мы хотим.

— Но почему я? — шепчет сэр Хорес, перестав стонать.

— Такие, как вы, всегда спрашивают: «Почему я?», верно? — голос Притча дрожит от гнева. — Можно подумать, вы ни в чем не виноваты. Можно подумать, мы выбрали вас и всех остальных без всякой на то причины. Глупец. Все кончено. Понимаете? Клуб закрылся. Но с вами мы еще не покончили. Нет, уважаемый, ни с вами, ни с вам подобными. Вы от нас не ускользнете, как не могли ускользнуть женщины, которых вы продавали с аукциона.

— Чего вы хотите? — спрашивает сэр Хорес.

— Громче, — откликается Притч. — Не слышу.

— Чего вы хотите? — повторяет тот, в его голосе звенит ужас. — Чего вы хотите?

— Восьмого, — отвечает Притч. — Здесь вас только семеро. Что касается Хенли, Мортона, Томпсона и Таккера, нам известно, что они уже предстали перед высшим аукционистом, который ожидает их в аду. И Уилкса, конечно, тоже. Прошу прощения. Я хотел сказать — сэра Паттерсона Крессвелла. Где же восьмой? Бейтс. Где Бейтс? Он мертв?

Он блефует. Наш Притч — истинный профессионал. Мы еще не знаем, который из них — Его Светлость. И не узнаем, пока люди Притча не доставят Белладонне магнитофонные записи допросов каждого из них. Она ждет этих кассет, вместе с ней ждем и мы с Маттео.

Нам нужно услышать звук их голосов.

Просто у Притча вдруг возникло предчувствие, что Его Светлость — именно восьмой. Тот, кого здесь нет. Тот, кого зовут Бейтс. Поймать его так, как остальных, — это было бы слишком легко, даже после наших приготовлений. Он очень хитер. И уже девять лет, с тех пор, как она сбежала, он ждет, когда с него сорвут маску.

— Не знаю, — говорит сэр Хорес. Имя Бейтса напугало его еще сильнее, чем весь наш спектакль, хотя кажется, что сильнее уже некуда. — Не знаю.

— Знаете, — возражает Притч. — Либо вы скажете нам, либо проведете остаток своих дней в мучительной боли и унижении.

Когда сэр Хорес устает кричать, Притч снова приступает к расспросам.

— Не могу вам сказать, — произносит сэр Хорес после бесконечно долгого молчания.

— Почему же? С какой стати вы его защищаете?

По спине Притча пробегает дрожь возбуждения. Теперь он знает. Знает наверняка, что нам нужен Бейтс. Наверное, Бейтс каким-то образом шантажировал их, чтобы добиться молчания. «Чем же? — лихорадочно спрашивает себя Притч. — Чем он купил их молчание?»

Пленкой, вот чем. То самое хитроумное приспособление в маленькой комнате, которое я, смутно помнится, однажды упоминал. Его Светлость наверняка заснял на пленку всех своих гостей, кто проводил время с ней. Неудивительно, что он был так доволен своим креслом и маленьким окошечком в стене, теми давними днями, когда она лежала, прикованная к стене, а его голос звучал у нее в ушах, приказывал, что делать с гостями. Со всеми членами Клуба.

Проклятье. Притчу нужно время, чтобы перестроиться. Он передает сэра Хореса на попечение коллег, зная, что извлек из него все, что возможно. С каждым из них произойдет точно такой же разговор, если только они не скажут, где найти Бейтса.

Кроме того, вряд ли вы захотите, чтобы я пересказывал вам подробности беседы с каждым из членов Клуба. А не то вы станете такими же садистами, как они.

Нет, они скорее пойдут на риск показаться публике в виде зернистых групповых фотографий, чем посмеют навлечь на себя гнев Бейтса. Иначе он опубликует куда более опасные снимки.

Что ж, поживем — увидим.

За дело берутся наемные работники. Ночь будет долгой. Надо напечатать тысячи копий первой фотографии, заплатить сотням людей, который будут их распространять.

Богатые, как я уже говорил, ничего не смыслят в деньгах. Зато те же деньги творят чудеса, если вам нужно нанять бедняков для серьезной работы.

* * *

Вы наверняка помните, какой начался фурор, когда появились первые фотографии. Даже американские газеты написали о таинственных снимках, наводнивших Англию. Кто они такие, эти члены Клуба? Кто взял на себя труд организовать столь хитроумную интригу?

Выяснить, что же все это значит, — это, пожалуй, даже интереснее, чем провести ночь в клубе «Белладонна». Если, конечно, вы не один из семерых монахов, глядящих в камеру с непонятным выражением в глазах.

Кто они такие? Зачем они здесь?

Вся Англия гудит от нетерпения. Кроме нас. Мы ждем.

Когда мир увидел без масок пятерых из семи монахов, в конторе у Притча зазвонил телефон.

— Слушаю. — Трубку снял один из ассистентов.

— Можно поговорить с мистером Стрижом?

— Кто его спрашивает? — интересуется ассистент.

— Арундел Гибсон.

Итак, свершилось. Вот он, достопочтенный сын. Великолепно. Найди у них слабое место, учил Леандро. Найди слабое место и бей прямо в него.

— Не вешайте трубку. — Ассистент спешит к Притчу и докладывает о звонке. Глаза Притча вспыхивают, как подбитые бриллиантами каблуки Белладонны, когда она идет от столика к столику у себя в клубе, неторопливо обмахиваясь веером.

— Мистер Гибсон, — говорит Притч, слегка понизив голос. — Как я понимаю, произошла катастрофа.

— Да. Помоги мне, Господи, да, катастрофа! — Голос Арундела звенит, как натянутая струна. От волнения он даже не понимает, что говорит не со Стрижами. — Мне нужно как можно скорее встретиться с вами. Безотлагательно.

— Понимаю, — отвечает Притч. — А откуда мы знаем, что тебе можно доверять?

— Проклятье, старик, я звоню из автомата, — кричит юноша. — Мне необходимо встретиться. О моем звонке никто не знает. И уж конечно не знает отец. Даже сейчас. Если узнает, оторвет мне голову.

Или лишит наследства.

— Не вешайте трубку, — говорит Притч, кладет трубку на стол и дает Арунделу с минуту покипеть. Потом снова начинает разговор. — Встретимся сегодня вечером в «Серой Лисице». Это пивная в Олдгейт-Ист, на Олд-Монтегю-стрит. Ровно в восемь часов. Если придете не один, встреча отменяется.

— Олдгейт-Ист? Вы с ума сошли? — восклицает Арундел, не в силах сдержаться. Этот трущобный район Ист-Энда не имеет ничего общего с роскошным миром Итон-сквер.

— Ровно в восемь, старина, — повторяет Притч и вешает трубку. Потом перезванивает Стрижам и дает им указания.

Ровно в восемь появляется Арундел, испуганный и взволнованный. Стриж-один и Стриж-два уже поджидают его в темном уголке, спиной к стене, и потягивают виски. На столе стоит стремительно пустеющая бутылка, побитое ведерко со льдом и бокал для гостя.

— Угощайтесь, старина, — предлагает Стриж-один. Арундел усаживается рядом с ним, встревоженно озирается и хорошо знакомым им нервным жестом откидывает волосы со лба. За единственным столиком рядом с ними сидит, поглощая «Гиннес» пинту за пинтой, взъерошенный пьянчужка. Разумеется, не кто иной, как сам Притч.

— Плоховато выглядишь, — замечает Стриж-два, наливая Арунделу виски.

— Неудивительно, — поддакивает Стриж-один.

— Нелегко тебе пришлось.

— Столько хлопот сразу.

— Ужасное происшествие. Ужасное.

Арундел прячет лицо в ладонях, потом опрокидывает виски.

— Ты один, старина? — спрашивает Стриж-один.

— Конечно. У кого хватит глупости следовать за мной в эту Богом забытую дыру?

— Я не об этом, — тихо возражает Стриж-один.

— Мы знали, что на тебя можно положиться, — добавляет Стриж-два.

— На случай, если за тобой следят.

— Осторожность не помешает.

— Вы вдвоем способны поднять мертвого. Хотя бы ради того, чтобы заткнуть вам рты, — раздраженно огрызается Арундел.

— Что верно, то верно, — Стриж-один, кажется, обижен.

И Стриж-два тоже.

— Правду говоришь, — поддакивает он.

С минуту все молчат. Потом Арундел высмаркивается и вздыхает.

— Катастрофа, — напоминает ему Стриж-один.

— Срочное дело, — говорит Стриж-два.

— Мы ждем.

— Поторапливайтесь же.

— Хлопотное дело, — доверительно сообщает Стриж-один.

— Не ваша вина.

— Как раз моя! — выкрикивает Арундел, потом, испугавшись всплеска своих эмоций, зажимает рот ладонями. — Я отдал отцу письмо, и посмотрите, к чему это привело!

О, эти юношеские страсти. Он в самом деле прелестный мальчик. Слишком прелестный, чтобы вводить его в Клуб. Им нужны только испорченные. Те, чья развращенность поможет втянуть их в торги.

— Продолжай, — сурово велит Стриж-один.

— Слишком самонадеянно, — замечает Стриж-два. — Вина совсем не на тебе.

— Послушай, старина, — продолжает Стриж-один, — и послушай внимательно. Тебе не в чем себя винить. Мы избрали тебя именно потому, что на тебе нет никакой вины. Потому что мы знаем, что тебе можно доверять, что ты честен, прямодушен и, осмелюсь сказать, небезразличен к чести семьи. Если бы мы не выбрали тебя, был бы послан другой, менее достойный вестник. Ты мне веришь? Веришь?

Он говорит так искренне, что Арундел кивает. Глаза юноши наполняются слезами. Ни разу еще Стриж-один не говорил так много на одном дыхании.

— Вина лежит на членах Клуба, — добавляет Стриж-два. — На них и только на них.

— Но что они сделали? Такое ужасное? — спрашивает Арундел.

— Что они сделали?

— Чего они только ни делали!

— Обман, старина.

— Обман и мошенничество.

— Но половина моих знакомых замешаны в тех или иных обманах и мошенничествах, — говорит Арундел.

Стриж-два содрогается.

— Я бы не назвал таких людей своими друзьями.

— А я и не говорил, что они мне друзья, — протестует Арундел.

— Где они научились таким проделкам? — продолжает Стриж-два, будто не слышит его.

— Может, у дорогого папочки? — предполагает Стриж-один.

— Возле папочкиного колена.

— Точнее, перекинутыми через папочкино колено.

— Суррогатного папочки.

— То есть директора школы.

— И его хлыста.

— Розг. Трости. Плетки.

— Или у школьных приятелей.

— Или даже у нянюшки.

Стриж-два в ужасе отшатывается.

— Неужели даже нянюшки?

— Боюсь, что да, — откликается Стриж-один.

— О чем вы говорите? — раздраженно кричит Арундел.

— О том, что сделало их такими, о чем же еще, — поясняет Стриж-один.

— Что их сотворило, — добавляет Стриж-два.

— Что их изуродовало.

— Изуродовало кого? — не понимает Арундел.

— Членов Клуба, кого же еще.

— Почему они такие жестокие.

— Почему их нужно остановить.

— Но что натворили эти члены Клуба, кроме мошенничества? — спрашивает Арундел, теряя терпение.

Стрижи переглядываются, потом смотрят на Арундела. Тошнотворная тяжесть под ложечкой переходит в мучительную жгучую боль. Его родной отец — один из тех извращенных негодяев, о которых толкуют Стрижи. Его отец — среди монахов, скоро с него снимут маску, и весь мир увидит, кто он такой. Отец знает все о том, что рассказывают Стрижи. Его родной отец.

— Тебе можно доверять? — спрашивает Стриж-один.

— Доверять безоговорочно? — спрашивает Стриж-два.

— Об этом не принято рассказывать.

— Тем более детям.

— Я не ребенок, — протестует Арундел. — И я дал вам слово. Слово чести.

Стрижи переглядываются.

— Клянусь, — с жаром добавляет Арундел. — Клянусь честью сестры.

— Старина, они обманывали женщин, — тихо говорит Стриж-один. Арундел никогда не слышал в его голосе такой мягкости. — Даже не женщин. Молодых, невинных девушек. Не старше тебя.

— Вы хотите сказать — они их соблазняли? — спрашивает Арундел.

— Нет, — отвечает Стриж-два. — Отнюдь не соблазняли.

Наступает молчание, и впервые за все время знакомства Арундел горячо желает, чтобы они заговорили.

— Но что же они с ними делали? — спрашивает он.

— Продавали с аукциона, — отвечает Стриж-один.

— Обманом завлекали их, одурманивали наркотиком и продавали с аукциона тому, кто заплатит самую большую сумму, — добавляет Стриж-два.

— Из расчета — тысяча долларов в неделю.

— Тот, кто купил девушку, мог делать с ней все, что вздумается.

— Они устраивали собрания каждые три года. В разных домах.

— Это продолжалось из века в век.

— Традиция, понимаешь. Зашифрованные письма.

— Секретность подогревала удовольствие.

— Но самым большим развлечением были торги.

Они снова замолкают. Лицо Арундела становится мертвенно-серым, как зимнее небо перед бурей. Он с трудом сдерживает тошноту.

— И мой родной отец был одним из них, — сдавленно произносит Арундел. — В этих гнусностях участвовал мой отец.

— Боюсь, что да, старина, — говорит Стриж-один.

— Мать об этом знает? — спрашивает Арундел.

— Конечно, нет.

— Ну зачем ему это нужно? — вопрошает Арундел. В его глазах стоят слезы. — Зачем ему это было нужно? Он когда-нибудь покупал?..

— Не знаю, — отвечает Стриж-один. — А зачем вообще человеку нужно такое?

— Власть, — говорит Стриж-два.

— Жажда власти, стремление повелевать.

— Порочность.

— Неужели я стану таким же, как отец? — чуть не плачет Арундел.

— Не станешь, старина.

— Ни за что.

— Откуда вы знаете? — спрашивает Арундел.

— Ты же здесь, не так ли? Говорил, разразилась катастрофа, — напоминает Стриж-один.

— Но еще не сказал, какая именно, — добавляет Стриж-два.

— Я знаю, что на этой фотографии есть мой отец, — говорит Арундел. Стрижи понимают, какую фотографию он имеет в виду. — И я хочу знать, что я могу сделать, как остановить это, прежде чем его лицо откроется, как лица всех остальных. С тех пор, как начали появляться снимки, отец сам не свой. Заболел, не выходит из дома, а мать страшно беспокоится. Я не хочу, чтобы с моей матерью случилось что-нибудь плохое. Или с сестрой.

— Или с тобой, — спокойно добавляет Стриж-один.

— Например, подмочит репутацию, — столь же спокойно говорит Стриж-два.

— Как вы смеете? За кого вы меня принимаете? — восклицает Арундел, не веря своим ушам. — Я здесь не ради того, чтобы выгораживать себя. Господи, да я и сам не знаю, что делаю. Наверно, схожу с ума, и мне не с кем больше поговорить. Я знаю, мой отец что-то затевает. К нему приходит гораздо больше гостей, чем обычно, и…

— Знаем, старина, — перебивает Стриж-один.

— Осторожность не помешает, — говорит Стриж-два.

— Ради твоей собственной безопасности.

— Боже, помоги мне. — Арундел снова прячет лицо в ладонях.

— Девушкам никто не помогал.

— Никто на всем свете.

— Но ты можешь им помочь.

— Ты и больше никто.

— Что вы хотите сказать? — спрашивает Арундел, выпрямляясь.

— Когда маски будут сорваны со всех, Клуб прекратит свое существование, — поясняет Стриж-один.

— Давно пора, — добавляет Стриж-два.

— Но среди них есть один человек.

— Мой отец, да? — спрашивает Арундел.

— Нет. Не твой отец, — отвечает Стриж-два.

Арундел глубоко вздыхает и допивает виски.

— Худший из них, — говорит Стриж-один.

— Самый худший.

— Ты поможешь найти его?

— Поможешь?

Арундел вытирает глаза. Его губы сурово сжимаются. В эту минуту он невероятно похож на Гая, будто мгновенно повзрослел, из юного теленка, поглощенного только собой, превратился во взрослого мужчину, способного встретить лицом к лицу жестокую реальность этого мира.

Добро пожаловать в Клуб!

— Я вам помогу, но при одном условии, — говорит Арундел.

Стрижи наливают себе виски и бесстрастно молчат. Они умеют ждать.

Арундел набирает полную грудь воздуха.

— Условие такое: вы не станете раскрывать лицо моего отца, — говорит он. — И, если он предоставит мне все нужные вам сведения, вы прекратите распространять фотографии. По крайней мере, те, на которых показано его лицо. Я прошу не ради себя. И не ради него, подлеца. Только ради матери и сестры. А что будет со мной — мне все равно, — заканчивает он.

— Или с твоим отцом, — говорит Стриж-один.

— Нет. С отцом — не все равно, — возражает Арундел, и его лицо бледнеет еще сильнее.

— Ты хороший юноша, — серьезно произносит Стриж-один. — Я бы гордился таким сыном.

— Я сын своего отца, — с горечью говорит Арундел.

— И своей матери, — добавляет Стриж-два.

— Сейчас это меня не утешает. — В голосе Арундела слышится бесконечная усталость. — Расскажите, что я должен сделать.

— Скажи ему: Бейтс. Бейтс в 1935-м.

— Спроси, где сейчас Бейтс.

— Бейтс никогда не узнает, как мы его нашли.

— Мы умеем заметать следы.

— Что верно, то верно, — бормочет про себя Арундел.

— Фотографии перестанут появляться.

— Клуб будет забыт.

— Если у него хватит сил рассказать своему единственному сыну.

— Где находится Бейтс.

— А иначе мы не можем ничего гарантировать.

— Совсем ничего.

И они снова замолкают. Время от времени у стойки бара слышится смех, но голосов не разобрать.

— Я падаю в кроличью нору, верно? — наконец произносит Арундел.

— В эту нору сталкивали девушек, — говорит Стриж-один. Его голос снова становится на удивление мягок. — И не давали им выбраться.

— Хочешь, мы зайдем к тебе домой? — предлагает Стриж-два. — Чтобы тебе не пришлось вмешиваться.

— С удовольствием, старина, — поддакивает Стриж-один.

— Нет, благодарю, — отвечает Арундел. Он так печален и растерян, что я охотно оделил бы его лучшей из своих ослепительных подбадривающих улыбок, если бы я, конечно, был там. В такие минуты моя природная сентиментальность лишает меня воли.

— Ты совсем не такой, как он. Намного лучше, — говорит Стриж-один.

— Слабое утешение, — отвечает Арундел, затем встает и откланивается.

— Позвони нам, когда будешь готов, старина, — говорит Стриж-один и протягивает клочок бумаги с новым телефонным номером. — Мы ждем.

— Ты нас не подведешь, — говорит Стриж-два.

— Вы упустили свое призвание, — говорит им Арундел, надевая шляпу и застегивая пальто. — Вам следовало бы выступать в мюзик-холле.

— Ловко у нас получается, правда?

— Молодцы мы, верно?

Стриж-один встает, берет Арундела за руку.

— Вы храбрый человек, Арундел Сирил Сент-Джеймс Гибсон, — говорит он. — Я считаю за честь быть знакомым с вами.

— Я тоже, — говорит Стриж-два, тоже пожимая юноше руку. — Мы тебя не подведем.

— Никогда.

— Ни за что.

Арундел расправляет плечи и выходит — навстречу жестокому миру и своему отцу.

