Отпуск за счет фирмы

— Дик, не капризничай! Харистазы — это не только украшения для безмозглых дамочек, которым некуда девать деньги. Это новые приборы, новые лекарства, это, быть может, тысячи спасенных жизней! — Лаги перегнулся через стол и вперил в Ричарда Эстера горящий взгляд. — Ты… Ты один из лучших командиров Старателей, и, если ты от нас уйдешь, вывоз харистазов уменьшится по крайней мере вдвое. Да что я тебе говорю, ты сам все понимаешь!

— Понимаю. — Эстер побарабанил пальцами по зеркальной поверхности стола, в которой отражалось его длинное, дочерна загорелое лицо с тяжелыми веками, наполовину прикрывающими глаза. — Понимаю, что нужен вам, но я устал. Я хочу остаться на Земле. — Он поднялся, ослабил непривычный, душащий его галстук. — Мне надо отдохнуть, Крас. Ты знаешь, я давно отлетал положенное и никогда не жаловался, но теперь…

— Однако врачи говорят…

— Я читал медзаключение. Все там написано верно, я и теперь здоровее тебя, ну, скажем, — Эстер окинул взглядом тучную фигуру Второго Координатора, — раз в десять. Но дело не в этом. Внутри у меня что-то перегорело. Поверь мне, человеку с изношенной душой не выдержать работы на Пелее. Я не просто не хочу — я не могу взять на себя ответственность за группу.

— Хорошо, Дик, ты отдохнешь. Ты, конечно же, должен отдохнуть. Но потом, после, мы еще вернемся к этому разговору, ведь правда?.. — В голосе Краса Лаги прозвучали просительные нотки, и, вместо того чтобы отрицательно покачать головой, Эстер лишь неопределенно пожал плечами.

* * *

Зябко поежившись, он поднял воротник и шагнул в унылую морось. От длиннополого бежевого пальто — поверьте, это не крик, это последний писк моды — пахло чужим одеколоном, оно жало в плечах, путалось вокруг ног, и Эстер чувствовал себя в нем так же неуютно, как в силовом скафандре. Впрочем, после двух-трех недель работы на Пелее он переставал ощущать неудобства скафандра — привыкнет и к новой одежде. Значительно труднее будет ему привыкнуть к здешней жизни, понять, кто он теперь и что делать дальше. Где-то на Земле живут двое его детей от первого брака, а в этом мегаполисе обитает вторая жена. Адреса старых друзей и приятелей записаны в блок-памяти, и отыскать их при желании будет легче легкого. Вот только появится ли желание?..

В мокром уличном покрытии отражались огни реклам, залов-иллюзионов, магазинов, ресторанов, выставок-распродаж. Яркими пятнами мимо проплывали прохожие в пестрых одеждах, проносились по проезжей части бесшумные гравиторы. Туман, заполнивший ущелья улиц, фосфоресцировал, светился, переливался всеми цветами радуги; несмотря на промозглую погоду, в Центральном районе было довольно людно, и все же Эстер чувствовал себя бесконечно одиноким. О, разумеется, он еще найдет свое место в этом почти незнакомом ему мире, выберет жилище посимпатичнее, работу по душе, отыщет рассеянных по свету жен, детей и друзей и заживет дай Бог всякому, главное — продержаться первые дни, первые недели, заставить себя понять и принять всю эту суету, весь этот не знающий будней, ни на минуту не прекращающийся праздник. Стать таким же беззаботным, как эти музыканты, играющие под дождем неизвестно для кого; художники, вдохновенно рисующие на тротуарах диковинные картины, которые завтра поутру счистит уборочная машина; скульпторы, лепящие на площадях многофигурные композиции из спецмассы, бесследно тающей в течение суток после фиксации.

Эстер давно не бывал на Земле и, хотя сказал Красу, что собирается остаться здесь навсегда, совсем не был уверен, что действительно этого хочет. То есть хотеть-то он хочет, но в то же время боится. Боится, потому что слишком долго ее любил и любовался ею, мечтал о ней издалека, из дальних далей Сарсены, Валуса, Шадра, Пелеи, откуда она виделась калейдоскопом радости и развлечений, искрящимся карнавалом, местом счастливых встреч и великой неразберихи, где, однако же, ничто нужное не пропадает, а если и теряется на время, то в надлежащий момент непременно находится. Боится, как бы повседневная жизнь не притупила остроту земных наслаждений — не показались бы они пресными, как бы не потерял он вкуса к здешним радостям, не утратил чувства праздника, охватывавшего его каждый раз, когда он попадал сюда.

Удивительно, но, трудясь всю жизнь для благоденствия Земли, Эстер все же не воспринимал ее всерьез, потому, верно, и не удавалась его семейная жизнь, не возникало желания продлить краткие посещения колыбели человечества. Более того, в последние годы он предпочитал проводить положенные отпуска на планетах пионеров — еще не вполне освоенных мирах — с их суровой функциональностью, так не похожей на земную жизнь, щедрую на беспечное веселье. Быть может, именно в Пограничных мирах ему и следовало обосноваться, однако одно дело — провести там отпуск и совсем другое — получить право на постоянное местожительство; для этого как минимум надо иметь жену и подходящий возраст. Эстер криво усмехнулся — нет, Пограничные миры не для него. Собственно, выбора нет: ни на Пелее, ни на другой планете из класса трудноосвояемых, на которых обычно работают группы Старателей, в шутку называемые «собирателями экзотов», ему делать нечего — в этом он твердо убежден, а торчать на какой-нибудь захолустной базе диспетчером — это и вовсе не для него.

Право же, он никогда не мог понять тех из своих товарищей, которые, сменив ряд профессий — Разведчиков, Десантников, Пограничников и Старателей, — осели к концу жизни где-то на космических полустанках смотрителями перевалочных станций, таможенными досмотрщиками, техническими инспекторами. Рано или поздно, вероятно, любой человек устает удивляться, прежние ценности, казавшиеся вечными, обесцениваются, и многое из совершенного им прежде предстает в новом свете. Но когда угасает внутренний огонь, когда пропадает потребность видеть невиданные миры, рисковать, быть впереди всех, делать невозможное и познавать непознаваемое, надо ли цепляться за старое и продолжать заниматься тем, что уже не доставляет ни радости, ни удовольствия и не соответствует изменившимся стремлениям и идеалам? Надо ли ждать, когда твою неспособность заметят другие и примут соответствующие меры? Не лучше ли самому сломать сложившийся уклад жизни и начать все заново? Вот только с чего начать, как приступить к новой жизни, если в голове пусто и, кроме неких логических построений, нет решительно ни одного желания?..

Эстер медленно брел по широким, мерцающим разноцветными огнями улицам, время от времени останавливаясь, рассматривая движущиеся, поющие и пляшущие витрины-спектакли; замирал, задрав голову, чтобы получше рассмотреть вспыхивавшие в бархатно-лиловом небе фейерверки — призывы различных фирм, обществ, товариществ и просто любителей пиротехнического искусства. Обходил зевак, уступал дорогу спешащим по своим делам горожанам, и сам не заметил, как ноги привели его к знакомому кафе на углу 179-й и 32-й линий, которое он уже трижды посещал после памятного разговора с Красом, а впервые обнаружил много лет назад, когда стажировался в подготовительной группе Разведчиков. С тех пор кафе приобрело известность. Кроме игровых в нем появились автоматы планетарной связи, и это сразу перевело его в разряд престижных заведений. Тщетно пытаясь отыскать взглядом свободное место за столиками, Эстер подумал, что надо будет найти пристанище поскромнее.

Народу в этот вечер было почему-то особенно много, и Эстер уже собирался уходить, когда взгляд его упал на светловолосую девушку, задумчиво сидящую перед бокалом голубого джуга. Стул рядом с девушкой был свободен, однако, подойдя ближе, Эстер с разочарованием обнаружил, что на нем стоит ее сумочка. «Приятельницу ждет или дружка», — подумал он, намереваясь ретироваться, но в этот момент девушка подняла глаза. С минуту они изучающе смотрели друг на друга, потом она, дружелюбно улыбнувшись, сняла сумочку со стула и, кивнув на освободившееся место, со вздохом сказала:

— Садитесь. Мой приятель, по-видимому, уже не придет.

— Благодарю.

Эстер мельком взглянул на пожилую чету, уныло ковыряющуюся в своих тарелках, расстегнул пальто и опустился на стул. Пригладил влажный ежик волос, наугад пощелкал клавишами заказа меню — причудливые названия блюд на этот раз ни о чем ему не говорили. Положил на стол сцепленные в замок руки и окинул зал отсутствующим взглядом.

Большинство посетителей, без сомнения, земляне; высокие, стройные, они разительно отличались от жителей других планет. У потомков колонистов Марса из-за разреженной атмосферы значительно увеличилась грудная клетка, жители Иоланы, на которой сила тяжести чуть ли не вдвое меньше земной, кажутся чересчур хрупкими, а обитатели Терры, наоборот, раздались вширь и издали похожи на пятнистых обезьян Козерунды. Нельзя спутать оживленных, разговорчивых землян с кряжистыми, молчаливыми пионерами — покорителями новых миров, однако же впечатления слабаков они не производят.

«Культ красивого, сильного тела — вот как это называется», — подумал Эстер с невольной завистью. Сейчас-то он, понятное дело, даст фору любому из этих молодчиков, но годика три-четыре спокойной жизни неизбежно превратят его в подобие Краса, и никакие тренажеры и специальные комплексы гимнастики от этого не спасут. А эти — эти так и останутся красавцами на всю жизнь. Интересно, сумеет ли он прижиться среди них или вечно будет чувствовать себя чужаком? Надо спросить у Краса, как ему удалось адаптироваться…

Автомат доставки мелодично звякнул, предупреждая, что заказ выполнен, и из открывшегося посредине стола отверстия одна за другой полезли тарелки, чашечки, плошечки с горами, грудами, россыпями аппетитно дымящейся пищи.

Эстер прищурился. Весь сегодняшний день у него ушел на доводку отчета и передачу собранных группой материалов Координатору по Пелее, и, если не считать нескольких стаканов тоника, во рту у него со вчерашнего вечера маковой росинки не было. Однако, намереваясь вознаградить себя за вынужденное воздержание, он явно перестарался. Впрочем, посмотрим… Эстер придвинул к себе перламутровую пластиковую тарелку с зеленоватым бульоном, в котором плавали трехгранные оранжевые ломтики и фиолетовые горошины.

— Простите, вы не здешний? Недавно на Земле? — раздался над его ухом чуть хрипловатый, но определенно приятный женский голос. Эстер поднял голову.

Девушка — да нет, пожалуй, не так уж она молода, лет тридцать будет, не меньше — смотрела на него с участливым интересом, однако в глубине ее глаз играли искорки смеха.

— Потешаетесь над дикарем? — Эстер широко улыбнулся, и его жесткое, асимметричное лицо, похожее на маску из бронзового дерева, вдруг ожило, стало почти привлекательным.

— Ни в коем случае. Хотела только предупредить, что сандрулу, — женщина указала на тарелку, стоящую перед Эстером, — обычно едят на десерт. А начинать обед лучше с супа из кукамбы.

Эстер нерешительно опустил ложку в мисочку с густой бурой жидкостью, пронизанной белесыми нитями, отдаленно напоминающими паутину.

— Значит, это и правда едят? Вчера и позавчера здешняя кухня выглядела как-то более… м-мм… привлекательно.

— По вторникам тут подают экзотические блюда. Потому здесь сегодня и не протолкнуться. Да вы не бойтесь, это довольно вкусно.

— Да-а-а? Пахнет приятно, а вот на вид… Ну, раз вы говорите, что это не опасно…

Расправляясь со странным кисло-сладким супом, Эстер исподтишка разглядывал свою общительную соседку. Высокого роста, хорошо сложена, светлые волосы уложены в замысловатую прическу. Густые, темные, наверное, крашеные брови придают нежному овальному лицу строгое выражение. Нос короткий, прямой, рот несколько крупноват, но губы красиво очерчены; должно быть, когда улыбается, на щеках появляются такие же ямочки, как у его первой жены…

— Вы так меня рассматриваете, будто впервые в жизни женщину увидели. — Она улыбнулась, продемонстрировав угаданные Эстером ямочки.

— Хотел попросить вас об одном одолжении, но… Не составите ли вы мне компанию? Я погорячился и заказал столько всего, что мне и за неделю не съесть. Выберите, что придется по вкусу, и… Кстати, как вас зовут?

Женщина, собравшаяся было что-то сказать, звонко, с очаровательной хрипотцой, рассмеялась, сбитая с толку неожиданным окончанием речи Эстера. Отхлебнула из бокала.

— Зовут меня Флай. Благодарю вас за любезное приглашение…

— Не вздумайте отказываться! Ведь это мой единственный шанс хоть как-то отблагодарить вас за ценные советы, которым мне хотелось бы следовать и впредь. И кроме того… Мне так недостает сотрапезника! Поверьте, очень скверно быть одиноким…

— Хорошо, — помедлив, согласилась Флай. — Я возьму на себя когельтиров по-макийски. Вы с ними все равно не справитесь.

Эстер отложил вилку, как зачарованный наблюдая за действиями соседки. Придвинув блюдо, на котором лежала серая каменная глыба, испещренная крупными, диаметром в полтора-два пальца, дырами, она вооружилась тонкими металлическими крючками.

— Когельтиров варят, как правило, в их собственных домиках, иначе они становятся безвкусными.

Флай запустила один из крючков в круглое отверстие, пошуровала им там и сунула туда же вторую загнутую спицу. Вытащила на свет серебристо-белый шарик, размерами не превышающий крупную вишню, подхватила его изящными щипчиками и, обмакнув в лимонно-желтый соус, бросила в рот.

— Замечательно! К этому надо, разумеется, привыкнуть, но, если честно, вкус божественный! Вы непременно должны попробовать, сейчас я отыщу экземпляр побольше…

Глядя, как ловко двигаются ее длинные сильные пальцы, сплетая из невидимых нитей затейливый узор, Эстер почувствовал холод под сердцем и, уставясь на свои корявые, лопатообразные руки, внезапно севшим голосом сказал:

— Бог с ними, с когельтирами, Флай! Скажите лучше, где вы намерены провести сегодняшний вечер?

На мгновение она замерла, склонившись над дырчатым серым булыжником, потом, словно очнувшись от наваждения, вскинула голову и, дерзко блестя глазами, спросила:

— А где ты предложишь провести его?

* * *

— Циклон прошел над Маскаренскими островами, — повторила Флай мечтательно. — Это, кажется, где-то в Индийском океане?

— Да, рядом с Мадагаскаром, — подтвердил Эстер.

— Никогда там не бывала. Почему бы нам не слетать туда?

— И правда, почему? Всего три часа лету.

Гравитор выпустил короткие изогнутые крылья и без разбега взмыл в светлое, расчерченное перистыми облаками небо.

Передав управление автопилоту, Эстер уселся так, чтобы видеть Флай. Забравшись с ногами в глубокое кресло, она свернулась, как котенок, положив голову на темную от загара, тонкую, узкую руку.

Великий Космос! Какое все же счастье, что он встретил ее! Эстер почувствовал, как в нем поднимается горячая волна благодарности, нежности и любви к этой удивительной, словно специально для него созданной женщине. Что бы он делал без нее? Как мог жить раньше, не зная ее? Да полно, жизнь это была или только прелюдия, преамбула, пролог к встрече с ней, к настоящей жизни? Эстер стянул с плеч куртку и, перегнувшись через кресло, укутал ею ноги подруги. Флай тихонько вздохнула, но глаз не открыла.

Флай… Кажется, со староанглийского это переводится как полет или способность летать… Ну что ж, ей это имя подходит как нельзя больше. Словно кадры застывшего фильма, перед глазами замелькали яркие, объемные картины: Флай на вершине ступенчатой пирамиды ацтеков, Флай среди нагромождений полупрозрачных, будто отлитых из цветного стекла льдов Гренландии, Флай на верблюде, а слева, вдали — египетский сфинкс, поблескивающий чуть розоватой защитной пленкой. Флай, Флай, Флай…

Пока что она дни и ночи с ним, безраздельно его, но через пять суток… Неужели она будет на целый день уходить в какую-то контору, что-то там делать, общаться с чужими людьми? Да он этого просто не переживет! Час без нее, два — еще куда ни шло, но весь день! А с другой стороны… Сколько может длиться такая идиллия? Такая любовь не может быть долгой, ясно, что скоро он ей надоест. Так любить можно, лишь когда влюбленные встречаются раз, ну, два раза в год. А это значит…

Неужели, скрывая от нее свою отставку, он уже что-то предчувствовал? Да нет же, нет, ерунда! Просто не хотелось выглядеть списанным старпером! А теперь? Теперь хочется? Хочется признаться, что износился, постарел, что тянет на покой? Что ж, признайся, интересно будет на тебя посмотреть, когда ты…

* * *

Флай вынырнула из белой пены прибоя, юная и прекрасная, как только что народившаяся Афродита.

— Дик! Дик, иди сюда! Смотри, что я нашла!

Эстер приподнялся на локте. Легкая, стройная фигурка на фоне сине-зеленого моря, ослепительно белый, чистый песок, пальмы по обе стороны бухты производят впечатление декораций.

— Что ты там нашла? Ого! — Закрученная спиралью тяжелая шипастая раковина легла в его руки. — Удивительно, сколько отдыхающих ежедневно…

— Это шторм поднял ее из глубины. Послушай, она шумит?

Эстер приложил раковину к уху, потом снова поднес к глазам.

— Чудо, верно?

…Силовые скафандры, ядовито-фиолетовое небо, черное море, зализанный бурями серый базальт вокруг, а на ладони — прозрачные, переливающиеся всеми оттенками синего кристаллы, сцепленные в дивный цветок. Запах горелого пластика, оглушительный свист дюз, рев маршевого двигателя, тоска и тишина карантинных камер, выворачивающий нутро аромат дезинфекционных шлюзовых…

— Чудо, — согласился Эстер. — Ты знаешь, эта штука чем-то похожа на харистазы. Помнишь, я тебе говорил, что мы на Пелее разыскиваем кристаллы, которые…

— Помню-помню. Амулеты любви. Я видела когда-то на одной сотруднице.

Эстер поморщился:

— Почему амулеты? Высококачественные кристаллы используют в новейшей аппаратуре, а из соединительной ткани изготовляют уникальные медикаменты.

— Лекарства? Ах да, я слышала об этом. Но, знаешь, говорят, эти самые харистазы… Смешно, конечно, но, говорят, они помогают в любви. Хотя все это чушь, и легенды возникли, видимо, потому, что кристаллы эти уж очень красивы. Помню, когда я их впервые увидела, полночи заснуть не могла.

…Черная вода, творожистый студень на дне, захлебывающийся визг радиационного счетчика, сила тяжести — три земных, горячий пот заливает глаза — кондиционеры не справляются, силовые скафандры работают на пределе. Стало быть, судьба, и ты должен вернуться в этот ад? Нет? Значит, хочешь ежедневно считать минуты до ее возвращения с работы, донимать расспросами: где задержалась, с кем говорила, почему визор весь день трещит без умолку? Хочешь заняться настройкой гравиторов, отрастить брюшко и сохранить при этом любовь Флай? Но будешь ли ты ей нужен такой? А без нее — будешь ли нужен самому себе?..

— Из следующего похода я привезу тебе кристаллы харистазов.

— Но разве ты?.. Разве ты собираешься на Пелею? Мне казалось… Дик, но нам ведь не нужен никакой амулет, правда? — Она заглянула ему в глаза, и он почувствовал, как гулко застучало его сердце.

— Разумеется, не нужен. Однако раз уж я все равно лечу на Пелею, почему бы мне не захватить оттуда сувенир для тебя?

— Летишь… Ты мне ни разу об этом не говорил… Но когда? Сколько времени тебя не будет? Как же я…

* * *

— Крас? Здесь Ричард Эстер. Я передумал. Когда будешь набирать группу на Пелею, имей меня в виду.

— Дик?! Старина, ты не поверишь, как я рад тебя слышать! Я знал, что ты вернешься. Ты же еще парень хоть куда! Маленький отдых, и все тип-топ…

— Ладно, готовь группу…

— Следующая уходит через… Через семнадцать суток. Ну, естественно, всякие комиссии, обследования, так что откинь еще дня три. Успеешь?

— Успею.

— Отлично.

— Я аннулирую твое заявление, мы оформим твой отдых как отпуск за счет фирмы.

— Спасибо, Крас, но это не обязательно, деньги у меня есть.

— Что ты, Дик, это вопрос престижа! Когда тебя ждать в управлении?

— Завтра.

* * *

— Флай? Девочка моя, ты умница! Ты наш самый незаменимый сотрудник! — Лаги выкарабкался из кресла и двинулся навстречу вошедшей. — Он улетел и выглядел превосходно. Совсем другой человек стал.

— Знаю. Провожала.

— Ну вот и ладно, вот и отлично. Что-то у тебя вид болезненный? Вроде и загорала, и на море была, а все равно что-то не то… — Лаги неопределенно пошевелил пальцами. — Не грусти ты так, вернется твой Дик через полгода, ну в крайнем случае через год.

Флай опустилась в кресло, помолчала.

— Крас, он не вернется. Он тоже не вернется. Надо что-то делать…

— Как?! Почему? Ты же сама…

— Нет. Они возвращаются слишком усталые и опустошенные. И этот отдых… Это допинг, на котором долго не протянуть. Я и раньше догадывалась, а теперь уверена.

— Но почему?.. Почему же тогда ты его отпустила? Флай, ты говоришь глупости! Ты просто не в своем уме! Ты… Ты понимаешь, что это значит?..

— Да. Если бы он не улетел, то загнулся бы тут через год. Вспомни Бэкстона, Милли и других. Они не могут долго жить на Земле. Это все равно что вживить человеку жабры и заставить его дышать воздухом.

— Значит, надо списывать их раньше? Или снять ограничения с планет пионеров?

— Не знаю, Крас. Я передала свое заключение Главному психоаналитику. А что дальше, не знаю. Не знаю и знать не хочу, раз он все равно не вернется! — Флай уронила голову на руки и безудержно разрыдалась.

— Господи! Господи, Боже ты мой! — Лаги всплеснул руками и принялся нажимать клавиши визора. — Что же это делается, а? Флай! Флай, ну очнись, приди в себя! Найдем мы выход, придумаем что-нибудь! Не психуй только! Ну успокойся, ну возьми в конце концов отпуск на неделю-другую, отдохни, фирма оплатит, а?..

1990 г.

 

Ловушка для инопланетян

Денис Иванович Караваев встретился с Машей случайно. Хмурым февральским вечером он возвращался домой, когда неподалеку от трамвайной остановки его окликнула миловидная женщина:

— Денис! Привет, пропащая душа! Чего глаза таращишь, своих не узнаешь?

— Не узнаю, — честно признался Караваев, давно уже взявший за правило без крайней необходимости не лгать.

— Ну ты даешь! Да Маша я, Маша Скворникова! Хорош притворяться! Как был, так и остался букой. Давно здесь живешь? А я всего полгода как переехала. Когда с мужем разъезжались, все в центре хотела поселиться, а вышло вот… — Она развела руками.

— Угу, — буркнул Караваев. «То ли в школе вместе учились, то ли в институте», — подумал он и решил побыстрее отделаться от старинной знакомой.

Женщина, по-видимому, угадала его намерение, однако пропустила мимо ушей мрачное караваевское угуканье, — может, скучно ей было, одиноко смертельно, может, привыкла поступать по-своему, не слишком считаясь с желаниями окружающих, — и как ни в чем не бывало затараторила дальше:

— Разменивались, разменивались, и занесло меня за Поклонную гору, в эту вот тмутаракань. Ни одного знакомого поблизости, до работы час с лишним добираться. Зато квартира — двадцать четыре метра и в хорошем состоянии мне досталась. Во-он в том доме, седьмой этаж. А ты-то как живешь?

— Живу — хлеб жую, — лаконично отозвался Караваев.

— Жена, дети есть? Вот я гляжу, вид у тебя неухоженный.

Маша лихо закинула сумку за спину и, шагнув к Караваеву, начала поправлять ему шарф, не переставая при этом говорить:

— Ты из наших-то кого-нибудь встречаешь? Я вот тоже никого. Все куда-то разъехались, раскидала жизнь. Между прочим, знаешь, школу-то нашу закрыли. Загс из нее устроили. Представляешь?.. — Она говорила и говорила, нисколько не заботясь о том, слушает ее Караваев или нет. Тем временем первое его желание поскорее ретироваться постепенно улетучилось, уступив место другому — познакомиться с этой женщиной поближе. Ему понравилось ее лицо: правильный овал, широко расставленные серо-зеленые глаза, здоровый морозный румянец, но, пожалуй, самое выразительное — это густые широкие брови. Высокая, статная, она была полной противоположностью знакомым дамам из конструкторского бюро с их вульгарно размалеванной худосочной бледностью. От нее словно исходила какая-то живительная сила — обволакивала, очаровывала, согревала.

Так-то вот и получилось, что, и глазом не успев моргнуть, оказался Караваев в чистенькой уютной кухоньке, где словоохотливая хозяйка угощала его горьким колумбийским кофе и французским коньяком. Роскошью этой Маша была обязана своему хорошему знакомому, служившему в торговом флоте и, судя по всему, имевшему на нее серьезные виды. Отзывалась о своем приятеле Маша с большой симпатией, однако это не помешало ей пригласить Караваева заходить «на огонек», когда ему вздумается, что он и не преминул сделать.

В следующий раз Маша потчевала гостя не только коньяком и кофе, но и какой-то волшебной музыкой, яркими зарубежными журналами, рассказами о работе и приключениях во время отпуска, который она привыкла проводить в Крыму. Заметив, что воспоминания о лучезарном детстве и чудесных школьных годах не доставляют Караваеву особой радости, Маша старалась не упоминать имен общих знакомых и как можно реже спрашивать бывшего одноклассника: «А помнишь?..», за что тот был ей бесконечно признателен.

Они стали встречаться чуть не ежедневно, и ничего удивительного, что в одно прекрасное утро Караваев проснулся на широком низком диване, который Маша отсудила у бывшего мужа, чем весьма гордилась. Со времени их первой встречи прошло немногим больше месяца, однако месяц этот в корне изменил жизнь Караваева. Не на шутку влюбившись, он начинал тосковать, если не видел Машу хотя бы один день, и порой ему даже казалось, что знакомы они уже много-много лет, хотя это было решительно невозможно по целому ряду причин.

Одна из них состояла в том, что Денис Иванович Караваев, тридцати трех лет от роду, четыре года назад погиб в автомобильной катастрофе. Начальник отдела, с которым они ехали в Выборг на встречу с представителями зарубежной фирмы, не справился с управлением, его рыжие «Жигули» на скорости девяносто километров в час вынесло с шоссейной дороги, и они, несколько раз перевернувшись, замерли, навсегда изуродованные, в поле совхоза «Кировский». Начальника освидетельствовали и, как положено, со множеством славословий проводили в последний путь. Что касается Караваева, то его и в больницу помещать нужды не было — место покойного занял Иот-а-сой, который с помощью волнового преобразователя превратился в точную копию Дениса Ивановича. Иот-а-сой больше года работал в группе, изучавшей Северо-Восточный сектор планеты, и, по циньлянским стандартам, считался наиболее подготовленным к роли землянина.

Денис Иванович, холостяк, рано потерявший родителей, был счастливым обладателем однокомнатной квартиры, ленинградской прописки и диплома инженера, так что его социальное положение подходило агенту внеземной цивилизации как нельзя лучше. К тому же дорожная катастрофа и вызванное ею мнимое сотрясение мозга вкупе с частичной потерей памяти должны были хотя бы на первых порах объяснить некоторые странности в поведении лже-Караваева. А странностей этих, как легко себе представить, было великое множество, поскольку одно дело — наблюдать за жизнью землян издали, с борта летающего блюдца, смотреть теле- и слушать радиопередачи и совсем другое — окунуться в самую гущу их жизни. И хотя опыт нескольких предшественников Иот-а-соя послужил ему большим подспорьем, на адаптацию в непривычных условиях ушли многие месяцы.

Основной трудностью, разумеется, было не привыкание к новой форме тела — согласно инструкции, исследователи принимали облик землян заранее, еще на борту летающих блюдец, — а то, что, перевоплотившись в Дениса Караваева внешне, внутренне Иот-а-сой по-прежнему оставался циньлянином. Это было естественно, однако сильно затрудняло выполнение поставленной перед ним задачи. Целью его пребывания на Земле было максимально вписаться в человеческий образ, понять людей «изнутри», научиться испытывать человеческие чувства, чтобы по возвращении на Базу объединить свои знания и чувствования с данными других агентов, необходимыми для налаживания оптимальных отношений с человечеством при возможных контактах с государствами или отдельными людьми.

Перекроить, перестроить свой исключительно функциональный мозг циньлянина по образу и подобию мозга взбалмошных, неуравновешенных, абсолютно нелогичных землян оказалось для лже-Караваева задачей неимоверно сложной, несмотря на привлечение суперсовременных технологий и изначальную, по сравнению с основной массой циньлян, близость его к людям. Но, как бы то ни было, после четырех лет пребывания в человеческой оболочке и неустанной работы над собой Иот-а-сой чувствовал себя вполне землянином, русским Денисом Ивановичем Караваевым, проживающим в Ленинграде без малого тридцать восемь лет. На этом-то, тридцать восьмом, году жизни Караваев и познакомился с Машей.

* * *

— Подвинься-ка, — попросила Маша. — Ишь, развалился, весь диван захватил. А кстати, что это ты за перстень носишь? Всю ногу мне им расцарапал. Хоть бы перед сном снимал. И изображена на нем какая-то гадость. Ну-ка… — Она повернула его руку. — Так и есть: то ли осьминог, то ли медуза — фу!

— Медуза Горгона, — сказал Караваев. — Завтра сниму, сейчас даже шевелиться лень.

— Ах ты мой ле-ни-и-вый… — расслабленно протянула Маша и уткнулась теплым носом в его плечо. — Кот. Котище. Мя-у… Тебе бы только во постелях белых нежиться. Котяра. Котятина моя любимая… — Так она и заснула, бормоча что-то ласково-ворчливое, как засыпала всегда — стремительно проваливалась в сон, не успев закончить фразу.

Караваев осторожно высвободил левую руку и посмотрел на массивный серебряный перстень на безымянном пальце, тускло поблескивающий в свете ночника. Изображена была на нем вовсе не Медуза Горгона, как он объяснял любопытствующим, и вообще не медуза, и даже не осьминог, а обычный циньлянин. И был этот перстень не дешевой безделушкой, не семейной реликвией и не талисманом — хотя последнее было, пожалуй, ближе всего к истине.

