1

Перечитав заключительные строфы поэмы, Менучер поморщился и отложил в сторону последний листок. Бумага, изготовленная по рецепту, составленному еще Аситахом, была недурна: плотная, белая, не бумага — загляденье. Новый каллиграф, подаренный шаду халисунским послом, тоже потрудился на славу — изысканная вязь саккаремского письма ласкала глаз, а вкус, с которым была прорисована каждая буквица, равно как и твердость руки писавшего, напоминали работу золотых дел мастера. Все было прекрасно, все, за исключением самой поэмы. На этот раз сладкозвучные соловьи, благоухающие розы, закаты, рассветы и любовные стенания показались Менучеру настолько бледными, фальшивыми и неуклюжими, что оставалось удивляться, как он не заметил этого раньше? Неужели авторский восторг способен до такой степени опьянить человека? Истинно говорят мономатанцы: «Только рожденная тобой мышь может показаться слоном»!

Менучер гадливо поморщился и потянулся к сложенным на низком столике листкам. Рука с хищно скрюченными пальцами на мгновение замерла, и тут венценосный шад Саккарема услышал негромкий стук. Поднял голову и увидел лежащую на полу стрелу.

Криво улыбаясь, он встал с разбросанных по низкому дивану подушек. Подобрал стрелу, мельком подумав, что наконечник хоть и тупой, а отметину на инкрустированном полу все же оставил, и, развернув обмотанное вокруг древка послание, поднес к глазам.

— Ага, любопытно, — пробормотал он себе под нос, мгновенно забывая о неудавшейся поэме. Сложил записку и сунул за широкий шелковый кушак, кинул стрелу в сад, откуда она только что прилетела, и, притворив витражные рамы, трижды позвонил в серебряный колокольчик.

Придворный маг — мудрец и советник — появился так быстро, словно стоял за дверями и ждал, когда шад призовет его пред светлые очи. Это был тщедушный, среднего роста человечек лет сорока с выкаченными рыбьими глазами и огромным клювообразным носом. Этот-то нос, тянувший, казалось, к земле и заставлявший сутулиться своего носителя, вкупе с крупными и длинными, чуть не до колен руками придавали невзрачной фигуре Азерги что-то комическое, однако знавшие советника не понаслышке уверяли, что внешностью тот обладает вовсе не шутовской, а зловещей. Во всяком случае, шуток по этому поводу Менучеру слышать не доводилось, и он замечал, что даже неугомонная уличная ребятня не позволяла себе дерзких выкриков в адрес одетого в черный с серебряным шитьем халат и такой же тюрбан мага.

— Приветствую тебя, венценосный шад! — проговорил Азерги, склоняясь в церемонном поклоне.

Голос у него был сильный, но удивительно скрипучий. На базаре он был бы слышен сквозь любой гвалт, во дворце же подобному карканью было не место, и, обладай таким голосом кто-нибудь другой, Менучер быстро бы с ним распрощался. Однако Азерги был полезен и, что, вероятно, еще важнее, повелитель Саккарема в глубине души побаивался своего советника и вынужден был прощать ему прегрешения значительно более существенные, чем царапающий слух голос.

— На этот раз мне повезло. Тебя не пришлось отрывать от ученых занятий или каких-либо иных важных дел. Похоже, ты сам шел ко мне. С какими же вестями? — Менучер подошел к столу с инкрустированной драгоценными камнями столешнице и запустил руку в вазу с засахаренными фруктами.

— К сожалению, вести, принесенные мной, нельзя назвать радостными или утешительными. Халисунцы совершили очередной набег на твои владения, и, чтобы отогнать их, потребовалась помощь войск, стоящих в Кайване. Пираты разорили одну из деревушек в Белой бухте, а в верхнем течении Сиронга продолжают бесчинствовать разбойники.

— Та-ак… — Менучер круто обернулся и на мгновение встретился глазами с холодным, изучающим взглядом Азерги, который поспешно склонил голову. — Все как обычно. Скорей бы прибыл нардарский конис! Если, отдав ему в жены Дильбэр, удастся обезопасить северо-запад Саккарема, хотя бы одной заботой станет меньше. Впрочем, подозреваю, распутная сестрица еще ухитрится попортить мне кровь.

— Марий Лаур появится в Мельсине со дня на день. Я уже распорядился начать подготовку к торжествам. Кстати, в городе третий день дожидаются аудиенции торговцы из Мономатаны и привезенные ими ткани…

— Пригласи их отобедать со мной. И, кстати, — Менучер голосом выделил это слово и невольно коснулся пальцами пояса, за который была спрятана записка, — почему ты не сообщил мне, что Торгум Хум, вместо того чтобы охранять побережье от пиратских набегов, находится в столице? Почему он взят под стражу и препровожден в дворцовую тюрьму? — Шад вперил в мага гневный немигающий взгляд.

Тонкие губы Азерги зазмеились в улыбке, которую лишь при очень сильном желании можно было назвать подобострастной.

— Венценосный, мысли твои денно и нощно заняты заботами о благе Саккарема. От тебя не ускользает ни одна мелочь, ты ведаешь обо всем, что происходит в стране…

Лицо Менучера исказила гримаса отвращения. Когда Азерги начинал изрекать льстивые слова, шаду казалось, что голос его становился еще противнее, чем обычно, и неизменно возникало чувство, будто маг втайне потешается над своим господином.

— Ты не ответил на мой вопрос! Торгум Хум — один из лучших военачальников моего отца, а ты осмелился арестовать его, даже не известив меня о своем намерении!

— Венценосный шад работал над новой поэмой, и я не посмел отрывать его от возвышенных трудов ради столь очевидного дела, как арест предателя. О том, что береговая охрана несет службу из рук вон плохо, свидетельствуют постоянные нападения пиратов, и одной из причин ее бездействия является, безусловно, неспособность или нежелание Торгума Хума должным образом отправлять свои обязанности. Я давно уже докладывал тебе об этом, о венценосный…

— И я, помнится, запретил тебе трогать Торгума!

— Я свято придерживался твоих указаний, но обстоятельства изменились. Известно ли тебе, мой шад, что в числе заговорщиков, поддерживавших казненного нами в прошлом месяце Бизара, был младший брат Торгума Хума — Тайлар Хум? Причастность его к мятежу подтвердили на пытке несколько злодеев, но он, к несчастью, сумел скрыться. Уж не считаешь ли ты, о солнцеликий, что Торгум ничего не знал о замыслах младшего брата?

— Проклятье! Никто не хочет служить мне верой и правдой! Заговоры плодятся в Саккареме как черви в гнилом мясе! Самые верные, самые лучшие на поверку оказываются ядовитыми гадами, которые, отогревшись на моей груди, готовы вонзить мне в горло свои смертоносные зубы! О Богиня! О Боги-Близнецы, смилуйтесь надо мной! — Менучер схватился за голову и забегал по залу. — Бизар, Ганглас, Тайлар! А теперь еще и Торгум?!. Ведь я помню, как в детстве сидел у него на коленях! Он — опора опор! Нет, не могу поверить! Веди меня к нему! Я хочу сам говорить с ним и собственными глазами убедиться в его измене, собственными ушами услышать изменнические речи!

— Изволь. — Низко кланяясь, Азерги распахнул перед разъяренным шадом резную дверь.

* * *

Маг знал, что легче всего развеять подозрения Менучера, направив их в нужное русло. Чтобы избежать наговоров «доброжелателей», он, подкупив осведомителей шада, передавал ему через них доносы на самого себя и, разумеется, всякий раз без труда доказывал их несостоятельность. Обвинение Торгума было продумано до мелочей, старые пытошные листы с показаниями, нужным образом подобранные и подправленные, дожидались своего часа; прямых и косвенных свидетельств его измены хватало, чтобы послать на плаху не одного, а целую сотню человек. И все же, распахивая перед Менучером бесконечную череду дверей, советник чувствовал легкое беспокойство за исход затеянного дела. Венценосному шаду еще только должно было исполниться тридцать лет, и, несмотря на себялюбие, самоуверенность и чудовищную подозрительность, в нем порой вспыхивала юношеская жажда справедливости, и он, во внезапном озарении, мог единым движением разорвать паутину лжи, старательно и со знанием дела сплетенную Азерги и его помощниками.

Будучи человеком осмотрительным, советник считал, что в данном случае не стоит всецело полагаться на свидетелей, пытошные листы и умение палачей заставить своих подопечных давать нужные показания — уж кто-кто, а Торгум и под пыткой останется Торгумом. Нет, все это годилось для тех, кто помельче и похлипче. Все это еще будет пущено в ход, чтобы уничтожить опору опор, но для начала надобно изловчиться и устроить так, чтобы полководец в разговоре с Менучером сам возбудил гнев и недоверие шада.

Потому-то Менучер, войдя в камеру, увидел Торгума не висящим на дыбе, исполосованным бичами, изрезанным хитрыми пытошными ножичками, истыканным раскаленным железом, а чинно и привольно восседавшим на лавке перед чисто выскобленным столом, на котором стояли кувшин с вином и деревянные блюда с лепешками и фруктами.

— Да продлятся дни венценосного шада! — произнес узник при виде Менучера, поднимаясь со скамьи во весь свой немалый рост. Густой глубокий голос наполнил каменный мешок, и шад припомнил, как этими же словами приветствовал его Торгум перед строем береговой стражи. Вот только салютовал он ему тогда не звоном кандалов, а добрым мечом, о котором уже теперь сложено немало песен и легенд.

— Здравствуй, опора опор. — Менучер огляделся, ища глазами, куда бы сесть, и тут же по знаку Азерги два дюжих тюремщика втащили в камеру высокое кресло, которое держали в застенке специально для подобных случаев. Маг неуловимым движением извлек откуда-то из-за спины золотой стаканчик и поставил перед Менучером. Хотел плеснуть в него из протянутой тюремщиком серебряной фляги, но шад потянулся и сам налил себе вина из стоявшего перед узником глиняного кувшина.

— Не отравой ли тебя мой добрый маг потчует? — Он понюхал вино, пригубил из стаканчика, и тонкие брови его поползли вверх: — «Солнечная лоза» нардарских виноградников? Ей же ей, Азерги, не думал я, что ты балуешь душегубцев лучшим вином из моих погребов!

Стоявший за креслом шада маг пожал плечами, полагая, что, чем меньше он будет говорить, тем лучше. Декорации подобраны с присущей ему скрупулезностью, герои настроены как музыкальные инструменты и, если он хоть сколько-то разбирается в людях, предназначенные им роли сыграют без его помощи.

— Не пристало тебе называть меня душегубцем, венценосный шад! А что до вина, так едва ли я выпил его на твоей службе столько, сколько пролил своей и чужой крови, — спокойно промолвил Торгуй, опускаясь на скамью и придвигая к себе грубую глиняную чашку.

По круглому, перечеркнутому узенькой полоской черных усов лицу шада пробежала тень.

— Ты, верно, догадываешься, что не за верную службу тебя сюда заключили? Да и увидеть тебя я ожидал не вино распивающим, а на дыбе хрипящим — Азерги обычно времени даром не тратит. Ну да оно и к лучшему, что он за тебя пока не взялся. Расскажи, чем тебе служба честная не по душе? Зачем с братом своим и прочими злодеями извести меня задумал? Мало тебе славы, денег? Или дурь на старости лет в голову ударила?

— Поздно мне дурить. Поздно и козни против тебя, венценосный, строить. Не знаю я за собой иной вины, кроме заботы о земле нашей.

— Но брал ведь у пиратов отступное? Брал? Повинись, прощу, со всяким может статься — все мы люди, человеки, — настаивал Менучер.

— Не брал. Не для кого мне казну копить. Всех, кроме брата меньшого, пережил, — сурово ответствовал бывший полководец. — И что со всяким может статься — ложь! С тем, кто честь имеет, — не станется.

— А в заговор честь твоя не помешала вступить? Против меня злоумышлять за бесчестье для себя не почел?

— Клевете веришь, наветы злобные повторяешь, шад. Ни с кем из врагов твоих переписки не вел, слов изменных не говорил. Зря нашептываниям веру даешь, не может столько предателей в стране уродиться, сколько ты за один последний год изыскать сумел. Без смысла головы сечешь, страх и ненависть вокруг себя сеешь. Коли подозреваешь кого — устрой суд прилюдный, а так вот, втихаря, по застенкам пытать — не к лицу тебе. Ты ведь законный владыка земли нашей, не самозванец, не узурпатор, которому каждого шороха страшиться надобно.

— Но-но! Много воли берешь поучать меня! Ты в своих грехах наперед повинись, а потом уж с советами лезь! — прервал его Менучер.

— Не мое дело советы тебе давать, на то у тебя помудрее головы есть. Я молчать привык да дело исполнять. Молчал бы и впредь, так ведь скольких людей ты уже извел! Мореходов опытных осталось — раз-два и обчелся. Командиров воинских вовсе по пальцам перебрать можно. Издали-то не все мне видать было, но после того как дорогой сюда стражей твоих послушал, — волосы дыбом встают. Ужели верно, что «беркутов» ты распустил? Панцирный отряд Гангласовой кавалерии от охраны халисунской границы отрешил?..

— С корнем надо измену рвать, не то сгинет страна! Повинились твои «беркуты» под пыткой, теперь кости их по столбам вдоль Кавирской дороги воронье клюет. Ты не о них, о себе печалься! Докажи, что чист передо мною, а зубы нечего заговаривать!

— Чудно говоришь! Вину доказать можно — на то свидетели есть, улики, ухищрения всякие. А чистоту?..

— Вот и все вы так! Друг за дружку горой, а себя обелить не можете!

— Зачем тужиться, если загодя виновным признан? Доходили до меня слухи, будто в Мельсине ныне за усердную службу и беззаветную верность каленым железом, кнутом да палаческим топором вместо червонного золота жалуют. Не верил, а зря, видно. — Крупное, иссеченное шрамами лицо Торгума, несмотря на горькие слова, слетавшие с губ, не отражало никаких чувств. Бесстрашный воин был скверным царедворцем, но не глупцом и, конечно же знал, какая участь постигла его старых друзей и соратников. Он не надеялся на пощаду и еще меньше рассчитывал, что сумеет убедить шада прекратить кровопролитие, однако сделать такую попытку считал необходимым — если не ради себя, то хотя бы ради страны, рубежи которой оберегал многие годы.

— От кого же слыхал ты, что шад Саккарема злодей-кровопийца? Уж не от брата ли своего Тайлара? — вкрадчиво поинтересовался Менучер. — Или от Бизара и его приспешников?

— До придворных твоих мне дела нет, как нет веры и словам и делам их. Но Ганглас и его панцирная кавалерия столько раз железной стеной вставали перед халисунскими полчищами, жаждущими завладеть богатствами страны нашей, что верю я ему как себе самому. Казнив его, лишил ты армию сердца ее. Крамаль, Фурдак, Лесисах — чем не угодили тебе славные эти хранители границ? Разве тем, что хребты не слишком гибкие имели? — неторопливо ворочая слова, словно тяжкие камни, проговорил старый воин.

— Значит, ты веришь им? Значит, они невиновны, и я казнил их, чтобы утолить свою ненасытную жажду крови? — Менучер стиснул в руке золотой стаканчик, словно намереваясь запустить им в собеседника.

— Хранители границ не могли предать Саккарем, — терпеливо повторил Торгам. — Они не могли сговориться ни с кочевниками из Вечной Степи, ни с халисунцами. Они, как и я, доносили тебе, что войска твои содержатся впроголодь, крепости разрушаются, флот ветшает. Веру предков забыли ради заморских Богов-Близнецов. А налоги по-прежнему год от года растут, народ Саккарема нищает. Эти слова ты называешь изменническими? На торных дорогах и проезжих трактах хозяйничают разбойники-урлаки, при одном упоминании о которых разбегаются отряды посланных тобой стражников. Ибо они голодны, а командуют ими трусы, озабоченные лишь тем, как бы набить собственную мошну. — Торгум поднял седую голову, и впервые в глазах его сверкнуло пламя гнева. — Разве не известно тебе обо всем этом? Почему же называешь ты людей, обратившихся к тебе со словами тревоги и предостережения, предателями и изменниками? Почему пытаешь и рубишь головы тех, кто хочет отвратить тебя от пропасти, в которую катишься ты вместе с благословенным Саккаремом? Видно, и впрямь отвернулась от нас Богиня, коли незрячими стали очи венценосного шада, а уши его не слышат слов правды, не внемлют крикам горя народного.

— Ты лжешь! Ты в лицо мне насмехаешься, проклятый мятежник! — Менучер вскочил на ноги и затрясся, будто в приступе лихорадки. — Не хуже тебя известно мне о бедах родины! Не меньше твоего болит по ней душа моя! Но ведь это твой брат поддерживал Бизара! Это твоя береговая стража позволяет пиратам жечь и грабить приморские деревни и города! Легко обвинять меня, но разве это я упустил эскадру Кривого Меора, когда она оказалась заперта в бухте Лакра? Нет, это ты, ты упустил ее! Ты и твои люди вступили в сговор с кровавым пиратом, дав возможность его кораблям уйти в море! — Шад с размаху швырнул стакан в Торгума, но воин чуть отклонил голову, и золотая посудина смялась, ударившись о каменную стену темницы.

— Корабли береговой стражи проводят больше времени в доках, чем на плаву. Они слишком стары и тихоходны…

— Молчи! Молчи, иначе я собственными руками вырву тебе глаза! Ты получил три прекрасных корабля! Три, и что же? Они сгорели! Сгорели, ни разу не участвовав в бою! И после этого ты смеешь!..

— Мой шад! Нас предали! Я писал тебе… — начал подниматься из-за стола Торгум.

— Да! Да, это было предательство! Я закрывал глаза, я не хотел верить, что ты, ты — опора опор, столько лет служивший моему отцу, мог!.. — В горле Менучера забулькало, и он бросился на пленника, норовя вцепиться ему в лицо скрюченными пальцами. — Твой брат!.. Письмо!..

— Клянусь Богиней, ты не прав! Опомнись! — Торгум отшатнулся от шада. — Я не видел брата уже три года, а писем от него не получал и того больше!

— Врешь! Врешь ты и твоя Богиня! Разве это не она наслала мор на мой народ?! Разве не жрецы Богов-Близнецов пришли нам на помощь в Черный Год?! Азерги! Казнить! Казнить этого мерзавца немедленно! Зови стражу, тюремщиков, палачей! Я хочу видеть, как из груди предателя вырвут его поганое сердце!..

— Мой шад, скоро тебе некого будет звать. От тебя сбегут даже палачи. — Увидев за спиной мага заполнивших коридор стражников, Торгум выхватил из-за пояса Менучера кинжал и по самую крестовину вогнал себе в грудь. — Бедный Саккарем… — прошептал он и стал медленно сползать по стене.

— Отлично, — пробормотал Азерги. — Умение слушать собеседника — редкий дар, и, к счастью, обладают им очень и очень немногие.

 

2

Никогда прежде Тайлару Хуму не доводилось бывать в дельте Сиронга. Чирахские плавни находились в двух сутках пути от Мельсины, однако комадар северного Саккарема редко бывал на морском побережье и охоте на кабанов предпочитал скачку за волками, которых выслеживали для него специально натасканные беркуты.

После провала заговора Тайлару едва удалось избежать ареста и сам он из охотника превратился в дичь. Мечники столичного «золотого» отряда наемников Менучера перебили и рассеяли прибывших с ним в Мельсину людей и нанесли бывшему комадару десяток неопасных, но болезненных ранений. Потеря крови и невозможность как следует заняться ранами привели к тому, что у Тайлара начался приступ застарелой лихорадки, пережив который, он чувствовал себя слабым и беспомощным как грудной младенец.

В нижнем течении Сиронг замедлял свой бег и разделялся на многочисленные мелководные рукава, теряющиеся в заросших камышом болотах, из-за которых район дельты могучей реки получил название Чирахских плавней. Кое-где среди них ютились маленькие деревеньки рыбаков и охотников, а на северо-восточном крае располагалась сама Чираха — город, славившийся производством бумаги и лакровой ткани, получаемой из выделанных особым образом волокон тростника. В Чираху-то и направлялся опальный комадар, рассчитывая подлечиться там и нанять лодку, которая доставит его в северную часть Саккарема, где верные люди ждут лишь сигнала, чтобы выступить против ненавистного шада-разорителя.

Пробираясь между густых переплетений осоки и тростника, Тайлар то и дело мысленно возвращался к событиям последних дней. Бизар — начальник мельсинского порта и таможенной службы — в стремлении избежать гражданской войны запретил участникам заговора стягивать верные им войска к столице, и группа сопровождавших комадара телохранителей была чуть не полностью уничтожена, едва успев войти в северные ворота. Та же участь постигла охрану Гангласа и других мятежных военачальников — дворцовый переворот не удался, и теперь следовало ожидать, что весь Саккарем будет залит кровью заговорщиков и тех, кого Менучер заподозрит в сочувствии им. Надо думать, за его собственную голову — а может, и за голову Торгума — уже назначена крупная награда: проклятый колдун Азерги не упустит случая разделаться со всеми, кто поддерживает древнюю веру. Бойня у северных ворот навела Тайлара на мысль, что заговор был раскрыт именно благодаря волхвованиям гнусного чернокнижника — подозревать кого-то из соратников не было никаких оснований: о замыслах мятежников знали лишь вернейшие из верных. Теперь же, припоминая характер переписки с Бизаром, он начинал склоняться к тому, что заговор был не просто раскрыт придворным магом, но им же скорее всего и задуман, чтобы одним махом избавиться ото всех инакомыслящих, способных повести за собой ограбленный и обездоленный саккаремский люд.

Замысел Бизара умертвить шада и выбрать на совете военачальников нового властителя Саккарема был, безусловно, хорош, но их должно было сразу же насторожить нежелание начальника мельсинского порта стягивать к столице войска. Хотя тогда еще никто из заговорщиков не знал, насколько вырос за последние месяцы отряд «золотых», превратившийся в настоящую армию. Не знал об этом, по-видимому, и сам Бизар, а значит, быть могло только одно — кто-то сознательно вводил его в заблуждение и использовал в своих целях. Конечно же, это не Менучер, вспыльчивость и непоследовательность которого, равно как и неумение довести до конца ни одно начатое дело, были хорошо известны. А вот Азерги, тенью стоявший за спиной шада все семь лет его правления, вполне мог соорудить столь хитроумную ловушку…

С громким криком из камышей поднялась стая чирков, и Тайлар замер как вкопанный. Стена ивняка, «лисьих хвостов» и бумажного тростника высотой в два человеческих роста со всех сторон окружала протоптанную зверьем тропинку, так что уже в нескольких шагах ничего нельзя было разглядеть, но птицы встревожились явно не зря. Комадар полагал, что находится неподалеку от окраин Чирахи, и, не надеясь, что ему удастся войти в город, не встретив никого на пути, все же истово молил Богиню избавить его от столкновения с охотниками, рыбаками или резчиками тростника. Изрубленная кольчуга, длинный меч и даже сапоги с металлическими, заменявшими поножи пластинами выдавали его принадлежность к воинскому сословию, а посланцы Азерги, верно, еще третьего дня принесли в Чираху известие о неудавшемся заговоре.

— Да благословит твой путь Богиня!

Комадар успел до половины обнажить меч, прежде чем осознал, что голос принадлежит ребенку или девушке.

— Щит Богини да прикроет тебя от стрел беды! — буркнул он, внимательно вглядываясь в заросли тростника. — Не бойся, я не урлак. Покажись, и, клянусь Кровью и Сталью, тебе не будет от меня никакого вреда.

Одна из кочек шевельнулась, и прямо на глазах Тайлара превратилась в крохотную девчонку. Похожее на мешок с дырками для рук и головы платье из грубо выделанного лакра и кусок такой же ткани на волосах незнакомки делали ее похожей на огородное пугало, однако в руках она сжимала самый что ни на есть взаправдашний, взведенный самострел. Девчонке было лет тринадцать, и в глазах ее читалось, скорее, любопытство, чем страх; но самострел, заряженный смертоносным бронзовым болтом, заставил комадара подавить улыбку и поднять руки, демонстрируя открытые ладони.

— Я слышал, что в Вечной Степи есть племена, где женщины воюют, а мужчины пасут скот и следят за хозяйством. Неужто и чирахские девы сменили ткацкие станки на копья и арбалеты?

Девчонка смущенно улыбнулась, но самострела не опустила.

— В плавнях можно встретить и волка, и камышового кота, и кабана. Дядя, правда, говорит, что злой человек хуже любого зверя. Вредит больше, а взять с него нечего: ни шкура, ни мясо в хозяйстве не сгодятся.

— Разумно, — с усмешкой подтвердил Тайлар. — Я служу в отряде «барсов», и этим мое сходство с хищниками ограничивается. К тому же ты видишь, я ранен и нуждаюсь в помощи лекаря. Покажи мне кратчайший путь в Чираху, и я найду, чем тебя отблагодарить.

Ярко голубые глаза девчонки скользнули по мужественному лицу бывшего комадара, отметили короткую стрижку, отделанные драгоценными каменьями ножны и рукоять меча и задержались на золотой пряжке в виде распластавшегося в стремительном прыжке барса, украшавшей потертую кожаную перевязь.

— Похоже, ты действительно «барс». Но, если не ошибаюсь, твоя часть следит за порядком в северном Саккареме, а у нас… — В глазах ее мелькнул испуг, и она тревожно оглянулась, словно высматривая путь к бегству.

«Догадалась», — понял Тайлар и заставил себя улыбнуться как можно беззаботнее.

— Да, я именно тот, о ком ты подумала. Однако что тебе за дело до возникших у нас с Менучером разногласиях? Укажи мне путь в Чираху, поменьше болтай о нашей встрече в городе, и Богиня благословит тебя за помощь страждущему, — произнес он, смягчая голос, как делал всегда, разговаривая с детьми, женщинами и животными.

— Богиня-то, может, и благословит, а жрецы Богов-Близнецов наверняка проклянут, — девчонка лукаво улыбнулась, обнажив ряд мелких, ровных как на подбор зубов. — Ну да ладно, назвался беркутом, изволь лететь. По этой тропке ступай, а я следом пойду, укажу, где свернуть.

Присказки про беркута Тайлар не понял, но решил не переспрашивать. Ступив на тропинку, сделал несколько шагов вперед, и хотя движения за спиной не услышал, безошибочное чутье подсказало: девчонка тут, идет следом. Сознание, что в спину ему нацелен взведенный самострел, действовало угнетающе, однако ничего странного в поведении девчонки не было. С тех пор как по дорогам «счастливого» Саккарема стали безбоязненно бродить шайки урлаков, на побережье начали вовсю шалить пираты, а западные и восточные соседи, подобно крысам, принялись отгрызать от страны кусок за куском, иного отношения ко встреченному в безлюдном месте незнакомцу нечего было и ожидать.

— Неужто мужиков в роду нет, некому, кроме тебя, на охоту ходить? — спросил чуть погодя бывший комадар.

— Да я и не на охоту вовсе шла, а за травами. Уток лучше у чистой воды стрелять, в заводях южных, в затонах. Там же мы и рыбу острожим, и лягушек ловим.

— Так ты что ж, девка, травница?

— Учусь помаленьку.

— Здорово! Может, ты меня прямо к бабуле своей и сведешь, к той, что травы ведает и кровь заговаривает? — обрадовался Тайлар, подумав, что какие-нибудь укрепляющие отвары ему бы не помешали, но еще важнее, что травники, лекари и знахари, как и жрецы Богини, никогда не выдадут обратившегося за помощью человека. Отказа в помощи страждущим, а тем паче выдачу их преследователям Богиня не прощает.

— Во-первых, не бабуля меня учит, а муж ученый, достославный Зелхат Мельсинский. А во-вторых, он-то тебя, кем бы ты ни был, приютит, да захочу ли я его седую многомудрую голову под топор из-за тебя подводить?

— Погоди-ка! Так тебя что же, сам Зелхат лекарскому искусству обучает? Тот, которого Менучер, став шадом, из столицы выслал? Уж не родственницей ли ты ему приходишься?

— Соседкой.

— А-а-а… К ссыльному Зелхату меня и правда вести не стоит. Неровен час пронюхают «золотые» либо еще кто прознает, что за гостя старик выхаживает. Его-то голова подороже дюжины таких, как моя, стоить будет.

— Куда ж мне тогда тебя вести? — озадаченно спросила девчонка. — На постоялом дворе «золотых» полно, из столицы понаехавших, да и по городу они третий день туда-сюда шастают, что-то вынюхивают.

— К себе веди, пусть родичи схоронят. Внакладе не останутся. Видала камушки на ножнах? Такие в Самоцветных горах не всякий год находят. — Он остановился, чтобы девчонка могла по достоинству оценить редкостной красоты драгоценные камни, но та, не обращая на них внимания, мотнула головой, указывая на открывшуюся среди стены тростника полянку.

— Садись, перекусим. Во-он за теми кустами в протоке вода сладкая, сюда зверье на водопой издалека ходит.

Вода в самом деле оказалась на редкость вкусной, и следов натоптано было немало, так что, опускаясь на мягкую густую траву рядом с девчонкой, Тайлар подивился, как это она не боится бродить здесь одна. Попутчица его, развязав между тем холщовую суму, извлекла из-под вороха трав и кореньев чистую тряпицу, в которую были завернуты половина лепешки, сушеный инжир и чернослив.

— Угощайся, «барс», когда-то тебе еще перекусить придется.

Бывший комадар без церемоний засунул в рот кусок лепешки и щелкнул ногтем по крупному рубину, сияющему около устья ножен:

— Ну, откажется разве родитель твой от такого камушка? Мне бы денек-другой старые хвори подлечить, дать свежим царапинам затянуться, лодку раздобыть, и следа моего в Чирахе не сыщешь.

— Нету у меня ни отца, ни матери. Померли в Черный Год, во время великого мора, когда прежний шад преставился, — сухо сказала девчонка и склонила голову, будто к чему-то прислушиваясь. — Живу я у тети с дядей, а тот хоть и отцов брат, жесток и скуп без меры. Ему доверять нельзя, он прежде тебе спящему за камешки эти глотку перережет, потом труп оберет и «золотым» сволочет, чтобы еще и награду за твою голову получить.

— Ого! Изрядные мерзавцы, выходит, в родне-то у тебя…

— Не говори так, не бери греха на душу. Пусть прольется дождь им под ноги и живут они в мире. Я не хотела осуждать их, сказала, как оно на самом деле есть. И ненавидеть их не за что. Разве можно ненавидеть ветер — за то, что ломает он деревья, или огонь — за то, что сжигает без разбору поленья и древние свитки? Такие они есть, такими создала их Богиня, и значит, был на то ее промысел.

Тайлар перестал жевать и во все глаза уставился на попутчицу. За свои двадцать семь лет он участвовал в полусотне схваток и успел навидаться всякого, но слова девчонки изрядно озадачили его. Выражение лица ее оставалось по-прежнему мягким, губы сохраняли детскую припухлость, но в глазах стыла такая печаль, что он понял: она не шутит и не сгущает красок, оценивая родичей. Немало, верно, пришлось ей от них натерпеться и немалой мудростью наделила ее Богиня, если вместо ненависти испытывает сострадание к обидчикам своим.

— Что смотришь? На мне дорогих каменьев нет, любоваться нечем. Вставай, уходить надо. Как бы сюда клыкач не пожаловал!

Девчонка во мгновение ока перекинула через плечо суму, подхватила самострел и тенью скользнула в тростниковую чащу. Тайлар неторопливо поднялся с земли, отряхнул измазанные засохшим илом и глиной штаны, поправил перевязь, прислушиваясь ко встревожившим его спутницу звукам, и тут из ивняка, за которым он совсем недавно пил воду, вынырнула огромная серо-бурая туша. Появление кабана было столь неожиданным и бесшумным, что бывший комадар на миг опешил и замешкался, прежде чем шмыгнуть в спасительные тростниковые заросли.

Маленькие малиновые глазки кабана гневно сверкнули, щетина на холке встала дыбом и, издав похожее на рычание хрюканье, он ринулся на человека.

Тайлар прыгнул в сторону, спасаясь от изогнутых, похожих на трехгранные кинжалы клыков, воинственно торчащих из нижней челюсти зверя, и рванул из ножен меч.

— Мало мне венценосного хряка, так на меня еще и дикий клыки вострит! — пробормотал он, делая длинный выпад. Тайлар целился в грудь кабана, рассчитывая, что новый стремительный рывок зверя сослужит ему добрую службу, но раненая рука дрогнула, лезвие меча лишь скользнуло по твердой щетине. Клинок пронзил воздух, комадара развернуло и бросило на колени.

Кабан издал яростный рев и вновь бросился в атаку.

Выставленный Тайларом меч отлетел в сторону, бок обожгло нестерпимой болью, послышался треск рвущейся кольчуги, и, теряя сознание, комадар увидел, как тяжелый арбалетный болт погружается в горло топчущей его твари.

 

3

Тронный зал был переполнен. Пребывая в уверенности, что саккаремские вельможи, памятуя полугодовой давности расправу над заговорщиками, не рискнут или не пожелают приехать в Мельсину, Менучер распорядился пригласить на свадьбу своей сестры не только послов соседних держав, но и торговых гостей, оказавшихся в это время в столице. Вопреки ожиданиям шада, саккаремская знать, к немалой его радости и удивлению, вовсе не собиралась отсиживаться по домам и заявилась в Мельсину вместе со слугами и домочадцами, заполнив отведенные гостям флигели дворца и все постоялые дворы столицы. Удостоившиеся небывалой чести купцы из Нарлака, Галирада, Аррантиады и Мономатаны, не говоря уже о торговцах из Вечной Степи и Халисуна, вырядившись в одежды, великолепием своим превзошедшие наряд самого шада, затопили галереи и балконы тронного зала, и даже старый ворчун Дукол — старший герольд Саккарема — вынужден был признать, что такого многолюдного собрания разодетой в пух и прах публики стены этого дворца не видали со дня свадьбы отца Менучера — Иль Харзака.

— Истинно, истинно наш венценосный шад превзошел своим величием всех прежних правителей Саккарема! — раболепно подтвердил стоящий подле престарелого герольда Захраб — личный секретарь Менучера, занявший этот ответственный пост сразу же после расправы с заговорщиками.

— Народу собралось изрядно, и пышностью одеяний сборище это в самом деле затмевает все виденное мною когда-либо, — сварливо отозвался Дукол, недружелюбно поглядывая на секретаря. — Однако назови мне хотя бы одного из присутствующих, чье имя пользуется любовью и уважением саккаремцев. Кто из них прославился на поле брани или совершил что-либо, достойное упоминания в летописях?

— Наш венценосный шад печется о благе народа, он избегает войн, а коль нету сражений, нет на слуху и имен славных воителей, — нехотя отозвался секретарь, начиная уже жалеть, что вступил в разговор со старым брюзгой.

— Каждый кто хочет отщипывает от Саккарема приглянувшийся ему кус, а наш венценосный избегает войн. Нечего сказать, похвальное миролюбие! У трона Иль Харзака народу толпилось поменьше, но имена его приближенных и по сей день чтят и любят все честные саккаремцы. Этим людям не надо было рядиться в шелка и бархат, увешивать себя с ног до головы драгоценными безделушками — их и без того узнавали и во дворце, и на улице, и в хижине землепашца.

Секретарь попытался отодвинуться подальше от герольда: еще немного, и старый дурак начнет восхвалять сосланных, замученных и казненных — всех, кто сумел чем-то не угодить Менучеру, — и добром его болтовня не кончится. Скверные кончины прежних секретарей шада служили нынешнему постоянным напоминанием о том, сколь преходящи земные блага, и о том, что надобно внимательнейшим образом следать не только за своим языком, но и за языком собеседника, однако придворные стояли плотной стеной и деться от умалишенного старика было решительно некуда.

— Вся эта разряженная публика напоминает мне не то бабочек-однодневок, не то помойных мух, и нет среди них ни одной осы с острым жалом. Придет срок и паук Азерги высосет их кровь, оборвет крылышки и выбросит пустые шкурки. Наш добрый шад помог ему уничтожить ос, и да спасет его Богиня, когда он останется один на один с пауком-магом.

Теперь уже все окружавшие Дукола придворные начали испуганно переглядываться и пятиться от зловещего старикана, и неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы вплывший в зал церемониймейстер громогласно не возвестил:

— Конис Нардара Марий Лаур!

Одинокий сереброголосый горн коротко пропел нардарское воинское приветствие, и в зал упругой походкой, по-кавалерийски косолапя, вошел высокий широкоплечий мужчина лет тридцати пяти. Энергичное загорелое лицо с прямым носом, высоким широким лбом и плотно сжатыми губами было хорошо знакомо каждому из присутствующих: крупные серебряные монеты с профилем Мария печатались в Нардаре уже больше пяти лет, и высокое содержание в них драгоценного металла служило лучшей рекомендацией правителю небольшого государства, который тщательно следил за качеством денег, выпускаемых его монетными мастерскими.

Династия Лауров уже несколько поколений чеканила монеты, которыми охотно пользовались во многих странах, и нет ничего удивительного, что со временем их стали называть «лаурами». Залежи серебра, столетия назад обнаруженные в отрогах Самоцветных гор на территории Нардара, несмотря на интенсивные разработки, не скудели, и это позволяло конисам не увеличивать процента лигатуры в монетах. В отличие от Саккарема, главным богатством которого являлись плодороднейшие земли, основным источником дохода нардарцев были серебряные рудники, которые, как водится, принесли им и неприятности в лице алчных соседей. Велиморцы, халисунцы и саккаремцы не раз вторгались в Нардар, но труднопроходимые горные тропы надежно защищали лучники, пращники и арбалетчики, а на равнинах захватчиков встречала тяжеловооруженная конница кониса, снискавшая славу непобедимой и всесокрушающей.

Вид шестерых сопровождавших Мария Лаура мужчин подтверждал заслуженную нардарцами репутацию отважных и сильных бойцов. Рослые, великолепно сложенные воины с выгоревшими бровями и коротко остриженными волосами, в простых кафтанах из бежевой замши и высоких сапогах со шпорами разительно отличались от щеголявших изысканными туалетами придворных шада, явно злоупотреблявших белилами и румянами. Появление прокаленных солнцем, выдубленных дождями и только что не вонявших лошадиным потом нардарцев вызвало оживленный ропот среди саккаремских дам. Зашелестели дружно заработавшие веера, послышались восторженные восклицания и томные вздохи, способные растрогать даже сердца каменных истуканов, поддерживавших высокий сводчатый потолок тронного зала.

— Брат мой Марий! Я и мои подданные рады приветствовать тебя в счастливом Саккареме… — начал приветственную речь шад, когда нардарцы остановились, согласно этикету, в десяти шагах от трона.

Из всех присутствующих наименее внимательной слушательницей Менучера была, без сомнения, виновница торжества — шаддаат Дильбэр — двадцатидвухлетняя сестра шада, невеста Мария Лаура.

Статная, крепко сбитая, с густыми иссиня-черными волосами, уложенными в затейливую высокую прическу, вынуждавшую ее держать голову гордо поднятой, так что все могли любоваться сильной длинной шеей, она казалась самым высокомерным и неприступным существом в зале, однако ни об одной из придворных дам, служанок или рабынь не ходило такого количества сплетен, причем сплетни эти были самого непристойного и скандального характера. Не питая особой любви к брату, она не слишком заботилась как о его, так и о собственной репутации и дарила своим вниманием молодых придворных, стражников, слуг и рабов, не делая между ними особого различия. Запертая Менучером в четырех стенах, шаддаат развлекалась как могла, отдавая предпочтение нардарским винам и рослым мужчинам, но ни первые, ни последние не могли заполнить ее досуга, и, пресытившись ими, Дильбэр, используя подкуп и женские чары, время от времени предпринимала строго запрещенные братом вылазки в Мельсину, заканчивавшиеся обычно грандиозным скандалом.

Последней каплей, переполнившей чашу терпения венценосного шада и вынудившей его поспешить с сестриным замужеством, была потасовка, затеянная блистательной шаддаат в «Старом моряке». Таверна эта, расположенная в пятистах шагах от портовых складов, пользовалась дурной славой даже среди матросов, что нисколько не смутило забредшую туда Дильбэр и не помешало ей затеять свару с мономатанской потаскухой, ублажавшей подгулявших мореходов всевозможными способами, из которых самым безобидным были непристойные пляски, исполняемые ею, надобно признать, с большим мастерством. Хлебнув скверного рому, сиятельная шаддаат решила доказать, что пляшет ничуть не хуже чернокожей девки, и, несмотря на уговоры наперсниц, сплясала-таки на скрипучем столе зажигательный «хай-варак», после чего разгневанная мономатанка, отстаивая «честь мундира», состоявшего из нескольких ниток поддельного жемчуга, взялась наказать невесть откуда взявшуюся гостью и соперницу. Доподлинно неизвестно, кто из этих достойных дам вырвал друг у друга больше волосьев, но драка их, подобно искре огня, попавшей в кучу сушняка, вызвала настоящий пожар. Безумие охватило всю таверну, и появившийся патруль «золотых» вынужден был применить мечи, дабы успокоить три десятка не на шутку разошедшихся моряков. Пенители моря взялись за кортики и палаши, а прекрасную шаддаат так разъярило появление незваных миротворцев, грозивших испортить только что начавшееся веселье, что она собственноручно прирезала начальника патруля и сильно попортила шкуры трем его подчиненным. С детства обученная владеть всеми видами оружия, Дильбэр могла бы учинить еще худшее избиение наемников, которых, как и большинство саккаремцев, терпеть не могла, но на счастье «золотых» внимание ее привлек случившийся поблизости смазливый купец из Шо-Ситайна, и в разгар побоища она уединилась с ним в одной из комнат для постояльцев, выкинув оттуда предварительно двух контрабандистов с подружками.

Менучеру с большим трудом удалось унять разразившийся скандал, и он сделал все возможное, чтобы ускорить замужество сестры, которую собирался выдать замуж после собственной свадьбы. Сама Дильбэр относилась к идее замужества с прохладцей, но, увидев жениха, ощутила знакомое волнение в крови и с этого момента обращала весьма мало внимания на брата и, разумеется, не слышала ни слова из его проникновенной, трогательной до слез речи, густо уснащенной стишатами собственного изготовления.

К нардарскому конису, впрочем, были прикованы не только глаза невесты, но и большинства присутствовавших в зале гостей. От союза Дильбэр с Марием Лауром зависела безопасность всего северо-западного Саккарема; кроме того, купцы рассчитывали на оживление торговли как с Нардаром, так и с Велимором, путь к Южным Вратам которого проходил через охраняемые нардарцами ущелья и долины. Помимо этого, ходили упорные слухи, что Менучер намерен, заручившись поддержкой Мария, двинуть наконец войска на Халисун и отобрать земли, захваченные западными соседями в результате бесконечных пограничных стычек.

Азерги, как и все прочие с любопытством разглядывавший кониса, знал, что надеждам на поддержку нардарской тяжелой кавалерии сбыться не суждено. Не имея на то веских причин, Марий Лаур не бросит своих людей в мясорубку пограничных боев, испокон веку затеваемых могущественными соседями. Значительно больше маг рассчитывал на то, что ему удастся навербовать наемников в Велиморе, чем он и собирался заняться, как только брачный договор будет подписан. Уже сейчас кормившихся из его рук «золотых» хватило бы, чтобы завладеть Мельсиной и скинуть придурковатого шада-стихоплета с престола, но удержать в повиновении весь Саккарем имевшимся в распоряжении Азерги заморским наемникам было явно не по силам. Велиморские мечники и копейщики — вот ключ к власти, и Марий Лаур, не сознавая того, должен был помочь ему этим ключом завладеть. Судьба, однако, распорядилась так, что нардарский конис еще до свадьбы оказал Азерги совершенно неожиданную и поистине неоценимую услугу.

Прислав щедрые дары Менучеру и Дильбэр, сиятельный жених не обошел своим вниманием и придворного мага. От лица кониса ему был вручен небольшой тюк, в котором оказалась потрепанная кожаная сумка, при виде которой шад презрительно поджал губы, шаддаат недоумевающе пожала великолепными плечами, а у Азерги сладко заныло сердце. Сумка Аситаха, мага и советника Иль Харзака, была хорошо памятна ему, и бессонную ночь, проведенную за чтением содержащихся в ней дневников своего предшественника, Азерги готов был считать едва ли не самой счастливой в жизни.

Из зашифрованных и потому недоступных непосвященным записей Аситаха следовало, что сундук мага, с которым тот не расставался даже во время путешествий, будет после смерти владельца надежно схоронен в Нардарском замке его помощницей — старухой Зильгар. Не было сомнений, что указания Аситаха были свято выполнены и сундук с волшебными атрибутами немыслимой мощи в целости и сохранности дожидается нового хозяина. Разумеется, надо будет еще отыскать девицу, обладающую кое-какими способностями, необходимыми, чтобы найти и открыть заветный сундук, но это, принимая во внимание расторопность Фарафангала, не должно вызвать особых затруднений…

— Глубоко чтимый брат мой, Менучер, венценосная шаддаат… — звучным голосом начал ответную речь Марий Лаур.

