Адажио

Бруно Санчес

— Думаешь, группа Александеро могла здесь пройти?

— Нет.

— А мы сможем?

Хильмо Метехинк, он же Дохлый Пес, он же Скверный Мальчик, пожал плечами и уставился на раскинувшиеся перед нами бурые поля.

— По карте это непролазные топи. Но если Александеро с командой пошел в обход, а нам удастся пройти по прямой, мы сэкономим сутки, может, даже двое.

— Как скажешь, Патрон. — Маленькие глазки Хильмо, спрятавшиеся под густыми бровями, ничего не выражали.

— Тогда вперед.

В широком лице Хильмо, похожем на скульптурную заготовку, ничего не изменилось. Скверный Мальчик не привык обсуждать задания; он почуял кровь, и теперь его не остановят ни болота, ни тайфун, ни землетрясение.

При каждом шаге мы по колено проваливаемся в мутную вязкую жижу, а когда вытаскиваем сапоги для следующего, болото жадно и негодующе чавкает, словно недовольное тем, что у него отнимают добычу. Слеги уходят в коричневую топь чуть не до половины — останавливаться нельзя. Я взмок с головы до пят, автомат больно бьет о правое бедро — не миновать синяка. Рюкзак оттягивает плечи, мошкара залепляет лицо, лезет в глаза и ничуть не боится репеллента. Скверный Мальчик поворачивает заросшее недельной щетиной лицо и кривит рот в улыбке — оттопыренная нижняя губа похожа на кусок сырого мяса.

— Когда я уходил из Ледяного Садика, было хуже, — хрипит он ободряюще.

Я киваю. Отвечать не хватает сил. Да и что отвечать? Такая у Хильмо профессия — то в Ледяном Садике отдыхает, то на Сковородке. Но мне-то из государственных тюрем бегать не доводилось, так что сравнивать этот поход не с чем.

Хильмо — моя гордость. Я, можно сказать, вылепил его своими руками, хотя, надо признать, и материал попался хороший. Из Красавчика Сисо, например, так ничего и не вышло. Спился и едва не завалил дело с Прохвостом. А какие подавал надежды! И внешность героя-любовника, и манера изъясняться не хуже, чем у ректора университета…

Когда Шварц — кажется, это было лет восемь назад — принес мне подборку полицейских дел, я остановился на двух: ограблении заводской кассы и избиении шести блюстителей порядка — с мокрушниками связываться не хотелось. Собственно, нужен мне тогда был только один — профессиональный взломщик, — второго я прихватил на всякий случай. Уж очень меня поразила его история: избить шестерых полицейских — это вам не приезжего ротозея в темном переулке прирезать.

Я помог им выбраться из Скворечника и задействовал Красавчика против Бильбино-Кошелька, а о Хильмо — тогда он не был еще ни Дохлым Псом, ни Скверным Мальчиком — забыл. Время было тяжелое — Рыбак чуть не обошел Шварца на выборах.

Я забыл о нем, и очень может статься, и не вспомнил бы — что мне какой-то драчун Хильмо, — не заявись он ко мне однажды собственной персоной, чтобы выразить благодарность и предложить свои услуги. И тогда я заинтересовался им всерьез. Если бы он вышел на Шварца — а это было значительно проще, — отдыхать бы ему до конца своих дней — кстати, в этом случае отнюдь не долгих — на Сковородке. Но он вышел на меня. То есть выглядел малец дуб дубом, по крайней мере старался таким казаться, а на деле-то был востер.

Мы неоднократно пускали его в игру, и он ни разу нас не подвел. Разве что с архивами Дюмо Конглуэ, но это в конце концов мелочь. Парень работал превосходно — дерзко, с фантазией, хватку имел бульдожью, и главное — везунчик. Может, потому я и выбрал его своим спутником — удача мне теперь нужна как никогда. Если вдуматься, то и не только мне, а всей Планете.

Эрнест Александеро

Заохала и запричитала ночная птица, где-то в отдалении, то ли отправляясь на охоту, то ли отходя ко сну, громко вздохнул туджан. Мелкий дождик усилился, и его монотонный шум поглотил все остальные звуки. Поудобнее перехватив карабин, я продолжал обход тента, под которым спали участники нашей экспедиции. Сегодня нам с ночлегом повезло — тент установлен на вершине невысокого холма, а холм в здешних болотах такая же редкость, как оазис в пустыне.

Мои товарищи спят вповалку — в пропотевших комбинезонах, в тяжелых штормовках, впитавших в себя душную влагу болот и специфический запах тины. Изредка они ворочаются, вскрикивают и постанывают. Даже Валентин сегодня спит беспокойно, хотя он-то привык к кочевой жизни и переходы в двадцать-тридцать километров в день для него дело обычное. После исчезновения Пахито ему придется взять на себя роль проводника и показать, чему он успел научиться за годы скитаний по лесам. Правда, здесь не обычный лес…

Валентина я знаю со школьной скамьи, однако после того, как он окончательно бросил малевать пейзажи и рекламные вывески и ушел со своим дядюшкой на поиски Мертвых городов, видеть его мне доводилось нечасто. Внезапно появляясь, он обычно учинял несколько грандиозных скандалов в лучших кабаках города, а потом, поистратившись, перебирался к «Робину» и, обзаведясь какой-нибудь сомнительной подружкой, ложился на дно до полного оскудения кошелька.

Он любил прихвастнуть своей удачливостью и слыл докой по части поиска Мертвых городов, но, кажется, занятие это было не слишком прибыльным. Во всяком случае, когда я предложил ему бросить валять дурака и отправиться на розыски Станции, он согласился без колебаний: «Если найдется чудак, который оплатит снаряжение и все остальное, то за мной дело не станет». И «чудак» нашелся…

Под ногами у меня зашуршало, и я торопливо шагнул в сторону — здешние болота кишат змеями. Раньше я был уверен, что эти твари предпочитают сухие места, но здесь их и в воде сколько угодно. Батиста Викаура, тот самый «чудак», который взял на себя расходы, связанные с организацией нашей экспедиции, относит местные виды змей к неядовитым, но он же и предложил первым делом выжечь на месте стоянки всю траву, хотя устал не меньше нашего, а в такой сырости даже обыкновенный костер развести — задача не из легких. Десто Рейнброд, боящийся змей больше, чем насмешек, не поленился обнести брезент веревкой, собрав у нас все имеющиеся запасы, — он слышал, что такое препятствие им не одолеть. Сомневаюсь в действенности этой меры. Десто, впрочем, и сам не был уверен на все сто, иначе он не залез бы на середину брезентовой подстилки, предоставив другим ютиться по краю.

На такое скопище змей мы впервые наткнулись сегодня во второй половине дня, и это произвело на моих товарищей столь сильное впечатление, что они почти не обратили внимания на исчезновение Пахито: сбежал проводник — скверно, конечно, но ничего страшного. Тем более что рюкзак с приборами он не утащил, а до Станции, по нашим расчетам, осталось два-три дня пути. Только Валентин расстроился — как-никак Пахито мы наняли по его рекомендации.

Меня, однако, бегство проводника встревожило не на шутку. Ему были нужны деньги, и все же он ушел, не потребовав плату за услуги. Большая часть пути пройдена, и поворачивать назад бессмысленно — на наш взгляд, по крайней мере, — а он сбежал. Исчез во время привала, когда всех нас сморила дрема. Но что толкнуло его на это? Уж не разговор ли о Станции? Кажется, со дня выступления мы впервые так много о ней говорили…

Пробираясь от одного безлистного, сгнившего на корню дерева к другому, завершаю обход. Хочется спать, но в голову лезут мысли о Пахито. Я нахожу незанятый участок брезента и присаживаюсь, сжав карабин коленями. Душно. Влажный комбинезон липнет к спине. Ноги гудят. Все мы к концу дня устаем до судорог, но ведь Пахито не из тех, кто боится набить мозоль, — все-таки один из лучших проводников, по аттестации Валентина. Да и трудности пути — это только для нас, городских, трудности, а для него… Почему же тогда он сбежал?..

Батиста Викаура

— А вас, уважаемый Викаура, я попрошу идти замыкающим, — обратился ко мне Валентин, когда с завтраком было покончено.

— Охотно, — согласился я, и мы обменялись понимающими взглядами.

Мы с ним вообще прекрасно понимали друг друга — рыбак рыбака… Остальные — физики. То есть то, что физики, это как раз не важно, я и сам бывший врач, бывший летчик, бывший… Вот именно, что бывший, а они — настоящие, и главное — горожане.

Взять хотя бы Александеро, идеолога и вдохновителя этой прогулки, — уж на что крепкий мужчина, и тот к вечеру бредет, как слепой слон: видно, нечасто ему приходилось иметь дело с рюкзаками. А с двумя, как в настоящем походе — один на спине, другой на груди, — он вообще первый раз идет. Сила духа — вещь прекрасная, но вот если бы к ней еще и походную сноровку, тогда…

Про Рейнброда и говорить нечего — этот паркетный лев только в обществе дам хорошо себя чувствует. Интересно, что за рыбку он хочет в этой мутной водице выловить? Зачем он меня с Эрнестом свел — понятно: нашел дурака, у которого кошелек тугой, и решил его нуждающемуся приятелю уступить, — но сам-то зачем пошел? Плохо ему, что ли, отпуск на курорте провести? Или от жены сбежал? Или шаркуны да лысаки из столичного света надоели? Впрочем, что ж, могут и надоесть. Но все же на здешние болота я бы менять их не стал… Если честно, шагать по ним — не слишком большое удовольствие. Здесь почти так же мерзко, как в Масандармских топях, только там еще и радиация. Земля бурая, с красноватыми блестками и даже в самых сухих местах под ногами хлюпает. И деревья странные — гнилые да увечные, живых почти нет. И еще запах… Знакомый такой, недобрый запах…

— А-а-а! — Даниэль шарахнулся вправо, бросился бежать, оступился и рухнул под тяжестью двух рюкзаков.

Рейнброд, шедший впереди, обернулся, махнул мне рукой, скинул свои рюкзаки и поспешил к Даниэлю.

Пока он осматривал пострадавшего и приводил его в чувство, я с карабином на изготовку рыскал вокруг, но ничего подозрительного не обнаружил. Все было спокойно, я бы даже сказал, на удивление тихо и мирно, однако что-то меня все же тревожило…

— Ну, как Даниэль? — спросил я, подходя к Десто.

Тот пожал плечами, а Даниэль слабым голосом проговорил:

— Там эти… с крыльями… перепончатые…

Десто Рейнброд с тревогой посмотрел по сторонам, и тут я понял — запах! Запах меня беспокоит!

— Позови остальных. Где-то здесь должны быть багровые лишайники. Это они вызывают галлюцинации. Даниэль, дыши через платок, — скомандовал я и начал распаковывать рюкзак, чтобы достать респираторы. Видал я «мешков», но такого мне еще встречать не доводилось. В яслях бы ему, в младшей группе, сидеть, а не по болотам с мужиками шастать. Сначала-то все вперед рвался, а теперь и сзади еле ползет, и на лице вместо обычной улыбки маска мировой скорби застыла.

Даниэль пробормотал что-то невнятное и закрыл лицо протянутым мною платком.

— Это опасно?

— С респираторами нет. К тому же испарения эти действуют избирательно.

— Э-э-эй! — позвал Рейнброд ушедших вперед членов нашей группы и поднял мой лежавший на рюкзаке карабин.

— Положи.

— Что?

— Оставь в покое оружие.

Десто посмотрел на меня как на ненормального, но карабин отложил в сторону. Можно было бы объяснить ему, что в Масандармских топях мы чуть не перестреляли друг друга из-за этих галлюцинаций, но начнутся ненужные расспросы… А вот откуда здесь лишайники эти, хотел бы я знать, — ведь радиации-то нету!

Если бы здесь была радиация, я бы и не подумал вкладывать деньги в это сомнительное предприятие, тем паче принимать в нем личное участие. Я и так уже нахватался рентген за последние годы. Собственно, из-за этого я и отказался сотрудничать с Ольгердом Янсоном и очутился в Порт-Андебаре, где и услышал про Мертвые города. Говорят, во время последней войны тут было использовано какое-то неизвестное оружие, и в результате города Северо-Востока сохранились совершенно целыми, хотя и полностью обезлюдели, причем никаких следов радиации обнаружено не было. Естественно, я решил проверить слухи и познакомился с Десто Рейнбродом, референтом по науке мэра Порт-Андебары.

Разговаривать о Мертвых городах он, правда, решительно отказался, сославшись на то, что правительство Тристогомы еще тридцать лет назад, то есть сразу после войны, наложило запрет на их посещение и до сих пор его не отменило.

— Да вам эти Мертвые города и ни к чему, — продолжал он, глядя на меня, как гурман на пирог с соловьиными язычками. — Я сведу вас с людьми, которые заняты подготовкой к более интересному и прибыльному делу. — И, заметив мои колебания, подмигнул и добавил: — Кстати, один из них — специалист по Мертвым городам, и, если сочтет нужным, удовлетворит ваше любопытство.

Дополнение это как-то не вязалось с его предыдущим заявлением, касающимся посещения Мертвых городов, но я смолчал, решив уточнить все на месте. Кажется, именно этого Рейнброд и добивался. Во всяком случае он тут же пригласил меня на встречу со своими приятелями в кафе «У Робина».

После того как я поучаствовал в подъеме четырехзвездного «Дисмута», мне приходилось ввязываться в разного рода аферы, так что пламенная речь и туманные пророчества Эрнеста впечатления на меня не произвели. Гораздо больше заинтересовал меня сам Эрнест. Сидя в третьесортной кафешке, человек этот излагал свои бредовые планы экономической и политической перестройки жизни страны и Планеты в целом на основе разработки какой-то Богом и людьми забытой Станции. Планы были ниже всякой критики, но в идеях, связанных со Станцией, какое-то рациональное зерно имелось. Эрнест производил впечатление человека, убежденного в своей правоте, однако не фанатика.

Если отбросить в сторону лирику и прожекты, суть рассказанного им сводилась к следующему. Несколько лет назад для проведения экспертизы Десто Рейнброд передал Эрнесту, одному из ведущих специалистов «Электроникал Сайч», кое-какие бумаги из секретных архивов Масенды. Изучая их, Александеро, знакомый с работами Анны Теодора Клозея Унга, с изумлением обнаружил, что последние годы жизни всемирно известный ученый провел в республике Пасси, где, пользуясь особой благосклонностью президента Масенды, принимал активное участие в строительстве Станции — того самого Большого Ковша, теоретическая возможность создания которого была рассмотрена им в одном из его фундаментальных трудов.

Кроме того, что Станция эта возведена была, чтобы черпать энергию из космоса, я, сказать по правде, мало что понял, но звучал рассказ Эрнеста убедительно, поскольку он снабдил его ссылками на соответствующие документы, выписками и цитатами. Впрочем, я поверил бы ему и без этого.

Подкупила меня не квазинаучная речь и не собранные Эрнестом материалы, а внутренняя убежденность его в своей правоте. Ну и, пожалуй, масштабность замысла: агрегат, вырабатывающий энергию фактически из ничего, — это вам не заброшенные города — дело солидное.