Собственно, это был даже не перстень, а сложнейший прибор, изготовленный в форме перстня и работающий в двух режимах. В постоянном — как сверхчуткий приемопередатчик, позволяющий регистрировать психоэмоциональное состояние агента, без чего Иот-а-сою никогда бы не удалась перестройка и корректировка собственного мозга. Во втором, форсированном, режиме перстень принимал сигналы волнового преобразователя, если тот находился поблизости, благодаря чему осуществлялось превращение циньлянина в человека, и наоборот. Раньше, смертельно уставая от роли Караваева, Иот-а-сой, запершись в своей квартире, нет-нет да и возвращал себе прежнюю внешность, чтобы хоть немного отдохнуть и расслабиться. Впрочем, в последние два года потребность в этом не возникала. Честно говоря, в регистрировании психоэмоционального состояния нужды тоже давно не было, и Караваев не кривил душой, обещая Маше снять перстень.

Однако сейчас, разглядывая его, он не мог отогнать от себя другую, более важную мысль, которая давно уже зрела в нем и не давала покоя. Мысль была крамольная, если не сказать чудовищная, и, приди она Иот-а-сою — Караваеву год назад, он бы тут же признал себя опасно больным и потребовал срочной эвакуации с Земли. Теперь же, лежа в уютной Машиной постели, он спокойно думал о том, что вживание Иот-а-соя в образ человека прошло столь успешно, что его совсем не тянет выходить из этого образа. Более того, перспектива когда-либо покинуть Землю и вернуться на Базу представляется ему ужасной.

Поистине страшно прожить еще несколько лет в пропахшем пластиком, не знающем ни дня ни ночи орбитальном улье с искусственным воздухом и гулкими коридорами, снабженными специальными нишами, чтобы идущие навстречу циньляне могли разойтись. С расписанным по секундам рабочим днем, жестко регламентированным распорядком часов приема пищи, отдыха, сна; с ячейками-пеналами для ночлега, в каждой из которых посменно спят по три циньлянина в сутки. Да что говорить о Базе, если даже Планета-метрополия — место отдыха ветеранов, мечта каждого нормального циньлянина — выглядит отнюдь не заманчиво. Побывать в пансионатах, расположенных вблизи зеленых айсбергов Айсоры, клокочущих болот экватора и горных отрогов Чийи, с их ежедневным рационом из самых изысканных деликатесов — гастомурий и муглов, с подекадной сменой утонченнейших наслаждений еще совсем недавно казалось Иот-а-сою верхом желаний. Но Иот-а-сою-Караваеву они внушали лишь страх и отвращение. И не потому, что все там по-другому, — в конце концов для циньлянина это действительно нечто весьма приятное. Но какими бы совершенными ни были все эти агрегаты, ублажающие осязание, обоняние, тактильную чувствительность, вкусовые, слуховые и волновые ощущения, там не будет Земли и главное — не будет Маши.

Прежде Иот-а-сой с омерзением думал о работе среди землян с их странными, алогичными, непредсказуемыми симпатиями, называемыми дружбой, и патологическим разделением существ на женские и мужские особи. Ныне же мысль о том, чтобы вернуться к однополым, холодным, совершенно равнодушным друг к другу циньлянам, казалась Иот-а-сою — Караваеву просто убийственной. Вспомнился, кстати, и высокий процент циньлян-невозвращенцев, особенно с Земли. Ему и раньше доводилось работать на «разумных» планетах, и нигде количество невернувшихся агентов не было столь велико. Раньше он приписывал это сложностям работы на Земле, повышенной степени риска, теперь же у него появилось иное, более убедительное объяснение этому факту…

Караваев выбрался из-под одеяла, накинул на плечи Машин халат и подошел к окну. Аккуратно отворил балконную дверь и вышел на лоджию.

Разом надвинулась темнота. Словно в сумрачную глубину Наньги — планеты-океана, погрузился он в промозглую весеннюю сырость. Пахнуло тающим снегом, набухающими тополиными почками. Клочьями ваты белели под молоденькими, недавно посаженными на пустыре деревцами грязные остатки роскошных сугробов, среди которых тут и там поблескивали лужицы. Город, опьяненный ранней весной, спал, и только кое-где в темных коробках домов светились редкие окна.

«Бодрствуют. Дня им мало, неугомонным», — ласково подумал Караваев о засидевшихся глубоко за полночь людях и неожиданно с пронзительной ясностью понял, что срок его пребывания на этой планете близится к концу. Серия плановых тестов, которые ему предстоит пройти в конце второй декады июля, скорее всего, подтвердит адекватность его реакций и тождественность мышления среднестатистическим земным образцам. Уже в декабре расхождения между эталоном и результатами его опроса были в пределах нормы, а это значит, что не позднее августа-сентября он будет отозван на Базу.

— Времени в обрез, надо на что-то решаться, — пробормотал Караваев.

Для того чтобы покинуть Землю, ему достаточно явиться в установленное место за городом, и в назначенный час его примут на борт летающего блюдца. Если же он решит остаться на Земле… За время пребывания здесь он сменил три места работы, успел помотаться по командировкам и отыскать уголок в глуши, где его всегда примут с распростертыми объятиями. Из группы изучения Северо-Восточного сектора пришлют, конечно, кого-нибудь для выяснения причин его исчезновения, но поиски в таких случаях ведутся поверхностно — считается, что «засыпавшийся» агент не стоит затрачиваемой на розыски энергии. Что ж, тем лучше. Они с Машей уедут куда-нибудь, поженятся, поработают несколько лет в глубинке, а там видно будет. Могут потом и сюда вернуться.

Да, все должно быть хорошо. Все будет хорошо. Надо только найти в себе силы не отказаться от принятого решения.

Будь он прежним не знающим колебаний Иот-а-соем, все было бы просто. Но с тех пор как он стал землянином, сомнения сделались неотъемлемой частью его натуры. И хотя решение, которое подспудно в нем вызревало, представлялось ему единственно верным, как знать, не переменит ли он его завтра под влиянием минутного порыва. И тогда прощай, Земля, прощай, Маша…

Караваев заглянул в комнату, где, залитая мягким желто-розовым светом ночника, лежала, разметавшись среди белоснежного белья, его любимая. Его женщина. Его будущая жена и, кто знает, возможно, мать его детей… «Сними перстень», — сказала она. Не с этого ли надо начать? Не это ли должно стать первым подтверждением его решения, первым шажком в их совместную жизнь в будущем?

Поколебавшись, Караваев стянул с пальца массивный перстень, взвесил на ладони, испытывая удовольствие от его металлической тяжести. Потом, чувствуя одновременно облегчение и тревожный холодок в груди, размахнулся и метнул его в длинную лужу под окнами соседнего дома. Сверкнув серебристой рыбкой, перстень исчез в грязно-синем сумраке.

— «Я бросил в ночь заветное кольцо…» — с чувством продекламировал Денис Иванович, хихикнул и удовлетворенно потер ладони. — Ну, рубикон перейден, лиха беда начало.

Сказав это, он нахмурился. То ли стыдно ему стало за свою мальчишескую выходку, за то, что он вынужден «пришпоривать» себя такими вот мелодраматическими жестами, то ли ощутил мгновенный укол раскаяния, вину перед теми, кто послал его на эту планету.

* * *

Улицу заливало майское солнце. За неделю, проведенную Караваевым в унылой, только еще просыпающейся от зимнего сна Лабытнанги, куда он ездил в командировку, здесь как-то вдруг распустились тополя, солнце осушило и прогрело асфальт — в город вошло лето. Пыль не успела еще припорошить яркую траву и молодую зелень деревьев, дышалось после весенних дождей легко, и чувствовал себя Караваев превосходно: здоровым, сильным, молодым, влюбленным и любимым. Ему удалось вернуться раньше срока, и впереди у него два солнечных выходных дня. Два дня, которые он целиком посвятит общению с Машей.

Не торопясь, с толком, с чувством, с расстановкой Караваев принял душ, разобрал чемодан, достал чистое белье и, одеваясь, на мгновение бросил взгляд в зеркало. Высокий, широкоплечий, лицо мужественное, рот красиво очерчен, брови темные, прямые. Вот только глаза широковато расставлены, но в общем вполне… Хорошая внешность ему досталась. Караваев подмигнул своему отражению, критически осмотрел купленные у метро розы, оборвал несколько лишних листьев и взглянул на часы.

Без четверти семь — Маша уже должна вернуться с работы.

Желая сделать ей сюрприз, он нарочно не стал звонить и предупреждать о своем возвращении и сейчас, предвкушая Машину радость, незаметно для себя ускорил шаг. Он, что называется, «летел на крыльях любви», успевая при этом радоваться свежему ветерку, колеблющему липкие душистые листочки, задорному чириканью воробьев, вечернему солнцу, вызолотившему тротуары, стены домов, оживленно воркующих голубей и вылезших из подвалов отощавших за зиму кошек. Он улыбался прохожим, и лица их расцветали ответными улыбками. Какая-то смуглолицая девчонка тихо ахнула ему вслед: «Какие розы!», и Караваев подумал, что еще минута — и он без всякого лифта или антиграва воспарит к Машиным окнам.

Дверь ему открыл «шкаф» с мохнатыми усами, переходящими в пышные бакенбарды.

— Милости просим! — пробасил он, протягивая Караваеву руку: — Саша.

— Денис.

Караваев пожал твердую, будто каменную ладонь-лопату и почувствовал, как нехорошо дрогнуло сердце. Из комнаты доносился шум голосов, звуки музыки.

— Марья, к тебе! — зычно гаркнул Саша и с удивительной для его комплекции ловкостью совлек с Караваева плащ, чудом ничего не сокрушив в тесной прихожей. — Присоединяйся, застолье только началось.

— Я, собственно… — начал Караваев неожиданно севшим голосом, но тут из кухни появилась Маша.

В расшитом серебряными узорами черном платье, в блескучих каких-то бусах на белых обнаженных плечах, она возникла в дверном проеме, словно королева, только в руках у нее были не держава и скипетр, а селедочница и соусник. Одарив Сашу щедрой улыбкой, она приветствовала Караваева словами:

— Молодец, что пришел. Дела делами, а старых знакомых забывать негоже. Это Денис, бывший мой одноклассник.

— Мы уже познакомились, — величественно кивнул Саша и распахнул дверь в комнату. — Пошли, примем посильное участие в скромной трапезе и умеренном возлиянии.

«Вернулся муж из командировки…» — пронеслось в голове Караваева традиционное начало едва ли не каждого второго анекдота, рассказываемого в мужской компании. Он положил букет на заваленную одеждой гостей тумбочку для обуви и шагнул вслед за Сашей.

Грохот музыки, раскаты смеха, волны сизого табачного дыма обрушились на Караваева. Замелькали лица, протянутые руки, кто-то подал ему тяжелый стакан из переливчатого хрусталя, кто-то крикнул: «Опоздавшему кубок Большого Орла!»

— Не пьянства поганого ради, а дабы не отвыкнуть и здоровья для! — прогромыхал, перекрывая прочие шумовые эффекты, Саша.

Караваев под чей-то шепоток: «Пей до дна, пей до дна» — опустошил стакан. Его усадили, подсунули тарелку с какой-то снедью. «Вернулся муж из командировки…» — снова вспомнилось ему. «Моряк из морей вернулся домой…» — Роберт Льюис Стивенсон. Вот так-то. Вот и все.

Картавил, хрипел, визжал импортный магнитофон. Угасал и вновь вспыхивал разговор за столом, время от времени взрываясь раскатами смеха. Саша гремел тостами: «За тех, кто в море!», «За нас, любимых!»… Караваев что-то ел, с кем-то чокался, что-то пил, а в глазах его стояли мраморно-белые Машины плечи и ее щедрая улыбка, адресованная не ему. И неожиданно в памяти его всплыл разговор, тот самый, в ходе которого он как бы между прочим, но совершенно серьезно предложил Маше выйти за него замуж. Он говорил о том, что обстоятельства вынуждают его на три-четыре года уехать работать в Салехард, и если она согласится поехать с ним, то осчастливит его на всю жизнь. А Маша слушала и улыбалась. Одобрительно, обнадеживающе, согласно, радостно — так, во всяком случае, ему казалось. А на самом деле… На самом-то деле улыбка эта была маской человека, слушающего не собеседника, а самого себя. «Ах, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад…» Да и не хотела она меня обманывать, просто так уж получилось… Но почему? Ведь он любит ее, и она…

— Денис! Ты что нос повесил, Денис? Пошли лучше потанцуем!

Тощая наштукатуренная девица, давно уже не сводившая с Караваева налитых хмелем глаз, поднялась из-за стола и потащила его за собой. Места для танцев в комнате решительно не было, но это ее не смутило. Затолкав Караваева в единственный пустой угол за секретером, она прижалась к нему костлявым, нескладным телом и жарко зашептала в самое ухо:

— Ну на что тебе эта Манька? Ну, подумаешь, мяса у нее белые! Она ж без мужика не может, ей хоть кто, а ты ее всерьез принимаешь. Слышь?! Ты не тушуйся, главное! Ты ж орел! На тебя любая девка, как рыба на блесну. Ты только слово скажи, хоть куда с тобой пойду… — Девица совсем повисла на Караваеве, и тот со щемящей тоской подумал, что зря Маша подослала к нему эту утешительницу, не нуждается он в подобных «утешениях», а идти ему некуда, да и ехать куда-либо теперь незачем…

Музыка внезапно оборвалась — кто-то выключил магнитофон. Саша потребовал тишины и громогласно объявил:

— А теперь песня наших дедов! Игореша, ставь!

Зашуршала, зашелестела заезженная, допотопная пластинка, полилась дрожащая от старости мелодия, и Вадим Козин запел сладким тенором:

Караваев приподнял девицу за локти и осторожно поставил в сторонку, освобождая проход.

* * *

— Эй, дядя, ты чего здесь потерял?

— Так, кое-что. — Караваев недружелюбно взглянул на любопытного мальчугана.

— Дядя, а вдруг я нашел то, что ты потерял? — не унимался мальчишка.

— А что ты нашел?

— Нет, ты прежде скажи, что потерял.

Караваев на мгновение задумался, а потом честно признался:

— Перстень я потерял. Очень дорогую для меня вещь.

— Дорогую? А папа сказал, что он не серебряный, а из какого-то сплава.

— Ты… Ты правда его нашел? Слушай… Это действительно не серебро, но я очень дорожу этой вещицей. Ее мне подарил один человек… На память. И как талисман, понимаешь?..

— Понимаю. Сейчас я вам его принесу. Вы только стойте здесь и никуда не уходите. А на нем осьминог изображен, да?

— Медуза Горгона, — ответил Караваев по привычке.

— У-у-у… — уважительно протянул мальчишка и убежал, оставив Караваева стоять над высохшей лужей.

Он собирался обшарить здесь все еще вчера, но Маша с Сашей не выходили из дому, а копаться в грязи, зная, что они в любой момент могут застать его за этим занятием, Караваев решительно не мог. Однако сегодня утром они наконец укатили куда-то на стареньком «форде», и Караваев принялся за розыски. Он ковырялся здесь уже больше трех часов, и если бы не мальчишка…

— Вот ваше колечко. — В раскрытой ладони словно из-под земли выросшего мальчугана посверкивал перстень с изображением циньлянина.

— Спасибо, друг. Что за него хочешь? — Караваев вытащил бумажник, ловко извлек из него хрустящую сотенную бумажку. — На, попроси отца, чтобы велосипед тебе купил.

— Ну вот еще. — Малец покраснел и попятился. — Так берите, оно же ваше. Да больше не теряйте, не всякий ведь вернет…

— Больше не потеряю.

Караваев взял перстень, мальчишка вздохнул с облегчением и побежал куда-то по своим делам.

— Теперь-то уж не потеряю, — повторил Караваев, внимательно осмотрел перстень и надел на безымянный палец левой руки.

* * *

Перстень снова был с ним, однако радости Караваев не ощутил. Мгновенная вспышка ее после встречи со славным мальчишкой угасла, и на Караваева навалилась беспросветная тоска. Собственно, не так уж и нужен был ему этот перстень. Хотя подгонка и настройка каждого такого прибора с учетом индивидуальных особенностей владельца требовала определенного времени и могла производиться только на Базе, ничего трагического в потере его не было, и напрасно Караваев надеялся, что, найдя перстень, обретет спокойствие.

Легче не стало — стало, быть может, еще тяжелее, еще безнадежнее. Окружающий мир как-то вдруг, в одночасье, потерял свою многоцветность: тусклыми сделались лица, зелень и небеса, и даже солнце словно подернулось серой пленкой. И звуки сделались глуше. Будто накрыли весь многозвучный мир огромной пуховой подушкой, из-под которой изредка доносятся лишь хриплые гудки машин да скрежет трамваев. Словно кто-то разом взял и все светлое и радостное волшебным карандашом из жизни вычеркнул. «Ампутация души — вот как это называется», — уныло думал Караваев, сидя в кресле посреди своей заставленной всевозможными приборами комнаты и тупо глядя в стену перед собой.

С тех пор как нашелся перстень, прошла неделя. Сначала Караваев бодрился, звонил приятелям, которыми успел обрасти за годы пребывания на Земле; чтобы убить время, болтался после работы по Невскому, сходил в ЦПКиО, даже на какую-то дурацкую комедию себя загнал, но облегчения не испытал. Пусто, уныло и серо было вокруг, и Караваев махнул на все рукой. Не пошел на работу — вообще перестал выходить из дома. Для разнообразия напился и, отчаянно рыдая, жаловался старенькому телевизору на свою разбитую жизнь. Взялся налаживать пищевой синтезатор — приз за успешную адаптацию, — повозился немного во внутренностях чудо-агрегата, да так и оставил разобранным пылиться на столе, поскольку было ему абсолютно все равно, что есть и что пить. Начал заполнять пробелы в мнемоотчете для пересылки на Базу, но бросил и это. Ни о чем, кроме Маши, думать не мог, и, как ни старался отвлечься, все его мысли стремились к ней. Ее образ преследовал Караваева во сне и наяву, и в конце концов он начал подозревать, что в нем самом что-то разладилось. Ему то и дело вспоминались ее плечи, руки, глаза, они возникали как наваждение. Ее запах, ее голос слышались ему всюду, раздражали, сводили с ума, заставляя скрежетать зубами и плакать по ночам. Можно было, конечно, стереть всякую память о ней — не такая уж сложная штука частичная амнезия, но вся беда в том, что пойти на это Караваев не согласился бы даже ради спасения жизни. Любое воспоминание о Маше причиняло ему боль, однако боль эта была в то же время его единственной горькой радостью. Без нее просто не имело смысла существовать дальше.

Бездумное верчение перстня в руках натолкнуло Караваева на другую мысль: что, если попробовать на время вернуться в тело циньлянина — не взглянет ли он тогда на все случившееся с ним другими глазами? Одно дело, когда о покинувшей его женщине тоскует мужчина, и совсем другое — когда те же чувства испытывает осьминогообразное существо. Есть в этой ситуации что-то комичное, а некоторая доза здорового смеха, хотя бы даже над самим собой, — это как раз то, что ему сейчас нужно…

Караваев выбрался из кресла и, расчистив пространство посреди комнаты, включил волновой преобразователь. На пульте замигали индикаторы. На табло засветился сигнал готовности. Караваев расслабился, стараясь думать о чем-нибудь приятном. Перед его внутренним взором возник пологий песчаный берег моря, колышущиеся на ветру невысокие сосенки. Вдоль кромки воды навстречу ему идет молодая статная женщина в черном декольтированном платье. Маша. Машенька…

— О, черт, опять она! — Караваев дернулся, сильно потер лицо ладонями. Ладонями?! Да ведь он должен был превратиться в… В чем дело? Накопители энергии заряжены, преобразователь энергии работает на полную мощность. Перстень… Караваев поднес руку к пульту. Перстень дает сигнал форсированного режима работы. Этого не может быть!

Караваев посмотрел в зеркальную дверцу платяного шкафа и перевел взгляд на свои руки. Вот так дела! Он остался человеком, несмотря на то что преобразователь уже выдал порцию энергии, достаточную, чтобы превратить человека по меньшей мере в дюжину циньлян…

В отчаянии Караваев обхватил голову руками и тихо застонал. Этого не могло быть, и все же… Эти приборы не ломались, не разлаживались. Сигнал, подтверждающий выброс энергии, налицо… Значит, дело не в приборах, а в нем самом? Что-то изменилось в нем, что-то мешает перевоплощению? До сих пор ни о чем подобном слышать ему не доводилось, хотя… Быть может, это и есть воспетая поэтами так называемая «волшебная сила любви»?..

Караваев долго сидел неподвижно, и в голову ему лезли самые мрачные мысли. Жить как человек с такой нестерпимой болью, с такой тоской по Маше он не может, это совершенно ясно. Забыть о ней он тоже не может, да и не хочет. Кстати, еще неизвестно, сумеют ли приборы циньлян вытравить из его мозга память о ней… Вернуться на Базу, чтобы превратиться там в подопытного кролика? Зачем? Чтобы там, неся в себе все ту же боль и тоску, ждать, когда его превратят обратно в циньлянина? Да не хочет он этого! Ничего он не хочет…

И снова виделись ему мраморно-белые Машины плечи, улыбался ее медовый рот… Снова и снова слышал он ее запах, ее голос, кожей ощущал ее прикосновения. И не было этому кошмару конца, не было от него спасения… Не было выхода у Иот-а-соя — Караваева. Впрочем, нет, один-то выход всегда есть у любого существа во Вселенной…

* * *

— Осторожней, осторожней, не вывали. Правее, правее! — командовал маленький санитар своему крупногабаритному товарищу, который никак не мог развернуться в тесной прихожей. — А ты чего стоишь смотришь? Пособи!

Никита Степанович — слесарь из жилуправления, вызванный залитыми соседями Караваева, чтобы взломать дверь его квартиры, — неловко засуетился, подпихивая носилки.

— Да что с ним чикаться теперь-то? Всё уже… — пробормотал он, когда санитары наконец выбрались из полузатопленной квартиры.

— Это врачам лучше знать, может, и откачают, — отозвался плечистый санитар и задумчиво добавил: — И отчего это всякие происшествия обязательно на верхних этажах случаются, а? Да еще и лифтов понаделали — ни вдоль, ни поперек… Изобретатели! Походить бы им с наше, небось зареклись бы дурью маяться…

— Давай, Петя, шагай! — оборвал его маленький, и санитары затопали по лестнице.

— Как же, откачают его! Столько крови из себя выпустил, вода остыла… Нет, не очухается он, — подытожил Никита Степанович и покрутил перстень на пальце. Посмотрел на выпуклое изображение осьминога и подумал, что правильно сделал, прихватив эту вещичку. Во-первых, память о покойничке — не каждый день такое случается, а во-вторых, вроде как плата за работу, компенсация за переживания. Дверь-то он ломал? Ломал. Этого-то из ванны кровяной тащил? Тащил. А нервные клетки не восстанавливаются — это тоже принять в расчет надо…

— Послушай, ты в этой технике что-нибудь кумекаешь? — высунулся из комнаты молоденький милиционер. — Хочу, понимаешь, обесточить, а проводов нет. Что за система — ума не приложу. Может, так, ерунда какая, а может, ка-ак жахнет!

Предусмотрительно сунув руку с перстнем в карман спецовки, Никита Степанович заглянул в комнату:

— А ты пупочки-то понажимай, может, чемодан этот и выключится.

— Понажимай-понажимай, — сердито буркнул милиционер и осторожно тронул одну серебристую пупочку, потом другую. — Я вот нажму, а она вдруг ка-ак даст!

В похожем на чемодан приборе что-то загудело, и милиционер поспешно отдернул руку.

— Нет уж. Пусть в этом радиобарахле специалисты разбираются, а я… — Он обернулся, замер на полуслове и попятился. — Господи, что же это?

На месте, где минуту назад стоял слесарь в грязной, прожженной на локте спецовке, извивалось и корчилось что-то непотребное: то ли громадный змей, то ли осьминог.

— Да что же это такое?! — заорал милиционер дурным голосом, и крик его слышали, наверное, не только ближайшие соседи Караваева, но и жители окрестных домов.

1990 г.

 

Техническая помощь

Город был затянут сетью косого мелкого дождя. Дома стали одинаково серыми, полиняли, потеряли свой цвет. Ничего не отражали мутные зеркала луж, испятнавшие черный асфальт. В такую погоду уныние словно разлито по тусклым улицам, по пустынным площадям. Хмурое спокойствие снизошло на мир, и люди, выйдя из теплого светлого помещения, не бегут, торопясь укрыться от дождя, — влага, кажется, успела пропитать и воздух, и одежду, и мысли. Надвинув капюшоны, запахнувшись в плащи, раскрыв спасительные зонтики, неторопливо идут по своим неотложным делам редкие пешеходы.

Дмитрий не имел зонтика, плащ оставил на работе и успел уже так промокнуть, что даже перестал горбиться и втягивать голову в поднятые плечи. Он ждал автобуса, которого не было минут десять. Перед этим столько же ему пришлось ждать троллейбуса, ждал бы, вероятно, и дольше, если бы не притормозил частник, за треху подкинувший его сюда.

На Дмитрия не распространилось унылое спокойствие, охватившее город на третий дождливый день. Напротив, сейчас он чувствовал особый прилив энергии, ему казалось, он возбужден до такой степени, что падавшие на него капли дождя должны тут же испаряться.

Час назад он решил проводить Ольгу. Их почти двухлетнее знакомство должно было прерваться — она отправлялась в командировку на Курилы. От того, успеет ли он в аэропорт до ее отлета, зависело многое; командировка Ольги должна продлиться не меньше года, и у Дмитрия были основания полагать, что он является косвенной причиной ее поездки, если не сказать бегства.

Он взглянул на часы: до начала регистрации пассажиров оставалось минут двадцать. Улица была пустынна: ни автобусов, ни машин, ни людей. В аэропорт вели две дороги, и ему, конечно, «посчастливилось» ждать автобус или попутку на менее оживленной. Дмитрий давно не был в аэропорту и сейчас, несмотря на табличку, начал сомневаться, существует ли еще этот автобусный маршрут и пользуются ли этой дорогой вообще.

Он был один среди нахохлившихся серых домов, а перед ним простиралось еще более серое, совсем уже унылое поле. То есть когда-то там было поле, громадный пустырь, а сейчас стояла стена мелкого противного дождичка, за которой, может, нет ни поля, ни дороги, ни аэропорта.

«Вот ведь угораздило!» — подумал Дмитрий, морщась, — рубашка плотно облепила тело, вода текла по лицу, а белые брюки стали темно-серыми и, кажется, тоже насквозь промокли.

Несколько дней назад у них с Ольгой состоялся последний разговор. Он чувствовал, что, если Ольга уедет, они расстанутся навсегда, и сделал отчаянную попытку ее удержать, двинул, так сказать, в бой «последний резерв Ставки». Он предложил ей выйти за него замуж. Было у него подозрение, что ради этих его слов и затеяна игра в Курилы. Естественно, когда девице почти тридцать, ей хочется иметь мужа, детей, хочется вить гнездо. Если бы она сказала, как он ожидал: «Ах, женская решительность все же преодолела мужскую стыдливость? Над этим надо подумать!» — или что-нибудь подобное, все встало бы на свои места. Но ничего подобного не случилось. Ольга слушала его, обхватив ладошкой маленький острый подбородок, затем встала из-за стола и, ничего не ответив, пошла к окну.

Она смотрела в темную августовскую ночь и молчала. Дмитрий ожидал совсем иной реакции и чувствовал, что начинает раздражаться. В такие минуты он не мог даже предположить, о чем Ольга думает: она словно уходила от него, убегала, ускользала куда-то в глубь себя.

— Ну что, так и будешь молчать? Ты не хочешь, чтобы мы поженились? — Он уже понимал, что командировка, которой она добивалась с таким трудом, вовсе не блажь, и если он хочет как-то поправить и изменить происходящее, то должен отступать, отступать, отступать…

«Нет». Дмитрий зябко передернул плечами, озираясь в поисках хоть какой-нибудь машины. То, что надо было отступать, он понял лишь сейчас. А тогда он был раздражен и готов был переть, как танк, только вперед. Немедленно воздействовать, разубедить, заставить!

— Конечно, я хочу выйти за тебя замуж. Я ждала… Но ты всегда говорил, что у каждого из нас своя жизнь. Ты не интересовался моими делами, не позволял мне вникать в твои. Я даже не знаю, о чем ты мечтаешь…

— Как о чем? — У Дмитрия глаза полезли на лоб. Еще никто ни в школе, ни в институте, а тем более на работе не спрашивал у него, о чем он мечтает!

Он вспомнил парадокс Уайльда: «Определить — значит, ограничить». И кто-то еще… Гессе? Ну, не важно кто, сказал, что самая лучшая мысль, высказанная вслух, глупеет вполовину и огрубляется. Да дело даже не в этом. Как это вдруг он, тридцатилетний мужик, ни с того ни с сего скажет: «Я мечтаю встретиться с пришельцами!» Несерьезно. И действительно получится огрубление. Он не надеется встретиться с пришельцами, но… Он работает в большом институте, занимающемся изучением и расшифровкой сигналов из космоса. Его коллеги смеются: мол, «мы держим руку на пульсе звезд!». Как будто больные звезды пришли к ним на прием и после исследования пульса начнется изучение их выделений. Нет, Дмитрий скорее сравнил бы их со старателями, которые перелопачивают груды породы, чтобы найти крупинку золота. Теоретики и практики, люди случайные и Богом призванные, бессребреники и карьеристы. Каждый по-своему понимает смысл этой работы, по-своему любит ее и чего-то от нее ждет. Он ждет сигнала. Сигнала откуда-то издалека, свидетельствующего о том, что не одиноки мы во Вселенной, что не одна искра разума, а много их в космосе, может, уже есть где-то Великое Кольцо, и только мы, земляне, ушами хлопаем? Но ведь так не скажешь, ведь это же детский сад! «Скажи я кому-нибудь, что работаю ради такого сигнала, так ведь жертвы будут: сколько народу со смеху умрет! Но не Ольга. Нет, не Ольга… Да кто же сейчас друг у друга о мечтах спрашивает?! О чем сама ты мечтаешь?» Но ничего этого он Ольге не сказал, и она закончила:

— Каждый из нас занимает слишком незначительный уголок в жизни другого. Меня это перестало устраивать. — Она говорила с горечью и старалась на него не смотреть. Она, которая никогда не отводила глаз.