Азерги покосился на Дильбэр, с вожделением пожиравшую глазами могучую фигуру нардарского кониса, перевел взгляд на Менучера, лениво поглаживавшего золоченый подлокотник трона, и вновь устремил испытующий взор на Мария. Конес слыл человеком образованным, но вряд ли мог разобрать что-либо в дневниках мага, семь лет назад отправившегося с посольством в Велимор и скоропостижно скончавшегося близ Нардарского замка. Знал ли Марий, какую ценность представляет для Азерги сундук покойного чародея? Догадывался ли, какую услугу оказал ему, передавая сумку Аситаха, или считал это ничего не значащей любезностью, простым знаком внимания, который не вредно оказать советнику венценосного шурина? Азерги не был склонен верить в случайные совпадения и не считал, что флюгер или стрелка компаса повинуются божественной воле, однако в том, что сумка Аситаха оказалась в его руках именно тогда, когда он собирался приступить к переговорам с велиморцами, трудно было не узреть перста Судьбы. Похоже, Боги-Близнецы недвусмысленно советуют ему возглавить, подобно тому, как некогда это сделал Аситах, отправляющееся в Велимор посольство и по дороге завладеть сундуком предшественника, со смертью которого в Саккареме начались великие перемены.

Маг издал похожий на блеяние смешок и радостно потер крупные ладони. Мысль о том, что «счастливым» саккаремцам до сих пор невдомек, кому же они обязаны этими переменами, доставляла ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Посмотрим, что-то они запоют, когда он завладеет сундуком Аситаха и встанет во главе наемных велиморских ратей…

 

4

Храм Богини Милосердной был самым древним из всех мельсинских святилищ. Расположенный в старой части столицы, где обитала преимущественно беднота, он редко удостаивался посещения знати, и пожертвований прихожан едва хватало, чтобы прокормить немногочисленных храмовых жрецов. Приземистое здание, сложенное из источенного непогодой известняка, год от года ветшало: практичные приверженцы древней религии предпочитали посещать храмы Богини Плодоносной, Богини Победительницы, Утешительницы вдов, Богини, руку над морем простершей, — исконной покровительницы моряков и путешественников. О Богине Милосердной жители столицы, а тем паче приезжие вспоминали не часто, и еще реже находились у взывающих о милосердии деньги, чтобы почтить ее достойными дарами. Это, впрочем, не особенно огорчало Ракобса — настоятеля храма, столь богатого годами, что прихожанам он казался ровесником самого здания.

«Родина наша переживает трудные времена, и если нищает и бедствует саккаремский люд, наивно надеяться на процветание храма его Богини», — говорил он, слыша ропот жрецов, жалующихся на забвение и скудость, из-за которых приходилось порой отказываться от проведения иных обрядов.

Когда-то вдохновенные речи святого отца собирали в стенах храма немалую паству, но время пламенных пророков миновало, и Ракобс все чаще предоставлял возможность говорить от своего имени молодым жрецам. Силы уходили из его дряхлого тела, и теперь большую часть дня он проводил в келье, разбирая свитки, необходимые для завершения работы над начатой им еще в юности «Истории Саккарема». Младшие жрецы редко беспокоили настоятеля — возникавшие в течение дня вопросы обсуждались на вечерней трапезе, и Ракобс был несколько удивлен, когда полог, заменявший дверь, приподнялся и в его келью с поклонами вошли вечно соперничающие между собой Бейраф и Манунг.

— Святой отец, прости за неурочное вторжение, но сил терпеть своеволие Бейрафа больше нет! — выпалил Манунг с порога. — Он подменил камень, венчавший диадему Богини!

Настоятель отложил пожелтелый свиток и, щуря глаза, уставшие разбирать полустертый текст плохо сохранившейся рукописи, поднял их на вошедших. Манунг — медлительный и невозмутимый обычно, напоминавший этакого ленивого деревенского увальня, был чрезвычайно возбужден. Круглое лицо его было покрыто пятнами румянца, руки сжаты в кулаки, которые он, казалось, готов вот-вот пустить в ход, чтобы образумить Бейрафа. Тот, будучи нервным и суетливым молодым человеком, хранил на этот раз несвойственное ему спокойствие. Подвижное лицо родившегося и все детство проведшего на городском дне жреца хранило выражение оскорбленной добродетели, способное развеселить всякого, хоть немного знавшего не слишком-то щепетильного во многих отношениях юношу, благодаря предприимчивости которого даже в самые скверные времена храмовая братия не ложилась спать, не утолив голод хотя бы куском черствой лепешки, а жажду — глотком дешевого вина.

— Отец мой, я сделал то, что подсказали мне любовь и почитание Богини, — невозмутимо ответствовал он, опускаясь на пятки перед низким столиком Ракобса. — Прощелыга Фарафангал надумал — по распоряжению безбожного мага Азерги, разумеется, — провести перед очами Богини приготовленных для торгов рабынь. Делает он это, как я подозреваю, с тайным умыслом, надеясь отыскать среди них деву, обладающую божественной силой, дарованной ей Милосердной Хозяйкой Вселенной.

Настоятель кивнул, давая понять, что намерения Фарафангала не являются для него секретом.

— Будь моя воля, я бы запретил этому святотатцу входить в храм, но у нас нет дверей, которые можно было бы запереть. Да и не спасли бы они от произвола шадского советника, который сам отменяет и устанавливает законы во всем многострадальном Саккареме…

— Великое кощунство запретить вход в обиталище Богини Милосердной кому бы то ни было! Грешник и праведник, злодей и благодетель, свободный и раб, ребенок, мать семейства и последняя портовая шлюха вольны припасть к стопам Богини и молить ее о сострадании на любом языке! — гневно пробасил Манунг и под спокойным взором настоятеля тоже присел на плетеный коврик перед столиком со свитками.

— Одно дело припасть к стопам, и совсем иное — воспользоваться милостью Богини для своих черных дел! Кто не знает, что Азерги всемерно способствует насаждению заморской ереси в Саккареме и что именно его радением землю нашу поганят вместилища греха, именуемые храмами Богов-Близнецов? — огрызнулся Бейраф. — Злодей, став тенью венценосного шада, уничтожает не только лучших людей Саккарема, но и веру отцов и матерей наших, дабы мерзостное лжеучение заглушило добрые ростки, с таким трудом взращенные нами! Потворствовать его замыслам — значит соучаствовать в великом, величайшем грехе, но делать это в храме Богини!..

— Да ты попусту-то не болтай! Ты дело говори! Про то, как рубин подменил! — прервал начавшего кипятиться Бейрафа потерявший терпение Манунг.

— А что тут долго говорить? — развел тот руками. — Только свет чудесного лала способен указать на деву, обладающую божественной силой. Вот и решил я, что если дева эта должна послужить злодейским замыслам Азерги, так лучше, чтобы дар ее навсегда был скрыт от людей. Сехитхав-стеклодув за ночь сделал мне грубое подобие чудесного лала и я вставил его в диадему Богини, да простит она мне грех этот, на место настоящего камня. Цветная стекляшка не вспыхнет пророческим огнем, окажись перед ней даже целая армия взысканных даром Богини дев, а чудесный лал я спрятал в тайнике за алтарем, где храним мы благовония и праздничные облачения.

— Святой отец, ты видишь? Ты слышишь? Это ли не святотатство? Это ли не кощунство?! — потрясая над головой стиснутыми кулаками, заголосил Манунг. — Вразуми пустоголового брата моего по вере! Образумь его!

— Неуемное рвение так же вредно, как излишняя медлительность, дети мои, — произнес настоятель со светлой старческой улыбкой на бескровных губах. — Ратуя за Богиню и землю нашу, вы дали волю чувствам и забыли, что «все будет так, как должно быть, даже если будет иначе». Зачем ругаешь ты чужую веру и служителей ее? Мы любим и чтим Великую и Вечную Богиню, которая аррантам представляется Морским Старцем, а жрецам острова Толми — Богами-Близнецами. Но разве важен образ, в котором предстает она людям? На каком бы языке дети ни призывали свою мать, разве не одни и те же чувства испытывают они к ней, а она к ним? Разве в Черный Год не служители Богов-Близнецов пришли к нам на помощь? Бок о бок с нами боролись они со страшным мором и умирали, безвестные, вместе со жрецами Богини и детьми ее. Помни же добро и не мерь всех иноверцев одной мерой, ибо тем унижаешь себя, а не их…

— Истинную правду говоришь ты, отец мой, — воспользовавшись паузой в речи настоятеля, промолвил Бейраф. — Но можем ли мы ждать чего-то хорошего от Азерги? Он погубил Иль Харзака, советника его Аситаха и направил Менучера на путь зла. Поговаривают, что и мор, обрушившийся на Саккарем, вызван был его злобными чарами… Так неужели мы поможем ему?..

Взгляд настоятеля был таким ласковым и всепонимающим, что Бейраф, внезапно устыдившись своей напористости, умолк, а старик продолжал как ни в чем не бывало:

— Каждому воздастся и воздается по вере его. Жажда власти завела Азерги столь далеко, что средства, которыми он пользуется, давно опорочили цель, к которой он стремится. Уничижая нашу веру, он оскорбил своих собственных Богов-Близнецов, и годами насаждаемое им зачахнет в одночасье. Имейте терпение. Пусть наш храм сослужит ему службу, которой ждет советник шада. Пусть Азерги отыщет взысканную даром Богини деву — выиграв очередную битву, он проиграет войну. Нельзя обращаться за помощью к божеству, презираемому и оскорбляемому тобой.

— Как! Ты хочешь, чтобы я вернул на место чудесный лал!? — прервал настоятеля Бейраф.

— Нет. В этом нет нужды…

— Святой отец! Неужели ты позволишь!.. — рявкнул вконец сбитый с толку Манунг.

— Чудесный рубин, некогда сиявший в диадеме Богини, давным-давно вместе с другими храмовыми сокровищами продан купцам из Аррантиады. Это произошло, когда после нескольких неурожайных лет народ Саккарема умирал от голода и молитвы храмовой братии ничем не могли облегчить его участь. Проникавшие в храм грабители похитили из диадемы Богини уже две или три цветные стекляшки, и, если не ошибаюсь, спрятанный тобой в тайнике «чудесный лал» изготовил, тоже за одну ночь, дед нынешнего Сехитхава-стеклодува.

— А как же его свойство сиянием своим обнаруживать наделенных даром Богини дев? — растерянно пробормотал до глубины души потрясенный Бейраф.

— Чем кусок цветного стекла, если не принимать во внимание его стоимость, хуже рубина? Издали, особенно в полумраке храма, их не очень-то различишь, и Богине, сдается мне, все равно, являть ли свою волю посредством стекла или рубина. Для нее нет разницы, булыжник или алмаз, в лохмотья одет человек или в золотую парчу.

Жрецы непроизвольно сравнили свои синие халаты с давно уже потерявшим первоначальный цвет и форму одеянием настоятеля и смущенно потупились.

— Дети мои, я говорю это не в укор вам. Понимаю, вы поражены, но подумайте сами, позволительно ли храму иметь сокровища, если прихожане его голодают?

— Но стекло… Ведь не может простое стекло сиять божественным светом…

— В обиталище Богини все возможно. Место, куда люди приходят из века в век с горячей верой, не может ничем не отличаться от других. Сила любви и сострадания, сила надежды не может не оставить в нем свой след. Мне ли говорить вам о чудесах, которые случались и случаются в храмах?..

— Отец! Отец настоятель! — Вбежавший в келью служка замер, увидев беседующих со старцем жрецов. Поколебавшись, преодолел смущение, приблизился к заваленному свитками столику и положил поверх наполовину исписанного листа грубой желтой бумаги нечто, завернутое в невзрачную тряпицу.

Настоятель тронул сверток высохшей, покрытой старческими веснушками рукой, и глазам присутствующих открылся алый кристалл, размерами не уступавший кулаку Манунга.

— Отец, я нашел это в тайнике за алтарем, когда доставал благовония, дабы воскурить их перед ликом Богини. Ты ведь знаешь, в храме нынче полно рабынь, и я решил… — В голосе служки зазвучали истерические нотки, и Ракобс успокаивающе сказал:

— Дитя мое, ты поступил правильно. Мы поговорим об этой находке за вечерней трапезой.

Служка — совсем еще молодой парнишка — кланяясь, вышел из кельи, а настоятель, взяв двумя руками кристалл, повертел его так и этак, держа подальше от глаз, как это делают страдающие дальнозоркостью старые люди. Упавший из полукруглого окошка луч вспыхнул в глубине красного камня таинственным светом, и морщинистые руки Ракобса дрогнули.

— Дети мои! Вы помните, что я говорил вам о куске красного стекла? Вы помните мои слова о чудесах, которые случались и случаются в святилищах? Так вот одно из таких чудес вы видите собственными глазами. Это не стекляшка, не подделка, сработанная дедом Сехитхава-стеклодува. Это настоящий рубин. И, клянусь, теперь я понимаю, почему ни один грабитель не сказал дурных слов о стекляшках, которые служители Богини выдавали за бесценные рубины. Им не на что было жаловаться, ибо они действительно становились обладателями лалов небывалой красоты и стоимости. Вот только не уверен, что столь дивная добыча осчастливила хотя бы кого-нибудь из похитителей. Впрочем, — добавил настоятель так тихо, что даже жрецы не смогли разобрать произнесенных им слов, — кто знает пути Богини? Если кусок стекла может стать рубином, почему бы грабителю не сделаться героем и образцом добродетели?

 

5

Дом Шаккары был известен в Мельсине под названием «Девичий садок». Это было двухэтажное квадратное здание с просторным двором, в который выходили открытые галереи, опоясывавшие его по всему внутреннему периметру. Узкие вертикальные оконца, прорезанные в толстых наружных стенах, делали это сооружение похожим одновременно на тюрьму и на крепость. До известной степени так оно и было: в разделенном на сотню одинаковых комнат здании содержались рабыни, купленные доверенными людьми Шаккары и предназначенные для продажи как столичным богатеям, так и заморским гостям.

Половина мельсинских торговцев живым товаром промышляла скупкой и продажей рабынь, и торговый дом Шаккары считался если не самым богатым, то во всяком случае — самым изысканным. Шаккара разыскивал и пестовал красавиц, способных удовлетворить вкусы наиболее взыскательных покупателей, среди которых были самые именитые мономатанские, халисунские и саккаремские вельможи. В отличие от большинства торговцев живым товаром, Шаккара занимался не только перепродажей рабынь: в «Девичьем садке», по утверждениям его владельца, «алмазы получали необходимую огранку, им придавали блеск и цену редчайших бриллиантов». Не было случая, чтобы рабынь Шаккара продавали на открытых торгах, зато весьма часто они становились наложницами, а кое-кто и женами венценосных особ. Немало мельсинских девиц мечтали попасть в «Садок», однако с тем же успехом они могли надеяться оказаться в числе наложниц самого Менучера.

Разумеется, это не означало, что все девушки, попавшие в «Садок» были довольны судьбой. Кое-кому, особенно поначалу, заведение Шаккары внушало ужас и отвращение, но после бесед с надзирательницами, которых девушки предпочитали называть «матушками», мнение о собственной участи, как правило, в корне менялось. Неисправимых, по совету имевших богатый опыт матушек, загодя продавали другим торговцам живым товаром, которые рады были перехватить крошки со стола Шаккары. Побеги из «Садка» случались крайне редко, и вычурные решетки на окнах предназначены были не столько удерживать прекрасных узниц, сколько мешать добраться до них прекрасно знающим цену здешней дичи охотникам.

Матушка Бельвер искренне верила, что оказавшимся на ее попечении девушкам неслыханно повезло. Шаккара никогда не наказывал провинившихся рабынь и вообще не терпел небрежного обращения со своим товаром. Лучшие учителя танцев, пения и музыки, лучшие мастерицы по наложению румян, подбору благовоний и притираний, лучшие наряды, вина, и яства… Все в «Девичьем садке», включая, конечно же, матушек, было только лучшего качества, и Бельвер втайне не уставала гордиться этим. Оснований для гордости было более чем достаточно: сделать из дочери рыбака, земледельца или ремесленника деву, способную ублажить пресытившегося вельможу, было очень и очень непросто. Работа по «огранке и шлифовке алмазов, найденных в мусорных кучах счастливого Саккарема» кропотливостью своей была и впрямь сравнима лишь с трудом ювелира и требовала большого такта и проницательности.

Обучение рабынь, попадавших в «Садок» в возрасте от девяти до четырнадцати лет, занимало один, два, а то и три года. За это время «Садок» становился для воспитанниц Шаккары настоящим домом, и, расставаясь с матушками, многие из них проливали несравнимо больше слез, чем при прощании с настоящими родителями. Бельвер находила это вполне естественным: во-первых, сама она горячо привязывалась к порученным ее заботам девушкам, и ничего удивительного, что те отвечали ей взаимностью; во-вторых, жизнь большей части попавших в «Садок» рабынь была прежде столь горькой и беспросветной, что сожалеть о ней решительно не стоило.

Обычно забота и ласка Бельвер находили в сердцах воспитанниц живой отклик, что безусловно помогало успешному обучению, но случались и досадные исключения, при мысли о которых у пятидесятитрехлетней матушки настроение непоправимо портилось. За время работы в «Садке» таких исключений было немного и одним из них являлась привезенная месяца три назад из Чирахи Ниилит — четырнадцатилетняя девушка, с которой Бельвер никак не могла столковаться.

Изящная круглолицая брюнетка с удивительно белой для саккаремки кожей, обещала в скором будущем стать настоящей красавицей, и все же матушка склонялась к мысли, что ее придется в ближайшее время продать торговцам живым товаром, предъявлявшим более скромные требования к красивой рабыне, чем это было принято в «Садке». Девчонка не была плаксой или обиженной на весь свет злюкой. Она не принадлежала к строптивицам, готовым даже во вред себе делать все наперекор заботящимся о ней людям. Нет, эта тихая синеглазка ни разу не сказала «не буду», «не хочу», «не желаю». Она послушно выполняла все требования, беспрекословно слушалась советов, но делала это с равнодушием статуи — худшее из того, с чем доводилось сталкиваться матушкам. Девчонка жила в собственном мире, отгородившись от окружающих глухой стеной. Будь Бельвер помоложе, она, вероятно, понадеялась бы на целительную силу времени, однако немалый опыт подсказывал, что в данном случае даже это безотказное лекарство не подействует. Птица чигиави не поет в неволе и не живет в клетке больше десяти дней, как бы о ней ни заботились, как бы ни стремились ей угодить. Ниилит, похоже, так же не могла жить в заточении, как и пресловутая чигиави.

Бельвер задумчиво тронула струны лежащей на коленях лютни, и печальная мелодия поплыла над плоской кровлей «Девичьего садка». В небытие уходил еще один день, и матушке не хотелось омрачать дивный вечер думами о Ниилит — не так уж часто ей удавалось насладиться одиночеством, — но мысли помимо воли снова и снова возвращались к чирахской девчонке, которой она, увы, ничем не могла помочь.

Самые строптивые, упрямые и зловредные рабыни, попав в «Садок», понимали, что у них нет иного выхода, как смириться с участью и попытаться найти в ней хоть какие-то светлые стороны. А их, если разобраться, было не так уж мало. Женщина, как бы ни была она свободолюбива, не обладая состоянием, обречена — во всяком случае, в Саккареме — зависеть от мужчины. У воспитанниц «Садка» имелось, по крайней мере, то утешение, что мужчина, во власти которого им предстояло оказаться, будет богат и скорее всего знатен, а стало быть, клетка уготована для них золотая. Главной причиной, по которой рабыни не бегали не только из «Садка», но и из заведений, поставлявших товар в веселые дома и портовые таверны, заключалась в том, что бежать было некуда. Женщина могла быть женой, матерью, сестрой, дочерью, но в любом случае зависела от мужчины — кормильца, защитника и хозяина. Без мужчины она была подобна лежащей на дороге вещи, которую каждый прохожий волен подобрать и присвоить или просто походя втоптать в грязь. Хотя большая часть саккаремцев все еще поклонялась Богине, женщины были самыми бесправными существами в стране.

Куда могла податься Ниилит, даже если бы Шаккара решил не возмещать затраченных на ее приобретение и содержание средств и распахнул перед ней двери «Садка»? В Мельсине у нее ни родственников, ни знакомых, и значит, лучшее, на что она может рассчитывать — место посудомойки в каком-нибудь затрапезном трактире, где придется за харчи и кров удовлетворять любые желания каждого способного заплатить за ночлег голодранца, не говоря уже о хозяине и его сынке. По дороге в Чираху только чудо может спасти девушку от домогательств лихого человека, которых невесть сколько бродит ныне по саккаремским дорогам. И кто, спрашивается, обрадуется этой самой Ниилит в ее родном городишке? То есть дядюшка с тетушкой, конечно, обрадуются, поскольку у них появится счастливая возможность продать девчонку еще раз. Обрадуется — быть может, даже из лучших побуждений — ученый сосед Зелхат Мельсинский.

Скупщик, доставивший Ниилит в «Садок», рассказал Бельвер, что старик, не имея возможности удочерить смышленую девчонку, которую якобы начал обучать своему искусству, решил взять ее в жены, хотя молодая жена в его возрасте нужна как сапоги безногому. Намерение у старика, верно, и впрямь было благородное, и не предложи скупщик Шаккары за Ниилит соответствующую товару цену, может, он бы его и претворил в жизнь. Но, опять же, если вдуматься, что в состоянии дать этот самый Зелхат будущей красавице, даже если сподобится выкупить ее у жадной родни? Полуголодную жизнь знахарки? А когда та войдет в пору, нальется соком и уже только слепой не разглядит ее красоту, сумеет ли дряхлый старец уберечь ее от «золотых» или хотя бы от обычных проходимцев, столь охочих до сладенького? Добрый молодец, что красавицу-вдову, бесприданницу, замуж возьмет, может, и сыщется после смерти Зелхата, да ведь до тех пор сколько девка натерпится, сколько мерзавцев ей под подол залезет, сколько потешит за ее счет подлые свои души? А замуж за бедняка выйдет — та же клетка, труд рабский от зари до заката…

Бельвер вздохнула и вновь начала легонько пощипывать струны. Подобно другим набранным Шаккарой матушкам, она многое пережила, разбиралась в людях и всей душой переживала за своих воспитанниц. Дочь богатого саккаремского морехода, она получила хорошее образование и должна была выйти замуж за весьма достойного молодого человека, однако шторм, погубивший корабль отца, перечеркнул все надежды пятнадцатилетней девушки. В качестве платы за товары, которыми было нагружено погибшее судно, зафрахтовавшие его купцы забрали дом и все отцовские сбережения, так что девушка осталась без средств к существованию и крыши над головой. Отец ее жениха любезно предложил пожить до замужества в их доме, на что она с радостью согласилась, но разговоры о многократно откладывавшейся под разными предлогами свадьбе постепенно затихли и, по прошествии некоторого времени Бельвер с удивлением и ужасом обнаружила, что находится в доме жениха не то в качестве наложницы, не то служанки без содержания. Открытие это было вторым ударом судьбы, за которым не замедлил последовать третий. Бывший жених собрался жениться на богатой невесте, и Бельвер было предложено на время отправиться в одно из поместий его отца, который, ласково встретив сироту, тут же начал объясняться ей в своих чувствах.

Восемнадцатилетней девице потребовалось совсем немного наблюдательности, чтобы убедиться, что подобные чувства старый сластолюбец питал ко всем находившимся в поместье служанкам и рабыням, после чего Бельвер решила вернуться в Мельсину, чтобы обратиться за помощью к друзьям отца. Возможно, они бы и помогли, если бы разобиженная девица сдержалась и не сказала престарелому любовнику несколько дерзких слов, которые показались ему до такой степени обидными, что он недолго думая приказал заковать ее в цепи и продать на ближайшем торгу. С тех пор Бельвер кем только не пришлось побывать: стряпухой в рыбачьей артели, ключницей в замке и шлюхой в воинском обозе. Наконец ей показалось, что Богиня, взыскав с нее полной мерой за грехи предков, отступилась от своей жертвы — Бельвер взял в жены зажиточный селянин. Он был груб и придирчив, но заставлял работать не больше, чем трудился сам, то есть до полной темноты, и, вероятно, появись у них дети, Бельвер, смирившись с участью, через положенное Богиней число лет умерла родами, силясь подарить ненасытному муженьку пятое или десятое чадо. К тому времени, однако, ей столько раз приходилось раздвигать колени перед кем попало, а потом травить нежеланный плод и лечиться от дурных болезней, что чрево было уже не способно дать миру новую жизнь, и дабы избежать преждевременной погибели от участившихся побоев разочарованного мужа, она сбежала от него и добралась-таки до Мельсины…

Тихонько наигрывая на лютне, матушка пыталась припомнить, все ли она растолковала Ниилит, все ли сделала, дабы убедить девчонку, что «Девичий садок» — лучшее, о чем та могла мечтать. Выходило, будто все уже сказано, и теми средствами, которые были в распоряжении Бельвер, вывести Ниилит из состояния полнейшего равнодушия ко всему окружающему невозможно. Девчонке нужна свобода, нужен Зелхат с его умными книгами, но этого у нее уже никогда не будет. Ниилит не может полюбить золотую клетку, несмотря на все старания матушки; она не может даже оценить ее и, значит, принесет Шаккаре лишь убытки. Ее покорность ничего не стоит. Она никому не нужна, потому что покорность, как закатное небо, имеет самые разные оттенки. Одни мужчины ценят радостную покорность, другие — дерзкую, третьи — злую. Этих оттенков может быть бесконечное множество, но кому нужна покорность равнодушная, унылая, как небо, затянутое серой беспросветной хмарью? Это бросовый товар. Таким товаром Шаккар торговать не станет, и того, кто ему подобный подсунет, не помилует.

Бельвер в последний раз коснулась жалобно тенькнувших струн и тяжело поднялась с разбросанных по плоской кровле подушек. Окинула прощальным взглядом усыпанное звездами небо, к которому, словно дым из храмовых курильниц, поднимался от раскалившейся за день крыши колышущийся, искажающий очертания предметов воздух.

— Матушка Бельвер! Матушка Бельвер! — неожиданно окликнул ее звонкий девчоночий голос.

— Что тебе, попрыгунья? — Бельвер повернулась к Сохи — маленькой служанке, еще годовалым младенцем подобранной одной из матушек на крыльце «Садка» да так и прижившейся здесь по милостивому разрешению Шаккары.

— Матушка Бельвер, хозяин срочно зовет! Он у себя всех матушек собрал, насилу я тебя отыскала!

— Случилось что? К чему такая спешка?

— У него сегодня Фарафангал был. Что-то он хозяину наговорил, вот Шаккара и велел вас созвать.

— Спасибо, попрыгунья. Снеси-ка вниз мою лютню да напомни Ахеджи, чтобы она тут подушки и все прочее прибрала, — распорядилась матушка Бельвер и направилась к лестнице, раздумывая, не сказать ли Шаккаре свое мнение о Ниилит прямо сейчас. Хочешь не хочешь, а рано или поздно говорить придется, так зачем откладывать, душу себе травить?

 

6

Приблизившись к Тайлару, группа вернувшихся из разведки верховых остановилась, и Найлик, подняв в воинском приветствии руку, доложил:

— Комадар, в лесу засели лучники. Оседлали дорогу, и если попробуем прорваться, перестреляют нас, как обожравшихся лягушками цапель. — Помощник Тайлара родился в приморских болотах и по младости лет еще не расстался с бытовавшими у тамошних жителей присловьями.

— Странно, что селяне не предупредили нас. По их словам, кроме дозорных Габского гарнизона нам могут встретиться лишь сборщики налогов. Но в лесу этом ни тем ни другим делать нечего, и стрельбой из лука они отродясь не баловались. — Тайлар задумчиво погладил выросшие за месяцы опалы усы. Он рассчитывал еще до темноты подойти к стенам Астутерана, первому из городов северного Саккарема, в гарнизоне которого было немало его единомышленников. Можно, конечно, обогнуть дубраву, но уйдет по меньшей мере день…

— Если комадар позволит… Полагаю, это урлаки, поджидающие купеческий обоз, — предположил юноша. — Толком мы их не разглядели, но мне показалось, что лишь на одном стрелке был панцирь. Остальные в стеганых халатах, да и стрелы у них… — Найлик протянул Тайлару длинную стрелу с плоским широким наконечником. Тот повертел ее в руках и передал Кихару — седовласому воину, примкнувшему к отряду мятежников дней двадцать назад и сумевшему снискать уважение бывшего комадара продуманностью и обстоятельностью неспешных суждений. Он был самым старшим из трех сотен бойцов, собранных Тайларом за время продвижения на север, и его опыт бывалого фуражира оказался поистине неоценимым приобретением для отряда. Кряжистый, немногословный ветеран знал, сколько потов надо пролить, чтобы выиграть самый незначительный бой, и несравнимо больше был озабочен переговорами с пахарями и пастухами о хлебе и мясе для своих соратников, чем разработкой планов свержения саккаремского шада.

— Если это и правда урлаки, — произнес он грубым, шершавым как точильный камень, голосом, — надо попробовать договориться с ними.

— Чем урлаки лучше шадских прихвостней? Чем гадюка лучше кобры? О чем нам говорить с грабителями, убийцами и насильниками? Эти пожиратели падали вырезали всю мою деревню, и я охотнее перегрызу им горло, чем обменяюсь хоть парой слов! — произнес хмурый детина с постоянно дергающимся лицом, выразительно касаясь бугристого шрама, шедшего от левого уха до сильно выступающего подбородка. По собственному утверждению, единственное, что он умел и что действительно стоило уметь в жизни, — это выращивать хлеб. Великое это умение Тайлар ценил и все же, полагая, что хлебопашец будет едва ли уместен в отряде, не слишком его привечал, пока собственными глазами не увидел, как Фербак, лихо орудуя тяжелой дубиной, вдохновенно крушил головы стражников, пытавшихся помешать мятежникам переправиться через один из притоков Сиронга.

— В глазах шада и его слуг мы ничем не отличаемся от урлаков. А те не больше нашего любят венценосного кровопийцу и, узнав, кто мы, вряд ли станут тратить на нас стрелы, — возразил ветеран, покосившись на Фербака.

— Если ждешь друга, не принимай стука своего сердца за топот копыт его коня, — пробормотал Тайлар и громко добавил: — С головорезами, которым все равно кому вспарывать животы, договориться не удастся. Но если эти согнанные с земли пахари, разорившиеся ремесленники и беглые рабы еще окончательно не озверели от пролитой крови, они, быть может, не только пропустят нас, но и вольются в наш отряд. Найлик, привяжи к копью белую тряпку. Кихар, проследи, чтобы люди были готовы к бою.

Он тронул кобылу и, не слушая ветерана, возражавшего против его участия в переговорах с разбойниками, поскакал к лесу. Возглавляемая Найликом дюжина разведчиков догнала Тайлара и окружила живой стеной, хотя от точно пущенной стрелы ни люди, ни латаная-перелатаная кольчуга уберечь, естественно, не могли.

Бывший комадар северного Саккарема, под началом которого находилось две тысячи «барсов» и гарнизоны полутора десятков городов, хорошо знал, что такое бремя власти, но совсем не умел использовать ее себе во благо. Произошло это, вероятно, из-за того, что, начав службу командиром полусотни, он с такой быстротой получал чины и звания, что времени и сил хватало лишь на исполнение все новых и новых обязанностей. Взойдя на престол, Менучер решил, что армия и флот — как и многое другое в счастливом Саккареме — недостаточно хороши для него, и взялся за их усовершенствование. В результате проведенных реформ многие старые военачальники были смещены, а те, кого немилость шада не успела коснуться, поторопились под разными предлогами покинуть службу. Среди немногих оставшихся на прежних постах оказался Торгум Хум. Начальник береговой стражи был вдвое старше сводного брата и, пользуясь расположением шада, замолвил перед ним словечко за Тайлара. В результате тот, невзирая на молодость, сначала дрался с кочевниками, вторгшимися в северный Саккарем из Вечной Степи, а потом отражал набеги халисунцев и горцев, племена которых испокон веку считали жирных изнеженных южан законной добычей. Благодаря сводному брату, произведенной Менучером перестановке военачальников и естественной убыли их в ходе боевых действий, Тайлар стал комадаром в двадцать пять лет. Имя его было широко известно в северном Саккареме — как мирным жителям, покой которых он оберегал, не жалея ни себя, ни своих людей, так и урлакам, с которыми он поступал точно так же, как те со своими жертвами.

Именно это обстоятельство и побудило Тайлара принять участие в переговорах с засевшими в дубраве лучниками. Если это шайка безродных убийц и грабителей, он рисковал быть нашпигованным стрелами еще до того, как успеет открыть рот, но если среди них есть хоть сколько-то людей, которые родились и жили в северном Саккареме, они, может статься, примкнут к его отряду. Слух о том, что молодой комадар не берет отступного, не верит посулам, готов выслушать жалобу бедняка и лучше чувствует себя в седле, чем в роскошных покоях, которых, к слову сказать, у него никогда и не было, дошел, как убедился Тайлар, даже до Чирахи. Слышали там и о «барсах», которых можно убить, но нельзя обратить в бегство; и принимая это во внимание, опальный комадар позаботился, чтобы белая тряпка была прикреплена к тому же копью, на котором развевался флажок с распластавшимся в прыжке хищником…

— Внимание! — Найлик поднял руку, и группа верховых остановилась.

Тайлар не увидел лучников, ему казалось, что ни одна ветка, ни один кустик вдоль дороги не шелохнулись, но он вполне доверял Найлику. Разбойники могли отойти в глубь леса, однако дозорных наверняка оставили. Надо дать им время связаться со своими, и тогда можно рассчитывать на ответ. Опальный комадар от души надеялся, что это будет не туча стрел: в конце концов, урлаки, сколь бы кровожадны они ни были, должны понимать — пожива с ратных людей невелика, а расплачиваться придется собственными жизнями.

Лесные стрелки не заставили долго ждать. Вслед за хрипло протрубившим рогом из зарослей бересклета и крушины выступило два десятка лучников, разномастные одеяния которых лучше всяких слов говорили, что люди эти явно не принадлежат к какой-либо регулярной части саккаремского воинства.

— Эй, бойцы достославные! Что дома не сидите, по лесам шастаете? Тут свои порядки, свои законы, вряд ли они вам по душе придутся! Может, пока не поздно, поворотите коней? — обратился к верховым широкоплечий бородач, у которого, единственного из разбойников, вместо лука была солидных размеров секира.

— У тех, кто испытал немилость шада-разорителя, нет дома. А коней своих мы поворотим, когда увидим, что порядки и законы ваши с нашими рознятся, — неспешно ответил Тайлар, разглядывая лучников. Он не торопился: пусть лесные стрелки получше рассмотрят его людей, которые тоже не слишком похожи на воинов, получающих довольствие от казны. — Есть среди вас кто из северного Саккарема? Я бывший комадар, Тайлар Хум, брат казненного Менучером Торгума Хума. Прежде с моими «барсами» оберегал земли севера от соседей наших алчных. Теперь хранить их буду от шадского произвола, а там, глядишь, и ему от нас поберечься придется.

— Недурно сказано! — весело воскликнул обладатель секиры и, выйдя на дорогу, приблизился к всадникам. — А что, Тайлар, так же храбр ты на деле, как на словах? Готов ли пешим сразиться со мной один на один? Победишь — проедут твои люди через лес беспрепятственно, нет — украсит голова бывшего комадара придорожный столб, а остальные пусть идут куда глаза глядят. Кто полы в трактирах мыть, кто коров доить.

— Веселый ты, я гляжу, человек, — проворчал Тайлар, спрыгивая с лошади и обнажая меч. — Другим серебро, золото подавай, а тебе, вишь, голова понадобилась. Экую ценность сыскал!

— Чего уж скромничать, отличная голова! К ней бы еще и мозги — вовсе бы бесценной стала! — радостно завопил бородач и, неожиданно бросив секиру в кусты, пошел навстречу комадару широко раскинув руки, словно собирался заключить противника в дружеские объятия. — Тайлар, кишки твои на сук! Разуй глаза, это же я, Хайдад!

— Хайдад? — Бывший комадар в смущении замедлил шаги, вглядываясь в заросшее лицо разбойника. Затем, признав, кинул меч в ножны и заорал что было мочи: — Хайдад, старый бурдюк! Я думал, ты сдох и съеден червями!..

Всадники и лучники, опустив оружие, с недоумением смотрели, как обнимаются и тискают друг друга в медвежьих объятиях командиры, издавая время от времени какие-то бессвязные восклицания. Ни Хайдад, ни Тайлар не отличались восторженностью и излишней чувствительностью, и если уж они столь пылко радовались встрече, то причина для этого, надо полагать, была достаточно серьезной.

* * *

Имя Тайлара Хума послужило мятежникам превосходным ключом к воротам Астутерана. Стража сначала растворила перед ними окованные бронзовыми ромбами тяжелые дубовые створки, а потом уже послала гонца сообщить начальнику гарнизона и наместнику шада о прибытии опального комадара. В Астутеране, вероятно, нашлось бы немало людей если не преданных Менучеру, то, во всяком случае, предпочитавших, будь у них выбор, сохранять ему верность из боязни гнева венценосного властителя Саккарема; однако вид трех сотен приведенных Тайларом верховых, сопровождаемых сотней лучников Хайдада, отбил у них всякую охоту выражать верноподданнические чувства. Стоявший в Астутеране гарнизон численностью не уступал объединенному отряду мятежников и мог бы оказать ему достойное сопротивление, но многие бойцы его были не только наслышаны о Тайларе, а еще и лично знали бывшего комадара. Они-то и уговорили товарищей не затевать драку. Сделать это было нетрудно, поскольку у начальника гарнизона — Хайла Марбука, присланного в Астутеран Менучером, хватило ума, прознав о появлении Тайлара и его отряда, не привлекая ничьего внимания, оседлать коня и без лишнего шума выехать из города через ворота, противоположные тем, в которые вошли мятежники.

Хайл Марбук не отличался особой воинственностью и за долгие годы жизни успел набраться опыта, позволившего избежать встречи с посланными в погоню Найликом и его людьми. Юноша, как и следовало ожидать, решил, что начальник гарнизона поторопится уведомить Менучера о захвате вверенного его попечению города мятежниками, но у Хайла и в мыслях не было, загоняя коня, мчаться в Мельсину. Он не слишком любил молодого шада, привыкшего сначала делать, а потом думать, и еще меньше доверял хитроумному Азерги. За сдачу города и в острастку другим военачальникам его запросто могли посадить на кол, даже не выслушав оправданий. Впрочем, рассказ о том, как любят шада его подданные, радостно приветствовавшие мятежников, тоже не сулил ничего хорошего. Потому-то Найлик и высланные им дозоры напрасно поджидали Хайла на ведущих в столицу дорогах. После непродолжительных размышлений бывший начальник гарнизона, рассудив, что руки у шада длинные, не направил коня и к своим поместьям. Решив, что в счастливом Саккареме вот-вот начнутся волнения, он почел за лучшее предоставить до времени заботу о своих землях многочисленному потомству, а сам тихонько порысил к расположенному в окрестностях Астутерана поместью одной очаровательной вдовушки, старинной своей приятельницы, давно уже приглашавшей погостить и тем скрасить ее уединение…

Наместнику шада в Астутеране некуда было бежать — дом и семья его находились в городе, и волей-неволей он вынужден был выйти на площадь и там при большом скоплении народа приветствовать Тайлара как героя-освободителя. После этой, поставившей его вне закона церемонии ему уже не оставалось ничего другого, как отнестись к нуждам мятежников как к собственным. Из средств города он выделил довольствие для людей и коней, отвел помещение для постоя. Наложив руку на гарнизонную казну и арсенал, Тайлар позаботился, чтобы люди его как следует вооружились, починили старые или получили новые доспехи. Заваленные заказами ремесленники дружно взялись за работу, а мятежники были распущены по кабакам со строгим наказом не обижать местных жителей.

Глубокой ночью Тайлар и ближайшие его сподвижники собрались после заполненного бесконечными заботами дня в «Северной цикаде» — лучшей таверне Астутерана, чтобы промочить наконец пересохшее от криков и споров горло и обсудить планы на будущее. Военный совет занял не много времени — комадар не скрывал намерения очистить все города северного Саккарема от приверженцев Менучера, в чем соратники были с ним полностью солидарны. Благодаря такому завидному единодушию, с делами вскоре было покончено, и командиры мятежников воздали должное светлому пиву, которое на севере Саккарема предпочитали виноградному вину, мясной похлебке, свежим лепешкам, жаркому и всевозможным заедкам, выставленным для дорогих гостей хозяином таверны. Общий поначалу разговор исчерпал себя, собеседники разбились на группы, и Кихар получил возможность задать предводителю лесных лучников давно интересовавший его вопрос: когда и как тот познакомился с Тайларом и почему они столь пылко приветствовали друг друга.

После встречи с опальным комадаром Хайдаду пришлось немало поработать языком, сначала убеждая своих людей присоединиться к мятежникам, а потом ведя переговоры с горожанами, которые вызвались снабдить лучников всем необходимым для предстоящих походов и сражений, так что особой охоты говорить у него не было. Кихар, однако, был одним из ближайших помощников Тайлара и сразу приглянулся Хайдаду тем, что, занявшись размещением мятежников на постой, заботился о его людях ничуть не меньше, чем обо всех остальных. К тому же любопытство седовласого ветерана было совершенно естественным — чтобы больше доверять, будущим товарищам по оружию следовало хоть что-то знать друг о друге.

— Познакомились мы в отряде Гянджела, когда тот командовал «барсами», — начал Хайдад, сделав большой глоток пива и вытерев тыльной стороной ладони пену с усов. — У меня под началом было тогда пять сотен, а у Тайлара сотня всадников. Поначалу мы не были особенно дружны и по-настоящему сошлись только после боя у деревушки Хайрог. Тебе это название скорее всего ничего не говорит, а я там родился и жил до четырнадцати лет…

Уловив краем уха название памятного места, бывший комадар сразу понял, о чем собирается рассказывать Хайдад. Он предпочел бы, чтобы старый товарищ не повторял эту ставшую уже легендой и соответственно приукрашенную историю, но глупо затыкать рассказчику рот, да и вряд ли удастся — упрямство Хайдада давно стало притчей во языцех.

— Мы возвращались тогда с северной границы, где пришлось замирять горцев, подчистую вырезавших три заставы и опустошивших десяток приграничных деревень. Их, собственно, и деревнями-то назвать было нельзя: четыре-пять домишек, прилепившихся к горным склонам. Поживиться в них, на наш взгляд, было нечем, но горцам ведь любой расписной горшок в диковинку. Нагнали мы на них страху, оставили сотню вместо вырезанных стражей границ и двинулись к Кайване, чтобы перышки почистить…

Тайлар, откинувшись от стола, прислонился спиной к стене. Перед глазами его вставал крутой берег Малика — реки, издавна служившей естественной границей, порубежной чертой, разделявшей Саккарем и Халисун. Беда была в том, что в отличие от мощного, полноводного Сиронга, Малик — река широкая, но мелкая, изобилующая множеством островов, на которых вперемешку селились саккаремцы и халисунцы. Сами-то между собой они худо-бедно ладили, благо делить особенно нечего. Земли плодородные у тех и у других — весенние разливы щедро удобряли их речным илом, рыбы — вдосталь, всем хватит, не ленись только сети закидывать, но зато и служили эти острова причиной постоянных споров правителей двух могучих держав. Кому с островитян зажиточных налоги брать, кому пошлины взимать с нардарцев и велиморцев, на плоскодонных суденышках товары к морю перевозящих…

— К Кайване Гянджел повел нас вдоль Малика, — продолжал Хайдад, — чтобы проверить состояние пограничных застав, хотя по донесениям выходило, что тревожиться особенно не о чем, да и дело это не наше, а Стража западных границ. Халисунцы к тому времени заняли все острова, но на наш берег пока не лезли, и ехали мы тихо-мирно от города к городу, от деревеньки к деревеньке, пока не очутились неподалеку от моего родного села. Хайрог, вообще-то, название острова, по нему уж потом и деревеньку, расположенную на нем, звать стали. Остров вытянут с севера на юг и с левого, высокого берега Малика просматривается как на ладони…

Тайлар поморщился, вспоминая открывшееся едущему по-над берегом отряду зрелище. Три дюжины хижин были отчетливо видны — так же как и сновавшие между ними маленькие фигурки селян, пытавшихся скрыться от халисунских ратников. Вопли их были едва слышны, слов разобрать было и вовсе невозможно, да и к чему — резня, она и есть резня.

Позже, разговаривая с уцелевшими хайрогцами, они узнали, что на остров в тот раз под видом сборщиков налогов нагрянула целая ватага головорезов, полагавших, что едва ли саккаремцы пошлют гонцов звать на помощь халисунских стражей границы. Ватага насчитывала сотни две с половиной человек, и численность «сборщиков налогов» сразу же показалась островитянам подозрительной. Они не показали ярлык, удостоверяющий право взимать подати, чинить суд и расправу, и не утруждали себя занесением производимых ими поборов в соответствующие списки. Привыкший к подобному отношению пограничный люд вяло протестовал, но на рожон не лез — все ценное давно уже привыкли сберегать в тайных захоронках, а мешок муки или корзина с вяленой рыбой — дело, в конце концов, наживное. На то, видно, атаман ватаги и рассчитывал, знал поговорку селян — мол, уцелели бы кости, а мясо нарастет.

