123

– Этот памфлет мы печатать не будем, – сказал Жоан, просмотрев лист с напечатанным текстом.

Напротив него стоял Рамон, которому уже было восемнадцать лет и который стал мастеровым в типографии. Он унаследовал иссиня-черные волосы своей матери и иногда, как и в этот раз, смотрел на Жоана обвиняющим взглядом своих темных глаз, которые напоминали первого супруга Анны – Рикардо Лукку. Рядом с ним стоял шестнадцатилетний Томас, который вскоре должен быть представить свой шедевр гильдии и стать мастеровым-переплетчиком. У него были светлые глаза цвета меда, как у его деда, каштановые волосы, как у Жоана, и высокий рост, как у его брата.

– Почему? – спросил Рамон.

– Как ты можешь задавать мне такие вопросы? – рассердился Жоан. – В этом памфлете критикуется продажа папских булл Римской церковью, которые прощают грехи и освобождают христиан от их обязательств в обмен на деньги. А также осуждаются расточительность нового Папы Льва Х и тирания инквизиции. Тебе мало этого?

– Но ведь это же правда, – ответил Рамон. – И люди должны знать об этом. Если мы тайком перевели и опубликовали такие книги, как «Речь о человеческом достоинстве» Пико делла Мирандолы, «Воспитание христианского государя» Эразма Роттердамского и кучу библий на разговорном языке, почему бы нам не сделать то же самое с этим правдивым произведением?

Жоан смотрел на них, не веря ушам своим. Они с Анной воспитали их в любви к книгам и ненависти к инквизиции. И сыновья с энтузиазмом участвовали в тайном печатании и брошюровке этих книг. Но Жоана поразила их неосторожность.

Стоял апрель 1514 года, прошло уже десять лет с момента возвращения семьи Серра в Барселону и девять – со дня трагической смерти Абдуллы, и они так же, как и в Риме, но с гораздо бо́льшими предосторожностями печатали книги без разрешения инквизиции, которой Католические короли своим указом от 8 июля 1502 года делегировали право предварительной цензуры.

Печатать тайно было относительно несложно, если набор шел вразрядку и в дело были вовлечены только несколько самых надежных людей. Жоан полностью доверял своим детям и тем работникам, которые за это время доказали твердость убеждений и преданность. Среди них был Льюис, старый друг Жоана еще по его ученическим годам в семье Корро, который оставил работу у своих родственников и вступил в дело в качестве мастера-переплетчика. Когда Мария и ее супруг Педро Хуглар отбыли со своими детьми в Валенсию, чтобы основать там собственную книжную лавку, Льюис также взял на себя типографию. В подвале находились вторая секретная типография и шрифты, отличные от тех, которые использовались в легальной типографии. Никто посторонний не мог контролировать выход бумаги, пергамента и кожи относительно легально напечатанных книг, потому что большая часть переплетенных книг были с чистыми листами – чтобы впоследствии писать в них. Сложным и опасным было их распространение, поскольку подобные книги не могли продаваться в лавке – даже постоянным клиентам и тем, кто пользовался полным доверием. Жоан вместе с Бартомеу и другими участвовавшими в деле перекупщиками разработал систему, которая заключалась в том, что запрещенные книги размещались в определенном месте, а деньги в другом; и то, и другое забиралось в определенное время, чтобы ответственные за операцию люди не видели друг друга. Именно таким образом, а также через уличных торговцев, в основном распространявших легальные книги, библии на каталанском и кастильском, запрещенные тексты доходили до людей, которые их заказывали.

– Вы уже взрослые и должны чаще пользоваться умом. Одно дело – печатать книги, не получившие разрешения или даже запрещенные, а другое – напечатать памфлет, направленный против Церкви и инквизиции. Неужели вы не понимаете, что это прямой путь в тюрьму и на костер?

– Ничего не случится, – настаивал Томас. – Мы все сделаем, как всегда, и никто ничего не узнает.

– Нет, сын мой. Мы и так подвергаем себя риску, – прервал его Жоан. – Времена изменились. Фелип Гиргос только и ждет одного неверного шага с нашей стороны, чтобы обрушиться на нас. До прошлого года мы могли позволить себе некоторую свободу, поскольку Жоан Энгера, друг аббата монастыря Святой Анны, был генеральным инквизитором Арагонских королевств и сдерживал дознавателя. Но сейчас оба они умерли, мы потеряли защиту в его лице и подвергаемся опасности. Пока ситуация не изменится, я прекращу печатание всех запрещенных книг в Барселоне. И естественно, даже речи не может идти ни о каких памфлетах.

– Инквизиция одерживает над вами верх, отец, – бросил ему в лицо Рамон. – Вы всегда говорили нам, что страх – очень сильное оружие.

Жоан отметил про себя, что удар был четко рассчитан, в особенности учитывая присутствие Томаса. Он сглотнул, – возможно, Рамон был прав.

– Не путайте смелость с неосмотрительностью, – веско ответил он. – Огонь инквизиции – настоящий, он обжигает так же, как и в домашнем очаге. Попробуйте дотронуться до него. В огне сгорели мои покровители – книготорговцы Корро, причем за гораздо меньший проступок, чем этот.

– Но кто-то же должен сделать что-то, дабы изменить порядок вещей, – заявил Томас. – А иначе это означает согласие жить в постоянном страхе перед инквизицией.

– Я уже сказал, что эти памфлеты мы печатать не будем, – категорично заявил Жоан, прервав Томаса. – Любая подпольная печать прекращается до нового распоряжения.

Юноши недовольно переглянулись и ушли, бормоча что-то себе под нос.

Жоан задумался. Уже не в первый раз они спорили на эту тему. Жоану не удавалось убедить юношей в обоснованности своих страхов, и он понимал, что они смотрели на него с долей презрения. Он задавался вопросом, действительно ли испытывал страх перед жутким запахом, исходившим от костра инквизиции? Неужели его мальчики чувствовали это и именно за это презирали его?

– Они молоды, кровь кипит в их жилах от несправедливостей, царящих вокруг, – сказала Анна, выслушав Жоана, поведавшего ей о своих сомнениях. – Вспомните себя в их возрасте.

Она смотрела на него своими зелеными глазами, которые за истекшие годы не утратили своего блеска и по-прежнему светились живостью и умом. В январе Жоану исполнилось сорок два, и Анне через несколько месяцев исполнится столько же. В ее черных волосах уже начала пробиваться седина, которую она закрашивала из кокетства, и он, любуясь ею, признавал, что его жена сохраняла все тот же лоск гранд-дамы, который приобрела в Италии. Анна до сих пор обладала той грацией, которой пленила его тридцать лет назад, когда он впервые увидел ее за прилавком на улице Аргентерия, где ее отец продавал драгоценности. Ее губы раскрылись в одной из тех улыбок с ямочками на щеках, которые обнажали белые, все такие же прекрасные зубы.

– Я сделал в своей жизни много ошибок, Анна, – сказал он. – И хочу, чтобы мои дети не пострадали от последствий моих порывов.

Анна внимательно посмотрела на мужа, прежде чем ответить. Жоан по-прежнему был статен; кошачий взгляд его светлых глаз все так же манил к себе. Со временем сходство со львом, которое придавали ему крупный, несколько приплюснутый нос, широкий лоб с мохнатыми бровями и ниспадающие до плеч волосы, еще больше увеличилось после того, как он, следуя итальянской моде, отпустил бородку, за которой тщательно ухаживал. Она подумала, что ее супруг исполнил свое обещание заботиться и любить Рамона, ее сына от первого брака, и всегда относился к нему с такой же нежностью, как и к их трем общим детям, которые выжили. Старший из них, Томас, очень походил на Жоана, в особенности взглядом; за ним шли восьмилетняя Эулалия и семилетний Гаспар. Помимо бедняжки Катерины, еще двое детей, которые родились у них позже, как и она, умерли от чумы.

Несмотря на свое природное упрямство и импульсивность, сгладившуюся с годами, Жоан был хорошим отцом и прекрасным мужем, и их взгляды всегда совпадали, за исключением споров относительно дона Микелетто и того ужасного периода времени в Риме, когда по вине Хуана Борджиа она закрылась в себе и отдалилась от него.

– Наверное, они должны совершить свои собственные ошибки, – задумчиво произнесла Анна. – Это – часть взросления и приобретения жизненного опыта.

– Да, но не в таком серьезном деле, как наше. Я не могу позволить, чтобы их юношеский пыл подверг их самих и всю семью реальной опасности. Речь идет об инквизиции, а не о том, чтобы сделать пируэт и упасть с лошади. Кроме того, вы прекрасно знаете, что при новом инквизиторе Фелип приобрел еще бо́льшую власть и снова бесчинствует на улицах. Он опасен как никогда.

– Я поговорю с ними. – Анна улыбалась. Похоже, все это ее мало волновало. – Не переживайте. Мальчики все поймут.

124

В то воскресенье, когда семья Серра направлялась на службу третьего часа в монастырь Святой Анны вместе с несколькими работниками книжной лавки, они увидели людей, толпившихся около входных ворот, ведущих во внутренний дворик монастыря. На них был прибит какой-то листок. Жоан заметил странный взгляд, которым обменялись его сыновья, и подошел посмотреть, что же там такое. Это был лист бумаги с напечатанным текстом, причем таким образом, что на нем помещались две страницы. Жоан мгновенно узнал шрифты: именно такими он пользовался в своей подпольной типографии; они хранились в подвальном помещении в коробке, спрятанной под половицами. Жоан настолько разволновался, что почувствовал, как у него подкашиваются ноги. Люди читали воззвание против инквизиции и Папы, великолепно обоснованное и написанное неким человеком, который знал гораздо больше его детей. Народ громко обсуждал содержание, кто-то крикнул: «Долой инквизицию!», и многие поддержали его; большая часть жителей города, включая городские власти и власти княжества, продолжали ненавидеть инквизицию. Жоан схватил Рамона за руку и оттащил его в укромное место.

– Эта листовка – ваших рук дело? – спросил он.

Юноша, нисколько не смутившись, утвердительно кивнул.

– Да, мы развесили несколько листовок прошлой ночью, никто нас не видел.

– В каких церквах?

– Во всех, – ответил Томас, подошедший к ним.

– Вы совсем с ума сошли? – Жоан едва сдерживал себя, чтобы не накричать на них. – Вы даже представить себе не можете, против кого вы поднимаетесь!

– Кто-то должен сделать это, отец, – твердо заявил Рамон, бросив на него обвиняющий взгляд. – И если вы не решаетесь, это сделаем мы.

Жоан закатил ему звонкую пощечину.

– Не смей еще раз ослушаться меня, – сказал он. – Никогда больше не делай этого.

Рамон злобно посмотрел на него.

– На меня рука у вас поднимается, не так ли? – процедил он сквозь зубы. – А на них – нет.

Жоан нервно сглотнул, но выдержал взгляд юноши, полный вызова.

– Вы трус, – услышал он слова Томаса, которые тот произнес шепотом.

Жоан почувствовал, как слезы набегают на его глаза, и сделал вид, что ничего не слышал.

Первое время после того, как они обосновались в Барселоне, Жоан считал, что неподвластен самому страшному оружию инквизиции – страху, и он действительно не испытывал этого чувства. Он принимал участие во многих сражениях на земле и в море, воздал по заслугам подлецу Хуану Борджиа, сутенерам в припортовой таверне и даже самому дознавателю инквизиции. Он не считал себя человеком, которого легко испугать.

Но постепенно Жоан стал замечать, что страх закрадывается в его сердце, несмотря на относительное покровительство, которое оказывал ему приор Святой Анны через свое влияние на брата Жоана Энгеру, назначенного королем главным инквизитором Арагонских королевств в 1507 году. Фелип не прекращал своей травли. За эти годы он трижды вызывал его на допрос относительно запрещенных книг, расходившихся по княжеству, но Жоан категорически отверг свою причастность к их распространению. Пару раз в книжной лавке устраивались обыски, однако удача и правильно выбранное место для тайника, где хранились используемые для подпольной типографии шрифты, спасли их.

Фелип, хотя и не заходил больше в книжную лавку, часто останавливал его на улице – всегда в присутствии своих головорезов и в самые неподходящие моменты – и задавал довольно неприятные вопросы. Он следил за Жоаном и хотел, чтобы тот был в курсе этой слежки. Фелип наслаждался травлей: это была игра кошки с мышкой. И Жоан осознавал это.

Поэтому книготорговцы Серра решили растянуть во времени появление в Барселоне запрещенных текстов, а самые обличительные печатать в других городах, где это предприятие было более безопасным. Мария и Педро, благодаря исключительной помощи, оказанной им Жоаном и Анной, которые предоставляли им материальные и всяческие другие ресурсы, открыли свою первую книжную лавку в Валенсии – самом активном в экономическом и культурном отношении городе Арагонских королевств. Их предприятие оказалось успешным, и в 1511 году Андреу, старший сын Марии, отправился в Севилью, где вместе со своей супругой-валенсийкой открыл книжную лавку. Севилья, будучи воротами в заморские территории, переживала период большого экономического и культурного роста, а поскольку основная часть продававшихся книг была на латыни, книжная лавка с легкостью заполнилась экземплярами, напечатанными в Валенсии и Барселоне. Успех обеспечивала и международная торговля, которую Жоан наладил с помощью своих друзей – итальянских книготорговцев. Таким образом, севильская лавка в основном торговала книгами, напечатанными на кастильском наречии. Андреу, которому уже исполнилось двадцать семь лет, доказал, что не зря провел эти годы в качестве подмастерья в Риме, мастеровым в Барселоне и мастером в Валенсии: к вящей гордости семьи Серра и его приемного отца Педро Хуглара, он приобрел славу знаменитого книготорговца в Севилье.

В следующем году Педро и Мария переехали в Сарагосу – родной город супруга, чтобы открыть еще одну книжную лавку в столице Арагонского королевства. Вместе с ними находились их пятеро общих детей, старшей из которых, Исабель, было уже четырнадцать лет.

К тому времени валенсийская лавка стала такой же успешной и прибыльной, как и барселонская, и осталась на попечении второго сына Марии – Марти.

– Мы хорошо работали все эти десять лет, – с удовлетворением говорила Жоану Анна.

Тем не менее Жоан вскакивал по ночам, когда ему снилось, что его лавку штурмует инквизиция, – он все еще помнил, как она атаковала лавку семьи Корро, которая впоследствии была осуждена на смерть через сожжение на костре. И римский ночной кошмар тоже преследовал его. В нем он видел смеющегося Фелипа, который наслаждался своей окончательной победой, а они были привязаны к столбу посреди костра. Ко всему этому Жоан каждый день вынужден был созерцать руины старого здания на противоположной стороне своей улицы. Там когда-то располагалась книжная лавка его покровителей, и теперь развалившееся строение, разъеденное проказой запустения и постепенно подвергающееся дальнейшему разрушению, приобретало все более мрачный вид. Так незаметно у Жоана появилось и окрепло внутреннее ощущение, что он сам тоже медленно разваливается, как и этот дом.

Однажды он посмотрел в зеркало и увидел в нем труса. Это ужасное видение заставило его задуматься: он боялся за свою жизнь, но это был не самый главный его страх. Он подвергал риску Анну и своих детей: если Фелип обнаружит доказательства их подпольной деятельности, кара инквизиции обрушится также на всю семью.

Он записал в своем дневнике: «Я приношу свою семью в жертву из‑за моих фантазий в стиле Платона? Или я просто превратился в труса?»

