1

Желтые известняковые утесы южных берегов острова Толми вздымаются из серо-стального моря подобно бастионам исполинской крепости. Издали они кажутся неприступными, но опытные мореходы знают: Тарский залив надежно укроет их корабли в непогоду, а в порту Тар-Айван желанным гостем будет и рыбак, и заморский купец. Особенно же привечают в Тар-Айване тех, кто верует в Предвечного и Нерожденного Отца Богов-Близнецов. Для кораблей тех, кто почитает Истинного Бога, отведена лучшая, северная часть залива, с них не берут торговую пошлину, они здесь самые желанные из гостей, их товары в первую очередь и по хорошей цене покупают жрецы Богов-Близнецов. А поскольку вся северная часть города принадлежит Храму и в ней живет немало народу, не удивительно, что многие мореходы — с Сегванских островов, из Озерного края, Нарлака, Халисуна и Аррантиады — все чаще осеняют себя знаком Разделенного Круга. И причина тут не только и не столько в корыстолюбии, сколько в том, что мореходы — люди, как известно, суеверные — справедливо полагают, что лучше остаться без барыша, чем, прогневив Богов, распрощаться с жизнью, сгинуть в пучине вод. А Тар-Айван — убедительнейший пример того, как пекутся Боги о своих жрецах, называющих себя Учениками Близнецов. За три сотни лет он несказанно разросся и разбогател. Из захудалой прибрежной деревушки превратился в огромный город, а без милости Богов с чего бы ему процветать? Ни разбоем, ни лихоимством жители Тар-Айвана себя не запятнали, войн на острове уже два столетия нет, золотых приисков не открыто — откуда богатству взяться? Не иначе — сильны Боги-Близнецы, а коли так, почему бы не вздеть на мачте двухцветный красно-зеленый вымпел? Почему не поклониться Близнецам, не посетить торжественные и нарядные службы в белокаменных храмах?

Глядя с открытой террасы на то, как стекается к святилищу Божьей Длани народ, дабы послушать мудрые наставления, испросить удачи в делах, здоровья и счастья у Всемогущих Близнецов, Агеробарб испытывал прилив радости и гордости. Ибо он, Ученик Внутреннего Круга Посвященных, немало сил приложил для возвеличивания и прославления любезных его сердцу Богоа Из сорока пяти лет тридцать отдал он служению Близнецам, и в ближайшее время ему, судя по всему, предстоит сослужить им особую службу. Вызов в Зал Великого Служения означал, что дело, которое намерен поручить ему Гистунгур, связано с опасностью для жизни и должно быть выполнено во что бы то ни стало.

Агеробарб посмотрел на солнечные часы и, удостоверившись, что время до аудиенции, назначенной ему Верховным жрецом, еще есть, вновь перевел взгляд на раскинувшийся перед ним город.

Несмотря на то что холодные зимние ветра не способствовали судоходству, в гавани покачивались на мелкой волне сотни полторы кораблей, но особого оживления заметно не было — в последний день седьмицы работы замирали даже в порту. Над Нижней, предпортовой частью Тар-Айвана не вились дымы из мастерских горшечников, кузнецов, хлебопеков — ремесленники с женами и чадами с утра отправились в храмы Верхнего города или просто отсыпались после трудов праведных. Холодное, зимнее солнце скользило по нагромождению карабкавшихся на склоны прибрежных холмов хижин и мастерских простого люда, по сложенным из желтого известняка домам, складам и амбарам зажиточных горожан и богатеев, отражалось от белокаменных, искрящихся, как сахарные головы, храмов.

С верхней террасы Обители Мира, куда еще затемно прибыл Агеробарб, лучше всего был виден храм Божьей Длани, и к нему-то невольно и вернулся взгляд Посвященного. Святилище находилось у подножья невысокого плоского утеса, на котором была возведена Обитель Мира. Оно располагалось неподалеку от Северной гавани и, кроме местных ремесленников и землепашцев, посещалось прибывшими со всех концов света мореходами и купцами. Были здесь арранты в туниках и шерстяных тогах, халисунцы в теплых плащах, саккаремцы в стеганых халатах, разодетые в яркие короткие кафтаны нарлаки, сегваны и даже закутанные в меха мономатанцы, к которым Агеробарб присматривался особенно внимательно. Ибо Посвященный был уверен, что Гистунгур помнит о его путешествии в Кидоту, из которого он вернулся в начале осени, и, скорее всего, вновь поручит ему посетить страну чернокожих людей.

Черные алмазы и кое-какие магические формулы, вывезенные им из Кидоты, представляли немалую ценность. Он внес свою лепту в процветание Тар-Айвана, послужил возвышению Храма и, глядя на стекавшихся в святилище Божьей Длани людей, чувствовал, что мгновения эти с лихвой окупают выпавшие на его долю мытарства и злоключения. Этот город был создан такими, как он, и они являются его солью, его сутью, его гордостью! Кто помнит бывшие здесь некогда сегванские поселения? Никто! Зато всем известен город и остров, куда съезжаются, чтобы начать новую жизнь, строители, плотники, кузнецы, скульпторы, художники, кожемяки, стеклодувы, пахари со всего мира. Куда радением безвестных жрецов и служителей Истинного Бога идут и идут корабли с умелыми рабами и рабынями…

— Брат Агеробарб?

Посвященный, отрываясь от своих мыслей, обернулся к появившемуся на террасе служке в серых, отороченных зеленой тесьмой одеждах.

— Час, назначенный Возлюбленным Учеником, близится, и, если желаешь, я провожу тебя в Зал Великого Служения.

— Благодарю тебя, брат. Веди, я следую за тобой.