Словом, все шло как заведено в таких случаях и если какому-нибудь мужику невзначай сворачивали челюсть, а чью-нибудь пригожую женушку охочий до сладкого ватажник валял между грядок с брюквой, с этим, скрипя зубами, как-то мирились. Челюсть вправить — дело нехитрое, а от бабы не убудет, тем паче ясно было, что если урлаки халисунские возьмутся за мечи, то мало никому не покажется. Обычным грабежом дело бы и кончилось, да на всеобщую беду не уследил атаман ватажников за своими головорезами и те, хлебнув крепкого пива, которое отлично умели варить в Хайроге, начали гоняться за девками-малолетками. И вот тут чье-то отцовское или материнское сердце не стерпело: кого-то из насильников насадили на рыбачью острогу, кого-то приложили головой об печь, и началась резня, вспыхнул сначала один, потом другой дом…

Всего этого, разумеется, ни комадар Гянджел, ни полутысячник Хайдад, ни сотник Тайлар тогда не знали. На их глазах перепившиеся урлаки, принятые ими за халисунских ратников, вырезали саккаремскую деревню, и «барсов» отделяла от нее лишь мелкая река, шириной шагов в четыреста. Воины сжимали кулаки и выжидающе поглядывали на Гянджела, ожидая, что тот вот-вот скомандует: «Первая, вторая, третья сотня! А ну, помогите землякам!» Не глядел на нервно покусывающего длинные усы комадара лишь Хайдад, чьих односельчан убивали халисунцы. Он знал Гянджела уже много лет и не питал никаких иллюзий относительно бывшего казначея отряда, ставшего по распоряжению нового шада командиром «барсов» и комадаром северного Саккарема.

Гянджел не был трусом, но и в бой никогда не рвался. В отряде поговаривали, что вместо горячей, человеческой, в жилах его течет холодная рыбья кровь. Он аккуратно исполнял приказы, и никто не сомневался, что если надо будет — умрет не дрогнув, однако по собственному почину, как шутили «барсы», «даже на бабу не полезет». Возможно, именно благодаря своей исполнительности он и получил из рук Менучера, а точнее, Азерги пост комадара, и никто этому особенно не удивился, никого это не возмутило. Ибо Гянджел не был жесток, как не был и добр, не был излишне придирчив и, не блистая талантами, особой тупостью тоже не отличался, охотно выслушивая соображения своих подчиненных, если полученные им приказы давали возможность того или иного выбора. И видя, как, обливаясь кровью, падают хайрогские мужики, как прямо посреди площади ватажники гурьбой насилуют привязанных к телегам женщин, несколько сотников, окружив комадара, не замедлили обратиться к нему с просьбой позволить вмешаться и «показать халисунским псам саккаремскую выучку».

Хайдад знал, что комадар откажет, и тот в самом деле приказал под страхом смертной казни в бой с халисунцами не вступать. По распоряжению шада, втайне опасавшегося войны с сильным западным соседом, пограничная стража должна была дать отпор халисунцам исключительно в том случае, если те попытаются вторгнуться на левый берег Малика. Все захваченные ими острова негласно признавались — до поры до времени, конечно — отошедшими к Халисуну, о чем своевременно были поставлены в известность и стража границы, и комадар северного Саккарема.

Глядя на растянувшийся вдоль берега реки двухтысячный отряд всадников, чьи кольчуги и шлемы грозно и весело посверкивали на солнце, Хайдад до крови искусал губы и едва не рычал от бессильной ярости. «Барсам» ничего не стоило если уж не уберечь родное село, то хотя бы спасти людей, многие из которых были знакомы ему с детства. Вместо этого воины отряда, остановившись на краю откоса, подобно зрителям, собравшимся поглазеть на петушиный бой, взирали на бойню, которая, казалось, и не думала утихать. Несколько раз он уже открывал рот, чтобы отдать пятистам своим всадникам приказ перейти реку, но выработанная годами муштры, ставшая плотью и кровью привычка беспрекословно подчиняться любым приказам командиров брала верх над стремлением помочь односельчанам. К тому же перед внутренним взором его снова и снова вставал образ отрядного палача, затягивавшего веревку на шее осужденного «барса». Да по правде сказать, не было у Хайдада и уверенности, что сотники повторят его команду, а «барсы» пойдут за ним вопреки категорическому приказу Гянджела.

Он мог только смотреть, как бесчинствуют халисунцы, которые, обнаружив присутствие явно не намеренных вмешиваться в происходящее перед их глазами зрителей, начали изгаляться над селянами с еще большими изощренностью и жестокостью. Чтобы не видеть этого, Хайдад отвернулся и закрыл глаза. Он старался не слышать воплей избиваемых и вызывающих выкриков халисунцев, и потому до сознания не сразу дошел полный ярости призыв Тайлара к своей сотне, которая, следуя за командиром, с лязгом и диким ревом обнажив мечи, погнала коней к реке. Он очнулся лишь, когда «барсы» Тайлара, оставив на склоне трех сбитых с ног коней, уже достигли Малика и по стремя вошли в воду. Еще мгновение-другое ошалело наблюдал за переправой, а потом рявкнул: «Горнист, сигнал к атаке!»…

— Гянджел рвал и метал, но когда стало известно, что резню учинила шайка урлаков, а вовсе не халисунцы, не решился наказать даже моих сотников, не говоря уж о Тайларе. Меня он, правда, с тех пор сильно невзлюбил, — продолжал предводитель лесных стрелков, задумчиво вертя перед собой пустую оловянную кружку, — и если к Тайлару после этого случая стали относиться как к герою, то я в глазах Гянджела превратился чуть ли не в бунтаря, которому среди его «барсов» не место. За какую-то мелкую провинность комадар понизил меня до сотника, и тут мы на какой-то момент сравнялись с Тайларом и опорожнили на пару немало бурдюков вина и бочонков пива.

Опальный комадар повернулся к старому товарищу и поднял кружку:

— Опорожнили и немало еще опорожним! А встреча наша была столь бурной потому, что оба считали друг друга погибшими. Слух о том, что шад добрался до моей головы, распространился сравнительно недавно, зато я целый год наблюдал, как Гянджел — этот дырявый бурдюк конского поноса — поручает Хайдаду самые безнадежные дела. И видел, как сотник превратился в полусотника, потом десятника, а затем и войсе сгинул в одной из стычек с халисунцами, полезшими-таки, несмотря на всевозможные ухищрения шада, на наш берег.

— А ты, значит, не сгинул?.. Ты, значит, просто в урлаки подался?.. — невнятно спросил изрядно нагрузившийся пивом Фербак. Лицо его дергалось сильнее обычного, и видно было, что любое упоминание о разбойниках вызывает у него желание немедленно учинить побоище правых и виноватых.

— Превратился, — спокойно подтвердил Хайдад, под взглядом которого бывший селянин как-то разом притих. — Перед этим, ясное дело, пришлось мне распустить слух о своей безвременной кончине. Если хочешь, чтобы тебя не нашли, сделай так, чтобы не искали. Думал в пахари, в ремесленники податься, да ведь, кроме как рубить, колоть, из лука стрелять, ничего толком делать не умею. Хотя урлаки, ежели вникнуть, люди не последние, те, которые знают, кого им рубить и колоть, — закончил он со значением.

— Ясно. А в шадское войско, стало быть, решил не возвращаться? — поинтересовался совершенно трезвым голосом Кихар.

— Зачем же мне возвращаться? Там ведь таких, как Гянджел, с каждым годом все больше становится. Кстати, слыхал я, что Менучер его в столицу вызвал да за какое-то очередное предательство братьев-саккаремцев обласкал несказанно?

— Истинную правду ты слышал, но это дело прошлое. Нынче он заместо Гангласа казненного Стражем западных границ назначен, — произнес Тайлар, прислушиваясь к донесшемуся с улицы шуму.

— Здорово! Подобного не слыхал, во сне не видал и даже помыслить не мог! И давно этот предатель в Стражи попал? — спросил Хайдад, темнея лицом.

— Дней десять назад его Менучер, а лучше сказать, Азерги чином покойного Гангласа пожаловал.

— Тебе-то откуда это известно? — Прищуренные глазки седовласого ветерана так и впились в Тайлара.

— Мне много чего известно. В Мельсине ведь тоже не все Менучеру пятки лижут. Нам, не зная, что в столице происходит, лучше и вовсе в седло не садиться, меч в руки не брать, — уклончиво ответил бывший комадар и поднялся из-за стола. — Пойду взгляну, не наши ли молодцы там расшумелись.

 

7

Новости в «Девичьем садке» распространялись с быстротой степного пожара, и еще задолго до полудня все рабыни знали, что сегодня их выведут в город, в храм Богини Милосердной. Цель посещения древнего святилища оставалась неизвестной, в «Садке» были комнаты для молений самым разным богам, и даже пожилые матушки не могли припомнить, чтобы хоть раз их воспитанницы посещали городские храмы, — Шаккара полагал, что рабыни его вольны поклоняться кому вздумается, но делать это должны, не появляясь на улицах Мельсины.

Предстоящий поход в храм вызвал в «Садке» понятное оживление, и больше всего обрадовалась ему Ниилит. Равнодушная ко всему происходящему, девушка восприняла удивительное известие как знак свыше — похоже, сама Богиня заботилась, чтобы из нее не сделали шлюху, и подсказывала, как избежать этой участи. Добросердечная Сохи поздним вечером предупредила Ниилит, что матушка Бельвер только что предложила Шаккаре продать ее какому-нибудь торговцу живым товаром, и хозяин «Садка» обещал в ближайшее время избавиться от «некачественного материала». Всю ночь девушка ворочалась с боку на бок, не в силах уснуть — как ни противен ей был «Садок», она прекрасно понимала, что у других торговцев рабынями ей будет еще хуже, и нарисованные живым воображением картины ближайшего будущего повергали ее в дрожь, гнали сон, заставляя всерьез задуматься о самоубийстве.

Ниилит давно чувствовала: ей не место в «Садке»; мысль о том, что терпеть ее здесь долго не будут, не раз уже приходила девушке в голову, однако подслушанный Сохи разговор все же поразил как гром среди ясного неба. Опытная матушка успела приучить Ниилит думать о себе как о будущей наложнице какого-нибудь богача, и хотя участь эта казалась отвратительной, она не шла ни в какое сравнение с тем, что ожидало ее в «Розовом букете» или «Цветнике Любарды», поставлявших рабынь для наслаждений в притоны Саккарема и соседних государств. Из рассказов более искушенных воспитанниц «Садка» девушка узнала многое о той стороне жизни, с которой почти не сталкивалась, живя в захудалой, чтущей обычаи предков Чирахе, и если прежде безыскусные истории их просто вгоняли ее в краску, то теперь, припоминая все, о чем они говорили как само собой разумеющемся, она покрывалась холодным потом и дрожала словно в лихорадке.

Здешние девушки не зря прозвали Ниилит «Недотрогой». У нее не было никакого опыта общения с мужчинами, и порой ей казалось, что матушка Бельвер, равно как и все другие, рассуждавшие о «тысяче наслаждений плотской любви», бессовестно лгут, выдавая смрадное, гибельное болото за ухоженный плодоносящий сад. Среди книг и свитков многомудрого Зелхата, повествующих о лечебных травах и различных способах исцеления страждущих, Ниилит попадались вдохновенные, воспевающие любовь и верность поэмы Бхаручи «Ожерелье любимой» и «Светильник страсти», заставлявшие ее украдкой проливать слезы любовные вирши Чачаргата, дивные «Песни наложницы» и «Утехи любви» Марваха, но какое отношение имели эти перлы поэзии к грубым похотливым скотам, предававшимся всевозможным непотребствам с девками, принадлежащими Набибу — содержателю единственного в Чирахе «веселого дома»? В стихах все было прекрасно и возвышенно, но она-то знала лишь потные, жадно шарящие по ее телу ладони чирахских мальчишек, норовивших подстеречь ее и потискать где-нибудь у колодца или позади базарных рядов. Ниилит ненавидела, боялась и презирала этих похотливых, слюнявых трусов, из которых, что бы там ни говорили поэты, никогда не вырастут настоящие, заслуживающие любви мужчины. Это ведь из-за них, из-за этих дерьмецов она лишилась самой большой своей ценности, самого дорогого, что у нее было — завещанного ей умирающей матерью старинного сапфира, который, не снимая ни днем ни ночью, носила на шее вместо талисмана. Скорчившись между влажными простынями, Ниилит чувствовала, как от застарелой обиды сами собой сжимаются кулаки, а на глазах от унижения и бессильной ярости закипают слезы… Трое мальчишек, выследивших ее в рощице, куда она ходила за горюн-травой для изготовляемых Зелхатом снадобий, жили на соседней улице и будучи каждый на год-полтора старше Ниилит, бегать и драться умели конечно же лучше двенадцатилетней девчонки. Не сумев убежать от них, она сопротивлялась как могла: царапалась, кусалась и лягалась, но они таки одолели ее. Двое, притиснув спиной к древней могучей чинаре, повисли на руках, а третий… Третьим был Бхубакаш, старший сын шорника, уже тогда прислуживавший в «веселом доме» Набиба. Тощий угреватый юнец, которому какой-то подгулявший посетитель в припадке раздражительности выбил два передних зуба, мог делать с ней что хотел. Так во всяком случае ей тогда представлялось. Но сделал он немного. Погладил обрисовывавшиеся под застиранной, выгоревшей на солнце рубашкой холмики грудей и, мерзко ухмыляясь щербатым ртом, сунул руку под юбку. Его узкая, шершавая ладонь, царапая кожу на бедрах, двинулась вверх по ее ногам медленно и неотвратимо, и Ниилит не выдержала… Давясь слезами, она выла и молила их отпустить ее, обещала сделать все, все, что они от нее потребуют. И Бхубакаш смилостивился. Презрительно сплюнув через дыру в зубах, сказал, что, пожалуй, отпустит… за небольшой выкуп. Ниилит не сопротивлялась, она даже испытала облегчение, когда он расстегнул крохотный замочек на ее шее и, перестав интересоваться зареванной дурехой, поднес к глазам доставшийся от матери сапфир…

Разумеется, все это было подстроено. Двоюродная сестрица Ниилит, давно поглядывавшая на сапфир, соблазнив Бхубакаша горстью медяков, сама же и нашептала дяде о том, что племянница его подарила-де наследство своей матери какому-то голодранцу. Дядя учинил разборку, использовав кнут в качестве единственного веского довода, способного заставить «несносную девчонку» говорить правду, и только правду. Справедливости ради надо отметить, что правда его в общем-то не слишком интересовала или же просто не поверил он своей лживой племяннице. Обстоятельства пропажи сапфира — дело второстепенное, главное, вернуть семейную реликвию, рассудил он и, оставив избитую девчонку реветь в амбаре, отправился к отцу Бхубакаша. Рука у шорника была тяжелая, и, поскольку рождались у него исключительно мальчишки, увещевал он их говорить правду не столько кнутом, сколько палкой. Если бы Ниилит вовремя об этой самой палке вспомнила, то, вероятно, не испытала бы в руках своих мучителей столь омерзительного страха, не умоляла бы так униженно о пощаде. Но рассуждать легко, когда все позади, да и кто знает, на какие подвиги подвигли бы Бхубакаша угрозы оказавшейся в полной его власти девчонки…

Кончилось все это тем, что Бхубакаш получил трепку от отца и обещанную горсть медяков от сестрицы Ниилит, дядя завладел сапфиром и припрятал его в тайную ухоронку. Сама же Ниилит получила от Зелхата изящный кинжал и небольшой, способный уложить как утку, так и дюжего мужика самострел. От домогательств голытьбы, алчно поглядывавшей на хорошевшую день ото дня девчонку, подарки старого лекаря уберегли, но мало было от них проку, когда она попалась на глаза скупщику рабынь, поставлявшему их самому Шаккаре. В жадности родичей своих Ниилит не сомневалась, они бы и родную дочь продали, если б покупатель сыскался, а о ней и говорить нечего. Досадно было другое — встреченный несколько месяцев назад в плавнях раненый воин, не успевший к тому же вовремя убраться с пути подраненного охотниками клыкача, оставил, как и обещал, Зелхату драгоценные ножны в уплату за лечение и уход. Продав их в Мельсине, можно было выручить сумму, в несколько раз превышавшую ту, что предложил за Ниилит скупщик Шаккары. К сожалению, Зелхат, не испытывая особой нужды в деньгах, вместо того чтобы попросить съездить в столицу кого-нибудь из пользующихся доверием соседей, — в Чирахе-то продавать ножны было особенно некому, да и на лишние вопросы отвечать не хотелось — поручил продажу их знакомому ювелиру, который вернется из своей поездки по саккаремскому побережью скорее всего уже после того, как Ниилит продадут в какой-нибудь «веселый дом».

Надежда на то, что Зелхат, получив вырученную от продажи ножен сумму, выкупит ее у Шаккары, не покидала девушку до последней минуты и помогала мириться с заключением в «Садке». Однако принесенное Сохи известие заставило ее взглянуть в глаза суровой действительности. Зелхату запрещен въезд в Мельсину, а посланный им человек конечно же не проявит той настойчивости, которая свойственна была старому ученому в достижении поставленной цели. Если бы Ниилит осталась в «Садке» — дело иное, но кто, во имя Богини, возьмет на себя труд разыскивать по «веселым домам» Саккарема полузнакомую девку, если даже предположить, что ее не увезут в Халисун или Мономатану, куда отправляется добрая половина проданных в Мельсине рабынь? Мысль о том, что помощи ей ждать неоткуда, повергла Ниилит в отчаяние, и потому-то слух о предстоящем походе в храм Богини Милосердной показался ей счастливым предзнаменованием, указывающим, что милость Богини не оставила ее. Другой возможности совершить побег у нее не будет, и если она не намерена стать рабыней для наслаждений, то должна действовать решительно и бесстрашно, ибо надеяться ей больше не на что и терять нечего.

Подбадривая себя таким образом, Ниилит при первом же ударе гонга накинула на плечи выданный ей матушкой Бельвер длинный серый плащ с капюшоном и одной из первых вышла из своей каморки в квадратный внутренний двор «Садка», откуда рабыни должны были отправиться в храм Богини Милосердной.

Полуденный зной освободил улицы Мельсины от горожан и приезжих, заставив их попрятаться по домам, укрыться под полотняными или камышовыми навесами. Шаккара, будь его воля, ни за что бы не выпустил своих рабынь под палящие солнечные лучи, от которых портился цвет кожи, появлялись, особенно на лицах не привыкших к такой жаре северянок, пятна и веснушки, увеличивались родинки, словом, товар портился и терял в цене; но Фарафангал — ближайший помощник и доверенное лицо самого Азерги — был непреклонен. О том, что поход в храм затеян по указанию Фарафангала, знали решительно все, но о цели его как матушки, так и разбитые на десятки, как принято в саккаремском войске, рабыни могли лишь гадать. Бронзовокожие халисунки и девушки из Вечной Степи, белолицые сегванки и девы из племени вельхов, смуглые саккаремки, золотистые аррантки и черные как ночь мономатанки, надвинув капюшоны и закутавшись в плащи из тонкой легкой ткани так, что ни рук ни лиц не было видно, взволнованно перешептываясь, обменивались самыми невероятными предположениями о причине, выгнавшей их на полупустые улицы Мельсины.

Удивление и любопытство их возросли бы еще больше, стань им известно, что даже сам Шаккара не знал, чем вызвано это странное желание, а точнее, повеление Азерги. Почтенному торговцу было ведомо одно: шествие через храм Богини Милосердной рабынь, собранных со всей Мельсины, длится уже третий день. Нетрудно было понять, что Азерги кого-то ищет, но оставалось совершенно непонятным, почему поиски должны происходить именно в этом древнем храме — ведь советник шада, как известно, оказывает покровительство жрецам Богов-Близнецов. Не менее любопытный, чем его воспитанницы, и начавший уже прикидывать, нельзя ли погреть на этом деле руки, Шаккара на славу угостил Фарафангала и даже одарил великолепной статуэткой искусной мономатанской работы, однако посланец Азерги упорно не желал раскрывать тайну своего господина, уверяя, что и сам не знает, для чего затеян смотр рабынь. Быть может, он и в самом деле не знал — во всяком случае, желая хоть как-то отблагодарить гостеприимного хозяина «Садка», Фарафангал оказал ему две любезности. Во-первых, сверившись со списками, перенес посещение его воспитанницами храма с позднего вечера на послеполуденное время, поскольку в сумерках ныне в Мельсине чего только не случается; а во-вторых, пообещал прислать в помощь телохранителям Шаккара два десятка дворцовых стражников, ибо товар владельца «Девичьего садка» требовал усиленной охраны даже в самое светлое время суток.

На присланных Фарафангалом дворцовых стражников и сосредоточила свое внимание Ниилит, не принимавшая участия в перешептываниях своих товарок. Немногочисленная охрана «Садка» была превосходно вымуштрована Шаккарой и бдительно наблюдала как за рабынями, так и за происходящим на улицах, по которым двигалась процессия, состоявшая из сотни девушек и дюжины матушек. Скрыться от них будет нелегко, этим восемнадцати поджарым и чутким, как редкие в Саккареме сторожевые псы, воинам ничего не стоит уследить за девушками на центральных улицах столицы. Но когда они войдут в старую часть города, где расположен древний храм…

Ниилит дважды доводилось бывать в Мельсине, и она хорошо помнила, что в предпортовом районе жизнь, в отличие от центра, не замирает ни на миг — ни глубокой ночью, ни в самое знойное послеполуденное время, когда люди состоятельные предпочитают отсиживаться в тени. По широким улицам, мощенным истертыми за столетия плитами известняка, днем и ночью снуют матросы, портовые рабочие, мелкие торговцы и ремесленники. Там вечно стучит истинное сердце города, и при сильном желании и некотором везении она вполне может улизнуть от погони. Особенно если Мбанга не подведет и сделает все, как просила ее Ниилит.

Приглядываясь к присланным сопровождать живой товар Шаккары «золотым», девушка все больше убеждалась, что эти-то проявлять особого рвения не будут. Наемники, стекавшиеся в Саккарем со всех концов земли, пожив в благословенной Богиней Мельсине месяц-другой, начинали сознавать, что лучшего места, сколько бы они ни скитались по свету, им не сыскать. Менучер, как это свойственно нелюбимым народом правителям, предпочитал использовать наемников для собственной охраны и поддержания порядка в столице, а саккаремское воинство держать в отдаленных гарнизонах и на границах. Такое положение как нельзя больше устраивало «золотых»: несравнимо спокойней и безопаснее, расхаживая по улицам и кабакам Мельсины, пугать подвьшивших ремесленников, чем сражаться на границах с халисунцами, отражать набеги северных горцев и кочевников из Вечной Степи или отыскивать рыскающие подобно волкам по всему счастливому Саккарему шайки урлаков. Прибывшие в столицу наемники очень быстро теряли воинскую сноровку, обрастали животами и начинали думать о том, как праведным или неправедным путем зашибить лишнюю деньгу, а совсем не о том, как навести порядок в шумном портовом городе. И коль скоро законным образом увеличить свои доходы они не могли или почитали делом слишком хлопотным, то, естественно, остановились на двух самых простых способах набивать мошну, не прилагая к тому особых усилий. Первый заключался в том, чтобы, снюхавшись с городскими подонками, ворами и бандитами, получать процент с их промысла, закрывая глаза на чинимые теми беззакония. Второй сводился к «дойке» богатых торговцев. За известное вознаграждение «золотые» сулили им защиту от всевозможного сброда, который сами же, если купцы не желали «доиться», на них и натравливали.

Обо всем этом Ниилит слышала неоднократно, ибо рассказы об алчности, недобросовестности и мздоимстве наемников достигли уже самых отдаленных границ страны, вызывая ненависть к «золотым» всего населения счастливого Саккарема. Жителям Чирахи, впрочем, повадки наемников, сопровождавших обычно сборщиков налогов, разъезжавших в окрестностях столицы, были знакомы не понаслышке, и, поглядывая на шагавших по обеим сторонам процессии дворцовых стражей, Ниилит с полным основанием полагала, что эти-то рослые, откормленные молодцы в начищенных медных панцирях и сияющих шлемах с рыжими плюмажами не доставят ей особых хлопот и, приняв участие в погоне, надрываться и лезть из кожи вон не станут.

Высокие двух— и даже трехэтажные здания из бело-розового камня, добываемого в каменоломнях, находящихся западнее Мельсины, остались позади. Окружавшие их сады вельмож, дававшие обильную тень и насыщавшие близлежащие улицы ароматом цветущих деревьев, сменились глухими стенами купеческих построек, планировка которых отличалась от «Садка» лишь количеством складских помещений и наличием выходящих на улицу лавок. Мимо девушек, подпрыгивая на выщербленных плитах, покатили телеги, крытые возки и фургоны. На лицах прохожих, которых, несмотря на зной, становилось все больше и больше, маской застыло выражение озабоченности. Все чаще среди них начали попадаться нарлакцы, нардарцы, халисунцы и обитатели Вечной Степи, шедшие в порт или из порта. Между загорелых саккаремцев, традиционно одетых в халаты и тюрбаны, тут и там замелькали люди в туниках и тогах аррантов, в скроенных на западный манер плащах, в матросских шапочках, кожаных и металлических шлемах непривычной формы, изготовленных явно нездешними мастерами. Бронзовокожие, желтые, белые и черные лица оборачивались вслед процессии закутанных в серые плащи девушек, и вот уже закружили вокруг воспитанниц «Садка» босоногие мальчишки с криками:

— Девок, девок в храм ведут! Это из «Букета»! Нет, из «Услады»! Эй, девка, распахни плащ, покажи сиськи!

Телохранители Шаккары начали заметно хмуриться, поводя по сторонам хищными жесткими глазами. «Золотые» поглядывали на прохожих снисходительно, гордо выпячивали грудь и чувствовали себя, судя по всему, хозяевами столицы в значительно большей степени, чем сами мельсинцы. Прежде они держались поскромнее, мимоходом отметила Ниилит, пытаясь припомнить названия и расположение улиц, по которым процессия двигалась к храму Богини Милосердной. Миновав центр города, девушки шли сначала по Портовому проезду, потом по улице Ночной стражи, Мучной и улице Черных дев. Затем свернули в Арбалетный переулок… Мбанга совсем не знала города, но Башню Звездочета, выстроенную некогда шадом Далдонганом, баловавшимся астрологией, уж верно не пропустит.

Примыкавшая к порту часть старой Мельсины была застроена домами купцов и ремесленников, каждый из которых напоминал крохотную крепость. Прежде чем стать столицей Саккарема, Мельсина была обычным портовым городом и постоянно подвергалась вторжениям иноземных захватчиков. Чьи только боевые корабли не высаживали вооруженных до зубов головорезов в ее порту! Арранты, мономатанцы, халисунцы, меорэ и даже островные сегваны, не говоря уже о пиратах, собиравших порой флотилии, насчитывавшие несколько десятков судов, подобно злобному урагану обрушивались на жителей Мельсины: резали, жгли, грабили, уводили в рабство, превратив со временем добродушных и гостеприимных южан в отменных воителей, готовых дать отпор любому нашествию. В крепость был превращен не только сам город, но и каждый его дом… С превращением Саккарема в могучую державу зажиточные мельсинцы отказались от строительства зданий, в которых узенькие зарешеченные оконца прорезали выходящие на улицы стены лишь на уровне второго этажа, а вся жизнь сосредоточивалась вокруг внутреннего дворика. Однако мало кто брался за перестройку старых домов, суровый и неприступный вид которых давно перестал соответствовать характеру обитавших в них людей.

Заметив причудливый силуэт шестигранной башни, выросшей над мрачными мастерскими оружейников, Ниилит ощутила, что ее бьет мелкая дрожь. Сейчас все должно решиться! Процессия выстроенных парами девушек, выбравшись из тесного Арбалетного переулка, растянулась по длинной улице Висельников, за которой начинался Старый порт. Сейчас она свернет к трактиру «Топор и веревка», где останавливались обычно мелкие торговцы из Чирахи. Говорят, раньше, когда Нового города и в помине не было, здесь происходили публичные казни, а в старинном трактире собирались после работы палачи и маги, нуждавшиеся для своих заклинаний и ворожбы в тех или иных частях тел умерщвленных разбойников, грабителей и убийц. Было это, впрочем, еще в незапамятные времена, историй о которых Ниилит наслушалась, когда приезжала сюда с дядюшкой, подряжавшимся перевозить тюки с изготовленной в Чирахе бумагой. За две поездки она, разумеется, не могла обойти всю Мельсину — в основном-то приходилось сидеть на тюках с этой треклятой бумагой, — но иногда дядюшка посылал ее к писцам, торговцам и в ближайшие лавочки для мелких закупок, благодаря чему Ниилит неплохо разбиралась в переплетениях улиц и проулков Старого порта и рассчитывала, что знание это поможет теперь оторваться от преследователей…

Процессия завернула на Бумажную улицу и остановилась. Из-за угла послышались встревоженные крики, и телохранители Шаккары, не сговариваясь бросились на шум. Отлично! Мбанга сделала вид, будто лишилась чувств, еще бы немного везения и…

Убедившись, что «золотые» безучастно глазеют по сторонам, Ниилит со всех ног ринулась в щель между двумя потемневшими от времени домами. Эти узкие щели пронизывали весь район Старого порта, подобно сети кровеносных сосудов. Редкий торговец не стремится иметь из своего дома, являющегося одновременно складом и лавкой, второго входа и выхода, причем такого, за которым нелегко проследить любителям совать нос в чужие дела.

Нырнув в проулок, ширина которого не превышала двух шагов, Ниилит услышала за спиной крик одного из «золотых» и рванулась вперед изо всех сил. Сандалии, явно не предназначенные для бега, громко стучали по неровной, ссохшейся земле, то и дело норовя слететь с ноги, и, скинув их, девушка почувствовала себя значительно уверенней. Тяжкий топот преследователей слышался, однако, совершенно отчетливо, они оказались вовсе не такими медлительными, как полагала Ниилит. Надеясь сбить их со следа, она юркнула в открывшийся справа проход между торцами домов. Затем свернула влево, выскочила на улицу, ведущую к площади Лилии, названной так из-за полуразрушенного каменного фонтана, выполненного в форме гигантского цветка, и, стрелой промчавшись мимо дюжины рабов, тащивших пахнувшие дегтем бревна, снова шмыгнула в затененный проулок.

Стук подкованных бронзовыми гвоздями сандалий наемников не стихал, пока что они не собирались отставать или прекращать преследование. Шаккара, по-видимому, предусмотрел возможность побега одной из воспитанниц и загодя посулил награду за ее поимку, иначе чего ради им надрываться? Мысль эта заставила девушку прибавить ходу. Свернув в очередную щель, она поняла, что сбилась с выбранного пути и, если не хочет окончательно заблудиться, должна выбраться на большую улицу. Вот только удастся ли ей раствориться в толпе? Ниилит рванула тесемки плаща, который мог послужить преследователям прекрасным ориентиром и к тому же стеснял движения во время бега. Тонкая рубаха взмокла от пота, сердце билось учащенно.

Еще один поворот… О, какой оживленный проулок! Она проскользнула между тремя спорящими женщинами, распластавшись по стене пронеслась мимо перегородившего проход толстяка, шутливо растопырившего руки в тщетной надежде заключить девушку в свои объятия. Сзади послышался рев «золотых» и возмущенный визг женщин. Догонят! О Богиня Охранительница, спаси и защити!

Ниилит выбежала на улицу и замерла, оглядываясь по сторонам. Сердце ухало так, что, казалось, вот-вот проломит хрупкие ребра. Эти «золотые» знают свое дело. Даже доспехи им нипочем, знай себе бегут! Осталось одно — где-то спрятаться, затаиться. Девушка перевела дух и со всех ног ринулась по понижавшейся к морю улице, огибая прохожих, которых явно не хватало, чтобы скрыть ее от глаз преследователей. Ворота, еще ворота — все заперто, все не то…

«Ага! Винный переулок…» — Ниилит заставила себя перейти с бега на шаг. Она не должна привлекать внимания Это то самое место, где ей может повезти. Должно повезти!

Переулок был запружен телегами. С одних дюжие парни скатывали бочки, привезенные из окрестных селений, в обширные погреба, на другие, напротив, грузили, выкатывая их из прохладных подземелий, чтобы везти в порт, на корабли, которые доставят эти бочки за море, где высоко ценятся изделия здешних виноделов. Лавируя между повозками, девушка пошла еще медленнее, хотя кровь отчаянно стучала в виски, и в голове билась лишь одна мысль: «Быстрее! Быстрее!»

За этими бочками она может укрыться… До порта ее сто раз догонят, но если она сумеет затаиться тут… Ниилит еще не до конца поняла, что же намерена сделать, а ноги уже сами несли к широкому возу, с которого трое мужиков скатывали последнюю бочку. Вот! То что нужно!

Присев у заднего колеса повозки, она мгновение понаблюдала, как похожий на кабана краснолицый мужчина рассчитывается с доставившим бочки возницей блестящими лаурами, потом оглянулась назад: рыжий плюмаж на шлеме наемника был виден издалека и приближался с пугающей быстротой. Ниилит стиснула зубы и сжала кулачки с такой силой, что ногти впились в ладони. Если грузчики сейчас не появятся, то ей конец… Но три здоровенных парня, благополучно спровадив в подвал последнюю бочку и кое-как установив ее там, уже выбирались по дощатому пандусу, торопясь получить причитающуюся за труды плату и отправиться на поиски новой работы.

Дождавшись, когда они обступят краснолицего, девушка выбралась из-за повозки, скользнула к распахнутым дверям подвала и, обрывая подол рубахи о занозистое дерево, сползла по щелястому пандусу в черное, пахнущее прокисшим вином подземелье. Кажется, не заметили… Если бы еще и в подвале никого не оказалось…

Она едва успела укрыться за ближайшей бочкой, как по пандусу протопал краснолицый. Окинул хозяйским взором ряды выстроившихся около стен бочек и что-то хрипло крикнул оставшимся на улице. Получившие расчет грузчики навалились на могучие створки, и в подвале стало совершенно темно. Загремел дверной брус, краснолицый, громко сопя, зазвенел цепями, щелкнул замком и, удовлетворенно ворча, зашаркал по невидимым ступеням ведущей куда-то вверх, в глубину дома, лестницы. «Спасена… Спасена!» — поняла наконец девушка, прислушиваясь к удаляющемуся шарканью и ворчанию, и без сил прислонилась к нагревшемуся за время перевозки боку дубовой бочки. Шаги становились все тише и тише, потом смолкли совсем. Послышался лязг внутреннего засова, и в подвале воцарилась мертвая тишина.

 

8

Менучер обвел слушателей горящими глазами и взволнованным голосом произнес:

— Благодарю вас за высокую оценку моих поэтических опытов. Мне, конечно же, не сравниться с такими прославленными мастерами стихосложения как Бхаручи, Марвах, Чачаргат или Сурахи, но, принимая во внимание, что кроме поэзии я вынужден еще немало времени уделять государственным делам…

— О солнцеподобный! Всем известно, как много делаешь ты ради процветания счастливого Саккарема! Воистину непонятно, где находишь ты время, чтобы слагать столь изящные и восхитительные вирши, по сравнению с которыми творения прочих поэтов не лучше рева ишака, стремящегося петь по соловьиному… — льстиво начал один из придворных, но закончить ему не дали. Три или четыре пары рук ухватили усердного дурака за полы халата и заставили опуститься на раскиданные по всему залу подушки.

Всем было известно, что шад ценит и щедро награждает тех, кто умеет своевременно сказать каламбур, сделать тонкий комплимент и отыскать в его поэтических изысках действительно удачную строфу. И приходит в ярость, когда его стихи начинают хвалить из одного раболепия. Не Бог весть какой стихотворец, в поэзии он все же кое-что смыслил, а того, кто, не смысля, имел наглость во всеуслышание хвалить или порицать чье бы то ни было творчество, нещадно гнал с глаз долой. И это было лучшим, что могло ожидать тех, кто лез «в овчинном тулупе на шадский пир».

— Повелитель, я не берусь сравнивать и судить. — Придворные все как один повернули головы в сторону сухощавого молодого человека, речь которого уже не раз спасала от гнева Менучера не ко времени разговорившихся искателей шадских милостей. — Поэты — не ткачи. Это материю можно помять, пощупать и с уверенностью сказать, разлезется она после первой же стирки или будет служить долгие годы. Стихи — дело иное. Бывает глупое, казалось бы, четверостишье, сложенное поэтом-забулдыгой, повторяют из века в век простаки и мудрецы, а созданные придворным стихоплетом вирши забываются слушателями, едва последние отзвуки сладкоречивого голоса замрут под расписными сводами «поэтического чертога»…

Недокормыш сделал паузу, и души собравшихся в «поэтическом чертоге» шадского дворца ушли в пятки. Этот худосочный, не чета приличному саккаремцу, вельможе или купцу, вечно играл с огнем, и до поры до времени это как-то сходило ему с рук и даже приносило пользу не слишком толковым почитателям творений Менучера; но на этот раз выскочка-заморыш, похоже, перегнул палку. Лицо шада потемнело, он уже открыл было рот, чтобы произнести суровый приговор, но тут задохлик опять подал голос:

— Стихи — не кусок материи, и качество и долговечность их сразу не определишь. И уж во всяком случае не я возьму на себя смелость пробовать сделать это. Однако то, что сегодня прозвучало из твоих уст, по моему скромному разумению не может оставить равнодушным ни современников наших, ни их потомков. — Дохляк сделал совсем крохотную паузу и проникновенно процитировал:

Лицо шада сияло. Лица придворных сияли отраженным светом. Ай да тощой! Опять выкрутился, да еще и с прибытком! Наделила же Богиня памятью и смекалкой! Да и голосом не обидела. И ведь когда говорит, в чем душа держится, а как стихи начинает декламировать — голос будто медь колокольная звенит и гудит!

Просветлел даже Марий Лаур, смягчились жесткие черты лица нардарского кониса, для которого стихи слушать — что воду гнилостную, болотную хлебать.

— А брат твой изрядно стихосложением владеет, — процедил он тихо, чтобы только сидевшая рядом Дильбэр могла слышать.

— Братец мой не столько по стихам, сколько по пролитию крови мастер. Вирши он и вправду кровью вспаивает, только не своей, а чужой, — ледяным тоном ответствовала Дильбэр, не глядя на мужа и продолжая улыбаться заученной, словно приклеенной улыбкой.

Менучер между тем, растроганно глядя на худосочного юношу, промолвил:

— Вижу я, не перевелись еще знатоки и ценители поэзии в Саккареме. Потому-то, прежде чем перейти к чтению привезенного мне из Галирада списка новых стихов несравненного, сладкозвучного Видохи Бортника, решил я прочитать вам еще одно, последнее из отобранных мною для «Полуночного венка», стихотворение.

В зале сделалось так тихо, что слышны стали крики кружащих над портом чаек, и Менучер негромким, хрипловатым от волнения голосом начал читать обещанный стих:

Повисшая в зале тишина красноречивее всяких слов должна была поведать шаду о впечатлении, которое прочитанный им стих произвел на собравшихся. Потом кто-то из дам всхлипнул, кто-то вздохнул, слушатели принялись перешептываться, а Марий Лаур задумчиво пробормотал:

— Смотри-ка, у него, оказывается, все же есть душа! О качестве стиха ничего не скажу, но написан и прочитан он человеком, чье сердце затронуто любовью.

На этот раз Дильбэр повернулась к мужу и несколько мгновений пристально всматривалась в его загорелое, обветренное лицо, столь непохожее на обрюзгшие и размалеванные хари шадских блюдолизов. Потом по изящно очерченным, капризным губам ее скользнула пренебрежительная усмешка, и она спросила:

— Тебе, наверно, интересно знать, что же за девушка тронула сердце Менучера? На чью смерть написал он столь проникновенные стихи? — И, не дожидаясь ответа, продолжала: — Это стихотворение братец мой сочинил примерно два года назад. До тебя, я полагаю, доходили слухи, что достойной невесты он себе пока не нашел, но зато содержит целый гарем наложниц. Так вот одну из них он застал любезничавшей в уединенной беседке с весьма миловидным юношей из своей свиты. Юношу этого с тех пор никто не видел, а наложницу Менучер приказал удавить у себя на глазах.

— Удавить?.. — Марий окаменел, а Дильбэр как ни в чем не бывало закончила:

— Был ли этот юноша любовником шадской наложницы — доподлинно неизвестно. Скорее всего, не был — духу бы не хватило, не великого мужества был воздыхатель, — но Азерги сумел убедить Менучера в обратном и так все обставил, что у братца моего никаких сомнений в измене не осталось.

— Чушь! Ты клевещешь и на брата, и на его советника, — с явным облегчением проговорил Марий после недолгих размышлений. — Ну какое дело Азерги, который, как я слышал, на дев не глядит и никогда не заглядывался, до какой-то наложницы? И зачем было ему толкать Менучера на убийство? Кровь — не вода, просто так ее даже дикие звери не льют.

— Звери не люди, им человечьи подлости не знакомы. Но мыслишь ты верно. Остальные тоже постарались убедить себя, что ничего подобного не было и быть не может. Безопасней всего в шадском дворце, в Мельсине, да и во всем Саккареме жить, делая вид, будто ничего не видишь и не слышишь. Я рада, что ты усвоил это так быстро, — дерзко сообщила Дильбэр.

На скулах Мария вспухли и затвердели желваки, лоб прорезала вертикальная складка. Некоторое время он сидел неподвижно, не то слушая славословия очередного ценителя поэзии непревзойденным стихам шада, не то превозмогая желание свернуть шею надумавшей поиздеваться над ним молодой жене.

— Так зачем нужна была Азерги смерть ни в чем не повинной наложницы? Быть может, она знала какие-нибудь дворцовые тайны? — спросил наконец нардарский конис, не глядя на Дильбэр.

— Нет, она не знала никаких тайн. Сначала я подозревала что-то подобное, но потом до меня дошло, для чего магу нужно было, чтобы братец мой совершил эти и другие, не менее бессмысленные убийства. Все ведь делается на моих глазах: от сестры, да еще такой, как я, зачем что-то скрывать? Азерги приучал Менучера ко вкусу крови. Заставлял поверить, что его окружают изменники и предатели. Одно, два, три тайных убийства, дальше — больше. Сначала рабы, потом слуги, наложницы, а там, глядь, и до саккаремской знати дошло. Тут и заговор подоспел столь своевременно, будто его специально подготовили, дабы проверить, усвоил ли братец мой преподанные уроки. А ведь раньше Менучер совсем другим был…

— Странные вещи ты говоришь. Но здесь обсуждать их не место и не время, — хмуро промолвил Марий. — Тошно мне тут. Пойду на свежий воздух… А ты замолви за меня словечко. Мол, живот прихватило или еще что. Сама придумай, тебе виднее, как этот клоповник успокоить.

Поднявшись с подушек, нардарский конис скорчил страдальческую мину и торопливо вышел из «поэтического чертога».

Медленно двигаясь по анфиладе богато убранных залов, он с недоумением и брезгливостью всматривался в изящные шпалеры, вычурные напольные подсвечники и привезенные из Аррантиады статуи, размещенные в специально выдолбленных стенных нишах. Собранные со всего света богатства неузнаваемо изменили помещения дворца, хорошо памятные Марию по последнему посещению Мельсины.

Он приезжал сюда с отцом одиннадцать… нет, двенадцать лет назад. Тогда еще живы были блистательный Иль Харзак и Аситах, Бизар, Ганглас и многие-многие другие, а шадский дворец убранством своим почти не отличался от скудно обставленного нардарского замка. Иль Харзак, чью душу уж верно святой Лан Лама без проволочек доставил на Праведные небеса, больше заботился о процветании своих подданных, чем о великолепии собственных покоев. После смерти Харзака Саккарем разительно изменился, и кто бы мог подумать, что виной тому было не вторжение завоевателей, не злая воля узурпатора, а бездарное правление его сына! Изменились Мельсина, дворец шада, сам Менучер, и лишь в Дильбэр еще можно было временами признать дочь прежнего правителя Саккарема.

Разумеется, нынешняя шаддаат мало чем напоминала беззаботную десятилетнюю девчонку, слишком занятую своими игрушками, подругами, нянюшками и недавно подаренным белым жеребцом, чтобы обращать внимание на приехавших к отцу гостей из какого-то далекого горного княжества. И все же что-то от прежней самоуверенной, дерзкой и совсем не умеющей лгать девчонки в ней, безусловно, сохранилось. Отправляясь за женой, конис прежде всего заботился о том, чтобы обезопасить свои южные границы и обеспечить в случае вторжения в Нардар халисунцев если не военную поддержку, то хотя бы твердый нейтралитет Саккарема. При этом, однако, он не забывал приглянувшейся ему когда-то девчонки и полагал, что, несмотря на отвратительные слухи о ее распутном образе жизни, доходившие даже до Нардара, Дильбэр едва ли могла столь разительно измениться. Известно ведь: о служанке таверны никто слова худого не скажет, если она спит чуть не с каждым постояльцем, а знатную даму за откровенный взгляд ославят расфуфыренной потаскухой.

Увидев Дильбэр, обменявшись с ней десятком фраз на свадебной церемонии и проведя потом несколько бурных ночей, он вынужден был признать, что ему редко встречались такие страстные и многоопытные женщины и, следовательно, оснований для слухов было более чем достаточно. Открытие это, как ни странно, не особенно расстроило Мария. Будь даже Дильбэр распоследней шлюхой, Нардару нужен был этот брак, а женитьба кониса вовсе не означала, что тот должен спать со своей женой или хотя бы видеть ее вопреки своему желанию. Кроме того сам Марий, будучи многоопытным в любовных делах, умел ценить искусных и страстных женщин и не рассчитывал, что двадцатидвухлетняя невеста его — по саккаремским и нардарским понятиям явный перестарок — окажется девственницей. Ко всему тому — и это хоть как-то скрашивало пребывание в душном, нечистом, невзирая на всю роскошь и благолепие, дворце Менучера — Марий с радостным изумлением обнаружил, что порывистая, открытая ко всему доброму и светлому девчоночья душа все еще живет в распутно-холодноватой Дильбэр. Смелость ее, горячее сердце и независимость мышления в конечном счете понравятся нардарцам, а умение скрывать свои чувства и замечать то, на что другие предпочитают закрывать глаза, помогут заслужить высокий титул Матери Нардара. Что же касается любовных похождений, то он постарается, чтобы у нее не возникала потребность искать мужской ласки на стороне; в остальном же беспокоиться не о чем — дел на ее долю хватит и маяться дурью будет попросту некогда…

Услышав голоса, доносившиеся из-за полуприкрытых дверей, Марий остановился как вкопанный. Он мог бы поклясться светлым ликом Богини, что, когда входил в зал, эти двери, как и все остальные, охраняемые похожими на статуи «золотыми» из дворцовой стражи, были широко распахнуты. Стоявшие за дверями стражники говорили громко, можно даже сказать, слишком громко и намеренно внятно, словно произносили речь, а не шушукались в пустом и гулком зале.