На следующий день после появления обличительных листовок на дверях церквей Фелип верхом на лошади и в сопровождении своих головорезов преградил путь Жоану.

– Я знаю, что это твоих рук дело, мятежник-ременса, – грубо сказал он ему. – Я не знаю, где ты печатаешь библии и все остальное, но этим памфлетом ты перешел все границы. Я уже устал играть с тобой в игры. Теперь все будет всерьез.

Жоан посмотрел на него с превосходством, гордо выпрямившись. Он старался скрыть свой страх.

– Убирайся к черту, – ответил он.

Тем не менее Жоан испытывал леденящий душу страх, который пробирал его до костей и который не давал ему жить, и в конце концов решил признаться в этом жене и сообщить ей о последней угрозе дознавателя.

– Уже не впервые он пытается вселить в вас страх, – ответила Анна, имея в виду Фелипа. – Он занимается этим с самого нашего приезда.

– Я чувствую, что в этот раз все очень серьезно, – ответил Жоан. – И у нас нет уже покровительства приора и брата Жоана Энгеры, а дело с памфлетом весьма опасное.

– Но эту жизнь мы выбрали для себя сами, – заметила она, погладив его по голове. – Жизнь, связанную с книгами. Свободную жизнь. Она рискованна, но целиком заполняет нас и делает счастливыми. Мы живем в соответствии с тем, во что верим.

– Я прожил полноценную жизнь благодаря вам и книжной лавке, – признался Жоан. – Но с момента нашего возвращения в Барселону мой страх перед инквизицией растет с каждым днем. Я прекрасно знаю, насколько сильно ненавидит меня этот Фелип, который ждет любой моей ошибки, и думаю, что распространение памфлета будет иметь ужасные последствия. Больше всего я боюсь за вас и за наших детей; я не имею права тащить вас за собой, подвергая столь страшной опасности вследствие моих иллюзий. Я живу в постоянном напряжении, и счастье покинуло меня.

Анна нежно обвила его шею руками, и он почувствовал, как его тело, скованное напряжением, постепенно расслабляется, как страх, не дающий ему покоя, растворяется в любви.

– Это та жизнь, которую мы для себя выбрали, – повторила она после долгого молчания, во время которого старалась согреть мужа своим теплом. – Это решение было не только вашим, оно было совместным – вашим и моим. Вспомните, что именно я убедила вас вернуться в Барселону. Не взваливайте на себя весь груз ответственности, она и моя тоже. Это несправедливо по отношению к вам. Мы снова отправимся на поиски счастья, и мы обязательно найдем его. Мы рука об руку идем по жизни, нас объединяет общее стремление, и мы будем вместе и в смерти, если такова будет воля Господа.

Жоан записал в дневнике последние слова Анны: «Мы рука об руку идем по жизни, нас объединяет общее стремление, и мы будем вместе и в смерти, если такова будет воля Господа».

Он перечитывал эту фразу снова и снова и чувствовал себя ободренным ее любовью: они были вместе. Но тут же осознал, что страхи его не могут рассеяться, сколько бы он ни перечитывал написанное. Фраза была очень красивой, но в ее заключительных словах содержалось трагическое пророчество.

125

Инквизиция появилась неожиданно – как только книжная лавка открыла свои двери. Супруги Серра еще не спускались с верхнего этажа и догадались о происходящем по крикам «Дорогу святой инквизиции!» и ударам в двери. Всего несколько дней назад Жоан, утвердившись в противодействии юношам, полностью почистил все детали подвальной типографии, которая, как правило, стояла демонтированной, как будто бы это были запчасти для официальной типографии, располагавшейся наверху. Он удостоверился в том, что не осталось ни одной запрещенной книги, все пробные типографские экземпляры были сожжены, а самые важные улики – шрифты – он закопал в надежном месте на одном из торговых путей, которыми пользовались посредники Бартомеу. Жоан был уверен, что у инквизиции не будет доказательств, как знал и то, что ей они не были нужны: Фелип Гиргос устал играть в детские игры. Прекрасная мечта супругов Серра разбилась; ночной кошмар стучался в их дверь, и на этот раз они вряд ли смогут от него скрыться. Анна и Жоан обнялись, чтобы в последний раз почувствовать сладость соприкосновения их тел: они догадывались, что произойдет впоследствии.

– Я люблю вас, Анна, – сказал он ей. – Вы подарили мне счастье.

– И я люблю вас, – ответила она. – Сколько прекрасных мгновений подарила нам судьба!

Жоан чуть сильнее прижал ее к своей груди и ничего не сказал, но мысленным взором увидел ее в испанском национальном костюме – блистательной, танцующей на улице танец фламенко «la alta y la baja» во время праздника открытия римской книжной лавки.

Топот солдатских сапог был уже слышен на лестнице, когда он произнес:

– Я помню все, каждую мелочь. И никогда не забуду.

– И я не забуду, – отозвалась она.

Эти люди насильно оторвали их друг от друга, и тогда Жоан увидел, что не только судебный исполнитель нарушал неприкосновенность их дома, но и сам дознаватель собственной персоной – Фелип.

– Анна Роч де Серра, – провозгласил судебный исполнитель. – Вы арестованы святой инквизицией!

И солдаты схватили Анну, чтобы свести ее вниз по лестнице.

– А я? – спросил ошеломленно Жоан.

– Против вас не возбуждено никакого дела, – ответил судебный исполнитель.

– Но… почему она?

Судебный исполнитель спустился по лестнице, ничего не ответив, и Жоан остался лицом к лицу с Фелипом.

– Почему Анна? – повторил он вопрос, ища его взгляд.

– Потому что твоя жена – еретичка, – ответил тот, ухмыльнувшись. – И еще из‑за тебя.

Полностью сбитый с толку, Жоан последовал за процессией вместе с детьми, Льюисом и работниками книжной лавки до самой Королевской площади, к королевскому дворцу, который одновременно был резиденцией инквизиции. Через несколько минут двери за Анной закрылись.

Жоан был уверен, что арестуют его, даже его старших детей или кого-то из работников лавки, но Анну – никогда. Что же происходит?

– У него не могло быть доказательств вины книжной лавки, – сказал ему старый друг Бартомеу, когда пришел навестить их. Жоан принял его на верхнем этаже дома – там, откуда увели Анну.

– Ему не нужны доказательства, – ответил Жоан. – Он надеется получить признания под пытками.

– Он не был уверен, что вы сознаетесь даже под пытками, – продолжал Бартомеу. – Кроме того, обвинение в ереси хуже, чем обвинение в торговле запрещенными книгами. Тебя трудно назвать еретиком: он знает, что ты старый христианин и что, несмотря на смерть Гуалбеса, суприор и монахи монастыря Святой Анны защитили бы тебя, как если бы ты был одним из них. Анна же – дочь новообращенных.

Дни текли, а Жоан ничего и не узнал ни об Анне, ни о том, в каком состоянии находилось ее дело. Ведение всех дел было секретным, а свидетели обвинения – анонимными. Жоан знал только то, что сказал ему Фелип, а потому все больше и больше отчаивался. Жоан пытался подкупить тюремщиков, но те, взяв деньги, лишь говорили ему, что заключенная хорошо себя чувствует, ничего больше. Бартомеу также не удалось раздобыть никакой информации, несмотря на встречу с губернатором и епископом: даже они не смогли ничем помочь, поскольку епископ передал свои полномочия инквизиции. А она была полностью закрытой и зловеще молчаливой.

Жоан сходил с ума. Он не знал, что еще можно сделать; ни утешения его брата Габриэля, который приходил навестить его и приглашал на обеды к себе домой, ни визиты Льюиса и других друзей – ничто не помогало. Он не хотел разговаривать со своими детьми Рамоном и Томасом, которые, не осознавая пока глубины приближавшейся трагедии, попробовали извиниться. Вид их раскаявшихся лиц еще больше раздражал Жоана. Он почти не занимался двумя своими младшими детьми, которые остались на попечении служанок, а также жен Габриэля и Льюиса, семья которого жила в здании книжной лавки.

Жоан полностью забросил дела, зачастил в портовые таверны, чтобы дети не видели его напивающимся дома, и давал разрядку своему отчаянию в потасовках, в которых, несмотря на свои сорок два года, побеждал сильных парней. Это была застарелая ярость, которая подстегивалась бессилием и вырывалась наружу из глубин его души. Он любил Анну до исступления.

Иногда, падая лицом на стол рядом со стаканом вина, он чувствовал сильную руку своего брата Габриэля, приходившего за ним. Жоан абсолютно перестал следить за собой, и его ранее ухоженная бородка стала походить на лопатообразную бороду его брата – в стиле Элоев. Бартомеу и Льюис тоже частенько забирали его из таверн, а вскоре Жоан оказался в городской тюрьме на площади дель Блат. Судебный исполнитель и городское ополчение знали о его положении, сочувствовали ему и, благодаря небольшим подношениям, относились снисходительно. После нескольких подобных инцидентов они напрямую отводили Жоана в дом Бартомеу, чтобы он протрезвел и привел себя в порядок. Таким образом, дети и племянники не видели его в неподобающем виде.

– Однажды ты убьешь кого-нибудь, – говорил ему Бартомеу, – и тебя повесят.

– Мне плевать на то, что меня повесят, – отвечал Жоан, все еще находясь под парами алкоголя. – Меня волнует только Анна.

– Неужели ты не понимаешь, что скатываешься в ловушку, которую подготовил для тебя Фелип? – настаивал торговец. – Он наслаждается, наблюдая, как ты постепенно деградируешь, причем получает от этого гораздо больше удовольствия, чем если бы посадил тебя в тюрьму или даже убил. Твой старый враг одерживает над тобой верх.

– Нет, – ответил Жоан, – он не одерживает надо мной верх: он уже победил меня. У меня не осталось даже достоинства.

Фелип принял Жоана в своем роскошном кабинете, расположенном на втором этаже инквизиторской резиденции, огромные окна которой выходили на улицу. Он ждал его, сидя за столом, и не предложил присесть. Жоан остался стоять.

– Твою супругу уже судили и вынесли приговор как последовательнице иудаизма. Будучи новообращенной, она впала в грех, вновь исповедуя свою прежнюю религию, – сказал ему Фелип. – Мы подождем несколько недель, чтобы собрать других еретиков, и тогда устроим аутодафе. После этого она сгорит на костре.

Несмотря на то что Жоан ожидал услышать нечто подобное, новость ошеломила его, как удар кулаком в лицо.

– Нет, нет, это не так! – воскликнул он. – Она не проповедует иудаизм. Что заставило вас подумать подобное?

– Все, как обычно, – объяснил дознаватель. – Еда готовится на оливковом масле вместо свиного жира, скатерти и постельное белье в доме меняются по пятницам вместо суббот… Вы почти не едите свинину и…

Жоан поразился, каким образом Фелипу удалось разузнать детали их домашнего уклада, потому что служанки были преданы семье. Однако он подумал, что это не имело значения. Этот тип знал, как добыть информацию. Возможно, он добился этого угрозами или через служанок в других домах, сделав так, чтобы их прислуга простодушно рассказала обо всем сама, без какого бы то ни было давления.

– Это всего лишь невинные привычки, которые передаются из поколения в поколение и не имеют ничего общего с исповедуемой религией, – ответил Жоан. – Она не исповедует иудаизм.

– Да, ты прав, – согласился Фелип и ухмыльнулся. – Мы в этом убедились. Наш эксперт-теолог говорит, что ее верования скорее близки к деистической ереси. Она верит в Бога, но сомневается в возможности пророчеств и чудес. Это ведет к неверию в Священное Писание и является следствием одного из зол, происшедших от того, что твоя жена слишком часто соприкасалась с античностью и читала запрещенные книги. И в этом твоя вина: ты позволял жене участвовать в распущенных беседах, которые сеньоры организовывали в вашей книжной лавке. Интеллектуальное высокомерие, чересчур много свободы.

– Так, значит, масло, скатерти и простыни не имеют никакого отношения к ее верованиям! – заявил Жоан.

– Все правильно. Но это не освобождает ее от греха ереси, и поэтому она отправится на костер. И нам удобнее считать, что ее приговорят за то, что она лживая новообращенная: народ понимает, что такое иудаизм, а что такое деизм – нет.

– Сожги меня вместо нее, – предложил ему Жоан. – Аутодафе еще не было объявлено. Ты можешь изменить приговор. Назначь ей легкое наказание и осуди меня. Я призна́юсь во всем, что ты хочешь. Ведь тебе же нужен я?

Фелип удивленно посмотрел на него, но тут же выражение его лица стало задумчивым.

– И в чем же я могу тебя обвинить?

Жоан колебался несколько мгновений, он знал, что сам засовывал голову в волчью пасть. Но он хотел спасти Анну любой ценой: этот тип был способен казнить ее только из ненависти к нему. Может быть, его смерть смягчила бы Фелипа: Жоан не хотел жить без Анны. Он решил рискнуть.

– Ты допрашивал меня перед лицом инквизиции, интересуясь запрещенными книгами. А если я признаюсь, что солгал?

– Ты станешь клятвопреступником и отправишься на костер.

Жоан замолчал.

– Я могу вырвать у тебя это признание под пытками, – добавил дознаватель.

– Да, но чтобы применить пытки, ты должен получить разрешение инквизиторов, а если я не признаюсь, ты окажешься в нелепом положении.

– Я думал об этом, – признался Фелип. – Ты – уважаемый человек, а отношения инквизиции с городскими властями никудышные, и советники пошлют очередную жалобу королю. Мне-то все равно, но Льюису Меркадеру, новому инквизитору, – нет. Кроме того, чтобы покончить с тобой, у меня еще достаточно времени. – Он снова улыбнулся. – Лучше я посмотрю на твое лицо, когда твоя любимая супруга-еретичка будет гореть на костре. Живой.

– Живой? – воскликнул Жоан в ужасе. – Неужели вы не примените к ней милость быть задушенной до того, как ее тело будет брошено в костер?

– Нет. Мы приговорим Анну Роч де Серра к сожжению живьем на костре. Мы привяжем ее к столбу, и ты увидишь, как она будет корчиться и кричать, когда от пламени загорятся ее одежда, волосы, плоть… Я даже не позволю обмазать ее тело смолой. Она будет умирать медленно.

– Но откуда такая жестокость? – с трудом вымолвил Жоан.

– Потому что она надменно повела себя на суде, – торжественно ответил Фелип. – И отказывается признать свою ошибку. Только тех, кто раскаивается, бросают в костер мертвыми.

«Да, это свойственно Анне, – подумал Жоан. – Она всегда была тверда в своих убеждениях и даже более упряма, чем я». Его не удивляло, что она, зная о неминуемой казни, предпочла пройти пытку огнем, но не склонить голову перед инквизиторами. Он прекрасно помнил восхищение Анны твердостью и мужеством Франсины, когда ее приговорили к казни за колдовство. Тогда она сказала, что, если бы находилась на месте целительницы, поступила бы точно так же.

Жоан видел, как сжигали живьем еретиков. Его до сих пор пробивала дрожь, когда он вспоминал их крики и видел перед своим мысленным взором, как они, привязанные к столбу, корчились в пламени. Это было ужасно, и он не мог вынести жуткие образы, возникавшие в его памяти. Он представил агонизирующую Анну, тело которой было охвачено пламенем, и вздрогнул от ужаса.

– Ты можешь сделать так, чтобы ее задушили перед тем, как бросить в костер?