* * *

Войдя в Зал Великого Служения, брат Хономер осенил себя знаком Разделенного Круга и в смущении остановился. В первое мгновение ему показалось, что огромный подземный зал пуст, и лишь потом разглядел он в сиянии редких свечей двух человек, стоящих подле массивного кресла, установленного в дальнем конце помещения. Хономер был здесь уже трижды. Первый раз в День Посвящения в Ученики. Затем во второй раз, когда Гистунгур поручил ему отправиться в Самоцветные горы выкупать из рудников братьев по вере. И в третий раз, когда Возлюбленный Ученик, выслушав рассказ о посещении рудников, посвятил его в Ученики Внешнего Круга Радетелей истинной веры. Для жреца, которому едва исполнилось двадцать пять лет, это была величайшая честь, и Хономер изо всех сил стремился оправдать оказанное ему доверие. Он ожидал, что Гистунгур призвал его в Зал Великого Служения, чтобы поручить немыслимо трудное и опасное дело, и был удивлен царившему здесь безлюдию. Поручения, даваемые в Зале Великого Служения, обставлялись обычно с соответствующей сложности задания торжественностью, и отсутствие жрецов могло означать лишь одно: возложенное на него Возлюбленным Учеником дело будет, скорее всего, тайным. Мысль эта заставила Хономера затрепетать, но он взял себя в руки и намеренно неторопливо двинулся к пустому пока что креслу и двум стоящим подле него людям.

Шагая по полу из чередующихся квадратов красной и зеленой яшмы, брат Хономер впервые смог по достоинству оценить убранство этого зала, призванного поразить вошедшего строгим величием. Подземное помещение предназначалось исключительно для жрецов, и никакой золотой мишуры, потакающей дурновкусию случайных посетителей обычных храмов, здесь не было. Квадратного сечения, отделанные малахитом колонны, стены из красного гранита с коваными серебряными канделябрами, не отвлекая внимания вошедшего, все же заставляли его почувствовать роскошь и богатство подземного помещения и через него — величие Храма. Дальняя стена длинного зала, перед которой стояло высокое кресло Возлюбленного Ученика, была в отличие от остальных облицована темным гранитом. В центре ее сиял полировкой Разделенный Круг, половинки которого были выложены из малахита и красного мрамора. Эмблему, символизирующую единство Богов-Близнецов, обрамляла широкая серебряная кайма. На этот раз толпа жрецов не мешала Хономеру как следует осмотреться по сторонам, и он с восхищением подумал, что храмовым зодчим в полной мере удался их замысел и помещение это как нельзя лучше соответствует своему названию и назначению.

Стоящие перед креслом с высокой прямой спинкой люди обернулись, услышав шаги Хономера, и приветствовали его ритуальной фразой:

— Святы Близнецы, чтимые в трех мирах!

— И Отец их, Предвечный и Нерожденный! — ответствовал Хономер.

В высоком мужчине с костистым загорелым лицом, плечи которого прикрывал выцветший красный плащ, он сразу признал Агеробарба. Жилистый, широкоплечий жрец был из Посвященных, то есть, помимо того что положено было знать и уметь Ученику Внешнего Круга, обладал еще и магическими способностями. О деяниях Агеробарба среди жрецов ходили легенды, и присутствие его здесь подтверждало догадку Хономера, что дело, которое намерен им поручить Гистунгур, будет тайным и опасным.

Второй стоявший перед похожим на трон креслом человек оказался юношей лет двадцати, сероглазым и внешне ничем не примечательным. Короткие светлые волосы, пшеничного цвета усы, прямой нос… По чуть рассеянному взгляду, чересчур белой, давно не видевшей солнца коже и серому с красной оторочкой одеянию Хономер мог бы принять его за воспитанника Посвященных, но даже для начинающего мага тот выглядел слишком уж неказисто…

Громкий шорох заставил Радетеля забыть о юноше, и тот в следующее мгновение увидел, как малахитово-мраморный Разделенный Круг уходит в глубь стены, красная и зеленая его половины расходятся в стороны…

— Приветствую вас, возлюбленные братья мои! — негромко произнес Гистунгур, появляясь в образовавшемся в стене проходе.

Брат Хономер едва сдержал возглас разочарования. Почему-то он ожидал, что, как и прежде, перед появлением Верховного жреца пронзительно запоют тонкоголосые свирели, Гистунгур величественно прошествует к креслу — как это заведено — на высоких котурнах, скрытых длинной красно-изумрудной переливчатой тогой, в выкованной из червонного золота личине и зеленом парике. Поручение, которое дается от имени Близнецов, должно быть и преподнесено соответствующим образом. Разумеется, жрецы знают Гистунгура в лицо, но одно дело — получить приказ отправиться за тридевять земель, туда, где даже погребальный обряд над телом, в случае чего, совершить некому, от посланника Богов, и совсем другое — услышать его от лысого обрюзгшего старика с перекошенным в вечной ухмылке ртом…

Возлюбленный Ученик, подобрав, словно юбку, волочащийся подол переливчатого красно-зеленого балахона из тончайшего саккаремского шелка, опустился в кресло, и тотчас откуда-то из боковых проходов, невидимых из-за массивных колонн, выскочили безмолвные храмовые рабы. Поставили перед троном три хитроумно раскладывавшихся табурета из темного дерева и удалились.

Агеробарб, отвесив поклон Гистунгуру, опустился на стоявший перед ним крайний справа табурет. Юноша, поколебавшись, последовал его примеру и уселся на табурет, стоявший по центру, и Хономеру, подумавшему с досадой, что серьезным поручением тут и не пахнет, не оставалось ничего другого, как занять последний табурет. На этот раз он, однако, ошибся, кривая улыбка на лице Возлюбленного Ученика погасла, и он сухо произнес:

— Прежде всего позвольте мне представить вам вашего молодого собрата. Это Тразий Пэт. — Он указал на юношу, и тот, привстав с табурета, кивнул сначала Посвященному, а потом Радетелю с таким видом, будто был им ровней, отчего Хономер ощутил ломоту в затылке — верный признак растущего раздражения.

— О вас Тразий наслышан, между собой вы, я полагаю, знакомы, так что перейду сразу к делу, — продолжал Гистунтур, в котором, увы, не было сейчас ничего величественного, внушающего почтительный трепет и благоговение. Похоже, Возлюбленный Ученик не особенно задумывался, какое впечатление производит на явившихся по его зову жрецов, а может быть, даже хотел, чтобы они увидели его таким, каков он на самом деле: невысокий, склонный к полноте и к тому же чем-то не на шутку встревоженный старик.