* * *

Мы так никогда и не узнали, что же сказал Арундел Сирил Сент-Джеймс Гибсон своему отцу. И что отец сказал другим членам Клуба. Знаем мы только одно: через несколько дней Арундел звонит по номеру, который мы ему дали, и называет имя. Комптон Бейтс. Марракеш. Не появлялся в Англии с 1944 года, но каким-то образом держится в курсе событий.

О, у Его Светлости железная хватка. Его жаркие, сухие пальцы в пустыне стали еще горячее. Наслаждается жизнью у себя в гареме, где женщины исчезают без следа. Где тайну можно купить куда дешевле, чем жаждущую плоть.

Это все, что мы хотели знать.

Еще с одного члена Клуба снята маска, но затем фотографии перестают появляться столь же неожиданно, как и начали. Все желают знать: кто же этот седьмой монах? Что это за Клуб? Кто придумал всю эту затею? Кто в ответе?

Шестеро членов Клуба, с чьих лиц были сняты маски, молчат. Их жизнь окончена. Они лишились всего; репутация, работа, если она у них есть, семья, положение в обществе — все разбито, разрушено, загублено навеки. Их будущее развеялось по ветру, сгорело в пламени фотовспышки. Они не заслуживают ничего, кроме гибели и унижения.

Мы отыскали их и растерли в порошок, и с этой минуты членов Клуба больше не существует. Некогда такие грозные и могущественные, они стали карликами рядом с Его Светлостью. Нам, по правде сказать, до них теперь дела нет, так же как до Джун и ее загубленной семьи. Мы выбросили их, как лопнувшие воздушные шарики после дня рождения.

Наша команда стягивается для решающего удара.

Это сейчас самое важное.

На взятки уходит куча денег, но мы выкладываем их, не моргнув глазом. Документы и фальшивые паспорта в полном порядке. Комптон Бейтс, видите ли, тяжело болен. Так болен, что, отыскав его, мы вынуждены вывезти его из страны, привязав к носилкам, и на частном самолете отправить к нашему личному онкологу в Вашингтон. Самолеты заранее наняты, пилоты готовы, их время оплачено. Они рады понежиться у бассейна в Мамунии, ожидая сигнала. Сначала они вылетят на небольшом аэроплане в Лиссабон, потом пересядут в самолет побольше для перелета в Вашингтон, затем доставят нас в Кинг-Генри, штат Виргиния, и опустятся на частной взлетно-посадочной полосе посреди плантации.

После того бакшиша, который им уплачен, мы могли бы сказать, что таинственный пассажир — Никита Хрущев собственной персоной, и они не моргнули бы глазом.

Вы же не хотите узнать подробности, верно? Вот и правильно. Мы совсем близко к цели.

Отыскав его в Марокко, мы долго наблюдали. Когда после скандала с монахами прошло шесть недель, мы решили, что его бдительность усыплена, и похитили его. Одурманили наркотиками, завязали глаза, держали его в темноте.

Как они держали ее.

Потом его привязали к носилкам, опутали веревками, как фаршированную куропатку, и вознесли в ночное небо. Приземлился он сутки спустя на нашей взлетной полосе.

Его осторожно вынесли из самолета и доставили в дом. Вниз по лестнице, все ниже и ниже, мимо запыленных бутылок в винном погребе, в глухую темницу.

Может быть, когда он проснется, прикованный к шершавой кирпичной стене, то влажный, затхлый запах подземелья напомнит ему о чем-то, затронет позабытую струну. Тогда он поймет, где оказался.

Его Светлость неподвижно застыл в наркотическом сне. Притч снимает с его глаз повязку и бросает на пленника последний взгляд. Потом поднимается в кухню, где ждем мы все — Белладонна, Маттео, прибывший накануне ночью вместе с Гаем, и я. Мы просим Гая посидеть у дверей спальни Брайони и проследить, чтобы она не проснулась, и он с неохотой соглашается. Брайони всем сердцем скучала по Гаю, она еще не знает, что он здесь, а Белладонна ничуть не радуется его возвращению. С того дня, как несколько недель назад Притч прислал ей магнитофонные записи голосов, она почти не выходит из своей комнаты.

— Рад видеть вас снова, — говорит Притч Белладонне. Она нисколько не постарела, с удивлением замечает он. Наверное, дело в той неземной ауре, которой она себя окутала. Лишь тончайшие морщинки на лбу и в уголках губ дают понять, что она стала тверже и жестче.

— Был ли там мой мальчик? — спрашивает она. — Вы видели в Марокко маленького мальчика?

Притч отрицательно качает головой.

— Мы везде искали, — говорит он. — Следили за ним несколько недель. Но ни разу не видели его с мальчиком. Ни разу. Однако на всякий случай я оставлю своим людям это задание.

Белладонна, огорченная, садится.

— Я знаю, вы сделали все, что в ваших силах. Я никогда этого не забуду. Ничего не забуду, — произносит она наконец.

Понимаете, мы знаем, что это он. Мы не сомневаемся: наш пленник — Его Светлость. Мы с Белладонной прослушали на кассетах голоса всех семи членов Клуба. Я, конечно, не часто слышал его голос, но все равно никогда его не забуду. Его мы на кассетах не нашли — зато теперь он у нас в руках.

— Не могу назвать это дело неинтересным, — отзывается Притч. — Лучшая работа, какая у меня была.

— Что вы хотите сказать — была? — спрашиваю я.

— Мне пора выходить из игры, — спокойно отвечает он, глядя на Белладонну. — Я сделал все, что мог, теперь дело за вами. Только вы знаете, как поступить дальше.

— Понимаю, — говорит Белладонна.

Проклятье. Мы с Маттео тревожно переглядываемся. Я не желаю ничего понимать; мне не хочется оставаться лицом к лицу с Его Светлостью, или мистером Линкольном, или как его еще назвать, без опытного руководства Притча. Я не хочу думать о маленьком мальчике. Пожалуйста, Притч, прошу тебя. Не уходи. Ты нам так долго помогал…

— Мое место займет Гай, — добавляет Притч. — Он очень хочет помочь. Дозвольте ему это. Обещайте. Для него это очень важно. — Он поправляет шляпу, похлопывает себя по животу и откланивается. Он непременно хочет улететь в Лондон сегодня же вечером. Я не могу его за это упрекнуть.

Я провожаю Притча к самолету, и он знает, чего я жажду услышать.

— По моему мнению, — говорит он, — мальчик мертв, и нам его не найти. Чтобы удостовериться окончательно, я отправлю в Бельгию своих людей обыскать поместье. — До сих пор мы не могли пойти на такой риск — наше появление в поместье могло насторожить Его Светлость, и он понял бы, что мы вышли на его след. — На это, конечно, понадобится время, потому что мы не знаем, где именно надо искать. Но как только мои люди что-нибудь выяснят, они непременно дадут знать.

— Хогарт что-то говорил об этом перед смертью. Только я не могу вспомнить, что же именно, — говорю я. — Стараюсь припомнить, но в тот миг я стоял в дверях, а Хогарт разговаривал с Белладонной, а не со мной. Но спрашивать ее бесполезно — она вычеркнула все эти события из своей памяти.

— Прекратите думать об этом, и тогда его слова вспомнятся сами собой, — советует Притч.

— Вы в самом деле полагаете, что Тристан мертв?

— Да. Если бы я считал, что есть хоть капля надежды, то ни за что не отошел бы от дел. Будь малыш ему нужен, он держал бы его при себе в Марокко. Таково мое скромное мнение.

— Самое просвещенное мнение на свете, — говорю я ему. — И еще: на прощание хочу вам сообщить, что у некоей пивной в Мэйфэре под названием «Ведьмино зелье» новый владелец. Бумаги ждут вас в вашей конторе. Надеюсь, бочка с «Гиннесом» не опустеет до конца ваших дней. Вы заслужили эту награду.

Как я люблю делать широкие жесты! Даже сейчас, когда на сердце у нас невыносимо тяжело. Притч сдавленно благодарит меня, потом удаляется. Кто знает, пересекутся ли когда-нибудь еще наши пути?

Когда я возвращаюсь, Белладонна сидит в кухне, рядом с ней на столе лежит маска. Дрожа от холода, просачивающегося из подземелья, она завернулась в плащ, ее лицо залито серой бледностью, как перчатки, которые она только что сняла. Она смотрит в никуда, в пустоту такую страшную, что мне не хочется заглядывать туда. Я сажусь возле нее. Наконец приходят Гай с Маттео.

Мы ждем, когда Его Светлость очнется.

Наконец Белладонна встает и надевает маску. Мы с Маттео тоже встаем, но она нетерпеливым взмахом велит нам остаться, потом спускается по лестнице.

Она хочет увидеть его в одиночку. Хочет быть рядом, когда он проснется и поймет, где находится и кто взирает на него из душного сумрака темницы.

Она сидит возле него час за часом. Наконец он шевелится и пытается встать, но не может. Тянет за цепи и понимает, что он прикован. Его глаза щурятся, привыкая у тусклому свету, он снова дергает за цепи, хочет встать. Тут в камере вспыхивает ослепительный свет, и он отворачивается. Потом опять смотрит на нее. Его глаза привыкают к яркому сиянию, и по другую сторону решетки перед ним возникает ее лицо, прикрытое маской.

При виде ее он улыбается. Он узнает ее под любой маской.

— Давно ждал тебя, — говорит он.

Она не отвечает, лишь ставит фонарь у ног.

Так проходит час, а то и больше. Мы больше не можем ждать; втроем мы торопливо спускаемся в подвал, и нас окутывает запах страха. Не слышно ни звука, только эхом отдаются шаги да скрежещет наше хриплое дыхание. «Как она может выносить это?» — спрашивает себя Гай. Как ей удается не сойти с ума?

Она сидит на низенькой табуретке у дверей камеры, сгорбленная и обессиленная, как сидела, когда мы беседовали с сэром Патти. Смотрит сквозь решетку на Его Светлость, а он смотрит на нее, и на его губах играет странная усмешка.

— Белладонна, — шепчу я. — Дай нам увидеть его.

Она не шевелится, будто и не замечает нас. Я поднимаю с пола фонарь, камеру заливает яркий свет. Он щурится, потом узнает меня и Маттео. Его улыбка становится еще шире.

— Дай-ка взглянуть, — шепчет мне Гай, подходит к решетке и заглядывает в камеру.

Его Светлость чуть поворачивает голову и видит Гая. И вдруг разражается смехом. Смехом таким ужасным, что я торопливо ставлю фонарь и инстинктивно зажимаю уши. Это жгучее, язвительное карканье перекатывается по стенам и обрушивается на нас со всех сторон.

Он хохочет и хохочет, не умолкая.

Фонарь светит так тускло, что я едва различаю Гая, но готов поклясться, что его лицо побелело, как в тот давний день, когда он впервые увидел Брайони. В тот раз его бледность проступила даже сквозь загар.

Мое колено подергивается от боли. Белладонна внезапно встает и выходит, мимо винных бутылок поднимается по лестнице. Мы без промедления следуем за ней.

— Ты знаешь, кто он такой, — говорит Белладонна Гаю, когда мы наконец вернулись в благословенный уют хорошо знакомой кухни. Ее голос ровен и тускл.

— Да, я знаю, кто он такой, — отзывается Гай. Его голос доносится издалека, из той страшной пустоты, куда она глядела совсем недавно.

— Скажи, — велит она.

Гай смотрит на нее и хочет улыбнуться, но у него не получается. Потом говорит:

— Он мой отец.

 

20

Маски спадают

Три коротких слова: он мой отец.

Три коротких слова: кто ты такая?

— Я думала, твой отец умер, — тем же бесстрастным голосом произносит она, когда мы оправились от удара. Мы вышли на веранду, в ночь, наполненную шорохами, писками, голосами зверей, вышедших на охоту. Мне не хочется оставаться в доме, где внизу, у нас под ногами, заперт он. Никому из нас не хочется.

— Я тоже так думал, — бормочет Гай.

— Почему ты решил, что он умер? — спрашиваю я.

— Наверное, мне так хотелось поверить в это, что в 1944 году, когда он исчез, я сам себя убедил, — отвечает Гай. — Мой брат Джон Фрэнсис сначала думал, что его держат во вражеском плену, потому что он уехал на континент — не помню точно, в каком году это было — и не вернулся оттуда. Я не верил, что он мог покинуть этот мир хоть на миг раньше, чем ему предначертано. Не знаю, почему. Но я предпочитал держаться подальше от Джона Фрэнсиса.

— Я искал его в «Дебретте». Твоего отца, — говорю я, раскрывая свою полную неосведомленность в этом вопросе. Неужели я теряю хватку? И мы прозевали какой-то важный намек? После всего, после тонн, и тонн, и тонн шпионов, оказаться раскрытым в «Дебретте»?

Когда Хью упомянул графа Росса и Кромарти, я сходил в библиотеку, принес оттуда толстый красный том, где перечислялись все знатные особы королевства, и изучил соответствующую статью. Там говорилось: четыре сына, один из них покойный; одна дочь, тоже покойная. Эти слова приковали мой взгляд, но имена не совпадали. Старшего звали Ивлин Дж., за ним шли Кларенс и Чолмондели. Двух младших, покойных отпрысков, звали Уильям Дейл и Джулия. Я захлопнул книгу, искренне жалея мальчика по имени Чолмондели, и выбросил их из головы.

— Но имена были другие.

— Верно, другие, — отвечает Гай. Его голос так же бесцветен, как голос Белладонны, будто бы доносится из глубокой подводной пещеры. — На них настоял мой отец, просто для того, чтобы проявить власть. В книге перечислены только первые имена, но у нас у всех было по нескольку имен. Так принято в семействах нашего круга.

— Значит, Джон Фрэнсис — это средние имена вашего брата? — уточняю я.

Гай кивает.

— Ивлин Джон Фрэнсис, Кларенс Фредерик Джордж, Уильям Дейл Артур. Это имена моих братьев. Джулия Клэр Гвендолин — моя сестра.

— Значит, твое настоящее имя — Чолмондели? — переспрашиваю я. Не будь наше положение столь чудовищным, я бы покатился с холма от хохота. Ему совсем не подходит уменьшительное «Чамли».

— Чолмондели Хорес Гай, — отвечает он. — Я всегда предпочитал зваться Гай. Почему — понятно.

— Тогда откуда фамилия Линделл? — спрашиваю я.

— Так звали мою прабабушку по материнской линии. Я не хотел носить имя, хоть как-то связанное с моим отцом.

— Понимаю.

Мы довольно долго сидим в молчании. Я мысленно подсчитываю хронологию. Его Светлость отыскал нас в Италии в 1943 году и отвез в Бельгию. В то время Белладонну все еще держали под замком в мрачном сером доме, где без конца шел дождь — наверное, в Шотландии. Мы залечивали раны, ремонтировали дом и увертывались от шальных пуль Морица, упражнявшегося в стрельбе по мишеням. Ее привезли к нам в середине 1946 года. Брайони и Тристан родились 10 февраля 1947 года. С тех пор прошло почти десять лет.

Чем занимался Его Светлость, пока Белладонна носила детей? Где пропадал? Почему никогда не появлялся? Что привело его в Марокко? Собирался ли он отвезти ее туда? Я терялся в догадках. Может быть, он хотел, будто ненароком, потерять ее в пустыне, откуда ей никогда не выбраться?

Проклятье. Все эти лихорадочные догадки распадаются в пыль, как корм для рыб, который мы рассыпаем по аквариуму в столовой. А он тем временем спит глубоко под землей. Мы поймали монстра, загнали его в клетку, но это не принесло нам утешения. Лично я испытываю только глубокое разочарование и больше ничего. Маттео на миг оборачивается ко мне, и я понимаю, что у него на уме то же самое.

Найдя Его Светлость, мы не знаем, что с ним делать. Проклятье.

— Буду держать его там, — внезапно говорит Белладонна. — Столько же, сколько он держал меня.

Мне становится очень не по себе. Внутри все сжимается. Не в коленке, а где-то около сердца.

— Как же быть с Брайони? — отваживаюсь спросить я. — И со всеми остальными? Как можно держать человека в темнице в подземелье дома, где ты собираешься жить еще…

— Скажу ей, что я больна, что у меня мононуклеоз. Сначала скажем ей, что приехал Маттео, а потом приедет Гай, чтобы вылечить меня, — говорит она ровным голосом, не глядя на нас, и я догадываюсь, что она уже давным-давно обдумала и выносила этот сценарий. — Она привыкнет к тому, что ее ко мне не пускают, но не станет слишком расстраиваться, потому что с ней будет Гай. Когда начнутся каникулы, отправим ее на все лето в лагерь. Гай скажет ей, что должен поехать в Лондон по делам, но в дни посещений он будет навещать ее. Тогда она не станет огорчаться. — Она говорит о событиях, которые наступят много месяцев спустя, говорит о Гае так, будто его здесь нет. Он, не веря своим глазам, смотрит в ее бесстрастное, ничего не выражающее лицо. — Все будет так, как я сказала. Если кому-нибудь это не нравится, не нравятся мои слова и поступки, скатертью дорога — я никого не держу.

Белладонна встает и, не оглянувшись, уходит. Она не сказала ни слова Гаю. Тот провожает ее глазами, пока ее фигура не растворяется в туманной дымке. Она должна понимать, что он…

О, как же она тверда. Тверда, жестока и неумолима, как Его Светлость. Живое наследие членов Клуба.

Ночь близится к рассвету, но никто из нас не чувствует ни малейшей усталости. Я вспоминаю лагерь Миннетонка в цветущей зеленой Миннесоте, о котором упоминал Притч, когда впервые рассказал нам о Джун и ее семье. Давно, в другой жизни, когда мы сидели на террасе у Леандро. Эти мысли невыносимы для меня, поэтому я спешу к бару, достаю с полки большую бутылку бурбона и бокалы, бросаю в ведро пригоршню льда, возвращаюсь на веранду и срываю в горшке у окна несколько стебельков мяты. Я боюсь, что, если усну, то во сне услышу грохот цепей.

— Можно задать вопрос? — говорит Маттео Гаю, и тот кивает. — Откуда произошло ваше семейное состояние?

— Иными словами, как мог мой отец в 1935 году позволить себе выбросить на ветер миллион фунтов стерлингов? — с горечью переспрашивает Гай. — Сахарный тростник на Гаити, опаловые шахты в Австралии, нефтяные скважины в Малайзии. Думаю, подкупы, вымогательство, шантаж.

— Однако большинство людей его класса не работает, верно? — говорю я.

— Нет, они считают себя выше этого. Дворяне, голубая кровь, — отвечает Гай. — В этом мой отец не типичен для своей среды. Не знаю, каковы были его мотивы. Мне его никогда не понять. Страшно поверить, что все это — правда. Если у меня еще хватает сил думать об этом, значит, я еще не до конца сошел с ума. — Он отпивает виски и долго не выпускает бокал. — Мне помогает сохранить рассудок одна-единственная мысль — что она все это вытерпела и осталась в живых. А иначе…

— Почему твоя мама вышла за него? — напрямик спрашиваю я.

— Понятия не имею. Наверняка это было подстроено, но матушка отошла в мир иной задолго до того, как я смог бы расспросить ее подробнее, — отвечает Гай. — Подозреваю, ее состояние заложило основу капиталов для многих отцовских предприятий. Когда они поженились, ей было всего семнадцать, а ему восемнадцать. Это было в 1911 году. Через год родился Джон Фрэнсис, затем Фредерик, а я — в 1914 году. После этого она не хотела больше беременеть. Так много детей за столь короткий срок — это лишило ее последних сил. И зачем только он… — Гай прячет лицо в ладонях. — Я жалею, что появился на свет. Прожил сорок два никому не нужных года. А теперь — это. Надеюсь, отец сгниет в преисподней.