Единственное, что меня удивляло, — это отсутствие какой бы то ни было заинтересованности правительства Тристогомы в розысках упомянутой Станции. Из документов следовало, что находится она на территории бывших северных провинций республики Пасси, аннексированной в ходе последней войны, и потому именно от тристогомского правительства следовало бы ожидать каких-то инициатив. Хотя… Если кругом разруха и руки не доходят даже до Мертвых городов, эвакуация которых сулит реальные прибыли, то на поиски какой-то полумифической Станции средств и подавно не найти.

Десто Рейнброд

Интересный тип этот Батиста Викаура! Все простачком прикидывается, а нет-нет да и проявит себя. «Багровые лишайники» — надо же! «Я турист — любитель экзотики», — хороша экзотика, если, чтобы ею насладиться, надо респиратор надевать! Да и с карабином он ловко обращается, привычно, как мусорщик с метлой.

Нет, милый мой, никакой ты не турист. Понагляделся я во время торжественных приемов на туристов — золотые зубы, сигара, светлый костюмчик и прозрачный взгляд. А во взгляде пренебрежение: «Это и есть знаменитая Тристогома-победительница?» Конечно, им, приехавшим с другого материка, из далеких благополучных стран, положено смотреть на нас как на дикарей. А почему, спрашивается? Потому что у них хватило ума не только сделать оружие, но и сохранить мир с соседями. А оружие нам продать — играйте, дети.

И экспансивные дети с горячей южной кровью начали играть. От трех стран только названия остались, две, после выплаты контрибуций, перешли на обработку земли деревянными плугами, а шестая — победительница, потеряв треть населения, фактически превратилась в колонию…

— Десто, тебе плохо?

— Нет-нет, все в порядке.

Удивительно неудобная штука этот респиратор. Дышать в нем трудно, чтобы слово сказать — снимать надо, а уж вид у меня в нем — «подвиньтесь, девочки». И так идти невозможно — все мышцы болят, а тут еще этот намордник… Самое время Даниэлю спрашивать: «Тебе плохо?» Плохо! Мне уже много дней плохо, да и кому в этих болотах хорошо? Разве что туджанам?..

О Господи, опять он! Ну можно ли быть таким раззявой? Сколько же раз уже он меня проклял за то, что я его с собой потащил? Но что было делать? Я же администратор, популяризатор — одним словом, интриган и очковтиратель. Доклады о научных достижениях делать — это пожалуйста, но на Станции-то, если она действительно существует, — там же работать надо. А Эрнест — дядя крутой и слегка чокнутый, так что вполне может мою нынешнюю близорукость и безголовость как предательство расценить. Вот тут-то, Даниэлюшка, ты и продемонстрируешь, на что способен. Ты только дошагай, добреди до этой чудо-Станции, а не сможешь, так скажи — на руках понесу. Ты же целого института стоишь, и Эрнест не сможет этого не оценить. Посмотрит на золотые твои руки, на алмазную твою голову сердитый дядя Эрнест — и простит старинного приятеля. И поделится с ним лаврами по-братски.

Нам бы только толчок, а там мы рванем — не догонишь. Вспоминайте нас в Порт-Андебаре, пишите письма в Столицу. Мы с Даниэлюшкой не то что горы — материки своротим. Только бы на Станции хоть что-нибудь оказалось, а там уж я шум на весь свет подниму. Такую сенсацию изготовлю — только держись! Доклады, газеты, пресс-конференции… «Патриоты родины и науки в дебрях Юго-Запада» — а? «Тайна Анны Теодора Клозея Унга» — звучит! Ой как коллеги локти себе изгрызут!..

Ну а если и нет никакой Станции — кто в проигрыше? «Ходил, знаете ли, с приятелями на Юго-Запад — надоело дома сидеть, бумаги на службе подписывать. Устал от рутины». Да после такого заявления, особенно к месту и этак невзначай сделанного, все жены городской профессуры мои. Да что там пудреные эти мартышки, даже… Тс-с-с… Все это будет, будет, но для этого надо вернуться. А для того чтобы вернуться, надо намордник носить, Викауру слушаться — он зря не скажет. И по сторонам невредно посматривать, и внимательно. Место здесь не слишком противное — не то что вчерашняя трясина, но все же запросто сгинуть можно.

Ах, как обрадуется моя ненаглядная женушка, чопорная кобыла моя Антуанетта! Как будет она ухмыляться, нос свой облезлый пудрить с таким видом, будто утирает горючие слезы по горячо любимому супругу! Но нет, ради ее же блага я не доставлю ей такого удовольствия. Господи, да она же десять лет жизни потеряет, если не будет каждодневно вцепляться в меня из-за любого телефонного звонка, из-за любой секретарши, улыбнувшейся мне в мэрии! Видит Бог, есть и другие причины, и, право же, более важные, по которым ей следовало бы денно и нощно молиться за мое благополучное возвращение и заставлять Ирэн делать то же самое. Но глупые склочные бабы не видят своей выгоды, не ценят своего мужа и отца, кормильца и благодетеля… И зря не ценят…

Хильмо Метехинк

Патрон шутит, что змеи в воде не кусаются по двум причинам. Во-первых, потому что боятся захлебнуться и утонуть, а во-вторых, потому что опасаются смыть с зубов яд. Мне нравится, когда Патрон шутит. Раз шутит, значит, еще не скоро выдохнется. Я знал, что он слаломист, наездник и яхтсмен, но спорт — это одно, а болота — другое. Однако держится он молодцом.

Непонятно только, зачем ему было идти со мной. Что я, один с этими шестерыми не справлюсь? Были и посложнее дела. Мог бы со мной Пекаря или Виста послать, а сам-то зачем потащился? Не доверяет? Тогда бы тем более не пошел. И не послал бы даже, а как с Красавчиком — фьють и нету. Кто знает, где Красавчик? Никто не знает.

Нет, тут что-то похитрее. Или у этой группы какие-то документы есть, которыми Патрон завладеть хочет, либо… Либо от того, уберем мы их или нет, зависит жизнь Патрона. Но это вряд ли. Бывали случаи, что он на волоске висел и все равно сам на дело не шел — других посылал. Нет, не могу я его нынешних действий понять… Особенно после вчерашнего. После того как он сказал: «Если со мной что-нибудь случится, приказ остается в силе: этих пятерых и проводника ты должен убить. Как только увидишь. Сразу. Снаряжение, документы и все остальное — сжечь».

…Мы шли по колено в грязной, словно тухлой воде с плавающей на поверхности цветущей тиной. Я впереди, Патрон сзади. Время от времени почва уходила из-под ног, мы по пояс проваливались в невидимые ямы, скользили, падали, поднимались и снова шли. Сквозь непрерывный дождь, бульканье и плеск, резкое кваканье и всхлипы неизвестных болотных жителей. Нам казалось, что мы идем быстро, хотя на самом деле барахтались и ковыляли, едва ли делая более двух километров в час.

Когда почва повышалась, идти становилось еще труднее — путь нам преграждали заросли кустарника, обдирающего лицо и руки. Будто живой, цеплялся он за рюкзаки и комбинезоны, тормозя наше и без того медленное продвижение вперед.

Патрону, шедшему по моим следам, было легче, и периодически он подбадривал меня сиплым шепотом:

— А ну-ка, Хильмо, наддай, докажи, что зря тебя окрестили Дохлым Псом! Покажи, как ты умеешь ходить, Скверный Мальчик! Это же не похоронная процессия, а веселый пикник!

Я едва сдерживался, чтобы не обругать его.

Мы начали подниматься на очередную возвышенность, когда до меня неожиданно донесся крик Патрона. Я обернулся, поискал его взглядом — никого. Скинул рюкзак и бросился назад. У подножия холма, чуть правее места, где я поднимался, раскинулась топь, прикрытая бледно-зеленым ковром мха. Если Патрон оступился и попал туда…

Тонкая пленка мха была разорвана, и коричневая вода плескалась под руками Патрона. Без рюкзака он, вероятно, выбрался бы на твердое место, а так лишь отчаянно бултыхался, все больше проваливаясь в глубину. Чтобы удержаться на поверхности, он барахтался изо всех сил, но бурая жижа неотвратимо его затягивала. Судорожными движениями он лишь мешал себе, приближая свой конец.

Искать слегу было некогда, бежать за рюкзаком, в котором лежали веревки, — тем более. Я отстегнул от комбинезона куртку, привязал к брючному ремню, присоединил ремень от автомата и метнул автомат Патрону. Сделано это было вовремя — он уже начал отплевываться грязью, когда автомат упал рядом с его головой.

Патрон вцепился в импровизированный ремень, я слегка потянул его, потом рванул на себя что было сил — тщетно.

— Возьми ремень в зубы и сбрось рюкзак!

Извиваясь и отхаркиваясь грязью, Патрон последовал моему совету.

Я рвал и тянул его на себя, куртка трещала в моих руках, но каждый рывок освобождал тело Патрона из объятий болота лишь на один-два сантиметра.

— Это не проспект, надо и под ноги смотреть! — проворчал я, когда Патрон наконец оказался на твердой земле.

Лицо у него было меловое, а губы так крепко стиснуты, будто он поклялся не произнести в оставшуюся часть жизни ни одного слова.

— Чего это вас в топь потянуло? — продолжал я ворчать, отстегивая от пояса флягу.

— Змеи, — разжал зубы Патрон и мотнул головой в сторону.

Я проследил за его взглядом и невольно вздрогнул — две гигантские змеи оплелись вокруг невысокого куста и следили за нами холодными немигающими глазами. В первый момент мне показалось, что там не две, а два десятка змей — такими они были длинными. Голубоватые тела их, отсвечивающие металлом, по толщине не уступали бревнам. Немудрено, что при виде такой мерзости Патрон шарахнулся в сторону.

Змеи, однако, не предпринимали никаких попыток напасть на нас, и, когда первая оторопь прошла, мы, не сводя глаз с жутких тварей, стали подниматься на холм. Не знаю, как Патрона, а меня больше всего угнетало сознание собственного бессилия. Свой автомат Патрон при падении утопил, мой был забит тиной, и, главное, у меня не было уверенности, что пули, даже разрывные, остановят этих старших сестер анаконды, вздумай они броситься на нас. Я впервые ощутил, что поход наш очень далек от загородной прогулки и здорово отличается от тех дел, которыми мне приходилось заниматься раньше.

Патрон, постоянно оглядываясь, не отставал от меня ни на шаг, буквально наступая на пятки. Без рюкзака и автомата ему было не по себе.

Мысль о том, что пикник наш может закончиться совсем не так весело, как нам бы хотелось, видимо, посетила и его, потому что, когда мы отошли на значительное расстояние от змеиной топи и устроили привал, он сказал мне те самые слова о приказе, который я должен выполнить в любом случае. Но если уж такой человек, как Патрон, говорит, что дело надо довести до конца даже в случае его смерти, тут не только задуматься — задрожать впору. По всему видать — ставка нешуточная.

Насколько я знаю Патрона, больше всего он ценит свое общественное положение и собственную жизнь. Так ради чего он мог поступиться, хотя бы временно, первым и рисковать вторым? Не могу себе представить.

Даниэль Сале

Выстрел прозвучал неуверенно, словно растворился в дожде. Я вздрогнул — никак не могу побороть в себе отвращения к оружию. Вот так же я вздрагивал, проходя мимо тиров, в большом количестве расплодившихся за последние годы. Мне повезло: мое поколение родилось после войны, и при звуке выстрела даже самые нервные, вроде меня, только вздрагивают и отворачиваются. Те, кто воевал и остался жив, реагируют иначе. Помню, какой-то оборванец с протезом вместо ноги вырвал у прилично одетого юнца пневматическое ружье и принялся колотить им владельца открытого летнего тира, задыхаясь и выкрикивая: «По матерям учишь щенков стрелять! Кровью торгуешь, гнида! Убью-у-у!»

Карабины есть только у Валентина и Батисты, и стреляют они редко. Валентин — потому что привык кормиться лесом и без нужды никакую тварь лишать жизни не будет, а Батиста… Батиста, наверное, помнит еще тяжкий гул бомбардировщиков и атомное зарево, полыхающее во весь горизонт. Он не признается, но кое по каким словечкам я догадался, что он с Севера. И не с другого материка, а с нашего.

— Что там такое? — спрашивает Эрнест, любящий стрельбу не больше моего.

— Так, показалось, — говорит Валентин хмуро. Всматривается в просветы между сине-зелеными хвощами, вскидывает карабин на плечо и снова шагает вперед. И опять под ногами у него чавкает и плещется темная вода.

Один за другим скрываются в серой пелене дождя Валентин, Эрнест, Десто. Я медлю, и тут же раздается окрик Батисты:

— Даниэль, не спи — увязнешь!

Я выдираю ноги из болота и шагаю вперед.

Наверно, Батиста хороший человек: у него ясные глаза. Но с тех пор, как он стал замыкающим, я его почти возненавидел. Он идет следом за мной как тень, как живой укор моей физической неподготовленности к подобного рода похождениям. Ни разу еще он не обругал меня, однако остроумие свое оттачивает на мне постоянно. Вот и сейчас, кажется, говорит что-то про мою нефункциональную долгоногость. Но мне не до него. Бреду как во сне, придерживаясь за высокие, в два человеческих роста, хвощи, переваливаясь с кочки на кочку, как автомобиль с пропоротыми скатами.

— О, черт!

— Что с тобой?

— Ау-ва-ва! — Я извиваюсь, как червяк на углях, — на шее у меня шевелится что-то мокрое и холодное.

— Стой! — Батиста извлекает из моего капюшона большую — размером с грейпфрут — пятнистую лягушку. Желто-зеленая пакость — фу!

— Откуда это?

— С хвоща, — говорит Батиста, сует эту тварь мне под нос и смеется придурковатым смехом. Ему смешно! А мне плакать хочется. В голос рыдать! Несчастный я человек. Обязательно со мной какие-то истории приключаются. Не с кем-нибудь, а именно со мной.

— Выкинь ты ее! — Я отталкиваю руку Батисты.

— Да ты гляди, какая прелесть! И ведь любовь с первого взгляда — всех пропустила, а при виде тебя не удержалась — спрыгнула для знакомства.

— Дрянь древесная! Это потому, что я за хвощи руками хватался. — Я вытираю шею платком и собираюсь пожаловаться Батисте на судьбу — все легче, когда поплачешься, но в этот момент где-то впереди громко ухает. Еще и еще раз.

— Кажется, взрывают что-то?

Улыбка медленно сползает с лица Батисты.

— Ну-ка, догоним остальных.

Валентин, Эрнест и Десто стоят кружком и прислушиваются. Теперь мне совершенно ясно, что это взрывы. Они следуют один за другим, цепочкой идут с востока на запад. Не так уж далеко от нас. Земля под ногами вздрагивает от толчков, с хвощей начинают падать крупные капли воды вперемежку со слизняками, и я поспешно надвигаю на голову капюшон.

— Что бы это могло быть? — растерянно спрашивает Десто, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Странно, я думал, здесь уже взорвали все, что только можно. Да и жилья тут нет, а работы проводить некому и незачем, — говорит Эрнест и лезет в планшет за картой.

Карту эту каждый из нас помнит наизусть. И не только потому, что мы часто рассматриваем ее, чтобы выбрать наикратчайший и наиболее безопасный путь, но и потому, что каждый, за исключением, может быть, Батисты, принимал участие в ее составлении. Ведь первоначально у нас была только топографическая съемка пятидесятилетней давности и более чем туманные выписки из архивных документов республики Пасси.