Ему казалось, что, если бы она не отвела тогда глаз, все могло быть по-другому. В том, что она не хотела на него смотреть, ему почудился упрек, но если бы она смотрела прямо, упрек послышался бы ему в голосе, померещился в жесте…

«Ну не может же быть, чтобы ни одна машина не ехала в аэропорт?!» — Дмитрий еще раз осмотрел табличку с номером рейсового автобуса, она висела на месте: желтая, с облупившимся краем. Взглянул на часы: «Кажется, еще немного, и я начну одновременно кусать оба локтя!»

Он был глупец, затаил обиду и ушел, а ведь можно было все исправить! Но не это, не это заставило его принять решение, вытолкнуло под дождь час с лишним назад. Привыкнув анализировать свои поступки, он привык и разумно их объяснять, что позволяло ему почти всегда жить в мире с самим собой.

«Конечно, я хочу выйти за тебя замуж…» — сказала она, и горестно дрогнули обычно улыбчивые губы. И, вспомнив, как она это сказала, он откинул глупые обиды, как откинул через минуту схемы и расчеты, оставил гордость, как оставил плащ на вешалке… Нет, плащ он оставил не случайно, а чтобы создать эффект присутствия на рабочем месте, отпрашиваться не было времени. Именно эти слова вспомнились ему и ее легкая, вдруг показавшаяся такой одинокой и беззащитной фигурка на фоне темного окна… Ольга в своем пестром домашнем халатике и небольшой круг оранжевого света от торшера, едва охватывающий половину маленькой комнатки, представились ему вдруг символами счастья, такого хрупкого и недолговечного, что Дмитрий даже замотал головой, пытаясь прогнать наваждение. Он сомневался, тешил свои обиды, когда уезжала, уходила его женщина, которая, вне всякого сомнения, любила его и которую, главное, любил он. Сомневался и колебался он, природой призванный защищать, оберегать, поддерживать ее! Но если сомневается любящий мужчина, то как тогда мир не сходит с рельсов и не летит кувырком к чертовой матери?

«Да что же это за наказание? Вымерли эти автобусы, что ли?!» — Дмитрий так яростно сжал зубы, что где-то за ушами хрустнуло.

Улица была пустынна, только вдалеке, еле видимая сквозь завесу дождя, пробиралась, обходя частые лужи, сгорбленная старушка под черным траурным зонтиком. Но вот, словно звезды из тумана, вынырнули из серой дымки бледные огоньки. Не сразу, сначала едва подкрасив дождь желтым, так что еще чуть только угадывались, потом стали ярче, ярче и, наконец, заблестели ясно и обнадеживающе.

Глядя на огоньки фар, похожие одновременно и на звезды, и на глаза диких зверей, Дмитрий подумал, что космические величины времени и пространства, с которыми он привык работать, трудносоотносимы с конечной, стремительной и во всех вселенских масштабах мгновенной человеческой жизнью. «От тебя веет космическим холодом», — вспомнил он как-то сказанное Ольгой. Тогда эти слова польстили его самолюбию, он гордился своей работой, возвышающей его над земной суетой! Он не бежал за уходящим трамваем и философски принимал положенные за опоздания замечания и выговоры. Он не клянчил надбавку к зарплате и не дрался за отпуск летом. Ему казались смешными сотрудницы, в обеденный перерыв бегающие по магазинам в чаянии схватить появившиеся только что помидоры или огурцы. Стоящие в безумных очередях за тихоокеанской селедкой и потом, счастливые, заворачивающие эту, с боем и руганью выхваченную, выстраданную селедку в использованные распечатки сложнейших ЭВМ. Ему странно было смотреть, как программистки, только что оперировавшие сотнями в гнетущих степенях, толкались в набитом транспорте, раздраженно огрызаясь, когда их задевали локтями, отчаянно пихались сами, оберегая тяжелые хозяйственные сумки.

Немногие его друзья говорили, что он не ощущает «вкуса жизни», и в чем-то они, вероятно, были правы. Ему было все равно, что есть, что пить, во что одеваться. Может быть, чувство, что он отдает себя своему звездному делу целиком, не обращая внимания на быт, и придавало ему некоторую отрешенность, заставившую Ольгу в конце концов добиваться длительной командировки? Если бы она не собралась уезжать, он никогда бы не задумался над своими отношениями с ней, с другими людьми, но, задумавшись, вдруг понял, как он одинок.

Это понимание пришло внезапно, вчера, в конце рабочего дня. Ребята собрались домой, в магазин, в кино, кто куда, но, прежде чем уйти, они, не в силах так просто расстаться, остановились перед дверями комнаты, перебрасываясь шутками, улыбаясь, болтая о каких-то пустяках, что называется, «языками зацепились». Дело даже не в том, что их связывала общая работа, просто им было хорошо вместе, и Дмитрий почувствовал, как отчаянно завидует этому. На них не было звездного блеска, и кое-кто, возможно, хуже, чем он, разбирался в графиках и вычислениях, но сейчас это не имело значения. Дыхание вечности, сигналы далеких галактик и возможность обнаружить существование иной цивилизации не были главными в их жизни. Это было лишь одной из сторон их земного бытия, обремененного семьей, усложненного заботами, обогащенного печалями и радостями, мелкими на фоне космоса, но в сумме своей и составляющими неповторимость и интерес человеческой жизни. Они были отважными искателями синей птицы и ловили ее везде, где только чудился им отблеск ее счастливого оперения: в звездных сигналах и в хорошей музыке, в солнечном дне и в приглянувшейся девице. Он же ткал и ткал свою паутину, в любую погоду, в любое время года, и сам толком не понимая, для чего она ему нужна, и уж вовсе не задумываясь о том, зачем она нужна другим. Чувство тревоги и сомнение в своей правоте подсказали ему, что вера и целеустремленность в высшей фазе своей переходят в ограниченность и фанатизм, и именно это происходит с ним. Недовольство собой росло, пока сегодня он не ощутил совершенно ясно, что упускает последний шанс вырваться из цепенящего душу сна, успеть поймать, ухватить, спасти земную свою толику счастья.

Дмитрий стоял посреди дороги с поднятой рукой — это все, что он мог сделать, чтобы заставить машину остановиться. Автобуса не было, и не было времени его дожидаться, и совсем не было надежды, что машина «Техническая помощь», уродливый, крытый металлом грузовик бежевого цвета, остановится.

«Объедет! — с отчаянием подумал Дмитрий, растопырив руки. Дорога была достаточно широка, а место рядом с водителем занято. — Неужели объедет?»

Что за скупец обещал полцарства за коня? Полжизни, лишь бы эта допотопная колымага остановилась!

И она остановилась. Резко затормозила перед Дмитрием, окатив его потоком грязной воды. Еще не веря удаче, он ринулся к кабине. Но открылась другая дверь, в кузове, и мужской голос скомандовал:

— Сюда!

Дмитрий рывком закинул свое тело в салон, машина рванулась вперед. Он наверняка упал бы, но его поддержала сильная рука.

— В аэропорт?

— Да. — Дмитрий для верности кивнул. — Минут двадцать ждал автобуса, опаздываю.

— Автобус сейчас здесь не ходит, дорогу ремонтируют. Мы вас подбросим до места работ, оттуда минут пятнадцать быстрой ходьбы, — сказал мужчина, спокойно и дружелюбно рассматривая Дмитрия. — Присаживайтесь. — Он указал на откидное кресло рядом с дверью, а сам опустился на сиденье напротив.

Дмитрий медлил. С него обильно стекала вода, и на полу салона уже появилась небольшая лужица.

— Садитесь, — настойчиво повторил мужчина, заметив его колебание.

Машину сильно трясло, и, чтобы не упасть, Дмитрий присел на краешек сиденья. Осмотрелся, в салоне кроме говорившего с ним были еще двое: мужчина и женщина. Они сидели спиной к нему и возились с каким-то прибором. Вообще весь салон был так напичкан всевозможной аппаратурой, что свободного места почти не было. Светло-серые приборы с плавными обводами, усеянные бесконечными кнопками, шкалами и экранами, от которых рябило в глазах, были смонтированы в пульты, навешаны на стены, закреплены на полу. В ближнем к кабине углу возвышалось странное устройство из нескольких матовых и прозрачных конусов и полусфер, соединенных между собой множеством металлических стержней. С одного взгляда было ясно, что техника новейшая, суперсовременная, должно быть импортная. Судя по количеству кнопок и клавиш, внутри этих небольших на вид приборов понапихано черт знает сколько всего. Японская? Такой аппаратуры Дмитрий не видел даже у себя в институте. За что это дорожникам такое богатство привалило? И нашли место, где установить, хуже телеги под рукой не оказалось?

В салоне было сумрачно. Хмурый свет серого дня проникал через узкие окна-щели под потолком, бледно отсвечивал на слепых экранах, на матовых поверхностях приборов, изредка вспыхивал на шкалах, причудливо преломлялся в прозрачных конусах и полусферах, разлагаясь на все цвета спектра. В сумраке Дмитрию не удалось хорошо рассмотреть технику, да он тут же и забыл о ней, едва взгляд его вернулся к сидящему напротив мужчине.

Влезая в машину, Дмитрий заметил только одежду — ничего особенного: свободный серый свитер и потертые джинсы. А когда присмотрелся, его поразили лицо и руки неизвестного. Развитый, высокий лоб, прямой нос, твердо очерченный рот так хорошо сочетались между собой, что гармония эта казалась неестественной, такое лицо легче было представить мраморным или бронзовым — как результат работы талантливого скульптора, поставившего себе целью изваять идеал мужской красоты. Слишком правильная, чеканная красота его могла бы даже произвести неприятное впечатление, если бы не глаза, оживлявшие ее и смягчавшие несколько суровые черты лица. А руки! Сильные, с длинными пальцами, казалось, они с одинаковой легкостью могут делать самую тонкую работу и гнуть подковы. Но полностью повергла Дмитрия в смятение кожа. Такой ровной и гладкой, чуть бархатистой, она могла быть у здорового младенца, но не у мужчины средних лет. Сквозь нее угадывалась пульсация крови, движение каждой мышцы, каждого мускула. Казалось, от мужчины исходят волны здоровья, он словно излучает спокойную силу и доброжелательность.

Чтобы проверить внезапную догадку, Дмитрий обернулся и посмотрел на сидящих к нему спиной. Словно услышав его мысли, женщина тоже на мгновение повернула голову и взглянула на него.

Дмитрий вздрогнул, как от удара, и отвел взгляд. Он не представлял, что глаза могут быть такими большими, такими черными, глубокими и чужими. Другая, может быть прекрасная, но чужая жизнь взглянула на него и заставила зажмуриться. Он подумал, что, если она еще раз посмотрит, он, наверное, умрет, настолько далеким и потому странным показался ему этот взгляд, словно он коснулся оголенных электрических проводов.

— Она не посмотрит, — тихо сказал мужчина.

— Вы оттуда? — беззвучно спросил Дмитрий, имея в виду черные глубины космоса.

— Да.

И снова на Дмитрия повеяло холодом. Он, который мысленно заигрывал со звездами, бредил космическими сигналами и пришельцами, вдруг понял, что ничего этого ему не нужно. Он может тешить себя любыми мечтами, может искать философский камень или эликсир бессмертия, может изобретать что угодно, но все это не главное. Главным всегда должен оставаться человек. Люди вышли из младенчества, и им уже мало Земли, им нужен космос и нужно все, до чего дотягивается жадный разум, но самым главным и самым нужным для человека всегда останется человек. И ему, Дмитрию, вовсе не нужны эти умные, прекрасные, доброжелательные чужаки, случайно услышавшие его мысленный крик на дороге и пришедшие на помощь, ему нужна Ольга. Еще не зная ее, он пытался отыскать сигналы чужой жизни именно для нее. В темном клубке из причин и следствий ему удалось нащупать исходную нить, первопричину своих действий — желание доказать, что он достоин любви. Сигналы, сами по себе, были не целью, а средством, они нужны и важны ему, чтобы, положив шифровку их перед Ольгой, увидеть, как удивленно и восхищенно изменится ее лицо. Они необходимы ему как свидетельства его умения, удачливости, как доказательства, что он достоин ее! Но, кажется, он слишком поздно понял, что она не нуждается ни в каких доказательствах. Она ждала совсем другого — теплоты, участия, внимания, нежных слов, которые он прятал в глубине души, таил, считая слабостью, о глупец!

Машина резко затормозила.

— Здесь мы расстанемся. — Мужчина привстал и распахнул дверь.

— Спасибо. Будьте счастливы.

Дмитрий выскочил из машины и, еще раз взглянув на не по-земному красивых, божественно красивых людей, захлопнул дверцу.

Он еще минуту постоял на месте, глядя, как «Техническая помощь» неуклюже съехала в кювет и, постепенно прибавляя скорость, поползла по неровной, густо заросшей высокой травой и мелким кустарником земле.

— Ни пуха… — негромко сказал Дмитрий, когда машина совсем исчезла в дожде, и двинулся вперед, чувствуя, что от холода у него зуб на зуб не попадает.

Пробираясь мимо застывших бульдозеров и асфальтовых катков, обходя кучи земли, канавы и непонятно зачем составленные прямо на дороге штабеля массивных железобетонных панелей, Дмитрий думал о том, что погода сегодня способствует незаметной посадке и взлету инопланетного аппарата. «Или летающей тарелки, кто знает, что там у них».

Мысли о пришельцах покинули его, едва он вышел на хорошую дорогу и взглянул на часы: регистрация пассажиров уже началась. Ольга не будет торопиться, скорее даже пройдет на посадку одной из последних. Торопиться ей некуда, никто ее впереди не ждет, улетает она надолго, будет стоять и смотреть сквозь гигантское окно на дождь, это она любит. «Успею», — обнадежил он себя и побежал.

Иногда ему казалось, что он видит сквозь прерывистую стену воды огни аэропорта, а иногда вдруг представлялось, что он уже давным-давно бежит сквозь эту серую пелену и конца ей не будет. Несколько раз над ним проносились, тяжело, надрывно гудя, то ли идущие на посадку, то ли взлетающие, невидимые самолеты. А он все бежал и бежал по черному, тускло поблескивающему асфальту, по мутным зеркалам луж, звучно шлепая разбухшими от воды кроссовками, поднимая фонтаны брызг, мокрый одинокий человек на пустынной дороге. Мужчина тридцати лет, совсем недавно открывший, что человеку нужен человек. Он боялся, что его осенило слишком поздно, и потому очень спешил.

1985 г.

 

Притча о скверной жене

Все сверстники Степана Александровича Изумрудова уже давно остепенились, их в командировку ни пряником не заманишь, ни кнутом не загонишь. Изумрудов же командировки любил и за то в учреждении своем был особо ценим. По-разному объясняли себе сотрудники эту его странность, но мало кто мог предположить, что причиной ее является скверная жена.

У всех жены как жены — ну поворчат, попилят, попридираются, но бывают у них и моменты просветления. Говорят, есть и такие, что за целый день ни одного худого слова не скажут, ни одного скандала не учинят. Всякие чудеса бывают!

Жена Изумрудова была феноменом другого рода, и если в месяц находилось у нее одно-два хороших слова для мужа, то Степан Александрович объяснял это исключительно нездоровьем своей дражайшей супруги. А поскольку в последнее время здоровье у нее было отменное, в очередную командировку Изумрудов отправился с радостью.

Служебные поездки Степана Александровича мало отличались одна от другой: бегал по конторам, что-то подписывал, кого-то уламывал. Наспех закусывал в учрежденческих столовых, ночевал когда в гостиницах, когда в заводских общежитиях, а иногда и на вокзалах приходилось ночку-другую провести.

В этот раз Изумрудову повезло: устроился он в гостинице, да еще в двухместном номере. Сосед, правда, странный попался. Нет, в общем, нормальный человек, тихий, приличный. Одно плохо, любил Степан Александрович поговорить, пообщаться, а какое тут общение, когда уходит он утром — сосед еще спит, вечером приходит — тот ко сну готовится. Всего и разговоров у них было: «Здрасте» да «Спокойной ночи».

Прожили они так дня три-четыре, и сосед Изумрудова уезжать собрался. Степан Александрович даже порадовался — может, кого поразговорчивее подселят.

Новый сосед действительно более компанейским оказался — шахматист. То есть по профессии-то он инженером был, но любил в шахматы сразиться. И вот вместо душевного разговора, мирной беседы стал он Степана Александровича шахматами донимать: сыграем да сыграем. А Изумрудов, надо сказать, шахматист аховый, раз в год по обещанию играет. Сосед ему уже и ладью, и ферзя фору дает — никакого толку, а все равно играть заставляет. Совсем Степан Александрович приуныл, даже о прошлом сонливом чудаке с нежностью вспоминать стал.

Сидит он раз вечером — инженер еще не появился — и с тоской на шахматы поглядывает. «Вот, — думает, — был у меня замечательный сосед, вовсе в шахматы играть не умел. Нет бы ценить — роптал…» Только подумал, и вдруг слышит — по коридору гулкие торопливые шаги. Стучат в дверь.

— Войдите, — говорит Изумрудов.

Дверь открывается, и перед изумленным Степаном Александровичем предстает его прежний сосед. Весь взмыленный, волосы взлохмаченные, чуть дышит и левой рукой за грудь держится.

— Простите за вторжение, — выдыхает он и несколько минут молча ловит воздух открытым ртом, словно спринтер, закончивший дистанцию. — Вам черная такая записная книжка не попадалась? — наконец выдавливает из себя и замирает — вовсе дышать перестал.

— Попадалась, — отвечает Степан Александрович, лезет в тумбочку и протягивает бывшему соседу записную книжечку. Тот ее схватил, засветился весь, расцвел, как майский день.

— Спасибо, — говорит. — Не знаю, как вас и благодарить. Требуйте что хотите, все исполню!

Степан Александрович улыбнулся — приятно человеку радость доставить — и рукой машет, мол, какая там еще благодарность.

— Нет, я серьезно, я многое могу! Требуйте что хотите, рад буду ваше желание исполнить!

«Ну чудак, — думает Степан Александрович, — что бы у него попросить, чем бы его ошарашить, чтобы он в себя пришел?»

— А что, пожалуй! Не могли бы вы мне бессмертие организовать?

Тут чудак этот несколько опешил, странно так посмотрел, прищурился.

— Сделаем, — говорит.

Заглянул в записную книжку и начал быстро-быстро что-то себе под нос бормотать, а руками пассы забавные делать. Минут пять побормотал, руками помахал и уставился на Изумрудова как на чудо чудное, диво дивное.

— Готово. Что в моих силах было — сделал. Полного бессмертия, конечно, гарантировать не могу — никто не застрахован, — но болезни и старость вам теперь не грозят.

Степану Александровичу боязно стало, и смешно, и неуютно как-то. Но все же он улыбочку ироническую из себя выдавил. Улыбка эта бывшему его соседу не понравилась.

— Зря улыбаетесь. Что у меня, лицо такое, что никто всерьез не воспринимает? Я ведь чудо, можно сказать, совершил, могли бы хоть удивиться! Хотя то, что вы мне записную книжку вернули, теперь некоторые тоже как чудо бы расценили.

И погрустнел, приуныл, скуксился весь.

Слушает его Степан Александрович и никак не может улыбку с лица прогнать. Страшно ему — ну как парень-то этот ненормальный — и неудобно: хоть и псих, а старается, хочет ему, Изумрудову, приятное сделать.

А чудак, словно его мысли прочитал, говорит:

— Хорошо, в конце концов это естественно, что вы мне не верите. Как бы вам доказать, что я вполне нормальный и за свои слова полностью отвечаю? — И начинает глазами по комнате шарить. — Ага, вот, — схватил с тумбочки газету и пальцем в один из заголовков тычет: «Новое средство от крыс». Вы легенду про Крысолова помните?

Степан Александрович даже кивнуть не может, только глаза таращит. А в мозгу вертится какая-то история про человека, выманившего из города всех крыс волшебной дудочкой.

— Ну, крыс в этой гостинице, я думаю, нет, а вот мыши найдутся, — говорит его бывший сосед и опять заглядывает в записную книжку. — Вот-вот, сейчас.

Начинает он опять что-то бормотать, и тут же в руках у него, прямо из воздуха, появляется такая маленькая деревянная палочка с дырочками.

— Да проснитесь же, очнитесь, Степан Александрович! Ради вас такие вещи делаются, а вы! Пойдемте-ка в коридор, тесновато тут экспериментировать, да и грязи нанесем, уборщица ругаться будет.

Подхватил он Изумрудова под локоток, вывел в коридор.

— Ну, смотрите, — сказал и дудочку свою к губам поднес, щеки надул, глаза прищурил.

Сначала Степану Александровичу то ли свист, то ли шипение послышалось, а потом тоненькая, простенькая такая мелодия получаться стала. А бывший сосед его головой мотает, мол, смотрите.

Смотрит Степан Александрович и ничего особенного не видит. Обычный длинный коридор, стены бледно-зеленые, пол бежевым линолеумом застелен, и двери, двери, двери… Вдруг — что такое? Мыши! Одна, вторая… Серенькие такие комочки то ли из-под дверей, то ли из-под плинтусов так и лезут, так и выкатываются. Одна вон точно из мужского сортира выскочила! И шорох такой, и царапанье по линолеуму. Шух-шух, шух-шух…

— Тьфу ты, черт! Да что это? — Степан Александрович глазам своим не поверил. — Откуда?

А мыши не исчезают, наоборот, их больше, больше становится, уже десятка два-три. Обернулся: и с другого конца коридора бегут к ним серо-голубые комочки. Уже и мордочки видны вытянутые, усами смешно так шевелят, глазами-бусинками посверкивают. Шух-шух, шух-шух…

— Тьфу, пакость! — совсем заробел Степан Александрович, начал к двери отступать, соседа своего за рукав дергать. Тот скосил глаза, улыбнулся хитро, дудочку ото рта оторвал, дух перевел.

— Ну что, хватит? Поверили?

— Да-да, вполне… — Степан Александрович даже на шепот перешел. — Вполне, вполне… Может, нам в комнату лучше? А то эти… — И глазами на мышей показывает.

— Разбегутся! — отвечает бывший его сосед и отворяет перед Изумрудовым дверь.

Прежде чем в комнату войти, Степан Александрович еще раз на мышей оглянулся. Они, как дудочка замолчала, растерялись, а потом и правда разбегаться стали. Рассыпалась монолитная масса на мелкие группки, рассеялись серо-голубые комочки по огромному коридору, кто куда бросились, только и слышно «шух-шух», и хвостики тонкие в разные стороны верть-верть. А вдали, перед выходом на лестницу, вдруг отворилась дверь и показалась голова инженера-шахматиста.

— Давайте-давайте, Степан Александрович, нам теперь мешкать некогда, — подтолкнул Изумрудова его бывший сосед и дверь за собой захлопнул. Тут же до них из коридора крик донесся: «Безобразие! Мыши! Мыши!»

— Ну теперь-то не сомневаетесь, что бессмертие вам обеспечено?

— Да, конечно. Мне… Я… Но как же, все умрут, а я один… Вокруг чужие… — растерянно бормотал Степан Александрович. Он чувствовал, что руки его начинают дрожать, а ноги подгибаются.

— А что же просили? Когда просили-то, о чем думали?

— Да я… Конечно… Но я думал, шутка, я не хочу одному…

— Э-эх, вот все вы так! Сначала просят, потом думают. Но назад уже ничего не вернуть. Ладно, чтобы вас как-то утешить, так и быть! Назовите еще кого-нибудь, кто бессмертия достоин, кого вы желаете бессмертием одарить. Только быстро. Не люблю скандалов, а сейчас непременно начнется!

Из коридора действительно послышались женские визги, крики, призывающие администрацию, и вовсе уж нечеловеческие вопли.

Шум за дверью вывел Степана Александровича из оцепенения, и мозг его судорожно заработал. «Значит, сосед-то не шутник, не псих?! И он, Изумрудов, и правда теперь бессмертен! Да за что? Что он такое натворил?!» Тоска сжала горло Степану Александровичу, и ему представились толпы людей, проносящихся мимо. В бесконечность, в бездонный колодец, откуда нет возврата. Почудилось ему черное небо с блестками звезд и сам он, летящий сквозь время, одинокий на одинокой Земле.

Отчаянным усилием отогнал он от себя подступивший к сердцу холодный ком страха, отпихнул готовое захлестнуть отчаяние. «Близкие мои, родные!» — призвал Степан Александрович. Подстегиваемый грядущим одиночеством, он судорожно перебирал в памяти лица отца, матери, брата. Они давно уже не виделись, в суете, в беге дней он как бы даже начал забывать о их существовании. Он чувствовал, что когда-то они были ему действительно близкими и родными, но теперь это не так, чужой он им.

«Дорогие мои, любимые!» — воззвал Степан Александрович. Всплыло лицо дочери и тут же исчезло, заслоненное ее знакомыми ребятами, бесконечными подругами, заглушенное любимой ею рок-музыкой. «Нет, не то, не то! — в отчаянии думал он. — Но ведь люблю же я кого-нибудь?!» Ему вспомнилась его первая любовь, юношеская, самая чистая, самая светлая. Единственная, настоящая! Он попытался сосредоточиться на ней и ужаснулся. Он не помнил имени этой девушки, не помнил ее фигуры, лица! «Что же это делается?» — Степан Александрович обхватил руками голову. Оказывается, он не стал одинок, получив бессмертие, а был таким всегда — одиноким, никому не нужным и ни в ком не нуждавшимся человеком.

«Друзья? Но где они?» — новых он не приобрел, а старых едва помнит. Разве что по привычке поздравляет с праздниками, с рождениями, даты которых записаны в телефонной книжке мелким почерком его жены. Его жены!

Это она была постоянным спутником его жизни, постепенно превратившимся из друга в тяжкий крест. С ней он каждый день хотел развестись и жил уже много, много лет. От нее он убегал в командировки и снова возвращался, возвращался, несмотря ни на что. И опять вернется. И должен, и будет возвращаться вечно!

— Я хочу, чтобы моя жена тоже стала бессмертной! — хрипло сказал он.

— Хорошо. — Его бывший сосед открыл черную записную книжку и стал что-то бормотать, размахивая руками.

Крики в коридоре становились все громче. Топот ног нарастал и приближался к их комнате.

— Все исполнено. Если будут спрашивать про мышей, говорите, что ничего не видели и ничего не знаете. А теперь прощайте! Время вышло.

Бывший сосед Изумрудова опять заглянул в записную книжку, сделал руками еле уловимое движение и прошептал короткую фразу-заклинание.

Степан Александрович вздрогнул и протер глаза. Перед ним никого не было, он стоял один посреди комнаты. В дверь громко стучали.

1985 г.

 

Четверо и волшебство

К тому времени как жареные и вареные курицы, заботливо обернутые в фольгу, крутые яйца и малосольные огурчики были съедены и запиты жидким железнодорожным чаем, выяснилось, что все наше купе состоит из командированных. Уже произошли официальные представления и сказаны необходимые вводные фразы о погоде и видах на урожай. Уже успела завязаться беседа о невозможности достать билеты на поезд, то есть началось обсуждение актуальнейшей для нас темы, когда внезапно заработал радиоузел. Нападение было столь неожиданным, что мы растерялись и покорно прослушали пугачевскую притчу о человеке-айсберге и мужчине, летящем с одним крылом, и только когда Хиль начал бойко доказывать, что «в каком столетии ни живи, никуда не денешься от любви», Аркадий Митрофанович не выдержал:

— Товарищи, а что, если нам выключить эту песню песней?

Мы радостно выразили свое согласие и дружно начали шарить по стенам в поисках ручки регулятора громкости.

— Странные песни о любви поют, — раздумчиво сказал Игорь Иванович, дородностью и добродушным спокойствием напоминавший бегемота из мультфильма «Ну, погоди!».

— Странные, — поддержал его Юрий Тимофеевич. — Туман наводят, затемняют, а любовь — и так дело путаное.

Мы согласились. В пятнадцать лет это кажется сложным, в двадцать пять становится простым, а к тридцати пяти опять усложняется, и чем дальше, тем больше.

— Кстати, об этом запутанном деле. — Юрий Тимофеевич на минуту замялся, видимо хотелось ему что-то сказать, но было немного боязно. Он потрогал усы-щеточки, повел худыми плечами и, наконец, ободренный нашими выжидающими взглядами, решился.

— Я никогда никому не рассказывал, все равно бы не поверили, но вы-то понимаете, что мне врать без выгоды. Обычно поют и стихи складывают о таинственной, волшебной, колдовской любви. А вот у меня она на самом деле была с волшебством связана. Будете слушать?

Мы закивали. Нигде так легко не рассказывается и не слушается, как в дороге, когда спешить некуда и поезд, тихо покачиваясь, мчит тебя к очередным заботам и треволнениям, но они еще где-то далеко-далеко. Хочется максимально использовать вынужденный отдых, не читать, не думать — расслабляться, а ничто так не способствует расслаблению и отдыху, как неторопливый рассказ.

Лениво посматривая в окно на медленно меняющиеся пейзажи, мы изъявили готовность слушать.

Юрий Тимофеевич, которому его история так же не давала покоя, как сказочному пажу — тайна короля, пока он не разболтал ее поющему тростнику, поудобнее пристроил свое длинное тело, закинул ногу на ногу и начал рассказ.

— Лет этак пятнадцать назад случилось мне отдыхать в Сочи. Тогда еще там такого столпотворения не было. Мне даже путевку в дом отдыха удалось получить, не то что сейчас — расшибешься, а не достанешь. Отдыхать — не работать, дни один от другого почти не отличаются: ни внезапных телефонных звонков, ни нагоняев, никаких неприятных неожиданностей. Днем на солнце жаришься, в море плещешься — охлаждаешься, вечером на танцплощадку идешь — девушек посмотреть, себя показать. — Юрий Тимофеевич ласково улыбнулся, вспоминая те далекие счастливые дни. — Да, хорошая была жизнь!

На танцах я познакомился с Тамарой — да, кажется Тамарой ее звали, — симпатичнейшая была девушка, и влюбился я в нее, как мальчишка, да я и был мальчишкой. Все у нас было обычно и традиционно, пока однажды не пристала к нам местная детвора — черная, чумазая, тощая, ноги иксом: «Дяденька, тетенька, купите ракушку!»

Знаете, изнутри такая нежно-розовая, спиралью закручена — рапаном, кажется, называется?

«Давай купим, — говорит Тамара, — шум моря будем слушать».

«Да что ты, я тебе сотню таких со дна достану!» — отвечаю и надуваюсь, как индюк, мол, вот он я, смотри и любуйся.

А надо вам сказать, что пловец я отличный — был, во всяком случае, — и нырял тоже подходяще.