– Да, могу.

– Сделай это, прошу тебя. – И Жоан встал на колени перед своим врагом. – Я отдам тебе все, что ты захочешь.

Фелип хлопнул рукой по столу и рассмеялся.

– Да у меня уже и так есть все, что я хочу, – сказал он, с презрением глядя на Жоана. – Я буду смотреть не на нее, когда она будет гореть живой, а на тебя.

От этого последнего удара Жоана покинули последние силы, и он так и остался стоять на коленях, полностью опустошенный. А Фелип, внимательно оглядев его, чтобы запечатлеть это мгновение полного триумфа в своей памяти, пренебрежительно произнес:

– Встань и иди отсюда, несчастный. Ты мне уже не соперник.

126

– Вино погубит его, – с сожалением сказал Бартомеу, когда городская охрана привела Жоана той ночью.

– Да, – ответил судебный исполнитель. – Хотя, признаться, я тоже напивался бы, если бы инквизиция собиралась сжечь живьем мою жену.

– Анну Серра сожгут живьем? – Бартомеу вздрогнул в ужасе.

– Да, это месть дознавателя инквизиции, – возмущенно продолжал военный. – Это позор. Не знаю, где предел злоупотреблениям инквизиторов.

Жоан не пришел в себя вплоть до следующего дня. Но утром он тщательно вымылся и попросил у своего друга чистую одежду.

– Больше такого не случится, – торжественно произнес он, глядя прямо в глаза Бартомеу. – Ниже падать некуда: я достиг самого дна. Больше вы не увидите меня пьяным.

Вернувшись домой, Жоан обнял своих старших сыновей – это произошло впервые с тех пор, как инквизиция увела Анну. С того момента он с ними не разговаривал.

– Мы очень сожалеем, отец, – сказал ему Рамон, утирая слезы. – Разве мы хотели подвергнуть опасности нашу мать? Мы даже подумать не могли, что наш поступок впоследствии отразится на ней.

– Мы ошибались, а вы были правы, – рыдал Томас. – Если бы можно было вернуть все назад, мы во всем слушались бы вас. Простите нас!

– В вашем возрасте я тоже поддавался душевным порывам, – ответил Жоан. – И думал, что все знаю. Учитесь. Жаль только, что урок настолько трагичен.

После этого Жоан обсудил с Льюисом вопросы, касающиеся работы книжной лавки, о чем он практически забыл с той поры, как его жена попала в застенки инквизиции. Ему казалось, что голова его взорвется, но он взял себя в руки, чтобы продержаться до вечера.

Поужинав с детьми, Жоан записал в своем дневнике: «Я стал трусом – из‑за любви. Я вел себя как последний негодяй – из‑за любви. Я позорно унижался – из‑за любви. Только смерть положит конец этой любви, но трусость, беды и унижения остались в прошлом».

Через два дня он решил послать двух своих младших детей в Сарагосу на попечение дяди и тети и передал достаточно денег, чтобы они ни в чем не нуждались и чтобы малышка имела хорошее приданое, когда выйдет замуж. Старшие дети, которые в этот раз подчинились даже не пикнув, должны были отправиться на галере в Неаполь, где жил их дядя – брат Анны. Они везли с собой несколько партий книг и достаточно денег, чтобы начать новую жизнь в Италии. Также он снабдил их письмом, в котором препоручал своих детей попечению друга – книготорговца Антонелло. Молодые люди знали дело и получили прекрасное образование. Жоан вручил им послание для Констанцы д’Авалос. Антонелло написал им ранее, сообщив, что губернатор Искьи полностью посвятила себя делу ее умершего брата по защите свобод, искусства и книг, несмотря на то что формально передала полномочия лицу, имя которого Антонелло не раскрыл. Жоан должен был написать еще и третье письмо, хотя это стоило ему таких усилий, что он даже сомневался в правильности своей идеи. Письмо предназначалось адмиралу Бернату де Виламари.

Он вспомнил их с Анной разговор, когда они получили известие о том, что Виламари был назначен губернатором Неаполя вместо его свойственника Рамона де Кардоны, командовавшего испанскими и союзными войсками в новой войне против французов на севере Италии. В свою очередь адмирал передал флот под начало племянника Льюиса Галсара де Виламари, который назначил своим заместителем капитана Гениса Солсону. Книготорговец очень обрадовался этому назначению друга, хотя назначение Виламари скорее расстроило его.

– Это настоящий пират, – мрачно пробормотал он.

– Да, он часто вел себя именно таким образом, – ответила Анна. – Но сейчас это один из самых уважаемых людей в Италии.

– Вот чего можно достичь благодаря одержанным победам и деньгам, – сказал Жоан, разочарованно качая головой. – У людей очень короткая память, когда речь идет о власть имущих.

– Я думаю, что адмирал пользуется уважением. И он заслуживает этого.

– Уважением?! – воскликнул Жоан, нахмурившись. – Когда закончилась вторая итальянская война, Виламари снова стал зарабатывать на жизнь как наемник. И вы прекрасно знаете, что это означает.

– Что же?

– Когда у него не было покровителя, он работал сам на себя, занимаясь пиратством.

– Потому что ему нечем было кормить своих людей, – горячо ответила Анна. – И это не лишает его заслуг, позволяющих занимать данный пост. Король задолжал ему приличную сумму и всегда забывал о многочисленных услугах, оказанных ему адмиралом, которого он бросал на произвол судьбы, когда переставал нуждаться в нем. Виламари сражался за Арагон, Испанию и христианство по всему Средиземному морю – как до, так и после итальянских войн. Он одержал важные победы над турками, сарацинами и пиратами. А также над французами и венецианцами, защищая Неаполитанское королевство. Я знаю, что вы не любите его, а мне он нравится. Особенно после того, как вместе со своим родственником Виламари добился того, что король отказался от идеи насадить инквизицию в Неаполе.

– Не так-то просто заставить короля Фернандо изменить решение, – проворчал Жоан. – Вынужден признать, что это действительно большая заслуга.

В конце концов он решил написать письмо с просьбой к губернатору о поддержке их с Анной детей. Он все еще был зол на этого человека, но сказал себе, что должен забыть о своей гордости во имя блага мальчиков. Именно этого хотела бы Анна.

Жоан попрощался со своими детьми в порту, где было много объятий, поцелуев и слез. Никто не говорил об этом, но все были уверены, что видятся в последний раз. Это было прощание навсегда.

– Простите нас, отец, – повторил Рамон. – Вы были правы, а мы вели себя как безумные. Мы очень-очень жалеем об этом.

Они посмотрели друг другу в глаза, и Жоан не увидел в них обвиняющего взгляда Рикардо Лукки, который преследовал его все последние годы. Он видел только своего сына. Жоан крепко-крепко обнял его, желая юноше счастья и препоручая ему младшего брата, – так же как его собственный отец Рамон Серра наказал ему заботиться о Габриэле тридцать лет назад.

На протяжении следующих недель Жоан занимался отсылкой новых партий книг и денег в Неаполь и Сарагосу. Он делал это с осторожностью, поскольку инквизиция осуждала на смертную казнь тех, кто покупал вещи, принадлежавшие преступникам-еретикам, даже если они делали это до вынесения приговора. В случае Анны приговор не вступал в силу до объявления аутодафе, поэтому их собственность еще не была реквизирована.

Жоан хотел, чтобы падким на мертвечину хищникам инквизиции досталось как можно меньше, поэтому старался, чтобы все выглядело так, будто книжная лавка работает в прежнем режиме, и чтобы никто не заметил, что он постепенно сворачивает свое предприятие. К счастью, Жоан и Анна были весьма осмотрительны, поэтому у инквизиции не было данных об их связях с прочими книжными лавками семьи Серра в Валенсии, Севилье и Сарагосе, и если бы даже такие подозрения возникли, то инквизиторы никогда не смогли бы доказать наличие финансовых отношений между ними.

– Ты с ума сошел, – сказал ему брат, когда Жоан поведал ему о своем плане. – Никому еще не удавалось бежать из тюрем инквизиции.

– Ну, так это случится впервые, – спокойно ответил Жоан.

– Тебя поймают и тоже сожгут на костре.

– Мне все равно, я предпочитаю закончить жизнь привязанным к столбу вместе с ней, чем жить, не попытавшись спасти ее.

– Тебе никто не поможет.

– Я все сделаю сам. Ты только объясни мне, как добраться до моста короля Марти.

Вряд ли кто-нибудь мог объяснить, каким образом Габриэль, неотесанный металлург, был способен извлекать из колоколов необычные звуки, проникавшие в самое сердце, вызывавшие чувства радости, умиления, меланхолию и даже слезы. Именно поэтому он обладал привилегией быть главным звонарем собора и хранил ключи от колокольни. Оказавшись там, можно было пробраться к двери, выводившей к мосту короля Марти, построенному сто лет назад. Тот король из соображений безопасности, а также из удобства приказал построить мост, который, находясь над улицей, соединял его покои с собором, где он присутствовал на службах, слушая их с высоты второго этажа. Про мост забыли, когда Барселона перестала быть королевской резиденцией, поскольку Католические короли, посещая город, размещались во дворцах аристократии, а король Фернандо передал королевский дворец инквизиции, чтобы она обосновалась в нем. Там, в подвалах дворца, находилась инквизиторская тюрьма, и именно там ждала казни Анна.

Габриэль рассказал брату об особенностях собора, расположении его внутренних помещений и о том, как добраться до заделанной двери, ведущей к старому мосту.

– Если все получится, это будет неимоверным чудом, – сказал он. – Я горжусь тобой, брат мой. Надо очень сильно любить и быть отважным, чтобы решиться на подобный поступок. Элои будут в восхищении, когда узнают, и наверняка скажут, что, хотя ты упорно пытаешься быть книготорговцем, все равно остаешься одним из наших.

– Спасибо тебе, брат. Вечером я заберу ключи.

– И мы простимся навсегда. – Слезы навернулись на глаза Габриэля, и он обнял старшего брата так, как будто больше никогда уже не чаял увидеть его.

Тем вечером Жоан погрузил на корабль, отправлявшийся в Неаполь, последние ценные вещи и подписал у нотариуса документ вместе с Льюисом – другом детства, которому продавал действующую книжную лавку. Цена была значительно ниже истинной стоимости, а выплаты должны были начаться годом позже. В документе было зафиксировано условие, что если кто-либо потребует больше того, что причитается Жоану, и покажет документ, дающий на это право, выплата должна быть произведена этому человеку или организации. В качестве свидетелей сделки, а также того, что за лавку еще ничего не было заплачено, выступили Бартомеу и все остальные работники лавки, имевшие звание мастера. В том случае, если инквизиция захочет вонзить свои зубы хищника в книжную лавку, этот пункт защитит Льюиса и предприятие. Инквизиторы предпочтут забрать лишь причитающиеся Жоану деньги, хотя и меньшие, чем реальная стоимость дела, и позволить лавке продолжать работать, а не обречь ее на разрушение и отсутствие какого бы то ни было дохода, как произошло со старым домом Корро.

Жоан записал в своем дневнике: «Мост короля Марти. Этот день станет либо последним в моей жизни, либо началом новой». После этого он аккуратно закрыл его, поцеловал обложку и бросил в очаг. Перед этим он сжег все книги со своими пометками, которые хранил с детства, когда научился писать первые буквы: они не попадут в лапы инквизиции. Упав, дневник раскрылся, и Жоан c грустью наблюдал, как от жара он выгнулся, чтобы тут же сгореть в отблеске призрачного света. На этих страницах была запечатлена вся его жизнь начиная с двенадцати лет. Эти страницы стали отражением его души, свидетелями его чувств – любви, радости, грусти, отчаяния… А еще они хранили мудрость его учителей. И все это превратилось в огонь, чтобы потом стать пеплом.

– Vanitas vanitatum et omnia vanitas, – процитировал он фразу Савонаролы, которую тот произносил, когда горели его костры. – Суета сует: все есть суета.

Языки пламени отражались в зрачках Жоана, когда он прошептал:

– Мост короля Марти.

И после этого стал тихо молиться.

127

Ночь упала на Барселону, когда Жоан проник в темный и безмолвный собор. Сердце его бешено колотилось. Жоан держал в руках лампаду и в слабом свете смог различить главный алтарь. Он находился на втором этаже, прячась в тени огромных колонн и стилизованных готических арок, благодаря которым создавалось впечатление, что храм возвышался до темного неба. Тем вечером, не будучи никем увиденным, Жоан воспользовался ключами своего брата, чтобы открыть дверь, ведущую на второй этаж, и дожидался, пока пономари, даже не подозревавшие о том, что кто-то может там спрятаться, закрыли собор на ночь. Жоан затаился, ожидая наступления темноты, у двери, которая вела к мосту короля Марти. Он был вооружен мечом, а кинжал и ключи брата лежали в кожаной сумке, притороченной к поясу. В корзинку из ковыля он положил отмычки, несколько ломиков, кирку и лампаду. Когда Жоан понял, что улица наконец тоже опустела, он начал свою работу. Замочная скважина заржавела с годами, и комплект отмычек оказался бесполезным. Жоан стал взламывать замок с помощью ломиков. Он вспотел, от напряжения у него ломило виски, а в желудке, казалось, образовался ком. Он должен спасти Анну! Он знал, что все это было полным безумием, что совершить побег нереально, но у него не оставалось другого выхода, кроме как спасти ее или самому себе подписать смертный приговор.

Он старался работать тихо, но избежать шума было невозможно. Звуки от ударов распространялись с таким шумом, как будто это были выстрелы из аркебузы, и виной тому была акустика в этом монументальном здании: мощные стены возвращали ему эти звуки не менее мощным эхом. В полночь группа монахов должна будет прийти на заутреню, и, хотя он находится этажом выше, они услышат даже малейший звук. У него было мало времени, и при каждом раздававшемся щелчке он чувствовал, как сжимается его сердце.

– Все получится, – повторял Жоан снова и снова, чтобы взбодрить себя. – Я спасу ее.

Он думал о той минуте, когда снова обнимет ее, и мечтал о том, чтобы хоть на мгновение испытать счастье от ощущения тепла ее тела и влажных поцелуев. Он знал, что провал гораздо более вероятен, чем успех, и что, если его схватят, на костер они пойдут вдвоем. В этом случае он убедит ее, чтобы она притворилась, будто раскаялась, и таким образом избежит участи быть сожженной живьем. Жоан не обманывался: он хорошо знал Анну и понимал, что ему, скорее всего, не удастся переубедить ее. Если у него ничего не получится, он подождет до конца – до того, как они будут стоять у столба, и тогда задушит ее собственными руками или куском веревки. Он не позволит, чтобы его любимая прошла через такое нечеловеческое страдание.

В тот момент, когда Жоан услышал, что монахи входят в собор, дверь наконец поддалась и открылась со зловещим скрежетом. Сердце его замерло, и он немного подождал, мучаясь сомнениями, не насторожил ли их этот звук. Но, увидев, что они начали молиться, с облегчением выдохнул. Он перешел по мосту на другую сторону, сделав всего несколько шагов, как будто пересек узенькую улочку; перенес свои инструменты, а затем закрыл дверь со стороны собора, чтобы внутри не был слышен шум. Жоан стоял на мосту и думал, выдержит ли эта каменная постройка, которой не пользовались около ста лет, его вес: внешний вид ее не создавал впечатления прочной, и он в любой момент мог свалиться вниз. Надо было поторопиться.