Эрнест водит пальцем по обернутой в пластик бумаге, хотя и без того известно, что никакого жилья здесь не было и работ в наше время, по имеющимся у нас сведениям, не ведется. Эрнест недоуменно пожимает плечами, и тогда Батиста говорит:

— Это не взрывные работы — это бомбежка.

Наши начинают спорить и делиться своими догадками, а я, как самый молодой и непутевый участник экспедиции, стою в сторонке и помалкиваю, поглядываю на Десто, с которого здешние болота уже успели содрать лоск.

Если бы у меня не было собственного интереса, я бы никогда не отправился с ним на поиски Станции. Он небось думает, что я как самый последний олух так и буду вечно таскать для него каштаны из огня. Неплохо устроился — неизвестный мальчик пишет для него ученые статьи, а он на них, как тесто на дрожжах, пухнет. Но зря мой светский лев обольщается — кормится он моими мозгами лишь до тех пор, пока мне это выгодно. Как только я закончу вычисление временных параметров, нужен он мне будет, как дырявый башмак.

В принципе работа почти завершена, и я мог бы уже сейчас послать Десто подальше. Именно это я и собирался сделать, когда он предложил мне отправиться на Станцию. Нил Иверлюн, мой университетский наставник, настойчиво и уже не в первый раз приглашал меня в Столицу, а женитьба на Меллине позволила бы на первых порах хотя бы устроиться там с комфортом. Сама девчонка давно ждет, да и родители ее намекают… Однако у меня, к счастью, хватило ума согласиться выслушать Эрнеста, и речь его сразу изменила мои планы. Шутка ли — представился уникальный случай ознакомиться с последней практической работой Анны Теодора Клозея Унга — моего учителя, правда заочного, и кумира.

Унг одним из первых занялся проблемами создания искусственного мозга и разработкой программ для супермозга. Ему принадлежала гениальная мысль об инерционности Истории, выраженная языком математических формул и ставшая теоретической базой для всех последующих изысканий в этой области. Иногда мне кажется, что, продолжай Унг работать в прежнем направлении, мы бы уже могли совершать хронопроколы, упоминания о возможности осуществления которых имеются в его работах того периода. Но он неожиданно увлекся теорией Николая Козырева. Того самого астронома, который в середине прошлого века выдвинул гипотезу о возможности вулканической деятельности на Луне, поскольку Луна и Земля представляют собой причинно-следственную пару и последняя подкачивает свой естественный спутник энергией через время.

Исследования Унга блестяще подтвердили предположения Козырева о четырехмерности материального мира, доказав, что время действительно является необходимой составной частью всех процессов во Вселенной, более того, главной движущей силой всего происходящего, так как все процессы в природе идут либо с выделением, либо с поглощением времени. С хроно-пространственными постулатами Унга знаком каждый мало-мальски грамотный физик, однако до беседы с Эрнестом я и не предполагал, что положение его об искривлении пространственно-временного континуума, возникающем вокруг причинно-следственной пары, нашли свое практическое воплощение в Большом Ковше. Этим-то Большим Ковшом, энергетическим насосом, и является, судя по документам, представленным Эрнестом, строго засекреченная в свое время правительством Масенды Станция, к которой мы направляемся.

— Даниэль! Даниэль, ты спишь, что ли?

Батиста тряхнул меня за плечо, и я с раскаянием обнаружил, что, кажется, опять не к месту задумался.

Валентин

Больше всего меня, пожалуй, раздражает дождь: он то перестает, то снова начинает накрапывать, и так по десять раз на дню. От него не спасает ни плащ, ни якобы водоотталкивающий комбинезон. Влага всюду. Мы мокрые с головы до пят: капюшоны, высокие сапоги — все бесполезно. Это не лес — это ад, сюда надо ссылать преступников и военных. А ведь когда-то здесь росли пальмы, цвели орхидеи, между переплетениями лиан порхали большие пестрые бабочки. Как могло все это превратиться в болота? Видал я сельву, изуродованную ядерными взрывами, сожженную, перепаханную снарядами, видал радиоактивные пустыни и солончаковые пустоши, но такой мерзости видеть не доводилось. Разве что в Мертвых городах, да и то нечасто…

Я вскинул карабин и нажал на спуск. Жирно колышущийся, похожий на медузу паук словно взорвался — брызнул гнойной жижей во все стороны. А белесая паутина так и осталась сиротливо качаться между черных корявых стволов. Будто гигантская снежинка.

Недостойно охотника без необходимости стрелять по живому, однако после случая с лягушкой приходится быть начеку. У Даниэля шея вздулась — не повернуть — и такого малинового цвета стала, что смотреть страшно. А Батиста с рукой мучается. Такая вот здесь живность водится — обычная древесная лягушка, а слизь у нее какая-то ядовитая, оказывается.

Деревца вокруг тянутся кверху, как живые, и кочки за собой тянут. Жарко, душно. Влажный воздух, кажется, можно ножом, как желе, резать, как кисель, по кружкам разливать.

Да… Знал бы, трижды подумал, прежде чем идти сюда. Мокрицы, лягушки ядовитые, змеи, мошкара проклятая, мхи ненормальные — а все почему? Ну, предположим, плотины на Таноэ — Светлой реке во время войны разрушили, затопило здесь все. Но ведь живность-то такой уродливой от воды стать не может! А здесь прямо-таки заповедник уродов и аномалий — одни туджаны чего стоят. Хорошо хоть мы на их гнездовище ни разу не вышли.

Не зря, ох не зря Пахито сбежал. Как узнал поточнее, куда мы идем, так и рванул в родную деревню — ищи его свищи. Нечистое место — вроде Мертвых городов, а то еще и похуже — туда хоть вездеходом можно добраться. Впрочем, что вездеход? Народ-то большей частью не по дороге, а в самих городах мрет. И не столько мрет, сколько с ума сходит, — страшное дело. Кто поглубже на Запад заберется — от жадности или по незнанию, — считай, пропал. Потому правительство и делает вид, будто и нет этих городов вовсе, — столько экспедиций уже пропало, что новые посылать — себе дороже. Хотя, кто знает — запросто может статься, что предыдущие экспедиции мародеры порешили. С Мертвыми городами тут ведь в чем сложность? Мало добром в них разжиться — надо еще и от всяких напастей уберечься, и чтобы на обратном пути в Порт-Андебару эти мерзавцы не подкараулили и на все добытое лапу не наложили. Думал, хоть здесь этих тварей нету, а выходит, и сюда добрались.

Ну, предположим, пронюхали они о нашем походе — тайны мы из него не делали, но зачем им на нас бомбы сбрасывать? Какая им в нашей смерти корысть? Разве что намереваются они Станцию в собственных интересах использовать. Возможно такое? Вполне. Потому, значит, и бомбят… Прямо скажем, не от большого ума — в таком-то тумане да мороке, который эти топи мерзостные выделяют, они скорее вертолет свой угробят, чем нас отыщут.

Да-а-а… Давненько не приходилось мне слышать звуки бомбежки. С раннего детства, пожалуй, — с тех пор, как нас запихивали и заталкивали в набитые до отказа эвакуационные составы. Только детей. Мы не то что сидеть — стоять не могли, дышали по очереди, а в вагоны затискивали все новых и новых пацанов и девчонок. Отрывали от матерей, не обращая внимания на писк и плач, и пихали, пихали, пихали… Лишь бы спасти. А на станции уже рвались бомбы, чадящим факелом горела водокачка и захлебывались истошным лаем зенитные установки…

Между деревьями мелькнуло что-то огненно-красное, я вскинул карабин. Сделал несколько шагов вперед — красный предмет не двигался. А еще через несколько шагов я смог его рассмотреть.

На треть увязнув в грязи, передо мной лежала гигантская колбасина, окрашенная яркими бело-алыми поперечными полосами. Рядом висел зацепившийся за дерево парашют. Я обернулся и позвал Эрнеста. Он подошел и остановился рядом, вглядываясь в пеструю «колбасу».

— С вертолета сбросили?

Я кивнул.

— Думаешь, к Станции еще одна группа идет?

— Зачем же тогда этот район бомбят? Может, это ловушка?

— Какая? — не понял Эрнест.

— Мы начнем распаковывать этот тюк, а там мина. Говорят, во время войны такие случаи бывали.

Подошли остальные.

— Так что, пройдем мимо?

— Погодите, дайте я посмотрю, — вызвался Батиста.

— Куда ты со своей рукой!

— Ничего, я в этом разбираюсь, — отмахнулся он от наших возражений и двинулся к «колбасе», размерами превосходящей легковую автомашину. Обошел ее со всех сторон, вернулся к нам. — Помогите снять рюкзак. Спасибо. Теперь отойдите подальше. Думаю, ничего опасного нет, но все же…

Эрнест сделал нам знак рукой — отойдем. А про себя, наверно, подумал: «Батиста не физик, его не так жалко, если что. Он свою миссию выполнил». Эрнест стал жестоким, ну, может быть, не жестоким, но жестким. Я раньше не предполагал, что он может быть таким. Неужели ему так необходима эта Станция? Впрочем, конечно, необходима. После того как от него ушла Катрин и увезла сына, смысл его жизни сконцентрировался на том, чтобы найти Станцию. Она все оправдает, она докажет, что все его хождения по инстанциям — не прихоть, не мания умалишенного. Что как раз те, кто не верил ему, и есть настоящие сумасшедшие, а мы, уверовавшие, — благодетели рода человеческого…

— Идите сюда, взгляните, что нам небесные покровители послали, — позвал нас Батиста, демонстрируя содержимое «колбасы».

На пестрой ткани аккуратно были разложены: надувная палатка-плот, два автомата, жестянки с патронами, ящик с гранатами, несколько ящиков консервов, тюк одежды и еще целая куча различных коробов и коробочек.

— Н-да… — растерянно протянул Эрнест и повернулся ко мне. — Ну и что ты по этому поводу скажешь?

— А что говорить? Если бы мои друзья оказались в этих местах и я мог бы отправить им посылку, содержимое ее было бы точно таким же.

Анданте

Бруно Санчес

Мы с Хильмо работали как каторжные, однако на изготовление плота у нас ушло часа два. Плот вышел так себе — не зря Хильмо дал ему пышное название «Мечта самоубийцы». Приличных деревьев вокруг не нашлось, и мы вынуждены были ограничиться тем, что положили два слоя жердей один на другой, связали их веревками и накрыли брезентом. Мы надеялись, что овраг будет небольшим, и весел делать не стали, да и не из чего было их делать. Выбрали две жерди поровнее для шестов и двинулись в путь.

Сначала все шло благополучно, если не считать того, что плот под нашей тяжестью опустился и плыли мы, стоя по колено в воде. Управлять «Мечтой самоубийцы» оказалось гораздо сложнее, чем я ожидал. Мало того, что шесты часто не доставали дна — попадали в ямы и немалого труда стоило сохранять равновесие и удерживаться на ногах, приходилось еще и постоянно лавировать, чтобы не натолкнуться на торчащие из воды обломки сгнивших деревьев. Один раз Хильмо не успел вовремя свернуть, плот наш задрал левый передний угол и едва не встал вертикально. Как тут не пожалеешь об утопленном рюкзаке и о том, что ни одна из обещанных Шварцем посылок до нас так и не дошла. Впрочем, если бы можно было точно сориентироваться в этих Богом проклятых местах, то и в походе нашем нужды бы не было — высадились бы прямо на Станции — и все дела.

— Осторожно!

Трухлявый ствол упал в метре от плота, обдав нас фонтаном брызг.

Стоячие деревья стали попадаться чаще. Плохо то, что они сплошь трухлявые и рушатся при малейшем толчке, причем изнутри кишат отвратительного вида насекомыми, которые принимают наш плот за спасательное судно.

Плывем мы медленно, и все же разрыв между нами и группой Александеро должен был уже значительно сократиться. Если, конечно, они пошли в обход — а чего ради им напролом переть? Расчеты эти справедливы, правда, лишь при том условии, что я правильно определил местонахождение Станции. Но условие это можно считать соблюденным — если уж я с целым штатом специалистов ошибся, то Александеро ошибся наверняка и раньше нас ему на Станцию не попасть.

— Патрон, внимание!

Я поднял голову. Плывем почти час, а противоположного берега все не видно — ничего себе овражек!

— В чем дело?

— Посмотрите назад!

Позади плота, слева и справа, покачивались на воде несколько темных толстых бревен.

— Туджаны. А ну-ка поднажмем!

Я не стал возражать, хотя туджаны, которые изредка попадались нам на глаза, казались мне довольно неуклюжими и миролюбивыми тварями.

Несколько минут мы молча толкали плот вперед.

— Отстали? — спросил Хильмо, наваливаясь на шест всем телом.

— Нет, движутся за нами.

Теперь позади было уже больше десятка «бревен», и они явно двигались за плотом.

Плыть стало легче — дно повышалось, начали попадаться крохотные островки, поросшие густым кустарником.

Усердно налегая на шесты, мы обошли один за другим несколько островов, и перед нами снова открылась чистая вода. Далеко впереди, сквозь дымку тумана, столь характерного для этих мест, угадывались очертания берега. Я уже решил, что туджаны остались позади, когда Хильмо крикнул, указывая вправо:

— Вон они! Целая армада!

Из-за островков выплывали темные туши туджанов.

— Может, причалим к островку, переждем? — предложил я. Выглядели туджаны угрожающе, и на твердой земле я бы чувствовал себя увереннее.

— Может, они не нападут, — с сомнением в голосе ответил Хильмо. — А если нападут, то лучше пробиваться к берегу. Слишком эти острова малы.

Островки действительно были маловаты, чтобы на них можно было отсидеться.

— Переходи вперед и старайся не терять скорость — я прикрою. — Хильмо перебросил автомат на грудь, открыл свой изрядно похудевший рюкзак и, вытащив остальные магазины, рассовал их по карманам комбинезона.

Мы поменялись местами и снова налегли на шесты.

Смотреть на Хильмо было приятно. Его широкая, коренастая фигура излучала уверенность в своих силах и готовность драться до последнего, и я еще раз убедился, что выбрал подходящего спутника. Последнее время он, правда, нет-нет да и сбивался на «ты», но это не режет мне слух. Бывают обстоятельства, когда этикетом можно и пренебречь.

Туджаны догоняли. Они шли словно загонщики — полукругом, и полузакрытые глазки их тускло поблескивали желтым огнем. Сомнений в том, что они хотят напасть на нас, у меня лично не осталось.

Выглядят эти твари отвратительно, и я, признаться, до недавнего времени даже не слышал об их существовании, а услышав, не поверил бы. Хотя после войны столько мутантов развелось, что опытный человек любой небылице поверит, а сомневаться станет разве что такой домосед, как я.

В деревнях, стоящих у восточного края болот, этих тварей называют прыгающими крокодилами. Как они прыгают, я не видел и видеть не желаю, но внешне они действительно напоминают крокодилов, только задние ноги у них не кривые и короткие, а длинные и хорошо развитые. Уродливая морда этих тварей покрыта неровными шишковатыми наростами, которые расположены около самых глаз и порой мешают туджанам видеть. Кожа их напоминает кору старых деревьев — черную и шершавую на вид, покрытую то ли складками, то ли трещинами, в которых обитают маленькие серо-желтые жучки. Бр-р-р!