На следующее утро беру маску, трубку, ласты, отправляюсь к морю обещание выполнять. А море и в этот день штормит, и на другой день штормит, и на третий. Сразу после шторма пошел — вода мутная. В общем, стал я уже забывать о ракушках, но Тамара напомнила:

«Так где же обещанное?»

Стал я нырять — самому интересно: камни красивые, почти самоцветы, водорослей нет, вода чистейшая, далеко все видно. Но ни одной раковины нет. Ни на мелководье, ни в глубине.

Нырял, нырял, совсем из сил выбился, что, думаю, делать, надо вылезать, вечером найду ребят, куплю у них ракушек и завтра контрабандой притащу, будто сам достал. Совсем было выходить на берег собрался, как вдруг вижу — блестит что-то на дне между камешков, как светится. Не поленился, нырнул. А это, оказывается, серебряный перстень. Не очень красивый — грубая работа, прямо скажем. Видно, был на нем какой-то рисунок, но так его обкатало, что разобрать что-либо совсем невозможно. Однако все же находка. Можете себе представить, как я обрадовался — не с пустыми руками покажусь. Загордился уже не как индюк — как лягушка, что с волом сравниться хотела, надулся, перстень на палец надел, вылезаю.

Тамара на берегу сидит, загорает. Издали меня увидела, рукой машет, кричит:

«Что, без добычи?»

А мне другое слышится, голос ее в мозгу звучит: «Трепач ты, Юрий, хороший! И мужик прижимистый. Качество для мужа хорошее, а для кавалера — паршивое. Тогда бы не скупился, не похвалялся, сейчас бы с красными глазами не ходил, не шатался…» — «Что за блажь, — думаю, — перенырял, что ли?»

«Вот, — говорю, — ракушки не стал брать, ну их к лешему, решил лучше колечко захватить!» — И показываю ей перстень.

«Ой, да что ты, неужели на дне нашел?» — спрашивает. А у меня в мозгу звучит: «Да ты, Юрий, меня совсем за дуру держишь! В плавках прятал, а теперь вкручиваешь? Не пожалел на рынке за полтинник железку купить, а теперь за старинное серебро выдавать будешь? Одаривать дрянью?»

Я, как лошадь, головой замотал: «Что за чертовщина?» — думаю, а сам перстень с пальца стягиваю.

«Полюбуйся, — говорю, — дарами моря».

И чуть перстень снял, сразу голос ее, что в голове звучал, утих.

Тамара находку мою в руки взяла, повертела.

«Милая штучка. Молодец! Это какие же глаза и удачливость надо иметь, чтобы под водой такую кроху найти!»

«Бери, — говорю, — вместо ракушек. Нести легче, да и интереснее: видно, давно его море точит — вон как обработало».

«Что ты, это, должно быть, ценность. Да на меня и не полезет. — Не померила, только к пальцу приложила. — Нет, оставь себе».

«Ладно, я тебе завтра твоего размера и покрасивее колечко вытащу», — согласился я и перстень на палец надеваю. И опять голос ее мне чудится: «Да ты, Юрка, артист! Что завтра будет, посмотрим, а уж сегодня должно из тебя пару шампанского вытрясти по случаю „находки". И не таких хитрецов раскручивала».

Я, конечно, не сразу сообразил, что к чему. Думал, перенырял или перегрелся: мысли ее слышу, и то в жар меня, то в холод бросает. Потом разобрался — перстень-то не простой! И вот что удивительно — все нормально, если передо мной просто человек, а если девушка, которая мне нравится, которую я, можно сказать, люблю, — тут он ее мысли и начинает передавать. Гаже предмета я, скажу вам, не встречал. Сильно я тогда в качествах человеческих сомневаться начал. Что Тамару я через несколько дней видеть не мог — это естественно, вы уже поняли, что мне за фрукт попался, но ведь ужас весь в том, что и с другими не лучше! Кажется, распрекраснейший человек встретился, так и то, стоит перстень надеть — страшно сказать, что этот ангел думает. Ну были, были, конечно, и достойнейшие девушки, но что они обо мне думали! И ведь нравился я некоторым, может, любили даже, а все равно такое думали, что волосы дыбом встают, как вспомню. Главное, несправедливо: и что болтун, и неумен, и скуповат, и нескромен, и фигура костлявая, и лицо заурядное. Да… — Юрий Тимофеевич задумался, охватив руками острое колено и глядя на убегающие за окном поля.

— Ну-ну, а дальше что? — подбодрил его Аркадий Митрофанович.

— Дальше? Дальше, доложу вам, стыдно стало чужие мысли читать, и за себя, и за любимых своих стыдно. Что за себя стыдно — это объяснять не надо, ведь мысли чужие знать — это хуже, чем подглядывать, чем чужие разговоры подслушивать… Это же мысли! Но, между прочим, есть у меня оправдание — это же мысли любимого человека, не чужого мне, это же почти что мои мысли. А за других… Ну вот иду я как-то с Оксаной, о чувствах ей своих рассказываю и в апогее, так сказать, моих излияний слышу, она думает: «Хочу иметь от него ребенка, даже двух. А интересно, где эта девица такую блузку себе оторвала, а? И колготки у нее с цветочком!»

Вот тогда-то я перстень с пальца сорвал и в решетку канализационного колодца бросил. Какое облегчение испытал! С тех пор, можно сказать, припеваючи зажил. Предполагаю всегда, что человек обо мне думает, а не о чем-то постороннем, и думает хорошо — так же, как я о нем. Но нет-нет да и кольнет воспоминание: ты человеку душу открываешь, а у него все мысли о том, что дома белье нестираное скопилось или что у тебя уши на солнце просвечивают. — Юрий Тимофеевич смущенно потрогал свои большие хрящеватые уши и замолчал.

И тут же словно сжатая пружина распрямилась.

— Позвольте! Позвольте! — чуть не в один голос воскликнули Аркадий Митрофанович и Игорь Иванович.

Но Аркадий Митрофанович оказался быстрее: коротенький, круглощекий, этакий живчик, он так и ерзал на месте, весь искрутился от возбуждения. Бегать и жестикулировать мешала теснота, и поэтому энергия его сублимировала в слова:

— Позвольте, но и мои любовные истории связаны с волшебством! Я тоже таил все это, потому что неприлично, знаете ли, о таком распространяться, но вы только послушайте! Купил я в антикварном совершенно замечательную трубку и, представьте, дешево. Вы знаете, сколько стоит хорошая трубка? Трубка, сделанная мастером? Хорошо обкуренная, «вкусная» трубка? Это большие, большие деньги! А та была сравнительно дешевой, всего три червонца с гаком. С медной отделкой. Узор там такой на чубуке был, вроде инкрустации, но только медный. А дешево потому, что она, видимо, с крышечкой была, там петельки такие от нее остались. Решил приятелю на двадцатипятилетие подарочек сделать. Ну, не один, конечно, — мы втроем скинулись. А покупать я пошел, курящий-то среди нас я один был.

Закурил я трубку — вообще-то я сигареты предпочитаю, — закурил не просто так, а для солидности: на свидание шел. Была такая девица — имя всуе поминать не буду, — так я никак к ней подступиться не мог. Иногда, знаете ли, разрешала в театр или в филармонию себя сводить. Скверно ко мне относилась, работу мою презирала, — я, понимаете, страховым агентом работал. Кем я только не работал! И ветеринаром, и моряком, и дворником, но все это уже потом.

Иду я, значит, на встречу с этой девицей, — а мы договорились около театра встретиться… Да что мне театр! Я там больше не на сцену, а на нее смотрел. Ну вот, большой у нас театр, старый, с белыми колоннами. И стоит она между этих колонн, меня ждет. А я иду и так это небрежно клубы дыма пускаю. Во рту горечь, слюна скапливается, гадость страшная, но виду не подаю. «Со стороны, — думаю, — роскошно смотрюсь», — хотя на должный эффект не слишком рассчитываю. Я и раньше во все тяжкие пускался, чтобы цену себе набить, но она мои потуги только обсмеивала.

А тут, представляете, в черном таком пальто, воротник из голубого песца, стройная, гордая, выходит вдруг из-за колонны и чуть не бегом ко мне! «Боже мой! — думаю. — Случилось что-то!» Нет, подбегает и прямо в нос меня целует, неловко и восторженно.

«Ах ты мой котик, ах ты моя рыбка ненаглядная!»

Я чуть в обморок не упал. Если бы меня экскаваторным ковшом ударило, я бы и то меньше поразился. Ведь обычно я ее ждал — высматривал, выискивал в толпе, — а тут из-за трубки этой опоздал: всю дорогу она, проклятая, гаснет, и вместо холодного порицания — дескать, ты еще и опаздывать! — такая встреча.

«Что, — думаю, — такое! С ума сошла или по трамвайному билету «Волгу» выиграла?»

«Что с тобой? — говорю. — Нездоровится?»

«Что ты, лапушка моя! Я так рада тебя видеть! Я так соскучилась! Устал на работе?» — участливо так спрашивает да еще шарф мне на шее поправляет.

«Издевается, — думаю, — решила не мытьем, так катаньем меня довести!»

Ведь она при одном упоминании о моей работе в айсберг превращалась. «Дармоед, — говорила, — здоровый детина — на старушечьем месте подвизаешься! Тебе в глаза людям не стыдно смотреть?» И насчет шарфа — мол, в такую погоду настоящие мужчины в демисезонном пальто ходят, а я шейку свою кутаю.

«Нет, — говорю, — не устал. В театр-то идем?»

«В театр? Как хочешь, мне с тобой и так хорошо, никакой театр не нужен!» — И преданно в глаза смотрит.

«Ну так что, не пойдем?»

«Как скажешь».

Вот тогда я, знаете ли, испугался! Думал, серьезно заболела. Смешно сказать, в больницу ее повел. Ведь жутко, когда ни с того ни с сего человек вдруг так меняется. Она же мне все телефоны оборвала!

Я уже прятаться от нее начал: а то, мало ли, изменится настроение — так и зарезать, чего доброго, может! Короче, от той девицы я еле-еле спасся.

С трубкой вид у меня был весьма внушительный, и решил я ее себе оставить. Вошел в расходы — купил приятелю другую. И вскоре заметил, что дело вовсе не во внешнем виде. Дурак был, совести не имел! Как вспомню те годы — стыдно черт знает как!

Чуть девица понравится — закурил трубку, и любовь. Сразу она меня любит. Конечно, поначалу приятно, интересно было, но быстро приелось. Понимаете, смотришь на девицу — королева, а трубку закурил — она сразу в рабу любви превращается. Так я от такой любви хуже алиментщика паршивого бегать стал, скрываться. Я вам честно скажу, потому и в Морфлот ушел — от соблазна да от преследований женских. Ненадолго, правда, но счастье мне все же улыбнулось.

Как-то с моря пришел — совсем дикий, от женщин напрочь отвык, «проголодался», а тут в трамвае ну не девица, а Роми Шнайдер, Софи Лорен, прямо Белохвостикова какая-то! Тут я трубку и закурил. А меня, естественно, за руки, за ноги и из трамвая… Совсем, мол, морячок за границей сбрендил — в общественном транспорте курить вздумал, да еще и трубку! Ну, мне-то хоть бы что, а вот трубка — надвое…

С тех пор жизнь в нормальную колею вошла. Плавать перестал — не могу я вдали от прекрасного пола… Трубка в столе лежит, все в мастерскую отдать хотел, да так и не собрался. Сначала не до нее было — погулять хотелось, потом, смотрю, у меня и без трубки неплохой контакт с женщинами получается. Приятно, во-первых, что сам, без волшебства всякого, а во-вторых, никто не преследует, писем душещипательных не пишет, начальству на мое бессердечие не жалуется.

А потом женился, тут и вовсе не до трубки стало, — Аркадий Митрофанович горестно вздохнул, — эх, если б не жена, я бы еще и без трубки…

Мы с Юрием Тимофеевичем захихикали, а Игорь Иванович легонько похлопал по столику своей мощной дланью, от чего тот жалостно скрипнул.

— Эх вы, рассказчики… Один кольцо выкинул, у другого трубку разбили. Вот у меня совсем иное дело. У меня розетка и сейчас в полной сохранности. Да, обычная розеточка для варенья. Ну, слушайте.

История эта давняя. Помогал я товарищу переезжать. Скарба у него было немного, управились быстро: связали, упаковали, уложили. Я уже с последним свертком уходил, как вдруг в пыльном углу, где шкаф стоял, увидел маленькую розеточку. Ничего особенного, плоская, из розового стекла, с рельефными узорами. Поставил я узел, поднял ее, отнес товарищу. Но его моя находка не порадовала:

«Выкинь ты ее к дьяволу!»

«Да что ты, чудесная вещь! Пригодится в хозяйстве».

Он поморщился:

«Розеточка красивая, верно, но имеет одно свойство: если сквозь нее на свою избранницу посмотришь, увидишь, какой она через десяток лет станет».

«Это же здорово, — говорю, — такой вещи цены нет!» — шутит, думаю.

«Нравится — бери. Я выкинуть хотел, но неудобно: один человек на память оставил».

Не стал я спорить. Ну не нравится человеку вещь — может, неприятные воспоминания вызывает, да мало ли что? Сунул розетку в карман плаща, а тут и машина приехала — не до разговоров стало.

Вспомнил я о розетке, когда мы с Мариной за город ехали. Встречался я с ней давно, и если бы не излишняя ее увлеченность работой, не было бы в ней изъяна. Я уже о свадебном костюме подумывать начал, со дня на день готовился ей предложение сделать.

Марина говорила что-то о своем КБ, когда я сунул руку в карман и нащупал розетку.

Мы ехали кататься на лодках. Я давно мечтал об этом и уже предвкушал, как славно будет поработать веслами, как приятно будет скользить по тихой воде, словно зеркало отражающей прибрежную зелень, светлые облака и нашу лодку. Марина же о предстоящей прогулке совсем не думала, она никак не могла отключиться от своих червячных передач, шатунов, кривошипов и сальников.

«…Горят прокладки, — увлеченно говорила она, — и мы предложили…»

Тогда я подумал, как было бы интересно, если бы розетка действительно оказалась волшебной. Улыбаясь своим фантазиям, достал ее и посмотрел на Марину.

Я готовился рассказать ей сказку про волшебную розетку, чтобы дружно посмеяться, оставив наконец прокладки и компрессоры в покое.

Розетка начала расплываться у меня перед глазами, очертания автобусного салона и самой Марины изменились почти мгновенно.

Марина, я бы сказал Марина Юрьевна, сидела в комнате с голубовато-серыми обоями, заставленной книжными полками, моделями узлов машин, заваленной рулонами миллиметровки.

«Игорь, — обратилась она ко мне, не отрываясь от бумаг, грудой лежащих на столе, — я же просила тебя зайти в магазин. Поесть бы что-нибудь купил…»

Я молчал.

«Посмотри в холодильнике, может, изобретешь что…»

Она подняла на меня далекие глаза, заслоненные мощными линзами очков. Лоб ее пересекли морщинки, волосы стали реже и потеряли свой блеск и неподражаемый каштановый оттенок. Серый строгий костюм — как эмблема занимаемой должности: она не успела переодеться, придя с работы. Пальцы со следами чернил нервно постукивали.

«Ну что же ты, не слышишь? Кстати, позвони Антонине Сергеевне из опытного отдела, скажи, что завтра я не смогу к ним зайти — уезжаю в Москву. Там Перышевский будет доклад делать».

Она сняла очки, потерла лицо ладонями.

«В январе, видимо, отправят в Чехословакию, перенимать опыт. Ты уж извини, опять с отпуском ничего не выйдет, поезжай один».

Помолчала.

«Ничего я не успеваю. Может, сваришь пока кофе?»

Я обалдело опустил розетку. Вот так номер! Оказывается, она действительно волшебная. Потом взглянул на Марину, — она рассказывала, что кого-то у них на две недели отправляют в колхоз и она получила интересное задание…

Женщиной, которую мне показала розетка, несомненно, была Марина в будущем, и у меня пропало всякое желание жениться на Марине настоящей. Больше я с ней не встречался.

Через год мне здорово повезло: я встретил Наташу. Она была пловчиха, огненно-рыжая, красивая, как богиня, с уверенным, почти античным лицом. Мне нравились ее независимые суждения, насмешливый взгляд чуть раскосых глаз. С короткой прической, в спортивных тапочках, в пестрой футболке, она казалась мне воплощением молодости и веселья.

Мы сидели у меня, когда я вспомнил о розетке. Это было не сомнение, а естественное любопытство. Встав у серванта, я начал протирать стаканы, осматривая их на свет, и незаметно навел розетку на Наташу.

Комната расплылась перед глазами, и я увидел, что рядом со мной идет, по-мужски широко и быстро шагая, та, что когда-то была Наташей. Женщина с плотно сжатыми губами, упрямо выдвинутым подбородком и прищуренными глазами.

«Никакой музыки, Андрей будет ходить в бассейн. Я уже говорила о нем и все уладила. Ни в какое кино мы не пойдем. Во вторник будут показательные выступления фигуристов, нельзя же их пропустить… Сколько времени? Опять из-за тебя опоздаем, а там первый заплыв на восьмерках. Тим и Бобби уже должны быть там… Конечно, с ними интереснее. Они и в плавании, и в жизни понимают побольше некоторых. Да, тебя! Хоть бы футбол посмотрел. Ну и что, что не выигрывают? Болеть надо. Все равно интересно. Ах, тебе неинтересно! Тюфяк! Бе-зы-ни-ци-а-тив-ный, не-лю-боз-на-тель-ный, не-раз-ви-тый. Рохля!»

Я был в отчаянии.

Время шло.

Люба очаровала меня сразу. Мне не приходилось встречаться с таким ласковым, душевным человеком. Мы познакомились с ней в пригородной электричке.

Я вошел в вагон, где сидела она; слушая старушку, пространно рассказывавшую ей о своих хворобах, которых у нее, как у каждого пожилого человека, было достаточно.

Я дважды выходил покурить, шепотом ругая болтливую попутчицу, а Люба сидела и слушала, время от времени кивая и переспрашивая.

С Любой у нас не было разногласий. Все шло отлично до тех пор, пока я не посмотрел в розетку. На этот раз я был совершенно уверен в выборе, но…

Дородная, толстая тетка расставляла чашки. Она была повязана полинявшим передником, и ее красные руки с невероятным проворством летали над столом.

«Игорек, подбери локоток, голубчик. Мы третью серию не пропустим? Уж так мне жаль, что пирог к Машенькиному приезду не выйдет. Никак тесто не поднимается, дрожжи плохие… Уж я билась, билась. У тебя на работе все в порядке? Ну, слава Богу. А мне Матвеевна звонила — новый холодильник приобрела, без всякой очереди.

Машенька, наверное, похудела там, в детском саду-то небось не дома… Ирина Львовна к тебе заходила. Какое у нее платье! Может, в универмаг сходим в субботу? Машеньке что-нибудь посмотрим, тебе пиджак давно пора новый купить…

Ты чай-то пей, а то остынет. Вот, с вареньицем. Пойду телевизор включу».

И так, скажу вам, мне стало тоскливо!

А время идет, год за годом незаметно пролетают. Посмотрел я еще два-три раза сквозь розетку, а потом в этом и нужда пропала. Знакомые девушки давно уже замуж вышли, детей народили.

Стал я задумываться. Стал на розетку с неудовольствием поглядывать. В одном случае сын у меня был бы уже большой, в другом — дочь… Интересно, а каким бы я моим девушкам представился, если б тогда они в розетку посмотрели?

Взглянул как-то в зеркало — Боже мой, что с нами время делает! Лысина начала появляться, морщины от глаз поползли, животик намечается. Пожалуй, не позарились бы они на меня, если б в будущее, как я, смотреть могли.

Спрятал я розетку подальше — чуть не разбил, чтобы искуса не было, да остановился: волшебная все-таки вещь, редкость.

Ну, женился, конечно. Поздновато, но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. А не хотите, — вдруг обратился ко мне Игорь Иванович, — я вам розетку волшебную отдам, а?

Вдохновленный его мыслью, Аркадий Митрофанович тоже повернулся ко мне:

— Может, вам и трубка моя сгодится? Ее только починить надо, а так, я уверен, она должна действовать!

— Да что вы? За кого вы меня принимаете? — Я даже обиделся. — Слава Богу, двенадцать лет женат, сын в шестой класс пошел. Зачем, скажите, мне розетка, если я и так представить могу, что с моей женой через десять лет будет? Хотя догадки эти совсем меня не радуют. Хорошо хоть кольца не предлагаете — только этого добра мне не хватало! За столько-то лет я не то что по лицу — по шагам мысли жены читать научился, а что касается трубки, так жена тоже мои мысли изучила будьте-нате. Да и случайных приключений достаточно — что ни случай, то скандал. Вот если бы какую-нибудь вещицу, чтобы цех план выполнял или билеты можно было без блата, без заморочек всяких доставать… Чтобы премиальные увеличивать или с начальством ладить…

— Ишь, чего захотел, — понимающе заулыбались мои попутчики, — так вам ее и дадут! А дали бы — вот это было бы действительно чудо!

— Да, — печально улыбнулся Юрий Тимофеевич. — Производство с волшебством мало связано, не то что любовь.

— А знаете пословицу «Деньги к деньгам липнут»? — оживился Аркадий Митрофанович. — Вот если справедливо будет сказать, что и волшебство к волшебству тянется, тогда понятно, почему наши странные истории с любовью связаны. Да и то — чем любовь не волшебство? Кто объяснит, что такое любовь? Как она зарождается — иногда с первого взгляда, иногда после многих встреч? Почему умирает или живет долгие годы?

Мы молчали. Чтобы опровергнуть Аркадия Митрофановича, надо было ответить на его вопросы, но среди нас не было человека, который взял бы на себя смелость утверждать, что он знает верные ответы.

 

Алый цветок

1

Сблизились витые стрелки, будто чайка крыльями взмахнула. Осталось от трех суток меньше шести часов. Меньше шести… Глухо прозвучали шаги мои по ковровой дорожке кармазинного сукна. Эхом печальным отозвались безлюдные залы. Тенью туманной скользнуло отражение мое по беломраморным стенам. Вот она, стена заветная, без ниш, завитков накладных и украшений, на ней читала Аленушка письмена мои огненные в первый раз. «Не господин я твой, а послушный раб. Ты моя госпожа, и все, что тебе пожелается, все, что на ум придет, исполнять я буду с охотою». На ней читала письмена мои последние, ответом бывшие на ее страстное желание услышать мой голос: «Приходи сегодня во зеленый сад, сядь в свою беседку любимую, листьями, ветками, цветами заплетенную, и скажи так: „Говори со мной, мой верный раб“». Не надобно стало мне к огненным письменам прибегать, а ныне… Ныне и подавно нужды в них не будет. Поднял руку — вспучилась зеркальная гладь стены, разбежались по ней мелкие трещинки, осыпались блестящие чешуйки, кучкой пепла легли на черный гранит пола, закружились, ветерком подхваченные, и сгинули.

Распахнулись резные двери дуба мореного, пропустили меня в трапезную. Полыхнуло заоконное солнце в витражных стеклах, легли густо-алые, синие, золотые блики на столешницы, драгоценными каменьями изукрашенные, вспыхнули в них и погасли, воле моей повинуясь. Поблекли узоры на стенах, лимонным деревом инкрустированных, посерели люстры хрустальные. Посерели, дымкой подернулись. Не звенеть здесь больше смеху переливчатому, серебряному, не звучать говору сладкому: «Покажись, покажись, господин мой ласковый! Если стар человек — будь мне дедушкой, если середович — будь мне дядюшкой, если ж молод ты — будь мне названый брат и, покель я жива, мне сердечный друг».

Тишина стоит. Тишь кромешная. Даже пенья птиц диковинных из садов моих не доносится. Замолкли птицы.

Не бывало мне до сей поры тягостно во покоях моих, мною созданных. Сам я слуг своих верных, преданных — поваров, постельничих да конюшенных — по домам вернул, чтоб не мучились. Заточение со мной деля, не кручинились. Чтоб не плакали по ним матушки, жены горькие со детишками. Как осилил манускрипты и скрижали, в Летописной каморе сокрытые, как набрал силу, чтоб Черту разомкнуть, так и отослал. И не было с той поры мне горько одному, не гнела тоска-печаль, не тревожила душу смутную. Не бывало мне одиноко здесь…

Унесла Алена сердце мое, да воротит ли?

Двери, рыбьим зубом отделанные, растворились. Растворились, в гостевую пригласив хозяина. Один здесь гость посетил меня — купчина горемычный, с него-то все и началось. Да полно, началось ли? Или продолжилось то, что Темной Феей в стародавние времена измыслено было? И узнать, проверить — дело нехитрое, захочу — покажет зеркало, что есть, было и в грядущем мне уготовано, да руки не поднять… Даже голосом ответа у правдивого стекла не потребовать.

Венецейских мастеров работы, глянул на меня голубой призрачный глаз. Отразились в нем стены яшмовые, кресла с гнутыми ножками, пурпурным бархатом крытые. Гобелен на стене — с охотой моего отца, средь зеленых дубрав несущегося. Удвоились витые колонны, дверной проем обрамляющие. Помедлив — чурается уродства прекрасное стекло, — воссоздало и мой образ сумрачный. Глянул пристально, глаза в глаза, ухмыльчато — то ли зверь лесной, то ли чудо морское мерзкое. Руки-крюки, на пальцах когти кинжалами. Ноги лошадиные, копытами венчаны, спереди-сзади — горбы великие верблюжьи. Весь мохнатый снизу доверху — золотой парче не укрыть беды. Изо рта кабаньи клыки торчат, смрадная слюна каплет. Нос крючком, как у беркута, а глаза совиные.

О судьбе своей что ж тут спрашивать?

Поднял руку. Не руку человечью — лапу страшную, когтистую. Пробежала рябь по чудо-стеклу, затуманилось зерцало, умерла в нем душа. Не покажет больше мира дивного, многоцветного, не покажет и моей маски-личины пожизненной. Послушны мне вещи — постиг их тайны. Черту, от мира живого меня отделявшую, и ту разомкнуть, преступить могу. Не властна она надо мной более — куда восхочу, в сей миг перенесусь. Одного не дано мне, одно не силам — скинуть личину скотскую, что надела на меня Фея Темная, проклятущая. Ну а в ней-то ведь все без радости. Хоть во граде, хоть в пустыне, хоть в глухом лесу — от людей бежать все едино мне.

Мнилось прежде, Черта — вот беде беда. Отделила людей от меня, отрезала. А на деле-то ровно щит она, словно матушки ладонь укрыла меня от них. Заказала им путь сюда. Со смехом, со страхом, с бездушьем их.

Как сумел тот купец миновать Черту? Как пробрался, проник во дворец ко мне? Как нашел мой сад, где цветет цветок — диво дивное изо всех чудес? Мой маяк в ночи, мой огонь в груди…

Раскинули стрелки часы — будто навзничь упав, разбросали руки. Не вернется Аленушка, закатилось мое красно солнышко. Меньше пяти часов осталось. Меньше пяти…

По зеленому мрамору во зеленый сад. Так и прежде шел, зная верно, я: не минует пришлец моего цветка. Краше нет его в белом свете всем! Он сорвал его — не сорвать не мог, ох и зол я был, опоздав на миг! Сердце мне купчина вырвал, а пользы чуть. От моих земель до его хором верст немерено, троп неторено…

Как узрел купец лик мой мерзостный, услыхал мой рев сокрушительный, подкосились его ноги резвые, прямо наземь пал, испустивши дух. А придя в себя, откупаться стал за невольный грех, за вину свою. Злато-серебро сулить, позабыв караван поразграбленный и дружков своих затерявшихся. Гол как сокол, как церковна мышь, а туда ж, казною бился несметною!

Мне б казнить его смертью лютою, с глаз бы гнать охальника незваного, я же, выслушав его, слово молвил сам: «Где же злато, — говорю, — где же серебро? Заплати, как обещал, — может, смилуюсь».

Принасупился купец, закручинился, во землю глаза упер, а делать нечего. Нет казны, признает, ну ни грошика. Но отпустишь коль душу трепетну, так пришлю к тебе дочку меньшую. Дочь любимую, раскрасавицу. Ай, хорош был гость, роком посланный, за душонку свою никчемушную родно дитятко прозакладывал.

Что с такого взять? Отпустил его.

Втрое, вчетверо казной снабдил, да злат перстень дал чудодейственный, силой дивною заговоренный. Коль на правый на мизинец кто надел его, пожелай — где хошь, там окажешься.

И исчез купец.

Я цветок вернул на заветный холм, на зеленый холм, на муравчатый. Приживил к стеблю, посмеялся всласть, думу думать забыл об охальнике.

Ан силен испуг на купца напал. Три денька прошло — вижу, гостьица во дворец ко мне заявилася. Лгал купец в глаза — не любима дочь, не красавица — так, девчоночка. На ней платье дорогое, шелком шитое, со чужого плеча — не в облип сидит, а висьмя висит. Голенастая, худая, ровно щепочка, рыжеватая, конопатая. И дрожит-то вся, убивается. Изревелась бы, да боязно прогневить отвратное чудовище. Не открылся я, не пугать чтоб зря, начал молча ей угождать как мог. Яства сахарны, питье медвяное, драгоценностей полны коробы, чтоб отвлечь ее, на столы воздвиг, на столы воздвиг малахитовы. Платья шелковы, парчи-бархаты, куклы дивные, говорящие — все к ее ногам, чтоб не плакала, чтоб в дому моем не печалилась.

Эх, Аленушка, светик ясный мой! Не заметил я, как в силки попал. Как в силки попал, полюбил тебя на беду свою, на кручинушку…

Светлый луч скользнул на часов стрелу, пала тень ее на графленый диск. Лишь четыре часа мне осталось ждать, хоть и ждать-то мне больше нечего.

Прежде музыка играла во дворце моем несмолкаемо. Птицы пели песни дивные, заливалися. Шумом, звоном ключевые ручьи речь вели, а ныне чуть слышно журчат-рокочут. В неба синь, в даль заоблачну фонтаны взмывали — нынче жизнь в них еле теплится, над сырой землей еле пенятся. Цветы мои диковинные красоты неописанной и те блекнуть начали. Только Алый Цветок невредим стоит, сияет, светится, ароматом дурманит горьким, восхитительным.