Подойдя к покрытым затейливой резьбой дверям, нардарский конис остановился и не был особенно удивлен, отчетливо услышав то, что, по-видимому, было предназначено именно для его ушей:

— …трудно будет ублажить эту шлюху. Я сам, если хочешь знать, видел, как она развлекалась с Седидахом в дворцовой конюшне. Начал он ей что-то про новое седло толковать, а она цоп его и в каморку конюха, — повествовал густой бас, — и всю третью стражу оттуда только ахи и охи слышались, даром, что шаддаат тогда уже в невестах ходила. Седидах этот, между прочим, за одну стражу может всех девок из «Приюта моряка» до смерти затрахать, но Дильбэр эта вовсе уж ненасытная стерва, если такого мужика укатать сумела…

— А мне о ней Верлах вот какую байку рассказывал… — начал юношеский ломающийся голос, но закончить не успел, потому что Марий, убедившись, что ошибки быть не может и представление разыгрывается действительно для него, налег на створки.

Оба собеседника были из «золотых». Басом говорил здоровенный, «поперек себя шире» громила — не то из сегванов, не то из нарлаков, кто их, оторву, родину покинувших, чтобы мечом торговать, разберет. Тот, что помоложе, был и вовсе беспородный — одно слово — наемник. Невесть где родился, неведомо где умрет. «Может, даже здесь и сейчас», — подумал Марий и без лишних слов обнажил длинный прямой меч.

— Эй, конис! Никак сдурел! Ты свою железку-то спрячь, а то как бы беды не нажил! — Говоривший басом отпрыгнул от дверей и занял оборонительную позицию, выставив перед собой алебарду. Юнец отпрянул в другую сторону и замешкался, не зная, что делать, — похоже, не ожидал от именитого нардарца такой прыти.

«Просто стражники, на наемных убийц не похожи», — решил Марий и досадливо поморщился. Может, шад и намекнул кому-то, что не вредно-де почтенного гостя малость подразнить, но прямого указа убивать не давал. Он сделал короткий выпад, громила прикрылся алебардой и снова истерично завопил:

— Ты чего?! Чего на рожон лезешь? Ведь убью, поздно каяться будет!

— Убьешь, так тебя шад на кол посадит, — хладнокровно ответил нардарский конис, делая один за другим два стремительных выпада. — Так и так придется тебе перед светлыми очами Богини предстать, отчитаться за ту мерзость, что язык твой подлый о сестре солнцеподобного шада молол.

Сообразив, к чему может привести подобное обвинение, равно как и убийство мужа сестры Менучера, юнец спал с лица. Мгновение он еще колебался: мирить ли ему противников, помогать товарищу, защищать гостя или бежать за начальством, но под конец стремление во что бы то ни стало выпутаться из скверной ситуации, в которую вовлекла его непомерная алчность, одержало верх. Отбросив алебарду, он со всех ног ринулся в открытые двери, громкими криками созывая стражников и придворных.

Басовитый наемник заметно приуныл и начал пятиться в глубину зала. До него тоже дошло, что дело принимает скверный оборот: назвать шлюхой жену какого-то там чужеземного кониса — это одно, а быть обвиненным в оскорблении сестры шада — совсем другое. Тут в самое время не алебардой махать, а в ноги оскорбленному супругу броситься и прощенья вымаливать. Он бы и бросился, да ведь проклятый нардарец сперва снесет голову с плеч, а потом разбираться будет. Ишь, подлец, наседает, мечишком своим размахивает!

— Кто ж тебе, дурья твоя башка, посоветовал в моем присутствии мою же супругу порочить? — поинтересовался Марий, убедившись, что единственный свидетель сбежал и «золотой» может говорить без опаски.

— Какую супругу? Как порочить? — пошел на попятную громила.

Нардарец сделал обманный финт, и когда противник открылся, полоснул его по бедру. Меч скользнул по низу кирасы и глубоко вспорол толстую ляжку наемника.

— Мне тебя на куски изрезать, чтобы лгать прекратил? — сухо спросил Марий и, уйдя из-под рубящего удара, ткнул громилу кончиком меча в незащищенную руку.

— У-у-у, пожиратель падали! — взвыл наемник, яростно тыча острием алебарды туда, где мгновение назад находился его противник.

— Говорить надо, когда тебя спрашивают, а не когда в голову взбредет, — назидательно промолвил Марий, вновь и вновь увертываясь от алебарды не на шутку озлобившегося громилы. Теперь наемник дрался уже во всю силу, решив, что прежде всего надобно спасти жизнь, а о последствиях содеянного можно будет подумать позже.

— Командир мой шумнул — мол, хорошо бы тебя на вшивость спытать. Женку велел помянуть, — гаркнул «золотой», надеясь отвлечь противника, и нанес смертоносный, по его мнению, косой удар широким лезвием. Настигни оно Мария, и лежать бы тому в луже крови, рассеченному от ключицы до пупа. Загвоздка была в том, что конис, в отличие от соломенного чучела, на котором так удобно отрабатывать подобные удары, зарубленным быть не желал и своевременно уклонился от начищенного до зеркального блеска клинка. Вспоров драгоценную шпалеру славной вельхской работы, алебарда глубоко ушла в деревянную панель, которыми Менучер приказал отделать стены этого зала.

— Лично тебе проверку эту командир поручил или охотников искал? — полюбопытствовал Марий, ожидая, когда наемник с проклятиями извлечет из стены свое грозное оружие.

— При всех сказал, в кабаке! Награду посулил, дураков нет задарма на скандал нарываться! Да если б я знал, что ты… — Громила с развороту рубанул воздух и прянул в сторону — конис перемещался по залу с удручающей быстротой.

— Даровых дураков, значит, нет, а за деньги нашлись, — пробормотал Марий, градом молниеносных ударов загоняя наемника в угол. Он не хотел убивать этого тупого, жадного и не слишком умелого парня, но если его не поймут правильно, ему придется еще не раз выслушивать истории о похождениях Дильбэр. А это не укрепит его симпатий к Менучеру, который, видать, ждет не дождется, когда шурин покинет его очаровательный дворец и не менее очаровательную страну.

Заслышав шаги приближающихся стражников и придворных, Марий, искусно отведя лезвие алебарды, просвистевшее в пяди от лица, полоснул открывшегося наемника по горлу. Подождал, когда тот, обливаясь кровью, рухнет на пол, и аккуратно вытер меч о плащ убитого.

— Марий! — Появившаяся в дверном проеме Дильбэр раскраснелась от быстрого бега, и конис с удовлетворением отметил, что тревожный блеск ее глаз никак не мог быть притворным.

— Что здесь происходит, возлюбленный брат мой? — величественно вопросил Менучер, проходя сквозь расступившуюся перед ним, словно по волшебству, толпу возбужденно гудящих стражников и придворных.

— Этот выродок позволил себе распускать сплетни, порочащие твою бесценную сестру и мою любимую супругу, о венценосный брат мой, — ответил Марий, разыскивая глазами приведшего сюда всю эту свору юнца. Из толпы придворных послышался сдавленный смешок, тут же, впрочем, и оборвавшийся. Юнец, стоявший среди других «золотых», сбежавшихся со всей западной части дворца, протиснулся вперед и начал бормотать что-то невразумительное.

— Я вижу, недомогание твое уже прошло? — участливо справился Менучер, бросив на юношу взгляд, мигом заставивший того умолкнуть, и, не ожидая ответа Мария, обратился к одному из придворных в золоченой кирасе: — От твоих наемников одни убытки. Ладно сам издох, так какой гобелен перед смертью испортил!

— Если солнцеподобный позволит, я позабочусь, чтобы его починили, и, клянусь могуществом Близнецов, он будет выглядеть как новенький! — ответил тот, низко кланяясь раздраженному шаду.

— Верно придумано! Сделай из этого «золотого» чучело, чтобы другие не забывались! — неожиданно подал голос худощавый молодой человек, весьма удачно похваливший и процитировавший стихотворение шада.

Менучер нахмурился, потом усмехнулся и, считая вероятно, что говорить больше не о чем, приказал командиру дворцовой стражи:

— Оставь шпалеру в покое и научи лучше своих головорезов драться как следует. А о чучелах надо подумать… Кое-кого, острастки ради, и правда стоит набить соломой…

Протиснувшаяся к Марию Дильбэр нежно взяла его под руку и тихо сказала:

— Благодарю тебя за заботу о моей чести. Но… очень может статься, в словах этого мерзавца была и доля правды. Тебе, верно, не говорили…

— Говорили, — отрезал Марий, и девушка почувствовала, как мышцы его руки окаменели. — Меня не интересует, с кем ты спала до свадьбы. И я не позволю, чтобы имя моей жены трепали всякие проходимцы.

— Правда? — Дильбэр заглянула в глаза мужу. — А если доброжелатели распустят новые сплетни?..

— Я не верю сплетням. Да и распускать их незачем — в Нардаре не принято душить неверных наложниц, а тем более жен. Впрочем, нет правил без исключений, — он плотоядно ухмыльнулся. — Поэтому, заклинаю, помни: я никому не поверю, но если сам увижу тебя в объятиях мужчины, мне не потребуется посредник, чтобы отправить твою душу на свидание с Матерью Сущего.

— Я буду помнить об этом, о мой муж. Думаю, у тебя не возникнет причин быть недовольным мною. — Дильбэр прижалась к Марию, и на губах ее появилась мягкая, совершенно не свойственная ей улыбка. И никто из видевших в этот момент бывшую шаддаат, а ныне супругу нардарского кониса, не усомнился, что улыбаться так может только женщина, чувствующая себя по-настоящему счастливой. Но кого из придворных Менучера интересовала теперь его распутная сестра? Скорей бы с глаз долой, а уж в сердцах ей и прежде места не было…

 

9

Шагая рядом с Менучером по дорожкам дворцового сада, Азерги терпеливо ждал, когда призвавший его шад нарушит молчание. Ему смертельно надоел этот спесивый, избалованный красавчик, и лишь сознание того, что дурацким выходкам его скоро придет конец, помогало магу сдерживать готовое прорваться раздражение. Глядя на посыпанные белым песком дорожки, роскошные клумбы благоухающих цветов под густыми кронами вечнозеленых деревьев и порхающих с ветки на ветку птах, он представлял момент, когда сам станет полновластным хозяином всего этого великолепия, и душу его охватывала сладостная истома. Предвкушение грядущего торжества не омрачала даже мысль о Гистунгуре — Верховном жреце, которого верующие называли Возлюбленным Учеником Богов-Близнецов.

Раньше Азерги ни на миг не забывал, что он всего лишь посланец, направленный сюда дабы способствовать обращению богатейшей страны мира в единственно истинную веру. Золото жрецов с острова Толми, нанятые ими убийцы, поклоняющиеся Моране-Смерти, доносчики и соглядатаи, обученные «братьями» в двухцветных одеяниях, — все это принадлежало не ему, а лишь использовалось им, чтобы подготовить почву для перехода Саккарема под тяжкую длань Возлюбленного Ученика — Гистунгура. Непреложность, необходимость и неизбежность этого не вызывали ни малейшего сомнения у Азерги — Ученика Внутреннего Круга Посвященных, но чем дольше он жил в Саккареме, тем больше превращался в советника шада и мага-одиночку, по скромному разумению которого было бы большой дуростью делиться плодами неустанных трудов с так называемыми «братьями» по вере. Желание Гистунгура наложить руку на Саккарем, с территории которого старый безумец надеялся распространить свое влияние на остальные страны восточного материка, было вполне понятно, однако ему-то, Азерги, что за дело до честолюбивых планов впавшего в маразм Возлюбленного Ученика?

Теперь, когда трон венценосного шада стал так близок и осталось сделать последнее усилие, чтобы занять его, маг и советник Менучера, чрезвычайный посланец Гистунгура, вовсе не хотел уступать этот лакомый кусок кому-либо другому. Кораблям с красно-зелеными вымпелами служителей Богов-Близнецов нечего делать в мельсинском порту. Пусть Возлюбленный Ученик не надеется: нанятые Азерги «золотые» никогда не заключат сошедших по трапам «братьев» в дружеские объятия. Еще недавно маг не был до конца уверен в своих силах, ибо лучше многих других представлял себе тайную мощь жрецов-островитян, обладавших, помимо запасов золота, достаточных, чтобы нанять армию отчаянных головорезов и эскадру быстроходных кораблей, еще и немалыми магическими знаниями, с помощью которых нетрудно устранить неугодного человека, сколь бы высокое положение в подлунном мире он ни занимал. Однако тому, кто вот-вот станет наследником Аситаха, нечего было опасаться самых могущественных проклятий и заклинаний, к которым могут прибегнуть его бывшие «братья»…

Азерги словно воочию увидел орущего и брызжущего слюной Гистунгура в момент, когда тот узнает, что Саккарем потерян для него навсегда, а вторжение на восточный материк обречено на провал, и губы его растянулись в злорадной усмешке. Почитая себя человеком разумным, маг ненавидел фанатиков, не сознавая при этом, что испепеляющая его жажда власти мало чем отличается от одержимости Возлюбленного Ученика.

— Сегодня ты, кажется, пребываешь в благодушном расположении духа, а ведь я крайне тобой недоволен! — прервал молчание шад, останавливаясь около источающего свежесть и прохладу фонтана.

— Я слушаю тебя, венценосный. И, Боги-Близнецы свидетели, готов, если это в моих силах, рассеять твое неудовольствие, — заверил Азерги, с неохотой отрываясь от своих мыслей.

— Ха, Боги-Близнецы! Ты часто призываешь этих заморских Богов в свидетели и обещаешь их поддержку, но пока пользы от них не больше, чем от нашей Богини! — раздраженно проворчал Менучер.

— Боги-Близнецы не хуже и не лучше других. И так же, как остальные, помогают лишь тем, кто сам не сидит сложа руки. Молитвы надо подкреплять делом, и тогда поддержка их не заставит себя ждать.

— Да-да, я знаю: Боги помогают сильнейшим. Ты не раз говорил это, а я верил тебе. Сдается мне, я вообще чересчур полагаюсь на твои советы, хотя до сих пор не удосужился спросить: откуда ты родом и чем занимался, прежде чем явился со своими пророчествами и предсказаниями в Мельсину?

— Солнцеподобный шад спрашивал меня об этом неоднократно. Я родился на севере Аррантиады, изучал магические искусства на Толми — острове истинной веры и прибыл сюда по воле Богов-Близнецов, — заученно ответил Азерги, глядя на бронзовую скульптуру «танцовщицы с кувшинами», из которых били хрустальные струи воды. — Если желаешь, я могу рассказать о своей жизни поподробнее, но у меня создалось впечатление, что ты вызвал меня ради более неотложных дел.

— Разумеется. И прежде всего меня интересует, когда ты будешь готов отправиться в Велимор, а я избавлюсь от лицезрения кониса и моей развратной сестрицы. Марий сказал, что дела требуют его безотлагательного возвращения в Нардар, чему я несказанно обрадовался, но тут же он заявил, будто не может выехать из Мельсины, потому что ты обратился к нему с просьбой отложить отъезд на несколько дней. Ты слишком медлишь со своим посольством, а между тем велиморские наемники нужны нам как воздух — урлаки в северном Саккареме окончательно распоясались!

— Это не урлаки, это мятежники, и возглавляет их Тайлар Хум, — уточнил Азерги.

— Ах вот как! — Лицо Менучера вспыхнуло от гнева. — И ты осмеливаешься говорить об этом мне?! Не ты ли уверял, что, казнив заговорщиков, мы вырвем корни недовольства и в стране воцарятся мир и покой?

«О Боги! И этот недоумок все еще сидит на шадском троне!» — мысленно всплеснул руками советник, а вслух произнес успокаивающим тоном:

— Корни зла уничтожены, придет срок, мы покончим и с сорняками. Поверь, Тайлар нам не опасен, и я давно бы выехал в Велимор, однако звезды открыли мне, что посольство успешно справится со своей миссией, только если в него войдет девушка, пользующаяся особым благоволением Богини.

— А это что-то новое! — пробормотал Менучер. — Так вот зачем ты гонишь рабынь со всего города в храм Богини Милосердной!

— От глаз венценосного шада ничто не может укрыться, — с поклоном промолвил маг. — К сожалению, поиски пока не увенчались успехом, и если ты соблаговолишь издать соответствующий указ, посулив, скажем, сто золотых тому, чья рабыня окажется угодна Богине, дело пойдет быстрее, поскольку каждый житель столицы проявит в нем заинтересованность.

— Сто золотых?.. Хм! Немало, но чтобы ускорить отъезд Мария, я готов пожертвовать этой суммой. Ты знаешь, что его спутники пользуются у придворных дам потрясающим успехом, а многие вельможи жалуются на жен, оказывающих нардарцам исключительное внимание?

Азерги покачал головой и вновь уставился на искрящиеся в солнечных лучах струи фонтана.

— Нет, это мне неизвестно. Но до меня дошли слухиу что один из твоих стражников тяжко оскорбил нардарского кониса и был убит им прямо во дворце.

«Он слишком много себе позволяет. Советы Азерги бывают уместны, однако терпеть этот самоуверенный тон и вдобавок ко всему слушать его скрипучий голос становится просто невыносимо», — с холодной яростью подумал Менучер. Дельных советников и магов можно найти в Саккареме или даже привезти из-за моря, и, право же, сделать это легче, чем постоянно мучиться от желания свернуть этому наглецу шею.

— Слухи распространяются быстро. Шурин мой действительно погорячился, и потому мне особенно желательно, чтобы он поскорее покинул столицу. Составь от моего имени указ о награде тому, кто приведет в храм Богини Милосердной нужную тебе рабыню. Я подпишу его в любой момент.

— Указ готов. — Маг вытащил из подвешенного к поясу круглого пенала свиток и протянул Менучеру. — Мой шад, осмелюсь ли я просить тебя озаботиться тем, чтобы у нашего драгоценного нардарского гостя не возникло больше необходимости обнажать меч для защиты своей чести?

— Что?! Что ты этим хочешь сказать?!. — Менучер вцепился в плечи мага, как будто намеревался вытрясти из него душу, но Азерги даже бровью не повел. — Уж не думаешь ли ты, что я?!.

— Нет, думаю, ты не хотел, чтобы его убили. В этом нет смысла. Титул нардарского кониса наследуется по мужской линии, а так как у Мария есть два младших брата, смерть его не принесла бы тебе пользы. У Саккарема же и без того достаточно врагов, чтобы обзаводиться новыми.

— Тогда к чему этот разговор? — Совладав с чувствами, Менучер отпустил мага и, отвернувшись, вперил взгляд в сверкающую на солнце стену дворца, большую часть которого скрывали деревья и цветущие кустарники.

— Ты не хотел его убивать. Но окружающим известно твое желание досадить ему. И в непомерном усердии они способны сильно осложнить нам жизнь…

— Проклятый колдун! — процедил сквозь зубы Менучер. Он понимал, что Азерги прав, и эта его правота еще больше выводила из себя. Что может быть хуже, чем постоянно иметь перед глазами человека, который всегда все делает верно и тем самым является живым укором всем, кто способен совершать ошибки? Но он — шад, и не позволит, чтобы кто-либо попрекал его несовершенством! Даже если Боги создали его несовершенным, значит, это было им для чего-то необходимо? О, если бы он нашел в себе решимость пырнуть этого клювоносого умника-разумника кинжалом, жить стало бы значительно веселее! А почему бы в самом деле не осуществить то, о чем он так давно мечтает? Не обязательно умерщвлять сейчас и собственными руками… Нет-нет, мараться о мага — себе дороже, но в его распоряжении достаточно умелых воинов и, если уж на то пошло, в Мельсине сыщется немало лекарей, которые за известное вознаграждение изготовят снадобье, способное помочь его высокоученому советнику безболезненно перейти в мир, где того уж, верно, ожидают столь любимые им Боги-Близнецы… А чтобы предсмертные проклятия мага не причинили вреда, ему надо помочь умереть подальше от дворца, например по дороге к Нардарскому замку. Ведь как раз там умер его предшественник — Аситах? В подобном совпадении есть что-то поэтическое, и он, пожалуй, возьмется даже сочинить стихотворение о предначертаниях и предопределениях. Тем более после смерти его многомудрого советника некому будет больше рассуждать о столь туманных и возвышенных материях…

— Ты слышишь меня, о венценосный? — нетерпеливо переспросил Азерги неожиданно впавшего в задумчивость шада.

— Конечно, слышу. Полагаю, ты как всегда прав, излишнее рвение моих приближенных не доведет нас до добра. Я позабочусь, чтобы они впредь поостереглись досаждать Марию. Пошли-ка в тень, ты расскажешь мне поподробнее о мятежниках…

Про себя же Менучер твердо решил, что мятежники и велиморские наемники, с помощью которых следует навести порядок на границах Саккарема и избавиться от урлаков, о которых болтают все кому не лень, могут обождать, пока он не обзаведется новым советником и магом. Уж если он столько времени терпел этого несносного Азерги, то подданные и подавно могут подождать, когда у венценосного шада появятся время и возможность заняться их делами.

 

10

Проведя в винном погребе около суток, Ниилит убедилась, что спасение ее было иллюзорным — на самом деле она просто сменила одно заключение на другое. Глаза со временем привыкли к царящей в подвале тьме, и, облазив его вдоль и поперек, девушка поняла, что без посторонней помощи отсюда не выбраться. Замки на наружных дверях, которые она надеялась открыть без особого труда, были заперты на ключ, чего в Чирахе отродясь не делали. Сами же двери были собраны из толстенных досок «в паз», и между ними не нашлось ни одной щелки, через которую мог бы пробиться хоть один лучик света. Ведущая в глубину дома дверь была заперта на задвижку изнутри, и с ней дела обстояли ничуть не лучше. Впрочем, оказаться в самом доме девушке совершенно не хотелось: будучи обвиненной в воровстве, она сразу же превращалась в человека вне закона, с которым владелец винного склада мог поступить как ему вздумается. Признание в том, что она сбежала из «Садка», тоже принесло бы ей мало пользы — за известное вознаграждение ее могли вернуть Шаккаре, но в любом случае ей не избежать участи рабыни. А хорошенькие рабыни ценились слишком высоко, чтобы оставлять их в собственном доме ради помощи по хозяйству.

Отчаяние, охватившее Ниилит, было так велико, что она обломала все ногти и в кровь ободрала руки, пытаясь справиться с запорами на проклятых дверях, преграждавших путь к свободе, но все усилия были тщетны. Оставалась последняя надежда, что ей удастся выскользнуть из подвала, когда кто-нибудь спустится сюда за вином. Вероятность этого была крайне мала, но поскольку ничего другого она сделать все равно не могла, девушка принялась терпеливо ждать появления краснолицего. Чтобы утолить жажду, она время от времени вынуждена была делать глоток-другой вина из единственной в подвале снабженной краном бочки и сама не заметила, как ее сморила дремота, перешедшая в крепкий сон.

Первое, что увидела Ниилит, открыв глаза, был склонившийся над ней мужчина с тускло посверкивавшим в свете стоящего на полу масляного светильника рабским ошейником. Вскрикнув от неожиданности, девушка попыталась вскочить на ноги, но незнакомец успел вцепиться ей в плечо жесткой как клешня рукой.

— Пусти! — пискнула Ниилит. Раб, не отвечая, попытался заткнуть ей рот левой рукой, а правой рванул с ее плеча рубаху.

Похотливо горящие глазки, скошенный подбородок и грязный, засаленный халат многое сказали Ниилит о намерениях раба, его характере и положении в доме. Девушка издала пронзительный крик и рванулась из рук насильника. Тот на мгновение опешил, а потом отвесил ей затрещину, от которой в глазах потемнело. Не теряя времени, раб одной рукой стиснул ее запястья, а другой сорвал остатки рубашки. Он был уверен, что без труда заломает хорошенькую маленькую воровку и вволю насытится ею, прежде чем отдать в руки хозяина, но мерзкая девчонка опять завизжала и, со змеиной быстротой извернувшись, вцепилась зубами в его руку.

— Ну, стерва! — прохрипел раб и яростно пнул начавшую подниматься Ниилит ногой в живот.

Девушка согнулась от боли. Следующий, пришедшийся в висок удар опрокинул ее на влажный земляной пол.

Сквозь затопивший сознание кровавый сумрак она почувствовала, что раб переворачивает ее на живот, ощутила вкус кислой земли на губах. Боль в заломленной руке заставила Ниилит взвыть. Не понимая, чего же он от нее хочет, девушка извивалась и корчилась от боли. Разъяренный ее сопротивлением и тупостью насильник, продолжая выкручивать своей жертве руку, рванул ее за разметавшиеся волосы, заставляя встать на колени.

— Ноги, ноги раздвинь, дурища! — хрипел он, стоя над Ниилит и пригибая ее голову к земле.

Боль, подкрепленная ощущением беспомощности и неизбежности того, что собирался учинить над ней жестокорукий раб, заставили в конце концов Ниилит понять, какую позу она должна принять, дабы угодить своему мучителю. Она сознавала, что сила на его стороне и ей не остается ничего иного, как уступить и молить Богиню, чтобы пытка эта поскорее кончилась. Однако, вопреки разуму, чувство ужаса, стыда и ненависти к насильнику было так велико, что Ниилит предпочитала лучше быть убитой и разорванной на части, чем покориться. Рискуя сломать себе руку, она качнулась вперед, и перевернувшись на спину, изо всех сил ударила раба пятками в грудь. Тут же ей стало ясно, что удар не достиг цели — пятки лишь мазнули по ребрам насильника, но если она сумеет, используя обретенную на миг свободу, погасить светильник…

— Это тебе, Шарух, наука! — раздался с верха лестницы низкий насмешливый голос. — Настоящие саккаремки — это не мельсинские шлюхи. И не твои вонючие степнячки, готовые снимать штаны перед первым встречным. Сколько живешь в столице, а разницы так и не понял! Ай-ай-ай!

Все еще дрожа от пережитого страха, Ниилит замерла как вкопанная, глядя на стоявшего у двери, ведущей в глубину дома, краснолицего, держащего в руке подсвечник с толстой свечой.

— Испугалась небось моего косорожего? — продолжал тот, оценивающе разглядывая оцепеневшую девушку, инстинктивно пытавшуюся прикрыть наготу руками. — Тебе, красавица, не его, тебе меня бояться надобно! Ибо тех, кто в мой подвал залезает, я о-очень не жалую.

Ниилит молчала, только зубы ее выбивали громкую дробь.

Этот Краснолицый и вправду вызывал у нее значительно больший ужас, чем Шарух. Это был Хозяин. Теперь она была в его власти, и он мог не просто высечь, изнасиловать или убить ее, когда вздумается, он мог довести ее до такого состояния, что она почтет за счастье исполнить любую его самую мерзкую прихоть. Ниилит видела, как дрессируют непокорных рабынь в Чирахе, и едва ли столичные способы «воспитания» дают худшие результаты. Разумеется, в ее родном городе к рабам относились по-разному. Старый Агвай, умерший год назад на руках своего хозяина, считал Зелхата скорее сыном, чем господином, а мудрый ученый любил раба, как заботливого, хотя и не слишком разумного старшего брата. В то же время Угви — косенькая желтолицая девушка из Халисуна, — проведя несколько месяцев в «веселом доме» Набиба, полностью утратила человеческий облик, и Ниилит сама видела, как она, стоя на коленях посреди пыльной улицы, вылизывала ноги Бхубакашу, ничуть не смущаясь собравшихся поглазеть на диковинное зрелище зевак.

Ниилит не могла бы сказать, почему вид краснолицего заставил ее вспомнить Угви, но что-то этакое, видать, было в его волчьем оскале и прищуренных глазках, которыми он ощупывал каждую пядь ее обнаженного тела, в том, как приниженно опустился на корточки Шарух, разом утративший весь свой пыл и агрессивность.

— Ну красавица, бери тряпье и поднимайся в дом. А ты не забудь, за чем я тебя сюда послал, да принеси матери кувшин вина. — Краснолицый, щурясь, смотрел, как Ниилит, подобрав обрывки рубашки и прижав их к груди, словно зачарованная взглядом удава птица, мелкими шажками поднимается по лестнице.

На краснолицем был короткий домашний халат, оставлявший открытыми кривые волосатые ноги. При нем не было ни плети, ни палки, однако девушка, не сводя с него расширенных от ужаса глаз, почему-то чувствовала, что противиться его воле бесполезно. Она остановилась перед ним, не дойдя нескольких ступенек, но тот сделал ей знак следовать за собой, и Ниилит повиновалась. Она вышла вслед за краснолицым в узкий коридор, и тут он, внезапно обернувшись, приблизил к ней свое лицо и прошептал:

— Мне нравятся дикарки. Ты хорошо отшила Шаруха, но помни, я хозяин и со мной тебе следует вести себя по-другому.

Взяв ее за подбородок, он заставил девушку поглядеть в свои колючие маленькие глазки. Потом грубо схватил за низ живота и Ниилит, прикусив губу, почувствовала, как ручьем хлынули из глаз слезы стыда и бессилия.

— Пожалуйста… Не надо… — всхлипывая взмолилась она, не сделав, однако, даже попытки отпихнуть этого мерзкого похотливого самца.

— О, конечно. Не здесь и не сейчас, — согласился Краснолицый, с ухмылкой глядя, как она прижимает к груди свои жалкие, бесполезные лохмотья. — У нас еще будет для этого время, да и более подходящих мест в доме более чем достаточно.

 

11

По сигналу Хайдада рабы выкатили из лагеря мятежников собранные ночью тараны. Подобно муравьям, тащащим гусеницу, вцепились и поволокли к городским воротам тяжелые деревянные щиты, предназначенные для прикрытия осаждавших от стрел и камней, которые готовились метать в них защитники Лурхаба. Одна, две, три сотни лучников с полными колчанами устремились следом, а за ними уже разворачивалась пешая рать, набранная Тайларом по окрестным градам и весям.

Рабы, которым после взятия Лурхаба была обещана свобода, оказавшись в пределах досягаемости стрел городских лучников, перешли с шага на бег. Три тарана — чудовищных древесных ствола с тупыми бронзовыми набалдашниками, — грохоча и подскакивая на катках, раскачивались так, что цепи, на которых они были подвешены к массивным треугольным рамам, казалось, вот-вот лопнут от напряжения. Тащившие щиты прикрытия рабы дружно вздели их над головами. Лучники, выстроившись тремя шеренгами, разом выпустили три сотни стрел, вынудив защитников Лурхаба укрыться за стенами.

Окружавшие древний город стены были воздвигнуты еще в пору нашестия меорэ и со времен Последней войны успели изрядно обветшать. Кое-где высота их достигала двадцати и даже пятнадцати локтей, причем в ряде мест блоки искрошившегося песчаника были заменены кладкой из обожженного на солнце кирпича-сырца или заполненными и обмазанными глиной клетями из жердей. Жителям Лурхаба, расположенного едва ли не в центре Саккарема, нечего было опасаться набегов кочевников, горцев или халисунцев, так что наместники шада, равно как и начальники гарнизона, уже многие годы считали излишней роскошью поддерживать городские укрепления в надлежащем порядке. Вал расползся от сезонных дождей, стенки рва осыпались и поросли травой и кустарником, а перед воротами его и вовсе засыпали землей. Все это позволяло Тайлару надеяться, что собранное им войско без труда завладеет оплотом Байшуга, сравнительно недавно назначенного комадаром северного Саккарема.

Глухие удары, донесшиеся от стен города, возвестили, что тараны доставлены на место и начали крушить ворота. Тайлар поднес ладонь ко лбу и некоторое время наблюдал, как суетятся у ворот обслуживающие тараны рабы, как слаженно обстреливают мелькающих на гребне стены защитников города лучники Хадада. Дюжина взятых мятежниками городов многому научила бывшего комадара. Теперь он уже не переживал за каждого погибшего при штурме воина, не бросался в первых рядах атакующих в проломы стен или в зияющие проемы, образовавшиеся после падения сорванных с петель створок городских ворот. Отряд из трех тысяч воинов и примкнувшее к нему местное ополчение вполне могли справиться с гарнизоном, не чувствующим к тому же особой поддержки со стороны горожан. В Лурхабе, правда, помимо обычного гарнизона заперся еще и комадар с тысячей «барсов», однако это, по мнению Тайлара и его сподвижников, не могло повлиять на исход штурма.

— Комадар, позволь доложить? Фербак и его люди пошли на приступ. Сотня их уже забралась на стены по штурмовым лестницам, и Фербак просит передать ему резервную тысячу Захичембача, — сообщил гонец на взмыленной лошади еще прежде, чем она успела достигнуть вершины холма, на котором расположились Тайлар, его личная сотня телохранителей и разведчики Найлика.

— Зажечь два костра, — коротко приказал комадар безусому юнцу, восседавшему на черной как смоль лошади.

Проводив взглядом устремившегося к ближайшей деревеньке гонца, намеревавшегося лично поторопить Захичембача, Тайлар подумал, что на этот раз без резни на улицах не обойдется, и немало ни в чем не повинных горожан распростятся сегодня с жизнями из-за упрямства Байшуга. А поскольку первым в город ворвется Фербак, жертв будет особенно много — бывший пахарь почувствовал вкус крови и все меньше различает, чью именно кровь проливают его люди. Если бы в Лурхаб первым вошел Питвар, штурмующий город с юго-востока, бойни можно было бы избежать, — служивший на халисунской границе воин знает цену человеческой жизни и не позволит своим соратникам забыть, что жители Лурхаба — саккаремцы и любят шада и его присных не больше мятежников. Но, может быть, именно потому, что Питвар удерживает своих людей от грабежей, убийств и насилия, Фербаку с его головорезами и удается уже второй раз опередить бывшего сотника?..

Глухие удары таранов неожиданно стихли, от ворот города донеслись вопли отчаяния и победный рев. Тайлар, отвернувшийся было, чтобы не ослепнуть от бьющего в глаза полуденного солнца, поворотил коня и с изумлением обнаружил, что створки городских ворот распахнуты и, словно прорвавший плотину поток, из них рвется, сметая все на пути, конница Байшуга.

— Клянусь Кровью и Сталью! — Тайлар вцепился в луку седла. — Найлик, строй людей! Эй ты, зажги еще три костра! Горнист, играй «атаку»!

Звонкий призыв горна взметнул в седла две сотни разведчиков Найлика, с ходу поднявших коней в галоп. Вскоре к ним присоединились охранная сотня Тайлара и пятьдесят фуражиров Кихара. Это было все, чем располагал бывший комадар для отражения тысячи «барсов», которые-таки решились на вылазку, несмотря на клятвенные заверения перебежчиков, в один голос утверждавших, что Байшуг ранен в шею арбалетной стрелой, пущенной каким-то горожанином, а «барсы» предпочитают отсиживаться в стенах города и проявлять удаль в открытом бою не стремятся.

Вот тебе и перебежчики!

Пожиратели падали! Смрадные земляные черви! Чтоб их мор взял! Чтоб дочери их стали шлюхами, а сыновья заживо сгнили от дурной болезни! Тайлар скрежетал зубами, нещадно шпоря коня и на все лады проклиная обделенных разумом болтунов, которые, дабы угодить ему, выдавали желаемое за действительность. Да покинет его милость Богини, если это не «барсы», причем вся тысяча! Чтоб у их жен волосы на грудях росли! Чтоб кишки в семь узлов завязались!..

Он видел, как, изрубив обслуживавших тараны рабов, «барсы» миновали рассыпавшихся по полю лучников, которых было слишком мало, чтобы противостоять такому бешеному напору, и врезались в строй пеших ратников. О, если бы это были настоящие ратники, а не мародеры, сбежавшиеся из соседних деревень и городов, чтобы поглазеть на взятие Лурхаба и безнаказанно пограбить богатеньких горожан! Вооруженные кое-как, совершенно не обученные, — да и кому придет в голову обучать их, если через день-два, самое большее через пяток они разбредутся по домам, — эти (те еще!) вояки годились для устрашения лурхабцев и уличных схваток, но не для серьезного боя.

Размахивая своими насаженными на жерди ножами, топорами и вилами, они мешали друг другу и падали зарубленными прежде, чем могли разглядеть, не говоря уже о том, чтобы поразить противника, облаченного в панцири и кольчуги, сработанные лучшими оружейниками Саккарема. Обливаясь кровью, они падали, падали, падали, как колосья под серпом, и, слава Богине, что блиставшим стальными доспехами «барсам» было не до того, чтобы преследовать бегущих и добивать раненых, иначе равнина перед Лурхабом оказалась бы заваленной трупами…

— Тайлар! Гляди, Хайдад жив и собирает лучников! — крикнул Найлик, скакавший справа от своего командира.

— Вижу. Это еще не разгром. Захичембач пришлет нам конную сотню, селяне оправятся. Только бы сдержать первый натиск, остановить их! — ответил Тайлар, обнажая меч. — Кихар, займись их вожаком. А ну, «барсы» мои! — проревел он страшным, срывающимся на хрип голосом. — За мной! Лурхаб наш! Отрежем шадским выродкам путь в город!

Врубаясь в ряды «барсов» Байшуга, Тайлар думал, что ему смертельно надоели все эти схватки и сражения и что за последние лет пять он по-настоящему был счастлив лишь в Чирахе, беседуя со старым мудрецом и его голубоглазой ученицей. Причем самым отвратительным в сложившейся ситуации является то, что, раз попав в горшок с обжигающим варевом, именуемым мятежом, из него уже не выбраться до самой смерти. А потом думать стало некогда. Он рубил и колол. Орал, срывая голос, какие-то ужасные слова, снова рубил и колол, и кровавый кошмар этот, казалось, будет продолжаться вечно.

На самом деле бой длился недолго. Холм, с которого бывший комадар наблюдал за штурмом городских ворот, находился значительно правее и ближе к ним, чем лагерь мятежников, и ринувшиеся с его вершины всадники ударили, как и предполагал Тайлар, в арьергард отряда «барсов», слишком увлекшихся уничтожением пешей рати. Неожиданная атака эта заставила воинов Байшуга подумать об отступлении, ибо цель вылазки была достигнута, а любое промедление грозило гибелью. Горнист «барсов» сыграл «отход», однако увязшей в схватке с пешим воинством коннице оказалось не так-то просто перестроиться и покинуть поле боя.

Расступившись под натиском «барсов» подобно воде, селяне, почувствовав поддержку конницы мятежников и растерянность противника, подобно воде же начали смыкать ряды, грозя поглотить островок закованных в сталь верховых. «Барсов» спасли выучка и быстрота коней, но, вырвавшись из тисков деревенского ополчения, они, не успев оторваться от конников Тайлара, угодили под тучу стрел, пущенных уцелевшими и успевшими перестроиться в боевые порядки лучниками Хайдада. Образовав три шеренги, две из которых стреляли поверх голов своих товарищей, лучники произвели и без того в изрядно поредевшем отряде «барсов» катастрофическое опустошение. А когда с левого фланга на них обрушилась сотня верховых, присланных своевременно заметившим сигнальные костры Захичембачем, отступление шадского отряда, воины которого вообразили, что в бой вступили основные силы мятежников, превратилось в паническое бегство. Вернуться в Лурхаб удалось немногим; тех же, кто успел проскочить в городские ворота, ожидало известие, что мятежники уже ворвались в город с двух сторон и быстро приближаются к центральной площади…

Тайлар Хум выбрался из сечи, лишь когда под ним пал второй конь и, пересаживаясь на третьего, подведенного телохранителем с отсеченным в бою ухом, он убедился, что остатки отряда «барсов» спешат укрыться за стенами города. Первой мыслью его было броситься в погоню, чтобы не позволить створкам ворот закрыться, но, вспомнив о поступившем перед сражением донесении Фербака, он решил, что излишняя напористость будет стоить мятежникам остатков конницы. Цена за взятый уже по существу город показалась ему слишком высокой, и он повернул коня в сторону собственного лагеря.

Стараясь не обращать внимания на гул и тяжесть в голове, Тайлар, удостоверившись, что ни одна из его многочисленных ран не только не смертельна, но и вполне может обождать до вечера, созвал уцелевших верховых. Он успел сделать самые неотложные распоряжения и, как следует отругав, отослать к раненым двух на редкость нерасторопных лекарей, когда к нему подъехал Найлик. Командир разведчиков, несмотря на залитые кровью доспехи, был свеж и весел как птичка, будто и не участвовал только что в ожесточеннейшей схватке. Поздравив Тайлара с очередной блестящей победой, после которой вряд ли найдутся желающие принять от Менучера титул комадара, он, оглянувшись по сторонам, продолжал вполголоса:

— Не пора ли нам наведаться на северо-запад, распотрошить два-три города у нардарской границы? Тогда весь северный Саккарем признает твою власть. Почему бы, если это произойдет, бывшему комадару не провозгласить себя шадом? Звучит как-то солиднее, да и оснований двинуться на приморские города больше…

— Я не собираюсь быть шадом, — резко ответил Тайлар, чувствуя, что ударивший его перначом «барс», разбив замечательный шлем, к которому он только-только начал привыкать, изрядно попортил и голову. — Мы уже не раз говорили, что «барсу не место в орлином гнезде». А южные города должны нас позвать сами, гонцы туда уже отправлены, и тогда, если Богине будет угодно, мы освободим их от шадского произвола.

— Значит, после Лурхаба путь наш лежит к границам Нардара? — спросил подъехавший Кихар, кольчуга на котором была изорвана в клочья. — Сайшех-то уж, верно, ждет не дождется встретить тебя в своих стенах как дорогого гостя и повелителя.

— Мы непременно навестим этот горячо любимый мною город… попозже. Я не хочу появляться в нем слишком рано. — И, желая перевести разговор на другую тему, Тайлар поинтересовался: — Никак ты пленником разжился?

— Ты же велел мне заняться предводителем этих «барсов». Вот я тебе его и привез. — Кихар ухватил лежащего поперек седла пленника и небрежно сбросил на землю.

— Так это не Байшуг?

Шлем с головы пленника упал, и Тайлар с удивлением уставился на рассыпавшееся по его плечам множество мелких черных косичек, подобных тем, что заплетают девушки из восточного Саккарема. Воин выпрямился, и бывший комадар увидел смуглое миловидное лицо, с которого вызывающе глядели на него темно-карие глаза, опушенные длинными загнутыми вверх ресницами.

— Да это же девка!.. — пробормотал Найлик, в свою очередь разглядывая прекрасную воительницу, фигуру которой ничуть не портил измятый в сражении посеребренный панцирь.

— Девка? Что делает девка на поле боя? — тупо спросил Тайлар, чувствуя, что вот-вот выпадет из седла. Предметы перед глазами начали расплываться, и ему стоило большого труда сдержать рвущийся из груди стон.

— Я не девка! — дерзко провозгласила воительница, гордо вскидывая голову и глядя на окруживших ее всадников с высокомерием, несколько не соответствовавшим ее связанным за спиной рукам и перемазанному в пыли и крови лицу. — Мое имя Ичилимба! Я дочь комадара Байшуга, который из-за тяжелого ранения не мог вести своих воинов в бой.

«Какой звонкий голос и как громко она говорит, — с раздражением подумал Тайлар. — Не поспей мы вовремя, „барсы“, ведомые этой девкой, перебили бы всю пешую рать… А оставшихся в живых посадили на кол…»

Что-то подобное он уже видел, вот только не вспомнить, где и когда…

— Зачем ты притащил ее сюда, Кихар? Город, считай, наш. В переговоры с Байшугом нам вступать незачем. Отдай эту девку своим людям. Или сам развлекись, а потом отошли к рабыням, походные котлы чистить. — Он качнулся в седле, но давно уже с тревогой наблюдавший за своим командиром Найлик успел обнять его за плечи.

— Лекаря! Быстро! — рявкнул Кихар так, что дева-воительница непроизвольно втянула голову в плечи, а подъехавшие вместе с ним верховые порскнули в разные стороны, выискивая глазами обходящих поле боя врачевателей.

 

12

Пройдя по темным узким коридорам, краснолицый вывел Ниилит во внутренний дворик, где девушка по положению солнца определила, что за полдень перевалило совсем недавно, и предположения ее были верны — в винном погребе она провела около суток. Кликнув раба, краснолицый велел ему присматривать за Ниилит, а сам скрылся в глубине дома.