Я вздрогнул — за спиной коротко рявкнул автомат Скверного Мальчика. Пули защелкали по воде, и два ближайших туджана на мгновение замерли, словно натолкнулись на прозрачную стену. Плот вильнул в сторону, и мне пришлось на время забыть о Хильмо, туджанах и цели нашего похода, сосредоточив все внимание на управлении плотом. Сейчас только от моей ловкости зависело, будем ли мы жить. И не мы одни…

Что было потом, я помню отрывочно. Я изо всех сил толкал плот и не сразу заметил, что туджаны взяли нас в кольцо. Я крикнул Хильмо, предупреждая его об опасности, и он перенес огонь на тварей, преграждавших нам путь к берегу. Я видел, как пули входили в буро-зеленые шкуры туджанов, а они все продолжали плыть. Помнится, я пожалел, что на одном из привалов мы, чтобы облегчить рюкзаки, выкинули гранаты…

Я тянул и толкал плот, не давая ему ни на минуту остановиться, и все же мы двигались слишком медленно…

Не будь Скверный Мальчик превосходным стрелком, эти твари наверняка бы нас сожрали. Стоя в классической позе — левая нога вперед, туловище вполоборота, Хильмо не просто расстреливал нападающих — он бил их выборочно, словно прорубал просеку, всаживая в каждого не меньше десятка пуль. Он утратил вид лихого вояки и выглядел как человек, выполняющий тяжелую работу, требующую большого внимания и напряжения всех сил.

Когда расстояние между нами и туджанами сократилось до нескольких метров, а перед плотом образовалось окно чистой воды, Хильмо перебросил за спину автомат и схватился за шест.

Чудом проскочили мы между нападающими, кровь которых окрасила воду грязно-багровыми разводами, причем один успел-таки отхватить от моего шеста изрядный кусок — зубы у них страшные, а другого Хильмо пришлось скидывать с плота… Как бы то ни было, мы вырвались из кольца, но до берега было еще далеко, а туджаны уже снова выстроились полумесяцем. И тогда меня осенила гениальная мысль — я бросил шест и принялся развязывать рюкзак. Хильмо посмотрел на меня как на сумасшедшего и продолжал толкать плот вперед — к берегу.

Универсальное средство для разведения костра под дождем — не бог весть какое оружие, и все же огненная стена, отгородившая нас от туджанов, несколько минут нам подарила. Нам некогда было любоваться достигнутым эффектом, но, когда из огня вырвались, словно горящие катера, три первых туджана, на это, право же, стоило посмотреть.

А потом туджаны снова стали нас догонять, и снова мы толкали плот, а Хильмо время от времени брался за автомат и расстреливал наиболее ретивых преследователей…

Почему-то мы думали, что стоит нам выбраться на берег — и все кончится само собой, однако на суше положение наше ухудшилось — туджаны начали прыгать.

Наверно, это забавное зрелище, если смотреть на него со стороны, но когда в воздухе, прямо у тебя над головой, оказывается лязгающая зубами туша килограммов этак на триста, желание забавляться пропадает. Особенно если автомат один на двоих и патроны на исходе.

Мы бежали так быстро, как я не бегал никогда в жизни. Грудь разрывалась, ноги дрожали и деревенели. Земля, словно живая, всхлипывала, вздымалась и опадала под ногами. Временами я слышал за спиной грозный клекот автомата, и он казался мне райской музыкой — значит, есть еще патроны, значит, еще поживем…

Туджаны обходили нас то слева, то справа, и мы, соответственно, шарахались то вправо, то влево, не заботясь о направлении движения. Сначала мы мчались мимо редких трухлявых деревьев, потом мимо гигантских хвощей, потом продирались сквозь кустарник. Я был впереди, потом впереди оказался Хильмо, и я едва поспевал за ним.

А потом я упал. И надо мной стоял Скверный Мальчик с автоматом в руках и стрелял, стрелял, стрелял… Словно вколачивал гвозди. Стрелял уже не очередями, а одиночными, и отработанные гильзы шипели, падая в воду. И лес, казалось, насквозь был пропитан сладковатым запахом крови.

Кончились патроны, и мы снова бежали. По грязной, будто протухшей воде, по серому ковру мхов, по скользкой рыжей земле. Скользили, падали, вскакивали и снова бежали. Хильмо по пояс провалился в какую-то яму, и я, ругаясь последними словами, тянул и тащил его…

А потом все кончилось. Мы миновали какой-то особенно колючий кустарник и обнаружили, что туджаны прекратили преследование…

Была тишина и темнота. Полное блаженство сменилось страхом: если Шварц не выдержал и послал вертолет бомбить Станцию один раз, он запросто может сделать это и вторично. Но, спасшись от туджанов, попасть под бомбы милого дурака Шварца — это не просто глупо, а глупо до отвращения. Значит, надо идти. Быстро идти, быстро делать свое дело и быстро возвращаться.

Я поднялся с мокрой земли и легонько ткнул Хильмо носком сапога:

— Вставай, время не ждет.

Тело отчаянно болело, но надо было собраться с силами, надо было идти вперед.

Эрнест Александеро

Какое счастье выйти наконец-то из этих бесконечных болот на твердую землю и не видеть больше перед собой высокой жухлой травы с предательски яркими пятнами мха, прикрывающего промоины черной воды, мертвенно-бледных хвощей, плавающих змей, туджанов и прочей пакости. Даже тучи комаров, столь сильно досаждавшие нам в последние дни, куда-то вдруг разом пропали, а птицы, которых за три недели наших скитаний по болотам я изредка слышал, но ни разу не видел, встречались здесь на каждом шагу и с шумом и писком выпархивали прямо из-под ног.

Все радовало наш взгляд: зеленая трава, блеклые краски луговых цветов, бабочки, стрекозы и живые деревья. Моросящий дождь прекратился, и мне даже на какой-то миг показалось, что сквозь пелену низких облаков тускло поблескивает диск солнца.

Впервые мы не выставили на ночь дозорных и все пятеро завалились спать на расстеленный около долгожданного костра брезент. Разумеется, после того как мы слышали взрывы и нашли посылку, предназначавшуюся, вероятнее всего, преследующей нас группе, это было легкомысленно, однако поход так измотал нас, что пришлось рискнуть. Сколько я ни убеждал себя в необходимости выставить ночной караул, сил у меня достало лишь на то, чтобы подняться и затоптать костер.

Я вглядывался в усталые, обросшие щетиной и распухшие от комариных укусов лица товарищей, смотрел на их оборванные комбинезоны, ободранные и сбитые пальцы и думал о том, что нам пока везет — мы выбрались из этих проклятых болот без потерь. В том, что мы сумеем найти Станцию, я не сомневался, не пугала меня и встреча с мародерами — благодаря найденной «колбасе» мы были прилично вооружены. Однако если, добравшись до Станции, мы обнаружим, что она уже занята, поход наш окажется не только бессмысленным, но и скорее всего гибельным для всех нас. С вертолетом нашим конкурентам ничего не стоит отыскать ее и подготовить нам достойную встречу. Додумать эту мрачную и уже не первый раз приходившую мне в голову мысль я не успел, сраженный тяжелым, беспокойным сном.

Мне снилась Катрин, умолявшая меня не ходить на Станцию. Цеплявшийся за материнскую юбку Освальд сначала вторил ей: «Папа, не надо! Папа, не надо!» — а потом в руках у него появился массивный армейский пистолет и он, с трудом подняв его, начал в меня стрелять…

Первое, что сделал Валентин, разбудив меня, — это сунул мне под нос часы:

Я спросонья обругал его, как будто он был виноват в том, что мы так заспались, и принялся расталкивать остальных. Пока мои товарищи нехотя поднимались, протирали глаза и чистили перышки, Валентин успел разжечь костер и вывалил в котелок содержимое нескольких консервных банок, решив, видимо, что время, затраченное на добрый завтрак, окупит себя сторицей. И, надо признать, лица этих засонь при виде булькающего в котле варева начали проясняться.

— Похоже, у нас намечается пиршество, — оживленно пробормотал Даниэль, крадучись и, по своему обыкновению, как-то боком подбираясь поближе к костру. — Хорошо поспали, хорошо поедим, глядишь, и вовсе на людей станем похожи.

— Чего-то не хватает, а? — Валентин запустил пятерню в густую черную бороду и задумался.

— Музыки. Правильному пищеварению способствует тщательно подобранное музыкальное сопровождение, — сообщил Десто и полез в рюкзак за приемником.

— Да не мучь ты его, опять только треск да помехи услышишь. Надоело, — остановил его Валентин. Повел из стороны в сторону коротким, похожим на картошку носом и торжественно возвестил: — Знаю! Знаю, чего не хватает, — лаврового листа! Где-то он у меня здесь был… Даниэль, не суй нос в котел, свари лучше кофе.

— И не думал совать. Между прочим, вы заметили, какие тут странные деревья растут? Листья острые и узкие и расположены перпендикулярно земле.

— Точно. А стволы голубые и блестят, будто металлические, даже не скажешь, что это кора. Я о таких и не слыхивал.

— Обрати внимание, они все молодые, после войны уже выросли.

— При чем тут война?

— Да нет, я так просто.

— «Просто»! — передразнил Даниэля Валентин. — Ты смотри, что делаешь, кто же так кофе варит? Это же суррогат, который с молоком пьют, а не кофе!

— Сюда бы Ионату из «Счастливого якоря»…

— Не успел оклематься, а уже по девочкам соскучился?

— Что ты! Просто никто лучше ее в Порт-Андебаре кофе заваривать не умеет.

— Чревоугодник! После стольких дней воздержания ему нужна женщина для варки кофе! Чудовище! — Десто в притворном негодовании воздел руки к небу.

Холодные консервы и влажные галеты, когда мы жевали их, сгрудившись и скорчившись под наспех натянутым тентом, чуть не по колено в воде, не располагали к беседе, и вот теперь, в предвкушении близкого завершения похода и обильного горячего завтрака, словно вознаграждая себя за долгое вынужденное молчание, мы все разом начали болтать чепуху. Видимо, наступила разрядка, и я вдруг тоже почувствовал, что беспричинно улыбаюсь и мне хочется дурачиться и нести лажу. И я уже было открыл рот, чтобы извергнуть поток глупостей, но тут до меня дошло, что среди веселящихся у костра мужчин нет Батисты.

— А где Викаура? Кто видел, куда он ушел?

— Кто ж его знает!

— Придет. Как ложки ко рту поднесем, так и появится.

— Э-ге-гей, Батиста!

— Тихо, здесь я. — Он появился так неожиданно — будто из-под земли вырос. — Пока вы тут гопничаете, я успел отыскать Станцию.

Десто Рейнброд

— Шутишь? — спросил Эрнест неожиданно севшим голосом.

— Какие могут быть шутки? — удивился Викаура. Он вскинул на плечо трофейный автомат, засунул за ремень три гранаты с длинными ручками. — Собирайтесь.

— А завтрак? — уныло протянул Даниэль.

— Если они обнаружат нас первыми, завтракать придется на том свете, — сухо обронил Эрнест, набивая карманы патронами для карабина.

Драться с мародерами, которые, судя по всему, захватили Станцию, мне решительно не хотелось. Я вообще человек мирный, а получить ни за что ни про что пулю в живот — благодарю покорно. Рискнуть ползать по здешним топям в надежде сорвать куш — это одно, а ввязываться в перестрелку — это мне совсем ни к чему.

Я всматривался в лица спутников, надеясь, что хоть у кого-нибудь хватит здравого смысла отказаться от участия в этой авантюре, но не тут-то было. Даже Даниэлюшка, агнец кроткий, и тот, вооружившись карабином, рассовывал по карманам штормовки гранаты. Видит Бог, Даниэлюшка с карабином — зрелище уморительное, однако мне-то было не до смеху. Уговаривать этих безумцев одуматься — все равно что пытаться остановить танк голыми руками. Делать нечего, пришлось взять несколько гранат — благо огнестрельное оружие уже разобрали — и изобразить на лице готовность погибнуть, но выбить неприятеля из этой, тьфу, чтоб ей пропасть, Станции. И зачем только я согласился участвовать в разборке архивов Масенды, зачем привлек к экспертизе Эрнеста?..

— Рюкзаки оставим здесь. Идем налегке и тихо-тихо, стрельбы по возможности не затевать, — распорядился Викаура, затаптывая костер. — Сначала понаблюдаем: если там сильная команда — придется уходить, и лучше сделать это незаметно.

— Понятно, — ответствовал за всех Эрнест, а Валентин — поэт наш доморощенный — изрек очередной свой перл:

и весело осклабился, будто на гулянку приглашал.

Предводительствуемые Викаурой, мы медленно начали взбираться по склону пологого холма, у основания которого провели ночь. Не знаю, как других, а меня, несмотря на то что весь он порос высокими деревцами и разглядеть нас среди них было мудрено, все время преследовало чувство, что вот-вот в брюхо мне вкатят порцию свинца, и я невольно ежился и втягивал голову в плечи.

Я старался держаться позади и потому последним увидел Стену. Она росла и ширилась, пока не встала перед нами грозным монолитом. Ровная, огромная, несокрушимая, неприступная, словно выросшая здесь по воле Творца. Лишь кое-где из-под покрывавших ее разводов грязно-зеленых лишайников и голубоватых мхов выступал ноздреватый серый бетон, напоминая, что все это создано людьми.

Не заметив поблизости ничего подозрительного, мы подобрались к самой Стене и остановились у ее подножия.

— Сильна… — Валентин тихонько присвистнул, а Викаура сказал:

— Высота метров тридцать. И ни одного окна, ни одной двери.

— Отгородились! — буркнул Эрнест, опуская карабин. — Можно попытаться влезть, но без специального снаряжения…

— Судя по изгибу, периметр кольца будет не меньше пяти километров. Как ты полагаешь, Валентин?

— Может, и побольше.

— Значит, должен быть проход, — удовлетворенно заключил Викаура.

Вслушиваясь в их спокойные голоса, я пытался прогнать страх, но избавиться от ощущения, что за мной следят и с минуты на минуту грянет выстрел, я не мог. Черт бы побрал Эрнеста с его завиральными идеями! И зачем, спрашивается, мне понадобилась эта Станция — жил бы и жил себе спокойненько. Имел жену, дочь, да и вообще неплохо оборачивался — так ведь нет: все чего-то не хватало!..

— Двинемся в обход? — спросил Даниэлюшка, беззаботно вскидывая карабин на плечо, и, словно объясняя этот жест, добавил: — Я пока чужих следов не заметил.

— Заметишь еще, — пообещал я, нисколько не сомневаясь, что уж за этим-то дело не станет.

— Поживем — увидим. — Эрнесту явно не понравилось мое «карканье», но время для выяснения отношений было неподходящее, и он лишь раздраженно мотнул головой: — Пошли.

Мы долго брели вдоль Стены, соблюдая все меры предосторожности; мне уже стало казаться, что конца ей не будет, как вдруг перед нами открылся трехметровый проход в форме гигантского кольца, будто вырезанный сказочным великаном. С минуту мы стояли молча, позабыв об опасности, потрясенные размерами циклопической конструкции: толщина Стены была едва ли меньше ее высоты.