Эй, печалиться полно! Раньше времени унывать негоже. Али силы мои меня оставили? Не я ли Змия Трехглавого укротил, грады и веси зорившего? Не я ль ватагу Свиста-атамана разогнал, Дикий Брод от злобных русалок вычистил? Хлопнул в ладоши — взметнулись фонтаны ввысь, выше дерев высоких, забурлили, зазвенели переливчато, запели, зажурчали. Ожили ключи хрустальные, наполнился сад мой необъятный заливистыми птичьими трелями. Захотела б Аленушка, давно б приют мой покинула, сколь месяцев злат перстень волшебный под подушкой ее лежал, разрешенье ж домой возвернуться еще раньше было дадено. Да и что ей отчий дом, коль чужая в нем, здесь хозяйка, госпожа и любимица? Аль не пели ей фонтаны песен своих, не шептала листва упоительно? Али птахи не ласкались к ней, я желанья не угадывал, не спешил исполнить тут же их со всем тщанием?

Голос страшный у меня, так привыкла ведь! Лик отвратный, спору нет, да в личине ль суть? Я ж служить ей рад всегда и невидимым — знала, знает то она и доподлинно.

Ах, как время бежит, мчится, катится! Солнце в тучи ушло. Водяные часы. Капли капают, будто кровь моя вытекает прочь… Через три часа жизнь и кончится.

Меж фонтанов и цветов во дворец мой путь. Хоть куда идти — мне без разницы. Я, как дикий зверь, в заточении — из конца в конец клетку меряю, и свободен ведь, а как запертый. Захочу — тотчас в пустыне я, в стольном граде окажусь иль в чужой земле. Захочу — и город тут зашумит любой, околь стен дворца белокаменных. Птицей волен полететь, ланью мчаться вдаль, рыбой в глуби вод уйти, ветер высвистать, сушь великую наслать иль потоп и мор. Власть огромная, власть чудесная, да зачем она, никого коль ей не порадовать. Для себя же мне чудеса творить ни корысти нет, ни веселия.

Вот челны мои стоят — не шелохнутся. Без весла они и без паруса раньше плыть могли в штиль и в лютый шторм. Колесницы близ — безлошадные, что бегут скорей призовых коней. Будь Алена здесь, прокатились бы. Прокатились бы, позабавились, обгоняя тучи мохнатые, обгоняя ветры крылатые, пронеслись по земле, над землею ли, на закатный свет, на рассветный ли… Мы бы арфы струны затронули, арфы, ветрами управляемой. Иль шутихами, фейерверками, даль лиловую расписали бы… В грозовую стынь, в гром грохочущий, поднялись усильем лебяжьих крыл, среди молний чтоб хоровод вести… Мы б… Да что о том говорить теперь, когда гаснет день.

Во саду моем пусто-холодно, во дворце моем и того смурней — ровно сумраком все подернуто, ровно пылью все припорошено. Лишь песчинки шуршат, струйкой сыпятся — время жизни мне горькой меряют. Меньше двух часов — каждый час, как век, — мне в дому-гробу думу думати. А потом прощай-прости, белый свет, пусть звезда моя в бездну катится…

Не могу сидеть, не могу стоять — ноги сами собой все несут, несут… Я из зала в зал, словно тень, как тать, хоронясь зеркал пробираюся. В каждой горенке, светелке сердце стукает, замирает дух. Здесь Алена на рожке простом, на пастушеском, ту мелодию играла, что звучит во мне по сей день, как встарь. Рукодельями занималася, вышиванием. Письма к батюшке писала золотым пером…

Много ль, мало ли прошло с того времени, не вернуть назад, что прожито здесь.

Я ей отчий дом заменить не смог, ни сестер ее, ни подруженек… Зверь лесной, морско чудище на весь век таким и останется, не с руки с ним жить красной девице. Видно, страшен он в усердном услужении и в добре своем отвратителен. А коль ласков быть пытается, так противен и смешон одновременно…

Страшилась меня Аленушка. Страшилась до последнего мига, хотя ужас свой скрывала тщательно.

Потому, знать, и хранила злат перстень под подушкою — не решалась надеть. Гнева моего, отмщения страшилась. Стало быть, и нынче в дому у себя трясется, не нагряну ли… А может, поверила, что умру, коли ровно через трое суток не вернется она? Или думать обо мне, вспоминать забыла? Запамятовала, что за час до срока урочного возвратиться обещалась?

Что ж, могла и забыть. Память девичья короткая…

Возникли на стене стрéлки горестные, как углы рта опущенные. Меньше часа осталось.

Непослушные ноги вынесли меня в горницу, где стены затянуты светлыми тканями, а пол устлан пушистым ковром. Что же это? Не бывал я здесь прежде иль не упомню хором своих? Ах ты, чудо-юдо, зверь лесной, гад морской! Это же опочивальня ее! Сама Аленушка ее выбирала, сама обставляла, сама порядок в ней поддерживала. Фонтан воды бьет в вазу хрустальную — для умывания. Кровать пуховая. На столиках кувшинчики, баночки-скляночки с мазями, притираньями, румянами, благовоньями, ларцы и шкатулочки с украшеньями, безделушками — все, что девицам любо-дорого. Зеркала… Зеркала стоят занавешены. А на столике, что пестрей других… То записка мне недописана. «Господин ты мой, добрый, ласковый…» — и отточия, словно дух свело.

Тишина стоит. Тишь кромешная. Только чу!.. А может, послышалось? Родилась в глубине анфилад песнь души моей. Песнь безнадежной надежды.

Ты вернись, вернись!.. Коль записка недописана, коли слово недосказано… Ветры буйные, охладите грудь, разразись гроза! Коли слово недосказано, не совсем ведь мы рассталися?! Без тебя пусты залы-комнаты, без тебя и сад — дикий лес без троп! Без тебя темно даже в светлый день: солнце в небе есть, а на сердце — тень! Ты и кровь моя, и душа, ты как молний блеск в жизнь мою вошла! Осветив ее, обогрев, опалив ее, изменив! Без тебя теперь, как в колодце, тьма, тишина кругом, пустота. В знойный день — родник, поводырь — слепцу, в половодье — плот, в непогоду — кров. Ты как щит в беде, ты как меч в бою, без тебя я жизнь, словно кладь, тащу. Не по силам груз и не по плечу…

Сердце громко бьет, гулко ухает, и в ушах стоит колокольный звон. Алый мой Цветок, светлый мой маяк, помоги же, друг, мне в последний час!

Вскрикнули скрипки. Оборвалась печальная мелодия. Невидимые часы загудели, запели бронзовым басом. Раз, два, три, четыре удара…

Заохало, захохотало где-то вдалеке, завизжало нестерпимо, пронзительно, запричитало дурными голосами, заплакало. Качнулись стены и обрушились. Закружилась звездная карусель, завертелась. Легким стало тяжкое мое, неуклюжее тело, падая в нескончаемо глубокий колодец, и сомкнулась перед очами тьма.

Не пришла Алена. Не вернулась в срок.

2

Долго смотрела я на него, распростертого на зеленом пригорке. Словно дитя любимую игрушку, обнимал он стебель Алого Цветка и казался мертвым. Оттого, наверно, что склонился Алый Цветок, поник на щеку лежащего, будто пожалеть хотел, утешить, приласкать. Будто оплакивал.

— Полно прохлаждаться, вставай!

Он шевельнулся. Губы дрогнули и прошептали:

— Не пришла Аленушка…

— И не придет. Два часа миновало сверх урочного срока. Вставай!

— Незачем…

— И долго ты так валяться намерен, дохлым прикидываться?

Он поднялся, окинул меня холодным безучастным взглядом и уставился на Алый Цветок. Пробормотал что-то, поднял серебряное ведерко и направился к бассейну, из центра которого совсем недавно бил фонтан.

Склонившись над водой, некоторое время изучал свое отражение, заново привыкая к человеческому облику. Потом разбил зеркальную гладь ведерком, набрал воды. Полил цветок, подождал, пока тот выпрямится, вновь засияет волшебным светом, и поднял на меня глаза.

— Зачем ты пришла в мой сад?

— Настало время. Хочешь, верну Алену? Заставлю полюбить так, что она дня без тебя, часу прожить не сможет.

— Нет. Заставить я и сам могу. Только это уже не любовь будет.

— И тебе не хочется отомстить?

— Разве за это мстят?

Ну что ж, правильно. Я заколдовала мальчишку, самоуверенного и самовлюбленного юнца, а теперь… Гадкий утенок превратился в лебедя. Впрочем, это мы еще посмотрим.

— Но раскаяние?.. Угрызения совести она должна испытать, правда? Ты был так добр с ней… — Голос мой стал привычно вкрадчивым, соболезнующим.

— Нет. Довольно того, что ты направила сюда ее батюшку. Оставь это семейство в покое. — Он заметил, что я намерена возражать, и жестко добавил: — Я так хочу.

— Да знаешь ли ты, с кем говоришь? — Мой высокомерный, уничижительный тон должен был задеть его, расшевелить, но он только слегка пожал плечами.

— Я узнал тебя. Зачем ты пришла в мой сад?

— Ты ненавидишь меня?

— Как можно? Если б не ты, я никогда бы не встретился с Аленой.

— Это правда, — согласилась я и поняла: свершилось.

С тех пор как не стало Светлого Владыки, сколько их уходило отсюда со своими Аленами, Машеньками и Дашеньками, чтобы обрести свое незамысловатое, недолгое человечье счастье. Сколько разбилось здесь сердец, так и не дождавшись возвращения своих возлюбленных… Сколько озлобленных, обуянных жаждой мщения обрушилось на грады и веси пожарами, набегами кочевников, гладом, мором, засухой… И все для того, чтобы явился один. Единственный. Тот, кто возьмет на себя чужую боль и отчаяние, кто не даст захлебнуться миру в жестокости, ненависти, подлости и предательстве. Не мной придумано испытание звериной личиной, любовью и Алым Цветком, и хотя величают меня Темной Феей, я бы, пожалуй, не решилась выковывать Светлого Владыку таким варварским способом. Впрочем, это уже не моя забота, я только выполняю то, что завещал перед кончиной его предшественник. Мне ли судить о силе Сострадания, которой должно обладать, чтобы слышать крик горя, шепот печали и безмолвие отчаяния человеческого?

— Третий раз спрашиваю: зачем пришла ты в мой сад? — Брови его сдвинулись, но серо-зеленые глаза смотрели по-прежнему холодно и спокойно.

Зябко мне стало. И все же, преодолев себя, я спросила:

— О каком саде ты говоришь?

Гарью запахло. Вместо дивного сада с фонтанами, с цветами, с птицами чудными мертвая, выжженная равнина раскинулась. Куда ни кинь взгляд — только земля черствая, потрескавшаяся, хрупкая и звонкая, как глиняные черепки. Да Алый Цветок между нами. Последний цветок. Заветный.

— Не будет больше сада. Кончились годы ученичества. Я пришла за тобой. Теперь ты Светлый Владыка.

Он не стал переспрашивать. Сразу понял. Не зря столько лет звериную личину носил, не зря манускрипты древние штудировал.

— Не буду я Светлым Владыкой. Силу чувствую, а боли людской не слышу. — И добавил тихо: — Только свою. Только свою боль и слышу я. Ею до глаз затоплен.

— Ты ощутишь, ты должен. Ты — Светлый Владыка.

— А ты кто? Откуда взялась на мою голову? Зачем тебе, Темной Фее, Светлый Владыка понадобился?

— Нет без света тени. Нет меня без тебя. Кончится мир человеческий без добра, без сострадания, без помощи твоей. Через муки душевные, через любовь безнадежную, через мудрость прошлых веков должен ты стать Светлым Владыкой.

Он молчал. Лицо его дышало волшебной силой, он понимал речь мою, но не чувствовал то, что ощущать должен Светлый Владыка. Что-то сделала я не так, или предшественник его плохо растолковал мне, что от меня требуется.

Он молчал, и тогда я, Темная Фея, произнесла то, чего ни чувствовать, ни тем более говорить не должна была:

— Ты уже слышал людскую боль. Вспомни как следует. Ты слышал ее, прежде чем выйти на единоборство со Змием, прежде чем преградить путь войску Бекрет-султана, прежде чем обрушить Страх-гору на грозных волхвов с Пучай-реки. Твоя правда ослепила тебя, оглушила тебя собственная боль, собственное горе. Но я помогу тебе.

Ни любви, ни дружбы, ни родных, ни друзей у нас нет и быть не может. Темные, тяжелые, мутные волны Всевластного Времени уносят их от нас все дальше и дальше. Стираются из памяти дорогие образы, звуком пустым становятся любимые имена, а потом и вовсе забываются. Нет у нас ни дома, ни крова, и единственная отрада наша — Алый Цветок. Он возвращает горькую и все же святую память. Он согревает сердце и веселит душу. Он один облегчает многовековое служение наше. Понадобится он и Светлому Владыке, когда станут иссякать его силы, и все же, если нет других способов…

— Я помогу тебе, — повторила я и, сделав шаг, наступила на горящий, трепещущий, сияющий, как крупица Солнца, Алый Цветок.

Пала тьма. Ударила молния. Грянул сокрушительной силы гром. Пала тьма и вновь рассеялась. Одни мы на выжженной равнине остались. Исчез Алый Цветок — отрада моя последняя.

Одни мы стояли на пеплом покрытой равнине — я и Светлый Владыка. Побледнело лицо его, вмиг осунулось. Скорбные морщины от крыльев носа к углам рта разбежались, складка вертикальная промеж бровей легла. Плеснула в глазах тоска, боль, доселе неведомая.

— Ты теперь Светлый Владыка! — в третий раз сказала я, не сказала — крикнула, вглядываясь в его застывшее, замершее лицо. Лицо человека, слушающего что-то, неслышное другим. Таким и предшественник его мне запомнился. — Началось твое служение. Из веку в век обречен ты слышать чужую боль, чужое горе и отчаяние. И мчаться на помощь. Даже если помочь не в силах. Ни на миг не дадут тебе покоя людские страдания.

— За что же мне это? — выдавил он. На краткий срок просветлел лицом — есть еще время словцом со мной перемолвиться.

— За то, что уродился таким. За то, что сам себя таким сделал. Кому много дано — с того и спрос велик.

— А моя человечья жизнь? Моя человечья доля счастья?

— Нет тебе человечьей доли. Судьба твоя — счастье других устраивать.

— А ты? Враг ты мне или друг?

— Я Темная Фея. Позовешь, когда занадоблюсь. Бывает, что и у Светлого Владыки во мне нужда возникнет. Прощай.

Ответить он не успел. То ли младенец где-то заплакал горько, то ли сошлись две рати на кровавую сечу… Исказила белое лицо гримаса страдания, и пропал Светлый Владыка, словно растаял в воздухе.

Светлый Владыка! Кто ж насмешку такую выдумал? Горя чужого, боли чужой раб — вот как правильно назвать тебя надо бы. Рабом бы и считала, если б не та улыбка светлая. Поистине удивительная улыбка, с которой предшественник твой землю эту многострадальную покинул.

1990 г.

 

Молодильные яблоки

В некоторой стране, в некоторой стороне, в чистом поле, широком раздолье стоял научно-исследовательский институт. Занимался он не проектированием хлебоуборочных комбайнов, не жилищным строительством, а проблемой самой что ни на есть насущной — продлением жизни человеческой.

Известно: панацеи, эликсиры, камни философские — сплошь невежество и шарлатанство, но ведь и темпами современной медицины к долгой жизни долго шагать придется. А в НИИ том другой путь выискали — принялись в рабочее время легенды читать, сказки всякие, авось найдется в них какое указание или даже рецепт старинный.

Отчеты завели, гроссбухи, а особо смекалистые даже диссертации на сказочные темы защитить сумели, причем поимели от того сказочные барыши. И может быть, еще многие кандидатами и докторами на этой почве сделались бы, но сроки стали поджимать, главк — зримых результатов работы требовать, и руководство, раскрыв перед собой оглавление толстого сборника сказок, не глядя ткнуло пальцем в оглавление. Выпали «Молодильные яблоки», и руководство, втянув носом аромат мифических фруктов, постановило: «Работу над органической материей с целью придания ей свойств катализатора регенерации или любых других, обеспечивающих продление жизни, проводить под кодовым названием, Яблоко-М“».

Понятно, другие работы сразу затормозили. Котироваться стали такие темы, как «Расчет количества живой воды в молодильных яблоках», «Влияние почв на свойства и сорта молодильных яблок», и им подобные. Но тут вскоре ограничения ввели, постановив считать действительными только формулы, полученные эмпирическим путем.

Заволновались начальники отделов, опечалились соискатели. Тогда-то руководство, чтоб сдвинуть дело с мертвой точки, и приняло волевое решение — вызвало кандидата наук Иванченко.

— Посылаем вас в командировку. Выезжайте куда глаза глядят и без известий о молодильных яблоках не возвращайтесь.

Закручинился кандидат, да делать нечего, собрался и поехал куда глаза глядят.

День за днем идет, неделя за неделей катит, а от командированного — ни слуху ни духу. Приуныли в НИИ, забыли, видать, что скоро сказка сказывается да обязательства принимаются, а дело не скоро делается.

Вернулся наконец-таки Иванченко — и сразу на ковер его, пред директорские ясные очи.

— Так и так, — говорит кандидат, — был я за горами, за долами, за синими морями и все про молодильные яблоки вызнал. Растут они на яблонях, яблони те в заветном саду стоят, а охраняет тот сад дракон. И не дает он никому ни семечка, ни саженца, даже взглянуть на эти яблони не дозволяет. Съедает всякого — и пешего, и машинного.

Засомневалось начальство:

— Коли так, откуда тебе про яблоки известно стало?

Оробел кандидат под взглядом директорским, начальственным, однако собрался все же с силушкой, отвечает:

— Сведения верные, от местных жителей добыл. Видали смельчаки, что до яблок добраться пытались, этого дракона. Из ноздрей у него дым валит, из пасти пламя пышет, и летает он, правда невысоко.

Заспорило руководство: что делать? Начали консилиумы собирать, конференции проводить, хотели уж к военным на поклон идти, да пока заседали, Общество охраны природы о драконе проведало и в срочном порядке его в Красную книгу занесло. Думали охотников-профессионалов пригласить для его поимки, так специалистов такого профиля не нашлось.

Судили, рядили, наконец вызвали младшего научного сотрудника Ивана и повелели ему за яблоками идти. Посмотрел он на приказ — документ верный: и подпись директорская есть, и печать гербовая. Пригорюнился Иван, да делать нечего. Распрощался с родными и близкими, мотоцикл дружку своему завещал и отправился в путь-дорогу.

Близко ли, далеко ли, долго ли, коротко ли, приехал Иван в курортный городок. Вокруг горы, снеговые пики, голубое небо, чистый воздух — красота. Да вот незадача — некуда командированному на ночь устроиться. Но не растерялся младший научный сотрудник. Отстояв полдня в очереди, купил народного средства бутылку, скумбрию в томате да краюху хлеба и уселся прямо в городском парке на скамеечке. Только разложил свое добро, как вдруг — на то и расчет был — слышит позади себя старушечий голос:

— Доброго здравия, сынок! Тебе, я вижу, отдохнуть с дороги негде. Так заходи ко мне, переночуешь.

Устроился Иван со старушкой-вахтершей в какой-то конторе, поделился средством целебным. Та его пригрела, огурчиком самосольным попотчевала, вот он и рассказал ей про свою тоску-печаль.

— Не горюй, сокол ясный, — отвечает сердобольная. — Ложись-ка лучше спать, утро вечера мудренее!

Послушался Иван старушку, лег на казенный диван и прохрапел всю ночь, проспал богатырским сном. А старушка тем временем сбегала к своему куму, часовому мастеру, дельного совета испросить. Долго раскидывал кум мозгами — благо было чем раскинуть, — в справочниках разных, в энциклопедиях копался и придумал.

Ни свет ни заря проснулся Иван, а старушка уж тут как тут.

— Слушай, добрый молодец, — говорит, — была я у кума своего, он вот что присоветовал: пусть, мол, машину летающую, дракону подобную, построят да на ней за яблоками и отправляются.

Обрадовался Иван, дал в НИИ телеграмму-молнию — и ситуацию обрисовал, и параметры летающей машины указал.

Получило руководство института телеграмму — осердилось, хотело Ивану выговор влепить с «занесением» и тринадцатой зарплаты лишить, да одумалось. План горит, главк рвет и мечет, а тут как раз кто-то из сотрудников журнал научно-популярный принес, где проект махолета имеется.

Обратились на подшефный завод. Сделали там аппарат по образу и подобию драконову. Разукрасили всяко, размалевали сверху донизу, хотели было огонь с дымом присобачить, да пожарные не позволили. Коровы подшефные, что испытательные полеты видели, доиться перестали, — одним словом, хорошо все вышло!

Прислали махолет с инструктором к Ивану — он в то время как раз дорогу к саду разведывал. Чего медлить — сел Иван на махолет, сунул огнетушитель в сетку — на всякий пожарный — и полетел в горы.

Долго летел, устал, но вот и сад заветный вдали показался. Вдруг видит Иван — вроде поднимается кто-то ему с земли навстречу. Иван снижаться стал: уж лучше на земле с чудовищем встретиться, — а сам огнетушитель в сетке нащупывает. Но опуститься он не успел: огнем-пламенем так полыхнуло — чуть не сожгло. Рухнул самодельный дракон на землю и лежит дымит.

Иван из-под горящих обломков выбрался и давай тушить. А тут и хозяин сада объявился, настоящий дракон. Увидел, как человек с его обгорелого сородича последние языки пламени сбивает, и заплакал.

Впервые в жизни заплакал. И закапали из-под его окаменевших от времени век крупные драконьи слезы. Капают они на землю, и тут же из них вырастают громадные алые маки.

— Прости, собрат, погубил я тебя! Стар, видно, стал, если друга за ворога принял. Думал, всё штучки новомодные, механические! Охо-хо… — тяжело вздохнул дракон и прикрыл когтистой лапой глаза. — Спасибо, человече, за заботу о брате. А ты не за яблоками ли пришел? Бери сколько хочешь, не жаль. Коли я состарился, сородича не признал, то и они прежней силы не имеют…

Схоронили они остатки летающего аппарата, погостил Иван еще недельки две в заповедном саду, чтобы пожилого дракона морально поддержать, и назад отправился.

А его уже и ждать в институте перестали — погиб за науку!

Понятное дело, как он появился, да еще с яблоками, восторгам конца не было. Руководство прибежало — поздравлять. Яблоки в сейф заперли и опечатали — для исследований, а у Ивана все же спросили:

— Ну как они, яблочки-то? Небось накушался их там, а?

— Нет, — отвечает, — как-то случая не представилось. Да мне пока и не к чему вроде.

Директор на торжественном митинге выступил, отметил очередную веху в работе института и закончил так:

— Новая эра, эра молодильных яблок, наступила! Многим мы обязаны скромному труженику, нашему молодому коллеге Ивану. Ему и предоставляется право первому попробовать добытое им чудо-яблоко. По-моему, он это заслужил!

Вызывают Ивана на трибуну, дают яблоко. Он недолго думая надкусил его и — брык! — прямо на трибуне и свалился. Суета поднялась, паника. «Что такое?!» — кричат в зале.

Приехала «скорая» и увезла Ивана.

Через несколько дней врачи диагноз поставили — летаргический сон.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не вспомнили знатоки о сказке про мертвую царевну и семь богатырей. Сначала, конечно, народ посмеялся, но раз никакие лекарства не помогают, решили попробовать дедовский способ. Сообщили про несчастье невесте Ивана. Она, как услышала, что с ним, сразу в больницу примчалась. Увидела его, расплакалась горькими слезами, стала целовать — тут Иван и ожил.

Долго потом комиссия разбиралась, что к чему, и решила все же, что яблоки эти действительно молодильные. Да только любая яблоня без должного ухода дикой становится — садоводы их дичками зовут. И в драконовом саду, за давностью-то лет, все яблони и повыродились.

Теперь в институте вовсю идут работы по выведению настоящих молодильных яблок. Путем селекции и скрещивания. Химический эквивалент им найти пытаются. К работе допуск имеют только мужчины с любящими невестами или женами — по технике безопасности положено, а много ли таких? Вот дело и не движется.

На этом можно было бы закончить, но есть одна маленькая деталь: статистическое бюро при НИИ недавно опубликовало отчет, согласно которому лаборатории, работающие с молодильными яблоками, по состоянию здоровья сотрудников вышли на первое место. Здесь и травматизма меньше, и болезней, и дети выносливее рождаются. Кстати, в прогнозе о возможности активного долголетия, тем же бюро составленном, эти лаборатории тоже особо выделены. Так что обнадеживающие факты имеются.

Находятся, конечно, скептики, утверждающие, что не в яблоках тут дело, ну да где их нет, скептиков-то?

 

Дар

— Право же, Константин Юрьевич, не представляю, что нового я могу сообщить читателям вашего журнала о Леониде Евгеньевиче Путилове. О его жизни писали уже довольно много, и я рада, что скандальная полемика, связанная с его удивительными способностями, начала понемногу затихать. С тех пор как он умер, минуло пять лет, и все, что творил Леонид Евгеньевич и творилось вокруг него, теперь уже «дела давно минувших дней», так стоит ли ворошить прошлое?

Ах, вам хотелось бы послушать «преданья старины глубокой»? Но, видите ли, Константин Юрь… Хорошо, просто Константин, для вас это и правда старина, а для меня — бо льшая и лучшая часть жизни, и я…

Ну ладно, раз вы так настаиваете, я вам о нем расскажу. Или, знаете, лучше давайте так — вы будете спрашивать, а я постараюсь ответить на вопросы и удовлетворить ваше любопытство.

Познакомились мы еще в школе. Учились в параллельных классах, жили в соседних домах, играли в одном дворе… Впрочем, детство Леонида едва ли вас заинтересует, ничем он тогда, ей-же-ей, не выделялся. Вы ведь знаете, дар создавать миражи открылся у него после того, как мы попали в автомобильную катастрофу, а случилось это… Погодите-ка… Ну да, произошло это лет через пять-шесть после института.

В ту весну мы случайно встретились около моего дома, то есть мы и раньше встречались, здоровались, спрашивали, «как дела», «что новенького», а тут… Нет-нет, в школе мы не были друзьями, и Леонид за мной никогда не ухаживал.

Так вот, столкнулись мы у моей парадной, а сами представляете — весна, все цветет, радуется жизни… Леонид — высокий, широкоплечий, таинственно-молчаливый и, как сейчас помню, в серебристой такой куртке, с вечно распахнутым воротом. А я… Я тоже тогда была ничего себе. Особенно волосы у меня хороши были: густые, темно-каштановые, без всяких там «химий» и «перманентов». Что вы, Костя, сейчас-то я уж совсем старуха, а раньше действительно от поклонников отбоя не было.

Словом, разговорились мы и будто в первый раз увидели друг друга — открылись, что называется, глаза. То есть не то чтобы это была любовь с первого взгляда, но влечение друг к другу мы определенно испытали. Пригласил меня Леонид, как водится, в кино, потом еще куда-то, и пошло, поехало… А в августе, в самом конце, отправились мы с его другом за город и, когда уже с грибов возвращались, попали в аварию — столкнулся наш «жигуленок» с «рафиком». К счастью, все живы остались, провалялись по месяцу в больнице и, может, и позабыли бы вскоре о случившемся, если бы у Леонида с тех пор эти самые феноменальные способности не проявились.

Причем началось-то все с мелочей, о которых только мы с ним вдвоем и знали, — сперва он все как бы в шутку воспринимал. Вот, например, не удалось ему как-то цветы мне купить, а он возьми и представь, что у него в руках букет роскошных роз. И правда — появился в руках букет. Он мне его и дарит, и пока я букет не взяла — полный эффект присутствия цветов: и запах и краски; пока не прикоснешься — и не догадаешься, что это лишь иллюзия. Леонид — он ведь, прежде чем в Технологический поступить, художником стать хотел, даже в художественную школу ходил — верно, это и помогло ему такие убедительные миражи создавать. И тени и полутона — ну все точь-в-точь…

Вы правы, я тоже когда-то рисовать пыталась. В Мухинское училище поступала, но по конкурсу не прошла. Может, это-то и толкнуло нас с Леонидом друг к другу…

А по-настоящему? По-настоящему он свой дар стал использовать года через два, и подтолкнул его к этому один случай, о котором никто, кажется, кроме меня, не знает. Теперь, по прошествии стольких лет, чего бы о нем и не рассказать, хотя…

В общем, закончил Леонид к тому времени аспирантуру и начал на преподавательскую работу устраиваться — у него уже и договоренность была: держали ему место в одном институте. Все уж вроде слажено было, а как пришел он в отдел кадров, тут ему и «от ворот поворот» вышел. Я уж тонкостей не помню, но какие-то там бумажки начальнику отдела кадров не приглянулись. Месяцев шесть он Леонида мурыжил, то ему из одного министерства справку принеси, то из другого, да так на работу и не принял. Не принял, и ладно, но тут вот какая забавная штука произошла.

Спускаемся мы как-то с Леонидом в метро, и вдруг он меня локтем толкает: «Гляди-ка, вон тот самый змей, тот самый мерзавец, что полгода жизни моей украл, десять литров крови выпил и километра два нервов вконец измочалил!» — и показывает на одного из едущих вниз на соседнем эскалаторе мужчин.

«Какой?» — спрашиваю.

«Да вон же, коротышка с паскудной рожей, рыжеватенький. Ну?! Не видишь? Ну тот, на которого кирпич падает!»

И впрямь — гляжу, падает на одного из мужичков кирпич. Взялся неизвестно откуда, долетел до рыжеватенького, покружился над ним, хрясь его по голове и пропал. А тому, начальнику отдела кадров, хоть бы что, только женщина какая-то за его спиной взвизгнула. Ее-то визг меня и надоумил.

«Ты, — говорю, — если хочешь этому типу досадить, так испугай его как следует».

Леониду эта мысль по душе пришлась, я и глазом моргнуть не успела, глядь — обвилась вокруг шеи рыжеватенького змея. Пятнистая такая, склизкая, в глаза ему заглядывает, шипит, кончик языка раздвоенного и загнутые ядовитые зубы кажет, вот-вот за нос цапнет. Тот ахнул, охнул на все метро, да ка-ак загремит по эскалатору! Жестокая, конечно, шутка, но Леонид от нее месяц в телячьем восторге пребывал. Тогда-то ему в голову и пришло, что из этих его способностей иллюзиониста он может реально ощутимую пользу извлечь. Да, кстати, Костя, не хотите ли чайку? Ну что вы, какое беспокойство, это же минутное дело. И как это я раньше не сообразила, редкий гость — столичный журналист, без пяти минут знаменитость, а я соловья баснями кормлю.