— Я призвал вас, чтобы дать тайное и чрезвычайно важное поручение. Выбор мой таков по следующим причинам. Агеробарб побывал на всех четырех континентах, и о нем не без причины говорят как о человеке, которому покровительствуют Близнецы. Человеке, который в воде не тонет, в огне не горит и из самого безвыходного положения достойный выход найдет; выйдет сам и друзей вытащит. Количество вызволенных с каторги единоверцев наших свидетельствует о том, что брат Хономер прекрасно разбирается в людях, а по части предприимчивости и хитроумия может поспорить с самыми прославленными купцами. — Говоря это, Гистунгур ни разу не улыбнулся. Голос же и выражение лица его были такие, будто он перечисляет не достоинства, а недостатки сидящих перед ним людей. — Тразий не имеет столь очевидных заслуг перед Храмом, но, несмотря на молодость, успел зарекомендовать себя как сильный маг. Маг, каких можно поискать, да трудно будет найти…

Хономер покосился на юношу, кивком подтвердившего слова Гистунгура. Он напрасно это сделал. Слова Верховного жреца не нуждались в подтверждении — раз Возлюбленный Ученик Близнецов сказал, стало быть, так оно и есть. И все же… Хономер чувствовал, что с каждым мгновением парень этот нравится ему все меньше и меньше. В чародействе Радетель ничего не понимал и, надобно признать, особой пользы в нем не видел. Ему-то, во всяком случае, и без помощи магии до сих пор удавалось достигать поставленных целей!

— Итак, вы втроем отправитесь на западную оконечность Мономатаны и привезете оттуда Глаз Дракона. Не траву, а тот самый, настоящий Глаз, о котором на нашем острове вот уже полвека все кому не лень шепчутся. Ну полно, не делайте вид, будто ничего о нем не слыхали!

Гистунгур едва заметно подмигнул Агеробарбу, но что могло означать это подмигивание, Хономер не понял, а юный маг вроде бы и вовсе ничего не заметил. Возлюбленный Ученик хлопнул в ладоши, и из темноты появился немой раб, в руках которого сияла серебряная сфера. Размером она была с крупный арбуз, и всю поверхность ее покрывали искусно вычеканенные рисунки.

Приняв сферу из рук раба, Гистунгур подождал, пока тот скроется в сумраке зала, и, погладив ее дряблой ладошкой, возвестил:

— Много разных небылиц плетут про Глаз Дракона. Некоторые из них были придуманы и пущены в обращение мною самим, дабы сокрыть правду под непроницаемыми покровами лжи. Ту самую правду, которую вам необходимо знать, чтобы завладеть Глазом Дракона. — Возлюбленный Ученик откинулся на неудобную спинку жесткого кресла, поморщился и, осенив себя знаком Разделенного Круга, начал историю, ничуть не похожую ни на одну из тех, которые доводилось Хономеру слышать раньше.

— Как вам, вероятно, известно, возлюбленные братья мои, я, ничтожный служитель Тех, чьи имена прославлены в трех мирах, не обладаю какими-то особенными дарованиями, а в магии и вовсе ровным счетом ничего не смыслю. Я не ропщу, такова воля Богов-Близнецов, которые одни ведают, кого чем должно наделить при вступлении в сей дивный мир. — Голос Гистунгура стал мягким и напевным, и Хономер, сам не лишенный способности произносить речи и очаровывать слушателей, подумал, что уж ораторским-то даром Верховного жреца Близнецы явно не обделили. — Так вот, Бранмер, предшественник моего предшественника, помимо многих прочих талантов, обладал еще и склонностью к занятиям магией. Причем способности его были таковы, что, войдя некогда ради одной ему ведомой цели через Врата Миров в чужую Реальность, он не только сумел вернуться в наш мир, но и принес оттуда два — да-да, именно два — невиданных у нас дотоле драгоценных камня, названных им Глазами Дракона. Величина и красота их поражали всякого, но не внешний вид этих диковинных камней привлек Бранмера. Да и не камни это, по видимому, были, а магические емкости, созданные для концентрации энергии, воистину непредставимой. Эта-то энергия, даже не будучи вызванной и используемой, так искажала действия заклинаний, что Бранмеру не удалось вернуться прямо на наш Благословенный остров. Единственным местом нашей Реальности, пригодным для выхода из Врат Миров с Глазами Дракона, оказалась западная оконечность Мономатаны — долина Нгуруве, что находится в верховьях реки Мджинга. Места эти издавна пользуются дурной славой, но об этом вам когда-нибудь поподробнее расскажет Агеробарб, лучше меня знакомый с историей и легендами Мономатаны.

Посвященный утвердительно качнул головой, и Хономер подумал, что за время этой странной аудиенции, не похожей ни на одно из его прежних посещений Зала Великого Служения, никто, кроме Гистунгура, еще не произнес ни слова.

— Оказавшись в Нгуруве, Бранмер отыскал святилище племени мибу и вставил Глаза Дракона в глазницы идола местного божка, полагая, что там они будут в большей безопасности, чем где-либо. После этого Бранмер, приняв образ божественного посланца, явился в селение мибу и завещал чернокожим беречь Глаза Дракона как самую большую святыню. Избавившись таким образом от своей бесценной, но крайне обременительной ноши, он воспользовался Тропой мертвых и вернулся в Тар-Айван. Глаза Дракона не были целью странствий Бранмера, особого значения он им не придавал, и лишь его наследник — Фрегел — счел необходимым отправить посланцев в Нгуруве, наказав им доставить Глаза Дракона на наш Благословенный остров. Экспедиция, отправленная Фрегелом сумела, однако, привести лишь один Глаз: племя мибу, свято чтившее завет Бранмера, погнавшись за похитителями, отобрало у них второй Глаз Дракона, с тем чтобы вернуть в святилище, из которого вам и предстоит его извлечь.

Гистунгур сделал пузу и, собираясь с мыслями, принялся бездумно поглаживать лежащую на коленях серебряную сферу.

— Первый Глаз был благополучно доставлен в Тар-Айван, и наши возлюбленные братья после долгих поисков нашли магические ключи, позволившие использовать сконцентрированную в нем энергию для самых различных целей. Довольно будет сказать, что с его помощью мы совершили Великую Трансмутацию, превращая свинец в золото, что послужило мощным подспорьем в деле укрепления Храма и распространения истинной веры среди погрязших в ереси народов.