— Колоссально! — с нескрываемым восхищением произнес Валентин, а я, на мгновение позабыв терзавшие меня страхи и дурные предчувствия, подумал, что, пожалуй, игра стоит свеч, и попытался прикинуть объемы рабочих помещений, заключенных в Стене…

— Чтобы съесть яйцо, надо его съесть, — проворчал Валентин себе под нос и первым шагнул к проходу, заросшему низким кустарником.

Поколебавшись, я последовал за ним. Мне вовсе не хотелось заслужить репутацию труса, а оставаться на месте было так же опасно, как и идти вперед. Тем более на вид кустарник казался непроходимым, и я готов был поклясться, что люди давненько уже здесь не хаживали.

Валентин

Продравшись сквозь кустарник, сделавший проход в Стене почти непреодолимым, мы по команде Батисты растянулись в цепь и снова двинулись вперед, готовые к любым неожиданностям, но вокруг было по-прежнему тихо.

Хилый подлесок стал быстро редеть, и вскоре в промежутках между деревьями показался большой, матово поблескивающий ангар, стоящий на самой макушке холма, отделенного от нас неглубокой лощиной. Чуть левее ангара к земле припало длинное низкое здание с глухим высоким цоколем и рядом узких, похожих на бойницы окон на втором этаже. Над его крышей, прямо по центру, высился целый лес ржавых искривленных мачт с погнутыми антеннами и сетью провисших и кое-где порванных тросов.

— Это и есть Станция? — спросил Батиста, останавливаясь и с недоверием указывая в сторону неказистых строений. Эрнест пожал плечами, и Батиста продолжал не то с разочарованием, не то с упреком в голосе: — А я, признаться, представлял все это иначе: светлые коттеджи сотрудников, стеклянные полусферы куполов, словом, что-то этакое, фантастическое.

— Фантастическое будет внутри, — спокойно отозвался Эрнест.

Затаившись в кустах, мы довольно долго осматривались и прислушивались, однако ничего подозрительного не заметили. Пели не потревоженные никем птицы, шелестели листья странных, никогда не виданных мною деревьев, мирно поблескивали уцелевшие стекла в стоящем близ ангара здании, да с печальным скрипом, словно жалуясь на судьбу, качались высокие металлические мачты.

Посовещавшись, мы решили, что нет смысла рисковать всем и лучше послать на разведку двух человек. Эрнест, как я и ожидал, сразу полез на рожон и стал доказывать, что идти должен он, и нам с Батистой пришлось потратить немало сил, убеждая его в том, что мы значительно больше разбираемся в подобного рода операциях. Вот когда придет пора копаться в потрохах Большого Ковша, тогда ему и карты в руки, а пока главное его дело — не дать себя подстрелить. Ломался Эрнест долго и угомонился, только выслушав мое изречение, гласящее:

Экспромт имел успех, и мы с Батистой, еще раз оглядевшись по сторонам, отправились изучать местность.

Пригибаясь, прячась за каждый кустик, за любую неровность почвы, мы короткими перебежками преодолели расстояние, отделяющее нас от ангара. Особого беспокойства я не испытывал — шестое или седьмое, в общем, какое-то из неупоминаемых в умной литературе чувств, подсказывало мне, что опасности нет. Обычно я нутром чую, где меня подстерегают неприятности, — что-то тренькает в мозгу не хуже телефонного зуммера, но в этот раз ничего подобного не было.

На плоской вершине холма, возле ангара, облицованного алюминиевыми листами, на бетонной, потрескавшейся от времени взлетной площадке, размеченной потускневшими концентрическими кругами, лежали обломки странного, похожего на самолет аппарата — покореженные, обожженные и расплющенные. Было пусто и тихо, лишь, цепляясь за отогнувшиеся кое-где углы алюминиевых листов неправдоподобно большого ангара, обиженно выл ветер, да привычно шуршал снова начавшийся дождь.

Вдоль чахлого леска, окружавшего холм, тянулся ровный, словно прочерченный по линейке гребень Стены. Разыскивая взглядом приютившие наших товарищей кусты, я заметил, что найденный нами проход в Стене вовсе не единственный — оказывается, вся она рассечена на одинаковые ломти, узкие промежутки между которыми издали похожи на тоненькие светящиеся нити.

— По-моему, людей здесь нет и давно уже не было, — сказал Батиста, когда мы как следует осмотрелись.

Возникшее во мне ощущение безлюдья, выморочности этих мест было сродни тому, что посещало меня на улицах Мертвых городов, и не доверять ему не было никаких оснований. То, что мы успели увидеть — отсутствие тропинок, заброшенная взлетная площадка, заросший лишайниками ангар для техники, — тоже свидетельствовало о том, что людей здесь нет, однако я считал, что, прежде чем вызывать товарищей, мы должны полностью удостовериться в необитаемости Станции, и сказал об этом Викауре. Батиста кивком выразил согласие. Мы обошли ангар, затем стоящее поблизости здание, убедились, что других строений в пределах Стены нет, и лишь после этого просигналили Эрнесту, что он может присоединиться к нам.

Даниэль Сале

Мы дружно навалились на створки ворот, и они со скрипом распахнулись, пропуская в ангар серый дневной свет. Изнутри повеяло холодом и запустением, отчетливо пахнуло гнилью, болотом и еще чем-то странно знакомым — то ли старой краской, то ли резиной, — что вызвало у меня ассоциацию с мчащимися по шоссе автомобилями.

— Будьте внимательны — сюда могла забраться какая-нибудь мерзость, — предупредил Батиста и, держа автомат на изготовку, скрылся в глубине ангара.

Мы последовали за ним, но, пройдя несколько метров, в нерешительности остановились.

— Как муравьи в оперном театре, — сказал Валентин, и эхо невнятно повторило его слова.

Снаружи ангар казался не таким уж большим, и, только войдя внутрь, мы смогли оценить его истинные размеры. Не знаю, как остальные, а я и правда в огромном пустом зале ощутил себя пигмеем и едва удержался, чтобы не повернуть назад.

Сначала у меня создалось впечатление, что ангар из белого, почти не потемневшего с годами алюминия отлично сохранился и, если не считать покрывающих его местами бурых пятен лишайника, успешно противостоит атакам местной флоры. Однако, присмотревшись, я стал замечать трещины в ровных плитах пола, хвощи, растущие по обеим сторонам от входа, островки мха и блестящие лужицы воды, свидетельствующие о том, что сооружение это было покинуто хозяевами очень и очень давно и успело пострадать от сырости и времени.

— По-моему, это помещение предназначалось для дирижаблей, — сказал Валентин, не спуская глаз с Батисты, фигуру которого уже трудно было различить в темноте, сгущавшейся в дальнем конце ангара.

— Неужели строили такие махины? — Десто был явно ошарашен размерами ангара и не пытался этого скрыть.

— До войны, я знаю, был построен по крайней мере один. Его назвали «Колумб», и имел он в длину около трехсот пятидесяти метров. Между прочим, только использованием таких гигантов и можно объяснить, что Станцию удалось построить так быстро в столь уединенном месте, вдали от дорог и городов.

— Батиста, возвращайся! — нетерпеливо позвал Эрнест, будя под сводами ангара гулкое эхо.

Будто в ответ на его слова что-то вспыхнуло в дальнем конце зала, высветив две зачехленные бегемотообразные туши и крохотную фигурку стоящего под ними человека.

— Ого! Никак армейские вертолеты? — Валентин выразительно взглянул на Эрнеста. — Похоже, и тут без вояк не обошлось.

— Военные специалисты могли помогать строить Станцию. Особенно если учесть, что работы по ее созданию курировал сам президент. Батиста! — снова позвал Эрнест, и эхо повторило: «Та-та-та!»

— Тут я. — Батиста появился так внезапно, что мы невольно попятились.

— Тьфу ты, как чертик из табакерки! Что-нибудь интересное нашел?

— Два грузовых вертолета, почтовый самолет типа «кузнечик», три тягача и кое-какую технику помельче. В торце ангара расположены ремонтная мастерская и заправочная, но их я осмотреть не успел.

— Никаких признаков присутствия людей?

— Нет. Думаю, тут никого не было со времен войны. Хотел бы я знать, что здесь стряслось и почему до сих пор не нашлось умника, который добрался бы сюда. Что ни говори, а даже вертолеты эти стоят того, чтобы несколько недель поплутать по болотам.

— Расположение Станции засекречено, а жители ближайших деревень не слишком жалуют эти места. Взять хоть Пахито — уж на что не суеверный малый, да и тот… — Валентин подергал себя за бороду и неожиданно признался: — Честно говоря, мне здесь тоже как-то не по себе.

— В Мертвых городах было лучше?

— Лучше? Да нет, пожалуй, даже опаснее. И все же как-то там все по-другому… — Он пошевелил в воздухе растопыренными пальцами, пытаясь хоть таким образом донести до нас свои чувства.

— Ладно, разберемся, — остановил его Эрнест. — Пойдем-ка, пока не стемнело, на соседнее здание посмотрим.

— Знаете что… — начал Батиста, и в первый раз за время нашего похода я заметил, что он колеблется. — Вы идите, а я останусь здесь и осмотрю вертолеты. Только за фонарем сходить придется.

— Как хочешь, — коротко ответил Эрнест, которому явно не терпелось разобраться с начинкой главного здания, и поспешно вышел из ангара.

— Погоди-погоди. — Валентин поймал товарища за рукав. — Нам ведь тоже фонари понадобятся. Да и остальные вещи неплохо от греха подальше перетащить. И позавтракать наконец не мешает, то есть теперь уже пообедать. Спешить-то некуда, пришли.

Благодетель! Мне хотелось броситься Валентину на шею и расцеловать его. Я уже и надеяться перестал, что кто-то вспомнит о том, что у нас со вчерашнего вечера крошки во рту не было, и вдруг такой сюрприз.

— Ну что ж… — Эрнест пожевал губами, борясь с нетерпением, и, видимо признав справедливость Валентиновых слов, согласился: — Наверно, ты прав. Пошли подзаправимся, заодно и вещи сюда перетащим.

Эрнест Александеро

Массивные двустворчатые двери раскрылись на удивление легко, под ноги хлынула белесая студенистая масса, похожая на овсяный кисель, в нос ударил невыносимый смрад. Мы остановились и, борясь с тошнотой, принялись всматриваться в уходящий в глубь здания широкий коридор, дальний конец которого терялся в непроглядной темноте. В обеих стенах виднелись ряды дверей, с потолка и простенков свешивались пузырящиеся желто-зеленые лохмотья, стекавшая с них слизь затягивала пол коридора колышущимся бледно-желтым ковром. От него-то и шел этот зловонный, удушливый запах.

— Без масок здесь не обойтись, — пробормотал Валентин, отступая на свежий воздух.

Опять задержка! Утопая по щиколотку в комковатой, напоминающей лягушачью икру слизи, я сделал несколько шагов по коридору в надежде привыкнуть к чудовищной вони, но вскоре ощутил такой позыв рвоты, что вынужден был вернуться к товарищам. Валентин прав, без масок тут долго не выдержишь.

Пока Даниэль бегал за респираторами, мы успели обойти плоскую коробку здания, представлявшую собой квадрат размерами приблизительно двести на двести метров. В каждой из его сторон было по входу. Один оказался заперт, а остальные два — в таком же скверном состоянии, как и первый, выходящий к ангару.

Натянув респираторы, мы снова вошли в коридор, но, хотя на этот раз дышать было значительно легче, полностью уберечь нас от мерзкой вони не могли даже маски. С трудом удерживая равновесие на скользком полу, подсвечивая себе фонариками, мы пробирались вдоль влажной стены до тех пор, пока впереди не забрезжил тусклый свет. С каждым шагом студень под ногами становился все тоньше, свет все ближе, и вот наконец Валентин, шедший, как всегда, впереди, остановился и выключил фонарь.

Мутный свет серого дня лился сквозь стеклянный колпак. Смонтированный в перекрытии второго этажа, он освещал шедший перпендикулярно нашему и параллельно наружной стене здания коридор и две лестницы, ведущие в жилой ярус. Еще раньше, разглядывая территорию Станции из укрытия, в котором оставили нас Валентин и Батиста, я подумал, что первый, безоконный этаж этого сооружения является всего лишь частью некой подземной установки, на крыше которой построен жилой дом — квадратная баранка, окружающая внутренний дворик с целевыми антеннами. Если это так, то коридор, по которому мы идем, должен привести нас к центральному залу, где размещалась пусковая или операторская и откуда осуществлялось руководство всеми звеньями, составляющими комплекс Станции.

Все четыре коридора должны были, по моим расчетам, сходиться у командного пункта, ради которого фактически и было возведено это сооружение, и, значит, следуя прямо, ошибиться мы не могли. Объяснять, однако, мои резоны остальным было слишком долго, и я, не снимая респиратора, сделал Валентину знак следовать за мной и двинулся дальше.

Дверь, ведущая во внутренний дворик с целевыми антеннами, как я и ожидал, была заперта. Взломать ее ничего не стоило, но мне показалось более разумным поискать обходные пути. Две лестницы, выходящие в новый коридор и освещенные, как и предыдущие, фонарями верхнего света, вели не только на верхний, но и на нижние этажи и вполне могли связывать надземную часть Станции с пусковым залом. Для меня, во всяком случае, было очевидно, что на верхнем ярусе делать нам нечего, и, проверив ногой надежность ступеней, я начал медленно спускаться.

Пройдя два марша, я вынужден был снова включить фонарь. Валентин последовал моему примеру.

— Смотри-ка, лифт. — Он рискнул поднять маску и, втянув носом воздух, произнес: — И вонь почти пропала — можно жить.

— Можно, — согласился я, осматриваясь. Напротив лифтовой двери стояли стол и стул, на стене висел выкрашенный шаровой краской металлический ящик. — Если это место для охранника, то мы идем правильно.

Остальные, содрав респираторы, начали негромко переговариваться:

— Раз есть лифт, внизу не меньше пяти этажей.

— И дышать стало легче. Вот бы свет зажечь. Должно же здесь быть аварийное освещение!

— Надо будет дизельную электростанцию поискать. Уж что-что, а дизель я запустить сумею. — Валентин нажал на кнопку лифта. — Ясное дело — обесточено.

— Пошли дальше, тут этаж явно промежуточный.

Мы спустились еще на два марша, и я с радостью убедился, что мои предположения были верны. В обе стороны от лифтового холла расходился широкий коридор, а прямо перед нами оказалась чуть утопленная в стену высокая дверь.

— Закрыта, — сообщил Валентин. — Нам сюда или пойдем еще ниже?

— Пожалуй что сюда. Сможешь открыть?

— Посветите.

Мы направили лучи фонарей на дверь, и Валентин, закинув за спину автомат, принялся ощупывать ее, то нагибаясь к самому полу, то привставая на цыпочки, постукивая костяшками пальцев и прижимая ухо к темно-красному пластику, точно врач, выслушивающий больного.

— Магнитный замок, — заключил он наконец. — Отойдите-ка.