Бесцеремонно оглядев голую девушку, низколобый раб одобрительно почмокал губами и знаком предложил ей сесть на пыльную циновку, постеленную под единственным во дворе деревом. Усевшись рядом с Ниилит, он извлек из-за перетягивающего халат кушака крохотный глиняный флакончик и, высыпав на ладонь щепотку шасвы, ловко кинул ее себе под язык. Через несколько мгновений глаза его покраснели и начали слезиться, мышцы лица расслабились, и он вперил взгляд в глинобитную стену дома, разом потеряв к девушке всякий интерес. Он был уверен, что Ниилит никуда не денется. Наружные двери заперты, да и далеко ли голая девка может убежать на мельсинских улицах? А по коридорам незнакомого дома ей и вовсе нет смысла плутать…

Ниилит, однако, была до такой степени напугана краснолицым, что готова была бежать хоть в Серые поля, по которым вечно блуждают потерявшие память, отринутые Богиней души людей, недостойных Праведных небес. Поэтому девушка, в ожидании, когда шасва — легкое дурманящее снадобье, которое Зелхат охотно давал больным, но считал губительным для здоровых, — начнет действовать, принялась осматриваться по сторонам. Старые бочки и мусор, которым был завален крохотный квадратный дворик, не привлекли ее внимания. Запертые наружные ворота и дверь, за которой скрылся краснолицый, — тоже. Оставались еще три двери, причем одна из них была чуть приотворена, и опоясывающая второй этаж галерея, с которой пара дощатых лесенок вела на плоскую кровлю дома. В нынешнем безвыходном положении девушка рискнула бы, пожалуй, прыгнуть с высоты двенадцати-четырнадцати локтей на улицу, но, не говоря уже о том, что там ее сразу же попытаются остановить, добраться до спасительной кровли этот раб ей скорее всего не позволит. Принятая им шасва лишь слегка затуманила его разум, и несколько выигранных ею в первом броске мгновений он сумеет наверстать во время бега по обходной галерее…

Ниилит покосилась на своего стража и, вскочив на ноги, ринулась к находившейся в задней стене здания чуть приоткрытой двери. Расчет ее был предельно прост — обитатели этого дома обожали засовы, и если их не видно у этой двери снаружи, значит, они изнутри. В несколько прыжков она пересекла двор и, шмыгнув в дверь, судорожно начала нащупывать задвижку. Вот! Девушка задвинула украшенный блестящими медными шишечками засов, и тут же незадачливый страж, рванув дверь, разразился отборными ругательствами.

Не мешкая, Ниилит понеслась по коридору, освещенному крохотными, разве что два кулака просунуть, окошками; дернула одну дверь, другую — и очутилась в низкой, застланной циновками и коврами комнате. Успела заметить в глубине ее какую-то неподвижно сидящую фигуру, и в этот миг чьи то сильные руки вцепились в плечи девушки.

— Попалась! — воскликнул Шарух, сдавливая пальцами горло Ниидит. — Не трепыхайся, а то придушу!

— Кто это ко мне пожаловал? И почему ты хочешь ее придушить? — произнес сварливый старческий голос.

— Это новая рабыня хозяина. Надумала сбежать, да, видно, ошиблась дверью, — без запинки доложил Шарух.

— Новая рабыня? Подведи-ка ее сюда! — приказала огромная, закутанная в ворох темных одежд старуха.

— Га-Пай, что тебе за дело до рабыни хозяина? Он сам накажет ее за то, что она нарушила твой покой.

— Делай, что тебе говорят, и помалкивай! — отрезала старуха. — С каких это пор мой сын так разбогател, что может покупать себе рабынь без моего ведома?

Пробормотав ругательство, Шарух подтолкнул Ниилит к старухе и швырнул на циновку перед низким столиком, на котором стоял кувшин с вином, серебряная, покрытая изящной чеканкой чаша и лежало несколько свитков, придавленных редкой красоты раковинами.

— Ступай и жди за дверью. Я поговорю с ней, а потом кликну тебя, — бросила старуха не глядя на раба.

— Но, Га-Пай…

— Поди с глаз, кобылье отродье, пока я не взялась за кнут!

Не поднимаясь с колен, Ниилит окинула взглядом комнату. Несмотря на то, что Шарух едва не придушил ее, она сообразила, что оказалась у ног настоящей хозяйки дома, распоряжавшейся, судя по лежащим перед ней свиткам, как рабами, так и своим краснолицым сыном, отведя ему роль подотчетного во всех отношениях управляющего делами. Расположенное над головой старухи узкое оконце давало мало света, и девушка не могла как следует разглядеть Га-Пай, но само имя ее сказало ей о многом.

Благодаря беседам с Зелхатом, Ниилит знала, что некогда Саккарем был захвачен аррантами, владычество которых, впрочем, было не слишком обременительным. Взимая небольшую дань, они не пытались ни обратить саккаремцев в свою веру, ни привить им свои обычаи. Гарнизоны их, стоявшие в ряде приморских городов, озабочены были, в основном, охраной ведущих в Саккареме торговые дела соотечественников и крайне редко вмешивались во внутреннюю жизнь страны. Шад Саккарема и наместники его в больших городах должны были, правда, прежде чем вступить на престол или во владение теми или иными землями, получить одобрение Высочайшего Кворума Аррантиады, но не было, кажется, случая, чтобы заморские захватчики воспрепятствовали, по крайней мере внешне, тому, что считалось в Саккареме законным ходом вещей, и не одобрили бы того, что было предложено им на утверждение.

Однако плодороднейшие земли Саккарема привлекали не только аррантов, но и других завоевателей, из вторжений которых самым страшным было нашествие меорэ — морских людей, чьи земли, по воле Богини, в пламени проснувшихся внезапно вулканов, стали уходить под воду. Подобно крабам, раз в год выходящим на сушу и уничтожающим все живое на своем пути, меорэ, подогнав свои бесчисленные тростниковые лодки к известняковым утесам, которыми обрывалась в море Вечная Степь, прошли по Саккарему и Халисуну, сея смерть и опустошение. Именно они стронули с насиженных мест десятки, сотни тысяч людей, принадлежащих к разным племенам и народам, и те, устрашенные слухами об их жестокости, устремились на север, словно воды разлившегося Сиронга. Именно вторжение меорэ послужило началом Последней войны, но поскольку неуемную ярость, отвагу и желание их завладеть новыми землями взамен поглощенных морем нельзя было даже сравнить с количеством морских людей, за два-три поколения они едва ли не бесследно растворились среди покоренных ими народов, утратив веру в своих Богов, обычаи и память о родине. От меорэ остались кое-какие легенды и странные имена, смысл которых, так же как и язык, на котором говорили морские люди, был почти полностью позабыт. Га-Пай, безусловно, было одним из имен меорэ, о том, что предки старухи принадлежали к морскому народу, свидетельствовало и ее главенство в доме. Ведь, согласно легендам, вождями многих кланов меорэ были женщины, проявлявшие в делах мира и войны храбрость и мудрость ничуть не меньшую, а порой и большую, поверить во что, разумеется, было совершенно невозможно, чем мужчины…

— Ну расскажи-ка мне, когда и где мой сын сподобился тебя купить? Дорого ли заплатил, и почему ты носишься по дому, врываясь туда, где быть тебе не положено? — сварливо поинтересовалась старуха.

Не умея складно лгать и не видя в этом особой корысти, Ниилит поведала Га-Пай о том, как Богиня привела ее в этот дом. Старуха слушала девушку не перебивая, а та разглядывала сидящую перед ней на высоких, набитых душистыми травами подушках наследницу великих завоевателей. Красно-коричневая кожа Га-Пай была несколько темнее, чем у ее сына; крупный, нависающий над тонкими губами нос придавал широкому лицу значимость, а глубокие морщины, разбегавшиеся от слегка вывернутых ноздрей, напоминали плохо зарубцевавшиеся шрамы. Красивым это лицо назвать было нельзя, но что-то величественное в нем определенно было, и Ниилит подумала, что сидящей перед ней старухе больше пристало бы острожить огромных рыбин, тащить неподъемные от обильного улова сети или хотя бы вышвыривать из кабаков чересчур шумных и драчливых посетителей, чем разбираться в счетах…

— Значит, сын мой тебя не покупал, а нашел в винном подвале? — удовлетворенно прогудела Га-Пай. — На вид находка недурна, да и говоришь ты не как дура. Старшему моему сыну такую подстилку иметь, пожалуй, жирновато будет. А в Чирахе этой самой твоей за тебя, говоришь, выкуп могут дать? Могут… О Зелхате я слыхала, в раз ни в раз, а деньжат он подсобрать может…

Га-Пай продолжала бормотать что-то себе под нос, нисколько не интересуясь тем, слушает ее Ниилит или нет. Бормотание это несколько смутило, но в то же время и обрадовало девушку. Разобрала и поняла она далеко не все, но главное уловила. Старуха не собирается отдавать ее краснолицему, а строит относительно нее какие-то далеко идущие планы.

Неожиданно дверь позади девушки распахнулась, и в комнату вместе с Шарухом ввалились приставленный сторожить ее раб и Краснолицый.

— Мать, ты уже потешила свое любопытство? Могу я увести мою рабыню? — спросил он с раздражением, делая упор на последних словах.

— И да и нет, — отвечала старуха, прихлебывая из серебряной чаши. — Я удовлетворила свое любопытство и решила, что ты не можешь называть своей рабыню, обнаруженную тобой в подвале моего дома. Когда я решу, как с ней поступить, ты сможешь отвести мою рабыню, куда мною будет велено.

Лицо сына Га-Пай сравнялось цветом с кожей старухи, и Ниилит испугалась, как бы он не кинулся с кулаками на свою властолюбивую родительницу. Рот его дергался, в глазах плескала ненависть, но длилось это недолго. В один миг перестав быть грозным хозяином, краснолицый превратился в покорного сына и сухо произнес:

— Как скажешь, мать.

— А куда ты, кстати, намеревался ее вести? — с притворной ласковостью полюбопытствовала старуха.

— Мыться, — коротко бросил Краснолицый.

— Ага-а-а… Ну что ж, это верно. Помыться ей не мешает, насквозь винищем пропахла… Только пусть она моется без твоей помощи, слышишь ты, жеребец стоялый? А потом… Потом я спрошу у Богини, как с ней поступить. — Старуха взяла в руки одну из раковин и принялась вертеть перед глазами, словно забыв о присутствующих в комнате. Краснолицый и рабы, однако, не уходили, чего-то, видимо, дожидаясь, и Га-Пай вновь забормотала: — Можно послать человека в Чираху и разузнать, какой выкуп готов уплатить многомудрый Зелхат за свою ученицу. Можно подождать возвращения Цумбала из Мономатаны и отдать девчонку ему. Малышу скоро исполнится семнадцать, и до свадьбы ему нужна хорошая, умная девочка. Мой старший сын привык делить ложе с мельсинскими шлюхами, и вот что из этого вышло. — Старуха ткнула пальцем в краснолицего и велела Ниилит: — Встань-ка и повернись.

Девушка, закусив губу, исполнила приказание.

— Хороша-а-а… Да, ты подойдешь Цумбалу. Он славный, резвый и разумный мальчик, не то что этот бешеный кабан. Увы, только вино с годами становится лучше, а люди… — Старуха мрачно поджала губы и укоризненно покачала головой. Ниилит показалось, что старуха собралась перечислить все прегрешения времени и вынести ему суровый приговор. Та же мысль, вероятно, мелькнула и у Краснолицего, нетерпеливо прервавшего Га-Пай:

— Отдай ее мне, мать! Цумбал найдет себе девку и без тебя. Малышу пока все равно, в кого втыкать свою дубину. Разборчивость приходит с годами, тебе ли этого не знать, — безразличным голосом произнес он.

— Кто бы говорил про разборчивость! Девка слишком хороша даже для Цумбала. Кого-нибудь надо послать в «Девичий садок», поспрошать, не сбегал ли кто и какова будет награда вернувшему беглянку…

— Отдай ее мне!

— Молчи, живодер! Ты девку за полгода в старую туфлю превратишь! Значит, один поедет в Чираху, другой пойдет в «Садок», а я брошу священные таблички и пусть Богиня подскажет… Богиня? — Старуха подняла свою величественную голову и широко раскрытыми глазами уставилась на Ниилит. — Да ведь по шадскому указу сто золотых полагается за девку, которая приглянется Богине Милосердной! Ну-ка, сынок, быстро сыщи ей рубаху, бери Шаруха и ведите ее в древний храм. Ежели повезет, так мы на эту сотню столько девок накупим, что и Цумбалу хватит, и даже тебя от одного их запаха тошнить начнет!

— Какие золотые? Что за указ? В какой храм ее вести? — заволновался Краснолицый.

— Потому-то я Цумбала вместо тебя в Мономатану и послала, что глядишь ты и ничегошеньки вокруг не видишь, слушаешь, да ничего не слышишь. Мул ты похотливый, вот кто! Любую девку, как и вино, только дурак в звонкую монету не превратит, а ты в том и другом лишь средство, чтобы плоть свою ублажить, ищешь! Быть тебе вышибалой в кабаке, больше-то ни на что не годен! Иди с глаз долой, веди девку в храм Богини Милосердной, а по дороге умных людей порасспрашивай.

— Мыть-то ее надо?

— Веди так! Богиня ее и грязной признает, коли за свою примет! А нет, так времени у нее от твоих лап отмыться еще предостаточно будет.

* * *

Ступив под сень храма, Ниилит словно попала в другой мир. Царившие здесь тишина, полутьма ипрохлада столь разительно отличались от шумных, залитых солнцем, знойных улиц Мельсины, что девушка невольно остановилась, но рывок обмотанной вокруг левого запястья веревки, второй конец которой находился в руках краснолицего, заставил ее двинуться следом за маленькой, похожей на мальчишку рабыней, сопровождаемой костистой сакнаремкой.

Им пришлось долго топтаться на забитой людьми площади перед храмом Богини Милосердной, где, воспользовавшись стечением рабынь и приведших их хозяев, собрались лотошники, торговцы фруктами и вином, проповедники и водоносы со всего Старого порта. У всех, включая рабынь, было приподнятое и какое-то праздничное настроение. Смех и шутки взлетали над площадью подобно шутихам, несмотря на то, что особых причин для веселья в общем-то не было. Впрочем, повод позубоскалить у столичных остряков всегда сыщется, ну хотя бы над тем, каких разных, и порой вовсе для этой цели негожих, претенденток на обладание даром Богини привели к храму жадные до денег мельсинцы. Мало того, что здесь присутствовали рабыни из Великой Степи, Халисуна, Нарлака и Мономатаны, где о саккаремской Богине и слыхом не слыхивали. Сюда же были приведены и аррантки, поклонявшиеся Морскому Хозяину, и рабыни из племени вельхов, почитавшие Трехрогого, и даже сегванки и уроженки Шо-Ситайна и Озерного края. Причем, поскольку возраст наделенной даром Богини девы шадским указом не оговаривался, помимо девчонок, вроде той, что оказалась в длинной цепи рабынь перед Ниилит, на площадь приведены были и вполне зрелые женщины, и те, которые, верно, давно уже имели внуков. Нанесенный на их лица грим смазался от пота, и конечно же нашлось немало острословов, от души потешавшихся над тем, сколь много, оказывается, среди рабынь уцелело девственниц. Ибо, хотя этого шадский указ тоже не оговаривал, считалось как-то само собой разумеющимся, что избранницей Богини может быть лишь дева, сохранившая целомудренность.

— Повывелись, видно, в Мельсине мужчины! Чем иначе можно объяснить, что за полвека не нашлось молодца, который позарился бы на такую красотку? — притворно изумлялся какой-то наглый юнец, указывая приятелям-шалопаям на дородную рабыню с пробивавшимися над верхней губой усиками.

— А эта? Посмотрите на этот цветочек! Уж если она девственница и отмечена даром Богини, то я красавец и беспорочный юноша, чудом избежавший объятий Лан Ламы, которому давно уже следовало взять меня на Праведные небеса! — восклицал одноглазый обитатель городского дна с удивительно разбойной рожей. Девица, привлекшая его внимание, была недурна собой и, судя по вызывающим взглядам и умело подкрашенным губам, ресницам и бровям, обладала большим опытом по ублажению посетителей «веселых домов».

— Да где ты слышал, что избранница Богини должна быть девственницей? — весело отругивалась она. — Всем ведь известно, что надклеванная птицами ягода самая сладкая, спелая и вкусная!

— Брысь отсюда, негодник! — вторил ей хозяин усатой, преклонного возраста рабыни. — Разве не знаешь ты, что помощницей Аситаха была старая Зильгар и годы не мешали ей служить посредницей между магом и Богиней?..

Шутки и поддразнивания, однако, не прекращались, но Ниилит заметила, что стражники, наводившие на площади некое подобие порядка и выстраивавшие рабынь перед входом в храм, не обращали внимания на их возраст и тем более не были озабочены добродетельностью и целомудрием претенденток на роль божественной избранницы. Они пропускали в храм всех без разбору, следя лишь, чтобы рабыни — и в особенности их нетерпеливые владельцы — в давке не изувечили друг друга. Девушки, понятное дело, спешили куда меньше, ибо вовсе не рассчитывали на чудо избрания, а попросту радовались, что хотя бы ненадолго указ шада и жадность хозяев избавили их от тяжких каждодневных трудов. Что же касается Ниилит, то мысли ее были целиком заняты тем, как бы, воспользовавшись большим скоплением народа, улизнуть от краснолицего и Шаруха, не отстававшего от хозяина ни на шаг. Но надеждам ее не суждено было сбыться, бдительные стражи не спускали с нее глаз, и даже когда настал их черед войти в ворота храма, не сняли веревку, связывавшую Ниилит с краснолицым.

По сравнению с чирахскими храмами святилище Богини Милосердной показалось девушке огромным, хотя она знала, что для Мельсины оно было не столь уж и велико. Ей, однако, не доводилось бывать в построенных сравнительно недавно храмах Богини Победоносной, Богини, руку над морем простершей, и Богини Плодоносной, и потому она с замиранием сердца взирала на трехуровневое галереи, тянущиеся вдоль стен, разукрашенный потемневшей от времени росписью купол и статую Богини, высящуюся в дальнем конце зала. Масляные светальники, укрепленные на поддерживавших галереи массивных квадратных колоннах, давали мало света, дым от курильниц с благовониями, пропитавшими, казалось, не только воздух, но и сами стены храма, заволакивал зал голубоватым туманом, и девушка поначалу различала лишь силуэт громадной, превосходящей три человеческих роста статуи. Однако, по мере того как процессия окруженных стражниками рабынь медленно двигалась вперед, очертания Богини вырисовывались все яснее и яснее.

Вытянувшись вдоль правой стены зала, так, что середина его оставалась пустой, цепь девушек и неотступно следовавших за каждой из них хозяев, медленно проходила мимо подножия статуи, после чего, двигаясь вдоль левой стены, скрывалась под аркой ворот, выходящих на другую сторону храмовой площади. В гулкой тишине, нарушаемой лишь шорохом сотен ног, Ниилит неотвратимо приближалась к Богине, простиравшей руки не то в благословляющем, не то в обнимающем и привлекающем к себе жесте. Здешнее изображение Богини, высеченное из черного матового камня, ничем не напоминало изваяния, виденные девушкой в Чирахе. Фигура ее, закутанная в длинное, ниспадающее прямыми складками одеяние, была едва намечена, но от нее веяло такими силой и спокойствием, что даже на лицах шедших по обеим сторонам от Ниилит Шаруха и его хозяина появилось благоговейное выражение. Как и все присутствующие в храме, они, забыв о надежде поживиться, с трепетом вглядывались в величественный лик Богини, губы которой были тронуты скорбной, всепрощающей улыбкой.

Эта-то улыбка — бесконечно женственная и в то же время непостижимо божественная — заворожила Ниилит до такой степени, что она почти не обратила внимания на рубин, тускло поблескивавший в диадеме, венчавшей голову статуи, и была немало удивлена, когда рядом раздался взволнованный шепот:

— Глядите-ка, он светится!

И тут же по залу пронесся набирающий силу ропот:

— Светится, светится! Смотрите, избранница среди нас! Рубин разгорается!

Цепочка рабынь сделала еще десяток шагов, а потом остановилась. Послышались восклицания изумления, восторга, радости, взгляды всех присутствующих устремились ввысь — туда, где подобно разгорающемуся костру пульсировал таинственным багряным светом чудесный рубин.

— Перекрыть вход! Выводите всех лишних! Надо определить, кто же из них избранница! — разнесся по залу приказ, отданный командиром стражников. А следом за ним недружный шум голосов прорезал истерический вопль: — Богиня! Богиня, милости и милосердия!

Вопль этот, исторгнутый божественным светом чудесного рубина из исстрадавшейся души какой-то рабыни, послужил сигналом всем остальным. Женщины и девушки валились на каменные плиты пола, что то бормоча и выкрикивая. Кто-то затянул гимн Богине, кто-то обращался к ней с бессвязными мольбами, просьбами и жалобами… К рабыням присоединились их хозяева и стражники: одни, упав на колени, молились; другие каялись в грехах; третьи превозносили ту, что, подарив им некогда жизнь, оберегала и хранила, а теперь удостоила зреть дивное диво, призванное посрамить заморских Богов-Близнецов…

Известие о чуде достигло собравшихся на площади людей, и охваченная жаждой видеть его толпа ринулась ко входу в храм. Часть сохранивших присутствие духа и надлежащее спокойствие стражников, обнажив мечи, перекрыла коридор; другие принялись выволакивать из зала рабынь, взашей выгонять их упирающихся хозяев.

Потрясенная, оглохшая от криков Ниилит, шепча молитвы, дико озиралась по сторонам, чувствуя, что куда бы она ни смотрела, взор ее постоянно возвращается к ровно пламенеющему в диадеме Богини рубину. Огромный драгоценный камень сиял дивным чарующим светом, и озаренное им лицо Богини казалось полным жизни. Еще мгновение, другое — и гигантская фигура с простертыми к молящимся руками завершит благословляющий жест, а уста разомкнутся, чтобы произнести нечто божественное, тайно ожидаемое многими поколениями ее почитателей.

Но ожидания, как всегда, не оправдались. Статуя осталась безмолвной и недвижимой, умноженные гулким эхом, многократно отраженные стенами крики стали стихать. Сильные руки стражников подхватили Ниилит и вместе с дюжиной других рабынь повлекли к выходу из зала. И тут же кто-то взволнованно крикнул:

— Стойте! Стойте, во имя всего святого! Он гаснет! Рубин гаснет, верните их назад!

Ниилит и ее товарок потащили к статуе Богини, и снова девушка не могла оторвать глаз от начавшего разгораться при ее приближении рубина.

— Эта! Нет, эта! Она! Да нет же, другая! — спорили и переругивались перед ликом Богини стражники и хозяева нескольких оставшихся в зале рабынь. — Тащите их к выходу по одной, а мы посмотрим, когда рубин начнет меркнуть!

— Я, я избранница! Я чувствую, пустите меня к Богине! — вопила усатая рабыня, вырываясь из рук стражников и размазывая по щекам слезы и краску. Но ее, а потом и еще одну девицу решительно оттащили от постамента статуи. Рядом с Ниилит остались всего две девушки: щуплая, похожая на мальчишку, и та самая, что говорила про сладость надклеванной птицами ягоды.

— Это она, она, я знаю! — подталкивала костлявая саккаремка вперед свою маленькую рабыню. — Разве вы не видите на ее лице мету избранницы?

Ниилит видела лишь худенькую шею в обрамлении черных завитков жестких, взмокших от пота волос и пестрый халат, сползавший с покатых плеч. Неужели эта малышка и есть избранница? Что избранницей может быть она сама, Ниилит даже в голову не пришло. Подумав, что, быть может, это самый значительный в ее жизни день, о котором она, спустя годы, станет рассказывать своим детям и внукам, если, конечно, они у нее будут, девушка подалась вперед, чтобы успеть взглянуть в лицо избранницы. Она боялась, что ее вот-вот уволокут вслед за размалеванной девицей, и не сразу поняла, что же это так мерзко и страшно свистнуло над ухом. И лишь спустя мгновение увидела тяжелый арбалетный болт, вонзившийся под лопатку избранницы Богини. Окружавшая древко ткань халата начала на глазах пропитываться кровью, девчонка качнулась и, не издав ни звука, стала оседать на каменные плиты пола.

Кто-то гневно вскрикнул, зазвенела сталь, стражники кинулись в разные стороны, костлявая саккаремка взвыла дурным голосом, а Ниилит, плохо соображая, что вокруг нее происходит, опустилась на колени подле раненой избранницы. Дернула рукой, веревка, которой было обмотано ее запястье, ослабла, и девушка, ощупав края раны, попыталась перевернуть несчастную девчонку на бок… Рана не была, точнее, не должна была быть смертельной, но по тому, как дернулось под ее руками тело избранницы, как запузырилась в уголках бледного рта розовая пена, Ниилит вдруг с ужасом поняла, что здесь уроки, полученные у многомудрого Зелхата, не помогут. Девчонка умирала, и объяснение этому могло быть лишь одно — наконечник болта был смазан сильнейшим быстродействующим ядом.

Распахнув халат избранницы, девушка попыталась отыскать чудодейственные точки, нажатием на которые можно было разбудить спящие в человеческом теле силы, хотя подсознательно уже понимала — даже это последнее средство не спасет умирающую. Чьи-то руки ласково опустились на плечи Ниилит, и тихий голос, явно не принадлежащий стражнику, мягко произнес:

— Оставь ее, не трать силы зря. Яд уже сделал свое дело, она мертва.

Ниилит подняла голову и встретилась глазами с храмовым лекарем, которого нетрудно было признать по перетягивавшей волосы холщовой повязке, исписанной исцеляющими заклинаниями.

— Да, Лан Лама уже беседует с душой этой девочки, готовясь вознести ее на Праведные небеса, — утешающе пробормотал он, а торжествующий голос краснолицего гаркнул в самое ухо Ниилит: — Но рубин-то сияет по-прежнему!

— Она избранница! Она обладает даром! Богиня уберегла ее от стрелы убийцы! — загремели вокруг голоса стражников. Кто-то подхватил девушку, поставил на ноги, и глаза ее сами собой обратились к сияющему в диадеме Богини рубину, кровавый свет которого был теперь неестественно ярок и обжигал подобно попавшему в глаза песку.

Все дальнейшее Ниилит помнила плохо. Ее подводили и отводили от статуи, пламя в глубине рубина вспыхивало, гасло и опять разгоралось, как будто в костер подкладывали сухую траву. Стражники обшаривали тянущиеся вдоль стен галереи в поисках убийцы, краснолицый требовал у какого-то очень важного вельможи обещанное вознаграждение, но тот не соглашался выдать его без ярлыка, свидетельствующего, что рабыня его, оказавшаяся избранницей, была приобретена законным путем…

Ниилит ни на чем не могла сосредоточиться, мысль о том, что она и есть избранница, не укладывалась в сознании, перед внутренним взором вновь и вновь вставало искаженное болью лицо умирающей девчонки, а чей-то настойчивый голос все твердил о милосердии Богини, уберегшей чадо свое от убийцы… Ниилит хотела спросить, какое же это милосердие, если, спасая ее, Богиня подставила под стрелу девчонку, которой от силы десять лет исполнилось, но задавать подобные вопросы стражникам или вертевшемуся под ногами Шаруху было глупо. А когда перед ней снова появился храмовый лекарь, и она уже открыла рот, тот ловко кинул в него крохотный желтый шарик. Раскусив его, Ниилит бездумно отметила вкус книса — растения, из которого Зелхат приготавливал успокаивающие снадобья — и, разом утратив остатки интереса ко всему происходящему, позволила стражникам увлечь себя в какие-то пыльные коридоры, которыми те намеревались вывести ее из храма, дабы избежать встречи с запрудившей площадь толпой.

 

13

Прикрыв глаза, Ракобс пытался представить, как выглядел Цурсог-Разрушитель, двести лет назад явившийся из Вечной Степи и прошедший по Саккарему, огнем и мечом расширяя пределы своей огромной, но недолговечной империи. Нашествие это, в отличие от многих других набегов кочевников, было поистине опустошительным. Орды, вторгавшиеся прежде в Саккарем и земли, граничащие с Вечной Степью, жгли и грабили города и села, уводили в рабство многочисленных пленников и возвращались на бескрайние просторы своей родины. Многотысячное войско Цурсога, состоящее из кочевников и породнившихся с некоторыми кланами степняков меорэ, не только не ограничилось дюжиной захваченных городов, но, пересекши Саккарем с востока на запад, вторглось в Халисун и, опустошив его северо-восточные области, обрушилось на южные границы Нарлака. Закованные в сталь северные витязи дали захватчикам достойный отпор, а сам Цурсог бесславно погиб при осаде одного из неприступных пограничных замков.

Подобно империи Гурцаты Великого, чье войско лесным пожаром прокатилось по землям вельхов и веннов и сгинуло где-то в легендарных Кайеранских топях, держава Цурсога начала разваливаться сразу же после гибели ее создателя. Стремительное возвышение и столь же стремительное падение во прах этих империй привело к тому, что о них сохранились лишь предания и почти полностью отсутствовали мало-мальски достоверные сведения. Кочевники не утруждали себя описанием своих походов, разоряли храмы и святилища, жгли свитки и редкие тогда еще книги, используя летописцев при осаде непокорных городов точно так же, как и всех прочих пленников. Императоры Вечной Степи не чеканили монеты, не устанавливали стел с надписями, восхвалявшими их подвиги, и потому известно о них крайне мало.

Работая над «Историей Саккарема», Ракобс часто возвращался к немногочисленным записям, уцелевшим со времен Последней войны, поскольку именно она, а точнее, целая череда длившихся около полувека войн привели к появлению нынешних держав, пришедших на смену множеству мелких городов-государств, располагавшихся прежде на территориях Саккарема и Халисуна. Независимым остался только Нардар, да и то лишь благодаря тому, что, будучи расположенным в труднопроходимых предгорьях, оказался еще и на границе двух больших держав, и мудрые правители его сумели, пользуясь поддержкой то одного, то другого сильного соседа, не допустить захвата среброносных земель. Немало способствовало этому и то обстоятельство, что на территории Нардара находились Северные Врата в Велимор, торговые отношения с которым стремились сохранять и халисунские, и саккаремские владыки.

Сравнивая старую, начертанную на тщательно выделанной телячьей коже карту древнего Саккарема с нынешней, нарисованной на толстой желтоватой бумаге, Ракобс в который уже раз думал, что, хотя Цурсога и называли Разрушителем, равно как и многими другими нелестными прозвищами, вторжение его, помимо очевидного зла, принесло и немалую пользу. Ведь и Саккарем, и Халисун некогда были небольшими приморскими странами, от северных границ которых до отрогов Самоцветных гор простирались земли полутора, а то и двух десятков мелких государств, ведших между собой нескончаемые войны. Кровопролитным усобицам, как и существованию самих этих государств, положило конец нашествие Цурсога, воины которого, несмотря на их жестокость, не могли истребить больше народу, чем из года в год гибло в пограничных стычках за тот или иной клочок земли…

Размышляя над этим, Ракобс порой склонялся к мысли, что Цурсог в глазах саккаремцев должен был выглядеть не столько Разрушителем, сколько создателем Нового Саккарема, посланным самой Богиней ради объединения земель, племен и народов, живших южнее Самоцветных гор. Но можно ли называть безжалостного убийцу божественным посланником? И был ли Цурсог в действительности безжалостным убийцей? Или умиротворителем, сознававшим, что жестокость его даст в недалеком будущем добрые всходы?.. В то, что предводителем кочевников двигали благие побуждения, Ракобсу верилось с трудом, и все же ему хотелось бы взглянуть на прижизненный портрет Цурсога. Ведь лицо порой может рассказать о характере человека больше, чем полуистлевшие свитки хроник…

— Отец! Отец-настоятель! — Вбежавший в келью служка низко поклонился старцу и единым духом выпалил: — Богиня признала носительницей дара одну из приведенных в храм рабынь, чудесный лал загорелся в ее диадеме, а стрелок, затаившийся в зале, убил стоявшую перед ней девчонку, которую все принимали за избранницу!

— Лекарь осмотрел ее? Она и правда убита?

— Мертвее мертвого! Но кровь! Кровь на плитах храма, отец настоятель! Что делать?

— Смыть кровь и приготовиться к службе. На ней мы помянем безвинно убиенную и возблагодарим Богиню за то, что она явила нам носительницу дара, — тихо произнес старик, складывая ладони в знак скорби.

— И это все, что мы можем сделать? — спросил неслышно появившийся в келье вслед за служкой Бейраф.

— Да. Ты помнишь наш разговор?

— Помню, отец мой. Помню и твое предостережение и поражаюсь твоей прозорливости! Если бы ты не предупредил Фарафангала о том, что избранницу, возможно, попытаются убить, и не просил его самолично проследить за ее безопасностью, нас бы сейчас из-за этого горе-стрелка уже волокли в шадские застенки, — взволнованно проговорил молодой жрец, склоняясь перед стариком в низком поклоне.

Ракобс чуть заметно кивнул. Он хорошо представлял себе центральный зал храма. Стреляли, скорее всего, с дальней галереи, надо думать, из маленького арбалета, которым любят пользоваться наемные убийцы. А наконечник арбалетного болта для верности смазали быстродействующим ядом. Старик почувствовал болезненный укол в сердце и внутренним зрением увидел, как опускается на холодные плиты пола юная рабыня. Ему на мгновение стало нехорошо, будто это в его изношенное тело вонзилась стрела убийцы, — что толку предвидеть злодеяние, если не можешь его предотвратить? Что толку молить Богиню о милосердии, если большее, что может она дать обреченному, — это быстрая смерть вместо долгой и мучительной агонии?..

Старик опустил глаза на свои неожиданно задрожавшие пальцы. Да-да, если бы кто-нибудь подслушал эти мысли, они показались бы кощунственными, хотя на самом деле, конечно же, таковыми не были. Ракобс чтил Богиню, как должно чтить Мать Всего Сущего, но давно уже перестал верить в то, что она следит за каждым шагом каждого человека. И уж тем более в то, что, выслушав самую жаркую молитву, она изменит что-либо в мире по слову просящего. Старик ни разу не говорил об этом ни с кем, кроме Аситаха, и маг и советник Иль Харзака вполне разделял его воззрения. Для Ракобса этого было довольно, ибо то понимание мироустройства, которое пришло к нему на старости лет, было трудно втолковать тем, кто придерживался иных взглядов. Трудно, да и не нужно, поскольку оно могло склонить человека легкомысленного к полной утрате веры.

Суть же этого понимания сводилась к тому, что Богиня, создавая ковер мироздания, использовала вместо нитей человеческие жизни и были они такой окраски, фактуры и длины, какая нужна была ей для получения задуманного рисунка. Каким он должен быть и для чего нужен Матери Сущего, людям не дано понять, ибо не открывает Богиня своих целей смертным. Со временем какие-то элементы его становятся вроде бы различимы, но не принимают ли при этом люди изображение глаза за стилизованный ткачом рисунок рыбы? Кто знает? Ведь вот совсем недавно он ломал голову над тем, для чего послан был в этот мир Цурсог-Разрушитель, и, казалось бы, понял. Но чего будет стоить его понимание, когда сотканными окажутся еще двести, триста, четыреста лет Божественного ковра? Да и сейчас, если бы увидел он этот ковер глазами Богини, разве не предстал бы тот перед ним чем-то совсем иным, нежели видится ныне?..

Пример был, конечно, не слишком удачным, но достаточно наглядным. Во всяком случае он отражал убеждение Ракобса, что Богиня использует в своих целях как плохих, так и хороших людей, и душевные свойства их не влияют на то, длинную или короткую, радостную или печальную жизнь им суждено прожить. Воздаяние за добро и зло следовало уже после того, как жизнь-нить вплетена в ковер мироздания, и это была совсем другая тема, о которой Ракобс охотно поговорил бы с Аситахом, но…

— Отец мой, очнись! Ты слышишь меня? — встревоженно спрашивал у задумавшегося старца Бейфар.

— Я слушаю тебя, сын мой, — тихо ответил Ракобс, поднимая на молодого жреца окруженные тысячью мелких морщинок глаза.

— Отец, прости, что беспокою тебя, но Манунг очень расстроен, хотя и старается не показать этого. Он винит себя в том, что не прислушался к твоим словам. Он считает, что должен был отыскать этого стрелка и не допустить убийства.

— Вот как? Но если стражники не смогли его найти, то Манунгу этого тем более не удалось бы сделать. А как бы он поступил, отыскав будущего убийцу? — поинтересовался старик, проявляя несвойственное ему любопытство.

— Он привел бы его к тебе, чтобы ты вразумил не в меру ретивого, как вразумил нас.

— А-а-а… — Ракобс убедился, что служка незаметно покинул келью и произнес: — Успокой Манунга, ему не в чем себя винить. Он никогда бы не нашел этого стрелка. А если бы, на свою беду, случайно натолкнулся на него, то был бы безжалостно убит на месте. Да, сын мой, это был не приверженец Богини и скорее всего не саккаремец. Потрясенные смертью девочки, вы забыли, почему не придали значения моей беседе с Фарафангалом, а тот и вовсе принял меня за выжившего из ума старика. Но об этом, к слову сказать, не забыл служка, ибо это потрясло его больше всего. Ни одному саккаремцу, вельху, арранту или венну, поклоннику Богини, Богов-Близнецов, Морского Старца или любых других богов-созидателей даже в голову не придет мысль осквернить храм. Что может быть хуже, чем пролить кровь в святилище, какому бы божеству в нем ни поклонялись? На такое мог решиться только почитатель Смерти-Мораны, для которого убийство — прежде всего ритуал, дань своему отвратительному божеству, а потом уже средство получения денег.

— Но кому надо было убивать избранницу Богини? — вопросил Бейраф, не на шутку взволнованный и слегка напуганный словами старца.

— Кому? Ну, например, Возлюбленному Ученику Братьев-Близнецов, пославшему сюда Азерги с целью насаждения в Саккареме своей веры. Возможно, Гистунгур, исправно получающий от своих соглядатаев сведения о действиях шадского советника, не одобряя то, что тот намерен совершить с помощью избранницы Богини, решил таким образом расстроить его планы и нанял убийцу, которому храм наш показался самым удобным местом для совершения злодейского дела.

— Отец мой, ты так уверенно говоришь обо всем этом! Тебе воистину ведомо, что убийцу подослал Гистунгур? — спросил молодой жрец, во все глаза глядя на настоятеля.

— Доподлинно мне ничего неизвестно. Но ты знаешь, ко мне иногда заглядывают люди из дворца. Случается, забредают для беседы и заморские гости, и как это часто бывает, многие из них, вопреки первоначальным намерениям, не столько слушают, сколько говорят сами о том, что их волнует. А уж для того, чтобы сопоставить одно с другим и сделать вывод, особых проницательности и прозорливости не требуется. Кстати, у нас при храме вот уже несколько дней живет юноша с такими странными светло-голубыми глазами…

— Его зовут Ульфас. Тот самый, что заботится больше о своей лошади, чем о прохождении очистительных обрядов, ради которых, по его словам, и прибыл сюда, — подсказал Бейраф.

— Его-то я и имел в виду. Так вот, он жаждал поговорить со мной перед отъездом, и сейчас, думается, для этого настало время. Пригласи Ульфаса в мою келью и утешь Манунга. Только не рассказывай ему про Гистунгура, к чему предавать огласке мои домыслы?

— Я позову, отец мой, но Ульфас, кажется, еще не собирается уезжать. Он не завершил еще очищения, и потом ты же распорядился о проведении благодарственной и поминальной службы. Быть может, после нее…

— Наша беседа не затянется, — мягко прервал его старец. — А вот и Манунг. Что, сын мой, убийцу все еще не поймали?

— Нет, святой отец. Он словно сквозь землю провалился.

Заметив, что Ракобс утомленно прикрыл глаза, Бейраф подхватил вновь пришедшего за руку и, не давая ему раскрыть рта, поволок прочь из кельи.

 

14

Вода в отделанном розовым мрамором бассейне была насыщенного зеленого цвета и благоухала на этот раз не розами, а левкоями — Менучер собирался доработать стих, посвященный отъезду Азерги, и не хотел чересчур расслабляться. Лежа на мелководье, он некоторое время лениво наблюдал за обнаженными рабынями, исполнявшими медленный танец под звуки, извлекаемые слепым музыкантом из многострунного лиоло, потом вяло махнул рукой, и девушки одна за другой стали покидать купальню. Иногда, чтобы позабавиться, шад устраивал в просторном купальном зале кровавые схватки между осужденными на казнь преступниками; порой он, по обычаю аррантов, приглашал для участия в совместном омовении придворную молодежь обоих полов; а случалось, палачи допрашивали тут особо упорные жертвы. Ныне, однако, Мунучер был так переполнен радостью по поводу состоявшегося наконец-то отъезда из дворца нардарского кониса, развратной сестрицы и возглавляемого Азерги посольства в Велимор, что ни в каких дополнительных развлечениях не нуждался.

Плещась в теплой воде, шад для начала насладился размышлениями о том, сколь много неприятных переживаний доставит Дильбэр своему мужикоподобному супругу и к чему безобразные выходки ее в конце концов приведут. Нардар не Мельсина — народ там, если верить слухам, суровый, и порочащих кониса похождений его распутной женушки долго терпеть не будет. Сестра шада — это одно, а супруга кониса — совсем другое, и очень-очень скоро Дильбэр в этом убедится, но исправить уже ничего не сможет. Менучеру пришло в голову, что, если Марий под горячую руку прикончит свою женушку, между Нардаром и Саккаремом могут возникнуть осложнения, но тут же прогнал эту мысль. Во-первых, за убийство этой распутной дряни он готов принять самую незначительную виру, а во-вторых, когда Саккарем под его мудрым руководством обзаведется настоящим войском, убиение любимой сестры шада варваром-нардарцем может послужить превосходным поводом для захвата земель нынешнего родича и союзника. Представив себе скованного по рукам и ногам Мария в этой самой купальне в окружении палачей, Менучер радостно засмеялся и от избытка чувств нырнул.

Отфыркиваясь, шад снова выбрался на чуть прикрытые водой, подогреваемые специальной системой расположенных под полом дымоходов плиты и решил, что неудобства, доставленные ему нардарцами, со временем окупятся с лихвой. А уж он постарается не забыть их дерзких выходок, сравнимых разве что со ставшим в последнее время совершенно невыносимым поведением Азерги. Впрочем, возомнившего о себе невесть что советника он больше не увидит. Ему давно уже надоело терпеть то, как придворные угодничают и лебезят перед магом, норовя приходить со своими жалобами и прошениями именно к нему, а не к своему законному повелителю. Некогда Менучеру, пожалуй, даже нравилось, что Азерги освобождал его от множества связанных с делами правления забот, но когда чернь начинает во всеуслышание поговаривать, что шад всего лишь тень своего советника, это уже никуда не годится. Ну да скоро этому придет конец. Добавленная в любимое магом нардарское вино крупица яда избавит его от мелочных и обременительных забот вконец зарвавшегося советника, а Шеймал достаточно опытен, чтобы возглавить посольство в Велимор после скоропостижной кончины мага.

Кроме того, на случай, если Азерги в обусловленный срок не пригубит вина из заветного старинного кувшинчика, одного из дюжины, хранящихся в его походном поставце, о заделавшемся вдруг трезвенником маге позаботится прекрасно владеющий копьем, мечом и луком воин, по счастливой случайности оказавшийся в сопровождающем посольство отряде. И уж он-то вне всякого сомнения избавит дражайшего советника шада от тягот земной жизни. Магическое искусство может подсказать Азерги не прикасаться к вину, может — среди неоднократно демонстрировавшихся советником фокусов был и такой — помочь обезвредить содержащийся в вине яд, если своевременно распознает его… Но против хладной стали бессилен даже самый искушенный маг. О да, чиркнувший по горлу клинок — средство, быть может, еще более надежное, чем столь восхваляемое старым шарлатаном с улицы Гадючьей кожи снадобье, которое, надо отдать ему должное, до сих пор действовало безотказно…

На лице шада появилась мечтательная улыбка, и он даже зажмурился от удовольствия. Никто больше не осмелится разговаривать с ним так нагло, никто не будет нашептывать, как надобно и как не надобно поступать. У саккаремского народа может быть лишь один правитель. Причем правитель безупречный и безгрешный. Будучи излишне доверчивым, он мог поддаться ворожбе злокозненного мага и принять кое какие неверные указы, но когда чары пали, он сам же эти указы и отменил… Или нет… Лучше так: мерзкий советник за спиной благородного и благочестивого и опять же чересчур доверчивого шада сумел издать от шадского имени два-три недостойных указа. Он посмел ввести великодушного повелителя в заблуждение своими магическими штучками, но Братья-Близнецы покарали подлого обманщика. Да-да, своей безвременной кончиной недостойный слуга, прикинувшийся умудренным мудростью мудрых советником и ставший почти что другом шада, окажет ему последнюю услугу… Другом шада?.. Драгоценным другом…

— Отлично! Этого-то слова мне и недоставало! — пробормотал Менучер, прислушиваясь к зароившимся в мозгу строфам. Он еще вчера приступил к работе над стихотворением, посвященным отъезду Азерги, причем, находясь под впечатлением поэтических изысков Видохи Бортника, даже нашел нужный интонационный, совершенно неожиданный для себя ключ, и ему не хватало лишь нескольких слов, одним из которых, безусловно, было непривычное для уст шада словосочетание «душевный друг»…

Беззвучно шевеля губами, Менучер начал легонько похлопывать ладонями по источавшей аромат левкоев воде, дрыгать ногой, чесаться. Он ворочался с боку на бок, ерошил мокрые, облепившие голову волосы, дергал себя за усы и наконец, удовлетворенно вздохнув, произнес:

— Кажется, что-то получилось, — и, помолчав, собираясь с мыслями, продекламировал:

Менучер прислушался к слабому эху собственного голоса, затихающему под сводами купальни, и со всего размаха ударил кулаком по воде.

— Получилось! Клянусь Богиней, здорово, не будь я шадом!