Жоан осмотрел стену, в которой должен был сделать лаз. Как он и предполагал, инквизиторы приказали заложить вход в собор, чтобы сюда не было доступа. Жоан понятия не имел, что может находиться с той стороны стены, но знал, что должен работать тихо. В голову пришла мысль о том, что если ему удастся работать бесшумно, то он может застать врасплох расслабившихся охранников. Никто никогда не пытался проникнуть в тюрьму инквизиции со времени начала ее функционирования, то есть в течение двадцати семи лет. В любом случае стражники охраняют в первую очередь доступ с улицы, поскольку все давно забыли про мост короля Марти, хотя и видели его каждый день.

Стена была сделана из кирпичей, соединенных известковым раствором низкого качества, и Жоан, расковыряв его по краям, с трудом вытащил первый, а потом и второй кирпич. Малейший звук превращался в ночной тишине в громовой раскат. Книготорговец работал, задыхаясь от напряжения, но не останавливался ни на секунду. Он не знал, поджидает ли его с той стороны охрана, которую насторожили раздававшиеся звуки. Через некоторое время, когда Жоан трудился над расширением дыры, он услышал звук упавшей с той стороны штукатурки. Он затаил дыхание. Ему удалось пробить стену. Он взял лампаду, стоявшую в углу, просунул ее в дыру и увидел лишь тьму за стеной. Он облегченно вздохнул и продолжил аккуратно расширять отверстие.

Когда он смог просунуть голову и руку, то снова взял лампаду и при ее свете увидел комнату, – скорее всего, это был кабинет, похожий на тот, где он встречался с Фелипом. Наверное, это был соседний. В конце концов отверстие стало уже достаточно широким, так что Жоан протиснулся в него. Оказавшись внутри помещения, он подошел к двери. Поскольку она не была заперта на ключ, он осторожно открыл ее и увидел уже знакомый ему коридор и лестницы, спускавшиеся в центральный дворик здания с крытой галереей. Он оставил в комнате лампаду и корзинку с инструментами, но взял с собой отмычки и один из железных ломиков. Призрачного, лунного сияния было достаточно для того, чтобы Жоан, ощупывая стены, быстро спустился во дворик.

В одном углу дворика, в конце коридора, соединявшего улицу с внутренним пространством, располагалось караульное помещение, в котором находились два полусонных солдата, которых он рассмотрел при неверном свете свечи. Они охраняли закрытые входные ворота с внутренней стороны здания. Жоан, пользуясь покровом ночи, проскользнул к двери, которая выходила на лестницы, ведущие в застенки. При этом он действовал весьма осмотрительно и старался, чтобы ключи, находившиеся в кожаной сумке на его поясе, не позвякивали. Дверь свободно открылась, поскольку тоже была не заперта на ключ, но Жоан остановился, потому что она тихонько скрипнула. Сердце его сжалось, и он замер на мгновение, но потом увидел слабый свет, пробивавшийся из подвала, и тихо спустился по лестнице. В слабом свете Жоан разглядел полусонного тюремщика, который сидел, прислонившись к стене. Шлем мешал ему и поэтому лежал рядом. Жоан, не теряя ни секунды, набросился на него и пару раз ударил по голове железным ломиком. Человек со слабым стоном упал. Книготорговец прислушался и, не уловив никаких посторонних звуков, обнажил кинжал. Он знал, что должен был добить солдата, но вместо этого потрогал его ногой. Тот не пошевелился. Возможно, тюремщик уже был мертв или тяжело ранен – в любом случае он находился без сознания и на данный момент не представлял опасности.

Тюремные камеры были закрыты дверьми с решетками посередине, через которые передавали еду и разговаривали с заключенными. Жоан не знал, позвать ли ему супругу через решетку, но, увидев висевшие на стенных крюках ключи, решил открыть все камеры, одну за другой.

– Анна Серра, – позвал он, открыв первую и заглянув в ее темную глубину.

Не услышав в ответ ни голоса, ни стона, он вошел в камеру и повторил:

– Анна Серра!

– Кто это? – раздался сонный мужской голос.

– Выходите, – сказал ему Жоан. – Вы свободны. Бегите на улицу! Бегите от смерти!

Анна не могла находиться здесь: инквизиция сажала по нескольку человек в одну камеру, но никогда мужчин и женщин вместе. И Жоан поспешил открыть соседнюю камеру. Он снова позвал свою жену, но результат был тот же. Несмотря на это, он и этим узникам предложил бежать.

Когда в третьей, женской, камере ему сказали, что и там ее тоже нет, его напряжение перешло в отчаяние. Где же была его жена? Ему оставалось открыть всего две камеры. Неужели они держали ее взаперти в другом месте? Нервничая, Жоан стал искать подходивший к замочной скважине ключ. У него дрожали руки. Узники уже наверняка поднимались наверх, и стражники обнаружили побег. В следующей камере снова были женщины, но Анны там не оказалось. Он не преминул подтолкнуть к побегу и их: ему нужно было создать неразбериху. И наконец, открыв последнюю камеру, он услышал родной голос, ответивший ему из тьмы.

128

Скрежет ключа в замочной скважине и тихие восклицания ее подруг по несчастью, спрашивавших, что происходит, разбудили Анну, метавшуюся в тревожном полусне на соломенном тюфяке.

«Чего сейчас им надо?» – подумала она.

Было очень трудно понять, который час. В эту камеру не проникал дневной свет, даже колокольного звона не было слышно, и единственным временным ориентиром были две порции еды, которые им давали. Она предполагала, что была ночь, поскольку последним давали ужин. И тут она услышала мужской голос, произносивший ее имя. Инквизиторы пришли допрашивать ее глубокой ночью? Это было очень странно. Что им нужно? Она приподнялась, хотя предусмотрительно сохраняла дистанцию. Она не хотела отделяться от остальных узниц.

– Что вам нужно? – спросила она обеспокоенно.

Тот человек сделал шаг вперед, осветив вход в камеру, и повторил ее имя. Узнав голос, Анна подумала, что слух обманывает ее, и со сжавшимся сердцем откликнулась. Человек приблизил свое лицо к свету, и Анна, не веря своим глазам, узнала мужа. Она медленно подошла к нему, все еще не понимая, как Жоан мог оказаться здесь, и увидела счастливую улыбку на его лице, когда он узнал ее. Он раскрыл объятия, и она ответила ему, нежно устроившись в них.

– Что вы тут делаете? – прошептала она ему на ухо. – Вы с ума сошли?

– Я пришел за вами, – сказал ей Жоан. – Быстро уходим! Времени нет! В порту нас ждет лодка!

Анна почувствовала, как надежда осветила тьму, в которую она была погружена все эти последние недели; чувства, смешанные с изумлением, переполняли ее, сердце снова сжалось, но теперь от счастья, и она ухватилась за руку, которую муж протянул ей, когда они наконец оторвались друг от друга.

Измученная своим долгим заточением, Анна передвигалась медленно. Когда они стали подниматься по лестнице, Жоан, к своему ужасу, обнаружил, что тюремщик исчез. Он понял, что совершил трагическую ошибку, не добив его. Хотя до этого ему уже не раз приходилось убивать, он никогда не делал этого хладнокровно и не убивал беззащитных. Не мог и не хотел.

– Выходите все! – крикнул он. – Сейчас вы можете сбежать, двери на улицу открыты!

Он говорил неправду, чтобы усилить неразбериху, и стал подталкивать вверх по лестнице узников, которые вышли из своих камер и растерялись, не зная, что делать дальше. Среди заключенных были пожилые женщины и мужчины, передвигавшиеся с большой осторожностью. Когда Анна и Жоан выбрались во двор, караульные солдаты с криками пытались окружить пленников, не давая им приблизиться к дверям. Жоан подумал, что сейчас все обитатели дворца проснутся и через несколько мгновений набросятся на них.

Заключенные направлялись к входным воротам, а Жоан, таща за собой Анну, пересек все еще темный двор в противоположном направлении – в сторону ведущей наверх лестницы. Добравшись до нее, он в тревоге увидел, что несколько человек спускаются по ступеням, чтобы присоединиться к солдатам. Жоан закрыл своим телом Анну, прижав ее к стене, и обнажил кинжал. Лестница тоже была темной, и мужчины прошли мимо них, не останавливаясь.

– Надо идти на верхний этаж, если мы останемся здесь, нас схватят.

Наверху был виден свет: кто-то нес свечу, и Жоан ускорил шаг, чтобы преодолеть оставшиеся ступеньки. Еще двое мужчин бежали к лестнице, когда им с Анной оставалось пройти буквально пару ступенек, чтобы добраться до этажа. Первый из них остановился и, положив руку на грудь Жоану, спросил:

– Кто вы такой?

– Жоан Серра, – ответил книготорговец, схватив его за руку и сбросив с лестницы вниз.

Не сказав ни слова, он ранил кинжалом второго мужчину. Тот взвыл от боли и скатился по лестнице, а Жоан воспользовался этим, чтобы дотащить наконец Анну до второго этажа. Там они увидели монаха-доминиканца, которого сопровождал вооруженный человек.

– За мной! – крикнул он Анне.

И бросился на обоих, размахивая кинжалом. Монах взвизгнул, уронив свой светильник, в то время как другой отступил назад, доставая меч.

– Сюда! – крикнул солдат. – Здесь беглецы!

Солдат со светильниками и мечами становилось все больше. Комната с дверью, через которую можно было выйти к мосту, находилась в коридоре, но этот мужчина закрывал проход, и Жоан понял, что буквально через несколько мгновений они будут окружены.

– Дорогу! – крикнул он солдату, прыгнув вперед и делая выпад.

Тот смог отбить удар своим мечом, но был вынужден отступить. Жоан воспользовался этим, чтобы нанести ему новые удары.

– За мной! – сказал он Анне.

Он увидел, как за спиной Анны поднимались по лестнице подоспевшие на выручку солдаты, и со всей накопившейся яростью и отчаянием накинулся на своего противника, который продолжал отступать. Наконец они добрались до кабинета, сообщавшегося с мостом короля Марти. Жоан толкнул дверь, и та открылась с тихим скрипом. Увидев на столе лампаду, которая все еще освещала окружающее пространство, он облегченно вздохнул: сюда никто не заходил. Быстрым движением он втянул Анну внутрь и забаррикадировал дверь деревянной балкой.

Жоан воспользовался этим мгновением, чтобы снова обнять ее и прошептать на ухо:

– Вы свободны! Но нам надо поторопиться.

Она посмотрела на него с нежной улыбкой и сказала:

– Спасибо, Жоан! – и тут же добавила с беспокойством: – Хотя не думаю, что смогу быстро бежать.

– Сюда! – И Жоан взял в руки светильник, чтобы подвести ее к отверстию в стене.

Солдаты стучали в дверь с криками:

– Именем инквизиции, откройте!

Но беглецы были уже на мосту, который вел в собор. Жоан подумал, что солдаты забыли о существовании моста и решили, что они заперты в кабинете, поэтому, пока не выбьют дверь, не поймут, что их там уже нет. А значит, у них есть преимущество, хотя и небольшое.

Перейдя мост, они быстро пошли по каменным плитам собора. Звуки их шагов громко отдавались от стен и сводов огромного, застывшего в молчании храма, освещаемого лишь их лампадой. Жоан тащил за собой Анну со всей осторожностью, но она задыхалась. Многие недели, проведенные ею в заточении, привели к тому, что мышцы ее ослабли. Спустившись на нижний этаж, супруги оказались перед закрытой дверью. Жоан, светя лампадой, стал искать в своей сумке нужный ключ. Он тщательно изучил очертания каждого из ключей на случай, если вдруг они останутся без света. У него дрожали руки, и Анне пришлось самой держать лампаду. Наконец он нашел нужный ключ, они вышли на первый этаж и быстрым шагом достигли двери, ведущей во внутренний дворик. Около нее Жоан снова вынужден был искать нужный ключ среди тех, что находились в его сумке. Пройдя в дверь, он аккуратно закрыл ее, но они не сделали и двух шагов по огромной крытой галерее, готические арки которой и силуэты пальм четко были видны при сиянии звезд, как их испугал оглушительный шум.

– Что это? – обеспокоенно спросила Анна.

– Это соборные гуси, – ответил Жоан. – Они живут в пруду и в садике в центре внутреннего двора. Они агрессивны, как собаки, и предупреждают о появлении любого чужака.

Жоан вытащил кинжал, но птицы не стали к ним приближаться, и они смогли спокойно пройти расстояние, отделявшее их от Страстных ворот.

Послышались крики пономарей: извещенные гусями, они бросились искать посторонних. Жоан воспользовался еще одним из своих ключей, чтобы открыть последнюю дверь, и, выйдя через нее, они оказались на улице. Жоан и Анна находились с противоположной главному входу стороны собора – рядом с окружностью, образованной заалтарной апсидой. Чудесное звездное небо и убывающая луна простирались над ними, и Анна мгновенно узнала место и улицу напротив.

– Улица Парадиз!

Действительно, перейдя через узкую дорогу, они пошли по этой улице, которая, образовав два зигзага из почти прямых углов, выводила на улицу Эспесьерс, где находилась их книжная лавка. Через две улицы были слышны крики, и они поспешили укрыться в уютной темноте улочки.

– Попрощайся с ней, – сказал Жоан Анне, когда они дошли до книжной лавки.

Она погладила стену и заднюю дверь, а Жоан в это время просунул в лаз для кошек свою кожаную сумку с ключами от собора. Льюис вернет их его брату Габриэлю, как только представится такая возможность.

– Я уже попрощалась и с лавкой, и со всем остальным в тот день, когда меня арестовали, – прошептала Анна.

– Надо торопиться, – спокойно произнес Жоан. – На берегу ждет лодка, которая отвезет нас в Валенсию, а оттуда мы поплывем в Неаполь. Она выйдет в море до рассвета.

– Да поможет нам Бог! – воскликнула Анна, которая временами, казалось, приходила в себя и становилась прежней.

Они пересекли площадь Сант Жауме, дошли до улицы Сьютат и там, прячась в темноте, то шли быстрым шагом, то бежали – в зависимости от видимости и состояния Анны. Они достигли конца улицы Регомир, свернули налево на улицу Мерсе, дошли до площади Ви и, наконец, оказались на площади Фалсиес. В этом месте стена, отделявшая город от моря, была разрушена и песок покрывал почти всю площадь, в центре которой возвышалась виселица. Зловещая тень висевшего на ней тела вызывала дрожь. Это было первое, что увидел Жоан, когда ребенком пришел в Барселону, и последнее, что увидит, покидая ее уже зрелым человеком.

Вдали виднелась темная поверхность моря, еле заметно освещаемая звездами и луной; огромная масса шевелилась, посылая шумные волны на берег. Одинокая лодка качалась на волнах очень близко от берега. На ней был зажжен фонарь, который описывал круги света в унисон с движением волн.

– Вон лодка! – воскликнул Жоан.

И они, счастливые, побежали к берегу. Оба задыхались, но это не имело значения, ведь скоро они будут в безопасности, а через несколько недель обнимут своих детей в Неаполе.

– Спасибо тебе, Господи! – сказала Анна.

Они шли по берегу, взявшись за руки, песок замедлял их шаги, но вскоре они оказались на той его части, которая была увлажнена морем.

– Свобода! – крикнул Жоан, когда его ноги зашлепали по воде, – очередная волна откатывалась в море.