Хономер покрутил головой: ай да Возлюбленный Ученик! Не зря говорят, что «тайны Храма велики есть и немногим смертным они ведомы». Воистину много чудес сокрыто от глаз людских за стенами святилищ Благословенного Близнецами острова. Да, открывая подобную тайну, этот маленький бодрый старичок может и не надевать золотую личину! Радетель взглянул на Агеробарба и Тразия, но те сохраняли полнейшую невозмутимость. О Предвечный и Нерожденный, да неужели они знали о Глазе Дракона и лишь для него одного слова Гистунгура явились откровением?..

— Теперь вам известна история Глаза Дракона и ясна цель вашей поездки. Осталось сказать немногое. — Возлюбленный Ученик насупился, и гладившие серебряную сферу пальцы его застыли, сделавшись похожими на когтистые лапы хищной птицы. — Энергия первого Глаза Дракона иссякла. Кладезь силы, казавшийся неисчерпаемым, опустошен, вычерпан до дна.

Хономер не заметил, какие манипуляции проделал Верховный жрец, однако верхняя часть сферы внезапно со щелчком откинулась, как крышка шкатулки, и глазам беседующих предстал серый, словно вытесанный из гранита, шар с матовой, шершавой на вид поверхностью.

— Вы видите, во что превратился Глаз Дракона. — Гистунгур извлек серый шар из серебряного футляра. — Теперь это всего лишь оболочка, не имеющая никакой ценности. В ней не осталось ни капли той энергии, которая способствовала осуществлению многих наших начинаний. Она пуста, но там!.. — Голос Возлюбленного Ученика возвысился, он вскочил на ноги и устремил руку, указывая вдаль, куда-то за спины сидящих перед ним людей. — Там дожидается своего часа двойник этого бесценного источника божественных сил! Так отправляйтесь же за ним и добудьте его для нашего Храма! Вы получите карту, корабль и все необходимое! Просите все, что вам может понадобиться в этом путешествии! Требуйте любую награду, но привезите, привезите мне Глаз Дракона!

Голос Гистунгура сорвался, он обвел слушателей налившимися кровью глазами. Потом, видя, что никто из них не намерен нарушать молчание, глубоко вздохнул и вынул из широкого рукава перетянутый алой шелковой лентой свиток:

— Вот карта. В Северной гавани вас ждет «Перст Божий» — быстрое и надежное, хотя и неказистое на вид судно, снабженное всем необходимым. Готовы ли вы отправиться в путь и добыть второй Глаз Дракона во славу Тех, чьи имена прославлены в трех мирах, и Отца их, Предвечного и Нерожденного?

— Я готов, — ответил Агеробарб, поднимаясь с табурета и осеняя себя знаком Близнецов.

— Готов, — повторил Тразий и встал так стремительно и неуклюже, что табурет, на котором он сидел, с грохотом упал на полированный пол.

— Я готов отправиться в путь немедленно, — сказал Хономер, в свою очередь поднимаясь на ноги, и покосился на молодого мага. Если этот раззява столь же ловко накладывает заклятия, то вреда от него в дороге будет больше, чем пользы.

Гистунгур простер руки перед собой и, когда трое жрецов опустились на колени, торжественно произнес ритуальное напутствие уходящим исполнять Великое Служение:

— Ступайте, и да пребудет с вами могущество и благодать Двуединых! Свершите порученное и да не убоитесь, не усомнитесь, не покачнетесь вы в вере своей и стремлении вашем достичь цели! Пусть высохнут перед вами моря, горы превратятся в долины, реки изменят путь свой, а бездорожье ляжет к ногам вашим торным путем! Во славу Предвечного да исполнится!

— Да сбудется по слову и мановению рук Детей Его! — хором ответили жрецы. И Хономер внутренне содрогнулся — Великое Служение началось!

— Хорошо. Вы отплываете завтра на рассвете, — сказал Гистунгур голосом, в котором не осталось ни капли торжественности. — Следуйте за мной, нам необходимо изучить карту и обговорить кое-какие детали. Я покажу вам списки всего, чем снабжен «Перст Божий», а вы добавите то, что еще вам понадобится в пути. У вас останется время уладить личные дела, но помните, никто не должен знать о цели поездки. Ни одна живая душа, ибо за Глаз Дракона любой маг не колеблясь отдаст свои собственные очи.

 

2

Старый колокол отзвонил «вечернюю зорю», и толпа великовозрастных школяров с воплями вырвалась из восточного придела храма Всеблагого Отца Созидателя. Пастырь Непра вышел вслед за своими выучениками на крыльцо, испустил глубокий вздох и вытер взмокший лоб белой тряпицей. У него болели ноги, ныла спина, а перед глазами плыли темные круги — то есть все было точь-в-точь как в те времена, когда он сплавлял плоты по Карлоне.

Если бы он послушался добрых советов и не брался втолковывать грамоту, философию и числоведение этим лихим подмастерьям, то жизнь его была бы поистине светлой и безоблачной. Но префекторат Феда считал, что если неугомонные шалопаи тринадцати-семнадцати лет будут несколько вечерних часов мозолить мозги тайнами науки, то, во-первых, разумность их стремительно повысится, что не может не пойти на благо города, а во-вторых, юноши хоть немного подрастратят свою неисчерпаемую энергию и, вместо того чтобы докучать добропорядочным горожанам, проведут это время под надзором духовного пастыря, не позволящего им совершить ничего недостойного. До известной степени все это было разумно и справедливо, однако нисколько не облегчало предобморочного состояния Непры, чувствовавшего себя после общения с двумя десятками обалдуев так, будто ему чудом удалось выбраться из клетки с дикими зверями. А ведь завтра ему предстояло войти в нее вновь, и послезавтра тоже…

— Умчались злые духи? Умирил ты их праведными речами, наставил на путь благолепия? Возлюбили они премудрость книжную? — сиплым голосом поинтересовался Павилий — звонарь, служка и первый, за неимением иных, помощник пастыря, подходя к Непре.