Он вылез из бассейна и, наскоро обтерев руки, присел к столику с заранее приготовленными принадлежностями для письма. Право же, если бы даже Азерги ничем перед ним не провинился, уже ради одного этого стихотворения его следовало бы отправить в дальний-дальний путь.

 

15

Войско мятежников было в дневном переходе от Шиллаки, когда дозорные Найлика привели сухощавого юношу со странными, не часто встречающимися в Саккареме светло-голубыми глазами. Задержанный заявил, что должен немедленно передать Тайлару Хуму вести из Мельсины, и после непродолжительных колебаний командир разведчиков отправился на розыски комадара. Где-то он уже видел эти пронзительные холодные глаза, гонцы мятежников сновали по всему Саккарему и далеко не каждого из них Найлик знал в лицо. К тому же Тайлар раз и навсегда наказал своим командирам, что каждый, кто хочет говорить с ним, — вне зависимости от рода и звания — должен быть доставлен незамедлительно.

Обычно комадара желали видеть, чтобы обратиться с жалобами на несправедливости, и, далеко не всегда будучи в состоянии помочь просителю, Тайлар тем не менее терпеливо выслушивал каждого. Юноша со светло-голубыми глазами не производил, однако, впечатления обиженного, ищущего управы на своих притеснителей, в чем Найлик убедился, едва только задержанный обменялся с комадаром несколькими фразами.

Известия, принесенные голубоглазым, были первостепенной важности, поскольку, хотя войско и продолжало двигаться к Шиллаке, гонцы, начавшие сновать от отряда к отряду, неопровержимо свидетельствовали, что грядут какие-то серьезные события. Что именно задумал Тайлар, командиры должны были узнать на совете, однако полученный Найликом лично от комадара приказ собрать три сотни лучших верховых и быть готовым к дальнему переходу, заставил глаза разведчиков блистать, а ноздри раздуваться в предвкушении горячей скачки, за которой должна была последовать жаркая схватка. Похоже, отряд, который поручено было сформировать Найлику, намеревался возглавить сам комадар, а уж если он решил покинуть основную часть войска, причина для этого должна была быть из ряда вон выходящей.

Командиры отрядов начали собираться в приречной деревушке сразу же после полудня. Найлик распорядился, чтобы к появлению их на низких, по обычаю восточного Саккарема, столах деревенской харчевни были выставлены кувшины с охлажденным вином и приготовлена кое-какая снедь. Лично проследить за исполнением отданных приказов он не мог, но Ичилимба справилась с порученным делом наилучшим образом. Приветствовав Найлика легким поклоном, одетая в широкие шаровары и полностью скрывавшую очертания фигуры рубаху, девушка отдала последние распоряжения двум хлопотавшим по хозяйству рабыням и принялась рассаживать подъехавших к харчевне командиров, на ходу обменивавшихся догадками по поводу того, что задумал Тайлар на этот раз.

С удивлением поглядывая на прекрасную рабыню, прическу которой скрывал низко, по самые брови намотанный тюрбан, Фербак, Питвар, Захичембач и другие без возражений следовали ее указаниям. В их обозах тоже ехало немало волей или неволей примкнувших к войску женщин, но эта была настоящей красоткой, и хотя слухи о прелестной рабыне Найлика до них доходили, видеть им ее до сих пор не доводилось. Командир разведчиков и сегодня велел бы Ичилимбе не показываться на глаза, если бы не одно весьма важное обстоятельство: он хотел, чтобы Тайлар увидел дочь Байшуга, о которой ничего не слышал со времен взятия Лурхаба, и позволил ему взять ее с собой в намечавшийся поход, не без основания побаиваясь оставлять Ичилимбу в войске, пока сам будет от него далеко.

… После того как Тайлар чуть не рухнул с коня и лекари едва сумели вернуть его к жизни, Кихару было решительно не до захваченной им воительницы, и Найлик, очарованный красотой и смелостью девушки, решил до времени отправить ее в свой обоз. Когда тревога за жизнь комадара рассеялась, он, отыскав ветерана, напомнил о дочери Байшуга и за бочонок вина и отменный кинжал уговорил забыть жестокий приказ Тайлара, хотя обычно распоряжения комадара исполнялись мгновенно и без колебаний. Сделать это оказалось нетрудно, поскольку после взятия Лурхаба женщин у мятежников было вдоволь и Кихару в конечном счете было все равно, кто воспользуется его добычей. Сам он давно уже предпочитал тощим строптивым девчонкам крупных любвеобильных женщин, умевших вовремя появляться и исчезать, не доставляя достойному воину особых хлопот своими капризами. А с Ичилимбой, по его мнению, хлопот было не избежать, и если мальчишка готов отягощать ими свою жизнь, а потом еще и держать ответ перед Тайларом, то оно и к лучшему. В глубине души ветеран считал, что комадар напрасно приказал отдать не очень умелую, но отважную девчонку на поругание, и даже рад был снять с себя ответственность за исполнение столь недостойного дела…

Уладив таким образом вопрос с Кихаром, Найлик на одном из привалов велел привести Ичилимбу в свой шатер. Он полагал, что заслуживает некоторой благодарности за спасение жизни девушки — Байшуг был жестоким человеком и, насытившись его дочерью, мятежники, разумеется, не оставили бы ее в живых. Жены и дочери шадских прихвостней умирали долго и мучительно, быть может даже дольше и мучительнее, чем оказавшийся в руках городских палачей и обвиненный во всех смертных прегрешениях бедняк. Ичилимба, однако, никакой благодарности к Найлику испытывать не желала, и когда он освободил ее от веревок и начал высвобождать из доспехов, девчонка тремя ловкими ударами в челюсть, пах и горло едва не отправила своего спасителя в объятия Лан Ламы. С ее стороны это, безусловно, было большой глупостью: разведчики, собравшиеся у входа в шатер, чтобы послушать страстные стоны доставшейся их командиру красавицы, заподозрив неладное, ворвались внутрь и тотчас вновь скрутили девушку. О том, что бы они сотворили с неблагодарной дрянью, не приди своевременно в себя Найлик, Ичилимбе лучше было не знать, и она не узнала. Более того, освободив-таки ее от доспехов, а заодно и от остатков одежды, разъяренный черной неблагодарностью Найлик был настолько очарован красотой своей жертвы, что совершил глупость, еще большую, чем она. Он не только не отдал ее жаждущим крови разведчикам, но и сам не решился воспользоваться беспомощностью девушки, ставшей по жестоким законам войны его законной добычей, рабыней, вещью, с которой мог поступить как заблагорассудится.

Не раз, вспоминая потом скрючившуюся между запасных седел и тюков с оружием и продовольствием девушку, он искренне жалел, что не воспользовался своим правом хозяина и мужчины. В ярости сорвав с Ичилимбы одежды — несмотря на крепко стянутые за спиной руки, девчонка дралась, как попавшая в силки камышовая кошка, — Найлик замешкался лишь на мгновение, чтобы полюбоваться золотисто-желтым, цвета масла, телом пленницы, влажно поблескивавшим в тусклом свете сальных свечей. И в это-то мгновение, глядя в ее горящие ненавистью глаза, он понял, что не хочет обладать этой девчонкой как обычный насильник. Как, впрочем, не хотел и раньше. Он был молод, недурен собой и не испытывал недостатка в женском внимании. Ему случалось покупать любовь — на что и тратить деньги, как не на женщин, — случалось наслаждаться ласками рабынь, но принуждать их не было нужды: любая почитала за честь угодить красивому и щедрому молодому господину. Возможно, вспомнилось Найлику, когда глядел он на отползавшую от него Ичилимбу, совсем не похожую в этот момент на славную гордую воительницу, какой предстала она перед ним впервые на поле боя под Лурхабом, утверждение некоторых жрецов, что женщина, даже став рабыней, не перестает быть женщиной и насилие над ней вызовет гнев Богини. Большинство саккаремцев утверждение сие почитали бессмыслицей: рабыня — она рабыня и есть; но, глядя на Ичилимбу, в это не очень-то верилось, ибо сама-то она себя рабыней не считала. И Найлик, продолжая называть ее по имени, как бы подтверждал это. Словом, глупость его простерлась до того, что он, притушив бушевавший в груди гнев, заговорил с Ичилимбой, обратившись к ней как к женщине, а не как к рабыне:

— Что ты на меня, словно зверюга затравленная из угла, пялишься? Поди сюда! Я не причиню тебе зла, хотя ты меня едва не покалечила.

Девчонка, однако, сверкая на него глазами из-под множества упавших на лицо мелких косичек, не ответила. Бросив взгляд на ее острые, вызывающе торчащие в разные стороны груди, Найлик подумал, что это нецелованное еще тело как будто создано для любви, и снова позвал:

— Ты моя рабыня, и если не хочешь достаться моим молодцам, должна слушаться. Немедленно вылезай!

Говоря это, он чувствовал себя дурак дураком. Ему бы не разговоры разговаривать, а взять хлыст и отходить ее, пока не научится покорности. Но ссадины на удивительно чистом лице и кровоподтеки на чуть широковатых и все же восхитительных плечах девушки были так же неуместны, как пятна ржави на стальном клинке. Наверно, проще и правильнее всего было крикнуть Гудзола и отдать девку его парням — у командира разведчиков были дела поважнее, чем обламывать непокорную рабыню: но представив, во что превратят лихие мужики это гибкое сильное тело к утру, он поморщился и никого звать не стал. В конце концов, если он хочет любви, а не просто покорности этой гордой и смелой девчонки — покорных-то и без нее пруд пруди, — он ее получит. Деваться ей некуда, он сумеет ее приручить, пусть даже на это потребуется больше времени, чем ему представлялось вначале.

— Последний раз говорю, иди сюда! Клянусь Богиней, я не трону тебя, пока ты сама об этом не попросишь! — процедил он сквозь зубы. — Мне нужен кто-то, чтобы приглядывать за порядком в шатре, стирать и готовить пищу. Если ты справишься с этим, я не потребую от тебя большего. — Девчонка молчала, и тогда он, окончательно решив для себя ее судьбу, сухо закончил: — Быть может, дочери придворного лизоблюда эта работа кажется слишком грязной и трудной, но другого применения строптивой рабыне я придумать не могу.

Ему вдруг стало совершенно все равно, что станет с этой упрямицей, и он уже открыл рот, чтобы позвать Гудзола, но тут из угла, где, поджав под себя стройные ноги и сверкая аппетитными округлыми коленями, скорчилась Ичилимба, донеслось:

— Ты поклялся, что не прикоснешься ко мне? — Голос у девчонки был хриплый, непохожий на себя, и Найлик подумал, что за двое суток, проведенных в обозе, она на многое успела насмотреться. Он строго-настрого приказал, чтобы Ичилимбу не трогали, но она вряд ли об этом знала. К тому же среди захваченных в Лурхабе рабынь, с которыми, естественно, никто церемониться не собирался, могли быть и ее подруги, и, видя их участь, едва ли она рассчитывала на что-то лучшее. Верно, уже раз сто пережила предстоящие ей бесчестие и мучительную смерть.

— Вылезай, я не намерен нарушать клятву. И имей в виду, если снова попытаешься меня убить, тебя посадят на тонкий кол. Женщины на нем быстро не умирают. — Он сказал это намеренно жестко, чтобы девчонка поняла — время шуток кончилось. Она выторговала себе лучшее, на что только могла надеяться, и любое неповиновение теперь лишь ухудшит ее участь.

Стараясь не глядеть в глаза Найлику, Ичилимба выбралась из-за груды седел и повернулась спиной, чтобы он разрезал стягивающие запястья веревки…

Дни шли за днями, и разведчики постепенно привыкли к странной рабыне своего командира. Шею ее украшал медный обруч с именем Найлика, но волосы она по-прежнему заплетала в мелкие девичьи косички, хотя и прятала по распоряжению своего господина под тюрбаном. Найлик, как и обещал, не прикоснулся к ней; она не делала попыток его убить и, что было удивительнее, не пробовала сбежать. Отец ее был убит при взятии Лурхаба, но это еще не означало, что податься ей некуда. Побег девушки устроил бы Найлика больше всего — он продолжал желать свою рабыню, она же явно сторонилась его, и отношения эти не могли не раздражать командира разведчиков, полностью переставшего понимать Ичилимбу: ведь захоти она сбежать, это не составило бы для нее особого труда.

Найлик не слишком сох по прекрасной рабыне — времени на это не оставалось, а потребность в женской ласке, когда таковая возникала, он удовлетворял, как и прежде, приводя в шатер рабынь или очарованных им поселянок, и занимался с ними любовью, не обращая особого внимания на Ичилимбу. Ее это, казалось, не особенно трогало, но присутствие прекрасной рабыни-девственницы в шатре Найлика вызывало среди разведчиков разнообразные сплетни, одна из которых могла стоить девушке жизни. Кто-то пустил слух, будто Ичилимба — колдунья, приворожившая командира с какой-то недоброй целью, и подозрение это, конечно же, не улучшало отношения к ней искренне любивших Найлика товарищей по оружию.

Если уж не рабский ошейник, то хотя бы опасение за свою жизнь должно было подвигнуть девушку к побегу, а раз она не делала попыток сбежать, значит, привязалась к своему господину. Но если она расположена к нему, то почему скрывает это? Юноша чувствовал, что не в состоянии объяснить поведения Ичилимбы, но отчетливо сознавал: оставлять ее на время отлучки в войске — значит подвергать смертельной опасности, и единственное, что ему оставалось — это взять чудную рабыню с собой. А на это надо было заручиться согласием комадара, который до сих пор не знал, что его приказ относительно дочери Байшуга не выполнен…

— Тайлар! Тайлар Хум идет! — приветствовали собравшиеся в харчевне появление предводителя.

— Да прольется вам под ноги дождь, почтенные! — весело отвечал комадар, скидывая пропыленный плащ и топорща рукой взмокшие под шлемом коротко остриженные волосы. Он улыбнулся, и со всех сторон послышались радостные возгласы и смех — Тайлар был в приподнятом настроении и, стало быть, новости собирался сообщить хорошие.

— Да не услышит твоих слов Богиня! Мы не селяне, для войска на марше раскисшие от дождя дороги хуже нежданного нападения! — усмехаясь отвечал Хайдад. — Мы собрались по твоему зову, и, если верить слухам, это связано с прибывшим из столицы гонцом…

— Именно так. Кое-кто, я вижу, уже успел промочить горло. — Тайлар обвел взглядом собравшихся и сделал повскакавшим было с циновок соратникам знак продолжать трапезу. — Позвольте же и мне утолить жажду, прежде чем расскажу, для чего собрал вас здесь…

Со времен Последней войны на правом берегу Сиронга, в среднем его течении осело много беженцев из восточного Саккарема, быт и обычаи которых сильно отличались от того, к чему привыкла большая часть мятежников. Пол глинобитной харчевни был устлан толстыми циновками; в стоящих на низеньких столиках кувшинах было не пиво, а вино; да и щедро посыпанные кунжутом лепешки мало походили на те, что принято было выпекать в северном Саккареме. Соленый овечий сыр, баранья похлебка, каши из тыквы и маиса приготовлялись здесь тоже наособицу; и только тоненькие ломтики мяса, зажаренного над угольями, были точно такими же, как в Кайване, Астутеране или Мельсине. Проголодавшихся мятежников, однако, особенности местной кухни мало занимали, а после кружки-другой кислого слабенького вина их и вообще перестали замечать едва ли не все, кроме Тайлара. Комадар же, сделав глоток местной кислятины, сморщился и влил ее в себя залпом, словно горькое лекарственное снадобье. Закусив ломтиком сыра, повеселел и, что-то одобрительно прошептав сидевшему рядом с ним на пятках Кихару, потянулся к груде дымящихся лепешек.

Глядя на Тайлара, Найлик чувствовал, что его снедают беспокойство и нетерпение. Во-первых, он жаждал узнать, куда тот намерен повести три сотни всадников, а во-вторых, ожидал, когда же комадар наконец узнает Ичилимбу, ловко менявшую пустые кувшины на полные. Но Тайлар, не обращая внимания на дочь Байшуга, опорожнил одну кружку, потом другую и, утолив жажду, произнес, чуть повысив голос:

— Сегодня я получил известие, которого давно ждал. Шад выдал свою сестру замуж за Мария Лаура, и молодые выехали из Мельсины в Нардар. Вместе с ними в путь отправился Азерги — маг и советник Менучера. Он возглавляет посольство, отправленное шадом в Велимор…

— Что нам за дело до нардарского кониса и сестры Менучера? — удивился Фербак, а более догадливый Хайдад воскликнул: — Так вот почему мы не трогали города на границе с Халисуном!

— Да, я не хотел, чтобы в Мельсине эту местность считали кишащей урлаками и направляющееся в Велимор посольство сопровождал слишком большой отряд «золотых». Теперь у нас появилась возможность захватить советника Менучера, еще более жестокого и злокозненного, чем сам солнцеподобный шад. Упустим ли мы этот шанс?

— Нет! Схватим мерзавца! Надо взять в плен Дильбэр и вступить в переговоры с шадом! Смерть шадскому магу! — зашумели командиры мятежников.

— Кстати, Азерги направляется в Велимор, чтобы завербовать там большой отряд наемников и с их помощью покончить с нами, — подлил масла в огонь Тайлар.

— Перехватить! Пытать! Спустить с него живого шкуру! Засыпать брюхо перцем и солью!

— Очень хорошо. Я знал, что по поводу Азерги у нас не будет разногласий, — удовлетворенно кивнул комадар. — Для его захвата я намерен взять три сотни всадников и сегодня же пуститься в путь, чтобы настичь советника шада до того, как он пересечет границу Нардара.

— Зачем тебе ехать самому? Пошли кого-нибудь из нас! Триста верховых мало, нардарцы умеют драться, а за своего кониса костьми лягут!

— Погодите, дайте договорить! — Поднявшись на ноги, Тайлар простер руки вперед, призывая к тишине. Черные глаза на его открытом выразительном лице сияли и лучились, ранние морщины разгладились, и Найлик с удивлением обнаружил, что грозный комадар ненамного старше его самого. — Я не собираюсь нападать на Мария Лаура и его супругу. За Дильбэр, как мне достоверно известно, шад и гроша ломаного не даст, а портить отношения с нардарцами нам и вовсе ни к чему. Мы совершим налет только на саккаремское посольство, так что у Мария Лаура не будет причин жаждать нашей крови или таить обиду на саккаремцев. Триста всадников, чтобы добыть одного человека, — вполне достаточно. Тем более что двигаться нам придется тайно и с величайшей поспешностью…

— Тебе некуда больше спешить! — прервал комадара звонкий девичий голос.

Собравшиеся в харчевне как один повернули головы и оторопело уставились на застывшую в ведущем на кухню дверном проеме девицу с натянутым луком в руках.

— Не двигайтесь! — предупредила Ичилимба, окидывая мятежников цепким взглядом сузившихся глаз. — А ты вспомни моего отца, застреленного твоими подсылами!

Лежащая на тетиве мощного боевого лука стрела была нацелена в сердце Тайлара. Выпущенная с расстояния в пятнадцать шагов, она как старую рогожу пробила бы двойного плетения кольчугу, прикрывавшую грудь предводителя мятежников.

— Тайлар не посылал убийц в Лурхаб, — проговорил Кихар, преодолевая охватившее соратников комадара оцепенение.

— Стреляй, раз надумала, — сказал Тайлар, глядя в лицо Ичилимбы, успевшей скинуть где-то на кухне тюрбан с головы и перепоясаться ремнем, за который был заткнут один из кинжалов Найлика. «Наверно, тюрбан она сняла специально, чтобы комадар сразу ее узнал, но был он тогда, после битвы за Лурхаб, в таком состоянии, что, может, и вообще не помнит Ичилимбу», — подумал командир разведчиков, начиная приподниматься. В прыжке он ее не достанет, но как знать, не удастся ли заполучить стрелу, предназначенную Тайлару…

— В меня стреляй, тварь! — пронзительно взвизгнула неожиданно вошедшая в таверну рабыня, готовившая угощение, и с размаху бросила в Ичилимбу принесенный с собой кувшин.

Девушка отреагировала мгновенно: тенькнула тетива, и кувшин со звоном разлетелся на куски, обдав сидящих красным как кровь вином и черепками. Десяток рук вслед за Найликом вцепились в Ичилимбу, вырвали лук, выхватили из-за пояса кинжал и, верно, растерзали бы рабыню в клочья, если бы Тайлар не приказал не терпящим возражений голосом:

— Не убивайте ее!

Занесенные кулаки так и не опустились — кто знает, какие планы относительно этой мерзавки возникли в хитроумной голове комадара? Да и не велика честь для дюжины мужчин забить глупую рабыню, у палача это во всяком случае выйдет лучше.

— Чья девка? Твоя? — Тайлар посмотрел на Найлика так, словно видел впервые. — Уведи ее, после совета поговорим, — приказал он и, повернувшись к рабыне, столь своевременно принесшей из погреба кувшин охлажденного вина, с чувством сказал: — Спасибо, сестра!

Комадар протянул к ней руки, намереваясь заключить в объятия, и соратники, тут же позабыв об Ичилимбе, обступили рабыню. Захичембач подал ей чашу с вином, Питвар чуть не со слезами на глазах назвал «Матерью барсов», а Фербак потребовал, чтобы она не дергалась и позволила ему снять с нее ошейник. И, глядя на могучие руки бывшего пахаря, никто не усомнился, что ему удастся это сделать без каких-либо инструментов.

— У моих парней лук скрала, стерва! — проговорил между тем Хайдад и замахнулся на Ичилимбу. — Моя бы воля…

Больше сумасшедшей рабыней никто не интересовался, и Кихар с Найликом, скрутив ей локти ее же ремнем, выволокли девушку из харчевни и бросили в придорожную пыль.

— Как же ты за девкой не уследил? — с упреком поинтересовался ветеран. — Не возьмет ведь тебя теперь Тайлар за Азерги, после этакой-то глупости!

Подобная мысль уже посетила Найлика. Тайлар, конечно же, узнал дочь Байшуга и, скорее всего, не только не возьмет его на охоту за советником, но и от командования разведчиками отрешит. Сам бы он так и поступил. Невыполнение приказа, едва не повлекшее за собой гибель комадара, — проступок, заслуживающий самого сурового наказания. Разве можно доверять человеку, не сумевшему справиться с рабыней?..

— Ловить Азерги не возьмет — переживу. Лишь бы не сослал за порядком в обозе присматривать, — хмуро обронил Найлик, с ненавистью поглядывая на Ичилимбу, неподвижно лежащую в пыли у его ног. Помолчал и с запоздалым раскаянием и злостью на себя самого, добавил: — Истинно говорят: кто проявляет мягкосердечие к рабыне, сам достоин рабского ошейника!

— Ладно, не убивайся. Богиня не без милости, Тайлар не без глаз. Он же видел, что девчонка не выстрелит. Может, выйдет срок, еще и поблагодарит за то, что приказ дурной не выполнил, не отдал этакую девку на поругание, — неожиданно добродушно проворчал старый воин и, ободряюще хлопнув по плечу донельзя изумленного его словами Найлика, скрылся в харчевне.

 

16

Все происходившее с Ниилит после того, как Богиня признала ее носительницей дара, казалось диковинным сном. Суетящиеся вокруг стражники, глазевшие на нее, словно на заморское чудо или балаганного уродца; разодетые придворные, толпившиеся в коридорах и залах поражающего роскошью дворца, — все представлялись чем-то нереальным, готовым рассеяться, растаять и уйти в небытие так же внезапно, как и появились в ее скудной, не изобиловавшей событиями жизни. И по крайней мере часть всего этого великолепия действительно исчезла, когда девушку провели через анфиладу дворцовых залов и оставили в небольшой полупустой комнате, где ее поджидал тщедушный человечек в черном, шитом серебром халате и таком же тюрбане. У него был огромный, похожий на клюв нос, длинные руки и выкаченные, по-рыбьи неподвижные глаза.

— Ты и есть избранница Богини? — спросил сгорбленный человечек, перестав при виде Ниилит ходить из угла в угол комнаты и останавливаясь в двух шагах от девушки. Он смотрел на нее с холодным интересом, и Ниилит с облегчением поняла, что мужчине этому, как это ни странно, совершенно нет дела до ее женских прелестей, столь привлекавших других представителей сильного пола. А вслед за этим пониманием пришла догадка, что человек этот не кто иной, как Азерги — маг и советник Менучера. И вместе с этой догадкой девушка осознала, что попала из огня да в полымя — не нуждаясь в ее теле, маг намерен был завладеть ее душой. Она попятилась к двери, но Азерги сделал шаг вперед и властно потребовал:

— Дай руку!

Его цепкие холодные пальцы завладели ладонью девушки, и он, повернувшись к низкому столику, на котором среди каменных чашечек, глиняных кувшинчиков, стеклянных флакончиков и пожелтевших свитков высилась из черного, инкрустированного серебром и кусочками горного хрусталя шкатулка, вперил в нее неподвижный взгляд и забормотал что-то на незнакомом Ниилит языке.

Никогда раньше она не испытывала ничего подобного. Горячая волна, возникнув в нижней части живота, поднимаясь выше, и выше затопляла ее, вызывая странное оцепенение во всем теле. Страх перед магом испарился, сердце заколотилось, быстрее гоня кровь по жилам, и вот на место оцепенения пришла дивная неземная сила. Влившаяся в нее невесть откуда мощь бурлила в Ниилит, распирала; казалось, она как мыльный пузырь разбухает, растет во все стороны, и если немедленно не совершит какого-нибудь безумного поступка и не выплеснет в движении заполнившую и уже переполняющую тело силу, ее просто разорвет на куски. Состояние это, впрочем, длилось недолго, а потом клокочущая сила устремилась по руке, которую держал маг, и стала вливаться в его ладонь. Глаза Азерги вспыхнули, он издал глухое восклицание, и черная шкатулка, стремительно взмыв со стола, зависла над свитками и кувшинчиками на расстоянии двух локтей.

— Да! Да, ты настоящая избранница! — пронзительно воскликнул маг, отпуская руку Ниилит. Он шагнул к столику, над которым висела в воздухе шкатулка, совершенно позабыв о девушке, а та, теряя сознание, словно лишенная поддержки тряпичная кукла, начала медленно оседать на матово поблескивающий пол, набранный из разноцветных пород драгоценных деревьев…

На следующее утро нардарский конис вместе с молодой женой и двумя сотнями сопровождавших кортеж всадников выехал из ворот Мельсины. За нардарцами следовало посольство, отправленное шадом в Велимор. Состояло оно из пятидесяти верховых и трех изящных крытых повозок. В одной ехали Азерги с Ниилит, в двух других находились дары Менучера велиморскому правителю.

Первый испуг от встречи с магом и советником шада успел рассеяться; ему, как поняла Ниилит, не было дела ни до ее тела, ни до души. Он воспринимал ее как некий инструмент, необходимый в задуманном предприятии, и обращал на девушку не больше внимания, чем на стоящие в повозке шкатулки, поставцы и упрятанные под сиденья кожаные баулы. Маг разговаривал со слугами, со своим помощником — Шеймалом, с полусотником Сайданом, скользя в то же время по девушке пустым, ничего не выражающим взглядом. Чувствовать себя вещью было странно и неуютно, тем более что и Шеймал, и Сайдан, и двое слуг Азерги, скакавших по обеим сторонам возка, бросали на Ниилит весьма недвусмысленные взгляды. О, они-то, без сомнения, видели в ней очаровательную и желанную рабыню, но под холодным взором Азерги чувств своих проявлять не осмеливались.

Ниилит между тем с утра не могла найти себе места от беспокойства. Воспоминания о посетившей ее вчера силе что-то изменили в ней, заставили по-новому взглянуть на окружающих людей, по-другому оценить происшедшие в жизни события. Теперь она была уверена, что ошибки не было — она и вправду избранница Богини. Она обладала даром принимать и концентрировать в себе силу Богини, и, значит, судьба ее должна была разительно отличаться от участи обычной рабыни.

С удивлением и омерзением вспоминала она «девяносто девять поз любви», которым обучали ее в «Девичьем садке», заставляя изображать то женщину, то мужчину, чтобы лучше почувствовать состояние того, кому она обязана была доставлять наслаждение. Неужели это ее вместе с пышнотелой, медлительной Мбангой и юркой как змейка степнячкой Ахеджи обучали медлительным бесстыдным танцам, массажу, любовным поглаживаниям и поцелуям, способным возбудить даже покойника? Неужели это ее тискали, доводя до слез, чирахские шалопаи? Вспоминая желавшего изнасиловать ее Шаруха и похотливые прикосновения краснолицего, ей хотелось то плакать, то смеяться, но вместо этого она, памятуя о присутствии Азерги, лишь непроизвольно фыркала.

Подумать только, она — избранница Богини! — пережила все это! А ведь не раз она уже готова была уступить и услаждать этих вожделевших ее скотов всеми возможными способами, не зная, что отмечена, одна из сотен других девушек, перстом Богини! Но если она действительно была носительницей дара, почему же он не помог ей, почему не защитил? Почему позволял, чтобы ее унижали, продавали, словно какую-то обычную девку? Почему до появления Азерги она не ощущала своего дара, да и сейчас не чувствует его? Неужели весь ее дар сводится к тому, что она может передавать полученную от Богини силу этому щупленькому носатому магу, который и за человека-то ее не считает?.. Мысли Ниилит разбегались, кровь то приливала к щекам, то отливала, она вертелась, не находя себе места, снедаемая сотней одолевавших ее вопросов, изнывая от сознания, что задавать их Азерги совершенно бесполезно.

На какое-то время ей удавалось заставить себя не думать о даре, и тогда она тупо глядела по сторонам, на залитые солнцем бескрайние поля пшеницы, фруктовые сады и виноградники, мимо которых двигалось шадское посольство. Но потом мысли о том, кто же она такая и какое место должна занимать в этом мире, снова лезли в голову. С даром или без дара, она не желала быть игрушкой в чьих-либо руках, и особенно в руках этого глядящего на нее как на вещь мага, о котором ей доводилось слышать множество самых отвратительных историй. Разве для того она бежала из «Садка» и отбивалась от Шаруха, чтобы с ее помощью этот мерзавец творил свои богопротивные дела?..

Было уже далеко за полдень, когда Азерги, время от времени недовольно поглядывавший на извертевшуюся Ниилит, отвлекавшую его от весьма важных размышлений, не выдержал и сурово спросил:

— Прекратишь ли ты, наконец, елозить, девка? Или сознание того, что ты являешься избранницей Богини, совсем лишило тебя покоя?

Оцепеневшая было от этих слов Ниилит вовсе не хотела посвящать мага в свои мысли, но под холодным взглядом его немигающих глаз не решилась солгать и послушно кивнула.

— Ах вот оно что!.. — насмешливо протянул Азерги. Он смотрел на Ниилит так, словно та из некой полезной вещи прямо на его глазах превратилась в безвредное, но противное и в высшей степени докучливое насекомое. — Ты небось думаешь, будто дар твоей Богини превращает тебя во что-то особенное? Что-то возвышающее тебя над людьми или хотя бы как-то выделяющее из толпы дураков? Особенно после того, как тебе удалось испытать прилив силы? Да?

На этот раз Ниилит удалось удержаться от кивка, но Азерги, казалось, и не ждал ответа.

— Я кое-что узнал о тебе. Ты сбежала из «Девичьего садка», где из тебя собирались сделать дорогую, обученную доставлять наслаждение пресыщенной знати шлюху. Но ты оказалась бездарной ученицей, годной лишь для портовой таверны. Ты глупая смазливая рабыня, и то, что помимо этого Богиня наградила тебя даром, ничего не меняет. Изысканное вино можно налить в любой сосуд, но щербатая глиняная кружка не станет от этого серебряным кубком. Ты нужна мне для… одного дела. И если будешь в точности исполнять мои приказы, я позабочусь о твоем будущем. Найду приличного мужа, и ты сможешь красоваться своей глупостью среди столь же глупых придворных дам. Мне может пригодиться налитое в тебя вино, но если ты возомнишь о себе невесть что, я верну тебя туда, где тебе от роду написано пребывать… Попытайся призвать силу Богини и убедишься, как мало пользы она принесет тебе. Впрочем, едва ли ты сумеешь вызвать ее без моей помощи.

Если бы на девушку опрокинули ушат холодной воды, это не произвело бы на нее большего впечатления. Значит, дар, которым она обладала, ничего не мог дать ей лично и, похоже, как и красота, приносившая Ниилит до сих пор одни неприятности, предназначен был для кого-то другого. Она была не более чем красивой и полезной игрушкой, и самое ужасное заключалось в том, что Ниилит сознавала это и, даже если бы захотела, ничем не могла опровергнуть слов мага. Он прав, она не больше чем щербатая кружка, которую Богине было угодно наполнить дивным вином, вкус которого самой ей ощутить не дано. Хотя ее можно назвать и серебряным кубком, из которого волен пить всякий, который можно продать, переплавить, подарить… Ни кружка, ни кубок не имеют, не способны иметь своей воли, своих желаний, они созданы, чтобы служить другим и услаждать других… Но она же не вещь! Она чувствует, страдает, мыслит! Ведь не зря же Зелхат сделал ее своей ученицей…

— Я вижу, ты не намерена успокоиться и вести себя как должно? Скверная рабыня! — раздраженно пробормотал Азерги и, раскрыв одну из множества шкатулок, извлек из нее глиняный флакончик и чашечку из мутного стекла. Капнул чуть-чуть зеленоватой, пахнущей шалфеем жидкости, разбавил ее бледно-розовым вином и протянул Ниилит. — Выпей и подумай о том, имеет ли смысл корове сетовать, что хозяйка доит ее? И лучше ли корова, например, свиньи, лишь потому, что последнюю не доят?..

Девушка не очень поняла, к чему клонит Азерги, но нестерпимо презрительный тон его заставил без возражений осушить чашку. Уж лучше видеть сны, чем этого самовлюбленного, самоуверенного мага, который, что бы он там при этом ни говорил, отчаянно нуждался в ней. Многомудрый Зелхат любил говаривать, что окружающий мир предстает перед человеком, как правило, таким, каким тот желает его видеть. Но значит ли это, что если она постарается ощутить себя личностью, а не вещью, то и окружающие увидят в ней человека, а не предназначенную для их развлечения игрушку?

Приготовленное Азерги снадобье навеяло на девушку странные, удивительно правдоподобные и яркие сны. Сначала Ниилит снились Зелхат и раненый кабаном мятежник — один из немногих мужчин, которые ей нравились и соответствовали представлениям о мужчинах, ничем не напоминавших кишмя кишевших вокруг жадных, трусоватых и похотливых тварей. Потом ей привиделся крупный светлобородый воин, наматывавший на кулак ее волосы и явно намеревавшийся надругаться над ней. Локти ее были жестоко стянуты за спиной прочной веревкой, сапог насильника упирался в поясницу, заставляя беспомощно выгибаться обнаженное тело, но почему-то она чувствовала, что помощь близка и Богиня и на сей раз убережет свою избранницу.

И помощь в самом деле не заставила себя ждать. С треском вылетела сорванная с петель массивная дверь, и в зал по вытертым мономатанским коврам вбежал огромный серый пес. Беззвучно метнулся к светлобородому, оскалив белые клыки, и неожиданно превратился в высокого широкоплечего мужчину с перебитым носом и обветренным лицом, изуродованным шрамом, тянущимся от левого века до челюсти. В руках оборотня оказалось чудного вида копье с перекладиной у наконечника, и копье это он все так же молча метнул в светлобородого. Насильника отбросило к бревенчатой стене, и он взревел подобно смертельно раненному зверю, все еще не веря, не понимая, что отпущенные ему Богиней мгновения уже сочтены…

Это был странный сон. Четкий, жестокий и яркий. Он показался Ниилит более достоверным, чем поля и деревушки, мимо которых следовала процессия, возглавляемая Марием Лауром. Он напоминал какую-то давно забытую сказку, главная прелесть которой состояла в том, что было вроде бы и страшно, и заранее известно: все кончится хорошо. Сказку, где герой всегда появляется вовремя, спасенная дева оказывается добродетельной красавицей, и никаким сомнениям нет места. Хотя, надо признать, спаситель с переломанным носом вызывал скорее страх, нежели симпатию, и казался не менее ужасным, чем светлобородый.

Пытаясь припомнить черты лица оборотня, Ниилит не заметила, как вновь погрузилась в сон. Спаситель со сломанным носом и зловещим шрамом на этот раз выглядел не таким уж страшным. Несмотря на седину в волосах и лицо сорокалетнего воина, девушка каким-то образом догадалась, что лет ему никак не больше тридцати, а то и двадцати пяти, и не так он грозен, как кажется на первый взгляд. Выглядел он, правда, слишком крупным для тесной каморки, где, помимо самой Ниилит, находился еще златокудрый, очень красивый парень с зелеными глазами — аррант, надо думать, — и мужчина с лицом юноши и глазами и бородой мудреца. Из-за этого-то болезненно худого, со впалыми щеками человека сердце девушки и забилось часто-часто. Не видела она прежде таких темно-фиолетовых глаз, как будто в глубины души глядящих. А вот пальцы его, длинные, сильные и изящные, расправляющие что-то на непривычно высоком для Саккарема столе, были знакомыми — такие же точеные искусные пальцы были у Зелхата. И пепельные, ниже талии спускавшиеся волосы, и борода принадлежали, казалось, старику, и все же было в нем что-то юношеское и несгибаемое, заставившее Ниилит вспомнить раненного кабаном мятежника…

Этот, с темно-фиолетовыми глазами, в которых нет-нет да и вспыхивали теплые золотые искорки, был, видимо, великим умельцем. Распластав на выскобленном добела столе маленькое ушастое существо, напоминающее мохнатую летучую мышь, он расправил ему криво сросшееся перепончатое крыло и принялся протирать тряпицей, смоченной в какой-то пахучей жидкости. Причем самое любопытное, мышеподобному существу этому, похоже, нравились прикосновения лекаря. Спокойные, уверенные движения напоминали работу Зелхата, но если образ старого мудреца был тесно связан в сознании Ниилит с высокими травами и полевыми цветами, то от фиолетовоглазого веяло почему-то морскими просторами, и руки сами собой тянулись к мягким пепельным волосам… Не брат, не отец, не учитель, а вроде ближе нет и не было никого за всю жизнь… Странно, чужой мужчина, но чувствовалось в нем что-то и от Зелхата, и от того, раненого, что ножны свои в уплату за лечение оставил…

А потом человек с фиолетовыми глазами, утратив личину сребровласого мудреца, превратился в совсем молодого мужчину с чисто выбритым, ясным лицом. Только щеки остались по-прежнему запавшими, да худоба крепкого тела была какой-то неестественной. Но золотистые искорки в сохранивших свой диковинный цвет глазах сияли как и раньше, готовые разгореться, когда надумает человек весело и по-доброму рассмеяться. И руки целителя и умельца оглаживали теперь не перепончатокрылое существо, а голову огромного серого пса. О Богиня Милосердная! Да это же и не пес вовсе! Это же оборотень, спаситель ее! Поняв, кто перед ней, Ниилит, вместо того чтобы испугаться, нагнулась над псом и начала гладить его жесткую, серо-седую шерсть, с изумлением, но без страха чувствуя, как под ее узенькими горячими ладошками громадный свирепый волкодав утрачивает свой звериный облик. От ладоней ее, как и от рук помолодевшего мудреца, струился золотистый свет. Он обволакивал пса, не только возвращая ему человеческое тело, но и изгоняя из него темный клубок боли, чем-то напоминавший небольшого раскоряченного осьминога.

Две пары окруженных сиянием рук формировали боль осьминога, лепили, скатывали, как ком теста, не давая щупальцам присосаться, зацепиться за здоровые ткани тела, тянули и тащили на сумрачный свет дождливого дня. И в конце концов вытащили-таки, и растаял он, растопленный жарким сиянием рук человечьих, как масло на сковородке, и ушло сияние, а обласканный заботливыми, любящими прикосновениями волкодав окончательно обрел облик угрюмого, жестоко искусанного жизнью мужчины, который неловко поднялся с обветшалого крыльца и вслед за Ниилит переступил порог дома. И девушка с горечью и радостью поняла, что это ее дом. Ее не потому, что он принадлежит ей, а потому, что живут в нем дорогие ей люди. Поверить в это было трудно — не было у нее, кроме Зелхата, близких людей на этом жестком, как мельничные жернова, свете, не было и не могло быть дома, но вот ведь топится очаг — заступа от холодной сырости; гордый порученным ему делом мальчишка держит над огнем медный ковшик на длинной деревянной ручке. А в ковшике этом булькает составленное ею по рецепту Зелхата пахнущее медом и липовым цветом варево. И покряхтывает на лавке вечно хмурый старый сегван, называющий ее то «доченькой», то «чадом»…

Чудные, дивные сны виделись девушке после зелья Азерги, и самое любопытное — даже будучи не слишком радостными, вселяли они в душу Ниилит надежду и уверенность, что недолго она останется игрушкой в руках мага. Расскажи она кое-какие из этих снов советнику Менучера, может, и назвал бы он посетившие девушку видения пророческими и поменял кое-что в своих хитроумных планах, но занятый грезами о грядущем величии Азерги, разумеется, и в мыслях не держал расспрашивать о чем-либо спутницу, когда та выныривала ненадолго из сонного забытья. Да и о чем было говорить будущему владыке Саккарема с деревенской дурочкой, получившей по прихоти Богини удивительный, редкостный дар, с помощью которого он рассчитывал добраться до заветного сундука Аситаха?..

* * *

Велев запалить четыре толстые свечи, тотчас разогнавшие царивший в шатре сумрак, Азерги отпустил слугу и распахнул отделанный серебром поставец. Как обычно он не обращал на Ниилит ни малейшего внимания, и расположившаяся на войлочной подстилке в дальнем углу шатра девушка могла беспрепятственно наблюдать, как маг вынимает из поставца маленькие кувшинчики с вином. Привыкшая, что каждый вечер Азерги неукоснительно занимается какой-то непонятной ворожбой, Ниилит была удивлена, видя, с каким вниманием и любовью он протирает эти кувшинчики, любуется ими, ласкает их взглядами и заботливыми, почти нежными прикосновениями пальцев. Ей было известно, что виноградное вино — кровь земли — используется в разнообразных магических обрядах, но сегодня Азерги, похоже, не собирался заниматься колдовством, а хотел просто продегустировать имеющиеся у него в запасе напитки и расслабиться.

До нардарской границы оставалось полтора дня пути, и по осунувшемуся лицу мага было видно, что дорога и ежевечерняя волшба изрядно его утомили. Откупорив один из кувшинчиков, он плеснул в серебряную стопку несколько капель густой темно-коричневой жидкости, понюхал ее и расплылся в улыбке. Глядя в стену шатра невидящим взглядом, подержал стопку в ладонях, не то согревая ее содержимое, не то забыв о ней и предаваясь недоступным Ниилит размышлениям. Пригубил, подержал напиток на языке, мечтательно щурясь на пламя свечи, и откинулся на высокие подушки. «Надо же, — подумала девушка, — есть оказывается у этого клювоносого присущие и простым смертным слабости! Кто бы мог подумать, что советник Менучера по-настоящему счастлив не в окружении древних свитков и жутковатых колдовских атрибутов, а в компании сосудов с редкими винами?..»

В следующий момент Ниилит со страхом увидела, что лицо мага исказила гримаса ненависти, он с проклятиями отшвырнул недопитую стопку, вскочил на ноги и склонился над поставцом с таким видом, будто ожидал, что из драгоценного ящичка вот-вот выглянет змеиная голова. Длинные пальцы, судорожно сжимаясь и разжимаясь подобно огромным агонизирующим паукам, зависли над одним кувшинчиком, потом над вторым. Быстрыми нервными движениями он раскрыл одну из многочисленных шкатулок и достал полупрозрачный рог неизвестного девушке животного. Нацедил в него вина из початого кувшинчика и некоторое время смотрел, держа рог против пламени свечи. Затем, сумрачно усмехнувшись, вылил вино прямо в медный таз, предназначенный для омовения рук. Откупорил другой кувшин и тоже плеснул в рог. Проворчав что-то, вылил драгоценный напиток, сильный, пряный аромат которого достиг даже ноздрей Ниилит, и вновь повторил ту же операцию. Он проверил полдюжины кувшинчиков, и девушке уже наскучило наблюдать за магом, когда налитое в очередной раз вино, неожиданно зашипело и запенилось в роге, стенки которого приобрели болезненный синюшный оттенок.

— Ага! — зловеще процедил Азерги. — Ученик устал от учителя! Этого следовало ожидать. Надобно еще помнить, что, кроме яда, существует хладная сталь, и она, безусловно, будет пущена в ход…

Ниилит завороженно смотрела, как маг выволок на середину шатра жаровню, состоящую из плоской, похожей на щит чаши, укрепленной на трех изогнутых ножках. Пошептал над покрытыми пеплом углями, заставляя их разгореться, и высыпал в огонь несколько щепоток черного порошка. Фиолетовое пламя столбом ударило вверх, едва не спалив кожаный свод шатра. Азерги взмахнул руками, широкие рукава халата взметнулись и опали, как черные крылья, свечи вспыхнули ярко-синим пламенем и погасли. Шатер залило ядовито-малиновое сияние, в зловещем свете которого нестерпимо страшным показался Ниилит заунывный речитатив мага, начавшего вполголоса читать заклинания на неизвестном, каркающем и пришепетывающем языке. Чувствуя, как по телу разливается слабость, а лоб покрывается испариной, девушка попыталась отвернуться или хотя бы закрыть глаза, но мертвенное оцепенение сковало члены, отняло волю.