Анна почувствовала невообразимое счастье, когда ногами ощутила прохладу морской воды. Там, вблизи, почти на расстоянии вытянутой руки, качалась среди темных с серебряными отблесками волн шлюпка, воплощавшая собой их спасение. Но в этот момент послышался приглушенный песком топот лошадиных копыт. Этот звук оказался более громким, чем шелест волн, и у Анны вырвался испуганный возглас.

– Бежим! – крикнул Жоан.

И, схватившись за руки, они отчаянно зашлепали по колено в воде в сторону лодки.

– Именем святой инквизиции, остановитесь! – приказал кто-то совсем рядом.

Между ними и свободой возникла лошадь, подняв брызги и пену волн. А за ней еще одна. Жоан выпустил руку Анны и выхватил кинжал.

– С дороги! – крикнул он всадникам, которые закрывали лодку, воплощавшую собой его спасение.

Морская волна толкнула его назад, чуть не накрыв с головой, и почти сразу же он услышал крик у себя за спиной. Волна сбила Анну и теперь тащила ее в сторону берега. А в следующее мгновение Жоан разглядел среди каменных блоков, остатков разрушенной стены, разбросанных по берегу, тени нескольких солдат, которые, потрясая копьями и прикрываясь щитами, бежали прямо к ним. Не выпуская кинжал, он отошел назад, чтобы помочь Анне, которая пыталась подняться. Мокрое платье мешало ей.

– Бросьте оружие! – приказал ему один из всадников.

Лошади наступали на них с моря, а с берега бежали солдаты, нацелив свои копья. Жоану удалось поднять Анну, которая испустила слабый стон, и он обнял ее, стоя по колено в воде.

– Я люблю вас, – сказал он, чувствуя, как наконечники копий впиваются в его тело.

– И я вас. – Она изо всех сил прижималась к мужу.

– Бросьте оружие!

«Все теперь бесполезно», – подумал Жоан. И забросил свой кинжал так далеко в море, насколько смог. В то море, которое всего лишь через несколько минут могло бы стать их спасением. Солдаты вырвали Анну из его объятий и заставили идти к берегу под копьями.

Из темноты выехал всадник, а за ним еще один человек с фонарем. В его свете Жоан увидел, что всадником был Фелип Гиргос. Он казался очень довольным.

– Я знал, что ты попробуешь сбежать морем, бунтарь-ременса, – сказал он, ухмыляясь. – И что попытаешься сделать это здесь, где стена разрушена. Я поймал тебя, как утку. Чтобы сцапать селезня, в качестве приманки ему подсаживают утку-самку. Неужели ты этого не знал?

Жоан бросил последний взгляд на лодку, которая должна была спасти их и которая быстро удалялась. Вместе с ней уходила и его надежда. После этого он повернулся к Анне, совершенно обессиленной и в расстроенных чувствах, и постарался поддержать ее. Но солдаты ударами отбросили его от жены. И хотя Жоан, рыча от бешенства, отчаянно сражался, он больше не смог даже дотронуться до нее.

129

В застенках инквизиции содержались преступники, дела которых находились в процессе рассмотрения судом, а также те, кто уже был осужден и ожидал аутодафе. Обычно аутодафе было началом зрелища, на котором осужденных подвергали позору и публичному покаянию, после чего по большей части сжигали на костре.

Внешние стены и перекрытия главного королевского дворца в Барселоне были прочными, хотя внутренние перегородки, с помощью которых инквизиция приспособила здание для своих нужд, а также замурованный выход на мост короля Марти были сделаны в срочном порядке и небрежно. То ли в силу непрофессионализма каменщика, то ли потому, что он сжалился над заключенными, между основными застенками, в которых содержались мужчины и женщины, была трещина, которую узники расширили, насколько смогли. Стена все еще была крепкой, и через нее был слышен только голос, но и эта возможность являлась огромным облегчением для тех нередких случаев, когда в застенках содержались целые семьи с осужденными обоих полов. Заключенные называли эту трещину исповедальней и держали тюремщиков в неведении относительно ее существования.

Жоан был частым пользователем исповедальни, он не уставал говорить с Анной, стараясь убедить ее публично покаяться.

– Меня в любом случае убьют, – отвечала она. – Какая разница, сожгут меня живой или мертвой?

– Это ужасно, Анна, – говорил ей Жоан. – Те, кто умирает в языках пламени, корчатся жутким образом и издают дикие крики. Даже те, кто накануне сохранял присутствие духа.

– Это всего лишь несколько минут. Я знаю, что это такое: я видела, как умерла Франсина.

– Эти несколько минут покажутся вечностью, – отвечал он. – Для тех, кто привязан к столбу, они длятся целую жизнь.

– Неважно, Жоан, это будет только мгновение. Я не могу не верить в то, во что верю, и не раскаиваюсь. Я знаю, что Господь награждает праведных, и не буду лгать перед смертью. Они не сломят меня, я не позволю им одержать победу и пойду к столбу с высоко поднятой головой.

Жоан молчал, вспоминая о том, как он унизился перед Фелипом. Никогда он не расскажет об этом жене. Что подумает Анна, которая так стойко держится? Он восхищался женой, любил ее такой, какая она есть, и понимал, что не сможет изменить ее.

– Я взойду на костер вместе с вами и буду так же высоко держать голову, как и вы. Я хочу быть достойным вас, – сказал он ей.

Но про себя подумал, что не позволит, чтобы Анну сожгли живой: мысль о том, чтобы задушить ее в последний момент, по-прежнему не давала ему покоя. С его стороны это будет проявлением любви к Анне. Едва Жоан принял ситуацию такой, какая она есть, он почувствовал странное внутреннее умиротворение, перестал говорить о будущем и, смирившись, стал предаваться вместе с ней воспоминаниям о прошлом. Они словно старались вернуть былое, вновь переживая вместе счастливые моменты.

Шаги Жоана, эскортируемого двумя солдатами, снова раздались в величественном зале Тинель, как и тогда, когда он был вызван на допрос, чтобы свидетельствовать против своих покровителей двадцать пять лет назад, потом во время суда над Франсиной и бесчисленное количество раз в своих кошмарных снах. Тем не менее, в отличие от прочих своих появлений в этом зале, он был готов к допросу и шел, гордо выпрямившись и с вызовом в глазах. Все было в точности так, как в тех его пророческих снах, от которых он надеялся убежать, но которые неумолимо воплощались в действительность.

В конце пути он увидел привычную уже картину: стоящий на возвышении в три ступени стол, защищенный балдахином из черной материи. Разница была лишь в том, что за столом сидел другой инквизитор – брат Льюис Меркадер, монах-картезианец и епископ Тортосы. За боковыми столами на помостах, возвышавшихся всего на одну ступень над полом, сидели чиновники инквизиции. Жоан тут же узнал тучную фигуру дознавателя Фелипа Гиргоса. И там же, рядом с ним, в точности как в его кошмарах, стояла меж двух солдат Анна с железными браслетами на руках. При виде Анны у Жоана сжалось сердце. Глаза ее были влажными, а на щеках появились ямочки, когда она с тихой грустью улыбнулась ему. Жоан нежно улыбнулся ей в ответ, думая о том, что присутствие Анны в этом месте не имело никакой другой цели, кроме той, чтобы, к жестокому удовольствию Фелипа, заставить его страдать еще больше. Однако он сказал себе, что его враг ошибся: обласкать супругу взглядом и почувствовать ее ответный взгляд было для него верхом блаженства.

Анна почувствовала, как сердце учащенно забилось при виде супруга, как ее охватило безграничное желание обнять его. Ей захотелось поцеловать Жоана, почувствовать запах его тела. Жоан был верен своему обещанию не оставлять ее и шел рядом с ней до конца. Анна безумно сожалела о том, что ее муж находился в подобном положении, и знала, что все это происходит из‑за нее, из‑за его любви к ней. Как жаль, что они не могут наслаждаться этим чувством спокойно и во всей его полноте! Глядя на супруга, Анна восхищалась его статью льва, бросающего всем вызов, и гордилась им. Она старалась успокоить себя мыслями о том, что, возможно, вместо того чтобы разделить, смерть соединит их навсегда.

Писарь нарушил это единение взглядов, которыми они говорили друг с другом без слов, и встал между супругами, задав Жоану вопрос относительно его имени, места проживания и профессии.

– Я – Жоан Серра де Льяфранк, – ответил он. – Житель Барселоны, книготорговец и печатник.

И поискал взглядом инквизитора, который, как и в его ужасных снах, был погружен в молитву. Также он увидел, что монах был одет в белое, хотя его сутана была не доминиканской, как в его кошмарах, а картезианской.

Секретари потребовали от Жоана обязательных клятв, и после этого судебный исполнитель провозгласил:

– Преступник поклялся говорить правду!

Фелип поднялся со своего стула и предложил помолиться во имя Господа, чтобы он послал вдохновение трибуналу, и, когда все помолились вслух, попросил у инквизитора разрешения начать. Фелип обвинил Жоана в невыполнении своего долга супруга-христианина, позволившего своей жене читать запрещенные и недостойные книги, тем самым поспособствовавшего ее превращению в еретичку. Он сказал, что женщины отличаются опасными инстинктами, которые мужчина должен контролировать, и что ересь Анны и ее отказ покаяться перед Церковью являются следствием безответственности Жоана, поскольку он не наставлял жену должным образом.

– Моя жена могла читать все, что хотела! – ответил Жоан. – Мы равны как перед Господом, так и перед людьми.

– Также вы обвиняетесь в том, что не следили за ней… – настойчиво продолжал Фелип.

– Я не имел оснований следить за ней. Она – свободный человек.

Жоан и Анна переглянулись, и он увидел, как она улыбается ему, утвердительно кивая. Этот ее взгляд заставил его еще больше выпрямиться, и инквизитор заметил удивительную твердость, читавшуюся в кошачьих глазах преступника. Монах заерзал на стуле. Он уже год занимал эту должность, и, кроме Анны и ее мужа, никто из обвиняемых не осмеливался смотреть ему в глаза подобным образом. Все его страшились, а Жоан вел себя совершенно противоположным образом: его поведение было даже вызывающим.

– Кроме того, вы обвиняетесь в попытке обмануть святую инквизицию, ибо хотели помочь своей жене бежать.

– Это верно, – спокойно сказал Жоан.

– И наконец, я обвиняю вас в печатании и распространении книг, запрещенных инквизицией.

– А какое право имеет инквизиция запрещать книги? – спросил Жоан, повышая голос и перекрывая им голос Фелипа.

Повисла напряженная тишина. Писари, ошеломленные словами подсудимого, застыли с перьями в руках и смотрели на Жоана округлившимися глазами. Судебные исполнители, секретари, солдаты – никто из присутствовавших не верил собственным ушам, и они попеременно смотрели то на Жоана, который принимал все более высокомерный вид, то на инквизитора, то на Фелипа.

– Да как ты смеешь! – пробормотал Фелип, от гнева наливаясь краской.

– Инквизиция не имеет никакого права запрещать человеческую мысль. Человек – создание Божье. Господь дал ему способность мыслить, поэтому волей Господа является то, чтобы человек думал, – заявил Жоан, не обращая внимания на Фелипа и глядя прямо в глаза инквизитору и указывая на него пальцем. – Власть инквизиции не от Бога, она наделена ею королем – смертным и таким же грешником, как и все, если не бо́льшим. Иисус Христос не запрещал ни одной книги!

– Да кем вы себя вообразили, чтобы говорить подобные вещи? – возмущенно воскликнул инквизитор, который наконец пришел в себя. – Вы невежда, безумец!

– Кто я такой? – громко переспросил Жоан, и его голос эхом отдался от стен зала Тинель. – Я уже сказал вам, кто я. Я – книжник, издаю книги и печатаю их. И таких, как я, сотни. И вы не сможете запугать их, арестовать, послать на костер. На каждую сожженную инквизицией книгу мы напечатаем десять! Инквизиция умрет, а книги будут жить. Знание и разум одержат над вами верх.

Когда Жоан замолчал, брат Льюис Меркадер смотрел на него, не веря, что только что услышал эту гневную речь, и пытался осмыслить слова Жоана. Никто до сих пор не осмеливался говорить с ним подобным образом. И перед его мысленным взором встала картина будущего, в котором его инквизиция и прочие инквизиции гнили, как будто гроб в могиле, заваленные книгами, которые громоздились сверху одна на другой. Инквизитор почувствовал страх, смешанный с гневом, и, поднявшись, одним яростным движением руки сбросил бумаги со своего стола, которые упали на пол вместе с лампадой и тут же загорелись от пламени. Все было в точности, как в римских кошмарах Жоана.

– Я приговариваю вас к сожжению на костре! – выкрикнул он.

– Живьем на костре! – прорычал Фелип. – Он не раскаивается!

– Да, к сожжению живьем! – уточнил инквизитор.

В то время как солдаты побежали тушить пожар, который охватил уже балдахин, а писари собрались записать вынесенный приговор, инквизитор продолжал смотреть на Жоана. И увидел, как тот выпрямился еще чуть-чуть и как улыбка появилась на его лице. И монах вздрогнул. Преступник чувствовал страх своих палачей.

Жоан повернулся к Анне, которая с любовью смотрела на него, и они обменялись грустными улыбками. И смотрели друг на друга до тех пор, пока, подчиняясь приказам вышедшего из себя от злости Фелипа, солдаты силком не увели Жоана.

130

Фелип попросил разрешения у инквизитора Льюиса Меркадера подвергнуть Жоана пыткам.

– Это лишнее, – ответил монах. – Он во всем признался, и приговор уже вынесен.

– Но я хочу знать, кто его сообщники, – настаивал Фелип.

– У него нет сообщников.

– Есть. Он сказал, что таких, как он, много и что они печатают запрещенные книги.

Инквизитор, нахмурившись, посмотрел на дознавателя.

– Он имел в виду членов своей гильдии; у него самого лишь один сообщник – его жена. – И добавил презрительно и категорично: – Вам что, мало пытки сожжением на костре живьем? Забудьте об этом деле и не настаивайте больше.

Фелип в замешательстве отступил, осознав, что инквизитор уважает Жоана и что даже, возможно, восхищается им. И он бессильно сжал кулаки.

Через шесть недель состоялось аутодафе. Брат Льюис Меркадер потребовал от Совета Ста, органа городского управления, чтобы этот день был объявлен нерабочим, ибо считал, что все должны принять участие в этом событии. На Королевской площади, у стены часовни Святой Агеды, как и обычно, были возведены три трибуны. Одна из них предназначалась для инквизиции и ее деятелей, другая – для городских властей. Обе трибуны были обиты качественными тканями. Городские советники и члены Генерального собрания в очередной раз привели веские причины для своего отсутствия: их взаимоотношения с инквизицией продолжали оставаться враждебными. В отличие от них, губернатор Алонсо Арагонский, архиепископ Сарагосы, от присутствия не отказался, а с ним все лица, представляющие монархию и церковные власти. Между этими трибунами был установлен небольшой алтарь. Третий помост представлял из себя голые доски. Там под охраной солдат сидело с полдюжины осужденных, одетых в желтые санбенито с красными крестами и остроконечные колпаки. Вместе с ними находились четыре чучела из пеньки, облаченные в те же одежды; на груди их были прикреплены клочки пергамента с именами беглецов, которых инквизиция судила в их отсутствие.

Жоан наклонился вперед, чтобы увидеть Анну, которая сидела на противоположном конце скамьи. Она тоже посмотрела на него и усилием воли заставила себя улыбнуться. Она была бледна и худа. У Жоана разрывалось сердце, когда он видел ее такой.