— Их, пожалуй, умиришь или наставишь… Возлюбят они премудрость, жди… — безнадежно пробормотал тот, чувствуя, что не в состоянии даже рукой махнуть. — Гляди-ка, ведь как пить дать в «Обжорку» подались! Ну скажи ты мне, какая премудрость в головах этих парней удержится, если они ее каждый раз в пиве топят? А, нет, в Косой переулок свернули, никак разойдутся тихо-мирно? Или в «Боров» двинутся?..

— Кстати вот, о пиве, — просипел Павилий и щелкнул крепким, как дерево, пальцем по вытащенному из-за спины кувшину. — У тебя, верно, горло-то ровно песком засыпано, после твоей высокоученой говорильни, а?

Непра сглотнул — в горле и впрямь пересохло. Принял из рук Павилия кувшин (из погреба, видать, принес — ледяной) и, опустившись на нагретый солнцем камень, сделал долгий глоток. Служка присел рядом, полюбовался закатом, потом, вытащив из-под рясы серебристого, в меру подсушенного щуренка, принялся обколупывать коричневыми от работы в церковном садике пальцами, не забывая время от времени прикладываться к легчающему на глазах кувшину.

Такие вот вечера Павилий любил больше всего, а с появлением в городе Непры они приобрели и вовсе ни с чем не сравнимое очарование. Кряжистый пастырь, занесенный сюда невесть каким ветром аж из Нижнего мира, был некогда воином, храмовым строителем, сплавщиком леса и переписчиком книг и, когда на него нападал стих, порассказать имел что и умел как: что где надо — животики от смеха надорвешь, а где надо — слезами умоешься. Но лучше всего пастырь умел молчать. Есть такие, что молчат многозначительно, выразительно, тягостно, утомительно — по-всякому, словом. Этот же молчал уютно, и молчать с ним было одно удовольствие.

Справившись со щуренком, Павилий ловко располовинил его, и они с Непрой молча усидели солоноватую рыбешку, после чего служка, захватив пустой кувшин, спустился в церковный погреб к внушительному бочонку и вернулся от него с двумя полными посудинами. Пастырь же заглянул в западный придел и возвратился, неся вареные яйца, пару луковиц и початый душистый хлеб. В погожий вечер не было местечка лучше в окрестностях храма, чем утонувший в земле плоский валун у его западного придела, откуда залитый лучами закатного солнца Фед был виден как на ладони и совсем не напоминал тихий провинциальный городок Верхней Аррантиады, каковым являлся на самом деле.

— Думаю я пригласить сюда как-нибудь вечерком Дентата Сертория Панонира, чтобы поведал он моим школярам о лекарственных травах и прочих средствах врачевания, — сказал пастырь, будто и не обращаясь к Павилию, а размышляя вслух, — хочешь — отвечай, хочешь — мимо ушей пропусти. — Ливия Афениора еще хорошо бы залучить — он об алхимии порассказать может. Надоело небось парням мое занудство слушать, а когда уважаемые горожане с ними своими знаниями поделятся, глядишь, глаза-то и заблестят.

Павилий загасил добрым глотком пива разгоревшийся в животе из-за лука пожар и, промокнув губы рукавом застиранной рясы, предложил:

— Ювелира бы позвать — Этурия Друза, он о камнях много интересных баек расскажет, коли в настроении будет. Да, кстати, старший сынок Дентата — Хрис-Странник давеча в город возвернулся. Он по свету поездил и про страны заморские, и про обычаи тамошние, про что хошь живым языком расскажет. Его зови, не пожалеешь, от Хриса твои оглоеды точно без ума будут.

— Будут, думаешь? — с сомнением переспросил Непра. — От девок да от пива с винищем они без ума, это мне доподлинно известно. А от всего прочего… Попомни мое слово, раз уж они не в «Обжорку» направились, быть нынче шуму великому, верно, опять у «Борова» скандал учинят.

— Видит Бог, учинят! Как же не учинить, когда кровь-то молодая кипит, силы немереные выхода требуют? — подтвердил Павилий размягченно. — Да ты это в мыслях не держи, ну побалуют маленько — велика ль беда? Хряк-то, паскудник, и верно ведь, в пиво какую-то дрянь подмешивает для забористости. От нее хмелеешь крепче, зато наутро в голове тягость, будто по ней кувалдой дубасили… — Служка почесал неровно испятнанную желтоватой сединой голову и, помолчав, добавил: — А ученых людей города ты верно пригласить надумал. Если раз в седьмицу не ты, а кто другой горлопанам твоим мозги песочить станет, так оно и им интересно, и тебе не так тяжко будет.

— Думаешь, согласятся прийти? Тогда схожу к префекту, потолкую с ним. А со Странника твоего, с Хриса этого, мы, пожалуй, и начнем. Пока он опять в дальние дали из города не отправился. Не забыть бы у него еще карты какие ни есть попросить принести. Для наглядности.

Они надолго замолчали, глядя, как медленно меркнет пламя заката и сумрак опускается на отходящий ко сну город.

* * *

Великовозрастные школяры Феда испокон веку считали своими вотчинами три заведения, где можно было в свое удовольствие потратить в поте лица заработанные медяки. «Радость гурмана» славилась когда-то своей кухней, но давно уже превратилась в «Обжорку», где, кроме пива, вяленой рыбы, черных, круто посоленных сухарей и бараньей похлебки, даже обладатель самого толстого кошеля в мире не смог бы получить больше ничего достойного упоминания, если не считать извиняющейся улыбки пышнотелой Габроты. Подмастерий здесь принимали охотно, но Габрота была так добра и мягкосердечна, что сюда они приходили обычно, дабы зализать раны, полученные в других местах. Учинять в «Обжорке» веселое безобразие и шумовство считалось дурным тоном, и даже среди самых отъявленных шалопаев всегда находился достаточно трезвый и здравомыслящий юноша, напоминавший своим зарвавшимся товарищам, что негоже плевать в колодец, из которого им еще не раз придется пить.