Понизив голос, Азерги забормотал что-то совсем уже неразборчивое, выхватил из висящих у пояса ножен кинжал и полоснул себя по левой руке. Кинул окровавленный кинжал в жаровню и протянул над ней руку, чтобы капли сочащейся из пореза густой, вязкой на вид крови упали на угли. Пламя приобрело желтовато-зеленый оттенок, что никак не повлияло на разлитое в шатре малиновое сияние, и маг, сорвав с шеи кулон, сделанный из огромного изумруда, которому была придана каплевидная форма, приложил его к кровоточащему порезу.

Ниилит видела уже, как Азерги использовал этот достойный украшать шадскую грудь кулон в своей волшбе, обращаясь с ним крайне бережно, и была поражена, когда маг, отняв камень от раны, швырнул его в жаровню. Горло девушки сдавила невидимая рука, дыхание на миг прервалось, и ей почудилось возникшее из зеленого пламени перекошенное смертельной мукой лицо молодого мужчины. Потом послышался слабый треск — это раскололся брошенный в огонь изумруд, и шатер погрузился во тьму…

Очнувшись, Ниилит не сразу поняла, где находится — перед глазами плыли разноцветные круги, во всем теле ощущались какие-то неестественные слабость и пустота. «Наверное, так чувствует себя опорожненный бурдюк», — подумала девушка, и сравнение это, первое почему-то пришедшее на ум, помогло припомнить последнюю ворожбу Азерги. Теперь, правда, Ниилит не была уверена, что это в шатре погас свет, а не сама она потеряла сознание. Впрочем, задержаться на этой мысли ей не удалось, ибо из-за стен шатра долетел такой страшный крик ужаса и боли, что по телу побежали мурашки и девушке сделалось не до воспоминаний.

Мельком подумав, что, верно, первый, предшествующий этому крик и вывел ее из забытья, Ниилит поднялась на непослушных ногах и сделала несколько шагов к выходу из шатра, в котором горела теперь только одна свеча. Что бы там ни думал о ней Азерги, она все же ученица Зелхата и умеет облегчать человеческие страдания…

В последние дни Ниилит неважно себя чувствовала, но так худо ей уже давно не было, и понадобилось собрать все силы, чтобы выбраться из шатра. На свежем воздухе в голове начало проясняться, и девушка поняла, что, во-первых, у нее нет с собой никаких лечебных снадобий, необходимых для оказания помощи больным или раненым, а во-вторых, в таком состоянии вряд ли ей удастся кому-то помочь — очевидно, волшба Азерги вовсе не безвредна для тех, кто находится поблизости. Благоразумие подсказывало вернуться в шатер, и она уже готова была внять голосу разума, когда истошный вопль вновь разнесся над засыпающим лагерем.

«Надо все же посмотреть, что стряслось, иначе всю ночь кошмары будут мучить», — решила Ниилит и заковыляла к соседнему шатру, где вокруг костра толпились едва ли не все сопровождавшие посольство воины.

При ее приближении кольцо мужчин распалось. Пропуская Ниилит к костру, воины шарахались, как от пораженной моровой болезнью, и у девушки возникла догадка, что тут не обошлось без колдовства Азерги. Не успела она подумать об этом, как увидела самого мага, подошедшего сквозь расступившуюся перед ним толпу к стоящему по другую сторону костра воину, на котором были сосредоточены взгляды собравшихся.

— Азерги! Азерги пришел! — зашелестели вокруг приглушенные голоса, и тут Ниилит заметила, что из левой, рассеченной чуть ниже локтя руки воина, к которому подошел маг, не переставая, течет кровь. И кровью же вымазана одежда раненого и тряпки, лежащие у его ног…

— Мне сказали, что ты истекаешь кровью и призываешь меня. Чего же ты хочешь от меня, Ашук? — спросил Азерги низкорослого тощего воина, с усилием оторвавшего обезумевший взгляд от своей кровоточащей руки и поднявшего глаза на мага.

— Да-да, я звал, звал! — залепетал он заплетающимся от ужаса языком. — Спаси меня! Останови кровь! Останови ее, а то она течет и течет и скоро вся вытечет из моего бедного тела! Она не унимается, несмотря на повязки, и только ты можешь остановить ее!

Ниилит часто попадался на глаза этот воин с бегающими глазками и неприятным, напоминающим крысиную морду лицом, казавшимся сейчас, даже в жарких отблесках пламени костра, смертельно бледным.

— Почему ты решил, что я могу тебе помочь? Тебе нужен лекарь, а уж если он не поможет, следует позвать жреца, — произнес маг, бесстрастно глядя на струящуюся из руки Ашука кровь. И, словно размышляя вслух, добавил: — Хорошему воину обычно не удается наткнуться на собственное оружие…

— Эта рана… Она возникла сама собой. У Ашука в руках не было оружия, когда потекла кровь… Мы все видели… — заговорили было разом несколько человек, но тут же и замолкли под тяжелым взглядом шадского советника.

— Я пытался наложить жгут или замотать порез тряпками, однако тогда кровь начинает бить из раны как городской фонтан, — упрямо сказал один из стоящих рядом с Ашуком воинов, не глядя в лицо магу.

Ниилит уставилась на руку раненого — обычный неглубокий порез, вена задета, но, подсохнув, кровь образует корочку и… О Богиня, да ведь он в точности такой же, каким был у Азерги, полоснувшего себя кинжалом по руке во время последней волшбы! Девушка невольно перевела взгляд на левую руку мага, но рукава его черного, расшитого серебром халата были опущены.

— Ты один можешь мне помочь, я знаю! Спаси меня! — взывал между тем истекавший кровью Ашук. — Я знаю, это твое колдовство! Останови его, уйми мою кровь, и я буду тебе верным рабом!..

— Ты ошибаешься. Зачем мне заколдовывать тебя, воин? — все так же холодно спросил Азерги, и Ниилит поняла, что Ашуку не дождаться помощи от мага. Понял это и раненый. Собрав силы, он рванулся к Азерги, извергая проклятья и грозя страшной местью, и если бы стоявшие рядом воины не подхватили его, наверняка рухнул бы к ногам мага.

— Ты… Ты ударил первым… Ты знал, что я послан убить тебя, и навел на меня порчу… Ты сильнее, так будь… Будь же милосердным… — прохрипел прерывающимся голосом Ашук, глядя в неподвижное, как клювастая маска, лицо Азерги побелевшими от страха близкой смерти глазами.

— Тебя послали убить меня? Какая глупость! Кому нужна моя смерть? — проговорил Азерги, обводя проницательным взглядом лица столпившихся вокруг костра воинов. Они один за другим опускали глаза, но маг не мог не почувствовать немого укора и осуждения. — Хорошо, я облегчу твои страдания. Однако это все, что я могу для тебя сделать. Гляди, земля вокруг на пядь успела уже пропитаться твоей кровью.

С этими словами маг шагнул к силящемуся что-то сказать Ашуку и положил ладонь на его лоб.

В то же мгновение где-то в роще, на краю которой был разбит лагерь, зазвучал хриплый рог, и из тьмы с грозным кличем: «Хум! Хум!» — ринулись на столпившихся у костра воинов вооруженные длинными копьями верховые. Свист, улюлюканье, отрывистые команды, конское ржание, лязг оружия обрушились на Ниилит как гром среди ясного неба. Некоторое время, окаменев от неожиданности, она бездумно смотрела, как носятся между шатрами конники, пронзая копьями и рубя всякого, кто попадется под руку, как падают, обливаясь кровью, безоружные воины, чьей главной обязанностью было охранять возглавляемое Азерги посольство. Потом чье-то пронзенное копьем тело рухнуло в костер, сноп искр взвился в ночное небо, и девушка, стряхнув оцепенение, со всех ног кинулась прочь — подальше от предательского света костров.

Инстинктивно пригибаясь и прикрывая голову руками, она как-то увернулась от свистнувшего совсем рядом меча, едва не попала под копыта вставшей на дыбы и страшно храпящей от возбуждения лошади, но когда спасительные кусты были уже совсем близко, внезапно ощутила, как шею ее захлестнула тугая петля аркана. Ниилит едва не задохнулась, в глазах потемнело, а потом чьи-то руки подхватили ее, бросили поперек седла, и лошадь рванулась во мрак, оставляя позади крики раненых, стоны умирающих и наконец-то прозвучавший из нардарского лагеря тревожный и чистый звук горна.

 

17

Глядя, как подоспевшие нардарские воины сбивают с кожаного покрытия шатра огонь, Азерги испытывал ни с чем не сравнимую ярость. Когда же останки шатра были оттащены в сторону и он получил возможность взглянуть на кучу обгорелого мусора, в которую превратилось его содержимое, лицо мага сравнялось с цветом халата, а левая щека начала дергаться так страшно, что находившиеся поблизости воины поспешили прочь от едва сдерживавшего бешенство советника Менучера.

Беглого взгляда на разбитые шкатулки, кувшины и склянки, рассыпанные порошки и корешки, изломанные статуэтки и жезлы было достаточно, чтобы понять: маг лишился главного достояния — магических предметов, снадобий, настоек и необходимых для их изготовления веществ, которые так тщательно составлял и собирал в течение многих лет. Кое-что, правда, осталось припрятано в Мельсине, но до столицы Саккарема надобно еще суметь добраться. Кое-что, быть может, ему удалось бы выковырять из земли, извлечь из-под пепла и углей, однако на это требовалось время, а его-то у Азерги как раз и не было.

Стоя на пепелище, он чувствовал себя как кузнец, лишившийся кузницы; как ювелир, потерявший свои прекрасные инструменты, — с той только разницей, что многие из собранных им вещей, включая изорванные и погибшие в огне свитки, добыть или восстановить было, увы, невозможно. Еще ужаснее, что мятежникам, о присутствии которых в этих местах никто и не подозревал, удалось увезти с собой Ниилит, являвшуюся ключом к сундуку Аситаха, который только и мог возместить понесенную потерю. И чем дольше он будет предаваться бесплодным сожалениям и гневу, напомнил себе маг, тем труднее окажется отыскать обладающую бесценным даром девчонку.

Мысль эта заставила Азерги взять себя в руки и, кинув последний взгляд на пепелище, отправиться к Марию Лауру. На всякий случай он распорядился, чтобы на месте сгоревшего шатра была поставлена охрана, не позволявшая кому бы то ни было копаться в оставшейся от его имущества куче мусора, но в глубине души маг был уверен — возвращаться сюда ему уже не придется.

Чтобы хоть как-то успокоиться, Азерги попытался отыскать в случившемся положительные стороны, имеющиеся, как известно, даже у самых скверных ситуаций. Первое и самое важное — он жив и даже не ранен. Своевременно приняв личину убитого воина, он уцелел, — несмотря на то, что именно его-то смерти и жаждали напавшие на посольство мятежники. Второе — девчонка, без которой в обозримом будущем ему было бы никоим образом не добраться до сундука предшественника, тоже жива и, будем надеяться, невредима. Сразу же после бегства мятежников он обошел разгромленный лагерь и убедился, что среди раненых и убитых ее нет. И наконец третье. До потери своих магических сокровищ ему удалось не только уберечься от посланных Гистунгуром убийц, пытавшихся в храме Богини Милосердной умертвить носительницу дара и следовавших за ним по пятам от самой столицы, но и на время обезвредить их. Он не пригубил посланного шадом отравленного вина, которое, судя по всему, мятежники захватили с собой и не замедлят испить (при этой мысли на перекошенном лице Азерги появилось нечто отдаленно напоминающее улыбку).

Нанятый Менучером убийца тоже разоблачен и наказан, хотя из-за возни с ним он и проворонил атаку мятежников. Впрочем, предвидеть все не могут даже боги, иначе они умерли бы от скуки и небеса опустели…

В конце концов, все не так уж плохо, и даже то, что нападавшие уволокли с собой предназначенные велиморскому правителю дары и часть золота, которое маг намеревался выдать будущим наемникам в качестве задатка, может обернуться ему на пользу. Теперь у него есть веская причина задержаться в нардарском замке до получения указаний из Мельсины и без лишней спешки заняться поисками заветного сундука. Времени на поиски будет довольно, поскольку указаний из столицы он не получит очень-очень долго. Точнее, никогда — во всяком случае, от Менучера. Изумруд шада сослужил свое и помог магу отправить повелителя Саккарема на свидание с Богами-Близнецами. И сделано это было, надо признать, очень своевременно — чутье и на этот раз не подвело многомудрого советника шада. Азерги удовлетворенно хмыкнул. Щеку дергать вроде бы перестало, и он как мог восстановил душевное спокойствие, которое, если предчувствие не обманывает, весьма пригодится во время беседы с Марием Лауром.

Приблизившись к шатру нардарского кониса, он велел телохранителям доложить о себе и без промедления был допущен пред светлые очи повелителя Нардара, что было и неудивительно, ибо тот, разумеется, ожидал появления мага.

— Дорогой Азерги, рад, что тебе удалось избежать гибели в этой отвратительной резне! — приветствовал Марий Лаур советника шада, поднимаясь ему навстречу и жестом приглашая располагаться на кожаных подушках, разбросанных поверх войлочного пола шатра.

Дильбэр сдержанно кивнула, и Азерги подумал, что предположения его были верны — эта тварь сделала все возможное, дабы нардарцы не спешили оказать помощь гибнущим от рук мятежников посланцам шада. Если они с Марием действительно нашли общий язык, как о том доносили соглядатаи, дело плохо и он только впустую пощратит драгоценное время.

Ответив учтивым поклоном Дильбэр и сказав положенные слова приветствия нардарскому конису, Азерги опустился на одну из набитых конским волосом подушек и принял из рук слуги чашу с вином. Марий не торопился начинать беседу, и слуги, засуетившиеся по его знаку с кувшинами и бурдюками, блюдами с закусками и заедками, кажется, намеревались сновать туда-сюда до рассвета, что ни в коей мере не устраивало вновь почувствовавшего прилив раздражения мага.

— Глубокочтимый конис, прошу тебя, отошли своих людей из шатра. Я не голоден, и сейчас мне не до смакования изысканнейших вин твоей несравненной родины. К тому же просьба, с которой я хочу к тебе обратиться, не терпит отлагательств.

По мановению руки Мария слуг как ветром сдуло.

— Я готов выслушать тебя, почтенный Азерги, но прежде позволь выразить глубочайшее сожаление, что ратники мои слишком поздно пришли на подмогу твоим доблестным бойцам.

Маг вежливо кивнул, прикрывая глаза, чтобы блеск их не выдал ярости. Рука дрогнула, и он, боясь разлить вино, аккуратно поставил чашу подле себя и спрятал ладони в рукава. Нардарский конис насмехался над ним и делал это с таким искусством, какого Азерги никак не мог ожидать от неотесанного горца. Неуклюжий северянин, образно говоря, успел за время пребывания в Мельсине отдавить множество любимых мозолей множеству людей, но делал это с таким простодушным видом, что сумел ввести в заблуждение не только Менучера, но и самого мага. Кстати, способность его невзначай посыпать раны смесью соли с перцем и с самым невинным лицом пространно рассуждать о вещах, за одно упоминание о которых саккаремца ждали бы шадские застенки, и побудила Азерги сторониться Мария во время совместного путешествия. И конечно, то, что шатры посланцев Менучера были разбиты в некотором отдалении от нардарского лагеря, могло служить хорошим объяснением проявленной воинами кониса медлительности. Упоминание же о доблести бойцов, призванных охранять мага, было чистой воды издевательством, ибо из полусотни наемников добрая половина была зарублена или разбежалась, не успев или не подумав взяться за оружие. Впрочем, конис и раньше не скрывал своей нелюбви к шадскому советнику, и сейчас важно было не завоевать его симпатию, а понудить отыскать увезенную мятежниками девчонку.

— Мне тоже жаль, что воины твои подоспели не так быстро, как хотелось бы, но еще больше меня огорчает, что они не преследовали мятежников. Надеюсь, ошибку эту еще не поздно исправить, и если бы ты послал своих людей в погоню прямо сейчас, я был бы тебе чрезвычайно признателен.

— Но, дорогой мой Азерги, ночью, в незнакомом месте от моих всадников будет мало толку. К тому же мне сообщили, что отряд мятежников по численности не уступает моему, и если предводителю их придет в голову устроить засаду… — Марий развел руками, приглашая мага признать легкомысленность такого поступка.

— Отыскать мятежников будет немудрено, и засаду они устраивать не станут, — сказал Азерги, стараясь, чтобы голос звучал доброжелательно и уверенно. — Но если ты опасаешься посылать погоню ночью, то утром-то уж твои люди, наверно, не откажутся наказать проклятых урлаков?

— Мои воины никогда не отказываются, ибо знают, что я никогда не отдаю неразумных приказов, — медленно и осторожно, словно ступая по топкому болоту, произнес конис, хмуря брови. — И сейчас я, по правде говоря, не вижу необходимости посылать их преследовать мятежников.

— Прошу тебя пояснить свою мысль, — вкрадчиво попросил Азерги. Конис должен был почувствовать в его словах угрозу, однако сам-то маг прекрасно понимал, что после магического действа с изумрудом Менучера реальной силы — во всяком случае, до обретения сундука Аситаха — за его спиной нет. Марий, конечно, знать этого не мог, но вот ощутить нутром был вполне в состоянии.

— Да что же тут пояснять? — с деланным простодушием изумился конис. — Я не люблю рисковать своими людьми, каждого из которых знаю с рождения. Они преданы мне сверх всякой меры и, не задумываясь, лягут костьми, если будут затронуты интересы Нардара, лично мои, моей жены и домочадцев. Но в том, что мятежники напали на тебя, я не вижу ничего обидного ни для себя, ни для своих воинов и своей родины.

— Однако союз, заключенный после твоей женитьбы на Дильбэр, предусматривает военную помощь… — начал было маг, но Марий не дал ему договорить:

— Мы с Менучером заключили оборонительный союз. Если бы халисунцы вторглись в Саккарем, шад вправе был бы рассчитывать на помощь Нардара. И смею уверить, эта помощь была бы ему немедленно оказана. Но нардарцы никогда не продавали своих мечей и не намерены делать этого впредь. Внутренние усобицы саккаремской знати, равно как и борьба за шадский престол, не касаются ни меня, ни Нардара. Если бы Менучеру угрожала опасность и моя жена попросила меня оказать посильную помощь своему брату, тогда…

— Тогда бы мы и стали обсуждать этот вопрос! — вмешалась в разговор мужчин молчавшая до сих пор Дильбэр. — В полог нашего шатра вонзилась стрела с этим вот посланием, — в руках супруги кониса оказался квадратный листок бумаги, который она протянула магу. — В нем говорится, что Тайлар Хум намерен отомстить придворному магу Азерги за то, что тот оклеветал перед шадом и тем самым погубил его сводного брата Торгума Хума. Бывший комадар северного Саккарема обвиняет тебя также в том, что ты оболгал и его самого, и просит нас не расценивать нападение на твой шатер как проявление вражды и неуважения к Нардару, нардарскому конису и его глубокоуважаемой жене. Далее он нижайше просит нас простить за причиненное этой ночью беспокойство.

Маг закусил губу и, сдерживая рвавшиеся с языка проклятия, жестом показал все еще протягивавшей ему листок Дильбэр, что не видит необходимости читать послание Тайлара Хума. Кто бы мог подумать, что этот мерзавец окажется таким предусмотрительным?..

— Как видишь, дорогой посол, ни моей любимой супруги, ни меня, не говоря уже о Нардаре, нападение мятежников на твой лагерь не касается, — ласково улыбаясь магу, произнес конис. — Посуди сам, какое дело нардарцам до усобиц саккаремской знати? Особенно если принять во внимание, что люди Тайлара Хума, весьма знатного в прошлом вельможи, как я слышал, не убили ни одного моего воина. А несколько полученных ими по собственной оплошности царапин едва ли заслуживают отмщения и уж всяко не могут вызвать моего гнева…

Азерги в ярости стиснул кулаки, скрытые рукавами халата: эти двое сговорились всячески досаждать ему, и, болтая с ними, он попусту тратит драгоценное время! Но придет день, и он отомстит, страшно отомстит, — мысленно дал себе нерушимую клятву маг, а Марий между тем как ни в чем не бывало продолжал:

— Смею надеяться, Тайлар Хум возводит на тебя напраслину, за которую ты, при случае, сумеешь отомстить. Пока же умоляю отведать вот этого изумительного вина и соленых фисташек, готовить которые нардарские женщины большие мастерицы.

— Мой драгоценный супруг, считая, что это само собой подразумевается, не сказал тебе, что лично он, несмотря ни на что, питает к тебе самые добрые и дружеские чувства. Нам известно, что твой шатер сгорел, и мы рады будем разделить это скромное жилище с тобой, — сладким голосом сообщила Дильбэр. — Если же тебе угодно располагать местом, где можно было бы без помех предаваться занятиям, связанным с магией, он велит поставить отдельный шатер и снабдить его всем, что необходимо тебе, дабы чувствовать себя уютно и ни о чем не сожалеть.

— Благодарю. Благодарю за любовь и заботу, — проскрежетал Азерги, поднимаясь с подушек и отвешивая церемонный поклон. При этом он старался не смотреть на Дильбэр, ибо и так едва сдерживался, чтобы не вцепиться ей в глотку. Маг и прежде знал, что она его ненавидит и понимает лучше чем кто-либо в Саккареме. Но мог ли он предположить, что ей удастся так быстро охмурить нардарского кониса? О, эта парочка успела удивительно хорошо спеться! Они оказались удивительно умны и, безусловно, заслуживают самого удивительного наказания! И придет день, когда они будут примерно наказаны!..

Бормоча слова благодарности, он выбрался из шатра Мария Лаура и, оказавшись наконец на свежем воздухе, с ожесточением начал тереть лицо ладонями, силясь отогнать мысли о мести и вернуться к делам нынешним, воистину неотложным. Магических снадобий и атрибутов у него не осталось; рабыни, служившей источником неисчерпаемой силы, безоглядно использовавшейся им в последние дни, тоже нет. Ее надо отыскать во что бы то ни стало, и если для этого не годятся обычные средства, которых у него, к слову сказать, нет и в ближайшее время не предвидится, он использует Тропу мертвых. Если верить свиткам, оставленным магами прошлых времен, это будет стоить ему нескольких лет жизни, но положение таково, что выбирать не приходится. То есть, положа руку на сердце, выбирать просто не из чего…

 

18

Перевалило за полдень, когда мятежники въехали в деревню и скакавший подле Ниилит Тайлар приказал остановиться на отдых. Придержав лошадь у крыльца постоялого двора, он проследил за тем, как Найлик почтительно вынул из седла избранницу Богини, и, убедившись, что Ичилимба и командир разведчиков должным образом позаботятся о девушке, двинулся в объезд деревни, чтобы лично расставить дозорных. По собственному опыту он знал, что после удачных вылазок людям свойственно проявлять беспечность, которая может стоить жизни.

В дверях постоялого двора Ниилит задержалась, не в силах оторвать взгляда от статной фигуры легендарного предводителя мятежников, слухи об удачливости и жестокости которого долетели даже до «Девичьего садка». С тех пор как раненный кабаном воин уехал из Чирахи, минул почти год, и за это время он успел сильно измениться, так что девушка не сразу его и узнала. Драгоценные ножны мог иметь сотник, полусотник и даже удачливый десятник, особенно если это был «барс», и Ниилит никогда бы в голову не пришло, что запросто беседовавший с ней молодой мужчина, за обе щеки уплетавший жидкую кашицу из чумизы и чинно беседовавший с Зелхатом, и есть бывший комадар северного Саккарема. Тайлар тоже узнал девушку не с первого взгляда. Да и трудно было признать в гибкой грациозной красавице, о которой к тому же было известно, что она является избранницей Богини, одетую в мешковатое платье из грубой лакровой ткани девчонку с нечесаной копной черных жестких волос. Тайлар узнал ее по ярко-голубым, цвета весеннего неба глазам и тут же радостно оповестил об их знакомстве скакавших рядом с ним воинов.

В ночном бою она была для них просто служанкой Азерги, которую надо было по распоряжению комадара захватить во что бы то ни стало целой и невредимой. На устроенном ранним утром коротком привале было объявлено, что пленница — избранница Богини, и отношение к ней резко изменилось: нашелся и плащ, чтобы прикрыть оставшиеся от одежды лохмотья, и конь под изящным седлом. На нее стали поглядывать со страхом и уважением, что было для девушки непривычно, но удивительно приятно. Когда же Тайлар, видевший до этого Ниилит лишь издали, подъехал поближе, чтобы получше разглядеть носительницу дара, и, узнав ее, назвал во всеуслышание своей спасительницей, девушка почти физически ощутила расположение и любовь незнакомых доселе людей, каждый из которых хотел не только посмотреть на нее вблизи, но и коснуться — на счастье — хотя бы краешка ее одежды. Еще бы им этого не хотелось!..

Легенда творилась прямо на глазах. Легенда, которую уже завтра из уст в уста будут передавать в самых отдаленных уголках Саккарема. Избранница Богини подобрала в камышах раненного шадскими прихвостнями комадара, метко пущенной из арбалета стрелой наповал уложила готового растерзать его кабана, а потом выходила чуть живого, ибо оказалась ученицей самого многомудрого Зелхата Мельсинского, высланного некогда из столицы зловредным и недалеким Менучером — недостойным сыном великого Иль Харзака. Да неужели сыщется в Саккареме хоть один певец, хоть один стихотворец, который не захочет пересказать эту историю? Ведь даже конец ее не надо додумывать, он так и просится в песню! Злобный маг похитил носительницу дара из храма Богини Милосердной, чтобы использовать в своих отвратительных колдовских обрядах, но доблестный комадар — защитник угнетенных, поборник добра и справедливости — отбил ее у мерзкого чародея и… Ниилит тихонько фыркнула и покраснела, подумав, что хорошо было бы отдохнуть и не забивать себе голову глупыми мыслями.

Окинув затуманенным взглядом большое полупустое помещение, она заметила, что Найлик уже о чем-то договаривается с хозяином постоялого двора, а одетая в ратный доспех девушка нетерпеливо подталкивает ее к лестнице, ведущий на второй этаж, где обычно располагались одна-две комнаты для состоятельных путешественников.

— Тайлар просил меня позаботиться о тебе. Наверно, ты захочешь помыться, переодеться и отдохнуть перед тем, как мы снова пустимся в путь? — сказала девушка, заметив, что избранница Богини взирает на нее с опаской и удивлением.

— Да, хочу, — подтвердила Ниилит, все еще не веря в столь стремительный и, главное, неожиданно благополучный поворот судьбы. Он нее не укрылось сквозившее во взглядах Тайлара восхищение. Ниилит знала, что приглянулась ему еще в Чирахе, а ведь с тех пор она подросла и похорошела, превратившись из обычной девчонки-замарашки в избранницу Богини, носительницу дара…

Непривычное к долгой скачке тело болело и ныло, мысли путались, вновь и вновь возвращаясь к Тайлару, и Ниилит была рада, что назвавшаяся Ичилимбой девушка обращается с ней, как с малым неразумным ребенком. Выпив какого-то горьковатого и очень душистого напитка, она послушно скинула изорванную и запыленную, пропахшую конским потом одежду и, встав в деревянную лохань, лениво начала обливать тело водой, в которую были добавлены толченые семена мыльника. Она чувствовала, что засыпает на ходу, и не стала протестовать, когда заметившая ее состояние Ичилимба, успевшая к тому времени освободиться от доспехов и оставшаяся в одной короткой рубахе, решила всерьез взяться за избранницу Богини.

Она терла и скоблила Ниилит, как породистую кобылицу, рассказывая при этом о битвах и взятых городах, об оставшемся близ Шиллаки огромном войске, о том, как радуются появлению мятежников в деревнях и селах, но больше всего Ичилимба говорила о Тайларе. Это было единственным средством не дать уснуть Ниилит, которая, несмотря на внезапно навалившуюся усталость, не только внимательно слушала обо всем, так или иначе относящемся к бывшему комадару, но и пыталась задавать вопросы. Причем больше всего ее интересовало, был ли предводитель мятежников действительно таким жестоким, как о нем рассказывали в Чирахе и в Мельсине. Слухи, в основном, как и положено слухам, были преувеличены, и Ичилимбе не составило труда опровергнуть их. Почти не кривя душой, она рассказывала Ниилит о Тайларе то, что та хотела услышать о спасенном ею человеке, и заколебалась, говорить ли ей правду, лишь один раз, когда, уже лежа на постланном на скрипучую деревянную кровать сеннике, носительница дара спросила: в самом ли деле предводитель мятежников отдал на поругание своим людям дочь Байшуга — нового комадара северного Саккарема? Поколебавшись, Ичилимба сказала: «Да», — поскольку считала, что у Тайлара были на то основания. Впрочем, избранница Богини ответа ее, судя по всему, не расслышала. Глаза ее сами собой закрылись, и она погрузилась в глубокий сон смертельно уставшего человека.

Присев в ногах спящей, Ичилимба думала, что совсем недавно была такой же глупой наивной девчонкой, как Ниилит, хотя та и является избранницей Богини. И прозревать начала, лишь попав к мятежникам, когда, превратившись в рабыню, вынуждена была увидеть то, чего раньше не замечала, и понять то, чего раньше не только не хотела, но и не способна была понять.

В первый раз прозрение пришло к ней, когда руки ее отказались спустить тетиву лука и стрела не вонзилась в грудь человека, которого она считала виновником гибели отца. Хотя, если быть точной, привычный мир, в котором добро и зло были разложены по полочкам, исподволь начал меняться еще когда Найлик, по прежним ее представлениям злодей, насильник и убийца, поклялся не прикасаться к ней, рискуя при этом вызвать гнев своего командира, приказа которого ослушался, и стать посмешищем в глазах подчиненных. Мир продолжал меняться, когда она видела похожие на трещины улыбки, расколовшие лица давно разучившихся улыбаться селян, которым мятежники раздавали гниющее в закромах знатных вельмож зерно, собранное, вымолоченное и провеянное их же руками. Привычный мир трескался и крошился, когда ей доводилось заглядывать в убогие хижины тех, кто создавал все то, чем она с рождения привыкла пользоваться так же бездумно, как дышать. Он содрогался и рушился, когда она видела, как насилуют ее изысканных подруг, а днем позже те, чтобы избежать лишнего удара кнута, бесстыдно предлагают себя вчерашнему рабу и в присутствии десятка гогочущих зрителей удовлетворяют его похоть самым противоестественным способом. Законы, казавшиеся ей незыблемыми, перестали действовать, грех и добродетель потеряли четкие очертания, и, чтобы сохранить разум, Ичилимба как за последний якорь цеплялась за оставшуюся ей в наследство от прежнего миропорядка месть. Быть может, если бы Тайлар испугался… Но испугался не он, а безвестная рабыня. Испугалась за предводителя мятежников, ровным счетом ничем не изменивших ее тяжкой участи…

Нет, мир определенно сошел с ума, и Тайлар, немедленно не отдав приказа предать ее самой жестокой, самой чудовищной казни, лишний раз подтвердил это. Лежа в придорожной пыли и слушая разговор Найлика с Кихаром, она неожиданно поняла простую, но ужаснувшую ее до глубины души истину: все эти люди живут по настоящим, а не вымышленным законам этого мира. Они, в отличие от нее, глядящей на происходящее вокруг сквозь искажающее стекло впитанных с молоком матери представлений, видят мир таким, каков он есть на самом деле. Потому-то поступки их кажутся ей порой бессмысленными, в то время, как глупости и несуразности делает она сама. Подобно слепцу, она путается под ногами зрячих! Те милосердно отодвигают ее с дороги, подобно стоящей на пути вещи, она же в ослеплении и неведении своем снова и снова лезет им под ноги. И в конце концов кто-нибудь из этих зрячих, самый милосердный из всех, выберет момент и, оторвавшись от действительно важных дел, перережет ей глотку, дабы избавить от блужданий в потемках.

Все это представилось лежащей в пыли Ичилимбе так ясно, что она даже не особенно удивилась, когда Найлик перевернул ее на спину и, склонившись над ней, задумчиво произнес.

— Полагаю, Тайлар на этот раз проследит за исполнением своего приказа и лучше будет мне самому перерезать тебе горло. Не бойся, это легкая смерть, — добавил он, обнажая кинжал.

Ей нравился этот порывистый юноша, столь же искренний, сколь и отважный. Не знавшая до сих пор мужских ласк, она порой ловила себя на том, что представляет, как его губы накрывают ее уста, а руки обнимают ее стан. Наверное, лучшее, что ей остается, это принять смерть от его милосердного кинжала, подумала девушка и запрокинула голову, подставляя горло под удар.

Несколько мгновений, показавшихся ей вечностью, Найлик колебался, а потом, рывком подняв с земли, перебросил через плечо и потащил в конюшню, где мерно жевали свежескошенную траву кони командиров мятежников. Подумав, что Найлик решил все же нарушить клятву и попользоваться ею, прежде чем убить, Ичилимба приготовилась отбиваться и даже успела лягнуть его, сразу вслед за этим с удивлением ощутив, что руки ее свободны от стягивавшего их ремня.

— Бери любого коня и гони во всю прыть. Надеюсь, без седла удержишься, — сухо сказал командир разведчиков, пряча кинжал в ножны.

Ичилимба отрицательно помотала головой. Она вновь ничего не понимала. Он не должен был так поступать, это было глупо! Тайлар не простит ее бегства, особенно после того, как она узнала о планах мятежников напасть на посольство Азерги.

— Нет? Так чего же ты хочешь? Может быть, этого? — спросил Найлик и положил руку на плечо девушки. Она вздрогнула и подалась назад. Уперлась спиной в щелястую стену конюшни и замерла, завороженно глядя, как приближается к ней загорелое лицо юноши.

Его жесткие, обветренные губы сначала лишь коснулись ее губ, потом накрыли их, вобрали, заставляя Ичилимбу закрыть глаза. Этот поцелуй показался ей бесконечно долгим и в то же время ускользающе быстрым. Руки Найлика коснулись ее груди, а губы снова слились с ее губами. Она испугалась охватившей ее вдруг тоски и предчувствия какого-то высшего блаженства. Сознавая, что давно уже ждала и боялась этого мига, девушка закинула голову, открывая горло губам Найлика с таким же точно чувством, с каким подставляла его под удар кинжала. Но времени бояться уже не было, за стенами конюшни ее, скорее всего, ожидали пытки и смерть, а первые любовные прикосновения были так сладостны, что Ичилимба лишь содрогнулась всем телом, когда затрещал ворот рубашки и руки Найлика коснулись обнаженного тела.

Девушка издала тихий стон, понимая, что так или иначе неизбежное случится. Впившийся в плечи медный ошейник напомнил ей, что она всего лишь рабыня, уступающая домогательствам своего господина, но, как это ни странно, мысль эта не возмутила дочь Байшуга, а придала ей смелости, позволила откинуть сковывавший страх. То, что зазорно для знатной дамы, не может опозорить рабыню. Руки ее охватили плечи Найлика, показавшиеся ей удивительно твердыми — выпуклые мышцы так и перекатывались под тонкой тканью рубахи.

Между тем юноша, все больше распаляясь, целовал уши Ичилимбы, покусывал мочки и грудь, его губы скользили по выгибающемуся телу девушки, которой чудилось, что она вот-вот умрет от невыносимо сладостной муки. Рубаха сползла с ее плеч, а его неумолимые руки уже коснулись ягодиц, скользнули по бедрам девушки. Тонкая ткань шаровар оказалась плохой защитой от жгучих прикосновений, и Ичилимба, извиваясь всем телом, сама помогла Найлику освободить ее от остатков одежды. Его руки пробежали по плоскому животу девушки, она задышала быстрее, пытаясь притянуть к себе его лицо, приникнуть губами к его губам и хотя бы так скрыть от него свою наготу, но Найлик, угадав ее намерение, отстранился и рассмеялся, окинув Ичилимбу долгим оценивающим взглядом с головы до ног. Смех этот заставил ее затрепетать, а откровенный взгляд напомнил об ошейнике, о том, что она всего лишь рабыня, исполняющая прихоть хозяина. В следующее мгновение, однако, губы Найлика снова начали странствовать по ее телу, чуткие, умелые руки исторгли из нее всхлипы, стоны и вздохи, от которых даже лошади перестали жевать и укоризненно уставились на любовников огромными карими глазами.

Но что за дело было Ичилимбе до лошадей? Лишившись вместе с остатками одежды остатков стыдливости, она стонала и взвизгивала, уже не пытаясь сдерживаться, и когда руки Найлика приподняли ее за ягодицы, охватила ногами его бедра, помогая ему сломать «заветную печать». Это оказалось больно и непросто, и ей пришлось вцепиться зубами в свои мелкие косички, чтобы рвущиеся из груди крики не привлекли сидящих в харчевне воинов или тех, кого Тайлар послал отыскать ее. Сейчас, впрочем, ни грядущие пытки, ни смерть не страшили Ичилимбу — она готова была принять их после того, как тело ее упьется Найликом. Потом — все что угодно, но эти мгновения Богиня должна подарить ей, и конечно же подарит, если только существует она и люди не выдумали ее себе в утешение…

Ни пытки, ни казнь, ни посланцы Тайлара не ждали ее за воротами конюшни. Хотя Найлик, не желая рисковать и тоже, вероятно, не вполне понимая, как собирается поступить комадар с едва не убившей его дочерью Байшуга, решил на всякий случай воротами не пользоваться. Накинув на Ичилимбу собственный плащ, чтобы хоть как-то скрыть ее наготу, он ударом ноги высадил одну из трухлявых досок в стене конюшни и, отведя девушку в соседний дом, где утоляли голод его разведчики, вернулся в харчевню.

Что сказал Найлик Тайлару, а Тайлар — Найлику, Ичилимба так и не узнала, но путь, проделанный ею в мужском седле, вместе с тремястами отобранными комадаром всадниками, во вторую половину того же дня, запомнится ей, надо думать, на всю жизнь как самая лютая пытка. Новый день дался легче, а последующие ночи вознаградили за все страдания. Жизнь начала на глазах обретать смысл, а мир — краски. Все, правда, выглядело совсем иначе, чем прежде, но это было даже интересно.

Она, дочь Байшуга, комадара северного Саккарема, примкнула к мятежникам, но разве Тайлар тоже не был комадаром? Найлик нарушил клятву, прикоснувшись к ней, но тем самым, вероятно, спас ее от смерти, которую сама же она и накликала на свою голову. Она — знатная дама— стала любовницей и соратником какого-то охотника из приморских болот, но чувствовала себя в его объятиях по меньшей мере равной Богине, и та, верно, не сердилась на нее за подобные мысли и простила Найлику нарушение клятвы, ведь она и сама была в какой-то мере женщиной и, говорят, в древности не чуралась мужчин…

— Дитя, — прошептала Ичилимба, глядя в безмятежное лицо спящей Ниилит. — Она лишь тогда начнет правильно судить о людях, когда научится доверять не словам, и даже не делам, а голосу сердца. Слова слишком приблизительны и призваны скорее скрывать, чем обнажать истинную суть вещей, людей и явлений. Поступки можно толковать по-всякому, но голос сердца безошибочен, особенно если сердце это принадлежит избраннице Богини. Сердце не знает корысти и потому-то его, наверно, так редко слушают, предпочитая внимать голосу разума, голосу рассудка. Но рассудок, подобно судье, редко бывает беспристрастен и неподкупен, вечно он хитрит, вечно пытается сам себя обмануть, выдавая фальшивую монету за полновесный лаур…

Услышав снизу заразительный смех Найлика, Ичилимба усмехнулась собственной зауми и, подхватив лохань с мыльной водой, вышла из комнаты, мысленно пожелав избраннице Богини поменьше спрашивать о Тайларе у других, а получше присмотреться к нему самой и послушать, что скажет собственное сердце.

* * *

Ниилит проснулась от того, что Ичилимба нещадно трясла ее за плечо, причем глаза у девицы были совершенно безумные, а из нижней закушенной губы сочилась кровь.

— Кто? Чего? Что случилось?..

— Скорее! Скорее, помоги! Найлик выпил отравленное вино, — всхлипывая, проговорила Ичилимба, стаскивая избранницу Богини с кровати.

Отравленное вино! Воспоминания о кипящем без видимой причины в роге неизвестного зверя вине сделали дальнейшие пояснения ненужными. Мятежники, конечно же, слегка пограбили шатер мага и притащили поставец со старинными винами своим командирам…

— Но у меня нет с собой ни готовых снадобий, ни трав для составления противоядия… — начала было объяснять Ниилит девушке, накидывая плащ и завязывая ремешки сандалий.

— Быстрее! Тебе не надо снадобий, ведь у тебя есть дар Богини! — бросила Ичилимба, увлекая Ниилит за собой.

«Если бы она знала, как мало пользы может принести этот дар!» — подумала Ниилит, не пытаясь, впрочем, противиться или продолжать объяснения. Состояние, в котором находилась Ичилимба, все равно не позволило бы ей вникнуть в суть услышанного. Воительница поняла бы одно — избранница Богини отказывается помочь ее возлюбленному, а подобная мысль вполне могла заставить пустить в ход кинжал, которым она, по-видимому, неплохо владела.

Десятка два находившихся в зале мужчин, сдвинув лавки и столы, толпились вокруг сидящего опершись спиной о стену Найлика. Бледное, покрывшееся синюшными пятнами лицо юноши было в испарине, остекленевшие глаза неподвижно смотрели прямо перед собой. Ниилит было ясно, что помочь она ему ничем не может, но девушка покорно проследовала за тащившей ее к умирающему Ичилимбой. Мятежники, почтительно расступаясь, с надеждой смотрели на избранницу Богини. Склонившийся к Найлику Тайлар при ее приближении отступил в сторону, и тут Ниилит заметила устремленные на нее холодные рыбьи глаза седобородого старца, стоявшего до этого к ней спиной.

— Используй данный тебе Богиней дар для благого дела, спаси Найлика! Выпитое им вино оказалось отравленным, и найденный нами в деревне лекарь не в силах ему помочь, — обратился Тайлар к Ниилит, кивком головы указьшая на выдававшего себя за деревенского лекаря старика. Слова комадара не сразу дошли до девушки, которая была не в состоянии отвести глаз от крючконосого старца с такими знакомыми выкаченными глазами, но когда смысл сказанного дошел до нее, она, не вполне сознавая, что говорит, выпалила:

— Это не лекарь! Это Азерги, маг и советник Менучера!

Со всех сторон послышались удивленные восклицания, мятежники загудели, как потревоженный улей, но Ниилит, не слушая их, вытянула руку в направлении старика и теперь уже совершенно уверенно повторила:

— Это Азерги! Хватайте его! Не давайте шевельнуться и открыть рта, ибо слишком велика его колдовская сила!

Она еще не успела закончить фразу, как меч Тайлара уже уперся в подбородок старика. Несколько кинжалов коснулись спины мага, на котором вместо обычного халата был накинут невзрачный серый плащ.

— Но ведь он старик! Азерги же лет сорок или около того!

— Ты ведь не будешь отрекаться от своего имени? — вглядываясь в лицо старика, спросила Ниилит с угрозой в голосе. Она видела, что морщины, изрезавшие лицо шадского мага, советника и посланника в Велимор не были поддельными. Пористая кожа, дряблые щеки, лохматые брови — все это не могло быть искусным гримом и означало лишь одно — Азерги каким-то образом за полночи успел превратиться в старца. В том, что старик этот не кто иной, как Азерги, у Ниилит не было ни малейшего сомнения. И дело тут даже не во внешнем сходстве, не в выражении лица, в том безошибочном внутреннем чувстве, которое испытала девушка, встретившись с магом глазами.

— Я не буду отрекаться от своего имени, — медленно произнес Азерги, лицо которого не изменило выражения и не дрогнуло, хотя он не мог не ощущать касавшихся его тела клинков. — Я тот единственный, кто еще может вернуть жизнь этому человеку. — Он указал глазами на неподвижное тело командира разведчиков.

— Тайлар! — не то вздохнула, не то простонала Ичилимба.

— А ты, избранница Богини, не можешь спасти его? — спросил комадар, не оборачиваясь к Ниилит и не спуская ненавидящих глаз с мага.

— Я не умею управлять даром Богини, — честно призналась девушка. — Азерги может спасти Найлика, но доверять ему нельзя. Я видела, как он выпустил из человека кровь, даже не прикасаясь к нему.

— Что ж, быть может, и Найлик решил пригубить отравленного вина не без его помощи, — проговорил Тайлар и требовательно спросил у мага: — Ты правда можешь спасти нашего товарища? Но только безо всяких уверток. Тут же, немедленно, не сходя с места?

— Быть может, мне удастся это сделать, но что я получу взамен?

— Жизнь, не более того, — процедил Тайлар таким голосом, что Ниилит поняла, с какой неохотой бывший комадар соглашается оставить мага в живых. Она знала, что разделаться с Азерги было давней мечтой Тайлара, ради этого мятежники до времени не трогали города северо-восточного Саккарема, ради этого совершили они молниеносный переход и напали на лагерь направлявшихся в Велимор посланцев Менучера. И все же жизнь друга была в глазах комадара дороже возможности погубить ненавистного советника шада, злокозненного колдуна. Впрочем, именно такие решения и заставляли людей становиться под знамена бывшего комадара, они-то и делали его живой легендой, и это Ниилит тоже прекрасно понимала…

— Я получу жизнь и свободу, — сухо уточнил маг, на сером плаще которого кое-где уже проступили кровавые пятна от слишком острых кинжалов. — Имей в виду, торговаться нам некогда. — Он снова многозначительно взглянул на умирающего.

— Добить гада! С ним нельзя договариваться, обманет! — зашумели мятежники, но Тайлар поднял свободную руку, призывая соратников к тишине.