Ничего, скоро Его Светлость поймет, каково это — когда тебя хоронят заживо, оставляют на съедение крысам.

— Perdulo e tutto tempo che in amore non si spende, — говорю я, стараясь хоть на миг выкинуть эти мысли из головы. — Время, не отданное любви, потеряно зря.

— Этому научил вас Леандро? — спрашивает Гай после долгого молчания, глубоко вздохнув. — Жаль, что мне не довелось познакомиться с ним.

— Больше всего мне хотелось бы, чтобы сейчас он был с нами, — с тоской говорю я. — Он бы знал, что делать.

— Вот что мне хотелось бы узнать, — осторожно произносит Гай. — Как вы сбежали из Бельгии? Ты говорил, что расскажешь мне, и, по-моему, время пришло. Вы оба здесь, и мне нужно знать, как это было.

Я наполняю бокал и медленно отхлебываю. В моей памяти воскресает старинное шато в Бельгии, колючая проволока над каменной оградой, скрытой в кустах ежевики. Здесь, в Виргинии, мы можем дышать; там мы были скрыты в лесу, таком густом и безмолвном, что, казалось, он высасывает из нас кровь и жизнь. Там мы прятались от мира и оплакивали утраченную мужественность. Там впервые появилась она; Хогарт сказал, что ее зовут Доула. Особая подруга для мистера Линкольна. Нас предупредили: держитесь от нее подальше. Держите двери на замке. А не то…

Гай откидывается на спинку кресла и опускает глаза, смотрит на руки, ждет, когда я начну говорить. Его тонкие изящные пальцы созданы для того, чтобы ласкать женскую плоть. Они так непохожи на горячее, сухое прикосновение его отца. Те руки наслаждались, причиняя боль. Упивались страданиями.

После маленького приключения в стогу сена Гай ни разу не прикоснулся к другой женщине.

Стоит вам подпасть под очарование Белладонны, и других женщин больше не существует.

* * *

— Надо бежать. Надо спасаться, — сказал я однажды Маттео в конце октября 1946 года, когда мы уныло сгребали сухие листья с садовых дорожек. — Мы должны спасти ее. И знаешь, что самое странное — мне делается лучше, когда я думаю о бегстве. Это придает мне силы, я вижу цель, сосредотачиваюсь на ней. Здесь мы гнием заживо, и ты это знаешь. Бесстрашные близнецы Ченнини так не поступают.

— Некогда бесстрашные, — угрюмо возразил Маттео.

— Нам это удастся, — сказал я, с противным скрежетом проводя граблями по гравию. — Мы выжили, верно? Теперь мы должны снова стать мужчинами. Думать, как мужчины, как они. Стать безжалостными, как мистер Линкольн, Хогарт и все остальные. Члены Клуба, так она их называет. Мы знаем, каковы они, а значит, можем их перехитрить. Мы ловчее их. Они считают, что мы сломаны и раздавлены — но это не так. Правда? — с надеждой спросил я брата.

Маттео с сомнением покачал головой, но с этой минуты стал больше походить на себя — такого, каким он был прежде. Мы рассказали ей о своем замысле, и ее глаза расширились от страха.

— Мы пересечем границы, уйдем в Швейцарию. Я серьезно, — шепнул я ей. — Там лежат все деньги, в Швейцарском Консолидированном банке. После этого мы скроемся вместе с младенцами. Туда, где нас никто не найдет.

Она неважно чувствовала себя и дрожала от страха, поэтому мы велели ей ни о чем не беспокоиться — мы все сделаем сами. В голосе моем звучало куда больше уверенности, чем я испытывал на самом деле. Нам было нужно очень многое — одежда, транспорт, паспорта, деньги на проезд в Швейцарию. Я решил, что состряпаю паспорта и удостоверения личности; мы похитим их у наших трех «М», а уж подделать все, что надо, я сумею — этому искусству я научился в годы Сопротивления. Но решить остальные проблемы будет куда сложнее: мы не знали расписания поездов, у нас не было ни машины, ни бензина, мы даже не знали, как называется ближайшая к замку деревня. И просить помощи было не у кого.

Был нужен план. Размышлять, рассчитывать. Думай, Томазино, думай. Времени нет. Может быть, удастся выбраться в деревню и найти кого-нибудь, кто нам поможет. Нет, не получится. А если раздобыть кусачки для колючей проволоки и ускользнуть под покровом темноты? Нет, и этого мало. Одними кусачками тут не ограничиться. Нужно убрать с дороги Маркуса, Морица и Матильду.

Главным нашим противником был Хогарт. Наверняка он будет здесь, когда придет время родов. Его Светлость не появлялся, и мы радовались этому. Сейчас ей не хватило бы сил вынести прикосновение его горячих, сухих пальцев; от ужаса она могла бы родить раньше срока. Нет, Хогарту не придет в голову, что у нас хватит храбрости решиться на побег.

Для начала надо подружиться с Матильдой. Белладонне это удалось без труда, потому что Матильда проявляла ярко выраженные материнские наклонности. Не будь это зрелище таким чудовищным, я бы рассмеялся, глядя, как приземистая угрюмая крестьянка ласково поглаживает Белладонну по растущему животу. Матильда варила ей питательные супы, готовила лучшие блюда, заглядывала к будущей матери чуть ли не каждые полчаса — Белладонна готова была рыдать от такой опеки. Я пытался представить, как вечерами в сторожке у ворот Матильда вяжет малышам носочки и подрубает пеленки, но разум отказывался поверить в эту картину.

— Но как мы проскользнем мимо сторожки? — тихо спросил я у Маттео, когда однажды ночью мы вышли прогуляться. Мы помахали рукой Морицу, чтобы он знал, что мы с ним считаемся, и не стал в нас стрелять. — Другого пути наружу нет.

— Перережем им горло, — сказал Маттео после долгой неловкой паузы. — Как на войне.

Да, мы до сих пор были будто на войне, в плену у врага.

— Только хлопотное это дело. — Я заговорил почти как Хогарт. — Много крови. — Я содрогнулся, и мы пошли дальше, обсуждая другие варианты. Наше дыхание клубилось в морозном воздухе белыми облачками.

На следующий день Белладонна решила за нас эту проблему. Улучив момент, она сунула под салфетку на поднос тоненькую потрепанную книжечку: «Руководство по ядам для знатоков».

— Я нашла ее в библиотеке, спрятанную в другой книге, — шепнула она, внимательно глядя на нас огромными глазами.

— Великолепно. Теперь ни о чем не беспокойся, — прошептал я в ответ. — Думай только об одном: родить прелестных малышей, а об остальном позаботимся мы.

Книга оказалась необыкновенно интересной, и я поспешил в библиотеку — посмотреть, нет ли там других книг о растениях и грибах. Нам хотелось поскорее начать поиски в лесу. Хорошо подошел бы олеандр. Хватило бы всего одной веточки, нескольких листиков. Или касторовые бобы. Чрезвычайно ядовиты. Но касторовые бобы здесь не растут. Ростки картофеля — но сейчас не сезон для картошки. Очень надежное средство — мышьяк, но я не знал, где его найти. К тому же я не умел отличать мухомор от трюфеля, так что поход за грибами придется отложить. Кроме того, как нам удастся накормить трех М. мухоморами? Они сразу заподозрят неладное. Я читал дальше. Должно же быть что-то подходящее! Ага, безвременник осенний. Ядовито все растение; годится. Погодите-ка… Вот раздел о ботулизме. «Руководство для знатоков» подробно рассказывает, как вырастить плесень в маленьких баночках. Отлично. Мы состряпаем наш собственный, очень вкусный ядовитый коктейль и спрячем его в вырезанной книге, где она нашла руководство. Они не поймут, откуда пришел удар. А когда путь будет свободен, мы возьмем их одежду, деньги и паспорта, над которыми я впоследствии поколдую.

А о дальнейшем я предпочитал не думать.

* * *

Вскоре после того, как у Белладонны отошли воды, пришел Хогарт и привел какого-то человека, сказав, что это врач. Я помнил его с тех пор, как он впервые осматривал ее, когда она забеременела. Я доверял этому костоправу не больше, чем Матильде с ее материнскими хлопотами, но надеялся, что он сумеет принять роды.

Приходилось ему доверять — ничего другого нам не оставалось.

Его Светлость до сих пор не появлялся. Его исчезновение тревожило меня, но я догадывался — у него свои причины держаться подальше. Дело не только в том, что он боится своим появлением нарушить течение родов. Причина тут другая, я это чувствовал.

Начались роды. Они проходили мучительно. У меня сердце разрывалось от ее криков, бесконечных, час за часом.

— Неужели нельзя хоть чем-то ослабить боль? — умолял я врача. Он только качал головой. Он был предельно сосредоточен, и это придавало мне каплю уверенности. Хогарт расхаживал по кухне. Ему невыносимо было думать обо всем этом беспорядке.

Наконец, громко вопя, первым родился мальчик. Она назвала его Тристан. Мы с Маттео торопливо обтерли его и не могли не обратить внимания на его прелестные, розовые младенческие яички. Я, естественно, никогда не видал младенцев и не знал, какие у них бывают яички, но эти показались нам непропорционально огромными. Через мои пальцы на новорожденного излилась волна горячей, нежной любви.

С последней схваткой из лона Белладонны выскользнула крохотная девочка, и мы, разумеется, сразу же влюбились и в нее тоже. Мы вложили ее в руки Белладонне, рядом с братиком. От изнеможения у Белладонны едва хватило сил поцеловать младенческие макушки, и она тотчас же провалилась в глубокий сон. Врач собрал свои вещи, Матильда спеленала младенцев и взяла их на руки. Она до сих пор не сказала нам ни слова, и мы не ждали, что она станет напевать им колыбельную. Она осторожно уложила младенцев в колыбельки, застланные теплыми одеялами, и поставила их у кровати, потом на цыпочках вышла. Заглянул Хогарт, бросил на младенцев один-единственный мимолетный взгляд, увидел смятые окровавленные простыни и, позеленев, мигом удалился.

Впервые за долгое время мы с Маттео не испытывали ничего, кроме полного счастья. Мы хлопотали над младенцами, затем легли на диваны у пианино и тоже крепко уснули.

Я проснулся первым и, зевая, подошел к колыбелькам посмотреть на младенцев. Тут я заметил, что в комнате сидит Хогарт, и насторожился. Что-то не так; ему здесь нечего делать. Я взглянул на часы — наступило утро. Младенцы давно должны были разбудить нас пронзительными голодными криками. В Бенсонхерсте вопящие малыши сводили меня с ума; вот, пожалуй, и все, что я знал о детях. Сначала я подошел к кроватке Брайони; она мирно спала. Я бросил хмурый взгляд на Хогарта.

— Матильда покормила ее из бутылочки, — прошептал он.

Я чуть не взбесился. Белладонна непременно хотела кормить детей грудью — она надеялась, что благодаря этому они оставят близнецов при ней. Я подошел к колыбельке Тристана, но его там не было. Мои нервы трепетали, как натянутые струны; удивляюсь, как их звон не разбудил Белладонну. Я осторожно встряхнул за плечо Маттео, и он тотчас же проснулся. Одного взгляда на мое лицо было достаточно, чтобы он понял: дела идут неладно.

— Где Тристан? — громким шепотом спросил я у Хогарта, не желая будить Белладонну.

— Нездоров, — прошептал он в ответ.

— Что значит — нездоров? — вспылил я. Мне хотелось придушить его. Я знал, что он лжет. Маттео подошел и встал рядом со мной; Хогарт поднялся и попятился к дверям. Ого! Значит, мы еще способны напугать врага! Эта мысли придала нам сил. Или, точнее, придала бы, будь я в ту минуту способен понять, что происходит. Мы ничего не могли сделать. И, естественно, не могли бежать только с одним ребенком.

Добравшись в целости и сохранности до двери, где возле него возник из воздуха Мориц, Хогарт обернулся к нам.

— У Тристана что-то неладно с грудью, — сообщил он. — Матильда, когда кормила его, обратила внимание, что он очень плохо дышит. Надеюсь, малыш поправится. Врач приехал и забрал его в деревню. Беспокоиться не о чем.

Как мы могли не беспокоиться?

— Я вам не верю, — заявил я.

— Что-то мне, дружище, ваш тон не нравится, — ответил он и зашагал прочь.

Это было невероятно. Что я скажу Белладонне, когда она проснется? Они украли ее ребенка, я это знал.

Немного позже, когда Белладонна очнулась и через силу съела пару ложек супа, мы положили ей на руки Брайони, и малышка жадно припала к груди. Белладонна была так измучена, что уснула с девочкой на руках, и Маттео долго сидел рядом, держа голову малышки возле груди. Они почти походили на счастливую семью. Почти походили.

Когда Белладонна проснулась опять, она все еще была так слаба, что не могла встать с постели.

— Где мои дети? — сонно спросила она. Мы принесли ей Брайони, и та снова принялась с жадностью сосать мамину грудь. — Где Тристан?

Я присел на край кровати, и она увидела мое лицо.

— У него что-то неладно с дыханием, — осторожно сказал я. — Врач забрал его в деревню, чтобы вылечить. Он поправится. А теперь отдохни. Ты нужна Брайони.

— Нет, — заговорила она, пытаясь встать. — Нет, нет, нет…

Брайони выпустила сосок и громко заплакала. Маттео старался успокоить Белладонну, но та истерически рыдала, и я выбежал в кухню. Там была только Матильда; Хогарта я не нашел.

— Где младенец? — закричал я. — Что вы с ним сделали?

Я так разозлился, что готов был схватить со стола большой разделочный нож и воткнуть его в широкую спину Матильды, но тут вошел Маркус. Он хмуро покачал головой, и я перестал кричать. Бесполезно. Они, казалось, были огорчены не меньше меня. Матильда, полная недавно обретенных материнских чувств, не находила себе места от тревоги. Хоть Матильда и работала на Его Светлость столько, сколько помнит Белладонна — она-то и шнуровала на ней корсет в ночь аукциона, затянула так, что бедняжка не могла дышать — все равно эта крестьянка была не способна причинить зло невинному младенцу.

Либо Хогарт выкрал его, либо тот в самом деле тяжело заболел.

Я знаю только одно — ребенок больше не вернулся.

* * *

— Верните мое дитя, — скулила она, как побитый щенок. — Верните мое дитя, мое дитя, мое дитя…

Наплакавшись, она погрузилась в тяжелый сон. Она была так слаба, что не могла кормить грудью. Брайони охотно переключилась на питание из бутылочки. Я не возражал; по крайней мере, у нас с Маттео появилось хоть какое-то занятие.

Хогарт появился неделю спустя и напрямик выложил мне, что Тристан умер. Они, мол, держали его в деревне, опасаясь, что он заразный, и до сих пор не знают в точности, что это была за болезнь. Наверно, одна из тех неведомых хвороб, какие бывают у новорожденных. Скоро его привезут сюда и похоронят.

— Хогарт, не лгите мне, — устало произнес я. Как мог новорожденный младенец подхватить кашель, да в придачу и заразный? Почему вы не разрешаете взглянуть на его тело? Я хотел спросить это, хотел вцепиться Хогарту в горло и душить, пока с ворота его белоснежной рубашки не оторвутся золотые пуговицы. Но у меня не было энергии для драки. Кроме того, пусть считает нас слабыми и надломленными.

Однако мы не сдались. Мы внимательно изучали указания в потрепанной книжице. Наполнили банки остатками пищи, плотно закрыли и спрятали у меня в комнате, в толстых томах «Потерянного рая» и «Возвращенного рая». В них росла смертоносная плесень. Однажды ночью мы украдкой выскользнули в сад, выкопали цветок безвременника и долгими часами в ванной извлекали из него яд.

Не думайте, что я расскажу вам, как это делается.

Белладонна не вставала с постели. Если бы не Брайони, у нее совсем не осталось бы воли к жизни. Несмотря ни на что, в Белладонне проснулся материнский инстинкт, и он требовал заботиться о потомстве. Брайони быстро набирала вес и оказалась на редкость спокойным ребенком. Она редко плакала, хорошо спала. Ела, пачкала пеленки. Спала, корчила рожицы, пускала пузыри. Она уже тогда была восхитительна, мой нежный цветочек. Можно подумать, эта крошка понимала, какие невзгоды окружают ее появление на свет, и делала все, что было в ее маленьких силенках, чтобы облегчить мамину жизнь.

А может, я просто расчувствовался.

Хогарт опять исчез, и мы начали готовиться к побегу. Просчитали каждый шаг. Мы не говорили Белладонне, потому что она была слишком слаба, чтобы принимать участие в приготовлениях, и к тому же отказалась бы пускаться в путь без Тристана. Маттео был согласен со мной. Нас удерживало здесь только одно — мы ждали, пока она наберется сил. Надо было бежать прежде, чем вернется из долгой отлучки Его Светлость. Не теряя времени.

Ничего другого не оставалось.

Иногда мы давали Матильде подержать и покормить малышку, но только в комнате Белладонны и только под неусыпным присмотром Маттео. Чтобы убрать Маркуса с дороги, мы велели Белладонне попросить Матильду принести из деревни кое-что из вещей, что-нибудь такое, для чего потребуется долгий поход. И вот в один прекрасный день Маркус отправился в сельскую лавку. Список покупок был таким внушительным, что ему пришлось прихватить с собой Морица. Именно этого случая мы и ждали.

В тот день, ближе к полудню, я поспешно ворвался в кухню и сообщил Матильде, что Белладонна зовет ее, срочно нужно помочь ей с ребенком, сию минуту. Она почти улыбнулась, так была рада прийти на помощь. Я предложил отнести обед на подносе, и она кивнула.

Надевая перчатки, я удивился, что мои руки не трясутся. Они не тряслись и тогда, когда я достал из кармана маленький флакон, побрызгал ядом сахарницу и влил несколько капель в солонку и перечницу. Затем я присыпал хлеб на сэндвиче, который Матильда приготовила для себя, и сдобрил буханку, которую съедят за обедом Маркус и Мориц. Ты станешь убийцей, говорил я себе.

Увидишь, как они умирают.

Мы заранее приготовили сэндвичи для себя и спрятали их во дворе, позади большого горшка с цветком, чтобы на холоде они сохранились свежими. Больше никогда мы не станем есть того, что приготовлено на этой кухне.

Я принес Белладонне супа, а Матильде — великолепный сэндвич из ржаного хлеба с ветчиной, щедро приправленный. Мы с Маттео внимательно смотрели, как она его ест. Ботулизм развивается от двенадцати до тридцати шести часов, говорилось в книге. Мы надеялись, что безвременник ускорит события.

К возвращению Маркуса и Морица Матильда лежала в своей постели и громко стонала от жестокой боли в животе. На меня, естественно, подозрение не пало; никто не прикасался к еде, кроме самой Матильды. На всякий случай Маркус и Мориц запретили нам появляться в кухне, и Маркус сказал, что сегодня заночует не в сторожке, а в доме, с Матильдой. Он приготовил себе постель прямо у дверей Белладонны. Честное слово, иногда эта компания страдает паранойей.