– Посадите их вместе, – сказал инквизитор Фелипу.

– Что? – удивился тот.

– Вы рассадили супругов Серра по разным концам скамьи. Я хочу, чтобы они сидели рядом.

– Но они же мужчина и женщина…

– Вот именно, и поэтому они женаты! – презрительно воскликнул епископ Тортосский. – Подчиняйтесь!

Нахмурившись, рассерженный Фелип дал указание судебному исполнителю, и, когда перестановка совершилась, бо́льшая часть людей, собравшихся на площади, разразилась аплодисментами. Это насторожило дознавателя, и он стал внимательно рассматривать пришедших на аутодафе. В глубине площади развевалось знамя Святого Элоя, на нем был черный креп в знак траура, и Фелип разглядел нескольких членов гильдии в их особых фартуках из грубой кожи – таких же прочных, как железные доспехи. Вне всякого сомнения, на их поясах были закреплены молоты. Если они находились здесь в таком виде, это означало, что один из членов их гильдии был несправедливо осужден. И этим человеком был, разумеется, Жоан.

– Что происходит? – спросил он с тревогой в голосе у судебного пристава.

– История этого Жоана Серры, которого чернь считает героем итальянских войн, стала известна в городе, – ответил тот, бросая боязливые взгляды на толпу. – Говорят, что он достойный и мужественный человек, что он ради спасения жены проник в нашу тюрьму и вышел оттуда вместе с ней невредимым и что по этой причине мы приговорили его к смерти через сожжение.

– Этот сброд обожает придумывать разные истории, – пробормотал Фелип.

– Думаю, будет лучше, если мы попросим подкрепления у губернатора, – сказал судебный пристав.

Жоан и Анна взялись за руки и улыбнулись друг другу.

– Я всегда буду любить вас, – сказал он. Счастье переполняло его – они были рядом.

– И я тоже. – Тепло родного тела придавало ей сил.

Солдаты заставили их замолчать и приказали, чтобы они отпустили руки друг друга. Жоан подчинился: он не хотел, чтобы их снова разлучили.

Монах поднялся на амвон и обрушил на слушателей длинную скучную речь. Единственным развлечением для публики стало появление нескольких отрядов солдат короля, прибывших по приказанию губернатора. Они расположились за солдатами инквизиции: копьеносцы сформировали два ряда, а за ними встали еще два ряда арбалетчиков. Жоан снова взял руку жены в свои.

– Вспомните, какими счастливыми мы были, Анна.

– Я очень хорошо помню все, – сказала она, ласково поглаживая его руку. – И не удивляйтесь, если я скажу вам, что все еще счастлива.

Сержант инквизиции заставил их замолчать, и они, умолкнув, мысленно вспоминали те счастливые времена, которые остались в прошлом. Жоан оглядывал толпу, в свою очередь наблюдавшую за ними. Он увидел Бартомеу, своего друга Льюиса и работников книжной лавки, четко различил штандарт святого Элоя и самих Элоев – бородатых членов братства рабочих по металлу, среди которых выделялся его брат Габриэль. Разумеется, он понимал, что они ничего не смогут сделать против королевского войска, но их присутствие смягчало его печаль. Жоан даже не вслушивался в обвинительные приговоры, которые зачитывались его товарищам по несчастью. Но когда Фелип принялся читать последний приговор, его собственный, на площади воцарилось выжидательное молчание.

– Жоан Серра де Льяфранк и его супруга Анна Роч де Серра… – Фелип сделал паузу и сглотнул слюну. Молчание площади стало угрожающим, – приговариваются к сожжению живыми на костре в Эль Каньет за проповедуемую ими ересь, за пренебрежение к святой инквизиции и за печатание и продажу запрещенных книг!

Анна и Жоан обнялись, в толпе раздались возмущенные возгласы, а еле слышные одобрительные хлопки тут же потонули в гневных криках и шиканье. Несколько брошенных камней со стуком ударились о помост инквизиции; по приказу капитана копьеносцы взяли копья наперевес, арбалетчики зарядили свое оружие, и двое из них выстрелили в воздух. Значительное число зрителей разбежались, в ужасе покинув площадь, но ни один из Элоев даже не шевельнулся.

Фелип, как дознаватель инквизиции, передал осужденных капитану королевских войск для приведения приговора в исполнение. Лицо военного было бледным. Он дал знак, и еще несколько отрядов вступили на площадь, чтобы поддержать своих товарищей. По приказу капитана копьеносцы начали вытеснять Элоев, которые отказывались уходить с площади. Когда площадь наконец очистилась, был отдан приказ началу выхода процессии. Она состояла из босых монахов со штандартами и крестом инквизиции, осужденных, связанных между собой веревкой на шее, инквизиторов, государственных чиновников, солдат, несших хворост для разжигания костра, зловещих членов братства Смерти и практически из полноценного войска, готового подавить любую выходку толпы. Под бой барабанов, пронзительно оповещавших о смерти, солдаты расчищали путь, расталкивая собравшееся простонародье, сжимали кольцо вокруг осужденных и шли в хвосте процессии. Шествие направилось в сторону ворот Святого Даниэля. А оттуда путь лежал в Эль Каньет – к позорнейшей из смертей.

Жоан, босой, с большой восковой свечой в руках и веревкой на шее, медленно шел за Анной. Звон соборных колоколов приобрел особый погребальный оттенок – печальный, размеренный, проникающий до глубины души. Жоан знал, что это был Габриэль, ушедший с площади, чтобы попрощаться с ним так, как умел только он, и слезы навернулись ему на глаза. Но не только Жоана тронули до глубины души эти звуки: вложенные в бронзовые колокола чувства его брата проникали в сердца людей. Кто-то крикнул: «Долой инквизицию!», и многие поддержали его; крики повторились, а потом началась толкотня, несколько камней было брошено в сторону монахов. Что-то неумолимо менялось: оскорбления сыпались не на осужденных, как это обычно бывало, а на священнослужителей.

Процессия продолжила свой путь бесчестья – по улице Бория, но уже торопливо, почти бегом. Солдаты тычками подталкивали осужденных, а монахи и представители городских властей ускорили шаг настолько, насколько могли. Никто уже не обращал внимания на такт, задаваемый барабанным боем, а монахи-доминиканцы с опущенными на лица капюшонами и шедшие босиком, как и осужденные, прекратили песнопения и бросились бежать. Солдаты едва сдерживали толпу своими копьями.

– Быстрее! – подстегивал капитан.

– Жоан Серра! – выкрикивали из толпы.

Когда они дошли до ворот Святого Даниэля, то увидели, что они были закрыты и охранялись внушительным отрядом военных. Никому из жителей города не позволялось выходить из города: губернатор приказал закрыть все ворота, через которые можно было проникнуть за его пределы. Солдаты встали строем, защищая процессию от собравшихся граждан, а охранники открыли ворота только для того, чтобы могли пройти солдаты, которые несли хворост. Проходя через ворота, Жоан с печалью в последний раз посмотрел на знамя Святого Элоя, развевавшееся позади тучи солдат. На какой-то миг он взлелеял абсолютно нелепую надежду на то, что члены братства, к которому он когда-то принадлежал, спасут его. Но уже в следующее мгновение сконцентрировался на пути, который ждал его. Пути к костру.

Остальные солдаты сосредоточились у городской стены, чтобы не позволить прорваться бурлящей толпе, которая распалялась все больше и больше.

– Монахи – убийцы! – кричали люди. – Долой инквизицию!

Толпа толкалась и дралась, но солдатам, число которых приближалось к тысяче, удалось оттеснить возмущенных людей копьями. Тем не менее люди в ярости продолжали оскорблять их. Один из бородачей обрушил свой железный брусок на солдата, ранившего его своим копьем, и тот, несмотря на защищавшую его каску, упал как пораженный молнией. Магистр Элой приказал своим людям сдерживать чувства, но борьба у входных ворот обострилась.

– Королевская конница! – крикнул командовавший войсками офицер. – Пришлите королевскую конницу!

131

Дознаватель инквизиции почувствовал облегчение, когда прочные деревянные ворота Святого Даниэля, обитые железными гвоздями, наконец-то закрылись за вышедшей из города процессией. Даже не спешиваясь, он дал указание изменить порядок шествия. Теперь все участники процессии снова могли идти торжественным шагом, приличествующим значительности момента; опять зазвучали благодарственные молитвы и барабанный бой – шествие продолжило свой путь в сторону Эль Каньет.

Фелип знал, что все ворота крепостных стен Барселоны контролируются вооруженными отрядами, в особенности ворота Святого Даниэля, где сконцентрировались практически все королевские войска, сдерживавшие беснующуюся толпу. Ворота будут закрыты до его возвращения – когда завершится казнь. Можно было расслабиться. В какой-то момент он боялся, что толпа, в особенности Элои, набросится на них, чтобы спасти Жоана и его жену. Братство металлургов было таким мощным и обладало такой корпоративной гордостью, что он вполне допускал возможность того, что они нападут на них, неприкасаемых, на инквизицию.

Он ненавидел Жоана с тех пор, как тот оказал ему сопротивление, будучи сопляком, когда они оба были подмастерьями – учениками переплетчика в книжной лавке семьи Корро. Немногие отважились противостоять ему на протяжении всей его жизни, особенно после того, как он стал занимать важные должности в такой организации, как инквизиция. Все его враги плохо кончили, а Жоан был единственным, кто еще не пополнил его коллекцию жертв, и к нему он питал наибольшую ненависть.

Когда Жоана приговорили к галерам, Фелип подумал, что с ним покончено. А потом, узнав, что тот вернулся из Италии героем, с хорошим положением в обществе, ощутил дикое бешенство, которое не давало ему ни минуты покоя. Ярость достигла своего апогея, когда Жоан снова бросил ему вызов, причем в открытую. Фелип решил медленно, но верно оказывать давление на Жоана и его семью, он хотел держать их в страхе. В сильном страхе. Играть с ним как кошка с мышкой. И наслаждался тем, как со временем его враг становился все менее высокомерным. Инквизиция внушала ужас, и Жоан, будучи человеческим существом, должен был испытывать страх. Однако во всякой игре наступал конец: кошка должна была покончить с мышкой. В этой игре приманкой была Анна. Тем не менее Фелип должен был признать, что Жоан сильно удивил его, даже вызвал восхищение своей попыткой спасти ее таким отважным способом.

Сидя в седле, он с высоты наблюдал за печальным шествием книготорговца и его жены, одетых в санбенито и высокие остроконечные колпаки, связанных веревкой, босых и с погасшей свечой в руках. Какое же удовольствие доставит ему вид его злейшего врага, корчащегося в языках пламени и слышащего предсмертные крики своей жены, к которым, вне всякого сомнения, присоединятся его собственные! А потом наступит тишина, и Фелип с наслаждением вдохнет аромат горелой плоти.

Жоан шел позади Анны, лаская взглядом ее спину. Несмотря на то что в тюрьме остригли ее длинные волосы, из-под колпака выбивалось несколько иссиня-черных локонов. Под грубым желтым санбенито с красными крестами он различал движение бедер своей супруги. Она похудела, но он все еще желал ее и представлял себе теперь уже невозможное счастье снова любить ее как женщину.

Через некоторое время они добрались до неприютного места под названием Эль Каньет, где возвышался каменный крест Ла Льякуна. Место для казней находилось недалеко от моря и было окружено огромными, заросшими тростником лужами, над которыми вились тучи москитов. Повсюду витал тошнотворный запах от разлагающегося городского мусора, сброшенного там. Около креста по обычаю возвели возвышение из нескольких ступеней, откуда должны были бросить в костер тела казненных. Место костра представляло собой дощатый настил, вокруг которого были разложены дрова, а в центре стояли два столба, к которым привяжут Жоана и Анну. Солдаты сложили около них принесенный ими хворост.

Процессия остановилась на сухой части болота – с противоположной морю стороны. Монахи-доминиканцы с опущенными на лицо капюшонами встали слева и продолжили нараспев читать свои молитвы, священнослужители и представители власти – в центре, а войска – справа. Впервые с того момента, как новая инквизиция развернула свою деятельность в Барселоне, публичное сожжение на костре совершалось при отсутствии публики, не считая разве что каких-нибудь крестьян из близлежащей деревни и солдат, переносивших хворост. Губернатору удалось запереть в городе как тех, кто был завсегдатаем подобных зрелищ, так и тех, кто подобно Элоям категорически выступал против казни.

– Анна, – позвал Жоан жену, как только шествие остановилось, – сама мысль о том, что вы будете мучиться в языках пламени, невыносима. Я в последний раз умоляю вас принять покаяние и вернуться в лоно Церкви. Может быть, нам будет оказана милость в виде удушения до того, как нас бросят в костер.

Она посмотрела на него выразительным взглядом.

– Я предпочитаю умереть достойно, Жоан. Мне очень жаль, но вы хорошо знаете меня. Кроме того, нас приговорили к сожжению живыми. Я думаю, что, даже если мы унизимся, нам все равно не предоставят эту милость. Вы хотите дать этому негодяю Фелипу возможность насладиться своим последним триумфом?

Жоан вздохнул и обнял ее. Он бесчисленное количество раз пытался переубедить жену во время их бесед в тюрьме через щель в стене. Это была последняя попытка. То, что их ждало, было чудовищно, но он тоже не хотел умолять о снисхождении своего врага.

Когда все было готово, инквизитор вместе с Фелипом подошел к осужденным, чтобы предоставить им последнюю возможность покаяться. Один за другим люди соглашались.

– Своими действиями мы не совершили никакого греха ни против Бога, ни против людей, – сказала им Анна, когда до нее дошла очередь, но чуть раньше, чем инквизитор успел предложить ей милость. – Наша совесть чиста.

– Именно так, – подтвердил Жоан. – Мы исповедуемся, но каяться не будем.

Епископ Тортосы посмотрел в глаза Жоану, потом перевел взгляд на Анну, однако ничего не сказал и ушел, чтобы дать указания судебному приставу. Фелип тоже ничего не сказал, но оглядел Жоана с высокомерной улыбкой. Книготорговец даже не изменился в лице: его перестал волновать этот тип.

Осужденные стояли перед кострищем. Одного за другим солдаты отводили в сторону, где их ждал священник, палач и его помощник, одетые во все черное и в масках, скрывавших лица. Священник в последний раз исповедовал осужденных, и они, покаявшись перед Церковью и получив прощение, становились чистыми перед инквизицией. Затем осужденные вставали на колени, палач снимал с их шеи толстую веревку, чтобы тут же надеть более тонкую, свернуть ее жгутом и изо всех сил сдавить. Человек падал, а палач продолжал свое дело, чтобы удостовериться в смерти жертвы. После этого безжизненное тело было готово для того, чтобы бросить его в огонь, и солдаты складывали их рядом с чучелами из пакли, которые олицетворяли тех, кому удалось бежать, в ожидании момента, когда костер достаточно разгорится и можно будет бросить их в огонь.

После исповеди Жоан и Анна посмотрели друг другу прямо в глаза. Жоан взялся рукой за веревку, которая все еще оставалась на ее шее: он должен был убить Анну прежде, чем их привяжут к столбу, когда уже будет поздно.

– Я не позволю, чтобы вы погибли в огне, Анна, – сказал он, и глаза его наполнились слезами. – Я должен это сделать – лишить вас жизни прямо сейчас.