— Он уйдет из деревни голым и босым и не сможет причинить нам вреда! Верни жизнь Найлику, маг, и получишь свободу.

— Хорошо. — Азерги склонился к умирающему и взял его за руку. — Иди сюда, Ниилит. Ближе. Без дара Богини сейчас я ничего не сумею сделать.

— Одно движение, маг! Одно неверное движение! — предостерегающе проскрежетал Тайлар, доверявший Азерги не больше, чем приготовившейся к броску кобре.

— Ему действительно нужен мой дар, — сказала Ниилит прерывающимся голосом и через силу протянула магу ладонь.

Холодные пальцы Азерги впились в нее, лица окружающих воинов и давно не беленные стены зала поплыли перед глазами. Она покачнулась, чувствуя, как знакомая горячая волна, поднимаясь от низа живота, наполняет ее бурлящей силой и та волнами переливается в руку мага. Это длилось долго, несравнимо дольше, чем в первый раз, но сознания девушка не потеряла, хотя и воспринимала все происходящее так, будто была отделена от него толстым слоем воды.

— Смотрите, он дышит! Щеки розовеют! — донеслось до Ниилит откуда-то издалека, потом послышался счастливый плач Ичилимбы.

Ниилит видела, как маг, не переставая шептать заклинания, отпустил руку Найлика; как Тайлар, забыв об Азерги, подался к ожившему на глазах товарищу; как остальные мятежники, потрясенные свершившимся чудом, трогали и теребили командира разведчиков, грудь которого начала высоко вздыматься, а щеки налились здоровым румянцем. Ей хотелось крикнуть, чтобы они не были так беспечны, маг появился здесь неспроста и вовсе не для того, чтобы исцелить Найлика, но губы отказывались повиноваться, а волны божественной силы все вливались и вливались через нее в руку Азерги, пока наконец Ниилит не почувствовала, что тьма начинает застилать глаза, а тело, становясь невесомым, проваливается в пустоту.

Это не было похоже на потерю сознания. Девушке казалось, будто она падает, падает, падает в бесконечность, и чудовищное падение это было ужаснее самой страшной смерти. В ушах звенело, перед глазами метались клочья тьмы, а падение все длилось и длилось, пока не оборвалось всепожирающим всплеском пламени, из которого не было возврата. «Вот теперь уже точно конец…» — пронеслось в угасающем сознании переставшей ощущать собственное тело Ниилит, и она испытала ни с чем не сравнимое облегчение от того, что сострадательная смерть все-таки приняла ее в объятия…

— Они исчезают! Тают! Плавятся! — завопил кто-то за спиной Тайлара, и комадар, стремительно обернувшись, увидел, как призрачные, словно сотканные из дыма фигуры старика и девушки медленно теряют очертания, растворяются в чадном воздухе скудно освещенного зала.

— Стой! — рявкнул он и ткнул мечом в бесплотную фигуру Азерги, на лице которого застыла холодная, злобная усмешка.

Стальной клинок вошел легко, как будто комадар погрузил его в дым, но когда Тайлар, с проклятием на устах, отдернул руку, меч его сделался на треть короче прежнего. Комадар уставился на изувеченное лезвие, ровный срез которого сверкал, как расплавленное серебро. Справившись с изумлением, он вновь поднял глаза, но ни Азерги, ни избранницы Богини в зале уже не было, и если бы не побледневшие лица товарищей по оружию, Тайлар, пожалуй, решил бы, что призрачные фигуры девушки и старика ему просто пригрезились.

— Чего это вы тут столпились и таращитесь друг на друга, как горем ушибленные? — спросил Найлик слабым голосом. — А ты чего ревешь? Что тут вообще происходит?

— Воскрешение из мертвых, — ответила Ичилимба и разрыдалась в голос, да так, что жеребец за окном тревожно заржал.

— Ну ладно, что было, то прошло и быльем поросло, — произнес Тайлар Хум. — Будут нас сегодня в этой проклятой дыре кормить? Или мне придется хозяина этой берлоги самого посадить на вертел за неимением ничего лучшего?

 

19

Положив голову Ниилит себе на колени, Азерги, полуприкрыв глаза, рассеянно наблюдал за клубящимся у подножия холма сизым туманом. Временами ему казалось, что клочья сгущались в какие-то причудливые фигуры, готовые вот-вот материализоваться и обрести плоть. Временами туман, напротив, редел, и сквозь голубоватую дымку начинал просвечивать окружающий пейзаж. Некоторое время маг пристально вглядывался в происходящее, но потом заставил себя расслабиться, по сторонам не глазеть и уж во всяком случае интереса к увиденному не выказывать, поняв, что ни к чему хорошему созерцание тумана не приведет.

Существа, в которые готова была воплотиться туманоподобная субстанция, выглядели, мягко говоря, устрашающе и омерзительно, а пейзажи, открывавшиеся глазам мага, каждый раз меняли очертания, и это могло вогнать в смертную тоску кого угодно. Были здесь и усеянные чахлыми кустиками болота с лужицами тускло посверкивавшей тут и там воды, и нагромождения утесов, с бездонными провалами пропастей между ними, и заросшие высоким тростником озера… Самое же любопытное, что изменения в окружавшем холм тумане были непосредственно связаны с мыслями мага. Более того, Азерги не сомневался, что, приложи он хоть малейшее усилие, твари, формировавшиеся из тумана, получили бы осязаемые тела, а выбранный ландшафт обрел плоть.

Но маг помнил, что в свитках, где упоминалась Тропа мертвых, говорилось: попавший ко Вратам Миров может войти в любую из вызванных им Реальностей, однако едва ли сумеет из нее вернуться. Он может наделить плотью любой миф, созданный воображением населяющих данную Реальность существ, но тварь, получившая плоть по его попущению, вряд ли оставит его в живых. Твари, возникавшие в воображении населявших самые различные миры существ, как это ни странно, редко отличались красотой и добродушием. По каким меркам ни суди, это были злобные, кровожадные создания, что, по-видимому, доказывало простенькую истину: сотворить что-либо страшное и отвратительное несравнимо легче, чем доброе и прекрасное. Разумом эти создания тоже не отличались, но зато едва ли не все были до известной степени бессмертными. Азерги усмехнулся: можно ли вообразить тварь, которая была бы умней своего творца?

Впрочем, жестокость и кровожадность изначально свидетельствовали о глупости. Ибо разумная жестокость и разумная кровожадность уже не являются ни жестокостью, ни кровожадностью. Зло выглядит омерзительным в глазах людей из-за своей бессмысленности, но заставьте его служить некой возвышенной цели, и немедленно сыщутся тысячи мудрецов, которые с полным основанием назовут это самое зло добром. Так есть ли на самом деле объективное, абсолютное зло или добро? Увы, увы! Их нет и быть не может. «Да прольется тебе под ноги дождь!» — желают друг другу саккаремские землепашцы, но нужен ли этот самый дождь воинам, вельможам, строителям, торговцам? И к чьим же молитвам должны прислушиваться Боги-Близнецы? К тем, кто просит дождя, или к тем, кто желает, чтобы его не было?..

Краешком глаза маг заметил, как при мысли его о Богах-Близнецах ожил и задвигался туман, и приказал себе более ни о каких божествах не вспоминать. Он даже опасался оглянуться на венчавший вершину холма Храм Многоликого — не обиделся ли тот, но громоздкая четырехлицая голова в пирамидальной шапке оставалась недвижимой. Разве что изменились выражения сложенных из выветренных каменных блоков лиц, но это он, в конце концов, переживет — лики, образующие стены Храма, меняются все время: девичье лицо превращается в крокодилью морду, та в обезьянью харю, и так до бесконечности…

Азерги прикрыл глаза руками, чувствуя, как наваливается усталость. Скорей бы уж Ниилит пришла в себя, чтобы они могли вернуться в свой мир. Дорого, слишком дорого он уже заплатил за то, что решился воспользоваться Тропой мертвых, и если девчонка не очнется в ближайшее время, плата может стать столь велика, что даже сундук Аситаха не поможет восстановить утраченного… Пока они находились у Врат Миров или на Тропе мертвых, время в Саккареме не текло, не бежало и вообще не двигалось, но это еще не значило, что пребывать здесь можно бесконечно долго. Напротив, задерживаться тут не могло ни одно человекоподобное существо. И время их неотвратимо истекало, маг чувствовал это всеми фибрами души. Чувствовал, однако поделать ничего не мог. У них, правда, всегда оставалась возможность уйти в одну из вызванных им помимо воли Реальностей, но это значило бы, что шадского престола ему не видать во веки вечные.

Решив воспользоваться Тропой мертвых, он пошел на страшный риск, заплатил за это годами жизни и мог запросто проиграть опасную игру, ибо кому в иной Реальности нужен дряхлый, ничего не имеющий и ничего не умеющий старик? Причем если первый переход, совершенный с помощью излучаемой не остывшими еще мертвецами энергии, переход самый простой и наиболее доступный, за что путь этот и получил название Тропы мертвецов, был сравнительно безопасным, то, попытавшись воспользоваться Тропой второй раз, он явно переоценил возможности избранницы Богини. Если бы ему еще не пришлось потратить столько энергии даpa на исцеление этого воина… Хотя не оживи он отравившегося предназначенным ему самому вином мятежника, Тайлар не задумываясь бы прикончил его на месте. Как бы то ни было, риск был предельно велик, недаром все свитки, содержавшие сведения о Тропе, в один голос предупреждали о связанных с ней опасностях. И если, образно говоря, энергия мертвецов была подобна сильному ровному ветру, надувавшему парус, и обладала способностью нести мага туда и так далеко, как тому требовалось, — через Врата Миров, разумеется, — то энергия избранницы Богини напоминала кратковременный порыв урагана, управлять которым весьма непросто.

То есть настоящий маг, наверно, легко справился бы с этой задачей, и ему не пришлось бы делать привала у Врат Миров. Именно потому избранницы Богини — явление для Саккарема не такое уж уникальное, их просто не всегда вовремя распознавали — использовались для подобных целей крайне редко. К тому же саккаремский люд высоко чтил носительниц дара: пророчиц, предсказательниц, исцелительниц и утешительниц — и старательно оберегал от посягательств. Маги же не только ценили их как помощниц, но и твердо знали, что переход по Тропе мертвых может стоить избраннице Богини жизни. Если даже этого не произойдет, сила их дара после такого путешествия идет на убыль, а то и невозвратимо исчезает. Впрочем, от Ниилит ему многого и не требуется — пусть только отыщет и откроет сундук Аситаха, а затем хоть в могилу ложится.

Проклятый туман опять зашевелился, и Азерги снова прикрыл глаза отнятыми было от лица ладонями. Вот и еще одно доказательство, что он не настоящий маг, — ему страшно. Страшно смотреть на иные Реальности, иную Жизнь, на тварей, порожденных горячечным бредом фанатиков. Азерги не любил думать о своем несовершенстве, но порой мысли эти были полезны. Представлять истинное место в этом — то есть в том, настоящем мире — большинству людей очень и очень не хочется, но временами бывает полезно и даже необходимо. Сам он только благодаря четкому пониманию, осознанию того, что от рождения к занятиям магией особых способностей не имеет, и сумел стать тем, кем стал.

Он не был магом-созидателем. Он не составил ни одного нового снадобья, не открыл ни единой новой формулы заклинаний, но подобно скупцу собирал и накапливал все знания и умения, которые оказались ему доступны. Он не мог импровизировать, умел только повторять то, что было уже открыто, испытано, апробировано и применено предшественниками; потому-то сундук Аситаха был ему совершенно необходим. Скверно лишь, что действовал он в поисках отмычки для этого сундука крайне неловко, раз сумел привлечь к себе внимание Гистунгура. А уж тот среагировал мгновенно, и надо думать, попыткой убить избранницу Богини дело не ограничится. Кстати, об ограниченности. Именно сознание скудости, ограниченности своих способностей и подсказало ему, что он мало чего добьется в жизни, если будет из пустого тщеславия годами торчать вместе с другими бездарями в лабораториях Толми. Ему надо было искать свой путь наверх. И он нашел его, поднялся и почти достиг заветной вершины. Если бы только эта девчонка очнулась…

— Ага! — торжествующе пробормотал маг, почувствовав, что Ниилит пытается повернуть голову. Поднялся, держа девушку на руках, и тут же ощутил приступ удушья. И понял, что причина вовсе не в том, что, превратившись за полночи в старика, сильно ослабел. Не в том даже, что слишком долго пробыл на Тропе, стараясь учуять из Междумирья исходящее от девушки сияние дара Богини — оно-то как раз было подобно маяку для того, кто хоть чуточку смыслил в магии. Причина в другом — именно отсутствие воздуха и являлось тем ограничением, которое не позволяло кому бы то ни было задерживаться надолго у Врат Миров.

— Вставай! Вставай и обопрись на меня, иначе нам никогда не выбраться отсюда! — резко приказал он опустившейся к его ногам девушке. — Ну же, скорее!

Он встряхнул ее, как пустой мешок, и потащил к Храму Многоликого.

— О Богиня! Это опять ты… — вырвался из уст Ниилит слабый стон.

— Я, я! Живее, пока я не изрезал тебя на куски, не утопил, не сжег и не выпустил из тебя по капле всю кровь! — яростно хрипя, ответствовал маг. — Вперед! Быстрее! Ну же!

Пошатываясь, девушка начала подниматься по пологим истертым ступеням, а маг толкал, тащил, тянул и подпихивал ее в глубину огромного зала, где на ослепительно белом, словно только вчера выложенном пятиугольными плитами полу сияла изумрудно-зеленым светом разлапистая многолучевая звезда.

 

20

В Малом тронном зале стояла напряженная тишина. Советники шада с тревогой ждали, когда секретарь Менучера огласит, ради чего венценосный собрал их этим вечером и кто ныне станет жертвой гнева солнцеподобного. После отъезда Мария Лаура, Дильбэр и возглавлявшего посольство Азерги Менучер принялся лютовать как никогда прежде. «Золотые» похватали всех слуг мага и всех его помощников, включая Фарафангала. Злодеяния, вменяемые им в вину, еще не были оглашены, а посему каждый из присутствующих чувствовал, что и его может коснуться немилость шада. Вот уже несколько лет из дворцовых застенков никого не выпускали, а если кто и выходил, то лишь затем, чтобы быть подвергнутым мучительной публичной казни. Доказать свою невиновность, будучи взятым под стражу, не удавалось пока никому, и советники шада затаили дыхание, заметив, что секретарь развернул лежащие перед ним на низком столике бумаги.

— С позволения солнцеподобного правителя счастливого Саккарема, довожу до вашего сведения, что венценосный шад созвал вас для обсуждения и пресечения злоупотреблений, допущенных придворным магом и советником Азерги, — начал нараспев секретарь медоточивым голосом. — Выявленные после допроса его слуг и помощников злокозненные действия Азерги, направленные на подрыв величия венценосного шада, сеяние смуты в счастливом Саккареме и…

Восседавшие на шелковых подушках придворные заерзали и начали переглядываться. Полторы дюжины знатных вельмож — люди великого государственного ума — ожидали чего-то подобного, но не так скоро. Не поторопился ли солнцеподобный? Стоило ли выносить обвинение первому советнику и хватать его людей, пока сам Азерги надежно не упрятан в дворцовые подвалы? Сбежит ведь мерзавец, а с кого потом венценосный спросит? А ведь спросит, непременно спросит!

Кое-кто затаил дыхание от ужаса, ибо опасался Азерги несравнимо больше самого Менучера. Кое-кто вздохнул с облегчением, полагая, что время произвола, творимого шадом по наущению зловредного мага, наконец кончилось. У самых проницательных похолодело внутри — Азерги, безусловно, был злом и разором для Саккарема, но зло это было достаточно разумным и последовательным, чтобы к нему можно было приспособиться и научиться избегать. Чрезмерная подозрительность и порывистость Менучера делали его поступки столь непредсказуемыми, что, недолюбливая мага, все же приходилось признать — Азерги являлся хотя бы какой-то уздой для норовистого шада, и если ее не станет, кровожадный юнец рано или поздно сволочет на дыбу всех.

Предчувствия эти, едва возникнув в головах придворных, не замедлили подтвердиться. Секретарь еще не закончил перечислять прегрешений Азерги и его начавших делать самые невероятные признания слуг и помощников, для которых время, проведенное в застенках, не прошло даром, как Менучер прервал сладкоголосого обвинителя:

— Помимо Азерги, использовавшего во зло шадскому престолу и счастливому Саккарему мое безграничное к нему доверие, среди окружающих меня есть и иные зложелатели и злопыхатели. — Шад сделал паузу, наслаждаясь подавленным и испуганным видом советников, поспешно потупивших глаза и постаравшихся сделаться как можно незначительнее и незаметней. — Вот, например, Дукол, носящий почетное звание старшего герольда. До меня и раньше доходили слухи о злобных и клеветнических высказываниях, неоднократно произносившихся им и порочивших мое доброе имя…

В зале стало слышно, как жужжит заблудившаяся и громко жалующаяся на жестокость судьбы и несовершенство мироустройства муха. Старый Дукол был не просто безвредным и привычным брюзгой, он был живой реликвией и в то же время как бы неотъемлемой частью дворца и уклада жизни. Он представлял знатных юношей шаду, составлял их родословные и заверял своими подписью и печатью документы о свадьбах, рождениях и смертях, а превосходная память его не раз помогала решать споры о наследовании земель и титулов. Его честность и неподкупность сделались притчей во языцех и, несмотря на то, что не всегда они были уместны и удобны, даже не слишком искушенному интригану было ясно, что на сотню придворных хитрецов нужен хотя бы один простак, не обремененный своекорыстными интересами.

— До поры до времени я, из уважения к памяти отца моего Иль Харзака, терпел злословие старика, однако ныне, взявшись очистить мой двор от скверны, полагаю разумным призвать его к ответу. И доподлинно выяснить, только ли привычкой отыскивать пятна на солнце вызваны его зловредные, оскорбляющие все разумное, доброе и вечное слова, — продолжал солнцеподобный шад. — Поэтому прежде чем продолжать совет, предлагаю удалить с него Дукола, дабы мог он усладить злоязычием своим слух заплечных дел мастеров, кои способны отделить старческое брюзжание от продиктованных вредоносными намерениями речей. Уведите его.

Даже у не обремененного совестливостью и чувствительностью секретаря шада отвисла челюсть при виде двух стражников, с каменными лицами направившихся к старику через весь зал. Он не мог отвести взгляда от сгорбленной годами, но все еще сильной фигуры Дукола, который, безмолвно поднявшись с подушек, устремил на Менучера долгий взгляд пронзительных выцветших глаз. Старый ворчун, судя по всему, не собирался утомлять собравшихся мольбами о пощаде, упреками или обвинениями. Похоже, он даже не видел шада. Или видел таким, каким тот был много лет назад, мальчишкой вбегая в этот зал и карабкаясь на колени добродушно улыбающегося Иль Харзака…

Глазам стариков доступно многое; доступно и то, чего не увидеть молодым. И, глядя на Дукола, секретарь невольно подумал, что ему-то уж во всяком случае не дожить при дворе Менучера до преклонных лет старшего герольда, и не в первый уже раз явилась мысль, что пока не поздно, надо бежать из Мельсины. Бежать из Саккарема, как сделали это уже многие придворные и прославленные воины этой некогда богатой и действительно счастливой страны.

В следующее мгновение он заметил, как что-то изменилось в лице Дукола, поспешно обернулся и успел увидеть подавшегося вперед, вываливающегося из резного трона шада. Секретарь придушенно вскрикнул, оттолкнул от себя столик с бумагами и бросился к рухнувшему на роскошный ковер Менучеру. Придворные повскакали с мест и тоже устремились к трону. Стражники в растерянности замерли в двух шагах от Дукола, а начальник телохранителей шада в растерянности завертел головой.

Десяток рук перевернули тело Менучера, дрожащие пальцы начали расстегивать ворот его дивно изукрашенной рубахи. Кто-то поднял свалившийся с головы шада шелковый тюрбан и, бессмысленно прижав к груди, зашептал слова молитвы…

— Он мертв! Умер? Не может быть! Сердце не бьется… Лекаря! Эй вы там, позовите врачевателя! Яд… — Гул взволнованных голосов наполнил тронный зал. Все бестолково толкались, бессмысленно суетясь вокруг бездыханного шада, на искаженном мукой, мертвенно белом лице которого неестественно черной казалась ниточка тщательно ухоженных, пахнущих благовониями усов.

Прибежавшие из личных покоев шада лекари оттеснили придворных, но помощь их более не требовалась Менучеру. Сообщение о том, что у правителя Саккарема по непонятной причине остановилось сердце, мало что прояснило, однако, придя в себя, секретарь не мог не заметить, как при этом известии просветлели лица окружающих. Кто-то из вельмож шепотом произнес имя Мария Лаура, кто-то — шепотом же — воздал хвалу Богине и Богам-Близнецам. Голоса советников начали обретать силу, крепнуть, притворные слезинки, выдавленные на случай, если венценосный вдруг очнется, были небрежно вытерты, а так и не уведенный стражниками Дукол, исполняя свои обязанности, взялся перебирать оставленные секретарем на низком столике бумаги покойного. Как и следовало ожидать, завещания шада среди них не было — Менучер не собирался расставаться с жизнью во цвете лет.

Чуть позже в шкатулке со стихами скоропостижно скончавшегося шада был найден, правда, весьма похожий на завещание листок. Однако, ознакомившись с ним, ни Дукол, ни члены Большого шадского совета, собравшегося в Тронном зале на следующее утро, чтобы решить судьбу саккаремского трона, которая, впрочем, и без того была всем очевидна, не сочли содержание листка заслуживающим внимания. После совета листок был передан недокормышу из числа приверженцев шадского поэтического дарования, которых после смерти Менучера осталось прискорбно мало, а тот, в очередной раз навестив Ракобса, прочитал старику отдаленно напоминающий завещание венценосного шада стих:

— Хорошо сказано, — задумчиво пожевав губами, произнес настоятель храма Богини Милосердной. — Надо будет попросить Дукола, чтобы тот показал мне остальные стихи покойного. Не родись он шадским сыном, из него, быть может, и получился бы поэт.

Худощавый юноша неопределенно пожал плечами. На языке у него вертелось, что поэт из Менучера, может быть, и получился бы недурной, а вот покойник вышел просто замечательный — лучше не бывает. Однако, зная, как серьезно относится Ракобс к чьей бы то ни было смерти, он воздержался от комментариев и принялся, как обычно, пересказывать старику последние дворцовые новости, которые тот всегда слушал с удовольствием.

 

21

Нардарский замок, возведенный в незапамятные времена выходцами из Нарлака, пришедшими в эти земли вместе со своим конисом, многократно перестраивался и достраивался. Запутанные коридоры, расположенные в разных уровнях помещения, открытые галереи, переходящие в балконы над просторными залами, колодцы пронизывавших его винтовых, парадных и вспомогательных лестниц превращали крепость в некое подобие лабиринта, где ничего не стоило заблудиться. Подобная планировка не являлась чьей-то дурной прихотью — еще лет сто назад племена горцев, временами объединявшиеся для набегов на южан, представляли собой грозную силу, от которой нардарцы вынуждены были укрываться за стенами неприступного замка. Рати халисунцев и саккаремцев, неоднократно вторгавшиеся в Нардар, также были постоянной угрозой, понуждавшей расширять и достраивать замок, чтобы он мог не только противостоять длительной осаде, но и вместить достаточное количество народа.

Со временем, однако, благодаря мудрой политике нардарских конисов крепость до известной степени утратила оборонительное значение. Изрядная часть замка пустовала, и бродя по бесконечным его переходам и залам, Азерги все больше убеждался, что без Ниилит ему не хватило бы и двух жизней, чтобы отыскать сундук Аситаха. Даже с помощью носительницы дара ему потребовалось два дня, чтобы взять верный след, а времени оставалось все меньше и меньше. Отравленное вино и подосланный шадом убийца заставили мага преждевременно разделаться с Менучером, и известие о его смерти со дня на день должно достигнуть Нардара. Трудно предсказать, как изменится отношение Мария Лаура к посланцу и советнику шада, но в том, что Дильбэр немедленно потребует заточить его в самую глубокую темницу, а то и просто зарезать, можно было не сомневаться.

Появление в замке Азерги и Ниилит не порадовало супругу кониса, хотя Марий Лаур ни словом, ни жестом не выразил своего недовольства при виде странной парочки, внезапно материализовавшейся в центре его пиршественного зала. Как бы ни относился он к Азерги, в его глазах тот продолжал оставаться посланцем могучего саккаремского шада, раздражать которого не следовало. Поддавшись на уговоры Дильбэр и отказавшись преследовать напавших на лагерь посла мятежников, он уже проявил крайнюю непочтительность к главному советнику Менучера, и когда тот среди ночи исчез, не на шутку встревожился. Увидев Азерги в замке, Марий Лаур ощутил, что с плеч его сняли тяжкий камень, и на радостях, что не придется вступать в сложные переговоры с Менучером по поводу таинственного исчезновения его любимца, он, несмотря на протесты Дильбэр, позволил магу перерыть весь замок в поисках сундука Аситаха.

Слухи о том, что этот сундук действительно находится в крепости, доходили до Мария и раньше, но сам он во время скоропостижной кончины Аситаха путешествовал по Нарлаку, а отец не рассказывал ему никаких подробностей о смерти советника Иль Харзака. Что бы там ни говорила Дильбэр, он не видел причин портить отношения с Азерги глупыми запретами. Почему бы магу в ожидании гонца от Менучера не развлечься поисками сундука, содержимое которого ни для кого другого не представляло ни малейшего интереса?

Словом, все шло именно так, как рассчитывал Азерги. Дело было за немногим — отыскать и открыть сундук и, отложив посещение Велимора до лучших времен, вернуться в Мельсину. А там уж он, задействовав магические атрибуты Аситаха, а также напомнив командирам «золотых» кое-какие клятвы и раскрыв перед ними двери шадской казны, сумеет завладеть саккаремским престолом даже без поддержки велиморских наемников, за которыми придется отправить Фарафангала…

Размышления мага были прерваны усиливавшимся с каждым мгновением серебристым звоном. Азерги внимательно поглядел на Ниилит и, убедившись, что избранница Богини тоже слышит этот неразличимый для слуха простого смертного сигнал, торжествующе улыбнулся. Не зря, значит, они с этой девчонкой, взявшись за руки, как неразлучные влюбленные, с рассвета до глубокой ночи бродили по сумрачному замку.

Ниилит остановилась, вопросительно глядя на мага, но тот лишь махнул рукой. Серебряные колокольчики в мозгу Азерги звенели то тише, то громче, и теперь надо было только внимательно слушать их зов. Для детской игры «горячо-холодно» не требовалось ни острого ума, ни особых проницательности и догадливости. Подняв над головой масляный светильник, маг ступил на темную винтовую лестницу, стены которой, сложенные из массивных каменных блоков, были ледяными — несмотря на то, что в небе вот уже который день не было ни облачка и солнце пекло так, что даже привычные к жаре саккаремцы, оказавшиеся по торговым делам в Нардаре, старались после полудня не вылезать из тени.

Чем ниже спускались они по лестнице, тем громче становился волшебный звук и шире расплывалась ликующая улыбка на неулыбчивом обычно лице Азерги. Он уже улавливал разнообразные переливы, обогащавшие серебристый звон, что, разумеется, свидетельствовало о силе и разнообразии хранящихся в заветном сундуке магических атрибутов. Досадно было только, что сам он, без носительницы дара, не почувствовал бы их присутствия, не услышал этого дивного звона, но что ж делать, коли не наделили его боги способностями истинного мага…

Помещение, в которое они спустились, было маленькой сумрачной комнаткой, располагавшейся на втором этаже замка. Высокое, составленное из множества мелких кусков толстого стекла, вставленных в свинцовый переплет, окно давало мало света, в воздухе удушливо пахло пылью. Чихнув несколько раз, маг выпустил руку Ниилит, поставил на пол светильник и, поднатужившись, распахнул чрезвычайно тяжелую, но, к счастью, не рассохшуюся от времени створку. В комнату хлынул душистый воздух предгорий, напоенный ароматом луговых цветов, а поток яркого света заставил прищуриться. Окинув стены комнаты испытующим взглядом, он, как и следовало ожидать, ничего заслуживающего внимания не обнаружил. Темные каменные блоки не прикрывали ни деревянные панели, ни шпалеры, ни холщовые ширмы, и, на первый взгляд, в них не было ни отверстий, ни ниш.

— Дай руку! — отрывисто потребовал маг и, сжав пальцы безмолвной Ниилит в костистой стариковской ладони, вновь услышал дивный, сладостный звон. Подождав, когда сила божественного дара наполнит его существо, он вновь осмотрел стены и не удержался от радостного восклицания. Азерги ждал этого и все же испытал несвойственное ему возбуждение, обнаружив, что три каменных блока слегка светятся — подобно тому, как просвечивает сквозь опущенные веки солнце. Радость кладоискателя, почувствовавшего под лопатой, пробившей трухлявое дерево, долгожданную пустоту, заставила мага ощутить дрожь в руках и предательскую слабость в коленях. Он скинет годы, согнувшие его плечи после перехода по Тропе мертвых, из волос уйдет седина, тело нальется прежней силой! Он обретет власть над Саккаремом, а там, кто знает, быть может и…

Заставив себя вернуться к действительности, маг, на мгновение почувствовав себя пауком-кровососом, снял все внутренние преграды, и струившаяся в него тоненьким ручейком сила божественного дара заполнила Азерги целиком и полностью, в мозгу всплыли формулы, снимающие Охранительное заклятие, и язык сам собой повторил их. Сияние внутри каменных блоков усилилось, словно подогретое исходящей из Азерги силой, затем они вспыхнули и растаяли. Строго говоря, никаких блоков не было, но заменявшая их созданная магическими заклинаниями преграда по виду, весу и прочности ничем не уступала окружавшим камням. К стыду своему, Азерги должен был признать, что толком даже не понимает природы этой преграды, но, в конце концов, чтобы пользоваться водяными часами, вовсе не обязательно знать, как устроен механизм клепсидры. Подбодрив себя этим рассуждением и справившись с неожиданным приливом нерешительности, маг сделал несколько шагов, отделявших его от открывшегося в стене отверстия, таща за собой ставшую безвольной, обмякшую, как тряпичная кукла, Ниилит.

Из-за поднявшейся пыли он в в первые мгновения не мог разглядеть, что же таится за образовавшимся в стене отверстием, но потом глаза различили похожую на альков глубокую нишу и стоящий на полу вожделенный сундук. Сделав еще шаг, маг протянул свободную руку и коснулся обитой узорчатыми металлическими полосами крышки из потемневшего дерева. Альков озарила вспышка алого пламени, и отпрянувший от сундука Азерги увидел, как прямо из воздуха формируется огромная человеческая фигура. Он попятился еще дальше в комнатку, на стенах которой играл теплый свет дня, споткнулся о похожую на порог плиту пола и, силясь устоять на ногах, выпустил ладонь Ниилит. Девушка, выпучив от ужаса глаза, метнулась в дальний угол комнаты и замерла, обреченно глядя, как обретает плоть расплывчатая фигура.

Сначала она показалась ей громадной и невыразимо жуткой, но затем Ниилит, подсознательно ожидавшая увидеть дракона или чудовищного змея, которым, если верить сказкам, положено было охранять проклятые клады, была даже несколько разочарована. Когда же фигура, уплотняясь, начала уменьшаться в размерах, превращаясь в обычное человеческое существо, у девушки и вовсе отлегло от души. Во-первых, все же не дракон. Во-вторых, хуже Азерги человек вряд ли сыщется. В-третьих, устала она уже бояться — сколько можно?! А в-четвертых… Фигура в выцветшем темно-синем халате вовсе не показалась ей страшной. Она принадлежала мужчине преклонных лет — за пятьдесят уж точно, но не старик, с умным и спокойным, совсем не злым, чисто выбритым, загорелым лицом. Высокий белый тюрбан его украшала брошь с крупным рубином, но больше ничего примечательного во внешности хранителя сундука не было. Обычный саккаремец, и чего Азерги от него, как от зверя лютого, пятится?

А маг продолжал отступать, пока не уперся спиной в оконную раму. Он-то, в отличие от Ниилит, прекрасно понял, кто перед ним. Понял и ужаснулся до глубины души, до полного оцепенения рассудка.

— Приветствую тебя, Азерги! Здравствуй, избранница Богини, да прольется дождь под твои ноги, — вежливо произнес незнакомец низким мягким голосом, выходя из алькова в комнату.

— А… ва… — пролепетал маг, а Ниилит склонила голову в низком поклоне, не зная, как обратиться к пришельцу из запредельного мира, но чувствуя, как что-то в заледенелой душе ее начинает оттаивать от звуков этого спокойного, доброжелательного голоса.

— Меня зовут Аситах, и я никогда не рискнул бы причинить вреда избраннице Богини, — обратился пришелец к Ниилит. — Я маг, но не одержим жаждой власти, как многие мои собратья по ремеслу, и тебе нечего меня опасаться. Далеко не все маги столь же бездушны, жестоки и алчны, как советник покойного Менучера.

С этими словами Аситах перевел взгляд на Азерги, лицо которого приобрело землистый оттенок и еще больше постарело, а седые волосы на голове встали дыбом.

— Убей, не мучь… — прохрипел он умоляюще.

— Зачем же мне тебя убивать? Неужели ты думаешь, не найдется других желающих избавить мир от подобного злодея? Да-да, злодея. Это ведь ты помог Гистунгуру умертвить Иль Харзака и наслать на Саккарем чудовищный мор. Ты убил Менучера после того, как много лет отравлял его сердце подозрительностью, злобой и жаждой крови. И это лишь малая толика твоих злодеяний, не так ли?

— А ты! Ты, прикинувшийся мертвым!.. Все знал, предвидел, предчувствовал и не вмешался!.. Ты такой же злодей, как и я! Даже хуже, ибо с холодным любопытством смотрел со стороны, как гибнут люди, считавшие тебя своим другом! Ты в тысячу раз хуже меня…

— Нет! — громовым голосом прервал Аситах мага. — Тебе ведомо, что Гистунгур наслал на меня порчу. Дабы излечиться от нее, я и вынужден был временно покинуть этот мир. Если бы я знал, во что превратят ты и преданные тобой ныне ученики Богов-Близнецов великий и счастливый некогда Саккарем!

Аситах внезапно замолк, искаженное праведным гневом лицо его просветлело, и он тихо произнес:

— Молись, Азерги. Молись, ибо мгновения жизни твоей сочтены. Веришь ли ты хотя бы во что-то? Если веришь — молись…

— Нет! Я не хочу! Я не умру! — взвизгнул маг, рванул из ножен подаренный Марием Лауром кинжал и рухнул на пол, словно отброшенный от распахнутого окна некой волшебной силой.

Однако Ниилит видела, что на этот раз никакого чародейства не было и в помине. Из спины мага торчал длинный и тяжелый болт, выпущенный из боевого арбалета, способный с расстояния в двести шагов прошить насквозь закованного в сталь ратника.

— Наемники Гистунгура выследили предавшего их брата. Зло уничтожает зло, — пробормотал Аситах и протянул руку все еще жавшейся в углу комнаты Ниилит. — Пойдем, отыщем Мария Лаура. В его судьбе грядут большие перемены, которые затронут всех нас. Да и о теле Азерги надобно позаботиться, оно еще сослужит свою службу.

— А сундук? — робко спросила девушка.

— Сундук? Ах да, ну конечно. — Аситах поднял руку, и невесть откуда взявшиеся каменные блоки заполнили ведущий в альков проем. — Сундук нам пока не понадобится, но и оставлять его без присмотра нельзя. Попади мои безделушки в руки такого, как Азерги, и от них было бы больше вреда, чем пользы.

 

22

Вошедший в зал слуга отвесил собравшимся низкий поклон и доложил:

— Посланец Тайлара Хума просит Мария Лаура принять его.

— О Богиня! Сегодня в моем замке собралось больше гонцов, чем было их здесь за последние три года! — изумленно проворчал нардарский конис и, переглянувшись с Дильбэр, разрешил: — Веди его сюда!

Юноша, посланный Тайларом Хумом, отсалютовал сидевшим вокруг высокого стола мужчинам, не без изящества поклонился Дильбэр и, широким шагом подойдя к конису, протянул скрепленный алым шнурком свиток.

— Должен ли ты что-либо передать мне на словах? — спросил Марий посланца, разглядывая четко отпечатавшийся на воске оттиск распластавшегося в прыжке барса.

— Мне велено засвидетельствовать тебе глубочайшее почтение Тайлара Хума и получить ответ на его письмо. Это все, — по-военному кратко ответил юноша.

— Ну что ж, Пейлом отведет тебя туда, где ты сможешь утолить жажду и подкрепиться. Он же передаст тебе ответ. — Марий сделал знак слуге, и тот вывел юношу из зала.

— Ты знаешь, что тут написано? — ознакомившись с содержанием письма, поинтересовался конис у задумчиво глядящего в окно Аситаха.

— Догадываюсь, что Тайлар Хум готов признать тебя шадом Саккарема, если ты обещаешь не преследовать его людей за участие в мятеже и выдашь ему Азерги живым или мертвым, — неторопливо ответил маг и потянулся за бокалом с вином.

— Клянусь Кровью и Сталью! Тебе, верно, скучно жить на свете, если ты все знаешь наперед! — восхитился конис.

— О, тут ты не прав! Знаю я несравненно меньше, чем хотелось бы, и чем больше узнаю, тем интереснее мне становится жить, — искренне и серьезно ответил Аситах. — Но чего еще можно было ожидать от Тайлара после того, как гонец из Мельсины привез тебе приглашение занять саккаремский престол?

— Н-ну, Тайлар мог потребовать земли, титул… Да чего угодно, ведь мятежники заняли треть страны, и ничто не мешает ему претендовать на шадский престол!

— Он отважный и справедливый человек. И, что может быть еще важнее, твердо знает, чего хочет и на что способен, — заметила Дильбэр и, поймав недоуменный взгляд супруга, пояснила: — Так говорят все более или менее близко знающие Тайлара Хума. Он именно тот, кто тебе нужен. Доверь ему восточную границу, и халисунцы не только весьма быстро уберутся на свои земли, но и во сне перестанут видеть саккаремские пашни и виноградники. За ним ты будешь как за каменной стеной. А лучше сказать, как за стенами нардарского замка, которого тебе поначалу, я чувствую, будет сильно не хватать в Мельсине.

— Хо! Ты, кажется, уже решила, что я согласен занять шадский престол?

— Твой средний брат будет хорошим конисом, нардарцы любят его почти так же, как тебя. Саккарем же устал от усобиц и неправедного правления. Ему нужен достойный шад, и Богиня поможет тебе стать им.

— А ты, Аситах? Что скажешь ты? Должен ли я занять престол венценосного шада?

— Думаю, да. Однако не считай это пророчеством или предсказанием. Я тоже способен ошибаться и делаю это, к сожалению, нередко. Тебе ведь известно, к чему привела недооценка Гистунгура.

— Да, ты говорил. Страшно подумать, какая цепь ужасных событий последовала за поразившим тебя недугом, — подтвердил Марий.

— Ты не понял. Ошибкой было не то, что я не сумел уберечься от порчи. Если ты, не умея летать, в нужный момент не полетел — это едва ли можно считать ошибкой. Виню я себя в другом: зная о замыслах Гистунгура, задумавшего прибрать к рукам Саккарем, я не рассказал об этом Иль Харзаку и твоему отцу. Не поделился дурными вестями и скверными предчувствиями с Бизаром, Гангласом, Торгумом Хумом и другими советниками и военачальниками прежнего шада. Мог бы и Менучера с Дильбэр предупредить, жрецов храмов Богини, да мало ли кого еще… Но я думал, что сумею справиться с нависшей угрозой, казавшейся мне далекой и не такой уж страшной…

— И ты не мог объявиться здесь раньше? — с упреком спросила Дильбэр.

— Объявиться мог. Но это значило бы снова положиться на себя одного, еще раз рискнуть и, быть может, повторить ту же ошибку. Наученный горьким опытом, я поступил иначе. Выбрал время, подготовил нужных людей и обстоятельства… А потом твой супруг «случайно» нашел мою сумку и повез ее в качестве «подарка» Азерги.

— А эта девушка, избранница Богини? Ее Азерги тоже нашел «случайно»? — продолжала расспрашивать мага Дильбэр.

— Отыскать носительницу дара в Саккареме не так уж трудно, было бы желание. На ее месте мог оказаться кто-то другой, и это едва ли что-нибудь изменило. Нет, Ниилит советник Менучера нашел без моей помощи.

— Кстати, где она сейчас? Тайлар Хум спрашивает о ней в своем письме и, судя по всему, хотел бы ее увидеть, — вспомнил Марий. — Дильбэр она тоже приглянулась, и надеюсь, ты, сделав эту Ниилит своей помощницей, не лишишь нас ее общества?

Аситах отставил опустевший кубок и грустно улыбнулся:

— Мне жаль тебя разочаровывать, но Ниилит нынче утром покинула твой замок. Да-да, тебе об этом не доложили, потому что она ушла из него старым подземным ходом. Тем самым, которым некогда выбралась из замка прежняя моя помощница, старуха Зальгар.

— Тот, что начинается в старом камине? Удивительно, откуда тебе о нем известно? Во всяком случае, ты мог бы меня предупредить. Если уж я окажусь на троне Саккарема, иметь под рукой носительницу дара было бы совсем не лишне, — нахмурился конис.

— Я не стал тебя беспокоить по многим причинам, и главная из них — Ниилит, по вине Азерги, исчерпала своей дар, так и не научившись владеть им. Теперь она просто красивая девчонка и не представляет интереса для Саккаремского шада.

— А-а-а… — разочарованно протянул Марий Лаур, а Дильбэр за его спиной одарила мага ласковой улыбкой. Право же, она чувствует себя значительно спокойнее, зная, что эта очень красивая девчонка, у которой, быть может, еще сохранилась завалящая крупица божественного дара, находится далеко-далеко от ее драгоценного супруга. Впрочем, даже будь она уверена, что божественный дар Ниилит исчерпан, у девицы оставалась привлекательная внешность, которая тоже в некоторой степени божественный дар, а потому…

Аситах понимающе опустил веки и попросил прекрасную и любезную хозяйку замка вновь наполнить его кубок.

Он не отказался бы иметь Ниилит своей помощницей даже после того, как она утратила дар и перестала быть избранницей Богини. Тайлар, надо полагать, не отказался бы назвать ее своей женой, и она догадывалась об этом… Марий Лаур со временем поймет, что она оказалась бы полезной ему при шадском дворе, поскольку совсем необязательно рассказывать всем и каждому, что девушка лишилась дара. Даже Дильбэр, вероятно, признает, что ради того, чтобы видеть подле себя чистую душой придворную даму, можно умерить женскую ревность, для которой к тому же нет никаких оснований.

Маг отпил глоток превосходного вина и зажмурил глаза от удовольствия. За годы, прошедшие после мнимой смерти, ему довелось побывать в разных странах и разных Реальностях, но вина с подобным букетом пить не приходилось. Он вспомнил рассказ Ниилит о ее злоключениях в винном погребе и усмехнулся.

Да, он один знал настоящую цену этой девчонке, хотя все, кто так или иначе сталкивался с ней, ощутили ее обаяние, ее необычную притягательность. Она была сокровищем, и, даже не вполне сознавая его истинную ценность, каждому хотелось этим сокровищем завладеть; чувствуя это, девчонка и бежала. Бежала, чтобы не быть игрушкой в чьих бы то ни было руках, чтобы самой искать и найти того, с кем хотелось бы разделить судьбу. Она не могла, не умела выразить этого словами и попросила мага, к которому испытывала необъяснимое доверие, заглянуть ей в душу и убедиться, что покинуть тайком Нардарский замок ее заставляет не каприз и не девичья прихоть. И он заглянул — магическое зрение позволяло проникнуть в душу человека, если тот сам раскрывал ее. И увидел, что девчонка бежит за своей мечтой и не может иначе. Вероятно, если бы Ичилимба не сказала тогда, что Тайлар отдал дочь Байшуга на потеху своим людям, все было бы иначе… Но что проку гадать о несбывшемся?

Если бы Зелхат — надо будет навестить старика, передать привет от ученицы, но, разумеется, не говорить, что и от него она не пожелала быть зависимой, — а потом и матушка Бельвер не рассказывали ей о северных народах, где девицы считаются во всем равными мужчинам и даже сами выбирают женихов, у нее не было бы мечты и она не бежала бы сломя голову куда глаза глядят. Но не будь у нее этой мечты, что сделалось бы с Ниилит в «Девичьем садке»? Как развернулись бы события в храме Богини Милосердной? В тот день убийца мог и не ошибиться целью…

Аситах, задумавшись, не обращал внимания на Мария Лаура, тихо обсуждавшего что-то со своей супругой. Он думал о девушке, бредущей сейчас по цветущим горным лугам, о том, как могла бы сложиться ее жизнь и как-то она еще сложится. Будучи магом, он мог бы узнать кое-что о ее дальнейшей судьбе, но вместо того, чтобы сделать это, сам проводил Ниилит к подземному ходу. Было ли это его очередной ошибкой? Он считал ее мечту глупой, но промолчал, ибо не знал, какую же мечту можно назвать умной: о славе, о силе, о власти? Нет. О счастье? Да, пожалуй. Но что такое счастье? Быть может, самое большое счастье для этой девчонки как раз и есть — брести по цветущим лугам и грезить о любви, которую она отыщет где-то там, за горизонтом?..