Уснуть было нелегко. Мы с Маттео проснулись незадолго до рассвета; в доме стояла неестественная тишина. Мы осторожно поднялись наверх и отыскали наших стражей. Маркус ухитрился кое-как вскарабкаться по лестнице, где сейчас стояла невыразимая вонь; мы нашли его на полу возле кровати Матильды. Их рты были разинуты в мучительном крике, широко распахнутые глаза, несомненно, смотрели на адское пламя, в котором им предстоит гореть во веки веков. Мы торопливо накрыли мертвецов простынями. Я бы прочитал молитву, если бы знал хоть одну. И если бы они ее заслуживали.

Мы достали из кармана у Маркуса ключи и принялись обыскивать ящики столов, отыскивая документы, деньги и другие полезные мелочи. Затем Маттео поспешил в сторожку. Он хотел собрать все необходимое, чтобы, когда Белладонна проснется, немедленно тронуться в путь. Мы собирались усадить ее на велосипед, крепко привязать Брайони у нее на груди, как носят детей туземцы, и отвезти в деревню, а там нанять автомобиль, грузовик или любой другой транспорт до железнодорожной станции. Все, что угодно, лишь бы уехать отсюда, и поскорее.

Я все еще был наверху, обшаривал ящики, в которые нам обычно не было доступа, и вдруг услышал странный шум. Нет, не странный, а просто неожиданный. Автомобиль. К дому подъехала машина. Такого еще не было. Никто сюда не заглядывал, а Хогарт всегда останавливался у сторожки. Кто же это? Неужели Его Светлость? Нет, только не это.

Боже мой, прошу тебя, молю, только не он…

Это невозможно. Сейчас, когда мы так близки к победе…

Я присел на пол, выглянул из окна и увидел Хогарта. Он вышел из машины, хмуро одернул пиджак и пригладил жидкие пряди волос. Наверно, он обнаружил, что в сторожке никого нет, и открыл ворота своим ключом, задаваясь вопросом — что же все это значит? А Маттео, наверное, услышал его и спрятался в стенном шкафу. На наше счастье, Хогарт был один, и я прижал руку к груди, чтобы сердце не колотилось так сильно. Сосредоточься, Томазино, успокойся. Что я скажу ему, когда он войдет в дом и увидит на втором этаже трупы?

Его нельзя пускать на второй этаж. Он и шагу не ступит, пока не расскажет нам, что на самом деле случилось с Тристаном.

Естественно, первым делом Хогарт пошел проведать Белладонну. Она сидела у камина, смотрела, как горят в огне дрова. Услышав, что он вошел, она не шелохнулась. Брайони мирно спала у себя в колыбельке.

— Здравствуй, милая, — сказал Хогарт. — Где остальные?

Она пожала плечами.

— Откуда мне знать? Где мое дитя? — Она исхудала, как тень, яркие зеленые глаза потускнели от боли.

Хогарт едва заметно поправил носовой платок в нагрудном кармане. Темно-бордовый с зеленью шелк, индийский рисунок. Очень утонченная и дорогая вещица.

— Как ни печально, твой ребенок мертв, — произнес Хогарт с едва заметным раздражением. — Он умер, и мы похоронили его у опушки леса, по ту сторону морковных грядок. Скоро поставим надгробие и отслужим за упокой.

— Вы лжете.

— Я бы и рад был солгать, — отозвался он. — Ничто не порадовало бы Его Светлость более, чем сын. Но, увы, этому не суждено сбыться.

Эти слова пробудили ее от оцепенения.

— Мне казалось, он предпочитает девочек, — с горечью съязвила она.

— Милая, ты меня изумляешь, — ответил Хогарт. — Ну-ка, посмотрим, как поживает прелестная Брайони, а потом я должен уехать. — Он подошел к колыбели и долго глядел на Брайони. На его губах играла мерзкая суетливая, чисто хогартовская улыбочка. Я на цыпочках поднялся наверх и смотрел на него из дверей. Зачем он приехал? Только чтобы взглянуть на Брайони? Может быть, он должен был что-то передать трем М. Не хотелось бы мне оказаться на месте того, кто сообщит Хогарту, что он немного опоздал.

Наверное, он прокладывает путь, решил я. Следом за ним скоро пожалует Его Светлость. В коленной чашечке запульсировала тупая боль. Может быть, он уже едет сюда, приближается к дому. Что нам делать? Что?..

Я лихорадочно обдумывал варианты, дожидаясь, пока из сторожки вернется Маттео. Вдвоем мы сможем одолеть Хогарта, и тогда…

Перед глазами что-то мелькнуло, я услышал тошнотворный глухой удар. Хогарт жалобно пискнул и повалился набок. Раздался еще удар, потом еще и еще.

Крови было страшно много, она хлестала из трещин в голове. Он очень огорчится из-за того, что кровь запачкала белый воротничок и носовой платок, сказал я себе и вдруг с дрожью осознал, что Хогарт мертв.

Она уронила кочергу, закрыла глаза и покачнулась. Я поймал ее на лету — она упала в глубокий обморок. Я перенес ее на кровать, и тут вбежал Маттео с дробовиком Морица в руках. При виде Хогарта, уродливо распростертого на ковре, он остановился, как вкопанный. Брайони по-прежнему крепко спала.

Я не стал ему говорить, что его убила она. Сказал, что это сделал я.

— Проверь его карманы. Скорее, — велел я. Нам повезло. Еще один паспорт, водительские права, толстый бумажник с деньгами, ключи от машины. Так хорошо, что даже не верится.

Но он был мертв. Все они были мертвы. И никто больше не мог рассказать нам правды о Тристане.

* * *

Начало нашего путешествия прошло в страхе.

Мы торопливо упаковали в чемоданы и саквояжи кое-что из одежды Белладонны, ее изумрудное ожерелье, детские вещи для Брайони, несколько бутылочек с молочной смесью, подхватили свои, заранее собранные чемоданы, извлекли припрятанные сэндвичи и сложили все в машину Хогарта. Осторожно перенесли Белладонну, все еще лежавшую без сознания, усадили ее на заднее сиденье и накрыли одеялами. Я сидел впереди и держал Брайони, а Маттео сел за руль. Он вел машину так уверенно, будто и не было долгих лет перерыва: не сбавляя скорости, проскочил ворота, которые я торопливо распахнул, затем, не оглядываясь, миновал деревню и покатил дальше по дороге. Наконец, мы въехали в деревню покрупнее, где была железнодорожная станция. Она называлась Намюр. Там мы остановились в отеле, а я поколдовал с паспортами. Белладонна очнулась, мы сказали ей, что отправились в небольшое путешествие, но она была в таком глубоком шоке, что вряд ли поняла хоть слово. Потом она снова погрузилась в крепкий сон, а мы долго обсуждали, какой путь будет безопаснее, где внимательнее проверяют паспорта — в поезде или на границе. Мы решили рискнуть и отправиться на машине во Францию, потому что до нее было недалеко. Лишь когда утомленный таможенник махнул нам вслед на границе, мы вздохнули с облегчением. Кроме того, у нас с собой был набитый деньгами бумажник Хогарта, а я за версту чую человека, которого можно подкупить.

Такой запах не забывается.

Мы доехали до города Нанси и остановились в самом безобидном отеле. Нам были нужны паспорта получше; я размял затекшие мышцы и вспомнил все премудрости, каким научился в Бенсонхерсте, обчищая карманы. Дело это нетрудное, надо только войти в такт, будто переключаешь передачи в машине Хогарта. Я выследил трех беспечных туристов, немного похожих на нас, и пустил в ход свое искусство.

Пока я ходил на прогулки, Маттео с Белладонной и Брайони оставались в отеле. Я сам себе удивлялся — так быстро я привыкал к жизни на воле. Несмотря ни на что, я даже начал находить в этих прогулках удовольствие. Мне нравилось покупать пирожные и журналы, смотреть на наряды, на машины, на радиоприемники, вдыхать запах сигарет и желтого пива в табачной лавке на углу. Куда приятнее глазеть на досужих туристов, чем вспоминать то, что осталось у нас позади.

Через два дня наши бумаги оказались в полном порядке, мы были готовы отправиться в путь. Мы решили оставить машину и купили билеты первого класса на поезд до Базеля. Это гораздо ближе, чем Женева. Если Его Светлость прибыл в Бельгию — а мы жили в постоянном ужасе, ожидая этого — он наверняка догадается, что мы как можно скорее направимся в Швейцарию.

Наша поездка до Берна прошла на удивление спокойно. Мы остановились в уютном пансионе, который порекомендовал нам таксист. А утром позвонили в Швейцарский Консолидированный банк и справились о состоянии счета номер 116–614. Нам сообщили, что владелец счета должен явиться лично, и мы объяснили это Белладонне. Но она нас не поняла. Она впервые почти за двенадцать лет оказалась на свободе, но целыми днями лежала в постели, погруженная в дремоту.

И я ее прекрасно понимал.

Но мы не могли ждать, пока она поправится, поэтому усадили ее, тщательно одели, потеплее укутали Брайони — мартовский день был прохладным — и на такси поехали в банк. Маттео остался с Брайони в просторном наружном вестибюле, а нас с Белладонной направили в кабинет, обшитый панелями красного дерева. За столом восседал седовласый господин по имени Этьен де Сен-Суассон. Мы назвали ему номер счета и сказали, что первый взнос был сделан в мае 1935 года. Месье Этьен кивнул и исчез — посовещаться с кем-то еще. Потом вернулся, сел за стол и положил перед нами лист бумаги.

На счету было около 3 миллионов фунтов стерлингов — почти 12 миллионов долларов. В 1947 году это была умопомрачительная сумма. Хватит на то, чтобы купить нам свободу, и еще останется.

Месье Этьен осторожно кашлянул, и я внутренне сжался. Наверняка он потребует удостоверение личности, а у нас есть только фальшивые паспорта. И ни в одном из них не проставлено имя Изабелла Ариэль Никерсон.

Изабелла Ариэль Никерсон признана умершей много лет назад.

— Вам нужны удостоверения личности? — спросил я, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно. Он кивнул.

Белладонна, которая, казалось, не слышала ни слова из того, что он сказал, внезапно вытянула левую руку и сняла перчатку. Потом показала озадаченному банкиру кольцо на пальце. То самое, которое она не могла снять. Но если присмотреться, можно различить под ним едва заметную темную полоску. Татуировка.

Месье Этьен тщательно осмотрел кольцо и палец, затем улыбнулся.

— Чем могу служить? — весело воскликнул он.

* * *

Небо залито бледной голубизной. Мы уже допили весь бурбон из бутылки.

— Я так и знал, что это не ты, — говорит Маттео. — Я о Хогарте.

— Благодарю тебя, fratello mio, — отвечаю я, но его слова мало утешают меня.

— Почему вы поехали в Мерано? — спрашивает Гай. Мне казалось, он будет потрясен услышанным, но ничто не может поколебать его любви к Белладонне.

— Нам не хотелось уезжать далеко, она была слишком слаба для еще одного долгого путешествия, — поясняю я.

— К тому же мы говорили по-итальянски, — добавляет Маттео.

— Я случайно подслушал в кафе разговор туристов, они обсуждали, куда лучше ехать на воды — в Монтекатини или в Баден-Баден, — продолжаю я. — Принять курс лечения на водах — такая идея показалась разумной. Мы решили отправиться на какой-нибудь захолустный курорт в Италии, где нас никто не станет искать. Я расспросил ночного портье в нашем пансионе, потому что слышал, как он говорит по-итальянски с северным акцентом. Я этот говор помню с войны. Он рассказал о нескольких местах и добавил, что брат жены его кузена когда-то работал в Мерано. Это не очень далеко; местечко небольшое, тихое, а после воины растеряло былой лоск. Но тамошние воды, по его словам, очень полезны для почек.

И для всех прочих наших немочей.

— Там-то вы и познакомились с Леандро, — заключает Гай.

— Да, — отвечает Маттео. — И он пригласил нас к себе.

— Что случилось с изумрудным ожерельем? — спрашивает Гай.

— А, — говорю я. — С тем самым. — И смотрю на Маттео. — Перед отъездом из Берна в Мерано я спросил ее, что с ним делать. Она попросила показать его, я достал его из чулка, в котором оно было спрятано, и с минуту она держала его в руках.

— Ее лицо было практически того же цвета, что и изумруды, — тихо добавляет Маттео. — Потом она велела нам избавиться от него. Ей не хотелось никогда больше видеть его и вспоминать о нем.

— Я взял ожерелье и вышел, — продолжаю я, — сжимая в кулаке чудесные блестящие камни. Сначала хотел бросить их в сточную канаву, но рука не поднялась. Я решил, что эти камни должны принести добро, чтобы исправить все то зло, какое они причинили ей. Я побродил немного по улицам и очутился около небольшой церквушки. Не помню, когда в последний раз я был в церкви.

— Наверно, тогда, когда тебя выгнали в шею за то, что ты вылакал освященное вино и пытался стащить все, что блестит, — поддразнивает Маттео.

— Может быть, — соглашаюсь я. — Но я сидел на скамье в этой обшарпанной церквушке и вдруг понял, что мне делать. Я пошел в скобяную лавку, купил кусачки, потом пошел в магазин канцтоваров и приобрел пачку конвертов. Сел в парке на скамью под раскидистым деревом и разобрал ожерелье на отдельные камешки. Разложил по изумруду в конверт и опустил их в ящики для пожертвований возле каждой церкви, какую нашел. Я не мог рисковать, жертвуя целое ожерелье — поползли бы ненужные слухи.

— Томазино, ты невозможен, — говорит Гай.

— Но я сделал одну ужасную ошибку, — говорю я. — Сжег паспорт Хогарта. Не подумал переписать данные из него — например, адрес. Мы так торопились попасть в Швейцарию, что мне это в голову не пришло. Он пригодился бы в поисках, облегчил бы задачу Притча.

— Имя наверняка было вымышленным, да и адрес тоже, — успокаивает меня Маттео. — Да и теперь уже все равно.

Да, конечно, теперь уже все равно, потому что мы нашли их, всех до единого. Членов Клуба.

— Мне хотелось бы знать вот что, — говорю я. — Почему Его Светлость так и не появился в последние, такие важные месяцы? Что он делал, пока Белладонна была беременна? Где пропадал?

Гай и Маттео смотрят на меня, и я зеваю, чтобы скрыть стыд за свою оплошность. Проклятье. Совсем забыл.

Я же могу спуститься в подземелье и спросить об этом у него самого.

 

21

Корень зла

— Маттео! — радостно кричит Брайони в тот же день, завидев моего брата. На счастье, она не очень огорчается, когда он говорит, что ее мать нездорова и что он приехал позаботиться о ней.

— Мама и так почти не выходит из своей комнаты, — говорит Брайони и убегает искать Сюзанну.

Маттео смотрит на меня, и я качаю головой. Не знаю, как девочка воспримет то, что мы собираемся ей сказать чуть позже, когда Гай выйдет из комнаты в Доме Тантала, где он сейчас выжидает, и переселится в желтую спальню. Брайони очень чутка, она сразу поймет, что с мамой случилось нечто очень серьезное, но, может быть, появление обожаемого дяди Гая немного смягчит удар.

Короче говоря, через пару дней, когда Брайони приходит домой из школы и швыряет стопку книг в угол, мы с Маттео поджидаем ее.

— Милая девочка, нам надо с тобой поговорить, — начинает Маттео. — У нас есть новости, хорошие и плохие.

— Мама умерла? — дрожащим голосом спрашивает Брайони, и у меня сердце разрывается при мысли о том, кто в эту минуту спит глубоко внизу, у нас под ногами.

— Нет, мой ангел, не умерла. Но доктор Гринуэй говорит, она подхватила вирус со страшным названием мононуклеоз, и ей нужно очень долго лежать в постели. Это плохая новость. Ты будешь храброй девочкой? Поможешь маме поскорее поправиться?

Брайони кивает, но ее божественное личико омрачается таким горем, что я тотчас же добавляю с сияющей улыбкой:

— А хочешь услышать хорошую новость? Помнишь, что случилось в тот раз, когда мама сказала, что у нее есть хорошие новости и плохие?

— Нет, — отвечает Брайони, и ее губы дрожат. — Не помню.

— Не помнишь? — говорю я. — Тогда иди на веранду. — Брайони медленно выходит. И тотчас же раздается ее радостный крик: — Дядя Гай! — Она повисает у него на шее и заливается слезами.

— Это еще что? — ласково спрашивает Гай, целует ее в макушку и крепко прижимает к себе. Она утыкается ему в плечо и громко рыдает. — Не плачь, моя красоточка, не плачь. Мама поправится. Честное слово. Ведь вы с мамой вылечили меня, правда?

— Да, — кивает Брайони, утирая слезы и всхлипывая. — Ты останешься у нас навсегда?

— Сколько смогу. Давай не говорить о разлуке, потому что я только сейчас приехал и страшно по тебе соскучился. Знаешь, сколько раз я о тебе вспоминал?

— Сколько? — с восторгом спрашивает девочка.

— Столько, сколько Базилико вилял хвостом! — отвечает он.

— Пойду его поищу, — восклицает она, выскальзывает из его объятий и убегает.

— Спасибо, Гай, — со вздохом говорю я. — Какими мы все стали великолепными лжецами, правда?

— Что такое ложь, если правда невыносима? — спрашивает он. Но мне не приходится отвечать — к нам подбегает Брайони, у нее на руках извивается Базилико, следом ковыляют слюнявые мастифы. Девочка и Гай весело играют с собаками, и на миг я задумываюсь — слышит ли их Его Светлость, хотя прекрасно знаю, что толстые стены его темницы не пропускают ни единого звука, кроме тихого шороха приближающихся шагов.

— Пойдем, моя маленькая красоточка, — говорит, наконец, Гай, поглядев на часы. — Пора навестить твою дорогую маму.

Радость в его голосе не наиграна, вопреки тому, что она сказала ему три дня назад, когда он произнес три коротких слова. Гай почти не видел Белладонну после того, как она попросила меня дать ему дневник, а с тех пор прошло уже несколько месяцев.

Брайони взбегает по лестнице и врывается в мамину спальню, где тихо играет радио.

— Мама, смотри, — радостно восклицает девочка. — Дядя Гай приехал! Теперь ты поправишься!

Белладонна выдавливает из себя улыбку. Надо сказать, на ней лица нет. Щеки бледны, как пергаментные абажуры настольных ламп, движения вялы и безжизненны. Только глаза сверкают жизнью, горят безумием, светятся зеленой лихорадкой. Если бы я не знал, что ее болезнь вымышлена, то решил бы, что она в самом деле подхватила мононуклеоз и доктор Гринуэй велел ей лежать в постели и ни в коем случае не вставать.

— Прости, милая, — говорит она дочери. — Не волнуйся. Просто я очень устала. Знай: если ты вдруг подойдешь к моей двери и она будет заперта, значит, я всего лишь легла спать. Я скоро поправлюсь.

— Знаю, — самодовольно отвечает Брайони. — Мы с дядей Гаем будем хорошо о тебе заботиться. Может быть, привести сестру Сэм?

Белладонна качает головой.

— Не надо, милая. Зачем мне сестра Сэм, если у меня есть ты?

— И дядя Гай, — подсказывает Брайони.

— И дядя Гай, — эхом откликается Белладонна, только чтобы порадовать дочку. Она до сих пор боится встретиться с ним взглядом, хотя он не сводит с нее глаз.

Брайони склоняется над кроватью и целует маму в щеку.

— Вот, — говорит она. — Это поможет тебе поправиться.

— Спасибо, ангел мой, — со слабой улыбкой говорит Белладонна. Она изо всех сил старается держать себя в руках. Больше всего на свете ей хочется, чтобы ее оставили в покое, но она не может сказать этого дочери в лицо. Она и так слишком много лжет.