А вы время не теряете, фотографии разглядываете… Нет-нет, ничего, смотрите. Так на чем я остановилась? А, ну да, начал, стало быть, Леонид соображать и прикидывать, тренироваться и экспериментировать, и кончилось дело тем, что пригласили мы с собой пару его знакомых ребят-технарей и махнули в Крым — на гастроли. Вот справа фотография — это Леонид в Ялте, а ниже — тема «Валькирии», на одном из его первых концертов снимали, — сильно, правда? Время было смутное, все пучилось, бурлило, бродило, инициативные люди росли, как грибы после дождя, поднимались, как тесто на дрожжах. Несколько представлений мы для разгона без ничего почти, с одним магнитофоном дали, а потом и афишки организовали, и техникой кое-какой обзавелись: усилителями всякими, колонками, софитами… Хотя Леониду для выступлений не много надо было — прежде всего музыка, разумеется. Вы знакомы с его «Эффект-импровизированными вечерами»? Записи видели? Тогда и рассказывать особенно нечего.

Впечатления? А вы попытайтесь сами представить: собирается в зале дома отдыха, санатория или пансионата сотня, а то и три людей, которым видики и кино наскучили, делать нечего, купаться нельзя — пляжи закрыты, кормежка скверная, жара, скука — и выходит перед ними на эстраду Леонид — этакий атлетически сложенный красивый мужик во всем белом и спрашивает: «Что бы вы, уважаемые дамы и господа, хотели увидеть?» Ну, натурально, с конца зала кричат: «Бабу голую!», «Бой гладиаторов!», «Корриду!»

И — пожалуйста. Врубают наши технари музыку, отступает атлет в белом в уголок, а на эстраде прямо из воздуха сгущается голая баба, причем не какая-нибудь, а ого-го! — секс-бомба мирового калибра, и начинает исполнять «танец живота». Потом на смену ей, живьем, с потом и кровью, возникают из ничего гладиаторы и принимаются друг друга волтузить мечами и потчевать копьями — до смертного хрипа, до вылезания кишок. Потом бык за тореадором бегает или тореадор за быком, и полная иллюзия присутствия: задник у сцены пропадает, а на месте его — арена во всю ширь. Народ валом валил, двери вон, места в зале с боем брал! Ну а то, что не просили Леонида хор балалаечников или «танец маленьких лебедей» показать, так разве он в этом виноват? Ему-то что, он хоть свиней, хоть слонов, хоть лебедей танцующими представить мог, а ему ведь и это в вину ставили…

Как пришел в цирк? Пригласили — и пришел. Масштабность его привлекала, размах: одно дело — для трех сотен миражи творить, другое — для трех тысяч. Потому-то и с киношниками работать согласился — аудитория миллионная. Помните, каких он для «Аргонавтов» чудовищ создал? А к «Пришельцам с Черной звезды»? Да что там чудовищ! К «Империи Дракона» он весь антураж представил, без него бы ни один фильм из этой серии не вышел. Еще бы! Таких ящеров, змеев, таких фантастических тварей, дворцов, лабиринтов, космолетов еще никому сделать не удавалось. Сколько подобные декорации будут стоить, если их обычными способами мастерить, и представить трудно. Ну, это все известно, что об этом говорить…

Верно, выступления Леонида пользовались несколько скандальной славой, но иначе и быть не могло. Их запрещали под самыми смехотворными предлогами, а причина была одна — слишком сильное воздействие на психику зрителей. Это ведь, как вы сами понимаете, палка о двух концах — с одной стороны, всегда полный сбор, а с другой… Дети пугались до слез, сердечники валидол и нитроглицерин сосали, однако кто виноват? Разве во всех афишах черным по белому не было написано, что зрелища эти адресуются людям совершеннолетним и слабонервным делать на них нечего?

Врачи-то как раз не возражали, а все эти разговоры — о том, что Леонид высасывает энергию из зрителей и они после этого болеть начинают, — яйца выеденного не стоят, уж вы мне поверьте. Во-первых, никакими приборами это установить не удалось, во-вторых, когда Леонид на киносъемках миражи всяких чудовищ, космопортов, звездных баз и империй создавал, зрителей почти не было, а масштабы иллюзорных картин значительно превосходили его номера в цирке. Вы, молодой человек, почитайте труды по метафизике и парапсихологии, в них и без привлечения теории энергетического вампиризма с десяток объяснений его способностям можно отыскать…

На мой взгляд? Ну-у-у… Сам-то Леонид говорил, что все предметы и вещества имеют некую сокровенную внутреннюю энергию, этакое энергетическое поле, перестраивая которое он и создает миражи. Именно: не высасывает эту энергию, не отнимает ее, а определенным образом трансформирует на очень непродолжительное время и затем уже лепит из нее нужные образы. Я, наверное, не вполне понятно выражаюсь, но такие вещи вообще довольно трудно объяснять на пальцах.

А что люди? И люди имеют свою сокровенную энергию, чем же они хуже камней. И ее тоже можно использовать для создания миражей. Нет-нет, никакого противоречия тут нет. Это не жизненная, не деятельная, так сказать, а латентная энергия, которую люди все равно не могут реализовать. Каждый человек, вероятно, обладает большими скрытыми возможностями: летать, читать и передавать на расстоянии мысли, лечить и будущее предсказывать, — но почти всегда потенциал этот остается невостребованным. Ведь у Леонида его дар прорезался только после аварии: треснула штукатурка на стене, отвалился кусок известки, а под ним засиял красками фрагмент диковинной фрески, писанной старыми мастерами… Между прочим — чтобы уж закончить со столь модным теперь энергетическим вампиризмом, — Леонид утверждал, что лучше всего миражи у него получались поблизости от большой воды. Она, по его словам, лучший аккумулятор этой самой сокровенной энергии. Вода, а вовсе не люди.

Про Сидорчука рассказать?.. Средний был режиссер и крайне нетерпимый: чуть что — сразу в крик. Или это вы по поводу его смерти?.. Несчастный случай. Разве то, что его нашли мертвым на пустынном пляже с искаженным от ужаса лицом, что-то доказывает? Почувствовал человек удушье, сердечные сбои — вот вам и ужас на лице. Рядом никого, помочь некому — вот вам и внезапная кончина. И заметьте, это я с ним, бывало, ссорилась, — Леонид, он ведь очень выдержанным человеком был. На берегу моря?.. Ну, не знаю, что же, теперь все несчастные случаи, которые около воды происходят, на Леонида валить? Отмачивал он, конечно, разные штучки, не без этого: то появится вдруг в толпе давно умерший приятель, общий наш знакомый, то покажется, будто несется навстречу автомобиль на бешеной скорости или самолет пикирует — страшновато, спору нет, но к таким штучкам со временем привыкаешь.

А в общем, людям впечатлительным около Леонида тяжело было жить. Миражи эти порой из него так и рвались. Зацепит что-то его подсознание — мелочь какая-нибудь, пустячок, а пустячок этот порождает такой дикий, чудовищный образ, что оторопь берет. Помните сообщение о гигантском ящере, отечественном родиче Несси, которого отдыхающие видели якобы на Кавголовском озере? Его рисунки-реконструкции потом чуть ли не во всех научно-популярных журналах помещались — до того как Леонид стал в кино работать. Ну как же, жуткая такая тварь размером с семиэтажный дом из воды выходит! Ее, как назло, еще и с проходящей электрички заметили. Так что бы вы думали? Леонидовы шуточки. Мы тогда на пикник выехали, все купаться пошли, а он на какую-то корягу залюбовался, и рвануло у него из подсознания. И ведь знал, что нельзя, а вот поди ж ты! И все же хоть и страшновато было рядом с ним жить, но чертовски интересно, словно в другом мире, где нет ничего невозможного…

Знаю, знаю, что на него уголовное дело завести хотели! Из-за отсутствия улик суд не состоялся. Ну и заступники нашлись — кто из корысти, а кто из энтузиазма прикрыли Леонида от ханжей и дураков. Злое-то? Злое в нем, пожалуй, и правда было… Что же вы хотите — один крылатый среди ползающих!

Однако волей случая он, что ни говори, в разряд гениев попал, а судить гения по общим меркам — это, знаете ли, занятие неблагодарное. Леонид ведь и сам жестоко страдал от своего дара, сам боялся своих фантазий, своего разыгравшегося воображения. Темноты боялся: диковинный жуткий образ в темноте как-то сам собой лепится, вылезает из подсознания. Воды боялся, хотя плавать любил до умопомрачения. Как-то рассказывал он мне такой случай: плывет в маленьком озерке, где крупнее окунька размером с ладошку живности нет и быть не может, открыл глаза в воде и видит — поднимается к нему из глубины что-то огромное, темное, вот-вот острыми зубами в обнаженный живот вопьется, начнет выгрызать потроха, опутает липкими щупальцами, уволочет на дно… Рассказывает — смеется: «Знаю ведь, — говорит, — что это мое же воображение надо мной подшучивает, а ничего с собой поделать не могу», и в глазах — страх безмерный.

От этого-то страха он, скорее всего, и умер — зашлось сердце от ужаса и захлебнулся. При его-то фантазии он такую чертовщину измыслить мог — бр-р-р! Самый истеричный, самый жестокий ужас — он же безотчетный. Вроде бы и знаешь, что бояться нечего, и все же так и корчишься, так руки-ноги и сводит, так дыхание и захватывает…

Нет, отчего же, пробовал он лечиться, к психиатрам обращался, гомеопатам, шарлатанам всяким. Облучали они его чем-то, пичкали таблетками, снадобьями всяческими пользовали, да толку от них… Вовремя вы, Костя, напомнили про лекарства, покину я вас на минуточку…

Что вы, теперь меня такими вопросами не смутишь! Официально мы с Леонидом так и не зарегистрировались, хотя и были близки. У каждого свои увлечения случались, ссорились бывало, но как-то все равно рано или поздно все возвращалось на круги своя. Работа связывала, он ведь без меня как без рук был, а главное, я думаю, его успокаивало мое присутствие. Спасало от страха одиночества, не давало темному ужасу вырваться из глубин подсознания. Может, я что-то и упрощаю, но чем больше чудовищных тварей порождала его фантазия на потребу публике, циркачам и киношникам, тем более жуткие образы занимали их место. Да вон, взгляните на фото слева от трюмо — эта пакость одна из последних.

А началось-то все сравнительно безобидно, взять хотя бы случай с птицами, — на Финском заливе это было. Летают себе чайки, выхватывают из воды мелкую рыбешку, отдыхающие за ними наблюдают, посмеиваются. И вот, только одна птица в очередной раз на волну опустилась, как вдруг высовывается из темно-свинцовой воды уродливая рыбина и раз — откусывает чайке голову. Кровь фонтаном, все, кто видел, в ужасе — что за напасть, что за невидаль такая! Кто-то потом даже в газету про это написал — вот, мол, до чего строительство дамбы довело. А Леонид стоит бледный как мел, губы трясутся: «Я же, — бормочет, — не хотел этого! Господи, что за бред, что за кошмар такой неотвязный!» Страшно ему жить было, страшно!.. А дураки завидовали: «Нам бы его способности!» Ну, дураки они и есть дураки, что с них взять…

Давайте-ка, Костя, последний вопрос. Заговорились мы с вами, а время уж позднее. Да и до гостиницы вам добираться — не ближний свет.

Как я отношусь к экстрасенсам и иже с ними? Ну как, живут и живут. Пока их мало, они в гуще-то и незаметны, — так, одна из слабых сил мира сего. Вот ежели б начали они активно плодиться и множиться, тогда дело иное, тогда б о них и стоило задуматься. Леонид, бывало, говорил, что в состоянии многому людей научить. Правда то была или бравада одна — не знаю, но вот дар он свой наверняка передать мог, разбудить его, проявить. Мог, но не сделал этого. И знаете почему? Ну, если не знаете, значит, просто не задумывались.

Представьте-ка, что все люди смогут летать, — это же на всех окнах — мало того что глухие шторы вешать — придется еще и решетки железные монтировать. От границ государственных вовсе ничего не останется, к чему это приведет, объяснять не надо. Или, скажем, все мысли друг у друга читать научатся — ничего себе перспективка, а? Грязи-то у каждого из нас, если задуматься, на душе ого-го сколько, а кому голую да грязную душу свою напоказ выставлять охота? Лучше уж тогда сразу головой в петлю. Да взять хоть лечение. Ведь если я мыслями своими на расстоянии человека вылечить могу, так покалечить-то его мне и вовсе ничего не стоит — «ломать не строить», — верно? Много ли тогда от человечества останется? Вот и выходит, что Природа, или Разум вселенский, или Господь, как хотите называйте, снабдив человека множеством способностей, в неизреченной своей мудрости поставили на них надежные предохранители. И пока жизнь наша и мораль не изменятся, пока души от скверны не очистятся, сбивать эти замки, снимать ограничители никак нельзя.

Хотя и хочется. Всем хочется все мочь. Однако и с нынешними-то нашими скромными возможностями мы в борьбе с самими собой изнемогаем, а развяжи нам руки, таких бед наделаем — ой-ой-ой! Так-то вот.

Ну что вы, Костя! Спасибо, рада была с вами познакомиться. Будете еще в наших краях — заходите. Да, имейте в виду, трамваи у нас редко ходят, особенно в последнее время.

* * *

«Ушел. Ушел, сияя молодостью и самодовольством, столичным костюмом, честолюбием и глупостью. Ушел, так ничего и не поняв, не задав главных вопросов, хотя, казалось, и был от них недалек. Так всегда почему-то кажется. Столько лет прошло, а все надеешься на что-то, говоришь, говоришь… Но, может, и не надеешься уже, а просто тянет побередить прошлое? И знаешь, что не надо, самой хуже будет, а за язык будто так и тянет кто, так и дергает…

Может, я сама виновата? Может, прав был Леонид и надо было открыться, выплеснуть душу: интервью честное, до конца честное дать или воспоминания написать? Но кому они, честные, нужны? Ведь не увидят, пропустят главное, пробегут глазами, заметив, запомнив лишь забавную, фабульную, анекдотическую часть! Их сюжет интересует: кто на ком женился, кто кому изменил, сколько тысяч заработал, а муки изъязвленной души, погибающей под тяжестью дара, которому нет и не может быть применения в этом мире, — это не для них. Из этого не сделать сенсацию. И вместо того чтобы взглянуть на себя через призму услышанного, прочитанного и увидеть в своем глазу бревно, будут в моем соломинку искать. Найдут, разумеется, найдут, да не одну! Найдут, извлекут из жизненного контекста и подадут как «жареное»! Зачем мне это?

Ныне и присно и во веки веков благоухающие розы и волшебный полет, светлая дружба и чистая любовь — все радостное и благородное останется невостребованным, зато в цене насилие, грязь, кровь. И неведомо никому, невдомек, что прежде всего это уродует не зрителя, не слушателя — созидателя. И никто не спросит, как живешь ты с исковерканной душой, из которой давно уже не растут дивные цветы, а лезут, лезут, как убегающая каша из кастрюли, лишь поганые, ядовитые грибы; из которой, потревожь ее невзначай, уж не повеет сказочным ароматом, а разве что вырвется смрадная вонь.

Люди, люди! Мы же зеркало! Мы даем вам то, что вы хотите, то, чего вы от нас ждете, мы становимся тем, чем вы желаете нас видеть! Честь и слава тем, кто может управлять своим даром, а как быть тому, кого он ведет, волочит по жизни, уродует, развращает, калечит?

Боже, Боже мой, прости мне слабость мою, прости грехи мои вольные и невольные!..»

— Матильда?! Это опять ты… Ну что тебе, дьявольское наваждение, тварь рогатая, усатая, тварь премерзкая? Что серпами-челюстями шевелишь, хоботом кровососным поводишь, клювом гадостным щелкаешь? Уйди, нечисть, не мучь!

Лапы, клешни, щупальца свои поганые убери, убери от меня! Не я, не я тебя вызывала! Не хотела я, навсегда забыла, зареклась! Это он, он, франт этот ласковый, щеголеватый, пустой, он тебя вызвал! Он вспоминать, говорить заставил! К нему иди — вон он на остановке мается, дожидается своего трамвая.

Иди, лети, ползи, катись со всех своих ног, лап, крыльев, колес, гусениц! Бог свидетель, я хотела, старалась отрешиться, очиститься, отречься от дара этого проклятого, но раз уж снова о нем вспомнили, разбудили демона, так пусть он их, а не меня мучит. Иди, ночь — твое время!

1991 г.

 

Байки звездного волка

Осы

— Пусть меня спишут в диспетчера, если после того, что я расскажу, вы не измените отношения к насекомым, — пробасил Роман Эдуардович Стамов, он же Рэд Стамов, он же Звездный Волк.

Я тихонько притворил дверь и протиснулся к свободному стулу.

— Теперь-то отношения с тахильдами стали лучше, а помните, раньше чуть не до вооруженных столкновений доходило? Нынче они притихли, еще бы, крупнейшую эскадру звездных крейсеров потерять — не шутка. А началось все с того, что меня послали к Скорпиону — зоопарк колонистам отвезти. Должны же тамошние дети фауну своей прародины знать, и не только по микрофильмам. Вы смеетесь! — Голос Звездного Волка гудел, как из бочки. — Вы думаете: мышки, мартышки, крольчатки, бельчатки — как хорошо! Знаете, сколько у человека нервных клеток? Около тридцати миллиардов! Так вот, половину я потратил на этих животных.

Со мной, то есть со зверями, должен был лететь специалист по перевозкам животных, но его внезапно вызвали на Лигду по случаю обнаружения там трехголового змея. А заместитель его на Ольвии застрял. Должен был на Землю чету игуанодонов доставить, но те перед самой отправкой сбежали.

Сотрудники зоопарка лететь не могут — пока анализы сдадут, пока визы оформят… Время идет, звери, загруженные в корабль, пищат и воют, на волю хотят. Естественно, у них в зоопарке у каждого загон не меньше стадиона и все удобства, не то что на «Хризантеме».

День искали сопровождающего, два, наконец Пал Сидрыч, начальник Космопорта, вызвал меня к себе и ласково так говорит: «Понимаешь, Рэд, некому лететь. На тебя вся надежда. Выручи, не подведи. Ты уж как-нибудь один на Скорпион сходи, а? Ты только доставь живность, а зоотехника мы туда с Оберона мигом на попутках подкинем. Руководство по уходу за зверушками тебе дадим, не съедят же они тебя, в клетках ведь. Рискни!»

Уговорил. Жду диспетчера с маршрутным листом, а вместо него появляется директор зоопарка, седенькая такая старушка.

«Здравствуйте, голубчик. Наконец-то минутку выбрала, посмотреть, как мои питомцы тут устроились. Проведите, будьте добры».

Пошли мы к клеткам. Около каждой старушка останавливается, разговаривает. Не со мной, естественно, — со зверями. До слонихи дошли, встала старушка, поглаживает ей хобот: «Настенька, маленькая моя, как тебе тут живется? — и ко мне: — А вы, молодой человек, знаете, что она вот-вот родить должна?»

Я так и сел на комингс. А старушка дальше идет, лакомые кусочки сквозь прутья клеток просовывает. Дошла до здоровенной гориллы, руками всплеснула и причитать начала: «Дитятко, Сигизмунд! Кто это тебя так?! — и на меня, как на палача и душегубца, смотрит: — Это же ручная обезьянка! Она с нашими сотрудниками за одним столом ест, с их детьми играет. Как вы решились его в клетку засадить? У него же характер от этого испортится! Смотрите, довели до чего!»

А я знать не знаю, до чего довел. Нормально сидит, жрет банан.

Прижимается старушка к прутьям клетки и чуть не плачет. Оставил я ее — и бегом к начальнику Космопорта.

«Так и так, — говорю, — Пал Сидрыч, снимай меня куда хочешь, лучше я на автоматической линии Венера-Земля уран возить буду, чем со зверями дело иметь. Сигизмунд в клетке! Директорша рыдает! Слониха рожать собирается!»

Усадил он меня. Поговорили. Убедил. Сигизмунд — милейшее создание, слониха раньше Скорпиона не родит, а пилотов других нет. Рассовал я по карманам бананы, загрузил корабельный информатор кристаллозаписями об уходе за животными и стартовал.

К концу десятого дня мы с Сигизмундом рассорились — я съел его банан, совершенно случайно, а он якобы случайно замкнул систему вентиляции. То есть не напрочь, конечно, всего-то раз-два рисингулятором по пульту треснул, но вытяжка работать стала скверно.

Слониха, собиравшаяся рожать, родила. Я не акушер, а одновременно вести корабль, чинить вентиляцию (вонища страшная!) и принимать слоненка — покорно благодарю. Стало мне сниться, когда заснуть удавалось, что рожает слониха бегемотика с крылышками, а Сигизмунд его похитить хочет. Ну и прочие увлекательные вещи. Короче, не уследил я за менгоцитором — экспериментальный образец, кстати, его в производство так и пустили, — и пришлось мне выруливать к Айпе — подремонтироваться.

Айпа — небольшая, очень милая планетка, вся водой покрыта, один материк размером с Австралию. Благополучная планетка: ни войн, ни эпидемий. И расположена как раз на большой космической дороге, так что инопланетяне у них не редкость.

Землян, правда, поскольку айпинцы с тахильдами торгуют, еще не было. Но мне-то выбирать не приходилось.

Дал я запрос и опустился недалеко от столицы. Едва успел разгерметизироваться и уборку сделать, как специалисты местные прибыли, ремонтники — большая толпа, ребята веселые, симпатичные. Заходят на корабль и, смотрю, начинают маяться. Шутить перестали, жмутся, один другого вперед пропускает и всё на меня поглядывают. Что такое?

Три зала прошли — гляжу, народу поубавилось, и звуки от шлюза непонятные доносятся. К рубке только двое дошли. Бледные как смерть, рты кривятся, глаза из орбит лезут, вот-вот упадут. Я с перепугу: «Водички не хотите ли?» Не хотят. А хотят они к выходу. Помог я им назад выбраться, собрал остальных по закоулкам. Кто лежит, кто сидит — на стену опирается. И грязно вокруг. Вынес я их, разложил на травке — часа полтора в себя приходили.

Как очухались, один, тот, что поменьше шутил, со своими пошушукался, костюм оправил и говорит на интерлинге:

— Вы нас, пожалуйста, извините, но в корабле вашем мы работать никак не можем. — И на свой нос показывает. — У нас, понимаете, обоняние не выдерживает…

Вентиляцию починить мне так и не удалось, здорово ее Сигизмунд отделал. Пришлось в корабле одному работать. Приборы и детали мне доставляли быстро, но из-за монтажа задержка вышла. Тут я и встретился с тахильдами. Но это было потом, а до того… Какое там море, какие яхты, а сады под водой… — И Звездный Волк позволил себе лирическое отступление.

Гости, сидевшие в непринужденных позах, препарировали фрукты и изобретали диковинные коктейли. Удивительно: когда бы я ни зашел, всегда у Рэда гости, и всегда он рассказывает что-нибудь интересное. То, чего нет ни в газетах, ни в «Мониторе», ни в «Новостях». Вот только трудно понять, где он правду говорит, а где горбатого лепит и гостям лапшу на уши развешивает. Иногда такое загнет, пентаксером не разогнешь, а оказывается, правда. А иногда…

Лирическое отступление кончилось, нежный рокот сменился грозным набатом:

— Начал я бегать по их учреждениям, пока не добрался до президента. «Какая такая, — говорю, — торговля — сорок звездолетов! Я видел снимки в наших каталогах — это же боевая эскадра!»

А президент мне: «Мы много лет торгуем с тахильдами, и никогда они не питали против нас вражды и неприязни».

«Не знаю, — говорю, — что они питали и чем вообще питаются, но на эти крейсера можно всю Айпу погрузить. Посадите два корабля, для торговли за глаза хватит, зачем же все?»

Черная шевелюра Звездного Волка метнулась по комнате, как знамя анархистов, и я пожалел незнакомого президента — Рэд, когда его задевали за живое, бывал несдержан.

— Тут этот президент мне грубости говорить начал: дескать, вы здесь без году неделя, а мы сами с усами и без вас разберемся. Ну, я ему тоже кое-что сказал… — Звездный Волк опустился в кресло, и по комнате разнесся жалобный скрип.

— Все общественные организации обегал, и всё без толку. И не то чтобы все везде сами с усами были — кстати, ни усы, ни борода у айпинцев почему-то не растут, — и не то чтобы такое уж доверие они к тахильдам питали, однако убедить я никого ни в чем не сумел. — Звездный Волк гулко вздохнул. — Да оно и понятно. Не хотели они мне верить, потому что сделать что-нибудь было трудно, закрывали глаза, надеялись, авось пронесет. У них ведь планета мирная — оружия нет, армии нет. Ну, запретят они посадку — так если готовится экспансия, тахильды сожгут два-три города — им это ничего не стоит — и все равно сядут.

Хотел я сигнальную ракету послать, Космический Патруль предупредить, так не наша зона — с тахильдами связываться не станут. Да и сомнения меня одолели: вдруг они действительно торговать летят, кто их знает?

Словом, покружилась эскадра тахильдов вокруг Айпы и начала садиться — дали им таки «добро».

Я как раз в этот момент в столице был. Улицы пустые, попрятались жители. Солнце светит, фонтаны звенят, воздух прохладный, чистый, морем пахнет — благодать. И вдруг эти — гарь, гул, скрип, скрежет, бр-р! Едут по широким площадям, по светлым проспектам, по зеленым бульварам черные горбатые бронемашины, грохочут для устрашения, дымят и такую вонь испускают, что глаза щиплет.

Я бегом к звездолету, а там уже десятка два айпинцев собралось. Да, забыл сказать, бегал-то я по всяким учреждениям не вовсе без пользы, оброс, знаете, сомневающимися. Вот они к «Хризантеме» и стянулись, обсудить и понять, что к чему и как дальше жить. Обговорили мы положение, выгрузили животных, а сам корабль во избежание неприятностей уничтожить решили, я им объяснил вкратце, какие у нас с тахильдами отношения.

Превратился я из капитана корабля в хозяина зверинца. Сменил красный комбинезон звездолетчика на белый полотняный костюм, бороду сбрил, превратился в типичного айпинца. Стал даже сомневаться, увижу ли еще когда-нибудь Землю и не приснилась ли мне «Хризантема». Совсем было приуныл, едва Сигизмунду завидовать не начал, да стали тут в мой зоосад айпинцы заглядывать. Кто приходил, чтобы чадам своим слониху со слоненком показать, а кто и со мной парой слов переброситься.

Да… Стал я хозяином зоосада. А уж сколько забот мне эти самые звери доставляли! — Звездный Волк охватил волосатыми лапами свою многострадальную голову и возвел очи горе. — Куницы, лисицы, бегемоты, один крокодил чего стоил! У каждого свой режим, своя диета… Вот пчелы, например, ну какой из меня пасечник? Пришлось их вместе с осами на цветочные поля выпустить — может, приживутся? И прижились.

Выпустил я их и думать об этом забыл, поважнее дела были. А как-то раз иду к своему зверинцу и вижу: кто-то в парке в высокой траве барахтается. Подошел поближе — тахильд, рыженький такой, плюгавенький, он за мной давно уже наблюдал. Извивается весь, как червяк, шею трет. Потом затих, заулыбался блаженно, только руки и ноги судорожно подергиваются. Что такое? Осмотрел пострадавшего — оказывается, оса его укусила. Видели вы, чтобы человекообразные от осиных укусов в обморок падали? Нет? Я тоже. Тут у меня и появилась мысль: а нельзя ли тахильдскую аллергию на ос как-нибудь использовать?

Айпинцы — народ мирный, тихий, но и они уже изъявлять недовольство начали, в группы стали организовываться. Еще бы! Своя планета, а носа из дома не высуни — чужие порядки, чужие законы. Слышали, наверное, как тахильды на оккупированных планетах себя ведут, рассказывать не буду.

Объединяться-то айпинцы начали, да только мало от этого было проку. Тахильды чуть что — машину специальную вызывают, и она всех недовольных вонючей жидкостью обливает. И довольных тоже, для профилактики. Какое уж тут недовольство, какое сопротивление, когда айпинцы и так еле дышат?

Но толковые ребята везде найдутся. Посоветовался я с ними насчет ос, провели мы кое-какие опыты и, представьте себе, придумали способ борьбы с тахильдами. Яд, который осы при укусе выделяют, для тахильдов сильнейшим наркотиком оказался.

Стали наши люди, то есть айпинцы конечно, появляться у тахильдов в казармах, суля им за весьма умеренную плату немыслимые наслаждения — коробочку, в которую оса упрятана. Сунул туда палец — несколько неприятных мгновений, а потом полдня блаженства.

На первых порах было трудно, опасались солдаты, но со временем поняли, что к чему, и дело наладилось. От рядовых цепочка потянулась к командирам. Попробовал один, сказал другому, появились у нас постоянные клиенты, а потом и без нас дело пошло. Секрет-то простой. И вскоре на улицах и площадях, везде, где были цветники, можно было встретить тахильдов, ловящих ос.

Тут высшее начальство издало приказ о запрещении и уничтожении ос. Все клумбы и газоны в городах мазутом залили, поля начали какой-то дрянью опрыскивать, — поздно: тахильды, чудеса исполнительности и послушания, уже вкусили запретный плод. Они перестали понимать, в каком мире живут; во всяком случае, тот, что грезился, нравился им больше реального. Туманные мечты оказались сильнее дисциплины и страха наказания. Приказы исполнялись кое-как, затем их вовсе перестали исполнять, и, наконец, настал момент, когда начальство прекратило их отдавать. Тогда-то и выступили группы Сопротивления.

Да, так все и произошло, без выстрелов и кровопролития. Айпинцы, сменив тахильдов на станциях связи, продолжали посылать блистательные отчеты командованию эскадры, до тех пор пока к Айпе не подошел корабль Космического Патруля. Между айпинцами и землянами начались переговоры, и отряд звездолетов, направленный тахильдами на Айпу, после того как связь с эскадрой прервалась, вынужден был отбыть ни с чем.

Звездный Волк ухмыльнулся и распушил пятерней смоляную бороду, придававшую его лицу людоедское выражение.

— Вот, пожалуй, и всё о насекомых. Я отношусь к ним с куда большим уважением, чем, скажем, к гориллам. Особенно к осам. Правда, когда я улетал с Айпы, их там развелось слишком много, но…

— А откуда там взялся Патруль? Ты же не мог его вызвать, если «Хризантема» была уничтожена?

— И как тебе удалось вернуться назад?

— Где зоопарк?

— Зачем тахильды захватили Айпу?

И без того широкое лицо Звездного Волка расплылось в улыбке. Он наслаждался вниманием к своей персоне, и я невольно подумал, что тщеславие временами затмевает в нем все присущие ему добродетели.