«Глубокое горло» было известно не столько своими напитками, которые, надо признать, были исключительного качества, сколько служанками, всегда готовыми за известное вознаграждение ублажить любого истосковавшегося по женской ласке. Префекторат, однако, строго следил за тем, чтобы юноши, не достигшие восемнадцати лет, не переступали порог этого заведения, пользующегося скандальной известностью самого злачного места Феда и называемого в обиходе несколько иначе. Школяры, несмотря на запреты, все же проникали сюда, но и здесь вынуждены были вести себя тихо, что в их возрасте удавалось с трудом и потому лишало «Глубокое горло» значительной доли своего очарования. Настоящей отдушиной являлся для подмастерий «Счастливый хряк», с незапамятных пор называемый горожанами «Несчастным боровом». К нему-то и направились школяры, распростившись с пастырем Непрой, но на сей раз не для того, чтобы выпить пива и перекусить, а дабы отомстить владельцу этого заведения — Ацелату Ванию Дахору по прозвищу Хряк за многие причиненные им обиды.

Ацелат терпеть не мог нахальных молокососов, однако и упускать бренчавшие в их кошелях денежки было не в его правилах. Раздираемый жадностью и нежеланием терпеть насмешки и зубоскальства дерзких шалопаев, он не запирал перед ними двери, но всеми способами тщился досадить им, и они с лихвой платили ему той же монетой.

— Хряк подсунул мне в прошлый раз прокисшее пиво. А когда я потребовал заменить кружку, заявил, что не намерен вступать в споры с сопляком, который не в состоянии отличить благородный напиток мужчин от ослиной мочи, — жаловался Армии приятелям, шагая по улице Битых Горшков.

— Знаем, знаем! — перебил его Гвел. — Ты заорал, что он-то как раз и подает посетителям ослиную мочу вместо пива, и предложил ему пригубить из твоей кружки и удостовериться, что тебе подали кислятину. На что Хряк ответил, что не намерен пить из кружки, в которую ты напустил соплей и слюней, а когда ты стал настаивать, вылил ее содержимое тебе на голову. Хряк хотя и скотина, но повеселиться умеет!

— Ничего себе веселье! Да я его за это… — хорохорился Армии.

— Ты-ты! — передразнил его Сестий Мелф. — Ты умылся его ослиной мочой и, вместо того чтобы дать Хряку достойный отпор, лег на часок отдохнуть на крыльце «Борова», а потом отправился домой. Не так уж слаба его ослиная моча, но вот то, что поутряне из-за нее голова раскалывается, — настоящая подлость! Надо научить Хряка подавать уважаемым посетителям нормальное пиво, не разбавляя его всякой гадостью!

— Да ладно бы только это! Мерзавец не верит нам в долг! — вставил Эврих. — Ну где это видано, чтобы в родном городе тебе не верили на слово!

— Это оскорбление! Так просто этого оставлять нельзя! — поддержали его друзья.

— Вы заметили, он подает нам всегда щербатые кружки! У них такой вид, будто ими закусывали. А когда я пожелал заменить обглоданную на целую, Хряк сказал, что для меня и такая слишком хороша! — подлил масла в огонь Блоссий. — Он почему-то считает, что это мы таскаем кружки из его вонючей берлоги!

— По-моему, он их даже не моет, — прибавил Армин. — Он позорит Фед, и его давно уже пора проучить. Вы помните, как он вышвырнул из «Борова» хромого юродивого? А ведь я готов был за него заплатить!

— Ты вспомни лучше, когда за себя-то платил! — подал голос Дифан.

— Ну ладно, хватит препираться! Как решили, так и сделаем, — остановил приятелей Эврих и распорядился: — Гвел, иди за своим выпечным членом. Армин пусть лезет на крышу, он у нас самый легкий и ловкий. Я попробую отвлечь Памелу, а Сестий прошмыгнет в подвал и высыпет в початый бочонок слабительный порошок. Остальные пусть вовремя припрут дверь «Борова» колом, и, клянусь Богами Небесной Горы, если каждый из нас не оплошает, Хряк надолго запомнит этот день и впредь будет учтивее с теми, кто снизошел до посещения его мерзкого хлева.

— Слушайте, парни, это может плохо кончиться! Префект Юний и так зол на нас, и ежели Хряк пожалуется, неприятностей не оберешься… — попробовал отговорить друзей от рискованной затеи Мевретий, но на него так зашикали, что ему осталось только махнуть рукой и предоставить всему идти своим чередом.

Школяры разбежались кто куда. Армин полез на растущий близ «Борова» тополь, чтобы с него перебраться на крышу дома, на первом этаже которого располагалось заведение Хряка, а на втором жил его хозяин со своей сварливой и вечно недужной женой. Гвел побежал к пекарне, где он работал первую половину дня. Подмастерье выпек из серой муки достойную Хряка вывеску и ждал только случая, чтобы водрузить ее над «Несчастным боровом». Сестий и Эврих отправились к черному ходу таверны, а остальные пошли искать колья, хихикая и весело переговариваясь в ожидании любопытного зрелища.

Первым, как и было договорено, в дверь заглянул Эврих. Убедился, что в заставленной пустыми горшками, плетеными корзинами и бадьями комнате служанки нет, и, захрустев подхваченным из кадушки соленым огурчиком, приоткрыл дверь, ведущую на кухню. Из нее можно было попасть в закуток, из которого был выход в зал и две лестницы вели на второй этаж и в подвал, куда и надобно было проникнуть Сестию, дабы совершить свое черное дело. Памела, как водится, возилась у плиты, где тушилось мясо и кипела в большом котле аппетитно пахнущая чесноком и остролистом похлебка.

Служанка Хряка была прекрасной поварихой, но больше ничего прекрасного в ней определенно не было, и она прекрасно сознавала это. Потому-то, чтобы оторвать ее от плиты, требовалось большая, прямо-таки нечеловеческая хитрость. Эврих себя за хитреца не считал и выбран был приятелями в качестве прикрытия Сестию из следующих соображений. Первое — он был находчив, хорош собой и слыл отъявленным сердцеедом, и второе, непосредственно из первого вытекавшее, — двадцатидвухлетняя дурнушка Памела явно выделяла его из толпы школяров, и если уж кто-то и был способен отвлечь ее от плиты и заманить в смежную с кухней комнатушку, где она готовила подносы с холодными блюдами, то это, по общему мнению, был Эврих Иллирий Вер.