— Теперь очередь дяди Гая. Поцелуй маму, и ей станет лучше, — певучим голосом велит Брайони. — Поцелуй, поцелуй, поцелуй. Ей станет лучше, лучше, лучше.

Белладонна встречается глазами с Гаем, они смотрят друг на друга, не зная, что сказать. Прошу тебя, хочется воскликнуть Гаю, пожалуйста, не прогоняй меня больше. Умоляю, мне этого не вынести. Я знаю, кто он, знаю, что он с тобой сделал. Пожалуйста, впусти меня к себе в сердце. Я ненавижу его не меньше, чем ты, и он мой…

Он склоняется над ней, его губы на краткий миг касаются ее лба. Этот жест полон невыразимой нежности.

— Прошу тебя, — шепчет он. — Прошу…

— Гай. — Вот все, что она может сказать. Произносит это слово одними губами.

Он приподнимает ее руку, целует ладонь, потом улыбается, взглянув на Брайони, и Белладонна не отдергивает руку.

— Пойдем, поиграем с собачками, — говорит он, призвав все силы, чтобы голос звучал легко и весело. — Талли-хо, талли-хо, буфф, квак-квак!

— Рыбы, цыплята и старый флаг! — подхватывает Брайони, выбегая из комнаты.

— Сказку расскажешь, — говорит он, многозначительно глядя на Белладонну, — вернусь просто так.

* * *

Мы привыкаем к нашему странному распорядку дня, как привыкали раньше ко многим другим. Гай, обосновавшийся в желтой спальне, по утрам неизменно отвозит Брайони в школу, а Белладонна встает и идет в темницу. Там она садится на табурет перед решеткой и ставит тусклый фонарь у ног.

— Где мое дитя? — снова и снова спрашивает она у Его Светлости унылым монотонным голосом. Вот и все, что она говорит. Не задает вопросов, не расспрашивает о том, почему он держал ее в плену, не заговаривает о других членах Клуба. День за днем она спускается в подвал и долгими часами сидит на табуретке напротив его темницы, спрашивая о ребенке.

Гай знает, что она там, и в порыве раздражения нередко садится на Гермеса и скачет галопом по окрестным полям, но, когда школьный автобус высаживает Брайони у ворот, неизменно выходит ее встречать. Тибо впускает девочку и угощает ее пралине — привет из Нового Орлеана, говорит он. Брайони и Гай идут проведать Белладонну — та опять лежит в постели, слушает радио и почти ничего не говорит. Если день прошел неплохо, Брайони разрешают делать уроки в маминой спальне. Потом она идет поиграть к Сюзанне или еще к кому-нибудь из подруг, или отправляется с Гаем «в экспедицию». Белладонна остается у себя в комнате, где компанию ей составляют только голоса по радио, а мы, если позволяет погода, ужинаем на веранде, болтаем о том о сем, будто бы внизу, под винным погребом, глубоко во тьме, и не заперт прикованный к стене человек.

Мы пытаемся делать вид, будто жизнь идет как обычно. Иногда Белладонна, набравшись сил, дозволяет Брайони и Гаю почитать ей сказку на ночь, потому что девочке это доставляет столько радости. Или же смотрит, как они играют в карты. Гай обучает Брайони играть в кункен и покер, и девочка выказывает изрядный талант блефовать — может с честью выпутаться даже при самой пустой сдаче.

А иногда, когда Брайони уже легла спать, Белладонна встает и опять спускается в подвал.

Где мое дитя?

Так звучат в ее устах те вопросы, которые он задавал ей.

Кто ты такая? Зачем ты здесь?

Гай отказывается спуститься к отцу. Я его не упрекаю. И он, и Белладонна заперты в собственных казематах — в темницах своих душ, сражаются с одним и тем же чудовищем.

* * *

Сегодня я осторожно, на цыпочках, прокрадываюсь вниз, стою за дверями в подземелье и прислушиваюсь.

— Твоему сыну скоро десять лет, — говорит Белладонне Его Светлость. Он скажет все, что угодно, лишь бы помучить ее. Ему хочется услышать звук ее голоса. — Он уже не дитя.

— Где он?

— Ты не задумывалась о наших милых беседах? — спрашивает он. Его голос звучит совершенно спокойно, будто бы он здесь хозяин, а она все еще его рабыня. — Тебе не кажется, что ты, наслаждаясь моим пленением, ничем не отличаешься от меня?

— Нет тут никакого наслаждения, — отвечает она.

— Неужели? — говорит он. — Никакого наслаждения в том, чтобы сразиться со зверем, победить врага? Никакого наслаждения посадить меня на цепь, лишить свободы, подчинить своим капризам?

— Нет, — отвечает она. — Можете молчать, можете говорить, но никакие ваши слова не заставят меня выпустить вас. Вы останетесь здесь столько же, сколько держали меня, или пока вас не сожрут крысы. Смотря что наступит быстрее.

— Неужели?

— Да, именно так, — говорит она. — Верните мое дитя.

— Я скажу, где твое дитя, — говорит он.

— Я вам не верю.

— Кто ты такая? — спрашивает он. — Кто ты такая?

Ее губы раскрываются. С них готов слететь ответ:

«Я ваша». Но она вовремя удерживается.

Он улыбается.

— Я скажу, где твое дитя, но только в том случае, если ты дозволишь мне сделать то, что я хочу. А чего я хочу, ты знаешь. Прекрасно знаешь!

Она встает так внезапно, что я вынужден метнуться в сторону и укрыться за одним из стеллажей с бутылками. На счастье, она не заперла дверь наверх, а иначе мне пришлось бы торчать в погребе, пока Маттео не принесет узнику еду на подносе.

Я рассказываю Маттео о том, что услышал. Правда о Тристане — единственная сила, которая осталась у Его Светлости. Да еще воспоминания о том, как она стала такой.

В тот же вечер, немного позже, я отношу Его Светлости вместе с ужином на подносе стопку книг. Я почему-то больше не могу называть его мистером Линкольном, или графом, или еще как-нибудь. Он сохраняет выражение неколебимого превосходства и выглядит на удивление хорошо для человека шестидесяти четырех лет, которого против воли держат в сырой темнице. Он, разумеется, понятия не имеет, в каких краях находится; знает лишь, что у него бескрайнее море времени, он может сколько угодно сидеть и вынашивать планы нечеловеческих пыток, которым он ее подвергнет.

Я бы не назвал Его Светлость красивым мужчиной, потому что в его чертах слишком много жестокой властности; но он достаточно соблазнителен для женщин, которые любят, чтобы мужчины причиняли им боль. Он среднего роста, худощав, его пальцы длинные и тонкие, он до сих пор носит свое знаменитое золотое кольцо. Глаза у него блеклого темно-голубого оттенка, в их глубине нет тех искорок, какие сверкают в глазах Гая; нос прямой и тонкий, губы на удивление полные. В густой шевелюре много седины, подбородок, не прикрытый бородой, чуть скошен. Это, да еще длинноватые волосы, придают ему вид рассеянного профессора, но это впечатление исчезает, стоит присмотреться к Его Светлости повнимательнее. В его лице нет улыбки, нет радости. Когда он вглядывается в вас при тусклом сиянии фонаря, вам хочется зажмуриться и убежать.

Он рассматривает книги, потом издает короткий лающий смех, будто койот над звериным трупом. Смех страшный, скрежещущий.

— «Жизнь знаменитых распутников», — читает он вслух один из заголовков. — До чего утонченно.

— Да. Необычайно увлекательное чтение. Я постепенно принесу вам все остальные тома. В одном из них рассказывается о тезке основателя вашего Клуба, первом Дэшвуде, — говорю я, беру одну из книг и раскрываю на заранее помеченном отрывке. На короткий миг я чувствую себя немножко Хогартом — тот всегда цитировал книги французов. — «Если человек от рождения обладает высоким положением, неограниченным богатством и широчайшим влиянием, но все-таки за всю свою долгую жизнь не сумел совершить ничего, помимо удовлетворения своих непомерных желаний, — читаю я, — стоит ли удивляться, что такого человека, при всех его изысканных манерах, личном обаянии и тому подобном, в любом обществе считают никчемным дармоедом». — С глухим стуком я захлопываю толстую книгу.

— Ты смешон и нелеп, никчемный толстый дурень. Даже если считаешь себя молодцом. Ты и твой жалкий братец, — с едва заметной ухмылкой говорит Его Светлость. — И она. Повесила себе на шею тревоги о моем сынке. Нажила себе такое состояние. Наверняка все деньги, какие я ей выплатил, давно растрачены в столь утомительном поиске.

Я стараюсь не выказывать злости: терпеть не могу, когда меня называют толстым.

— Почему вы сделали это?

— Что я сделал, дурень толстопузый? Спас тебя от верной смерти? Или избрал ее для своих наслаждений? О чем ты? Я-то считал тебя умным.

— Ради забавы, — отвечаю я. — Потому что вам это ничего не стоило. Потому что вам так заблагорассудилось.

— Неплохо, Томазино. Ты близок к истине.

— Почему вы не приехали, когда она забеременела?

— Глупо с моей стороны, верно? — говорит он. — Да, глупо. Я тебя недооценил. — На его лице пролегают резкие морщины. — Ошибка в суждениях. К несчастью, в годы войны неотложные дела удерживали меня за границей.

— Точнее говоря, вы сотрудничали одновременно с нацистами и союзниками, обманули и тех и других и боялись за свою шкуру, поэтому вам пришлось скрываться подальше от Европы, чтобы вас не нашли и не повесили как предателя.

— Может быть, — гнусно ухмыляется он, и я понимаю: хоть в чем-то я его уличил.

— Тогда-то вы и уехали в Марракеш?

— Неужели ты искренне думаешь, что я открою что-нибудь мало-мальски важное такому толстому дурню? — насмешливо говорит он.

— Нет, — отвечаю я. — Но, по моим расчетам, вы сначала, сразу после войны, поехали в Малайзию, туда, где у вас были нефтяные скважины, нужные связи и припрятанные горшки с деньгами, туда, где вы могли подкупить местное население, чтобы они помалкивали, когда вас будут искать сильные мира сего. Таким образом, когда вас наконец настигла весточка от Хогарта, вы оказались слишком далеко и не успели вернуться к благословенному дню. Да, серьезная ошибка в суждениях. Очень серьезная.

Его улыбка меркнет. Стреляй не торопясь, говорю я себе. Целься в сердце.

— И впоследствии, — продолжаю я, — когда вы сумели добраться до Бельгии, вас встретил чрезвычайно неприятный сюрприз. Вы поспешили в Швейцарский Консолидированный банк, и вам сообщили, что счет номер сто шестнадцать — шестьсот четырнадцать был закрыт совсем недавно, и след уже простыл. Вам ничего не оставалось, кроме как поддерживать контакты очень необычного свойства с другими членами Клуба, в надежде, что угрозы или шантаж разожгут в них бдительность и они вовремя предупредят вас, если им покажется, что за вами кто-то следит. Они, разумеется, не подозревали, что ваша обожаемая, драгоценная собственность отважилась бежать.

Я смотрю в стену, мимо него. Мне страшно увидеть его лицо, пусть даже он прикован к стене и не может схватить меня за горло.

— В конце концов, — добавляю я, — вы решили, что самое подходящее прибежище — Марокко. Там вы без помех сможете предаваться любимому занятию — похищать и истязать женщин. В этой стране бакшиш творит чудеса, не так ли? Вам помогали толстые стены и верные слуги. Я прав? Близок к правде?

Он ничего не говорит.

— Что вы чувствуете, зная, что там, наверху, ваш сын? — не отстаю я.

— А что я должен чувствовать? — шипит наконец Его Светлость. Разговор о Гае переполнил чашу его терпения. — Жалкий мягкотелый дурень, такой же, как вы все. Всегда был маменькиным сыночком, хлюпик безвольный.

На миг мне вспоминается мальчик в Лондоне, который нам помогал. Притч сказал, его звали Арундел Гибсон. Он предал отца, чтобы защитить мать и сестру. Интересно, смогу ли я когда-нибудь увидеть Арундела и сообщить ему, какую грандиозную услугу он нам оказал. Вряд ли. Он слишком далеко отсюда, а мне сейчас нелегко общаться с людьми — взор мне застилает туман. Мне виден только один человек — с блеклыми голубыми глазами, тот, кто сейчас сидит, развалясь, будто он и не в подземном каземате, а у себя в гостиной на Итон-сквер.

Кто вы такой? Зачем вы здесь?

— Ты когда-нибудь задавался вопросом, почему тебя схватили? — говорит мне Его Светлость. — Интересовался, кто вас предал?

— Да не очень, — отвечаю я. — С тех пор прошло много лет. И ущерб, нанесенный нам, не исправить.

— Верно, не исправить. Ущерб, нанесенный вашей драгоценной мужественности, — продолжает он, потом вдруг разражается жутким лающим смехом. — Но я знаю, кто вас предал. Хочешь знать?

— Нет, — отвечаю я, но мой голос дрожит.

— Когда я покупал вашу свободу, мне рассказали, кто вас предал, — продолжает он. — Если бы не я, ты бы не стоял сейчас здесь и не помыкал своим бесценным узником. Но я все равно скажу. Ты должен знать.

Наступает краткая, напряженная тишина. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не ответить ему, но сил не хватает. Я спрашиваю его, кто же это был. Слова сами соскальзывают с языка, я не успеваю остановить их, хотя и понимаю: он всего лишь дразнит меня, чтобы отомстить за мое превосходство в разговоре. Эти слова повисают в воздухе, будто удушливый дым, будто воспоминание о том, как вонял Мориц, с дробовиком под мышкой возвращаясь с ночного обхода.

Кто это был? Кто вы такой? Зачем вы здесь?

Он опять смеется. Он чуть ли не счастлив. Его скрежещущий смех гулко перекатывается по склизким кирпичным стенам.

— Да твой же родной брат, толстый ты дурень, — говорит он. — Вас предал Маттео. Как ты думаешь, почему ему отрезали язык? Чтобы он не сумел рассказать о своем падении. Но эти итальяшки ничего не могут сделать как следует. Никчемный народ. — Он все еще смеется. — Нехорошо поступил твой любимый брат-близнец, очень нехорошо. Желал тебе смерти. Разве можно так поддаваться ревности?

Где-то возле моей лодыжки зарождается болезненная дрожь, она поднимается все выше, к сердцу, сжимает его тугим кольцом, охватывает мое тело, как корсет, зашнурованный так туго, что я не могу дышать и хватаю воздух ртом.

— Иди же, спроси его, — говорит Его Светлость. — Я тебе разрешаю.

Вот как он этого добивается, осознаю я. Вот как он правит ими — членами Клуба. Вот почему слуги так преданы ему. Вот почему и мы были ему верны; вот почему мы остались в Бельгии. Он находит у каждого человека слабое место и наносит убийственный удар.

Неужели Леандро был так же безжалостен с врагами? Нет, Леандро, наверное, был достойным противником. Леандро знал бы, что делать, как обезвредить эту бомбу, пока она не взорвалась и выстроенное нами здание не рухнуло с чудовищным грохотом.

— Я так и знал, что вы это скажете, но я вам не верю, — говорю я, стараясь не выдать голосом своих мыслей. Я не доставлю ему удовольствия, не покажу, как больно он ранил меня. — От всего вашего могущества вам остался только язык. Вид у вас куда более жалкий, чем вы полагаете.

Он опять мерзко хихикает. Я оставляю его и иду искать Маттео. Он в бассейне, плавает кругами, соблюдая идеальный ритм, туда — обратно, туда — обратно. Я долго сижу и смотрю. Наконец он вылезает из воды и по-собачьи встряхивает шевелюрой. Проклятье. Волос у него гораздо больше, чем у меня. Это несправедливо. Наверно, женитьба действует, как тоник для волос.

Этого мне никогда не узнать.

— Седеешь, — замечаю я, когда он вытирается полотенцем.

— Как и ты, fratello mio, — отвечает он. Его Светлость плохо действует на нас. Нам кажется, что мы опять очутились в Бельгии. — Что случилось? Он говорил тебе всякие гадости?

— Как ты догадался?

— Потому что он говорил те же самые гадости мне.

Тяжелое кольцо вокруг моего сердца мало-помалу распадается.

— Догадываюсь, — говорю я, и мы оба улыбаемся. — Почему ты сразу мне не сказал?

— Хотел посмотреть, выкинет ли он тот же фокус с тобой.

— Премного благодарен, fratello mio, — говорю я.

— Не за что.

Я лениво болтаю ногой в теплой воде бассейна.

— Что будем делать? — спрашиваю я. — С одной стороны, нам нужно, чтобы он сидел взаперти и страдал много-много лет, но, пока он здесь, пока он жив, мы тоже взаперти, страдаем вместе с ним.

— Леандро говорил: если мы не знаем, что делать, значит, мы еще не готовы к этому, — говорит Маттео.

Размышлять и планировать, подразумевает он. Планировать и размышлять.

— Нам поможет вот это, — добавляет он и протягивает мне книгу, которую читал. Толстый том в кожаном переплете. «Повесть о двух городах». Потом открывает ее. Внутри спрятана потрепанная книжечка, которую я ни разу не видел после холодного зимнего дня в Бельгии. «Руководство по ядам для знатоков».

— Знаешь, пора нам прекратить потрошить книги, — говорю я.

— Я опять подумывал о ботулизме, но это слишком рискованно. В доме очень много народу, — говорит Маттео голосом таким беспечным, будто речь идет о том, чтобы забрать Брайони из школы.

— Нет, мне этого не сделать, — отвечаю я. — Ни с безвременником, ни с чем-то другим. Больше не смогу.

— Понимаю, — говорит Маттео. Он закрывает Диккенса, и мы долго сидим, вытянув ноги в воде. Вдруг он смеется. — Ну о чем мы беспокоимся? — говорит он. — Решение здесь, у наших ног.

— Хлор, что ли? — спрашиваю я.

— Нет, drogato. В саду. В Саду Адского Пламени.

Я не сразу понимаю, о чем он говорит, и вдруг до меня доходит. Впервые за много месяцев я широко улыбаюсь.

— Мой милый старший братец, ну и хитер же ты, — говорю я ему, сияя. — Гениальная идея. Та самая штука, которая прикончила нашего гнусного страуса.

— Поганца Пушистика.

— Да, поганца Пушистика. Прикончит и Его Светлость.

Он имеет в виду мандрагору. Mandragora officinarium. Божественное растение, любимый талисман колдунов. Досточтимый корень, символ мужественности, он прокладывает себе дорогу сквозь толщу земли и изгибается, принимая очертания главной сущности секса. Растет здесь, в нашем собственном Саду Адского Пламени.

«Выкапывай его только на закате, — говорила Катерина. — Не дергай сильно, а то закричит. Заверни в саван и храни в темноте».

— Но мы же не знаем, как им пользоваться, — говорю я.

— Наверняка у Помпадур была книжечка по садоводству, где говорится о мандрагоре, — отвечает он. — Если она на латыни, попрошу Матушку Хаббард перевести нужное место.

— Пойду поищу, не откладывая.

— Только смотри, чтобы тебя не увидела Белладонна, — предупреждает он.

* * *

Хаббард охотно переводит главы из найденной мною книги. Ее пергаментные страницы пожелтели от времени, но содержание их не растаяло в веках.