— Не могу вам сказать, зачем тахильдам понадобилась Айпа. Когда я улетал на одном из их звездолетов, этот вопрос как раз обсуждался учеными мужами планеты, но пленные к тому времени еще не совсем пришли в себя и толком ничего сообщить не могли. Как только тахильды лишились ос, у них началась страшная депрессия. А зоопарк пришлось оставить айпинской детворе, за что мне и намылили шею в Управлении. — Звездный Волк шутливо потер свой мощный загривок. — Патруль встретил меня на границе Солнечной системы, и мне едва удалось объяснить, кто я такой и почему прилетел на чужом корабле.

Выбрав с подноса крупное вишнеяблоко, Звездный Волк впился в него зубами и, блаженствуя, откинулся на спинку кресла, предоставив нам переваривать услышанное.

Как всегда, кто-то верил ему безоговорочно, кто-то сомневался в достоверности деталей, а кто-то пытался сопоставить рассказанное с официальной версией замирения с тахильдами. Однако уличить рассказчика во лжи не пытался никто. Здесь собрались люди, хорошо знавшие Звездного Волка, которые понимали, что дыма без огня не бывает. Даже если дело было и не совсем так, как рассказал Рэд, то что-нибудь подобное все же имело место. Я слышал от него и не такое. Причем удивительно, но Рэд, сколько я его помню, никогда не искал приключений. Они сваливались на него сами и, мне кажется, удовольствия ему не доставляли, разве что когда он рассказывал о них своим друзьям.

Внезапно наш обмен мнениями был прерван недовольным выкриком:

— Позвольте, но ведь это сказки! Это же совершенно не научно!

В углу комнаты стоял сухощавый человек с невыразительными чертами лица. Уши его пылали, в руках он сжимал коробочку диктофона.

— Кто это? — недоуменно поднял брови мой сосед слева, одетый в желтый комбинезон пилота Приземелья.

— Не знаю, — пожал я плечами, — но уверен, что если бы Рэд так открыто не тешил свое тщеславие, ему бы и в голову не пришло выступать с опровержением.

Звездный Волк между тем радостно улыбнулся:

— Замечательно! Не перевелись еще Фомы неверующие! Без них просто невозможно достойно завершить рассказ!

Он фыркнул, и задремавший было на его коленях кот подпрыгнул и метнулся к дверям. Звездный Волк поднялся и пошел к длинным, во всю комнату, стеллажам, заваленным всякой всячиной.

— По-айпински вы вряд ли читаете, но все же я надеюсь, что это рассеет ваши сомнения. — И он протянул усомнившемуся небольшой диск, размером чуть меньше ладони. Все присутствующие сгрудились вокруг, заглядывая друг другу через плечо. Я тоже подобрался поближе к доказательству. Это была медаль, выполненная из блестящего белого металла. На одной стороне ее в кольце непонятных значков было крупное изображение осы, на другой — профиль Звездного Волка.

Ожерелье

Когда я вылез из моря, Звездного Волка уже окружила толпа почитателей. Загорелые тела образовали плотное кольцо, отгородив от меня полотенце, сифон-холодильник с газированной водой и пеструю подстилку.

Лежать на голых камнях неприятно, но пробираться к Звездному Волку я не стал. Незачем привлекать внимание к моей скромной персоне, да и Рэд не любит, когда его прерывают.

— Знаю ли я, что такое эффект Бурова? — вопрошал между тем мой товарищ субтильную белокурую девушку, загоревшую настолько, что ее кожа стала значительно темнее волос. — Знаю, если вы подразумеваете историю с ожерельем. Еще бы мне ее не знать!

Звездный Волк разразился хохотом, от которого слушатели содрогнулись.

— А вот знаете ли вы, что если бы не я, никакого ожерелья, возможно, и не было бы? И неизвестно, что дарили бы женихи своим невестам в знак пламенной любви.

Тотчас раздались голоса, требующие разъяснений, и Звездный Волк начал рассказ.

— Вряд ли вы помните, при каких обстоятельствах Буров оказался на орбите Зейры, а дело было так. «Прима» шла к этой планете, чтобы высадить экспедицию, но когда Буров ушел в первый поиск, нас вызвали на Эксперимент. Исследования пространственно-временной постоянной, которыми занимались физики, показали, что надо срочно эвакуировать людей с этой планеты. Времени у нас не оставалось, и Гальцев, капитан «Примы», принял решение идти к Эксперименту, не дожидаясь возвращения Бурова. Чтобы Степану было не одиноко дожидаться «Викинга», который должен был пройти мимо Зейры через три недели, Гальцев предложил оставить на автоматическом маяке одного из команды. Был брошен клич, и первым добровольцем оказался я.

Честно говоря, Бурова я почти не знал, и двигали мной исключительно корыстные побуждения. Во-первых, капитаном на «Викинге» был мой старинный приятель, а во-вторых, мне страшно надоел Гальцев. Пользуясь тем, что «Незабудка» стоит на ремонте, он не упускал случая назвать меня экс-капитаном и пошутить по поводу моей незавидной участи. Иногда это у него получалось, но подобные шутки надоели мне еще в те времена, когда, собственноручно уничтожив «Хризантему», я вынужден был болтаться по чужим кораблям. Кроме того, у меня вообще аллергия на людей, хохочущих над собственными остротами.

Словом, когда Буров вернулся из поиска, он обнаружил на орбите лишь автоматический маяк и меня на нем. Конструкторы не предусмотрели на маяке жилых помещений, и потому я был рад Бурову. Он при виде меня тоже обрадовался, но, узнав, что «Прима» ушла на Эксперимент, помрачнел и, поразмыслив, во всеуслышание проклял пространственно-временную постоянную и всех, кто тратит время на ее поиски.

Каждый звездолетчик время от времени проклинает ее в душе, сколько раз мои собственные планы рушились из-за необходимости совершить внеочередной рейс на Эксперимент, но чтобы клясть ее вслух — это уж слишком! Я сделал Степану замечание, и, как потом выяснилось, напрасно, потому что вместо трех недель мы просидели на орбите Зейры два года. Сами понимаете, находиться столько времени на одном боте с человеком, которому сделал замечание, не очень приятно.

Виноваты во всем были эти ребята с Эксперимента. Они как-то неудачно проткнули пространство, и Зейра вместе с дюжиной других планет попала в пространственный кокон. Объяснить это явление довольно сложно, однако важно другое: пока образовавшийся кокон не рассосался, добраться до нас было нельзя.

Ну, если уж вас так интересует, что это за кокон, я попытаюсь объяснить. Поранили вы себе, например, руку, начинает она подживать, и на месте пореза появляется твердый рубец, этакое уплотнение ткани, которое черта с два проколешь или порежешь. Вот и там возникло подобное уплотнение пространства, а мы оказались внутри него.

Но тогда мы об этом не догадывались. Приемной аппаратуры межпланетного действия у нас не было, и мы не особенно удивились, когда в назначенный срок «Викинг» не пришел: ведь это экспедиционный корабль, а не рейсовый. Ожидая его со дня на день, мы обрабатывали результаты вылазки Бурова на Зейру, вели наблюдения с орбиты — в общем, были заняты делами.

Однако месяца через полтора, когда работы были завершены, мы всерьез приуныли. Жизни нашей ничто не угрожало, системы обеспечения функционировали нормально, и мы не сомневались, что рано или поздно корабль за нами пришлют, но заниматься до его появления было решительно нечем — десантные боты, как вы знаете, мало приспособлены для проведения досуга.

Чтобы как-то скоротать время, мы вылизали бот до зеркального блеска, проверили и отремонтировали все, что нуждалось и не нуждалось в проверке и ремонте, и стали придумывать себе развлечения. Писали стихи, рисовали, изготовили массу различных игр, начиная с современных, вроде финиш-фант, и кончая старинными шахматами и нардами. Даже в крестики-нолики пробовали играть, но все это нам быстро надоело, да и силы были слишком неравны. Взять хотя бы шахматы… — И тут Звездный Волк сделал небольшое отступление по поводу своего непревзойденного умения играть в шахматы. — Итак, мы изрядно надоели друг другу, а потом Степан вспомнил, что я когда-то сделал ему замечание, и отношения наши стали совсем скверными. Мы разошлись по каютам и начали придумывать, чем бы еще заняться.

Именно тогда Степану и пришла в голову мысль сделать своей жене ожерелье из зеленых камней, подобранных на Зейре. Собирая образцы минералов, он взял вместо положенных по инструкции одного-двух десятка два — для себя. Буров не представлял, что будет с ними делать, но удержаться не смог. Камни были действительно красивы и производили странное впечатление. Казалось, держишь в руках кусочек южного моря — что-то живое и теплое. Когда свет падал под определенным углом, внутри них будто пробегали темные волны. В зависимости от освещения менялся и их цвет — от сине-черного, фиолетового, до светло-салатного. Впрочем, вы, наверно, видели эти камни и сами заметили, как завораживающе они действуют.

Камешки, набранные Буровым, были небольшие, размером со сливу, не чета глыбе, выставленной в Музее минералогии. Сначала Степан принялся обрабатывать их вручную, но вскоре понял, что так ему придется лет десять трудиться над ожерельем, и, переборов себя, обратился ко мне с просьбой помочь ему сделать примитивный станочек. Средств в нашем распоряжении было мало, и станочек вышел и впрямь примитивный, но лучше такой, чем никакого.

Почти два года Буров работал над ожерельем. Грубо обточив камни на станке, он потом доводил их вручную, вырезал узор, соответствовавший, на его взгляд, рисунку, который угадывался в заготовке, шлифовал их. Работа была кропотливая, и я не раз поражался его терпению, тем более что занятие это казалось мне бессмысленным. На Земле, на любой обжитой планете или космической станции все это можно проделать за несколько часов, ну пусть дней.

Мнение свое я, естественно, держал при себе, на второй год заточения мы стали очень вежливы и внимательны друг к другу, в таких условиях иначе просто не выжить. Да. Так вот, когда «Олень» принял нас на борт, ожерелье было закончено, и Буров очень им гордился.

К тому времени мы изрядно соскучились по Земле, Степан чуть не вслух грезил о жене, а я — о «Незабудке». Словно кузнечики, прыгали мы с корабля на корабль, с одной планеты на другую, пока наконец я не узнал на Луне, что «Незабудка» уже вышла из дока и отправлена в рейс. Весть была тяжелая, и я отправился в Управление, чтобы выяснить свою дальнейшую судьбу. Степан поначалу хотел идти вместе со мной, за компанию, так сказать, но в последний момент раздумал и остался ждать пассажирский корабль на Землю.

Известие, поджидавшее его на планете, было во много раз хуже того, что сообщили мне о «Незабудке». Жена Степана заболела спунсом. Вы знаете, что это такое. Вера была в числе тех двадцати человек, которые заболели при обследовании старинных складов биологического и химического оружия, оставшихся от эпохи Разоружения…

Звездный Волк сделал паузу, посмотрел на мирное, залитое солнцем море, на далекие белые паруса, напоминавшие птиц.

— Да, редко бывают такие неудачные возвращения, — продолжал он, нахмурившись. — О несчастье, случившемся с Верой, Степан узнал в информатории Космопорта и, взяв гравилет, полетел в санаторий «Серебряный мыс», куда была помещена его жена.

Весь путь гравилет шел на предельной скорости, и все же дорога заняла часов пять. Конечно, Буров мог воспользоваться скоростным транспортом, но ему никого не хотелось видеть. Люди жили своей обычной жизнью, куда-то спешили, смеялись, делились новостями, спорили, но им не было дела до Веры, и потому Бурову не было дела до них. Он знал, что для спасения его жены и других больных делается все возможное и невозможное, понимал, что страдания двадцати человек не могут и не должны лечь тенью на всю планету, однако горечь и гнев помимо его воли росли, туманили мозг. Горечь от того, что миллиарды людей живут и будут жить как ни в чем не бывало, даже когда Веры не станет. Гнев на Совет Безопасности, не проследивший за тем, чтобы были приняты эффективные меры для охраны жизни и здоровья людей. Гнев на обезьяноподобных предков, которые так изгадили планету, что до сих пор археологическим командам безопасности хватает работы. Мало того, что АКБ ведут поиски на Земле и околоземных орбитах, — Вера рассказывала, что ее коллеги недавно трудились даже на Луне.

Но сильнее горечи и гнева в эти минуты и часы были ненависть и презрение, которые Буров испытывал к самому себе. Не его дело — судить предков и критиковать работу Совета Безопасности, в конце концов предки сохранили Землю, а в Совете сидят люди, и они могут ошибаться. Но как получилось, что он, мужчина, жив и здоров, а жена его умирает?

Вера была еще жива, болезнь удалось блокировать, замедлить ее течение, но даже неспециалисту было ясно, что это не решение вопроса. Стимуляция организма облучениями, вливаниями и еще целым комплексом мер, о которых Буров имел самое смутное представление, могла некоторое время поддерживать жизнь Веры, но как долго? И разве можно такое существование назвать жизнью?

Буров знал, что археологи-чистильщики и раньше умирали от спунса и что работа в АКБ считается едва ли не самой опасной на Земле, но не придавал этому значения. Он до сих пор не мог понять, нет, поверить, что на Земле человеку может что-то угрожать. И вот теперь он, десантник, жив и здоров, а его жена умирает…

Буров не видел ни веселого разлива зелени под гравилетом, ни волшебных зеркал озер, ни плавного парения птиц, уступавших ему дорогу. Он очнулся, только оставив позади белые купола Светогорска, когда до санатория осталось совсем немного. Очнулся и понял, что, как бы ни хотел он сейчас видеть Веру, являться в таком состоянии в санаторий нельзя.

Вдалеке показались коттеджи «Серебряного мыса», блеснула гладь гигантского озера, и Буров дал гравилету команду спускаться.

Он не успел переодеться в Космопорте и так и остался в мятом, стального цвета комбинезоне, резко выделявшемся на фоне молодой зелени. Насколько позволяла высокая, по колено, сочная трава, он широко шагал вперед, не разбирая дороги, и оставлял после себя борозду примятых стеблей, полегших под тяжелыми башмаками. Лугу не было конца, и медовые запахи становились все сильнее, смывали горечь, гнев и обиду на судьбу.

Он шел долго, и перед его глазами плыли яркие звездочки полевых цветов, белые пушистые облака и густо-синее небо. Потом он заплакал, и слезы закрыли от него мир, слышно было лишь сочное жужжание пчел над цветами…

Когда Буров подошел к зданиям санатория, в руках у него был ворох полевых цветов. Встречные, видя их, улыбались, но тут же гасили улыбки, пораженные несоответствием веселости цветов и жестким выражением лица мужчины…

Врач, следовавший за угрюмым десантником, не знал, что делать. Он не хотел допускать его к больной, ей могло повредить волнение встречи, но и задержать пришедшего не решался. Несколько раз он пытался остановить мрачного посетителя, но тот не обращал внимания на его робкие призывы. Так они и шли друг за другом по длинным безлюдным коридорам, и от цветов по серебристым, без единой пылинки стенам разбегались радужные блики.

Ожидая, когда больная проснется, Буров стоял, может, час, а может, больше. Он молча всматривался в ее лицо и не мог его узнать. Он был поражен, раздавлен видом лежащей перед ним женщины. Это была не его жена, не та веселая и бесстрашная Вера, которую он знал и любил и от смеха которой, казалось, и камни начинали улыбаться. Мир рухнул, от него осталось только призрачное чужое лицо на голубоватой ткани медицинского ложа-саркофага.

Вера открыла глаза и теперь смотрела на мужа ничего не выражающим взглядом.

Буров шагнул вперед, и букет, который он до этого инстинктивно прижимал к груди, яркими звездочками рассыпался по серебристому покрывалу.

Коснулось больной дыхание весны, проникшее в стерильные стены вместе с цветами, их яркая окраска разбудила ее сознание или голос близкого человека разогнал туман перед глазами — как бы то ни было, Вера узнала Бурова. И ее слабое, изможденное тело потянулось ему навстречу.

Великан склонился над Верой. Что-то сказал; она видела, как шевельнулись его губы. Протянул к ней руки, громадные, как на фресках Сикейроса, и из этих рук стали падать цветы. Они падали тихо и долго и, казалось, будут падать вечно. Но вот поток цветов кончился, лицо великана приблизилось, словно его увеличил экран визора, и Вера узнала своего мужа.

«Вернулся. Живой».

Она рванулась к нему.

Врач, неслышно подошедший к Бурову, с ужасом смотрел, как на стерильное покрывало в помещении, где даже воздух подвергается специальной обработке, падали цветы. На некоторых стебельках еще оставались прилипшие комочки земли. Глаза больной широко раскрылись, и она чуть заметно шевельнула головой. Врач сделал шаг вперед.

В комнате мягко загудело, по коридору зазвенели бархатистые колокольчики, пахнуло озоном. Глаза больной стали тускнеть, она сжалась и словно уменьшилась, начала растворяться под невесомым покрывалом.

Врач схватил Бурова за рукав комбинезона и потянул к двери. Десантник словно окаменел.

«Да что же вы, не понимаете?! Вы же убьете ее! Быстрее!» — шепотом прорычал врач.

Буров шагнул за ним, но остановился, что-то вспомнив. Он вытащил из нагрудного кармана ожерелье, склонился к жене, слегка приподнял ее голову и застегнул украшение на груди.

Потом они бежали по коридорам, в ушах стоял несмолкаемый звон колокольчиков, и крохотные иголочки впивались в тело.

«Быстрее! — шипел врач. — Быстрее! Облучатель включен!»

«Простите», — сказал Буров, когда за ними закрылась третья дверь и врач прислонился к ней спиной, вытирая пот со лба.

«Идиот! Нате вот, съешьте…» — И он протянул на ладони несколько желтых шариков.

Звездный Волк надолго замолчал, а слушатели беспокойно задвигались.

— Я немного отвлекся. Вас, конечно, интересует само ожерелье, — улыбнулся рассказчик, заметив недоуменные переглядывания слушателей. — Еще немного, и я до него доберусь. Но прежде хотелось бы сказать несколько слов об Андрее Владимировиче, лечащем враче Веры Буровой.

Человек он замечательный, но, как и у всякого человека, есть у него свои недостатки. Одним из них является преклонение перед порядками, установленными в медицинских учреждениях. В этом я убедился во время полуторачасовой беседы, когда пытался доказать ему, что Буров за два года пребывания на орбите Зейры едва не свихнулся от тоски по жене и теперь, не увидев ее, сам может запросто попасть в больницу. Мои доводы не подействовали на Андрея Владимировича, и только вид самого Степана, появившегося в санатории в разгар наших препирательств, поколебал его уверенность в универсальности предписаний о допуске посетителей к больным. Выглядел Буров скверно, и все же, если бы я предварительно не «обработал» Андрея Владимировича, тот вряд ли провел бы Степана к Вере.

Увидев Бурова, Андрей Владимирович поспешил ему навстречу, успев посоветовать мне немедленно вызвать в «Серебряный мыс» кого-нибудь из его друзей. Мне кажется справедливым делить с товарищами не только радость, но и горе, и потому я не замедлил воспользоваться советом врача. Сделать это было нетрудно, за два года мы со Степаном достаточно узнали о жизни друг друга. Позаботившись о том, чтобы Бурова, когда он выйдет от Веры, ждал целый отряд телохранителей, я решил заняться устройством своих дел. Ребята из Управления, которые оповестили меня о болезни Веры и подбросили на Землю, предупреждали, что дел у них здесь часа на четыре и если я не хочу возвращаться пассажирским, то должен торопиться. Судьба «Незабудки» еще не была решена, и мне, естественно, не хотелось терять время на рейсовом корабле. Кроме того, я считал, что мы со Степаном уже изрядно надоели друг другу и лучше мне не попадаться ему на глаза. «Серебряный мыс» я покинул в твердой уверенности, что никогда больше не увижу ни Андрея Владимировича, ни санаторий.

Вспомнил я об Андрее Владимировиче через три месяца, узнав, что жена Бурова не только жива, но и поправляется. Факт поразительный, особенно если учесть, что совсем недавно ее состояние было очень тяжелым, а остальные пострадавшие все еще находятся в закукленном состоянии. Еще больше я удивился, услышав байки о волшебном ожерелье, привезенном Буровым с Зейры. Все знают, что пилоты и техники, готовящие корабли к полетам, народ суеверный и чушь порой плетут несусветную, так что значения я этим сказкам не придал. Однако время до возвращения «Незабудки» у меня было, и я решил посетить «Серебряный мыс» и узнать, что там происходит на самом деле.

Андрей Владимирович, с которым я предварительно связался по фону, встретил меня в парке санатория и, предупредив, что времени у него мало, предложил приступить к изложению моего дела.

«Вам, без сомнения, известны легенды, появившиеся в связи с тем, что Вера Бурова начала поправляться, — начал я. — Причину этого усматривают в целительном действии, которое оказывает ожерелье, привезенное Степаном Буровым с Зейры».

Я сделал паузу, давая возможность собеседнику сказать, что он думает по этому поводу, но Андрей Владимирович молчал.

«На Зейру отправилась экспедиция Гальцева, и мне доподлинно известно, что вместе с прочим оборудованием на корабль доставлено несколько камнерезных агрегатов. Ребята хотят наделать ожерелий из зеленых камней Зейры».

Андрей Владимирович, высокий приятный мужчина, похожий на молодого Дон-Кихота, улыбнулся:

«Ну что ж, пусть делают, если досуг есть».

Я, честно говоря, ожидал другой реакции и несколько опешил.

«Да, но ведь работать над ожерельями они собираются не из любви к ювелирному делу, а чтобы помочь больным спунсом».

«Угу, — кивнул врач. — До меня доходили слухи о лечебном эффекте ожерелья Бурова».

«Ну и как вы считаете?..»

«Что же тут считать? Не вы первый об этом спрашиваете. Думаю, что сами по себе камни, из которых сделано ожерелье, никакими особыми свойствами не обладают, — во всяком случае, наличие таковых на доступном нам уровне приборами не обнаружено. А причин выздоровления, а лучше сказать, улучшения состояния Веры Буровой, может быть несколько. Прежде всего появление любимого человека, которого она очень ждала и за жизнь которого имела основания беспокоиться. Затем сам Буров мог каким-нибудь образом воздействовать на организм больной, случаются всякие экстрасенсорные влияния. Крайне редко, но случаются. Живет себе человек, ничем от других людей не отличается, а в критической ситуации… Сами знаете, бывает».

Я согласился, в критических ситуациях всякое бывает.

«Наконец, но это уже моя собственная гипотеза, вещи могут обладать некими неизвестными нам положительными свойствами, если создатель вложил в них душу. Ну, я не знаю, может, не душу, а любовь, сердце, талант, называйте как хотите», — поторопился добавить Андрей Владимирович, взглянув на меня.

«И если я прав, вряд ли изделия тех, кто улетел на Зейру, будут идентичны ожерелью Бурова. Ваши ребята, конечно, наладят массовое, автоматическое производство — засыпал камушки в агрегат и через двадцать минут получил готовый продукт. Но лечить эти ожерелья не будут. Их сделают без затраты сил создателей, в них не вложат частицу жизни, частицу души, и потому они будут всего лишь красивыми безделушками. Вы ведь сами говорили, что Буров работал над своим ожерельем два года…»

Мы шли по парку и неторопливо разговаривали, то есть говорил в основном Андрей Владимирович, а я слушал. Ветер разорвал и разогнал облака, и небо казалось драгоценным камнем, помещенным в причудливую оправу из еще не облетевшей листвы. Мы беседовали об ожерелье, о спунсе, о том, когда врачи думают приступить к лечению других пострадавших и есть ли надежда на успех. Андрей Владимирович охотно отвечал на мои вопросы, когда они возникали, но мне все время казалось, что он что-то недоговаривает. И тогда я применил недозволенный прием.

Тут Звездный Волк улыбнулся и подмигнул белокурой девушке.

— Вас как будто удивило, что я так пространно описывал путь Бурова к санаторию и его появление там? Но это не моя фантазия, все было именно так. Откуда я это знаю? А вот знаю. Вы ведь не спросили меня, чем я занимался в то время, как Буров точил свое ожерелье. А я делал вещь довольно интересную — психофазосовместитель. Для простоты я назвал его синтезатором образов. Вы о нем ничего не слышали, потому что Комиссия по изобретениям сочла целесообразным и этически возможным применять его лишь в очень редких случаях. Но тогда я еще только испытывал свое изобретение и ни о каких комиссиях не помышлял, потому, не задумываясь, и использовал его в санатории. Мне казалось, что если я смогу оказать Степану хоть какую-то помощь, то рассуждать о том, удобно или неудобно пользоваться прибором, будет просто бессмысленно.

Да и вообще полезность этого изобретения не вызывала у меня сомнения: прибор, способный читать мысли, для врачей и ветеринаров вещь незаменимая. Хотя, если быть точным, мысли читать при помощи синтезатора образов нельзя, потому что мыслим мы чаще всего не фразами, а образами. Вот эти-то образы, используя психофазосовместитель, и можно проецировать на мозг исследователя.

Прибор этот, размером не больше кулака, лежал у меня в кармане и во время разговора с Андреем Владимировичем. Мне ничего не стоило покрутить ручку и настроиться на его мозг, что я и сделал. Сначала я ничего не мог понять из тех отрывочных образов, что возникли перед моим внутренним взором, но потом кое-что стало проясняться.

Мы шли по парку и о чем-то разговаривали — это был первый, реальный план. На втором плане возникла большая комната, наполненная светло-серыми приборами. Я — то есть не я, а Андрей Владимирович стоял около дозирующей установки, ожидая, когда очередная партия препарата будет развешена и запакована. Словно чувствуя мое нетерпение, огоньки на приборной панели перестали мигать, секретный щиток сдвинулся, и готовые ампулы одна за другой заскользили по желобу.

Второй план смазался, а потом я увидел себя входящим в палату Веры Буровой. Крышка ложа-саркофага отъехала в сторону, в ладони у меня оказалась одна из ампул. Я прилепил ее на руку Вере чуть повыше локтя, проследил, чтобы лекарство всосалось под кожу, и снял пустую скорлупку. Перед глазами побежали ряды формул, и я очутился в операторской, смежной с палатой. Там я проверил показания приборов, готовность облучателя, работу самописца, фиксирующего малейшие колебания в состоянии больной, и подошел к стерилизатору, похожему на большой аквариум. Здесь все было в порядке и в проверке не нуждалось, но я не мог отказать себе в удовольствии полюбоваться изумительным цветом камней ожерелья, лежащего в желтоватом растворе.

«…Мне нравится легенда об ожерелье, но главным в ней, мне кажется, все-таки должен быть человек, а не холодные камушки. С какой бы далекой планеты они ни были привезены», — вернул меня в парковую аллею голос Андрея Владимировича.

Я согласно кивнул, мы подошли к выходу из парка, и, поскольку ничего больше Андрей Владимирович говорить не собирался, я поблагодарил его за содержательную беседу. На языке у меня вертелся вопрос: зачем врачу понадобилось сочинять сказку про ожерелье, место которому он отвел не на шее больной, а в стерилизаторе, — но я промолчал. В конце концов, я сам иногда люблю подбавить тумана для выразительности. — И, уставившись вдаль, Звездный Волк начал мерно поглаживать свою замечательную бороду.

— Да-а-а… — растерянно протянул длинный парень с черными и прямыми волосами до плеч. — Вот, значит, как на самом деле было… Я знал, что других чистильщиков вылечили сепаратином-14, но был уверен, что Буровой помогло именно ожерелье.

Остальные слушатели тоже смотрели на Звездного Волка с неодобрением, они были разочарованы.

— Значит, все привезенные с Зейры ожерелья — никому не нужные побрякушки? — спросила белокурая девушка, отодвигаясь от Звездного Волка.

— Ну почему же ненужные? Красивые ювелирные изделия, женщинам нравятся, мужчинам тоже — смотрят на них и глаз оторвать не могут. А положительные эмоции чем не лекарство? Впрочем, что это мы всё про ожерелья да про ожерелья? Давайте я вам лучше свой синтезатор образов продемонстрирую. Где-то здесь должен быть желтый портфель…

Портфель нашелся сразу, и все же, когда Рэд достал из него небольшую коробочку, похожую на фон связи, ни одного человека рядом с нами не осталось.

— Куда это они разбежались? — поднял на меня удивленные глаза Звездный Волк.

— Кому хочется, чтобы его мысли, пусть даже самые благородные и в виде образов, становились достоянием других? — спросил я, тоже испытывая великое желание куда-нибудь улизнуть.

— Но почему никто не захотел понять принципы работы прибора, если уж не воспользоваться им? Казалось бы, юношеская любознательность…

Я пожал плечами. Никогда не замечал за Рэдом припадков наивности.

— Хм… Значит, Комиссия правильно решила не давать хода моему изобретению.

— А ты сомневался?

— Сомневался. Но не настолько, чтобы утаить один из приборов для корыстных целей, — усмехнулся Рэд, заметив, что я с опаской поглядываю на маленькую коробочку в его руке. — Это обычный фон связи.

— Понятно, — сказал я с сомнением.

— Ну да, мне захотелось проверить выводы Комиссии и заодно разогнать почтенную публику.

— Зачем? — удивился я, зная, что мой друг любит потешить свое тщеславие.

— Затем, что я уже перегрелся и сейчас самое время пойти поплавать. Ведь мы сюда ради этого пришли? Кроме того, мне сегодняшняя публика не понравилась. Ну, идем?

Мы направились к пенной полосе прибоя.

— Они не понравились мне потому, что никто не спросил, по какой причине сепаратин начали давать именно Вере. Кстати, не сепаратин-14 — его тогда еще не было, — а сепаратин-11.

— Наверно, сразу не сообразили спросить.

— Молодежь должна соображать сразу. Это мне или тебе простительно… — недовольно проворчал Рэд.

На мой взгляд, к умудренным жизнью старцам нас причислять еще рано, но вместо того, чтобы спорить по этому поводу — а поспорить Рэд ой не дурак, — я спросил:

— Так почему же действие лекарства проверяли именно на Буровой?

— Ей неожиданно стало лучше. Лучше, чем всем остальным больным. Чтобы сломить болезнь, необходим был небольшой толчок.

— Значит, ожерелье все же подействовало?

Я так и не понял, то ли гул прибоя заглушил мой вопрос и Звездный Волк его не услышал, то ли он посчитал излишним ставить точку над «i» своим ответом. А может, толком и сам не знал, пора ли ее ставить.

Отшельник

— Ты никогда не удивлялся тому, что на Земле теперь почти нет лысых?

Я пожал плечами.