Семнадцати с половиной лет, стройный, с курчавыми золотыми волосами и яркими зелеными глазами, он, по уверениям товарищей, производил неотразимое впечатление даже на кур, коз и коров, что уж там говорить о похожей на жердь служанке, мясов на которой было не больше, чем на топорище. Длинное, лошадиное лицо, тусклые волосы и бледная, с синеватым оттенком кожа постоянно недовольной и раздраженной девицы наводили на мысль о том, что ведет она нездоровый образ жизни и питается впроголодь, что ни коей мере не соответствовало истине. Просто, как говорят, корм шел не в коня. Все это, однако, не мешало Памеле поглядывать на школяров свысока и разговаривать с ними грубо, подражая в этом повадкам своего хозяина. Пожалуй, только Эвриху ни разу не сказала она дурного слова и только он, когда Хряк бывал чем-то занят и поручал девушке обслуживать посетителей, получал из ее рук не выщербленные кружки, шапки густой пены над краями которых поднимались подобно снежной вершине Небесной Горы.

Припоминая все это, юноша испытывал чувство неловкости, оттого что должен «подставить» явно неравнодушную к нему девицу под гнев Хряка, который со временем, конечно, разберется, что к чему. Отступать, однако, было поздно, и, проглотив остаток огурца, Эврих переступил порог кухни.

— Да поможет тебе, хозяюшка, бог острых соусов и наваристых супов! — весело обратился он к вздрогнувшей при его внезапном появлении Памеле. — Ты, как всегда, губишь свою молодость у чадящей печи!

— Чего это ты заявился, красавчик? — подозрительно поинтересовалась Памела, стряхивая над котлом поварешку и упирая руки в костистые бедра.

— Взглянуть на тебя да перемолвиться словечком-другим. Может, и кружку пива выпить, коли ты не поленишься налить да поднести.

— Вот еще выдумал, пива ему налить! Если жажда мучит — ступай в зал! Да у тебя, верно, денег нет? Так прямо и скажи, пожертвую медяк на бедность калеке безрукому, подачками живущему! — усмехнулась Памела, презрительно выпячивая нижнюю губу.

— Медяки-то есть, не такой уж я безрукий, как ты думаешь. — Эврих звякнул висящим у пояса потертым кошелем и, ловко выудив из него монетку, начал быстро-быстро крутить между пальцами. Трюку этому он выучился у забредшего в прошлом году в Фед пожилого жонглера.

— Ух ты! — Девица завороженно уставилась на монетку, которая мелькала между пальцами и, казалось, вот-вот должна была упасть, но удивительным образом не падала!

— Медяки есть, а поискать, так и серебряная денежка сыщется, вот только на Хряка смотреть не хочется — тошно. Ежели б это ты пиво разносила, целыми бы днями из «Борова» не вылезал. Так нальешь кружку? Хозяин твой в убытке не останется. — Эврих подкинул монетку с изображением колокола к потолку, поймал и кинул в весело зазвеневшую оловянную миску.

— Ну, раз тебе мнится, что в каморке для прислуги пиво вкуснее, чем в зале, отчего не налить. Хороший хозяин и дурного гостя ублажить сумеет. — Бросив взгляд на кипящую в котле похлебку, девица сделала Эвриху знак следовать за собой и провела его в ту самую комнатушку, где резала сыр, хлеб, сало и зелень для холодных закусок, подававшихся в «Борове» к пиву.

Памела взяла с полки кружку, наполнила ее из большого пузатого кувшина и подала юноше:

— Вот тебе твое пиво.

— А ты разве не выпьешь со мной? — Эвриху не хотелось прикасаться к Памеле, ибо ночью его ожидал более лакомый кусочек, но Сестию надо было дать время проникнуть в подвал и выбраться из него незамеченным, чтобы у Хряка не было повода обвинять во всем случившемся школяров.

— Раз уж ты так хочешь… — Памела улыбнулась бледной улыбкой, плеснула себе на донышко кружки, сделала глоток и протянула руку к тонким ломтикам копченого окорока. — Чем желаешь закусить?

— Если ты не возражаешь, твоими губами.

— Я воз… — начала было Памела, но губы юноши впились в ее рот. Он опустил недопитую кружку на стоящий позади девицы стол и обнял ее за бедра. Мгновение руки девушки упирались в грудь Эвриха; смущенная столь внезапным натиском, Памела, видимо, не знала, как ей быть: отпихнуть наглеца и надавать ему оплеух или, напротив, приласкать и получить то, о чем она давно уж тайно мечтала. Наконец последнее желание победило, и руки ее охватили голову юноши. Рот ее жадно раскрылся навстречу его языку, и Эврих с содроганием подумал, что на самом-то деле не такая уж она холоднокровная лягушка, какой прикидывается.

Оглаживая костистые бедра и тощие угловатые ягодицы Памелы, он прислушивался к шагам Сестия, но ученик лекаря, так же как и его старший брат, трудившийся у Дентата Панонира, умел двигаться совершенно бесшумно. «Хоть бы догадался предупредить, когда будет уходить», — подумал юноша, но тут Памела, губы которой он на мгновение освободил, сама что есть сил впилась в его рот. Она вцепилась в кудри Эвриха, и тот решил, что в счет грядущего скандала, который устроит ей Хряк, служанка должна получить хотя бы толику удовольствия. Его ладони скользнули по тому месту, где у женщин положено находиться грудям, и едва нащупали крохотные ягодки сосков. «Нет, так дело не пойдет!» — решил Эврих. Поглаживая плечи прерывисто задышавшей девицы, он спустил с них застиранную тонкую рубашку. Памела, имевшая все основания стесняться своей наготы, попыталась помешать ему, но тщетно. Губы юноши пробежали по тонкой шее, описали круг около соска и обняли его, заставляя расти, набухать, наливаться жизнью.