Мы отступили подальше, а Валентин, вооружившись автоматом, прицелился и три раза выстрелил в то место, где, по его мнению, стоял магнитный замок. Две пули вошли в толщу двери, а третья, завизжав, рикошетом ушла в темноту. Валентин сделал еще несколько выстрелов — в разные стороны посыпались осколки декоративного пластика…

— Оставь… — начал было я, но тут Валентин навалился на дверь плечом, деревянная основа затрещала, и он едва удержался на ногах, когда она, заскрежетав, подалась. Из темного провала на нас пахнуло резким запахом разложения.

— Как псиной, — заметил Даниэль.

— Что? — не понял Десто.

— Псиной пахнет.

Я потеснил Валентина, стоящего перед полуотворенной дверью, и ступил на ребристый металлический пол. Сделал несколько шагов и остановился как вкопанный. За спиной моей замерли потрясенные товарищи.

Мы очутились в огромном зале, о подлинных размерах которого можно было только догадываться, потому что свет наших фонарей не достигал дальних стен, а всю центральную часть его занимала гигантская установка. Сравнить ее с чем-то виденным прежде было абсолютно невозможно — странные и причудливые формы наводили на мысль о декорациях. Чудовищный механизм, уходящий на два этажа вверх и на добрый десяток этажей вниз, казался вывернутым наизнанку. Обнесенный многоярусными лесами, облепленный кабелями и наростами непонятных устройств, оплетенный трубами всевозможных диаметров, скованный ребрами бетонных опор, агрегат этот производил совершенно дикое впечатление. Лучи наших фонарей терялись в нагромождениях фантастических конструкций, вспомогательных мостиков и переходов, смотровых площадок, окруженных легкими металлическими перилами, защитных прозрачных и полупрозрачных экранов, каких-то сеток, закрывающих доступ в опасные зоны.

Никто из нас долго не мог вымолвить ни слова. В полной тишине четыре луча ползали по громадной машине — опускались в многометровый колодец, из которого она вырастала, поднимались вверх, где, пронзая бетонный потолок, она вырывалась наружу, блуждали в сплетениях проводов, кабелей и тросов, диковинной паутиной затянувших все свободное пространство этого подземного завода.

— Жаль, Батисты с нами нет, он так жаждал чудес, — пробормотал Даниэль.

— Что это?! — вскрикнул Десто и отшатнулся от перил. Выпавший из его рук фонарь скользнул на металлический пол смотровой площадки и полетел вниз, в темную глубину шахты.

— Где?

— Там мелькнуло. Мохнатое, с сапог размером! — Десто указал куда-то в глубь огромной установки.

— Крысы, наверное. Самые живучие существа — даже в Мертвых городах ухитряются размножаться.

— А вот стрелять тут, пожалуй, не стоит, а то еще повредим что-нибудь, — предупредил я товарищей, заметив, что Даниэль поудобнее перехватил карабин.

Десто начал ворчать, что личная безопасность важнее и вообще пора возвращаться на свежий воздух: на сегодня он уже сыт Станцией по горло. Я пожал плечами и, сказав ему, что никто не принуждает его оставаться здесь, шагнул на металлический мостик, перекинутый между нашей смотровой площадкой и циклопической конструкцией, высящейся в центре шахты.

Сделав несколько шагов вперед и убедившись, что мостик держится надежно, я пошел быстрее и вскоре заметил в нагромождении высящихся передо мной клепаных, сварных и болтовых конструкций узкий проход, ведущий в чрево установки. Проскользнув между ребрами бетонного каркаса, почти скрытого всевозможными трубами и коробами, я прошел с десяток метров по низкому коридору и неожиданно для себя вышел в большой полукруглый зал. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: мы попали именно туда, куда стремились, — в центр управления. Но кто бы видел, в каком ужасном состоянии он оказался!..

Обломки разбитой аппаратуры лежат вперемешку с исковерканными креслами и пультами, с потолка свешиваются остатки растерзанного освещения, из стен торчат обрывки разодранных кабелей толщиной в руку, а весь пол устлан мелкой стеклянной крошкой, гнилым тряпьем, полуистлевшими обрывками бумаг, распечаток, кусками пластиковых лент. Несколько грязно-бурых страшилищ, едва на них упал луч света, бросились врассыпную, проворно волоча за собой длинные голые хвосты, с шорохом расшвыривая лапами мусор.

— Берегись! — крикнул Валентин. Я шарахнулся в сторону; тяжелое тело рухнуло на то место, где я только что стоял, грохнул выстрел, послышался топот множества когтистых лап.

— Перестань! Прекрати наконец паясничать! — взвизгнул Десто. — Господи, Господи! И без того тошно, а тут еще эти твари! — Он всхлипнул и закрыл лицо руками.

— Квазитонный ускоритель, — промурлыкал Даниэль в наступившей тишине, высвечивая фонарем надписи на одном из разбитых пультов. — Да, государи мои, дело будет!

Аллегро

Хильмо Метехинк

— Сдается мне, что мы заблудились, — сказал Патрон, счищая ножом присосавшихся к сапогам жирных пиявок.

Я промолчал. Компас врал напропалую, и, после того как на нас напала армада туджанов, меня преследовало чувство, что мы кружим на одном и том же месте, однако я помалкивал — Патрон не любит, когда яйца курицу учат. Вместо ответа я развязал отощавший рюкзак и извлек из него две банки тушенки и пачку галет.

— Между тем, — продолжал Патрон, вытерев нож о мшистую кочку и ловким круговым движением вскрывая консервную банку, — Станция находится где-то неподалеку.

Я кивнул. Что это за Станция и зачем туда идет группа Александеро, Патрон не говорит, но то, что нам необходимо отыскать ее как можно скорее, для меня очевидно. Хотя бы для того, чтобы разжиться патронами и продовольствием. Если экономить, консервов хватит еще дня на три, а вот с патронами дело обстоит хуже некуда. Магазин моего автомата пуст, и нам здорово везет, что об этом еще не пронюхали обитатели тутошнего райского уголка. Впрочем, тьфу-тьфу-тьфу через левое плечо…

— Угости-ка своим крысомором, — попросил Патрон, покончив с тушенкой и устраиваясь поудобнее — насколько это возможно под непрекращающимся дождем — на низком, едва возвышающемся над необозримыми топями пригорке.

Вытащив из рюкзака жестянку с сигарами, я протянул ее Патрону. После того как он утопил вместе с рюкзаком свою универсальную чудо-бритву и щеки его стали зарастать клочками седой щетины, я впервые подумал о том, что ему, наверно, уже перевалило за пятьдесят. Прежде, когда он щеголял в крахмальной рубашке и элегантном сером костюме, лощеный, подтянутый, будто только что с витрины снятый, мысль о его возрасте мне и в голову не западала. И когда несколько лет назад Патрон женился на двадцатидвухлетней Мари Прэсто — восходящей звезде тристогомского кинематографа, это воспринималось как нечто естественное. Только сейчас, глядя в его усталое, обрюзгшее, перепаханное невесть откуда взявшимися морщинами лицо, я вдруг понял, что Патрон уже далеко не молод, утомлен жизнью и тянет из последних сил. И если мы быстренько не найдем эту чертову Станцию, то назад ему не дойти.

— Ох и дрянь ты куришь! — Патрон закашлялся, слезы выступили у него на глазах. — Хуже отравы, чем эти «Пинчос», на всем побережье не сыскать.

— Обычные черные сигары. Живу по средствам, — отозвался я и стремительно обернулся, почувствовав, что кто-то стоит у меня за спиной.

— Благо тому, кто накормит голодного, — неторопливо, нараспев сказал незнакомец. Струи дождя обволакивали его, и весь он, такой же бесцветный, как и окружающий нас мир, был едва виден.

— Так. — Патрон на мгновение замешкался, но тут же продолжал как ни в чем не бывало: — Пусть нам будет благо. Подходи, накормим.

Незнакомец приблизился. Лицо его с глубоко запавшими глазами было неестественно бледным. Из рукавов пятнистого маскировочного комбинезона вылезали костлявые конечности с невероятно вздувшимися суставами.

Сунув под брезент бесполезный автомат, я, повинуясь знаку Патрона, вручил незваному гостю банку с консервами.

Пока он ел, кося по сторонам водянистыми глазами, мы молча разглядывали его, недоумевая, откуда здесь могло взяться этакое чудо. Кончив есть, старик — теперь я уже ясно видел, что пришедший был лет на пятнадцать — двадцать старше Патрона, — поковырял пальцем во рту и вперил взгляд в сигару, которую я так и не успел зажечь. Он не мог оторвать от нее глаз, и я, поколебавшись, сунул сигару ему в руку.

— Это, конечно, не «Корона», но и здесь не «Счастливый якорь».

Руки у старика дрожали, сигара успела отсыреть, но после нескольких безуспешных попыток ему все же удалось ее раскурить. Сделав десяток жадных затяжек, он оглядел нас неожиданно осмысленными глазами и сообщил:

— Консервов там еще на целую армию хватит, а все остальное сожрали крысы. Представляете, — он заметно оживился, — деревянные ящики, как бумагу, прогрызают!

— Ужасно прожорливые твари, — согласился Патрон серьезно. — А как же они до формы не добрались? — Он указал на маскировочный комбинезон старика.

— Так она же на другом складе хранится. Им Людеквист ведал. У него все под запором, в его хранилище не то что крыса — таракан не проберется.

— Куда? — спросил я. Прикусил язык под гневным взглядом Патрона, но было уже поздно. Старик весь напрягся и, вытянув длинную жилистую шею, закрутил головой.

— А вы кто? Вы зачем? Куда идете, а?

— Компания наша тут заблудилась. Шесть человек. Не встречались вам часом? — Патрон стряхнул с лица дождевые капли, сделал паузу, ожидая ответа, но старик пропустил его вопрос мимо ушей.

— Вздумалось чудакам поохотиться, а места здесь дикие, незнакомые, мрачноватые места…

— Гиблые, гиблые места! — взволнованно забормотал старик, и я наконец понял, что меня смущало в его речи, — акцент. С таким акцентом говорят обычно жители западных провинций. — Лучше вам повернуть и друзей своих искать подальше отсюда. — Для убедительности незнакомец сжал руку Патрона, и тот успокоительно закивал головой.

— Разумеется, разумеется. Мы и сами собирались возвращаться. Тут же такие болота страшные — того и гляди, утопнешь. Сунулись было во-он туда, — он махнул рукой куда-то вправо, — так там и топи, и змеи, и туджаны…

— А впереди-то еще хуже! Не-ет, жизнь если любите, прямо ни в коем случае не ходите. Поворачивайте, истинно вам говорю, потом благодарить будете. — Старик мелко дрожал, глаза его бегали и блестели, как у сумасшедшего.

— Мы б ушли, да вот товарищи наши…

— Скажу, предупрежу, остановлю, разыщу! — скороговоркой выпалил незнакомец и, вскочив на ноги, ринулся в том самом направлении, куда категорически не рекомендовал нам ходить.

Догнать беглеца можно было без особого труда, но Патрон не сделал мне никакого знака, и я остался сидеть на прежнем месте, наблюдая за тем, как старик, смешно ковыляя, перебирается с кочки на кочку. Ноги его вязли во мху, временами он по колено проваливался в коричневую жижу и все же с удивительной настойчивостью и завидным для его лет проворством двигался вперед, пока не пропал из глаз, растворившись в стене дождя.

Эрнест Александеро

На мне был тяжелый водолазный костюм с множеством металлических сочленений. Перемещаться в нем было крайне неудобно, движения, и без того медленные в воде, становились и вовсе черепашьими.

В подводке кабелей к агрегату я разобрался быстро, но из-за того, что работать приходилось согнувшись в три погибели, сильно ныла спина, вынуждая меня время от времени устраивать короткие передышки.

Распрямившись в очередной раз, я с изумлением обнаружил, что из черной пропасти, в которую уходили хитросплетения проводов, прямо на меня поднимается акула. Длинное, идеально обтекаемое, похожее на торпеду тело венчала тупорылая голова с громадной пастью и крохотными злобными глазками. Вероятно, акула собиралась мною позавтракать, однако в таком костюме я был ей не по зубам и мог спокойно наблюдать за поведением хищницы.

Сначала моя гостья как будто не обращала на меня ни малейшего внимания: проплыла мимо раз, другой и устремилась к поверхности, показав свое мертвенно-белое брюхо. Я уже подумал, что акула решила поискать себе жертву побеззащитнее, как вдруг она, развернувшись, ринулась на меня. Хищница была совсем близко, и я резко выкинул вперед кулак в стальной перчатке. Акулье рыло смялось, на мгновение утратив выражение кровожадного самодовольства, и гигантская рыбина, оторопев, отплыла на десяток метров и снова кинулась на меня.

Раз за разом напарывалась она на мой бронированный кулак, пока наконец, усвоив урок, не уплыла прочь.

Работа близилась к концу, когда я неожиданно ощутил рядом чье-то присутствие. Я оглянулся, готовясь отразить нападение неугомонной хищницы, но акулы поблизости не было. Вместо нее рядом со мной на морском дне стояла симпатичная девушка, чем-то напоминавшая мне Катрин. Она была прекрасно сложена, и щемяще-красивое лицо ее дышало нежностью и печалью. И, что самое поразительное, на ней не было ни тяжелого водолазного обмундирования, без которого пребывание на такой глубине попросту невозможно для человека, ни даже купальника.

Очаровательная незнакомка откинула волну волос, прикрывавшую ее высокую грудь, и лукаво посмотрела на меня. Я криво усмехнулся, остро чувствуя всю глупость создавшегося положения: стою перед прекраснейшей девушкой — в дурацком шлеме, перчатках, глубоководном водолазном костюме, да еще с кислородными баллонами на спине. Сделав шаг вперед, я тряхнул руками, и перчатки соскользнули на песок. Потрогал нагрудник — свинцовая пластина была прочно прикреплена к шлему. Девушка ободряюще улыбнулась.

Нащупав крепление шлема, я сдвинул замок. Шлем упал и покатился по склону, нагрудник опустился к ногам. Я взглянул на девушку, ища в ее глазах одобрения, но — о ужас! — незнакомка стала превращаться в акулу. Прежде всего изменилось лицо, затем вся она изогнулась, начала вытягиваться, расти; ноги, слившиеся наподобие хвоста, оторвались ото дна… Передо мной была прежняя акула!

Она описала круг, затем, сокращая расстояние, второй. Черный спинной плавник — как нож, оскаленная ухмыляющаяся пасть — как бездонный колодец, ряды загнутых зубов — как пыточные крючья. Все ближе, ближе…

— Проснись! Да проснись же, соня, — царствие небесное проспишь! — Даниэль тряс меня с такой силой, будто хотел оторвать плечо.

— Ну чего тебе? Что случилось?

— Пошла! Энергия пошла на Мозг! Заработала силовая установка! Я же говорил, что Мозг заблокировался, когда начались хроноперегрузки! Теперь ты согласен, что это не просто Большой Ковш, а синтез энергетического насоса с хронопрокалывающим устройством?

Я сел, потер лицо ладонями и выругался — перед глазами все еще стояла жуткая акулья морда.

Даниэль нес свою любимую абракадабру о локальном разрыве временной константы, о направленном энергетическом подсосе, который осуществляла Стена — грандиозная система эзо-аккумуляторов, а я, глядя на тускло мерцавшую лампочку над головой, все не мог взять в толк, утро сейчас или вечер.