— Наверно, изобретено средство, предотвращающее облысение или восстанавливающее волосяной покров. Не думал над этим вопросом. И потом, почему же нет? Я видел…

— Увидеть лысого теперь можно крайне редко, а раньше их на Земле было великое множество. Ну, раз ты этим вопросом не интересовался, то о панцироносцах, наверно, не знаешь.

— Погоди, погоди, что-то знакомое…

Я попытался вспомнить, где мне приходилось слышать это название, но не смог. Непонятно, с чего это Звездный Волк заинтересовался лысыми, сам он, кажется, на недостаток волос никогда не жаловался, шевелюра у него дай Бог всякому.

— Ладно, не мучайся. Панцироносцы — это животные, похожие на земных муравьедов, только одетые в броню, они водятся на второй планете Фи-17. Сама-то планета ничем, кроме бесконечных пустынь, не примечательна, но панцироносцы заинтересовали ученых, а потом и широкую общественность. Из их жира впервые было получено эффективное средство, восстанавливающее рост волос. На планете поставили Базу, и в течение ряда лет ее сотрудники занимались добычей жира этих животных, одновременно работая над созданием препарата, способного его заменить. Раз в год на планету, названную каким-то шутником Нелысью, прилетал корабль, доставлял почту и забирал готовую продукцию. Со временем заменитель жира панцироносцев был найден, и планета опустела.

Рэд с беспокойством взглянул на Гастель и, кивнув на прозрачную стену с плывущими в глубине цветными фигурами, попросил:

— Не мог бы ты поставить что-нибудь более спокойное?

— Сейчас.

Стараясь не выказать своего удивления, я щелкнул переключателем, расположенным в подлокотнике кресла.

Оранжево-зеленая гамма стены изменилась на желто-голубую, скорость движения цветных фигур уменьшилась, формы их стали мягче.

— Спасибо.

Звездный Волк еще раз украдкой взглянул на Гастель, пошевелил мощными плечами и откинулся на спинку кресла.

— Я так подробно рассказываю про Нелысь потому, что примерно год назад меня вызвали в Управление и предложили слетать на эту планету. Оказывается, химики, изготовившие заменитель жира панцироносцев, поторопились. По прошествии времени выяснилось, что у некоторых людей, использовавших синтезированное средство, волосы опять выпали, тогда как препарат, изготовленный из натурального жира, рецидивов облысения не давал. Было решено продолжить исследования панцироносцев, и мне поручили привезти с Нелыси законсервированные запасы их жира, что были оставлены там за ненадобностью. Ты знаешь, Базы на покинутых планетах не демонтируют — нерационально.

Я кивнул.

— Сам понимаешь, я транспортник, извозчик, как нас называют, и маршрутов не выбираю — куда пошлют, туда и лечу, мне в общем-то все равно. Но это направление меня не порадовало: у каждого извозчика есть свои любимые грузы, трассы и районы. Еще меньше меня обрадовало известие о том, что на Нелыси сейчас живет и работает Отшельник. О панцироносцах ты не слышал, но об Отшельниках, по-моему, знать должен.

Я снова кивнул. Об Отшельниках — людях, по тем или иным причинам покинувшим Большой Мир, я, конечно, слышал. Тема эта неоднократно обсуждалась даже на Большом Совете, и хотя каждый раз возникали бурные споры, решение Совета оставалось неизменным: если человек стремится к одиночеству, не следует ему мешать. Вероятно, решение это было правильным, потому что большинство Отшельников рано или поздно возвращались к людям.

— Корнель Уоттер обосновался на Нелыси лет восемь назад, и у меня не было ни малейшего желания нарушать его одиночество. Я намекнул об этом в Управлении, но меня успокоили, сказав, что о предстоящем визите Отшельник предупрежден и возражений не имеет. Мне только необходимо взять для него кое-какие приборы и материалы. Если у меня есть желание, я могу ознакомиться со списком предметов, запрошенных К. Уоттером, если же такового не имеется, мне следует грузить «Незабудку» и отправляться на Нелысь.

Отшельники иногда сами прилетают за необходимой аппаратурой, и просьбы их обычно удовлетворяют, к тому же Бюро доставки уже запаковало все заказанное Уоттером в контейнеры и, значит, ничего особенного там быть не могло. Я переправил груз на «Незабудку» и стартовал на Нелысь.

Звездный Волк замолчал, уставившись в видеостену.

Я не узнавал своего друга. Начать хотя бы с того, что, долетев на обратном пути до Луны, он связался со мной, перед тем как лечь в пятичасовой карантин, и попросил встретить его на Земле. Уже это было ни на что не похоже — Рэд обожал неожиданности и норовил сваливаться на своих друзей и знакомых как снег на голову. К тому же встречающих и провожающих он терпеть не мог.

Внешне он, правда, почти не изменился, разве что с лица сошел загар и резче стали морщины, идущие от крыльев носа к углам рта, но было видно, что он чувствует себя не в своей тарелке. Казалось, он напряжен и растерян одновременно, словно что-то, с чем он справиться не в силах, гложет его изнутри. Впрочем, я не припомню задачи или ситуации, с которой Звездный Волк не справился бы.

Одно то, что, встретившись со мной в Космопорте, он категорически отказался от каких бы то ни было мероприятий, заявив, что хочет посидеть в тихом месте и надеется получить от меня дельный совет, было событием из ряда вон выходящим. Посидеть в тихом местечке! И это предлагает он, который от таких мест всю жизнь шарахался, как гроссмейстер от компьютера, и любое самое тихое место превращал в шумное! Да еще хочет получить совет, ха-ха! Я был свидетелем тому, как он охотно дает советы другим, но не слышал, чтобы сам он пользовался когда-нибудь чужими.

Наконец, что за девушку привез с собой Звездный Волк? Ради нее он прервал рассказ и попросил заменить свою любимую «бодрящую» светозапись «успокаивающей», а это говорит о многом. Раньше он подобную светопись не выносил, утверждая, что она годится только для слабонервных. Но Рэд — Ромка Стамов, позднее Роман Эдуардович, а еще позднее Звездный Волк — никогда не любил слабонервных, уверяя, что нервы в наш век — привилегия художников и композиторов.

Девушка была симпатичная — слов нет, и неудивительно, что, встретив ее, Звездный Волк изменил своей привычке заводить романы исключительно на Земле. Более того, она была не просто симпатичной, а красивой, и эта красота почему-то меня тревожила. Впрочем, настоящая красота и должна поражать.

Я взглянул на Гастель, молчаливо сидящую в кресле в противоположном углу комнаты и задумчиво потягивающую через соломинку фруктовый коктейль. Казалось, она забыла о нас, целиком занятая своими мыслями.

— Итак, я аккуратно посадил корабль на приготовленную площадку и стал ждать Уоттера, — продолжал Звездный Волк. — Минут через тридцать из-за песчаных барханов выполз неуклюжий, похожий на гигантскую черепаху вездеход и начал неслышно подкрадываться к «Незабудке».

Корнель Уоттер оказался высоким человеком лет пятидесяти, с могучим подбородком и темными бархатными глазами. Крепко пожав мне руку, он осведомился о том, как проходил полет, и предложил отправиться прямо на Базу, отложив разгрузку «Незабудки» на завтра. Мне не хотелось задерживаться на Нелыси, но я согласился. Я подумал, что, вероятно, Уоттеру будет приятно посидеть и поболтать со мной — все же он восемь лет живого человека не видел.

Пока вездеход медленно полз по рыжим барханам, Уоттер сообщил, что запасы жира панцироносцев сохранились великолепно и можно хоть завтра начать их погрузку. Он расспросил меня о Земле, хотя, как выяснилось, обо всех важных событиях был великолепно осведомлен благодаря передачам Всеобщего Информатора. Бодро начавшаяся беседа стала постепенно угасать, словно у Уоттера кончился завод, и, когда вдалеке показалось здание Базы, он совсем замолчал.

База, как я и ожидал, оказалась стандартным модулем из пяти этажей, рассчитанным на тридцать человек, этакая двояковыпуклая линза, опирающаяся на обод, плавно переходящий в восемь опорных колонн. Уоттер загнал вездеход по опустившемуся пандусу в ангар на первом этаже и пригласил меня в кают-компанию. Он старательно играл роль гостеприимного хозяина, но у него это выходило из рук вон плохо.

Мы поднимались по лестнице в жилой этаж, когда Уоттер сказал: «Вероятно, кое-что на Базе покажется тебе странным, но ты не удивляйся».

Фраза была непонятная. Впрочем, иного я от Отшельника и не ожидал и хотел уже ответить, что меня вообще трудно чем-либо удивить, но в этот момент мы подошли к кают-компании. Уоттер распахнул передо мной дверь, из комнаты донесся смех.

Я шагнул вперед и очутился в шумной компании, состоящей из шести женщин и пяти мужчин.

При моем появлении смех стих, из-за длинного стола поднялся стройный мужчина с лицом юного бога и провозгласил: «Пожирателю пространства, Топтателю космических дорог и Асу скоростных перевозок, именуемому Звездным Волком, ура!»

Все поднялись со стульев и хором закричали «Ура!».

Я опешил, попятился и тут же услышал шепот Уоттера: «Я ведь предупреждал тебя!» — и увидел его лукавый глаз. Делать было нечего, и, шагнув вперед, я громко поприветствовал всех присутствующих, пожелав им интересной работы, счастливой жизни и приятного аппетита.

Уоттер выступил из-за моей спины: «Вот и отлично! Официальная часть закончилась, можно садиться за стол».

Усадив меня в торце стола, сам он так стремительно направился к противоположному, что я не успел ничего спросить и сказать.

Разговоры, прерванные нашим появлением, возобновились. Я хотел прислушаться к ним, но ближайшие соседи засыпали меня вопросами о Земле, о полете, они подкладывали мне свежий салат, выращенный в местной оранжерее, угощали фирменным соусом, который готовят только на Нелыси, подливали синтезированные здешним агрегатом питания соки.

Девушка, сидящая по правую руку от меня и назвавшаяся Стиной, щебетала о протозондах, которые я должен был привезти для продолжения и успешного завершения ее работы, а мужчина слева, отрекомендовавшийся Виктором Савиным, убеждал помочь ему развернуть запасные энергоблоки, сетуя на то, что все сотрудники Базы — чересчур занятые люди.

Звездный Волк вздохнул, взял со столика диктофон и принялся крутить его в руках.

— Я был настолько удивлен этой компанией, что сначала подумал, уж не ошибся ли ненароком планетой, но окружающие с определенностью говорили, что это Нелысь. Потом я подумал, что, возможно, ошибся временем, — пилоты Дальнего Космоса любят пошутить на этот счет, и порой их шутки сильно смахивают на правду. Но меня здесь ждали — значит, и со временем все было в порядке. Тогда я предположил, что раззявы из Управления просто забыли мне сообщить, что Отшельник расстался с одиночеством и исследования на Нелыси ведет экспедиционная группа. Версия не такая уж дикая, если учесть, что порядка в нашем Управлении не было с момента его основания.

Спрашивать у соседей, в какой экспедиции они работают, было неудобно, разговор их подтверждал мою гипотезу, а детали всегда со временем проясняются. Однако два обстоятельства все же меня смущали: первое, что Уоттер не познакомил меня с присутствующими, а второе, что окружающие люди были очень уж красивы. Мужчины как на подбор широкоплечие, с мужественными правильными лицами и перекатывающимися под одеждой мускулами, женщины — женственны, изящны и обаятельны. Все как одна.

— Ну, знаешь… — попытался я прервать Звездного Волка, но тот махнул рукой, прося не перебивать.

— Знаю. Ты хочешь сказать, что все это — в порядке вещей, а я говорю: нет. И я это сразу почувствовал, но объяснить не мог.

Я перехватил его взгляд, брошенный на Гастель, и не стал спорить.

— Словом, я кое-как поддерживал беседу, разглядывая сидящих вокруг стола и пытаясь понять, почему они кажутся мне какими-то знакомыми и похожими друг на друга. Обед кончился, а я так и не пришел ни к какому выводу. Уоттер, подойдя ко мне, поинтересовался, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь, но видно было, что он спешит, и я не стал его задерживать. Глупо спрашивать, почему все здесь присутствующие напоминают мне кого-то и кажутся в чем-то похожими один на другого.

Соседка справа ушла, зато Виктор Савин вцепился в меня мертвой хваткой, и не оставалось ничего другого, как пойти помогать ему ставить запасные энергоблоки. Мы уже выходили из дверей кают-компании, когда к нам подошла девушка в ярко-алом сарафане и предложила показать мне Базу.

— Нет-нет, Раули, не отнимай у меня рабочие руки. Часа через два наш гость, конечно, воспользуется твоим любезным предложением, но не сейчас, — взмолился Виктор, и мы двинулись в энергоотсек.

Я откликнулся на его просьбу не только из-за естественного желания помочь, но и потому, что надеялся во время работы выяснить интересующие меня детали.

Возня с запасными энергоблоками заняла у нас не два, а пять часов — модель была устаревшая, и раньше мне с такой сталкиваться не приходилось. За это время я узнал, что на Базе работает две группы ученых: одна, которую курирует сам Уоттер, занимается исследованиями психодинамических процессов в мозге человека, вторая, под руководством Елизаветы Изгаровой, изучает проблему моделирования биологических структур. Обе темы были для меня все равно что китайская грамота, и я попросил Виктора рассказать о работе групп поподробнее. Но то ли сам он имел об этом смутное представление, то ли ему просто не хотелось говорить, но он посоветовал мне обращаться со всеми вопросами к самому Уоттеру или хотя бы к Раули, которая входит в его группу. Меня удивило, что на Нелыси занимаются такими специфическими вопросами, но обнародовать свое удивление я не успел.

Мы начали подсоединять новые блоки к существующей системе, и тут я обнаружил, что База не только полностью потребляет всю вырабатываемую энергию, но использует еще и солнечные накопители. То есть выходит, что двенадцать человек расходуют на свои исследования столько же энергии, сколько небольшой город на Земле. Это при самых скромных подсчетах. На вопрос, куда они девают такую прорву энергии, Виктор поморщился и буркнул, что энергоемкость экспериментов здесь никто не ограничивает, а он не уполномочен проверять работы Уоттера.

В общем, Виктор оказался не слишком разговорчивым собеседником, и о работах, ведущихся на Базе, я узнал мало. Хотя молчуном его тоже нельзя было назвать: он, например, сообщил, что родился в Северокурильске, работал на Скорпионе и что ему сорок лет, хотя на вид я бы больше тридцати не дал. Он охотно говорил обо всем, что не относилось к Базе, и это мне не понравилось. На мой взгляд, противоестественно, когда человек не любит говорить о своей работе. Значит, она ему или не по душе, или…

Звездный Волк выразительно помотал головой.

— Наконец запасные блоки были поставлены, и Виктор великодушно отпустил меня, сказав, что настройкой займется сам. Я тут же отправился к Раули и застал ее за какими-то записями, которые она при моем появлении отложила.

Девушка подтвердила свою готовность показать мне Базу, но я честно признался, что таких Баз видел не меньше сотни и сомневаюсь, чтобы эта могла меня заинтересовать. Мое нежелание осматривать Базу огорчило Раули, но она все же согласилась пойти со мной на пятый этаж в оранжерею и просто поболтать «за жизнь».

«Желание гостя — закон», — улыбнулась она, но улыбка вышла растерянная и жалкая.

Я тут же начал восхищаться ее красотой…

Я покосился на Гастель. Звездный Волк заметил это и, широко улыбнувшись, продолжал:

— Я тут же начал восхищаться ее красотой и спросил, почему население Базы состоит сплошь из одних красавиц и красавцев, ведь не может такое совпадение быть случайным. Раули потупила глаза и сказала, что слишком прямой комплимент сродни грубой лести. На вопрос, давно ли работает здесь экспедиция и какова цель проводимых ею исследований, она ответила, что Уоттер никогда не был Отшельником и прилетел сюда вместе со всеми. Слушая подобные нелепицы, я в другой ситуации, пожалуй, разозлился бы, но Раули была так мила, что мне пришлось сделать вид, будто я всему верю. Если человек лжет тебе в глаза, значит, у него есть на то серьезная причина, как сказали бы древнеиндийские мудрецы.

Чтобы установить эту причину, я решил не задавать вопросов «в лоб», а действовать исподволь. Помнится, в болотах Лигды, чтобы не утонуть, приходилось постоянно искать окольные пути, и они почти всегда оказывались короче прямых. Я начал расспрашивать Раули о людях, работающих в группе Уоттера, но не преуспел и в этом. Девушка с удовольствием рассказывала о их жизни на Земле и в космосе и так же старательно, как и Виктор, обходила молчанием все, что было связано с работой на Базе. В голову мне стали лезть самые зловещие предположения.

Когда пришло время ужинать, Раули вздохнула с явным облегчением. Мне не хотелось ее мучить, и все же я напомнил, что Уоттер забыл познакомить меня со своими сотрудниками.

«Я исправлю это упущение», — чуть помедлив, согласилась девушка и, как только мы спустились в кают-компанию, принялась знакомить меня с работниками Базы.

Все шло хорошо, пока очередной мужчина, разумеется красавец, не сказал, пожимая мне руку: «Томас Остин, биофизик». — «Автор проекта “Стайер”?»

Атлетически сложенный мужчина улыбнулся и кивнул.

И тут я пожалел, что к поясу у меня не пристегнут хотя бы плохонький бластер. Не то чтобы я собирался стрелять, а так, на всякий случай, для душевного спокойствия. Что ты на меня, как на больного, смотришь?

Звездный Волк пригладил широкой ладонью свою угольно-черную бороду.

— Да, я не люблю оружия и стараюсь им не пользоваться, но если тебя окружает банда невесть откуда взявшихся оборотней, выдающих себя за людей, поневоле начнешь нервничать. Я кивнул атлету и продолжал знакомиться с остальными обитателями Базы, но теперь меня не покидало чувство, что у окружающих в любой момент могут вырасти клыки и когти. Ты, кстати, слышал что-нибудь о гибели звездолета «Ферельяж Тис»?

Я отрицательно покачал головой.

— Напомни при случае, расскажу, любопытная история. Так вот, дело в том, что атлет, назвавшийся Томасом Остином, вовсе им не был. Того я встречал лет пять назад, это был щуплый мужчина невысокого роста, с оттопыренными ушами и длинным унылым лицом. Самозваный Томас не вспомнил меня, да и вспомнить не мог, в то время как настоящий Томас узнал бы обязательно. Несколько недель мы жили с ним вдвоем в одном корабле, когда я вез его на Оберон, где шла работа над проектом «Стайер».

У меня было тревожно на душе, но я старался не подавать вида. За ужином ничего особенного не произошло, а после ужина Раули, которой, оказывается, еще не наскучило мое общество, пригласила меня полюбоваться закатом Фи-17, которую на Нелыси по привычке называли солнцем. Светило, садящееся в золотые пески, — зрелище красивое, но на меня оно в тот раз произвело тягостное впечатление.

Весь следующий день я был занят разгрузкой «Незабудки» и доставкой контейнеров на Базу. В помощь мне откомандировали Виктора, и помощник этот сильно беспокоил и раздражал меня. Я хотел заглянуть в контейнеры, привезенные с Земли, надеясь найти в них разгадку всего странного, что я видел на Нелыси, но при нем сделать это не посмел. Я лишь мысленно обругал себя за то, что не ознакомился со списком предметов, запрошенных Уоттером, на Земле. Я хотел передать в Управление запрос и предупреждение о Базе на Нелыси, но и это при Викторе сделать было невозможно. Вероятно, не топчись он постоянно за моей спиной, мысль о запросе мне бы и в голову не пришла — слишком много времени пройдет, прежде чем будет ответ. С предупреждением, в общем, тоже не лучше — о чем предупреждать-то? Словом, присутствие Виктора настолько вывело меня из равновесия, что перед возвращением на Базу я даже хотел запереть корабль личным кодом, чего ни разу в жизни не делал.

В тот же день на Базе был устроен вечер отдыха, и, глядя на божественно прекрасные пары, медленно кружащиеся под сводами старинного замка, в который благодаря мираж-регуляторам превратились стены кают-компании, я почувствовал угрызения совести. Обыкновенных людей я подозревал невесть в чем лишь на том основании, что они красивы. Мне хотелось верить в то, что не только гений, но и красота несовместна со злодейством, однако стоило взглянуть на самозваного Томаса Остина, как во мне снова пробуждались сомнения. Впрочем, враждебности со стороны обитателей Базы я не чувствовал, и это успокаивало. Скорей всего, я стал жертвой какого-то недоразумения, которое разъяснится в ближайшее время.

Третий день ушел на загрузку «Незабудки», и я до такой степени утомился, что даже думать забыл о чудесах и оборотнях Нелыси. Виктор показал себя великолепно, и если бы не так и бьющая в глаза его красота и мужественность, я с удовольствием назвал бы этого парня своим другом.

Погрузка прошла успешно, и поздно вечером я мог бы стартовать к Земле, но меня удерживало обещание дать Виктору энергоблоки новой конструкции, которые имелись на «Незабудке». Кроме того, негоже было улетать тайком, не узнав, что за странная компания здесь собралась и чем занимается.

Все уже поужинали и разошлись спать, когда мы с Виктором вернулись на Базу. Я валился с ног от усталости, но перед тем как заснуть, продиктовал на фон связи просьбу, которую Раули должна услышать сразу, как проснется: я хочу встретить восход солнца вместе с ней. Еще в первый день моего пребывания на Нелыси, когда мы смотрели на тонущее в песках солнце, Раули сказала, что восход здесь замечательный, еще лучше заката.

Восход действительно оказался великолепным. Казалось, солнечные лучи начали пробиваться сквозь песок задолго до того, как появилось само светило, но как только первый восторг от этого зрелища утих, я опять приступил к Раули с вопросами. На этот раз она не стала вывертываться и лгать, прямо заявив, что все, что меня интересует, я могу узнать лично у Уоттера, который желает поговорить со мной сегодня после завтрака. Я обрадовался. Вопросов было много, и у меня сложилось впечатление, что лже-Отшельник избегает встречи со мной: когда я свободен, он неизменно занят.

После завтрака Уоттер подошел ко мне и, взяв под руку, предложил пойти побеседовать. Мы спустились на третий этаж и, пройдя по кольцевому коридору, остановились перед дверями лаборатории.

Множество ширм перегораживало большой зал, так что догадаться, над чем здесь работают, было трудно. Но я и не особенно старался: раз Уоттер хочет со мной говорить — значит, он сам объяснит, что к чему.

«Не думай, что эти ширмы поставлены специально для того, чтобы что-нибудь от тебя скрыть. — Уоттер указал на стул, стоящий у одной из перегородок, и, закинув руки за спину, качнулся на носках. — Напротив, мне хочется, чтобы ты имел возможно более полную информацию обо всем, что тебя заинтересовало на Базе».

Он посмотрел на меня, видимо ожидая моей реплики, но я молчал.

«Насколько я понимаю, сегодня, самое позднее завтра, ты намерен покинуть нас, и тебе интересно было бы знать, откуда на Базе взялось столько людей и что им здесь нужно, так?»

«Так», — подтвердил я.

Уоттер пробежался по крохотному помещению, образованному ширмами, и остановился напротив меня:

«Что же ты тогда молчишь? Замучил всех расспросами, а сейчас словно воды в рот набрал?»

«А зачем спрашивать? Ты ведь знаешь, что меня интересует. Или без наводящих вопросов рассказывать не можешь?»

Уоттер неожиданно улыбнулся:

«Не хочешь, значит, вопросы задавать? Ну ладно, придется так все рассказывать, хотя я и не готовился к лекции. Но позволь тогда прежде спросить, как тебе понравились люди на Базе?»

Улыбался он хорошо, и мне стало неудобно за свои подозрения. Время кровавых злодеяний и пиратских шаек миновало, и изображать из себя сыщика по меньшей мере глупо.

«Если бы сотрудники Базы не были так удивительно красивы, я бы сказал, что они мне нравятся. Мне не нравятся тайны. Кроме того, я знал Томаса Остина. Местный экземпляр, конечно, симпатичнее, но я предпочитаю иметь дело с оригиналом».

«Ах вот оно что… — Уоттер немного помолчал. — Но если дубликат от оригинала ничем, кроме оболочки, не отличается, чем он хуже?»

Я вздрогнул.

«А откуда взялась оболочка, да еще такая шикарная?»

Я знал, что при полной амнезии применяется метод наложения чужой памяти, но случаи использования энцефалон-матриц крайне редки.

Дальше можно не пересказывать — Уоттер записал наш разговор.

Звездный Волк, в продолжение всего рассказа вертевший в руках диктофон, включил его:

«— Оболочку сделали.

— Одну?

— Одиннадцать.

— Значит, все люди, работающие на Базе, вовсе не люди?

— Разве Раули не человек? Или Виктор? Ну ладно, не будем ходить вокруг да около. Метод наложения энцефалон-матриц был разработан более тридцати лет назад…

— Но применяется очень редко. Вопрос о целесообразности двойников обсуждался уже на всех уровнях и…

— Да. Именно поэтому я заканчиваю свои исследования на Нелыси, а не на Земле.

— Но кому нужны двойники, дубликаты живых людей?

— А неживых? И кроме того, ведь это люди. А люди нужны людям. Да и самим себе тоже. Зачем женщины рожают детей?

— Хорошо, но зачем тебе, именно тебе нужны двойники?

— Сначала мне нужен был лишь один двойник — копия моей жены. Она, я имею в виду оригинал, полюбила другого, но жить без нее я не мог.

— И… ты сделал дубликат?

— Да, она работала в моей лаборатории, и достать матрицы ее мозга не составляло труда. В архиве имелись матрицы всех сотрудников.

— Но надо же было внести в них какие-то изменения, а на современном уровне науки, я слышал…

— Матрицы были сделаны до того, как Мирабель ушла от меня.

— А остальные сотрудники Базы?

— Тоскливо жить одному. И даже вдвоем. Кроме того, один положительный результат — это еще не результат, а я хотел продолжать работу, и мне были нужны помощники.

— Понятно. Ты создал еще десять человек. Но неужели люди соглашались, чтобы ты использовал их матрицы?

— В основном да… Все необходимое я обговорил и приготовил еще до постановки первого эксперимента, и, давая согласие, мои друзья ничем не рисковали.

— Ладно, оставим в покое матрицы. Но как тебе удалось достать столько оболочек, откуда?

— Я же говорил — сделали. Елизавета Изгарова, не та, которую ты видел на Базе, а другая, оригинал, работающий на Земле в Институте биомоделирования, — моя сестра.

— Ну и что?

— Она один из лучших конструкторов биологических структур.

— Я плохо разбираюсь в биомоделировании и…

— Великолепное признание. Но в этом вообще мало кто разбирается. Так вот, моя сестра закончила работы профессора Мурасаки и в состоянии смоделировать любое животное и даже, грубо говоря, вырастить человека в пробирке. Ну, естественно, не она одна, а институт, которым она руководит.

— Может вырастить гомункула?

— Вот именно. Нужно только задать параметры, а еще лучше — подыскать модель…»

Звездный Волк выключил диктофон.

— Уоттер с сестрой еще в детстве мечтали о создании двойников, их мать погибла, когда они были совсем малышами. Ты понимаешь? Они хотели, чтобы на Земле не было сирот. Ведь сделать энцефалон-матрицы не так уж сложно.

— Это бессмертие?

Звездный Волк кивнул:

— И бессмертие тоже.

— Значит, на Земле об этом еще никто ничего не знает?

— Знают несколько человек из института Изгаровой. Именно поэтому я и хотел с тобой посоветоваться. Изгарова уже докладывала в Совете о своих работах, но про эксперимент, проводимый Уоттером, здесь пока неизвестно.

— Он хотел, чтобы ты доложил Совету о результатах его исследований?

— Да. Он собирался сделать это сам, но раздумал. Вместо него на Землю прилетела Гастель. Раули Гастель.

Гастель слегка кивнула, подтверждая все сказанное Звездным Волком.

— Так что ты можешь посоветовать?

— Разве вы еще не решили, что делать?

Звездный Волк пробормотал что-то нечленораздельное и распушил свою замечательную бороду.

— Я-то решил, но мнение человека незаинтересованного… Да, кстати, вот кто послужил прообразом двойников.

Он протянул мне кассету.

Я вставил ее в приемник, расположенный под креслом.

Видеостена на мгновение погасла, потом в глубине ее возникла скульптура.

— «Аполлон из Помпеи», — пояснил Звездный Волк.

«Аполлона из Помпеи» сменила следующая скульптура.

— «Дискобол» — скульптор Мирон, «Дорифор» — скульптор Поликлет, «Юноша из Марафона» — скульптор неизвестен, так называемая статуя Германика, — комментировал Звездный Волк смену скульптур в глубине прозрачной стены. — «Нимфа» Клодиона, середина восемнадцатого века, «Нимфа» Лоренцо Бартолини, тот же век, «Три грации» Антонио Кановы.

Изображения в стене погасли.

— А…

— Тебя интересует, кто послужил моим прототипом? — спросила Гастель, поднимаясь со своего кресла. — Я сделана по оригиналу. Ее, то есть меня первую, звали Мирабель. Разойдясь с Уоттером, она вышла замуж за Аланэ, и с нее он лепил центральную фигуру в композиции «Река».

Это действительно была она! Я знал и любил эту скульптуру! Ну как же я не догадался сразу? Значит, она была женой Уоттера…

— А Уоттер?

— Надеюсь, он понял свою ошибку и не будет делать второго двойника Мирабель, — тихо сказала Гастель и отвернулась.

Звездный Волк обнял ее за плечи и привлек к себе.

— Так какой же совет ты мне дашь? Они ведь люди. — Он глазами указал на Гастель.

— Совет? — Я не мог скрыть удивления. — По-моему, ты ждешь не совета, а поздравлений. И я тебя поздравляю. С Нелыси ты привез кое-что получше жира панцироносцев. Гастель, до знакомства с тобой он не был склонен к сомнениям и колебаниям!

— Из мальчика он превращается в мужа, — улыбнулась Гастель и посмотрела на Звездного Волка снизу вверх.

— Жаль, я любил его уверенного и убежденного в своей правоте.

— Я тоже. Но если нас очень утомят его рефлексии, мы отправимся на Нелысь. К тому времени у «Умирающего галла» уже успеет отрасти борода.

Я с недоумением посмотрел на Звездного Волка.

— Понимаешь, я не мог отказать Уоттеру. Он так убедительно доказывал, что хорошего человека должно быть много, — виновато усмехнулся Рэд. — Но в матрицах мозга борода не фиксируется, а без бороды это буду уже не я, а совсем другой человек.

1987 г.