— По словам мадам де Леспинасс, достопочтенной авторессы, признанного авторитета в садово-парковом искусстве середины восемнадцатого века, мандрагора имеет два ценных свойства, — говорит он ровным голосом, хотя в душе наверняка кипит от любопытства. Мысленно я еще раз благодарю Джека за ту дальновидность, с которой он подбирал нам персонал. — Это афродизиак и яд. Другими словами, служит для возбуждения и для смерти. Мадам де Леспинасс приводит несколько различных, необычайно сложных формул для каждого из этих применений. Переписать их для вас?

— О да, пожалуйста, — отвечаю я таким же ровным голосом, хотя в душе у меня все трепещет от волнения. — Если вам не трудно.

Слова Хаббарда помогают мне прийти к решению. Афродизиак и яд. Для возбуждения и для смерти.

Аромат убийцы — сильнейшее возбуждающе средство.

Да, мы приготовим афродизиак, белый крем в маленькой баночке, с легким запахом корицы, и спрячем его, пока не понадобится. Однажды ночью, когда она, измученная, погрузится в сон, мы с Маттео крадучись выйдем в сад и выкопаем корень мандрагоры, который она выращивала годами, поливала медовой водой, шептала заклинания, которым научила ее Катерина.

Мы будем ждать, что он закричит, но не услышим ни звука, кроме уханья совы, мышиного писка да прочих ночных шорохов.

Мы завернем корень в саван, высушим его, разотрем в порошок. Запах у него странный, очень едкий, и я опасаюсь, что кто-нибудь уловит этот запах на моих пальцах. На всякий случай мы не снимем кожаных перчаток и каждый день будем протирать руки целыми бутылями лосьона, так что никто ни о чем не догадается.

А если дела пойдут совсем плохо, приготовим яд, медленно действующий и неотвратимо смертоносный. Его Светлость никогда не догадается, что его еда отравлена. Мы будем кормить его, пока не появятся первые симптомы, но действие наступает так постепенно, что поначалу отравление будет похоже на обычное недомогание, и Белладонна ничего на заподозрит. А потом, когда ему станет хуже и он не сможет больше изрыгать ненависть, я шепну наш секрет ему на ухо, и он будет знать. Он узнает, что его отравили самым могучим колдовским символом мужественности, и поделать ничего нельзя. Противоядия не существует. Мы будем увеличивать дозу очень медленно, осторожно, о, как тщательно мы спланируем его смерть, будем выжидать, пока он не захлебнется собственным ядом. А потом наступит конец. Он будет кричать, корчиться в мучительной агонии, и смерть покажется ему благословением, и никто не придет утолить его боль, кроме призраков замученных рабынь.

Я и не говорил, что мы приятные люди.

Белладонна — смерть твоя.

У нас только одна сложность — на ком испытать средство? Об этом никого нельзя попросить.

* * *

И так опять и опять.

— Где мое дитя? — спрашивает она, и он ее дразнит.

Неделя идет за неделей, месяц за месяцем. Лицо Белладонны стало таким же пепельно-серым, как у Его Светлости. Изнутри ее гложет червь, он взрастает на ее муках, кормится ядовитыми мыслями. Теперь ей тяжело говорить с людьми, даже с Брайони. На наших глазах она превращается в живое привидение.

Жажда мести победит тебя, если ты не победишь ее.

Мы с Маттео больше не можем этого выносить, и однажды, когда Гай уехал на верховую прогулку, а она медленно поднимается по лестнице из винного погреба, мы поджидаем ее в кухне.

— Знаешь, он тебя одолевает, — говорит ей Маттео. — Не позволяй ему этого.

— Это все, что ты хотел мне сказать? — ледяным тоном отвечает она, прочистив горло.

— Нет, — добавляю я. — Мы просто хотели напомнить, что у тебя здесь есть нечто очень ценное. Такое, чего нет у него.

— Да неужели? Ты говоришь о моей свободе? — с глубочайшей горечью спрашивает она.

— Не только. Кое-что еще.

Она смотрит на меня. В ее пустых глазах — бездна.

— Я говорю о человеке, — продолжаю я.

— Нет, — отвечает она.

— Да. — Я набираюсь храбрости и стою на своем. — И осмелюсь предположить, что Его Светлость грызет изнутри дух соперничества с этим человеком, хотя он и никогда не признается в этом. Откровенно говоря, я бы даже допустил, что Его Светлости причинит боль одна-единственная мысль: представить, что между тобой и его ненавистным потомком происходит что-то интимное.

— Я не могу, — произносит она после долгого, скованного молчания.

— Откуда ты знаешь? — спрашиваю я. — Разве ты пыталась?

Она оборачивается ко мне, и ее глаза внезапно вспыхивают огнем. Она не понимает, что я стараюсь разозлить ее, вывести из себя, чтобы она сделала хоть что-нибудь, все, что угодно, только не сидела возле Его Светлости на низенькой табуретке в бездонной черноте у нас под ногами.

— Знаешь, Гай так любит тебя, что не ждет слишком многого, — спешит добавить Маттео. — Тебе не кажется, что Его Светлость взбесится, если увидит у тебя на пальце некое кольцо?

В конце концов, он большой любитель всяких колец.

Она смотрит на Маттео, переводит взгляд на меня, прикусывает губу и бежит наверх. Потом говорит Орландо, что неважно себя чувствует и не хочет видеть ни Брайони, ни Гая вплоть до особого распоряжения.

* * *

Мы с Гаем сидим на веранде и смотрим, как в сумерках гоняются друг за другом мотыльки. Я вспоминаю Италию, запах подсолнухов на полях, горячий ручей в Сатурнии, и вдруг в памяти воскресает одна картина.

— У Леандро в коридоре была скульптурная мраморная панель. Ахилл на пути в Трою, — говорю я Гаю. — Он рассказал нам связанный с ней миф. Однажды Ахилл ранил копьем местного царя. Рана никак не затягивалась, и Ахилл пошел за советом к оракулу. Прорицательница сказала, что он доберется до Трои только в том случае, если его согласится вести царь, которого он пытался убить.

— Иными словами, переспать с врагом, — тихо говорит Гай.

— Вроде того, — соглашаюсь я. — Выяснилось, что король тоже советовался с оракулом. И ему было сказано, что он, раненый, может исцелить того, кто его ранил.

— Ты хочешь сказать, только сам раненый может исцелить врага, который его ранил.

— Совершенно верно.

— Почему ты вспомнил эту историю именно сейчас? Намекаешь, что речь идет обо мне и о моем отце? Думаешь, он каким-то образом способен исцелить меня? И я должен спуститься в его обиталище и сказать пару ласковых? — печально спрашивает Гай. — Пожелать ему доброго пути в преисподнюю?

— Не знаю, Гай, — устало отвечаю я. — Не знаю, что думать, что делать. Мне просто вспомнилась Сатурния, теплые источники. Леандро рассказывал, что в таких местах даже злейшие враги складывали оружие, чтобы вместе исцеляться.

— Что ответила Белладонна, когда он рассказал ей об этом?

Я изо всех сил стараюсь припомнить.

— Кажется, Маттео сказал, что он никогда бы не смог сложить оружие рядом с врагом, и Белладонна с ним согласилась. И тогда Леандро сказал: «Они придут к тебе, если не будут знать, кто ты такая». И отсюда, я уверен, у нее возникла идея организовать клуб «Белладонна».

— Сдается мне, ты, Томазино, пытаешься в своей окольной манере сказать мне, что я рано или поздно должен увидеться с отцом.

— У него поубавится бодрости, когда он увидит кольцо, — говорю я.

Гай опускает глаза на свои руки, на пальцы без колец, потом глядит на меня, и на его губах появляется тень улыбки. Из-под рубашки он вытягивает цепочку. На ней позвякивает тонкое золотое кольцо.

— Может, ты кое-чего не заметил?

— Надеюсь, заметил, — самодовольно отвечаю я, стараясь не выказывать обиды на то, что они с Белладонной не пригласили меня на свадебную церемонию. Наверное, все устроил Хаббард по просьбе Белладонны — оформил документы, организовал анализ крови, пригласил мирового судью, и тот незаметно проскользнул в Дом Тантала.

— Жаль, что там не было Брайони. Может быть, однажды вы устроите нормальную свадьбу, и она будет держать вам букет.

— Прости. Знаешь, мне, честное слово, очень неудобно перед тобой за то, что тебя там не было, — говорит Гай. — Но ничего поделать было нельзя. Все произошло в мгновение ока.

— Она не хочет, чтобы ты носил кольцо, потому что боится, как бы его кто-нибудь не увидел, да? Кто-нибудь, кроме него?

— Да, — отвечает он. — Я ношу его на цепочке на шее. — Он молчит и вздыхает. — Жаль, что его не видит Брайони. Она всей душой мечтает о папе.

— Да, знаю. Скажи, ты удивился, когда Белладонна…

— Видел бы ты мое лицо. Но все было не так. Она не подошла и не попросила напрямик.

Конечно, не попросила. Делать предложение мужчине — это совсем не в духе Белладонны.

— Она постучалась ко мне в дверь, вошла, села в шелковое кресло и сгорбилась, как всегда. Очень долго не говорила ни слова. Я был счастлив просто смотреть на нее. Потом она прокашлялась и спросила, могу ли я сделать ей одолжение, — продолжает Гай. — «Конечно, могу, — ответил я. — Все, что угодно». Она бледнела все больше и больше, будто вела тайный разговор с демоном, видным только ей одной. Потом ее щеки вдруг вспыхнули, она попросила меня немедленно одеться и встретить ее возле Дома Тантала. Выбежала из комнаты, я накинул одежду и бросился за ней. В дверях меня встретили Хаббард и тот странный парень — Билли. Не успел я опомниться, глядь — мы уже женаты. Я был так ошарашен, что не мог и слова сказать. Я взял ее в законные жены, или как там говорится в этой чертовой стране, а Хаббард протянул мне кольцо. — Он вздыхает. — Она закрыла глаза, сняла кольцо, которое обычно носит на пальце, дала мне надеть обручальное кольцо, а поверх надела свое старое. Его и не заметишь, если не приглядываться. Потом мы пошли обратно к дому, и я дал ей слово, что не прикоснусь к ней, как муж касается жены, если она сама этого не захочет, — продолжает Гай. — Она ничего не говорила, пока мы не дошли до лестницы, потом обернулась и посмотрела на меня. В первый раз посмотрела. «Прости», — сказала она и убежала вверх по лестнице.

Его голос дрожит, и у меня заходится сердце. Я достаю один из драгоценных носовых платков Леандро и вытираю нос. Сентиментальный я дурачок. Гай, в отличие от Леандро, не стар и не лелеет воспоминания о былой любви. Еще ни одна женщина не дарила Гаю настоящих восторгов, догадываюсь я, глядя на его лицо, искаженное бурей чувств. Ни одна женщина не обвивала руками его шею, не любила его с истинной страстью, какой он заслуживает.

И ни одна женщина никогда не полюбит меня.

— Он поймет, что она меня не коснулась, — говорит Гай. — Мерзавец, он сразу все поймет. Долго ли он выдержит там? — Он прячет лицо в ладонях. — Как ему удается сохранять такое дьявольское спокойствие?

— Он — исчадие тьмы, — отвечаю я. — Она его породила.

— А он породил меня, — стонет Гай.

— Тогда пусть он же тебя и исцелит.

Гай глубоко вздыхает и встает.

— Ладно, черт побери, я иду вниз. Никуда не деться. — Он вытягивает цепочку, расстегивает ее, снимает обручальное кольцо и желает мне доброй ночи.

Я иду за ним на почтительном расстоянии. Он медленно спускается по лестнице, зажигает фонарь и садится на низенькую табуретку Белладонны, сцепив руки перед собой. От шороха его отец просыпается, замечает в тусклом свете блеск золотого кольца и смеется своим страшным скрежещущим смехом.

— Я-то думал, ты избавишь меня от удовольствия еще раз беседовать с тобой, — говорит Его Светлость. — Тебя, очевидно, нельзя назвать человеком слова.

— Этому я научился у тебя.

— Ну, как она? Оправдала твои надежды? — ухмыляется Его Светлость. — И не стоит сверкать передо мной твоим кольцом, меня не обманешь. Мог бы порасспросить об ее искусстве своих старших братьев. Я хорошо ее обучил, она умеет услужить мне. Я сбился со счета, сколько раз они оба имели ее.

Его братья и все члены Клуба.

— Ты лжешь, мерзавец, — говорит Гай.

— С чего мне лгать в таких вещах? — саркастически усмехается Его Светлость. — Я страшно гордился, предлагая такое наслаждение своим детям, плоти от плоти моей. В один торжественный момент Фредерик даже имел возможность продемонстрировать ее навыки перед избранной группой джентльменов.

— На аукционе, через три года после того, как ты похитил ее, обманул и купил, — с горечью говорит Гай. — Фредерик был одним из тех, кто предложил наивысшую цену, правда?

Его Светлость откидывается назад и молчит. Гай внезапно осознает, что отец понятия не имеет, много ли этот сын знает о Клубе и его членах.

— Мне все известно, — говорит Гай, и в этот миг его голос становится до изумления похож на голос человека, которого он ненавидит всей душой. — Как ни жаль, вынужден сообщить, что она вела дневник и дала его прочитать мне. Она делала записи на клочках бумаги для акварели, которой ты предусмотрительно снабжал ее, а Томазино переписал обрывки в одно целое. Твои слуги ни разу не застукали ее за этим занятием; и ты не сумел разыскать ее после бегства.

Его Светлость сверкает глазами и встает.

— До чего трогательно, — шипит он, брызжа слюной. — Только вряд ли она записала, как сильно ей это нравилось.

«Я не сдамся, — говорит себе Гай. — Слова — это единственное оружие, какое у него осталось». Он ловит себя на том, что в неимоверном ужасе смотрит в лицо отца и не знает, что сказать. Потом вдруг выпаливает:

— Почему ты женился на моей матери?

— На твоей матери? Потому что она была слаба и покорна, во всем слушалась меня. Она обожествляла меня, по крайней мере до первой брачной ночи, — отвечает Его Светлость. — А потом было уже поздно. Бывшая благочестивая девственница не могла вернуться в слезах к мамочке, истекая кровью, запятнанная позором. — Он улыбается и разглядывает ногти. — Но, говоря по правде, должен признаться, что она обладала весьма завидным состоянием. Как больно тебе, поди, сознавать, что твоя родная мамочка во многом обеспечила мне необходимые средства для того, чтобы купить твою собственную жену.

— Моя жена сама пришла ко мне и предложила руку и сердце, — говорит Гай, покривив душой совсем чуточку. — Ты никогда не сможешь похвастаться этим.

— Думаешь, твоей жене пришло бы в голову выходить за тебя, если бы я заранее не обучил ее всем премудростям? — поддразнивает Его Светлость.

Гай торопливо удаляется из камеры, спешит скрыться в темноте, пока отец не произнес еще хоть слово.

* * *

Маттео хочет вернуться домой, но понимает, что это будет нечестно — оставлять меня, когда еще ничего не улажено. К тому же еще не пришло время вручать Белладонне два наших свадебных подарка.

Первый подарок — результат частных консультаций с Его Светлостью. Он знал, что время для таких консультаций рано или поздно придет. Я справедливо рассудил, что у Белладонны не хватит сил встречаться с ним сразу же после свадебной церемонии, поэтому мы попросили помощи у Орландо. Нам хотелось закончить дело как можно скорее. Орландо прекрасно знает, что делать, его методы эффективны и в то же время не оставляют видимых следов, которые могли бы навести Белладонну на подозрения.

Но что бы мы ни делали с Его Светлостью, он не сдается. Через несколько мучительно долгих часов Орландо возвращается к нам и пожимает плечами. Его лицо изборождено морщинами. Мы готовы признать поражение. Его Светлость лежит на боку, стонет и что-то бормочет. Маттео склоняется к его лицу, потом выпрямляется и выходит из камеры.

— Что он сказал? — шепотом спрашиваю я.

— Что-то вроде «морковь», — отвечает мой брат.

Морковь? Что за чертовщина?

Мы поднимаемся наверх, совершено разбитые. Я устало карабкаюсь по лестнице к себе в комнату и падаю без сил. Он сказал: «Морковь». Что-то о моркови. «Если хочешь о чем-то вспомнить, перестань думать об этом, и тогда озарение придет само», — говорил мне Притч. Они сами придут к тебе, если не будут знать, кто ты такая. «Да был ли он вообще, этот клуб „Белладонна“?» — спрашиваю я себя и проваливаюсь в глубокий сон. Обрету ли я когда-нибудь покой?

Проснувшись, я уже знаю, о чем говорил Его Светлость.

Морковь. Морковные грядки в Бельгии.

«Твой ребенок умер, мы похоронили его возле леса, по ту сторону морковных грядок». Вот что шептал ей тогда Хогарт, смутно припоминается мне. Незадолго перед тем, как…

Я сразу же звоню Притчу, он обещает мне безотлагательно поставить на ноги бельгийскую команду. Теперь у них есть точные указания — где вести раскопки.

Мне кажется, я развалюсь на части, как голова Хогарта.

Через три недели звонит человек из команды Притча. Он представляется Стрижом и вкратце сообщает, что они нашли в огороде крохотный скелетик и патологоанатом подтвердил, что останки человеческие. Я благодарю его и вешаю трубку. Докладываю Маттео и Гаю, и мы обдумываем, как рассказать об этом Белладонне. Вечером, когда Брайони легла спать, мы поднимаемся к ней и сообщаем новость. Она долго сидит в постели, оглушенная.

— Я не верю, — произносит она наконец. — Я хочу вернуть свое дитя и буду держать его там, пока он не расскажет, где Тристан.

— Как ты можешь продолжать эту пытку, когда твое дитя, то, которое у тебя осталось, невыносимо страдает? — взрывается Гай. Она оборачивается и смотрит на него. В ее глазах все та же ужасающая пустота. — Если бы ты дала себе труд подумать о ком-то, кроме себя самой, то заметила бы, как переменилась Брайони. Она больше не поет, растеряла всю свою веселость, тревожится за тебя. Ей кажется, что она сделала что-то очень плохое, из-за чего ты заболела, и что теперь ты наказываешь ее. Жестоко так поступать с ребенком.

«Что ты понимаешь в детях?» — хочет осведомиться Белладонна, но вовремя вспоминает о его сестре Гвенни и прикусывает губу. На миг по ее лицу пробегает тень, будто бы она готова уступить, покориться ему, Гаю, своему мужу, который всей душой любит ее и ребенка. И в этот миг мне кажется, что я вижу ее такой, какой она была давным-давно, в восемнадцать лет. До того, как ее нашли и обманули. До всего. Потом она снова надевает маску, становится жесткой и колючей, как обычно. Я моргаю, спрашивая себя, не привиделось ли мне это.

— Кроме того, он уже все сказал, — говорю я. — Среди нас ты одна не хочешь поверить в очевидное. Сам Притч признался мне, что не удалился бы от дел, если бы считал, что остается хоть капля надежды отыскать Тристана. А если твоего сына не нашли в Марокко, значит, его нет в живых. Не думаю, что даже Его Светлость способен…

— На что? — перебивает она. — Положить в могилу труп другого младенца и похитить мое дитя, чтобы терзать меня? Откуда ты знаешь? Откуда? — Когда она сердится, то не повышает голос; наоборот, он становится глухим и низким. Очень низким, почти как у него. — Зачем ты убил Хогарта? — говорит она яростным шепотом, чуть ли не шипит. — Он был единственным, кто мог сказать, что они сделали с моим ребенком. Зачем, зачем ты поступил так со мной?