– Не делайте этого, Жоан. – Она ласково смотрела на него, сдерживая рвавшееся наружу рыдание.

– Примите смерть из моих рук, и вы сможете избежать неимоверного страдания.

– Нет, Жоан. Я буду с вами до последнего вздоха. Не хочу оставлять вас одного.

Жоан посмотрел на нее с нежностью. Его ужасала мысль о том, что ждало его супругу, но он был не в состоянии ничего сделать против ее воли и знал, что, даже если бы она сама попросила его положить конец своей жизни, он не смог бы этого сделать. Они приговаривались к сожжению на костре.

– Бог мой, я не могу! – воскликнул он и выпустил веревку из рук, чтобы обнять жену. Слезы катились по его щекам. – Мне не хватает мужества. Простите меня.

– Я люблю вас, Жоан, – нежно произнесла Анна, наслаждаясь теплом его тела.

Это было их последнее объятие.

Монахи затянули Miserere mei, Deus – Помилуй мя, Господи, а супруги в это время мечтали о том, чтобы их объятие не прерывалось никогда. Но на самом деле оно было таким коротким! Солдаты силой оторвали их друг от друга, чтобы повести к костру. Супруги вынуждены были подчиниться, оказав лишь слабое сопротивление, и, выпрямившись, с гордо поднятой головой направились навстречу судьбе. Солдаты передали их в руки палача и его помощника, которые в свою очередь препроводили их на помост.

– Привяжите нас к одному и тому же столбу, прошу вас, – тихо сказал Жоан палачу.

Человек ничего не ответил, и книготорговец заметил странный блеск в его глазах, глядевших из-под маски. В этих глазах была смерть.

Этот тип собственными руками только что умертвил троих мужчин и четырех женщин, и хотя Жоан знал, что палач обладал некоторой свободой действий в отношении приведения приговора в исполнение, сомневался, что тот сжалится.

– Пожалуйста, сделайте так, чтобы наши руки соприкасались, – снова заговорил Жоан. – Пожалуйста.

Палач едва заметно кивнул в знак согласия, и Жоан облегченно вздохнул.

– Спасибо, – сказал он палачу. – Да благословит вас Господь.

Они будут вместе до последней секунды. Он очень боялся, что их привяжут к столбам, находящимся друг против друга, и он будет видеть, как языки пламени пожирают его супругу.

Анна в последний раз окинула взглядом Жоана, когда их разделили. Несмотря на то что они были женаты уже много лет, она очень скучала по этому мужчине. Последние недели заточения были особенно тяжелыми, но он по-прежнему оставался красивым. Его борода и волосы, всегда ухоженные, сейчас были растрепаны, он был бледен из‑за того, что провел много времени в темноте, но его глаза все также напоминали глаза огромной, мощной кошки, уверенной в себе. Это ощущение подчеркивали его густые брови и слегка сплющенный нос. Несмотря на то что они прожили вместе тридцать лет, она продолжала очень сильно любить его. Палач привязал ее лицом к морю, совершенная голубая линия которого прекрасно просматривалась через тростник в тот вечер начала лета. Она чувствовала спиной жесткость столба, но, когда палач закончил свое дело, Анна поняла, что он оставил ей достаточно свободы, чтобы она могла нащупать руки своего супруга. Когда их руки встретились – сначала одна, а потом другая по обеим сторонам толстого столба, – она испытала радостное облегчение. Анна чувствовала тепло Жоана и ласку его рук.

Как много она хотела ему сказать! Ничего нового – все то же, о чем они говорили через «исповедальню», щель в стене, позволявшую им общаться на протяжении всего времени заключения. Она хотела снова поблагодарить его за все – за детей, за эти счастливо прожитые годы, за его любовь. И больше всего – за то мужество, с которым он попытался освободить и спасти ее. Она знала, что Жоан умирал за нее, и осознание этого наполняло ее щемящей грустью. Какой же счастливой чувствовала она себя в тот момент, когда они вместе бежали по темным улицам Барселоны и, глядя на ночное море, думали, что смогут спастись от инквизиции! Жоан молчал, ей тоже не хотелось ничего говорить. Они все сказали друг другу! И супруги позволили своим рукам вести немой диалог, лаская друг друга: это упоительное прикосновение было красноречивее любого слова.

С высоты помоста Жоан, привязанный к столбу спиной к жене, смотрел на тех, кто ждал момента, когда они начнут гореть, и вспомнил жуткую сцену гибели супругов Корро. Его гибель будет еще более страшной. Она будет такой, как у Франсины, разве что их рты не закрывал намордник. На этот раз не было зрителей – только церковники, солдаты и представители городских властей.

Он знал, что Фелип не приказал надеть на них намордники, потому что ему было все равно, что они могут кричать. Наоборот, он хотел слышать их крики, и Жоан молился, чтобы Господь дал ему достаточно сил и он смог подавить крики боли. Рыжий сидел верхом на своей лошади на некотором расстоянии от них и смотрел в их сторону с улыбкой, наслаждаясь своей окончательной победой. Жоан какое-то время выдерживал его взгляд, а потом отвел глаза. Он не хотел тратить последние мгновения своей жизни на этого убийцу. Он посмотрел на тела казненных и четыре чучела из пакли, сложенных на ступенях и подготовленных к тому, чтобы их бросили в костер, и подумал, что к тому моменту его собственное тело уже будет гореть в огне. Он закрыл глаза и сосредоточил все внимание на теплом пожатии рук жены.

Со своего места инквизитор отдал приказ, помощник передал палачу факел, и тот пошел с ним вдоль наваленного вокруг хвороста, поджигая пучки соломы и небольшие сухие ветки, разложенные в определенных местах, чтобы костер занялся быстро. Монахи снова завели речитативом свои заунывные песнопения. Супруги Серра почувствовали запах дыма и, хотя еще и не так близко, жар от огня.

132

Анна вдыхала запах горевшего дерева, слышала потрескивание огня и чувствовала, как капельки пота скатываются по ее вискам.

– Все быстро закончится, – сказала она своему супругу. – Вместе мы отойдем к лучшей жизни.

– Я люблю вас, – прошептал Жоан, и она ответила, что тоже любит его. Сердце ее болезненно сжалось.

Жоан с силой стиснул руки своей супруги и стал вполголоса читать «Отче наш». Анна присоединилась к молитве. Она не знала, что послужило причиной выступивших на ее лице капель пота – все увеличивающийся жар или растущая тревога. Про себя она молилась, чтобы они задохнулись от дыма раньше, чем огонь доберется до них. Руки Анны тоже стали мокрыми от пота, и она чуть сильнее сжала руки мужа, получив от него ответное пожатие. Вот-вот пламя поглотит их – всего несколько мгновений отделяют их от смерти. Жар все возрастал, становилось трудно дышать. Она постаралась вызвать в памяти лица своих детей, заполнить мозг воспоминаниями о счастливых моментах, прожитых вместе, но у нее ничего не получалось: жуткая тоска заполняла все ее существо. Очень скоро она почувствует, как огонь коснется ее тела, она уже почти ощущала его приближение, – и тогда наступит жуткая боль. Она говорила себе, что не будет кричать, что постарается взять себя в руки, – ей не хотелось, чтобы Жоан слышал ее крики.

Именно в это мгновение раздался громкий взрыв и Анна увидела множество кричащих людей, которые появились за тростниковыми зарослями со стороны моря. На головах у этих людей были тюрбаны, в руках – копья и мечи; они бежали к ним, шлепая по невысыхающим лужам. Анна поняла, что услышанный ею шум был выстрелом из аркебузы, потому что несколько человек были ими вооружены.

Жоан с удивлением услышал звук выстрела и вопли за своей спиной, одновременно почувствовав, как ослабло пожатие руки Анны. Он не мог видеть тех, кто кричал. От изумления он прекратил молиться и сосредоточился на застывшей фигуре палача, который стоял в нескольких шагах от него. Из рук палача выпал зажженный факел, которым он только что поджег хворост.

– Сарацины! – воскликнул наемный убийца. – Спаси нас, Господи!

И, повернувшись, бросился бежать в противоположную от моря сторону, где расположились те, кто наблюдал за казнью. Помощник палача немедленно последовал за ним. То же самое сделали стоявшие на ступенях люди, готовившиеся бросить трупы в огонь. Монахи прекратили пение, а солдаты сгруппировались около капитана, который расставил их таким образом, чтобы защитить губернатора и прочих представителей власти и инквизиции. Тем не менее солдат было гораздо меньше, чем обычно, – всего один взвод из примерно двадцати пеших копьеносцев и шести всадников, включая капитана, двух судебных приставов, Фелипа и его охранников. Аркебузиры, арбалетчики и все остальные войска остались в городе, чтобы сдерживать толпу.

Жоан видел спины сарацин, которые, добравшись до кострища, остановили бег, чтобы уже шагом продолжить движение в сторону солдат; они были одеты в мусульманские одежды и вооружены мечами, копьями, многочисленными аркебузами с зажженными фитилями и арбалетами.

Языки пламени уже лизали дрова у ног Жоана, и он подумал, что это невероятное событие вряд ли что-то изменит в его судьбе: этим людям нужна была нажива и им было абсолютно все равно, что они погибнут на костре. Но вдруг сердце его затрепетало. Эта сцена напомнила ему другую, очень знакомую. Что же она напоминала? Перед мысленным взором Жоана возникли трагические образы нападения на его деревню, когда погиб отец, а пираты захватили в плен мать и сестру. И тут же он вспомнил, как спустя годы адмирал Виламари заставлял его переодеваться в сарацинскую одежду и принимать участие в нападениях и ограблениях деревенек, похожих на его собственную и расположенных вдоль берегов Сицилии. Эти люди были настоящими сарацинами или же… Жоан даже не осмеливался взлелеять такую абсурдную надежду.

Он видел плясавшие перед его лицом языки пламени, видел, как стена из раскаленного воздуха и дыма поглощала фигуры солдат, которые заняли оборонительную позицию, чтобы защититься от сарацин. И тогда он почувствовал колебание дерева и скрип досок с той стороны, где находилась Анна.

– Микель! – воскликнула его жена.

– Добрый вечер, синьора Анна, – ответил знакомый голос.

Мгновение спустя Жоан увидел сарацина, стоявшего у столба за его спиной и ловкими ударами кинжала перерезавшего связывавшие их веревки. На нем был тюрбан, ему было около шестидесяти лет, огромный шрам пересекал его лицо, он хромал и с трудом передвигался.

– Дон Микелетто?! – воскликнул Жоан.

– Сейчас не время для приветствий, – ответил мужчина. – Быстрее отсюда!

Их окружали пламя и дым, не хватало воздуха, они задыхались от жара. Анна закашлялась. Жоан различил место, где огонь еще не полностью занялся, и, схватив Анну за локоть, повел ее в ту сторону. Она прыгнула первой и упала среди уже начинавших гореть ветвей, тут же за ней последовали Жоан и сарацин. Дерево полыхало огнем, от падения они все покрылись синяками и ушибами, а от огня загорелись края длинных санбенито, в которые были одеты супруги.

– Бежим! – крикнул Жоан жене. Языки пламени уже пожирали ее одежду.

И потащил ее в сторону одной из луж, в которую они оба бросились. Зловонная вода этой лужи принесла им несказанное облегчение, и, сбив огонь, супруги Серра кинулись друг другу в объятия, еще не смея поверить в происходящее.

Дознаватель инквизиции пробормотал проклятие, увидев, что пираты превосходили числом его солдат, и в то же время пытался понять, что же происходит. Это было очень странно. Что нужно этим людям на пустыре? Здесь не было ничего ценного, к тому же казалось полным абсурдом, что пираты, вместо того чтобы, как обычно, напасть на безоружных граждан, атаковали вооруженное войско.

Тем временем сарацины, бегом преодолев место разгоревшегося кострища, продолжали приближаться уже шагом. Фелип снова изрыгнул проклятие. Что же на самом деле происходит? Языки пламени вздымались все выше, тем не менее он, сидя на лошади, смог увидеть, как один из них пробрался внутрь костра.

– Да они освобождают этих!.. – прорычал он.

Его мясистое лицо покраснело от ярости, а глаза с красными прожилками округлились, когда он с изумлением увидел, как Жоан и Анна, прыгая в пламени, убегают от смерти.

– Осужденные спасаются бегством! – закричал он своим солдатам. – В атаку!

Но солдаты продолжали защищаться копьями и щитами, не двигаясь с места. Тогда Фелип отважно выхватил меч из ножен, поднял его вверх в знак призыва, посмотрел в глаза двум своим телохранителям и судебным приставам инквизиции, которые тоже ехали верхом, и сказал:

– Они идут пешком. Нам будет легко снова схватить еретиков. – И, не дождавшись ответа, приказал: – За мной! За святую инквизицию!

Фелип пришпорил коня, направив его в сторону фальшивых мавров, и, не переставая кричать, выстрелил. Ему удалось проехать всего лишь несколько шагов, когда до него донесся звук разрыва еще одного выстрела, и одновременно он почувствовал удар в живот, который обжег его и сшиб с лошади. Фелип упал на спину, раскинув руки. Никто не последовал за ним, наоборот, увидев, что он упал, копьеносцы отступили на несколько шагов. Это действие вызвало панику среди тех, кто прятался за их спинами, и тут же все: монахи, представители власти и солдаты – со всех ног бросились бежать в сторону городских ворот.

Инквизитор Меркадер, увидев распростершегося на земле дознавателя, пожал плечами и пробормотал:

– Да свершится воля Господня. – И, пустившись бежать, чтобы как можно скорее оказаться вдали от этого места, добавил: – Да будет благословенно имя Его.

Жоан посмотрел на выстрелившего юношу, бледного и немного растерянного, и подумал, что это наверняка было его первое участие в сражении. Этот факт пробудил в нем собственные воспоминания. Он увидел самого себя много лет назад, когда принимал участие в похожей атаке и стрелял в человека. Только тот мужчина защищал свою семью и не заслуживал такой участи, а Фелип Гиргос, дознаватель инквизиции, – однозначно да.

В этот момент Микель Корелья дал сигнал своим людям отходить.

– Минутку, – сказал ему Жоан.

Он не мог просто так уйти и направился к тому месту, где упал Фелип.

– Все на галеру, – приказал Микель. – И вы тоже, синьора, – сказал он Анне, препоручая ее одному из своих людей. – А я позабочусь о том, чтобы ваш муж вернулся живым и невредимым.

Дознаватель инквизиции лежал на земле лицом кверху. Из дыры, образовавшейся в его обширном животе, фонтаном била кровь, и через нее виднелись внутренности. Такие раны были смертельными и очень болезненными.

– Ну давай, убей меня, ременса, убей, – сказал он Жоану, увидев его. Ненависть просто ослепляла его. – Будь ты проклят! Сейчас ты можешь отомстить.

Жоан посмотрел на него с безразличием, стараясь скрыть переполнявшую его радость. Ему очень нравилось видеть своего врага в таком положении, но это чувство удовлетворения не могло перекрыть ощущения немыслимой удачи, которое просто било через край. Они с женой были свободны! Он знал, что у Фелипа не оставалось ни малейшей надежды на спасение и что в их судьбу чудесным образом вмешалось Провидение, дабы справедливость восторжествовала.

– Нет, – коротко сказал он.

Жоан предпочитал, чтобы этот убийца умер вследствие своих собственных деяний, и не хотел брать на себя его смерть, даже если это на самом деле стало бы актом милосердия. Наверное, Господь решил, что этот злодей должен умереть в диких страданиях, а потому Жоан не станет менять Божий промысел.