— Погоди. — Я отстранил склонившегося надо мной Даниэля, поднялся и направился к столу, на котором стояло ведро с водой. — Полей-ка мне на руки.

Пока я умывался, Даниэль, захлебываясь и давясь словами, рассказывал о том, что Мозг еще не подает признаков жизни, но батареи в дубль-пусковой заряжаются, и, надо думать, часа через два-три, если он правильно определил их емкость, информационный комплекс будет готов к работе.

— Погоди, — снова прервал я Даниэля, который, кажется, не собирался униматься. — Откуда энергия? При чем тут Мозг? И вообще, что за самодеятельность? Чем вы там занимаетесь, почему меня не разбудили?

— Валентин не велел. Хотел, чтобы ты как следует выспался. А энергия пошла сама, мы только восстановили систему подключения к Мозгу…

Больше я уже не пытался его останавливать — пусть облегчит душу, а там разберемся. Серый туман за окном, в котором, словно гигантские удилища, покачивались целевые антенны, мешал мне понять, то ли сейчас унылое дождливое утро, то ли ненастный вечер. Найдя на столе открытую банку консервов, я из чувства долга поковырялся в холодной, сильно наперченной массе, приготовленной тридцать четыре года назад в ныне не существующей республике Пасси, и понял, что так дело не пойдет.

Вот уже несколько дней, с того самого момента, как мы закончили предварительное знакомство со Станцией, я чувствовал недомогание. Руки и ноги были как ватные, а глаза то и дело застилала мутная пелена. Батиста заявил, что это реакция на переутомление и если я поваляюсь денек-другой в постели, все пройдет само собой. Но об этом, разумеется, нечего было и думать — не для того мы проделали такой переход, чтобы отлеживать тут бока.

Покосившись на продолжавшего увлеченно болтать Даниэля, — парню было решительно наплевать, слушают его или нет, — я пошарил под столом, достал початую бутылку с броской черно-красной этикеткой и сделал изрядный глоток. Обследуя главный корпус Станции, Валентин обнаружил несколько продовольственных хранилищ, которые, будучи основательно разграблены крысами, все же содержали немало полезного. Консервы и бутылки Валентин раздобыл именно там.

Коньяк огнем пробежал по жилам, в голове начало проясняться. Я сделал еще один глоток и спрятал бутылку. Вот так. Теперь можно говорить о делах.

— Значит, если я правильно понял, вы подключили компьютерную систему к дизельной электростанции и надеетесь, что мощности ее хватит, чтобы напитать Мозг?

— Не совсем так… — Даниэль посмотрел на меня как на психа: еще бы, двадцать минут толкует мне об очевидных вещах, а я…

В общем, суть происходящего сводилась к тому, что аккумуляторы Стены оказались заряженными, и едва Десто и Даниэль восстановили систему подключения их к дубль-пусковой, как энергия потекла к Мозгу Станции. Однако дальше началось что-то странное: информационная система, с помощью которой мы рассчитывали получить весь объем сведений о назначении Станции и о принципах ее устройства и работы, не включилась. Даниэль со свойственным ему оптимизмом считал, что энергии, выделяемой аккумуляторами Стены, недостаточно для того, чтобы задействовать Мозг, и пока что она перекачивается в автономные батареи, питающие информационную систему.

Возможно, он был прав, но мне в это не очень верилось. Логичнее было предположить, что Мозг намеренно заблокирован шифрованным кодом и теперь работает по заложенной в него тридцать лет назад программе, вмешаться в которую мы, не зная ключа, не сможем. То есть мы, грубо говоря, опустили монетку в автомат и ждем теперь, что он нам выдаст: порцию мороженого, стакан газировки или гранату с выдернутой чекой. Я вспомнил свой сон и поежился. Причин для беспокойства вроде бы нет, но на ум мне сразу пришла известная каждому студенту байка о пресловутом курковом эффекте: годовалому ребенку не справиться со слоном, однако на курок заряженного автомата в силах нажать даже он, и последствия такого действия будут явно неадекватны затраченным на него усилиям.

Я помотал головой, пытаясь прогнать скверные предчувствия. Заряженные аккумуляторы Стены можно с одинаковым успехом сравнивать как с заряженным автоматом, так и с готовым к старту космическим кораблем или автомобилем, бак которого доверху заправлен бензином, и… ну, скажем, с женщиной на сносях. От этой странной и в общем-то неточной аналогии мне стало и вовсе не по себе. Станция беременна? Но чем?..

— Ты чего хмуришься? Все идет как по маслу, даже лучше, чем мы смели надеяться. — Лицо Даниэля, охваченного щенячьим восторгом и только что не приплясывавшего от разбиравшей его радости, неожиданно омрачилось. — Тебе по-прежнему нездоровится? Может, лучше полежишь? Зря я тебя разбудил.

Я отмахнулся от него и уставился в серый дождливый сумрак за окном.

То, что аккумуляторы Стены заряжены, для нас оказалось сюрпризом. И означать это могло только одно: все эти тридцать лет Станция не бездействовала. Она копила энергию. Большой Ковш продолжал черпать ее из… Профессор Унг писал о двух возможностях: первая — использование искривления пространственно-временного континуума, возникающего вокруг причинно-следственной пары планетарного масштаба, и вторая — использование разницы потенциалов энергий, возникающей в пространственно-временном континууме при локальном изменении геометрии пространства или хронопроколе. Погодите-ка, погодите! Ведь это значит, что после хронопрокола Большой Ковш может черпать энергию релаксации до полного его затягивания! Ай да Даниэль, ай да умница! И что должна существовать дубль-пусковая, сообразил, и что Станция — это гибрид хронопрокалывательной установки с Большим Ковшом, догадался! Хотя почему догадался? Он же сам говорил, что занимается расчетами временных параметров по теории Унга-Малайами.

Ага! Стало быть, Станция поставлена была в таком уединенном месте не столько из соображений секретности, сколько ради безопасности. Кажется, это Жак Нигле предупреждал, что даже при локальном искривлении пространственно-временного континуума — в данном случае в результате хронопрокола — может изменяться не только удельный вес, но и некоторые другие физические свойства вещества. Тогда понятно, откуда взялись эти болота и почему так изменились прежние обитатели здешних мест. Понятно даже, отчего барахлил компас и не работал приемник Десто: хронопрокол не успел полностью затянуться, и микровоздействия еще дают о себе знать за пределами Станции. Кстати, потому-то, вероятно, и мародеры не сумели добраться сюда на вертолете.

— Эрнест…

— Обожди. — Я сжал виски ладонями. Если энергия пошла от аккумуляторов к Мозгу, а программа не изменилась… Он должен был перебросить ее на установку, осуществляющую хронопроколы, — больше некуда. Вот дьявол, интересная получается картина! Но если это так, то мы, сами того не ведая, готовим новый хронопрокол, который будет, в соответствии с затраченной на него энергией, в десятки, а может, в сотни раз сильнее предыдущего. Но это нам сейчас вовсе ни к чему…

— Эрнест, посмотри! — Даниэль нетерпеливо дернул меня за рукав и указал в окно.

— Ну?.. — Я не сразу заметил, что кое-где на целевых антеннах зажглись зеленые огоньки. — О, черт, как все тут быстро делается! Пошли, надо отключить Мозг и остановить подкачку энергии из аккумуляторов.

— Для чего? Зачем? — возмутился было Даниэль, но я так на него цыкнул, что он затих и, обиженно сопя, двинулся следом за мной к лестнице.

Батиста Викаура

Старика мы с Валентином заметили одновременно. Он брел к главному зданию Станции, не сводя глаз с зеленых огоньков, вспыхнувших на металлических мачтах несколько часов назад.

Одет он был в пятнистый маскировочный комбинезон, короткий десантный автомат болтался на его впалой груди. Судя по мокрой и грязной одежде, в болотах он провел по крайней мере неделю, а здесь появился из-за ангара, то есть со стороны, противоположной той, откуда пришли мы.

Я жестами попросил Валентина затаиться и, пропустив старика, зайти ему в тыл. До сих пор патрулирование территории Станции казалось мне бессмысленным занятием — раз у мародеров есть вертолет, им нет нужды плутать по болотам, чтобы сюда попасть. Появление старика меня разубедило — меньше всего он походил на мародера: скорее это был один из несчастных, сумевших уцелеть во время войны. Подозрение, что кто-то остался в живых, появилось у Валентина, когда он обследовал здешние продуктовые склады. Я не представляю, как это могло произойти: похоже, весь персонал Станции погиб мгновенно, уничтоженный тем же самым секретным оружием, от которого в одночасье вымерли города на Северо-Западе, но, в конце концов, объяснять подобные явления — не мое дело, на это у нас есть специалисты — Эрнест, Десто, Даниэль.

Подождав, пока старик выйдет из-за ангара, я спрыгнул с крыши главного здания на влажную землю и предстал перед ним во всей красе моих тридцати семи лет: поджарый, мускулистый, с ясным взором и доброжелательной улыбкой на устах, — хочется верить, что мое представление о себе не слишком расходится с действительностью. Подняв автомат, я помахал им над головой, давая понять, что тоже вооружен, но не испытываю к пришельцу вражды и желал бы вступить в переговоры. Старик, однако, то ли не понял моих мирных намерений, то ли, по неведомым мне причинам, алкал моей крови. Как бы то ни было, заметив меня, он лихо сорвал с шеи автомат и дал длинную очередь.

Я упал на землю — не в моих правилах позволять дырявить себя первому встречному, — и пули полетели в цоколь здания за моей спиной… Стрелком старик был отвратительным, но патронов не жалел. Охваченный слепой яростью, он явно подставлялся. Подстрелить его ничего не стоило, и только очевидная бессмысленность происходящего удержала мою руку.

Прижимаясь щекой к раскисшей от дождя земле, я думал о том, что если этот придурок меня убьет, то никто не будет плакать на моей могиле. Да и вообще никто обо мне не заплачет. И если суждено мне погибнуть от пули этого сумасшедшего, то такая идиотская смерть будет ничуть не глупее моей жизни…

Пока старик, злобно озираясь, вставлял в автомат новый рожок, я, приподняв голову, удостоверился, что Валентин успел сократить расстояние, отделявшее его от незнакомца, метров до тридцати. Решив, что настало время ему помочь, я поудобнее перехватил автомат и дал для пробы короткую очередь. Пули прошли в полуметре от головы старика, и тот, смекнув, что шутки кончились, опустился на колени, а потом залег. Наблюдая за маневрами товарища, я методично выпустил в «молоко» весь магазин, и в то мгновение, когда затих звук последнего выстрела, Валентин достал старика в финальном прыжке.

Несмотря на кажущуюся тщедушность, незнакомец оказался драчливым и, даже притиснутый к земле, продолжал извиваться, шипя, рыча и брызжа слюной, как целый зверинец. Кое-как связав его, мы посовещались и решили отвести пленника в помещение, занятое нами под жилье, а там уже обо всем его расспросить.

Связанный старик, которого Валентин всю дорогу бережно нес на руках, словно ребенка, обмяк и съежился, будто проколотая камера, — не человек, а мумия. У меня создалось впечатление, что он успел где-то поднахвататься рентген, и Валентин не замедлил подтвердить мое предположение.

— Это ничего, это мне знакомо, — бормотал он себе под нос, развязывая погрузившегося в апатию пленника и усаживая его на кровать. — У всех облученных так: сначала возбуждение, а потом полная прострация. Сейчас мы его починим. У нас ведь есть гипеламин? — Он обернулся ко мне.

Я кивнул. У нас, конечно, есть гипеламин — мы все взяли в дорогу, все предусмотрели. Мы взяли даже гипеламин, допуская, что в лесу, окружающем Станцию, могут быть пораженные, но еще живые люди. Это теперь мы знаем, что человек в здешних болотах долго не протянет, даже здоровый. А это значит, что старик наш не из болот, а со Станции. Хотя это я и раньше подозревал.

Валентин извлек из принесенной мной аптечки разовую капсулу лекарства. Старик, очнувшись, некоторое время смотрел на наши приготовления, но, когда Валентин нацелился ему иглой в бедро, закрыл глаза.

Прошло пять, десять минут, и что-то человеческое появилось в глазах старика. Он обвел взглядом наспех заправленные кровати, груду консервных банок на столе, сваленные у стены рюкзаки и долго смотрел на мигающие за окном зеленые огоньки ржавых мачт.

— Не бойтесь нас, ничего плохого мы вам не сделаем. Давно ли вы на Станции, как попали сюда и почему стреляли в нас? — медленно и раздельно спросил я, стараясь по возможности смягчить голос.

Старик перевел взгляд с Валентина на меня и неожиданно заплакал. По высохшим, ввалившимся щекам потекли медленные слезы, которые он и не думал скрывать.

— Спасибо, и будьте вы прокляты. Может, и пришли вы сюда попущением Божьим, исполняя волю его, но мне она непостижима. И потому проклинаю, — глухо и странно, с явным западным акцентом выговорил старик. Помолчал и добавил: — Впрочем, все мы теперь прокляты. Вы виноваты не более моего. Может, даже менее. Я не уберег, а вы не знали…

— О чем это он? — спросил Валентин недовольно.

— Станция-убийца заработала. Попробуйте ее остановить, и вы все поймете. — Старик ткнул крючковатым пальцем в окно: — Глядите, первые красные фонари уже зажглись.

Однако посмотреть в окно я лично уже не успел, потому что ворвавшийся в комнату Десто крикнул с порога:

— Что вы здесь сидите? Даниэль убит, Эрнест ранен!

Бруно Санчес

Хильмо шел впереди и все же успел упасть и откатиться к стене, прежде чем высокий блондин начал стрелять. Я же успел только удивиться тому, как внезапно эти трое вынырнули из бокового коридора, и, ощутив горячий сильный толчок в грудь, рухнул на бетонный пол. Блондин разрядил карабин и, решив, вероятно, что с нами покончено, двинулся вперед, на ходу шаря по карманам в поисках запасной обоймы. Слабо освещенный горящими вполнакала, через две на третью, лампами дневного света коридор стал затягиваться розовой дымкой, но я успел заметить, как Скверный Мальчик вскочил с пола и в три гигантских прыжка оказался перед блондином. Рука его взметнулась вверх…

Очнулся я оттого, что пол коридора дрогнул от взрыва и что-то больно ударило меня в грудь. Зазвенели, защелкали по стенам и низкому потолку осколки, чьи-то сильные руки подхватили меня и швырнули в темноту.

— Патрон, ты жив? Очухался? Говори, что теперь делать? — Хильмо приподнял мою голову, и, осмотревшись, я понял, что нахожусь в мастерской, заставленной верстаками, на которых пылились массивные приборы непонятного назначения. В груди отчаянно жгло, мокрый от крови комбинезон прилип к телу.

— Где эти трое? — спросил я, с трудом шевеля непослушным языком.

— Двое их осталось. — Скверный Мальчик хищно осклабился и сунул мне под нос карабин. — Во, теперь мы снова на коне. Так что — добить этих-то?

— Подожди, — попросил я, пытаясь привести в порядок путающиеся мысли. Помнится, когда мы миновали Аккумуляторную ограду, я запретил Хильмо без крайней необходимости убивать кого-либо из группы Александеро, на что тот, хмыкнув, ответил, что скорее всего убивать будут нас. Он оказался прав, и все же смысл в моем последнем распоряжении был. Вот только бы сообразить, что именно заставило меня изменить первоначальный план… Ах да, зеленые огоньки на разрядниках Хронопрокалывателя. Те самые огни, о которых рассказывал сумасшедший вертолетчик…

— Где оставшиеся в живых?