Нет, она перешла все границы. Кровь во мне вскипает, железное кольцо боли, стягивающее мое сердце, раскаляется жарким пламенем и выжигает на нем огненное клеймо. В том, что наша жизнь превратилась в ад, она винит меня! От этих ложных обвинений я перестаю владеть собой.

— Как ты смеешь упрекать меня? — рычу я в ответ. Маттео кладет мне руку на плечо, но я стряхиваю ее и встаю, чтобы моя тирада звучала еще выразительнее. — Как ты смеешь? Ты считаешь, что право на страдание принадлежит только тебе, что оно снимает с тебя бремя заботы о других, прежде всего о тех, кто любит тебя? Ты думаешь, мы с Маттео не страдаем ежедневно, ежечасно из-за того, что сделал с нами некий человек? Думаешь, Гай не страдает, зная, кто его отец и что этот человек с тобой сделал? Думаешь, он не понимает, что ты заставила его жениться на тебе только ради собственных прихотей? Кем ты себя вообразила?

Кто ты такая?

Она не привыкла к возражениям, моя дражайшая Белладонна. Она смотрит на меня, и в глазах ее застыла та ужасающая пустота, которая всегда пугала меня, но я не обращаю внимания и продолжаю говорить. Я больше не могу сдерживаться.

— Это ты убила Хогарта и благополучно вычеркнула сию неприятную подробность из своей памяти, — сообщаю я, и в моем голосе звенит сарказм. — Это тебе вдруг взбрело в голову схватить кочергу и шарахнуть его по макушке. А на мою долю выпало заметать следы.

Тут до меня доходит смысл моих слов, я падаю в кресло с такой внезапностью, что пружины протестующе взвизгивают. Я сгибаюсь пополам и утыкаюсь лицом в ладони. Ох, Томазино, Томазино, как мог ты быть таким жестоким? Я же поклялся, что никогда, ни за что не расскажу ей правды.

А сверчкам за окном ее спальни дела нет до наших разговоров. Они стрекочут и стрекочут. В окно влетает теплый ветерок, он щекочет мне затылок, как бахрома на белом шелковом шарфе, который Хогарт любил перекидывать через плечо.

— Это правда? — спрашивает она у Маттео. Ее голос глух, будто доносится из глубокой подводной пещеры.

— Да, — со вздохом отвечает он. — Но я на твоем месте сделал бы то же самое.

Она встает с постели, выключает радио и опять идет в темницу, вниз, туда, где ждет ее он. Денно и нощно она станет терзать себя мыслями о том, что своими руками убила человека, который мог бы рассказать ей тайну, единственную тайну, которая, как спасательный круг, удерживает ее на поверхности, не дает погрузиться в бездну, в царство теней, где обитает Его Светлость.

* * *

После того вечера отношения между нами никогда уже не станут такими же, как прежде. При случайных встречах со мной она подчеркнуто вежлива, будто с незнакомцем. Я уже не могу предчувствовать ее желания и страшно скучаю по ней, несмотря на то, что мы все еще живем под одной крышей. Маттео беседует с ней так же, как раньше беседовал я, но ему не терпится поскорее навестить свою семью. Однажды днем, накануне отъезда, он садится рядом со мной возле бассейна. Мы обсуждаем, как вручить ей наш второй свадебный подарок, который мы состряпали и аккуратно переложили в маленькую белую баночку.

— Ты обязательно передашь его Гаю? — с надеждой спрашиваю я в конце разговора.

— Да, и если он не пойдет в дело прежде, чем я вернусь, то я сам начну готовить еду для Его Светлости, — говорит Маттео и заключает меня в крепкие объятия. Он единственный человек, от которого я могу вытерпеть такое. Потому что он почти такой же крупный, как и я. — Думаю, ты сам догадываешься, что я постараюсь убедить Аннабет и детей переселиться сюда, когда все кончится.

— Да, климат здесь здоровый, — саркастически замечаю я. — И хозяйка такая приветливая. И в темнице уйма свежего воздуха.

— Не понимаю, как я тебя еще терплю, — с нежностью говорит Маттео. — Если они переедут, это будет хорошо для всех. У Брайони появятся новые друзья, а у тебя — еще четыре человека, о которых можно хлопотать.

Он знает, как я переживаю из-за того, что Белладонна не замечает меня, и я ощущаю укол ревности. Ему всегда лучше меня удавалось справляться с ней, когда она была не в настроении.

— Ну, чего же ты ждешь? — говорю я. Маттео машет мне на прощание и идет к дому. Там он найдет Гая и перебросится с ним парой слов. Гай дождется, пока Белладонна поднимется наверх после еще одного долгого, бесплодного разговора с Его Светлостью. А я спрячусь в кустах возле веранды, на которой он усадит ее. Мне нужно услышать, что он ей скажет.

— Чего тебе? — грубо восклицает она, заметив его.

— Маттео уехал домой на несколько недель, — говорит он, делая ей знак сесть рядом. Она подчиняется, но не спускает с него настороженных глаз. — Он и Томазино просили меня передать тебе свадебный подарок.

Она отворачивается.

— Не надо, — шепчут ее губы.

— Надо. — Гай откидывается на спинку и с наслаждением вдыхает ароматный ночной воздух. Он хочет, чтобы она оставалась рядом, возле него. — Мой… Он спрашивал тебя о кольце? — говорит он наконец, и она медленно качает головой, не желая встречаться с ним взглядом. — Спрашивал, зачем я здесь? Или как мы познакомились? Или как ты отыскала его в Марокко? — Она все еще медленно покачивает головой из стороны в сторону, будто марионетка без веревочки. — А тебе никогда не казалось, как кажется мне, что это немного странновато? Человек заперт в темнице и абсолютно не хочет знать, каким образом он попал из своего роскошного марокканского прибежища в эту дыру, незнамо на каком краю света, не хочет знать, почему его преследовала и загнала в ловушку та самая женщина, которую он всю жизнь старался завоевать? Тебе это не интересно?

Она поднимает темно-зеленые, беспомощные, мятущиеся глаза и смотрит на него.

— Потому что желания его просты, и ты их удовлетворяешь всякий раз, когда спускаешься в его логовище, — тихо произносит Гай, изо всех сил стараясь, чтобы его голос звучал ровно. — Ему нужна ты, нужно видеть тебя, чувствовать твой запах, видеть твою слабость. Он наслаждается, глядя, как ты дрожишь и безмолвствуешь. И никакое кольцо, даже если его надел тебе на палец я, его презренный сын, не уменьшит его наслаждения. Пока он не убедится, что ты преодолела свою слабость.

— Нет, нет, нет, — шепчет она. — Я не могу этого сделать.

— А я и не просил тебя ничего делать, — чуть громче отвечает Гай. — Ни о чем не просил. Хоть я и твой муж, но никогда не возьму на себя смелость диктовать тебе, что нужно делать.

Будь она способна заговорить, она бы ответила. Она раскрывает рот, но с губ не слетает ни звука.

— Он не знает твоего имени, не догадывается, что ты Белладонна, — не отступает Гай. С каждым словом он чувствует себя смелее. — Он не знает, кем ты стала, потому что у тебя не хватает сил показать ему это. Для того ты и привезла его сюда? Чтобы терзать себя до конца его дней? Чтобы разбить жизнь всем, кто тебя любит? Чтобы жить в страхе?

Ее голова опять начинает медленно покачиваться.

Гай глубоко вздыхает, затем достает из кармана незапечатанную коробочку.

— Они просили меня передать это тебе. Для нас обоих. Свадебный подарок. Возьми.

Он вкладывает коробочку ей в руку. Она сидит и смотрит на нее, не зная, что делать. Гай опять вздыхает, с трудом сдерживая раздражение, и раскрывает для нее коробку, достает маленькую белую баночку. При виде нее от лица Белладонны отливает вся кровь..

— Где они взяли это? — шепчет она, ее голос прерывается.

— Маттео сказал, он приготовил крем по рецептам из книги по садоводству мадам Помпадур.

Она берет баночку у него из рук, медленно отвинчивает крышку и вдыхает аромат. Ее лицо внезапно меняется, она начинает бешено хохотать, чуть ли не впадает в истерику. Грудь вздымается так тяжело, что кажется — она рыдает. Как давно она не смеялась, вдруг понимает Гай. В ее жизни больше нет места смеху.

— Они сами его случайно не испытывали? — сквозь слезы выдавливает она, все еще заходясь от смеха. — Подумать только! Из всех людей на свете — именно Томазино и Маттео. Евнухи.

* * *

Неделя идет за неделей, и ничего не меняется, разве что лиловые круги под глазами Белладонны становятся все чернее. Я прошу Маттео оставаться в Нью-Йорке, пока я не позову его обратно, и он соглашается, не слишком настаивая. Однажды утром я просыпаюсь и понимаю, что учебный год у Брайони скоро закончится. Гай отвезет ее в летний лагерь в Поконосе, а потом не вполне искренне сообщит ей, что дела зовут его в Лондон. В Филадельфии он сядет на самолет и улетит. Дела неотложные, ничего не поделаешь, объясняет он девочке, но не волнуйся, скоро я вернусь. Мне кажется, Брайони, бедняжка, даже рада уехать подальше от бледной больной мамы. Гай клянется всеми взмахами хвоста Базилико, что обязательно навестит ее в родительский день. Нет, нет, больше он ни за что не поедет на Цейлон, где кусачие комары заражают людей лихорадкой денге; он непременно заберет ее в конце лагерной смены и отвезет домой, потому что вряд ли у мамы хватит сил на такое долгое путешествие.

Он уже написал пятьдесят шесть открыток, адресованных его маленькой красоточке, по одной на каждый день лагерной смены, и отправил их в контору Притча. Тот будет пересылать их заказной почтой каждый день, а Брайони сможет хвастаться подружкам, какой чудный у нее дядя Гай в Лондоне, и считать дни до его возвращения.

После отъезда Гая и Брайони я остаюсь в доме один. Наедине с ней — отстраненной, как призрак, и с ним — безмолвным мучителем.

Я не могу спросить ее, что она собирается делать. Она больше не хочет говорить со мной, со своим верным Томазино, с шедевром разрушенной цивилизации. Мне остается только одно — не попадаться ей на глаза.

Я сижу на веранде и подремываю, размышляю о несправедливости бытия и вдруг слышу, как возле моего локтя позвякивают в бокале мятного джулепа кубики льда. Я открываю глаза — на меня, устало улыбаясь, смотрит Гай.

— Знаешь, твои джулепы намного лучше, — сообщает он.

— Я приготовлю тебе еще один, — говорю я, просияв. — Как Брайони? Обжилась в лагере?

— Надеюсь, да, — отвечает Гай. — Я уже успел по ней страшно соскучиться. Где Белладонна?

— Хотел бы я знать, — отвечаю я. Гай кивает, затем идет к себе и ложится спать. Я еще немного сижу на веранде, прислушиваясь к стрекоту сверчков.

Каждая ночь похожа на предыдущую; дни недели проходят в монотонном ожидании. В родительские дни Гай ездит навестить Брайони и снова возвращается. Мы сидим и пьем джулепы или бесцельно бродим по плантации, где туман сгущается все плотнее и плотнее.

Однажды днем она сидит на своей низенькой табуретке перед его камерой и задает один и тот же вопрос. Она боится, что он так никогда и не даст ответа, сколько ни расспрашивай.

Где мое дитя?

Даже Его Светлость стал на вид таким же измученным, как она. Неволя берет с человека страшную плату, высасывает его плоть. Пора бы Его Светлости это узнать.

Где мое дитя?

— Это все, о чем ты можешь спросить? — насмехается он. — Я бы не удивился, приди ты ко мне за советом. Ты катастрофически нерассудительна. Замужество тебе не к лицу. Потому что ты один раз уже была замужем, у тебя была семья, куда лучше подходящая к твоим специфическим, хоть и весьма ограниченным, талантам. — В первый раз он намекает на кольцо у нее на пальце, и ее сердце начинает бешено колотиться. Наконец-то он заговорил об этом. Она вдруг понимает, что ему отчаянно хочется услышать ее ответ. — Однако не могу сказать, что сильно удивлен твоим молчанием, если учесть, за кого именно тебя угораздило выскочить замуж.

— Вы ревнуете, — шепчет она.

Он смеется.

— С ума сошла? Пусть даже у тебя хватило глупости выскочить за моего никчемного сына, мы оба прекрасно знаем, что ты его и близко к себе не подпустишь. Ты можешь прикоснуться только к одному человеку — к твоему господину и повелителю. Такая хорошо обученная особа, как ты, должна бы это понимать. — Его голос становится глухим, он встает и подходит ближе к ней. Она отшатывается, и он снова смеется.

— Даже если ты отдашься ему, все равно ты принадлежишь мне, — говорит он. — Ты моя. Всегда будешь моей. Скажи это. Скажи, что ты моя. Скажи! Кто ты такая?

— Нет, — еле слышно всхлипывает она. — Нет…

— Твоя жизнь — ничто, — продолжает он и старается подойти к ней еще ближе. Его страшный голос окутывает ее. — Без меня ты ничто. Ты — это то, что я из тебя сделал, и ничего больше. Ты принадлежишь мне. Я твой хозяин. Я всегда буду владеть тобой. Ты моя. Скажи.

— Не скажу, — яростно восклицает она, обретя наконец дар речи.

— Скажи! — кричит он. — Скажи!

— Нет, нет, нет! — кричит она в ответ и выбегает из темницы, вверх по лестнице, в кухню, оттуда — к себе в комнату, захлопывает дверь с таким грохотом, что будит меня.

Я лежу в постели, не зная, что делать, как вдруг через пару минут раздается громкий стук в дверь. К моему удивлению, в комнату торопливо вбегает Белладонна. На ней белый шенилевый купальный халат. В такую-то жару? Она опускается на колени возле моего лица. Ее волосы растрепаны, щеки пылают, перепуганные глаза горят изумрудным огнем. Она бессильно опирается на край кровати.

— Томазино, — умоляюще шепчет она. — Нарцисс…

Я — Нарцисс? Да что это с ней? Мои глаза наполняются слезами, не только от жалости к ее огорчениям и обиде, но и потому, что меня радует этот дивный звук: моя милая наконец-то просит о помощи.

— Что? — поспешно спрашиваю я. — Что случилось? Чем я могу помочь?

Ее руки отчаянно трясутся. Она протягивает мне большой коричневый пакет из-под печенья; в нем что-то громко клацает. Я вытряхиваю его содержимое на кровать. Четыре длинные цепи с кожаными манжетами на концах, застегнутые хитроумными замочками. И еще несколько длинных полос черного шелка и маленькая белая баночка — наш свадебный подарок. Господи, где она взяла эти жуткие цепи? Перед глазами у меня туман, внутри все переворачивается. Я складываю все обратно в пакет и заворачиваю верхушку, чтобы не видеть того, что внутри. Я понимаю, чего она от меня хочет.

Она хочет, чтобы я все уладил.

Не делай этого, все должно быть не так, хочется мне сказать ей, но я быстро вскакиваю и бегу в Комнату Нарцисса, золотую, зеркальную. Она уже сложила на полу груду подушек. Я перебрасываю их обратно на кровать и пристегиваю цепи к четырем столбикам, укладываю их аккуратными витками. Ставлю возле кровати, рядом с шелковыми повязками, белую баночку и задумываюсь — что делать дальше? Оборачиваюсь, обвожу взглядом комнату и вдруг вздрагиваю — она стоит в дверях, будто привидение.

— Где Гай? — спрашиваю я, стараясь, чтобы мой голос звучал обыденно.

— Не могу, — говорит она. — Не могу, не могу, не могу… — Она выбегает из комнаты, и я слышу, как щелкает ключ в замке. С минуту я стою, снова беспомощный, потом выхожу, закрываю дверь и запираю ее, как она только что заперла свою.

Она не выходит из комнаты до самого вечера и весь следующий день. Когда я, как обычно, приношу еду на подносе, то слышу по радио голоса и вижу, как она расхаживает взад-вперед, взад-вперед. Она не смотрит на меня, не говорит ни слова и едва прикасается к еде.

Вы должны смириться с возможностью того, что ваши планы закончатся не так, как вы желаете, — говорил Леандро.

Комната Нарцисса стоит запертая, к цепям никто не прикасается.

Мое место займет Гай, — сказал Притч. — Дозвольте ему помочь вам. В тот раз, я хорошо помню, она ничего не ответила ему. Но теперь она должна подпустить его. Должна. Это невыносимо. Человек не может выдержать такое и сохранить рассудок. Пожалуйста, прошу тебя, молю…

Небо начинает светлеть. Белладонна идет к стенному шкафу, достает коричневый пакет, и внутри у нее что-то щелкает. Она закрывает глаза. Она знает, что делать, может справиться с этим на ощупь. Достает изнутри золотой парчовый корсет и обертывает его вокруг талии, шнурует так туго, как способна без посторонней помощи. Расправляет пальцами пару прозрачных шелковых чулок и надевает их, потом натягивает золотистые подвязки. Нашаривает толстый шенилевый халат и накидывает его, потом открывает глаза, отпирает дверь своей комнаты.

Я слышу, как она бежит по коридору, вниз по лестнице, вниз, к Его Светлости.

Стреляй не спеша. Целься в сердце.

Чтобы разбудить его, она стучит по прутьям решетки. Он в испуге вскакивает. Она распахивает халат и скидывает его на пол.

— Смотри на меня, — велит она скрежещущим, еле слышным голосом. — Смотри! Запомни мой облик, негодяй, ибо ты видишь меня в последний раз. Я иду к нему, к твоему презренному сыну; иду, потому что я этого хочу. — Голос ее звенит почти в истерике. — Ты слышишь меня? Я этого хочу, и ничто меня не остановит!

— Кто ты такая? — злобно спрашивает он, пока его глаза с наслаждением блуждают по ее роскошному телу, о котором он мечтал каждую ночь с тех пор, как обстоятельства вынудили его покинуть ее. — Я тебе запрещаю, слышишь?

— Ты не можешь ничего мне запретить, — в ярости восклицает она. — Это я тебе запрещаю. Теперь он принадлежит мне. А у тебя нет ничего. Ты и сам — ничто.

— Шлюха! Не смей! Нельзя! Не делай этого! Ты моя и только моя! — визжит он. — Ты моя. Скажи это. Скажи!

— Я больше никогда этого тебе не скажу, — кричит в ответ она. — Никогда, никогда, никогда…

— Ты здесь, чтобы служить мне, — вопит он. — Ты моя!

Она молча слушает его крики и брань, окидывает его ледяным взором и старается успокоить дыхание, чтобы хватило сил стоять спокойно. Внезапно он замолкает. «Он боится меня, — с удивлением осознает она. — Он меня боится!» Она натягивает халат и делает шаг к нему, но он, даже вытянув руки, не может ухватить ее.

— Раскрой рот, — произносит она громким жарким шепотом. — Раскрой рот, и я дозволю коснуться меня.

Он зажмуривается и открывает рот, но она уже исчезла.

* * *

Гай просыпается и чувствует, что в комнате что-то не так. Он открывает глаза и садится на постели. Ему кажется, будто он видит сон: в кресле, сгорбившись, сидит Белладонна и смотрит на него. В эту душную знойную ночь на ней толстый купальный халат.

— Что случилось? — в страхе спрашивает он.

Она по-прежнему смотрит на него. Сердце Гая начинает бешено колотиться, он задыхается. Он ждет ее. Всегда будет ждать.