– Убей меня, подонок! – снова крикнул Фелип, рыча от боли.

– Нет.

Подошедший к ним Микель Корелья недрогнувшей рукой снял с Фелипа золотую цепь, кольцо из того же металла и сумку. Каждое движение доставляло раненому нестерпимую боль.

– Ого! – воскликнул Микель, пересчитав монеты. – Четыре золотых фунта и несколько сольдо! Хорошо же тебе платила инквизиция.

Фелип смотрел на него постепенно стекленеющими глазами.

– Я возьму себе все это в обмен на услугу, которую окажу, – сказал Микель, вперив в дознавателя взгляд, от которого люди вздрагивали.

Естественным для него движением дон Микелетто достал тонкую веревочку, которую носил на поясе, обернул ее вокруг шеи Фелипа и, стараясь не испачкаться в крови и используя кинжал в ножнах как рычаг, начал душить дознавателя инквизиции. У того вздулись жилы на висках, глаза вылезли из орбит, он судорожно пытался хватать ртом воздух, прежде чем испустить дух.

– Вот и все, – сказал Микель Жоану, когда закончил. – Теперь мы можем идти. Проще было бы заколоть его кинжалом, но так даже изысканнее.

Микель был вынужден тащить Жоана за собой, поскольку тот не мог оторвать взгляд от тучного тела с открытыми глазами, распростертого на земле в луже крови. Как же изменилась судьба одного и другого всего за несколько минут! Микель взял лошадь Фелипа, они вдвоем оседлали ее и рысью направились к берегу, продираясь сквозь заросли тростника.

– Почему вы убили его? – недовольно спросил Жоан у валенсийца по дороге к морю. – Почему не оставили умирать в страданиях – так, как он того заслуживал?

– Это был хорошо оплаченный акт милосердия. – По голосу Микеля было слышно, что он улыбается. – И, помимо всего прочего, ограбить мертвого – не грех.

Книготорговец подумал, что этот человек никогда не устанет удивлять его.

Галера с зелеными мусульманскими флагами стояла недалеко от берега кормой к пляжу. Солдаты погрузили мушкеты и арбалеты в шлюпку, и Микель сел в нее вместе с матросами, которые, идя на веслах, причалили к борту судна. Оно находилось так близко от берега, что Жоан и Анна, как и большинство солдат, предпочли дошлепать по воде до свисавших в море с кормы веревочных сходней.

– Море, свобода, – повторяла Анна вновь и вновь, как будто стараясь убедить себя в том, что все это происходит в реальности.

– Быстрее! – подгонял их капитан с корабля.

Они нырнули, чтобы смыть с себя воду из зловонной лужи, и быстро поднялись на галеру по сходням. Оказавшись на борту, Жоан узнал капитана – это был его друг Генис Солсона.

– Вы приплыли из Неаполя только для того, чтобы спасти меня? – обнимая друга, спросил Жоан, сам не веря в то, что говорил.

– Да, – ответил тот, улыбаясь.

Когда королевская конница, предупрежденная бежавшими, прибыла на пляж Эль Каньет, сарацинская галера находилась уже на значительном расстоянии от берега. Пушечный выстрел, раздавшийся с галеры, напугал солдат, и они съежились, ожидая разрыва снаряда. Но этого не произошло: то был всего лишь прощальный орудийный залп, выпущенный Жоаном.

133

Жоан и Анна из рубки галеры созерцали, как над испанским горизонтом садилось солнце. Провожая уходящий день, сквозь розовые, голубые и белые облака пробивались золотистые лучи. И вскоре, когда светило скрылось за дальней горной грядой, закат окрасился в красный цвет.

– Огонь, – прошептал Жоан, не обращая внимания на красоту наступавших сумерек. – Или, может быть, кровь.

Краткое купание в море смыло с них запах гнилой лужи в Эль Каньет, а также запах от дыма костра. Генис дал им чистую одежду, и они словно заново родились на свет. Супруги с нежностью держались за руки, но временами Жоан изо всех сил сжимал руку Анны, как будто хотел удостовериться в том, что все это не сон. У них не хватало слов, чтобы описать, насколько счастливыми они себя чувствовали, и супруги просто молчали.

– В это время от нас уже осталась бы максимум горка пепла, – сказала Анна через некоторое время. – Пообещайте мне, что эту новую жизнь, подаренную нам Господом, мы проживем счастливо и сделаем счастливыми наших детей.

Жоан посмотрел на жену, обдумывая только что сказанные ею слова. Они слишком напоминали обещание, данное им отцу много лет назад.

– Такое нельзя пообещать, – возразил он. Улыбка играла на его губах. – Счастье не зависит полностью только от одного человека.

– А свобода зависит?

Он помолчал. Ответом для них обоих было как «нет», так и «да».

– Это одно и то же, – настаивала Анна. – Если однажды вы пообещали, что будете свободным, сегодня вы должны пообещать мне, что будете счастливым.

Жоан игриво сопротивлялся, придумывая разные возражения и откладывая момент, когда даст жене обещание, которое, как он сам прекрасно знал, обязательно произнесет.

За время плавания у Жоана и Гениса было достаточно времени, чтобы освежить свою дружбу долгими разговорами.

– Бартомеу стал нашим связным в Барселоне, а твой брат Габриэль и Элои специально организовали мятеж, чтобы войска остались в городе, – объяснил ему Генис. – Поэтому мы не встретили сопротивления в Эль Каньет и с легкостью освободили вас. Ты очень счастливый человек не только потому, что у тебя такая семья, но и потому, что у тебя такие друзья.

– Я всю жизнь буду благодарен тебе, – ответил Жоан. – Ты – один из тех друзей, которые делают меня таким счастливым. Тем не менее стоит больших денег привести галеру из Неаполя и потом вернуться назад. Несмотря на твое новое положение второго человека во флоте племянника Виламари, ты не мог один принять подобное решение. Кто помогает тебе и финансирует тебя? Мои неапольские друзья, Констанца д’Авалос и Антонелло?

– Антонелло предупредил нас и сообщил о том, что происходит. – Генис улыбался. – Но денег не понадобилось.

– Неужели…

– Да, губернатор Неаполя, бывший адмирал Виламари, как я уже говорил тебе, никогда своих не бросает.

– Так, значит, он считает меня одним из своих… – пробормотал Жоан задумчиво, пытаясь прийти в себя от удивления.

– Да, и по разным причинам.

Генис не стал объяснять свое загадочное утверждение.

Жоан вел долгие разговоры с Генисом, а Анна в это время любовалась морскими горизонтами, находясь на носу корабля, где тяжелый запах, исходивший от галеры, чувствовался меньше всего. Возможность полной грудью вдыхать морской воздух и скользить взглядом по бескрайним голубым просторам наполняла все ее существо неописуемым блаженством. Сколько же времени она провела в этом мрачном застенке!

– Как прекрасна свобода! – услышала она резкий голос. – Не так ли, синьора?

– Свобода и жизнь, дон Микель, – ответила Анна, придя в себя от испуга, вызванного внезапным появлением валенсийца.

Он заметно постарел, хромота и шрамы свидетельствовали о полной опасностей жизни, о тысячах сражений, тюрьмах и пытках. Она провела в тюрьме только несколько месяцев, а Микель выдержал долгие годы в условиях гораздо худших, чем те, в которых содержалась она. Чтобы выжить в подобных обстоятельствах, ему потребовались исключительные упорство и сила воли.

Анна считала этого человека своим другом, защитником в Риме до того, как ее жестоко изнасиловали, и она решила, что он нес за это ответственность. А потом ей довелось стать свидетельницей того, как он убивал брата Санчи, которого так любила Лукреция. Анна до сих пор помнила безудержную панику, охватившую ее в тот день, когда она чуть не погибла от руки Корельи. Он был презренным чудовищем, и она относилась к нему с отстраненной холодностью, да и то лишь в тех случаях, когда была вынуждена выказать свое отношение к этому человеку. Тем не менее его теперешний вид заставлял сочувствовать ему, и она подумала, что даже чудовище может вызывать теплые чувства. Микель Корелья был таким, каким он был, но она до конца дней своих не забудет того мгновения, когда он возник среди языков пламени, чтобы спасти их жизни.

Отвечая дону Микелетто, Анна со значением заговорила о жизни. Таким образом она хотела бросить ему законный упрек в том, что он лишил жизни стольких людей. Валенсиец сделал вид, будто к нему это не относится.

– Да, жизнь прекрасна, – повторил он.

И, облокотившись на борт судна, задумчиво стал обозревать горизонт. Возможно, он вспоминал те бесчисленные моменты, когда был на краю смерти.

– Спасибо за то, что вы спасли нам жизнь, – сказала Анна, улыбнувшись и положив руку ему на плечо, чтобы придать еще больше веса и значения своим словам.

Впервые за все эти годы она дотрагивалась до него, и Микель ответил ей своей щербатой улыбкой. Анне показалось, что глаза дона Микелетто увлажнились от переполнявших его чувств. Она с трудом поверила самой себе.

Жоан также долго и обстоятельно беседовал с Микелем Корельей.

– После смерти Цезаря наш друг Никколо деи Макиавелли позвал меня к себе. Он долго не мог поверить в то, что Папа предоставил мне свободу. Думаю, что он все-таки что-то получил для Флоренции взамен.

Жоан утвердительно кивнул. Сам Никколо написал ему об этом, и Жоан подумал, что, возможно, угрызения совести заставили флорентийца загладить свое предательство и что он спас его друга, чтобы заставить свою совесть замолчать.

– Я обучал военному мастерству народное ополчение Флоренции, – продолжил Микель. – И работал вместе с Никколо до падения республики. А сейчас у меня новый господин. Человек чести, который заботится о своих людях.

– Не он ли послал вас?

– Да. Именно он, – подтвердил Микель, растянув губы в своей щербатой улыбке.

134

Когда Жоан вошел в замок Кастель Нуово для аудиенции, которую предоставил ему новый губернатор, то с удивлением увидел ожидавшего его Антонелло. Неаполитанец организовал прочувствованную встречу Анны и Жоана с их детьми, работавшими в его книжной лавке, и с братом Анны днем ранее.

– Что вы здесь делаете?

– Виламари попросил меня препроводить тебя к нему.

– А какое отношение имеете вы к новому губернатору?

– Сейчас ты все узнаешь.

Виламари ожидал их, сидя за столом, и предложил им присесть.

– Я благодарю вас, сеньор, за спасение меня и моей жены, – сказал Жоан после обязательных приветствий.

– Я принимаю твою благодарность, но это излишне, – ответил губернатор. – Теперь мы квиты.

– Квиты?

– Я был должен тебе за две жизни – твоего отца и свою собственную, когда ты спас меня в бою.

Жоан задумался.

– Так, значит, вы знали о смерти моего отца и о том, какие страдания нам пришлось пережить… – произнес он, посмотрев наконец ему в глаза.

– Я узнал обо всем, когда ты убил одного из моих людей, и провел переговоры о наказании для тебя с достопочтенным Бартомеу Састре. Он мне все и рассказал.

– И ваша совесть ничего вам не сказала?

Бернат де Виламари беспокойно заерзал на своем стуле и не сразу ответил.

– Я вырвал твои корни, но одновременно дал тебе крылья. – Он говорил с торжественностью. – Жизнь лишенного корней человеческого существа сложна, но необходима для истинного развития его как человека. Поэтому женщины рожают в муках, а их дети приходят в этот мир с плачем. Корни – это пуповина, которую нужно обрезать, чтобы иметь возможность расти, а затем обрести крылья и развить тот потенциал, который заложен в каждом из нас. Если бы ты продолжал жить в твоей деревне Льяфранк, то остался бы безграмотным рыбаком, связанным своими корнями. Я вырвал тебя из твоей деревни, но подарил тебе весь мир.

Жоан осмысливал сказанное: в его памяти деревня оставалась кусочком рая, из которого этот карающий ангел с огненным мечом жестоко вырвал его. Он отрицательно покачал головой.

– Я очень сожалею о том, что произошло в твоей деревне, – продолжал Виламари, – но мои люди голодали, и у меня не было другого способа накормить их.

Губернатор поднял правую руку, чтобы придать еще больше значимости своим словам, его короткий жакет приоткрылся, и Жоан увидел медальон, висевший поверх его рубашки. Равнобедренный треугольник в золотой сфере. Это был медальон Иннико д’Авалоса.

– Медальон губернатора Искьи! – воскликнул он ошеломленно.

– Когда адмирал был назначен губернатором Неаполя, Констанца д’Авалос посчитала, что еще лучше послужит нашему общему делу, уступив лидерство более могущественному человеку, который одновременно является одним из наших, – сообщил Антонелло.

Этим объяснялось присутствие Антонелло и загадочное утверждение Гениса о том, что у адмирала было несколько причин для того, чтобы спасти Жоана. Однако он не мог понять, как этот человек занял место Иннико.

– Одним из наших? – ответил Жоан. – Но ведь он же сторонник рабства!

– Много лет прошло с момента нападения на твою деревню, – вступил в разговор Виламари. – За время долгих переговоров с Бартомеу, твоим покровителем в Барселоне, мы пришли к взаимопониманию, и я осознал, что наши представления во многом схожи. С другой стороны, Иннико д’Авалос был моим другом на протяжении долгих лет, мы вместе завоевали остров Искья, вместе вели переговоры о его передаче Испании, и именно в его порту я со своим флотом неоднократно находил убежище. После стольких бесед мы пришли к общему знаменателю.

– Тем не менее вы продолжали пиратствовать! – воскликнул Жоан.

– Пират – это тот, кто действует исключительно в собственных интересах, – спокойно ответил Виламари, не опровергая обвинения. – Я всегда делал то, что должен был делать для блага моих людей и мощи моих судов. И, таким образом, во имя короля Испании.

– А король имел представление о том, что вы пиратствуете?

– Король рассматривал жалобы пострадавших в мирное время, когда оно изредка наступало, и угрожал мне. Не один раз я был вынужден вернуть захваченное, – ответил Виламари, улыбнувшись. – Но король присылал очень мало денег для содержания флота и требовал свою долю нашей добычи. В мирное время, когда мы не находили работы в качестве наемников, мои люди умирали с голоду. А во время войны он хотел, чтобы мы полностью выкладывались в бою.

– Даже для свершения благого дела надо прежде всего иметь власть, – вступил Антонелло.

– И вы одобряете эти методы? – спросил Жоан.

– Никколо деи Макиавелли, ваш флорентийский друг, утверждает в своих сочинениях, что цель оправдывает средства, – сказал Виламари и посмотрел на Антонелло, который подтвердил сказанное кивком.

– Я не согласен! – воскликнул Жоан. – Благородная цель не может оправдывать преступные действия.

В его памяти возникли жуткие воспоминания о том утре, когда наступил конец его райской жизни в деревне Льяфранк. Он снова услышал выстрел из аркебузы и увидел своего смертельно раненного отца.

– Тебя все еще интересует Платон, не так ли? – спросил его Антонелло.

Виламари вступил в разговор, не дав Жоану ответить.

– Наш друг Жоан Серра де Льяфранк имеет твердую позицию по данному вопросу, – сказал он, удобно устраиваясь в своем кресле. На его лице играла довольная улыбка от предвкушения долгой беседы. – Думаю, нам стоит обсудить эту тему.

КОНЕЦ