— Скрылись в боковом коридоре. Наверно, устроили засаду. Но если ты разрешишь…

— Ни в коем случае. Сами того не ведая, они пустили установку, способную уничтожить не только нашу страну, но и десяток соседних. Теперь, перебив их, мы ничего не добьемся. Сам я остановить ее не могу…

— Что надо делать? — прервал меня Скверный Мальчик.

— Убедить их нас выслушать. Раз они смогли заставить заработать эту дьявольскую Станцию, то, верно, в состоянии и отключить ее, пока не поздно. — Несколько минут я лежал молча, собираясь с силами и прикидывая, нет ли у нас другого способа выпутаться из этой мерзкой истории. Но другого способа не было. — Поднимай белый флаг переговоров, Хильмо.

Скверный Мальчик так сморщился, словно проглотил ложку хины.

— Делай, как я говорю. Да поторопись — времени у нас мало.

Выругавшись, Скверный Мальчик принялся стягивать с себя комбинезон.

— Ты чего? — Я попробовал приподняться, но в грудь словно вонзилось раскаленное шило.

— Майку снимаю. Белой материей, вишь, в Андебаре не сообразил запастись, — буркнул Скверный Мальчик и вдруг по-девчоночьи тонко хихикнул. — Парламентер! Ах, мать твою… Значит, говоришь, полконтинента вдребезги? Ну, тра-та-та и тра-та-та!..

Десто Рейнброд

Господи, Господи! За несколько часов я успел почувствовать себя и Богом, и дьяволом, а теперь в душе пусто, как ранним утром на улицах после Большого Карнавала, когда даже самые неугомонные гуляки уже отправились спать. Боже мой, Боже! Неужели этого больше никогда не будет? Цветов, пьяных завываний по случаю национального праздника воинского оркестра, смуглых полуголых девчонок-танцовщиц на площади и бочек неочищенного фруктового спирта для бедноты — президентского дара народу?

Но ведь я же не хотел! Я же старался как лучше! Нет, я, конечно, не бессребреник вроде Александеро и не собирался упускать ни капли золотого дождя, который обещала пролить на нас Станция. Но в конечном-то счете, хотя каждый греет руки там, где умеет, я же хотел принести Тристогоме славу и богатство!

Пусть я труслив, себялюбив и своекорыстен, пусть я бабник и сибарит, чего лукавить перед самим собой — грешен, но я же люблю мою Тристогому! Да, я жаждал славы героя, но — судья мне Всевышний — что же в этом плохого? За что, за что, Господи, отвел ты мне роль палача, зачем допустил дойти до трижды проклятой, проклятой во веки веков, ныне и присно, навсегда и повсюду Станции? Я же не хотел…

— На, выпей — на тебе лица нет! — Валентин сунул мне кружку с какой-то желтой дрянью, и я не раздумывая выпил ее. Коньяк. Богом клянусь, хороший коньяк! Хороший коньяк делали эти сволочи в Пасси, нет бы им и ограничиться его изготовлением.

— Мы обесточили Мозг и всю дубль-пусковую. Больше ничего сделать нельзя — кабели, соединяющие хронопрокалывательную установку с аккумуляторами Большого Ковша, проложены под землей, и нам до них не добраться, — доложил Эрнест, появляясь в дверях.

— Что и следовало доказать, — прокаркал старик, поднимаясь на подушках. — Красные фонари горят на всех разрядниках — Хронопрокалыватель готов к действию.

— Уничтожьте разрядники, — медленно, по складам произнес Бруно Санчес, судорожно царапая бессильными пальцами стянутую окровавленными бинтами грудь.

— Сколько у нас времени?

— Час. Может быть, час с небольшим. Когда я поднял свой вертолет с аэродрома Масенды, они только готовились приступить к испытаниям. Но тогда у них не хватило энергии. Не прокол был, а прокольчик, так что наверняка ничего сказать нельзя, — снова подал голос старик.

Действие лекарства, которым его напичкали, еще не кончилось, и выглядел он бодрячком. Его, оказавшегося во время хронопрокола прямо над Станцией, в «глазе тайфуна», его, единственного из всех, кто находился в радиусе трехсот километров от разрядников, не поразил шок, вызванный локальным искривлением пространственно-временного континуума. Судьбе было угодно, чтобы Станция, уничтожив своих создателей, изменив до неузнаваемости окружающую ее сельву, поразив города республики Пасси и территории соседних государств, пощадила пилота грузового вертолета, доставлявшего сюда из Столицы свежие фрукты и овощи.

Когда он приземлился на взлетную площадку, все было уже кончено, но у него достало сил поднять вертолет в воздух и хватило ума, сопоставив гибель работавших на Станции людей с испытаниями, которые они здесь проводили, сделать правильный вывод о том, что здесь произошло. Разумеется, бреду облученного, который, поверив изолгавшимся приборам, вывел свою машину к одному из пограничных городов, подвергшихся ядерному удару соседей, никто не поверил. А впоследствии, отлежав положенное время в больнице, вертолетчик, не состоявший на военной службе и не попавший в лагерь для военнопленных, получил работу в филиале крупной заокеанской авиакомпании и, памятуя о том, что ему довелось видеть, принялся будоражить прессу и обывателей Тристогомы.

Несмотря на всю сенсационность заявлений сумасшедшего пилота, газеты, боясь осложнений с цензурой, особенно свирепствовавшей в первые послевоенные годы, не рискнули опубликовать его рассказ. Однако слухи о нем в конце концов дошли до секретаря и друга министра службы внутренней безопасности страны Бруно Санчеса. За распространителем чудовищных сплетен началась охота, закончившаяся тем, что, почуяв неладное, пилот захватил служебный вертолет и скрылся в неизвестном направлении.

Бруно Санчес, впрочем, догадывался, куда исчез заинтересовавший его человек, и на поиски Станции, о которой тот так много болтал, было послано звено вертолетов. Из девяти машин в Столицу вернулось только семь — в указанном сумасшедшим пилотом районе полностью отказывали почти все приборы ориентирования, и это косвенно подтверждало миф о существовании Станции. Дело оказалось значительно серьезнее, чем поначалу представлялось секретарю министра, и он уже собрался организовать крупную поисковую экспедицию, но тут не ко времени всплыла история о президентских злоупотреблениях властью, потом был раскрыт офицерский заговор, вслед за ним голову подняли левые радикалы-националисты, требовавшие отсоединения аннексированных Тристогомой южных провинций, и думать о проверке бредней какого-то полоумного пилота стало просто некогда. Ну а тот, разбив вертолет, все же сумел каким-то чудом уцелеть в непролазных топях и добраться до Станции, где, веруя, что послан Господом для ее охраны, и прожил с помутненным сознанием едва ли не четверть века, проводя время в молитвах и беседах со своими погибшими товарищами.

— За час нам не взорвать даже одного разрядника, — нарушил затянувшееся молчание Эрнест. Поудобнее устроил в повязке простреленную руку и с горечью пояснил: — Не меньше часа нам нужно только для того, чтобы отыскать на складе взрывчатку, если она, конечно, там есть. К тому же, уничтожив один, два или даже дюжину разрядников, мы ничего не добьемся. Они, безусловно, соединены общей системой питания, и поступающая на них энергия просто перераспределится между уцелевшими, что, кстати, может вызвать несбалансированный выброс. А чем это грозит, я и представить себе не могу.

— Хуже, чем есть, не будет. Но раз взорвать мы их все равно не можем, нечего об этом и говорить.

— Значит, у нас нет никакой возможности предотвратить хронопрокол? — Ответом Валентину послужило молчание. — Ну что ж, тогда мы должны хотя бы предупредить правительство о том, что произойдет.

— Зачем? Для эвакуации времени уже не осталось.

— Для того чтобы не началась новая бойня. Если я верно понял, хроношок коснется и соседних государств, а это значит, что история последней войны может повториться.

— Батиста, ты говорил, что вертолеты, стоящие в ангаре, исправны? Будь среди нас хоть один летчик… — Эрнест с надеждой посмотрел на старика, но тот лишь отрицательно покачал головой.

— Я бывший пилот, — сказал Викаура.

— Бесполезно. — Бруно Санчес обвел нас холодным ненавидящим взглядом. — До выброса энергии вертолет не успеет выйти из зоны молчания. Особенно если учесть, что он еще стоит в ангаре.

— «Кузнечик» за час долетит даже до Столицы. Передатчик на нем, по-видимому, исправен. Но что мы можем передать? Кто нам поверит?

— «Кузнечик»-почтовик? Выкатывайте его: я знаю, что передать, и мне поверят. У меня есть личный код президента. — Санчес приподнялся на локте. — Идите. Хильмо, помоги им.

Викаура первым двинулся к двери, за ним последовал гориллообразный малый, ударом кулака убивший Даниэля, а потом вышедший к нам с белым флагом.

— Пошли, Десто, твои руки лишними не будут. Надо спешить. — Валентин легонько подтолкнул меня к выходу.

Мне хотелось рыдать и хохотать одновременно. Куда идти, кого спасать, если через час-полтора не только в нашей стране, но и в соседних не останется ни единого живого человека? Да какое мне дело до того, что где-то кто-то затеет новую войну? Да гори весь шарик ясным пламенем, когда на нем не будет Порт-Андебары, Столицы, Тристогомы!

Господи, тут заупокойную читать впору, а они… И Антуанетта, и Ирэн, и смазливые девчонки-секретарши из мэрии — все умрут, все!.. Девчонок жалко больше всего — их-то за что? Им бы еще жить да жить…

Валентин

Серебристая точка — крохотный двухместный самолет, предназначенный для почтовых перевозок и прозванный «кузнечиком» за способность взлетать почти без разбега, — скрылась в просвете между тучами.

— Все, больше мы сделать ничего не можем. — Я отхлебнул из бутылки и опустился на бетонное покрытие взлетной площадки рядом со стариком.

— Если ты сумеешь поднять вертолет и зависнуть над Станцией… — Эрнест тоже подсел к старику. — Ты меня слышишь? Переждав хронопрокол, мы спустимся, найдем взрывчатку и уничтожим это чудовище. Сровняем с землей и Хронопрокалыватель, и Большой Ковш. — Он тряхнул старика за плечо, тот качнулся и, не открывая глаз, начал медленно валиться на бок.

— Теперь раньше чем через сутки не очнется. Перекололи его лекарствами. — Я помог Эрнесту уложить старика. — Судя по обломкам, которые мы оттаскивали со взлетной площадки, перед прошлым хронопроколом кто-то тоже пытался улететь отсюда.

— Сообразили, значит, что не все получается, как задумали. Кстати, я так и не понял, почему же эксперимент профессора Унга не удался.

Я посмотрел на Эрнеста с удивлением — время ли сейчас и нужно ли искать причину случившегося? Быть может, Десто прав и виноват сам Унг, допустивший ошибку в расчетах, проверить которые в связи с их засекреченностью его коллеги не имели возможности. Или военные, финансировавшие строительство Станции, сделав все, чтобы ее можно было использовать в грядущей войне, превратили тем самым экспериментальную энергетическую установку в машину-убийцу. Бруно Санчес, например, ссылаясь на какие-то обнаруженные им документы, обвинял во всех бедах диверсантов из Тристогомы и поддержавших их местных экстремистов. Но разве это что-нибудь меняет?

По моему глубокому убеждению, трагедия, спровоцированная Станцией, — не случайность, а закономерность, и даже если бы эксперимент профессора Унга увенчался успехом, обладание практически неисчерпаемым источником энергии не принесло бы ему на данной стадии развития общества ничего, кроме вреда. Мысль о том, что многие открытия человечество сделало значительно раньше, нежели нравственно несовершенное общество созрело для того, чтобы употребить их себе во благо, уже посещала меня в Мертвых городах, и история Станции — ярчайшее тому свидетельство. Бруно Санчес мог до потери пульса уверять нас и себя самого в том, что лишь цепь роковых случайностей и совпадений помешала правительству Тристогомы своевременно обнаружить и обезвредить Станцию. Однако вот вопрос: решилось бы оно, отыскав ее, добровольно отказаться от столь грозного оружия? И если нет, то какое нашло бы ему применение?..

— Да Бог с ним, с экспериментом Унга. — Десто взял у меня бутылку и некоторое время рассматривал на свет ее содержимое. — Не в Унге дело. Сама-то Станция в то время была не такой уж страшной штукой — скорее детонатором, поводом ко всеобщей свалке, драке всех со всеми. Вот сейчас это уже бомба, а лет через сто… — Десто поднялся на ноги и, словно горн, словно трубу, зовущую народы на Страшный суд, приложил к губам горлышко бутылки. Отхлебнул и во весь голос хрипло заорал: — Господи, услышь меня и не допусти этого! Покарай нас, уродливых пасынков твоих, овец заблудших, но сохрани мир! Сохрани Андебару, Тристогому и Планету! Разве так уж виновны они перед тобой, Господи?! Если и правда Всеведущий ты и Всеблагой, помилуй их ради тебя самого. Ибо кто из уцелевших станет молиться тебе и захочет идти в кущи твои райские, зная, что ты допустил гибель невинных?!

— Не порть вечер, пожалей наш слух, — сказал молчавший все это время Хильмо, отнимая бутылку у зашедшегося в кашле Десто.

Снова, в который уже раз за день, начал накрапывать дождь.

— Ну что, горе-супермены, времени в обрез. — Эрнест взглянул на часы. — А нам еще надо взять гранаты в жилых комнатах и разворотить дубль-пусковую.

— Едва ли это поможет. Мы ведь не придали значения разгрому в центральной операторской, а старик, вернувшись на Станцию, потрудился там на славу.

— Мы оставим записку.

— Она истлеет, или ее сожрут крысы.

— Пусть, но я считаю, что мы должны сделать все возможное, чтобы новые мечтатели, стремящиеся ко всеобщему благоденствию и благополучию, придя сюда, не смогли запустить Хронопрокалыватель и не повторили нашей ошибки. Запасы энергии растут с каждым годом, и если лет через пятьдесят-семьдесят здесь снова появятся деятели вроде нас, — боюсь, очередную войну на Планете начинать будет некому.

— Думаешь, Бруно не сумеет предупредить Столицу?

Эрнест пожал плечами и отвернулся.

— Пошли. — Хильмо, отбросив пустую бутылку, встал рядом с Эрнестом.

— Вот тебе и путь к счастью, — горько ухмыльнулся Десто.

Эрнест с Хильмо подняли старика и понесли к главному зданию Станции.

— Поэт! — хмыкнул Десто и двинулся следом за ними.

Я откинул капюшон штормовки, подставил голову под теплый дождь. Вода бежала по волосам, по лицу, капала за воротник. Надо было идти, и все же я медлил, не в силах отвести взгляд от кроваво-красных огней, усеявших мачты разрядников. Сумрак вокруг них был гуще, плотнее — казалось, он клубится, беззвучно бурлит, наливается мощью, копя тяжелую безумную ярость, чтобы в урочный час обрушить ее на нас. На мир, который его породил.

1991 г.