— Ты… — еле слышно произносит она. — Ты меня любишь?

— Да, — серьезно отвечает он. — Люблю. Очень люблю.

— Почему?

— Как ты можешь спрашивать? — говорит он ей с пылкой страстью. — Как же мне не любить тебя, даже такую невозможную, какой ты стала? Я тебя люблю, и все. Ничего не могу поделать. Верю в тебя — и больше ничего.

Когда-то, давным-давно, то же самое говорил ей Леандро.

— Как ты можешь? — кричит она, как кричала тогда. — Ведь я не женщина!

— Неправда! — кричит и Гай. — Зачем ты меня терзаешь?

Она не отвечает, только прикусывает губу и опускает глаза. Ее дрожащие руки лежат на коленях, на пальце блестит кольцо. Потом она, трепеща, встает.

— В Комнате Нарцисса. Через пять минут, — говорит она дрожащим голосом и выбегает.

Гай смотрит на часы. Медленно проходят три минуты, самые долгие в его жизни.

Три крошечных минуты. Три коротких слова.

Кто ты такая?

Где мое дитя?

Он мой отец.

Нет, нет, нет…

Позволь мне войти. Я люблю тебя.

Гай встает с постели и торопливо идет в Комнату Нарцисса, выжидает еще минуту, открывает дверь и запирает ее за собой. Ставни закрыты, шторы задернуты, в комнате стоит непроглядная тьма. Когда его глаза привыкают, он видит на одном из стульев белое пятно — ее купальный халат. Потом ему чудится, будто он видит на постели Белладонну. Возле запястий и лодыжек что-то поблескивает.

«Что она с собой сделала?» — думает он и подходит ближе к кровати. Она лежит на груде подушек, глаза завязаны черной шелковой лентой, запястья и лодыжки прикованы цепями к столбикам кровати.

Нет, нет, нет…

— Возьми меня, Гай, — шепчет она, и он слышит в ее голосе мольбу пополам со страхом. — Возьми, скорее.

— Не так. Не так, как он, — шепчет в ответ Гай. — Я не могу так поступить с тобой. Это должно произойти не так…

— Ты должен, — говорит она, мотая головой из стороны в сторону. — Должен, должен, должен…

Он подходит ближе и осторожно садится возле нее на край кровати. Не может удержаться. Склоняется к ее лицу так близко, что мог бы поцеловать ее, но не смеет. Потом видит, что из-под повязки по ее щекам медленно текут слезы. Белладонна, его дорогая, горячо любимая, в слезах. Та, что никогда не плакала, рыдает в плену.

— Я тебя люблю, — шепчет Гай и склоняется так близко, что мог бы губами снять слезы с ее щек. — Я тебя люблю.

— Пожалуйста, — молит она. — Прошу тебя, скажи это.

«Что сказать?» — чуть не вскрикивает Гай, но уже понимает, что она хочет услышать.

— Кто ты такая? — спрашивает он.

— Я ваша, мой… — произносит она дрожащим голосом, но Гай ласково касается пальцами ее губ, и она замолкает.

— Никогда больше не говори «мой повелитель», — тихим голосом велит ей Гай, поцелуями осушая ее слезы. — Я тебе не господин и не повелитель, и никогда им не стану. Я твой муж, а ты моя жена. А теперь я спрошу снова. Кто ты такая?

— Я твоя, — отвечает она.

— Зачем ты здесь?

— Чтобы исполнять твои желания.

— Что ты станешь делать?

— Все, чего ты захочешь.

— Я хочу тебя, — говорит Гай, и у него перехватывает дыхание. Он трепещет от ее голоса, от запаха, от ее тела, такого близкого к нему. Она этого не скажет, никогда больше не скажет «мой повелитель». Он не может устоять, целует ее шею, выпуклости грудей, кончик носа, губы. Целует ее, и она целует в ответ, очень крепко, будто хочет с его дыханием впитать в себя жизнь и снова вздохнуть свободно.

— Перестань, — вдруг вскрикивает она, и Гай в ужасе отстраняется. Неужели она прогонит его?

«О нет, прошу тебя, только не сейчас, когда мы так близки, не надо, не гони меня…»

— Раскрой ее, — шепчет она. Гай поднимает глаза на столик возле кровати и видит маленькую белую баночку.

— Ты этого хочешь? — Ему кажется, что она кивает. — Я не причиню тебе боли, — произносит он с неизмеримой нежностью. — Честное слово, я никогда тебя не обижу.

Он достает из баночки немного крема и касается ее там, где она хочет, где ни один мужчина не касался ее с тех пор, как…

Он сидит рядом с ней и ждет. Он все еще не снял пижамы. В комнате душно, но он застыл, как ледяная статуя, и ждет. Ждет. Прошу тебя, молю…

Проходит несколько минут.

— Гай, — шепчет она, и ее спина выгибается дугой, ноги сдвигаются. — Гай…

— Чего ты хочешь, моя милая? — шепчет он.

— Тебя, — отвечает она. — Я хочу тебя.

* * *

Я приношу им завтрак на подносе и оставляю у дверей, чтобы Гай мог забрать. Стараюсь не попадаться им на глаза, но на сердце у меня гораздо легче, так легко, как не было уже очень, очень давно.

С каждым днем Гаю требуется все меньше и меньше крема. Постепенно, одну за другой, он отстегивает цепи, потом снимает повязку с глаз и, наконец, медленно раскрывает ставни и отдергивает шторы.

Его Светлость сам не свой. Я звоню брату, все рассказываю ему, и он обещает прилететь, как только сможет.

Туман, застилавший мне глаза, начинает рассеиваться. Особенно после того, как прилетает Маттео и начинает сам готовить пищу для Его Светлости. Мы не обсуждаем его действий. Честно говоря, не могу сказать, что я рад, но должна же эта сага когда-нибудь, наконец, закончиться, верно?

Гай отрывается от Белладонны лишь затем, чтобы, как и обещал, съездить в Поконос и привезти Брайони домой.

Увидев Гая, девочка повисает у него на шее и вглядывается в его лицо.

— Маме стало лучше? — допытывается Брайони. — Да, лучше, я по твоим глазам вижу!

— Да, моя красоточка, — отвечает он. — Ей лучше. — И всю дорогу домой они распевают веселые песенки. Как только машина останавливается, Брайони выскакивает и бежит по лестнице к маме. Белладонна с книгой в руках сидит в кресле возле кровати. Она крепко обнимает дочь.

— Как твой мононуклеоз? Прошел? — осторожно спрашивает Брайони.

— Да, совсем чуть-чуть осталось, — отвечает Белладонна и находит в себе силы улыбнуться по-настоящему. Брайони прикусывает губу — жест такой знакомый, что мне на глаза навертываются слезы. — Дядя Гай помог мне выздороветь.

Да, ей лучше, но трудно выздоравливать, когда внизу, в темноте, томится человек, бормочет проклятия и лязгает цепями, растирая в кровь кожу на руках. У меня больше не хватает сил спускаться в подземелье; я ни на что не пригоден. Но каждый день Маттео докладывает мне, что Его Светлость стал еще более сонлив. На это мы и надеялись — он начнет болеть, постепенно ему будет делаться все хуже, здоровье его будет разрушаться очень медленно, так, что никто ничего не заподозрит. Если, конечно, учесть, где он находится.

С того дня, как Гай впервые пришел в Комнату Нарцисса, Белладонна и Гай совсем не спускаются в темницу. Он переселился в желтую спальню, но каждую ночь либо она приходит к нему, либо он прокрадывается к ней в постель, а потом, пока Брайони не проснулась, возвращается к себе. Еще слишком рано рассказывать что-либо девочке, хотя она, когда придет время узнать, запрыгает от радости.

Мне кажется, им обоим страшновато. Их счастье такое хрупкое, что они боятся искушать судьбу.

* * *

Однажды октябрьским днем Маттео сообщает мне, что Его Светлость выглядит намного хуже. Я говорю Гаю, что наш пленник, кажется, нездоров, и не удивляюсь, когда несколько ночей спустя вижу, как он, рука об руку с Белладонной, крадучись спускается по лестнице. Я никогда не видел, чтобы она вот так касалась мужчины. Этот жест такой естественный, такой живой, даже в спертом воздухе подземелья.

— Пришли позлорадствовать? — саркастическими словами встречает их Его Светлость. — Вам меня не одурачить.

— Я не спрашивал твоего мнения, — перебивает его Гай.

Белладонна сжимает его руку и подходит ближе к Его Светлости. Тот не отрываясь смотрит на нее. Она долго молчит, потом улыбается.

— Кто ты такой? — спрашивает она.

Его Светлость так ошеломлен этим вопросом, что невольно делает шаг назад, но вскоре собирается с духом.

— Ты прекрасно знаешь. Я твой господин и повелитель, — отвечает он, снова придвигаясь ближе. — Ты принадлежишь мне.

Белладонна бледнеет, но и только. Гай становится позади и целует ее в шею. Она поворачивается к нему и на кратчайший миг ласкает его щеку левой рукой. В свете фонаря поблескивает золото ее колец, и, если бы в этот миг она обернулась к Его Светлости, то была бы потрясена внезапной свирепостью, исказившей его лицо. Но, когда она обращает взгляд к нему, тот уже успокоился. Ни следа эмоций.

— Какая трогательная картина, — насмешливо фыркает Его Светлость. — Не хотелось бы мешать такому нежному единению, но искренне полагаю, что между мной и этой леди осталось кое-что недосказанное.

Гай чувствует, что Белладонна в его объятиях напрягается. Ее губы шевелятся, с них готов сорваться вопрос: Где мое дитя? Он целует ее так страстно, что она не может не ответить. Но все-таки она поспешно отстраняется.

— Пусти, — шепчет она, и Гай делает шаг в сторону. Но его рука все еще лежит у нее на плече.

— Я знаю, где твое дитя, — небрежно бросает Его Светлость. — У меня есть то, чего ты хочешь.

— Это все что у тебя осталось, лжец, — яростно бросает она, и Гай испуганно вздрагивает. — Ты ничто! Ничтожество! — Она убегает. Гай безуспешно окликает ее.

— Ну как, хорошо я ее обучил? — спрашивает Его Светлость, трясясь всем телом от гнусного каркающего смеха. — Покорна ли она, как ты и надеялся? Откликается ли на любое твое ненасытное желание? Тебе не хватит мужского задора, чтобы совладать с ней. Пороха маловато.

— Она права, — отвечает Гай, бледнея от гнева. — Ты и впрямь ничтожество.

— Я рассчитывал увидеть побольше пороха в существе, которое называют моим отпрыском. — Его Светлость садится, сложив руки, будто паша, занимающийся делами государства. В этот миг он не похож на узника, который заперт от всего света в черном подземелье и каждый день поглощает с едой щепотку яда. — Но, честно говоря, не могу не признать, что для тебя я значу несколько больше, чем просто ничтожество.

— Зачем ты вообще завел детей? — кричит Гай. — Неужели только для того, чтобы убить мою мать и прикарманить остатки ее богатства?

— Ах ты, жалкая дрожащая тряпка. Неужели тебе хочется знать? — шипит Его Светлость. — Я отвечу тебе, с преогромным удовольствием отвечу. Сразу же после того, как сообщу твоей возлюбленной, где находится ее драгоценное дитя.

Гай, пятясь, удаляется из темницы. В темноте эхом перекатывается торжествующий смех его отца.

* * *

У Его Светлости затруднилось дыхание. Он с трудом говорит, лишь слабо стонет и просит воды.

— Может быть, позвать врача? — бормочет Гай, когда Маттео сообщает ему эту новость. Как будто мне ничего не стоит поднять трубку и вызвать доктора Гринуэя в темницу.

— При необходимости Хаббард мог бы все устроить, — угрюмо отвечаю я. — Но мне кажется, не нужно. — Мне вспоминаются слова, которые он произнес однажды в Клубе «Белладонна».

Finita la commedia.

Мы с братом переглядываемся. Сказать больше нечего, хотя мы рассчитывали, что человек с таким железным здоровьем, как Его Светлость, протянет немного дольше. Он пробыл у нас меньше года. Не сравнить с теми двенадцатью годами, которые она провела у него в плену, замученная и истерзанная.

Нет, мы не скажем ни Белладонне, ни Гаю, кто отравил его отца и чем. Пусть считают, что Его Светлость умирает своей смертью, задушенный собственной бурлящей ненавистью.

Злоба пламенем горит.

Пока Гай наверху разговаривает с Белладонной, Маттео тащит меня вниз, в темницу. Мы шепнем на ухо Его Светлости несколько подходящих к случаю слов, как он нередко шептал ей.

— Кто ты такой? — ласково спрашиваю я.

— Ты покойник, — объясняет Маттео.

— Зачем ты здесь? — продолжаю я.

— Чтобы медленно сдохнуть от яда, — добавляет Маттео.

— Что ты станешь делать?

— Терпеть перед смертью невыносимые муки.

Он смотрит на нас и хочет рассмеяться, но уже поздно.

Мы сидим, забившись в уголок, и ждем Гая с Белладонной. Наконец мы слышим их шаги. Они медленно приближаются к камере, все так же держась за руки.

— Встань, — велит Белладонна Его Светлости, но потом замечает зеленоватый оттенок его кожи, выпускает руку Гая и приближается к койке, на которой лежит узник. Дыхание со скрежетом вырывается у него из груди, он так слаб, что не может сесть, но в глазах сверкает невыразимая злоба.

Белладонна садится на свою табуретку и дрожит всем телом.

— Где мое дитя? — спрашивает она, стараясь скрыть панику в голосе, но ей это не удается.

Губы Его Светлости кривятся в злорадной ухмылке.

— Ты должен поправиться! Я запрещаю тебе умирать! — кричит она. — Запрещаю умирать, пока ты не скажешь, где мое дитя!

Колено мне пронизывает нестерпимая ноющая боль, и я зажимаю рот ладонью, чтобы не закричать. Маттео берет меня за локоть, но этот сочувственный жест не утешает меня. Слишком поздно. Того, что мы натворили, не исправить.

Его Светлость едва шевелится, и мы остаемся возле него. Долго, очень долго — кажется, несколько часов. Наконец он пытается протянуть руку к ней, тянет свои страшные, горячие, сухие пальцы. Белладонна встает с табуретки, подходит ближе, опускается на колени, но он все равно не может дотянуться.

«Кто ты такая?» — безмолвно шевелятся его губы.

Ее губы шевелятся в ответ. «Я ваша», — хочет произнести она, но с губ не слетает ни звука.

Его Светлость закрывает глаза, его тело содрогается, из горла доносится леденящий душу хрип. Она всматривается в его лицо пустыми, невидящими глазами.

— Нет, — промолвила она. — Нет, нет, нет…

Его Светлость мертв, и Тристан пропал навсегда.

— Надо его похоронить, — говорит Маттео Гаю.

— Нет, я не хочу, чтобы он лежал в могиле. Он останется здесь, пока не скажет, где мое дитя, — говорит Белладонна, ее голос переходит в истерический визг. — Заложите его темницу кирпичом и оставьте, пока он не скажет, где мое дитя!

— Белладонна, — останавливает ее Гай. Ее слова стряхнули с него оцепенение. — Он мертв. Так нельзя.

— Можно! — орет она. — Можно! И нужно! Убирайтесь! Прочь отсюда! Я сама заложу стену, кирпич за кирпичом. Вон отсюда, оставьте меня!

Гай, оторопев от ужаса, смотрит на нее, потом бесцеремонно хватает поперек туловища и взваливает на плечо. Белладонна вырывается, визжит и молотит его кулаками, но она слишком измучена для долгой борьбы. Он несет ее мимо винных бутылок наверх, в кухню.

— Ему не место там, где мы живем и дышим. Если оставить его в доме, его призрак не даст нам покоя, — сурово говорит Гай. — Я этого не потерплю.

— Но я хочу вернуть мое дитя, — произносит она голосом таким упавшим, что я не выдерживаю, выхожу из кухни и сажусь на веранде. Она даже не замечает моего ухода. Для нее я больше не существую.

— Пойдем со мной. — Гай снова подхватывает ее на руки и несет по лестнице наверх, словно она весит не больше Брайони. Она прячет лицо у него на плече. Маттео смотрит им вслед, потом делает мне знак идти за собой.

Той же ночью мы выкапываем в лесу глубокую могилу, потом заворачиваем Его Светлость в саван, будто корень мандрагоры. Несем его наверх, выносим на веранду, кладем на тачку и везем к могиле. Там сваливаем его в яму, закидываем землей и известью — я еще несколько недель назад предусмотрительно попросил садовника сложить ее для нас в сарае. Мы тщательно утаптываем землю, потом кладем поверх глины камни и снова утрамбовываем.

Куда бы ни привела тебя тропа, не сдавайся.

* * *

Маттео уезжает в Нью-Йорк, и наша жизнь постепенно возвращается к привычному ритму. Туман перед моими глазами становится все тоньше, вскоре он едва различим. Но я чувствую свою полнейшую никчемность. Проклятье. Такое уныние не идет к моей комплекции. Поэтому я держусь особняком и размышляю, что станет со мной дальше.

Но однажды днем, когда я сижу у себя в спальне и читаю книгу стихов из библиотеки мадам Помпадур, ко мне приходит Белладонна. Она хлопает дверью, запирает ее, и при виде ее лица мое сердце начинает учащенно биться, а перед глазами мгновенно сгущается прежний туман, будто я вступил в густое облако дыма. Она бросает мне на кровать лопату.

— Ты выкопал мою мандрагору и отравил его, — заявляет она.

Я захлопываю книгу. Сейчас я не могу ей лгать.

— Да, — отвечаю я. — Потому что он отравлял тебя.

— Не твое дело принимать за меня такие решения, — гневно заявляет она. — Как ты посмел? Как ты посмел?

Я решил не говорить ей, что мне помогал Маттео: незачем рушить остаток жизни и ему тоже. Тогда она не разрешит ему поселиться здесь, а они с Аннабет уже продали квартиру и отправили багаж. Сами они не торопясь едут из Нью-Йорка и со дня на день будут здесь. Я считал часы до счастливого мига, когда мой брат навсегда поселится под одной крышей со мной, а Брайони невероятно радуется тому, что Маршалл и Шарлотта тоже будут жить здесь. Она еще сильнее обрадуется, когда Белладонна и Гай объявят о своей «помолвке».

Ее обожаемый Гай будет ей и отцом, и братом.

— Посмел и все, — коротко отвечаю я, стараясь с достоинством принять обрушившийся на меня гнев, хотя мое сердце безумно колотится. — Это казалось единственным выходом.

— Теперь я никогда не узнаю правды о Тристане, — говорит она. — Никогда не найду мое дитя. Из-за тебя. Я тебе этого до конца жизни не прощу. — Она отпирает дверь и, уходя, хлопает ею так сильно, что заснеженный пейзаж Утрилло, когда-то подаренный ею, падает со стены.

Умение прощать — это дар, — говорил нам Леандро. — Это единственное средство, которое может освободить нас от груза ненависти… Пока мы не способны простить, мы держимся за руку своего обидчика. И эта рука будет вечно тянуть нас назад.

Ее слова разбивают мне сердце, обрушиваются, как кочерга на голову Хогарта. И мое сердце рассыпается на сотни брызг, блестящих, как бриллианты на каблуках золотых парчовых туфелек некой женщины, которая прохаживается по ночному клубу, и вдогонку ей несется приглушенный смех.

Это слишком несправедливо. Мне ничего другого не остается. Только одно.

Белладонна — смертный страх!