Девица задышала еще чаще, то судорожно оглаживая спину Эвриха, то вцепляясь в нее так, словно намеревалась вырвать кусок мяса. Румянец жаркими пятнами выступил у нее на щеках и плечах, ноздри взволнованно раздувались, из полуоткрытого рта вырывались полувздохи-полустоны. Закрыв глаза, Памела выпячивала свою плоскую грудь, не то подставляя ее губам юноши и прося не прекращать ласк, не то стараясь показать, что она у нее все же есть. Неумелость, стыдливая страстность и внезапная покорность обычно грубой Памелы не столько растрогали и возбудили, сколько удивили Эвриха. Вид ее обнаженного тела и безыскусные ласки не доставляли ему особого удовольствия, но негоже было оставлять распаленную девицу неудовлетворенной.

Его пальцы отыскали тесемки юбки и распустили кое-как затянутый узел. Памела охнула и прижала голову юноши к своим набрякшим потемневшим соскам, ладони его пробежали по внутренней стороне ее бедер, коснулись кустика редких волос на холме страсти, и тут же он ощутил, что девица, отбросив всякую стыдливость, стаскивает с него тунику. В следующее мгновение он почувствовал, как ее шершавые, мозолистые пальчики завладели его восставшей плотью. Содрогнувшись, Эврих подумал, что, право же, не собирался заходить так далеко, но раскаиваться было поздно. Смелостью Памела напоминала девиц из «Глубокого горла», а неумелостью — маменькиных дочек, не знающих ничего иного, кроме как помогать дома по хозяйству, и сочетание это показалось ему почему-то забавным. Он рывком вскинул прилипшую к нему, восторженно всхлипывающую девицу на прислоненный к стене стол, угнездил между кружек и подносов со всевозможной снедью и ринулся на приступ широко распахнувшихся навстречу ему врат.

Памела жалобно пискнула, из остекленевших глаз ее потекли слезы, а пальцы вцепились в плечи Эвриха с такой силой, что он испугался, как бы они не оставили на его теле ссадин и синяков. Этой ночью юноше предстояла одна приятнейшая встреча, и свидетельства его близости с Памелой были ему совершенно ни к чему. Однако не отрывать же девицу от себя силой! Быть может, если он расстарается, она сама отвалится от него, как насосавшаяся крови пиявка, подумал Эврих и расстарался так, что бледная кожа девушки залоснилась от обильно выступившего пота, а в расширившихся зрачках застыло такое безмерное счастье, удивление и восхищение, что юноша устыдился своих мыслей, особенно сравнения с пиявкой. И поторопился оправдаться перед собой тем, что ничего плохого в виду не имел: пиявки, если отбросить предрассудки, — благороднейшие создания: они не лишают своих жертв жизни, а берут от них лишь столько крови, чтобы насытиться, и ни каплей больше…

— Памела! Памела, дрянная девчонка, где ты?! Где тебя носит, мослатая кляча, когда люди умирают от жажды и голода? — донесся из зала яростный вопль Хряка.

— Не бойся, он не придет, — жарко выдохнула девушка в ухо Эвриха и повисла на нем, содрогаясь и всхлипывая, исступленно покрывая его плечи и грудь страстными поцелуями.

— Ты замечательная! Твое тело поистине восхитительно! Мне никогда не было так хорошо!.. — бормотал между тем юноша, гладя ее плечи и спину с выпирающими, словно обрубки крыльев, лопатками. Он врал без смущения, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести. Очнувшись от дурмана соития, она все поймет и не осудит его. Но если промолчит он, то кто и когда скажет ей эти слова? Да и скажет ли? Или вечно будут ее кликать только мослатой клячей, а то и похуже чего удумают? Так пусть же она получит от этой мимолетной случайной встречи с ним все возможное. И не важно, что сам он почти не испытывает удовольствия от близости с этой женщиной: некрасивой, неумной, неумелой и обладающей еще целой кучей других, более мелких недостатков. В конце концов, он сегодня ночью еще возьмет свое и пришел сюда не для того, чтобы наслаждаться прелестями любви. Кстати, если Сестий уже сделал свое дело, то чересчур долго задерживаться в объятиях Памелы все же не стоит — любовные игры на подпиленном суку могут ему дорого обойтись!..

— Хорошо, Хряк сюда не заявился. Я уж подумал, когда он орать начал, что вот-вот ввалится.

— Зачем ему? — хрипло промурлыкала Памела, неловко сползая со стола. — Если я не отзываюсь, значит, вышла во двор, и тогда ему проще самому в подвал за пивом спуститься, чем меня разыскивать. Да и миску похлебки из котла налить — тоже руки не отсохнут.

— Понятно, — пробормотал Эврих. Раз криков из подвала не доносилось, значит, Сестий успел удрать, и ему самое время откланяться. — Ты говорила что-то о похлебке. Это не она подгорает? — поинтересовался он с самым невинным видом.

— Типун тебе на язык! — Памела вмиг подхватилась, накинула одежду и выскочила из каморки. Юноша последовал за ней и, пока встревоженная повариха принюхивалась и соображала, что к чему, выскочил на улицу.

Из-за мощных тополей послышался призывный свист.

— Ты что, другого времени не нашел, чтобы с этой мослатой клячей любиться? — укоризненно обратился Армин к Эвриху, когда тот укрылся за стволами деревьев. — Сейчас потеха начнется, а ты!.. Пошли, посмотрим, что там, на улице, делается.

— А где Сестий?

— Да там же, со всеми, где ему еще быть! Он сказал, что снадобье свое прямо в кувшины высыпал, так что долго ждать не придется. А я, гляди, ловко трубу заткнул? Ни струйки дыма не просочится! Погоди, сей момент пивоглоты из дверей-то полезут, запомнит Хряк этот день, ох запомнит!

Приятели выбрались на улицу и увидели, что дверь таверны уже подперта двумя толстыми колами, а над входом, над вывеской с нарисованным кабаном, покачивается плоское, но весьма выразительное изображение детородного мужского органа со всеми причиндалами. Горожане, правда, давно уже переименовали таверну: звать Хряка Боровом все равно никто не станет, и, глядя на новую вывеску, Эврих не очень понимал, зачем было Гвену своим выпечным изделием оповещать всех и каждого, что боров и некоторые части тела, делавшие его некогда хряком, существуют по отдельности. Почему-то после объятий Памелы и вывеска, и все происходящее перед дверями «Борова» показалось ему нестерпимо детским и глупым. Он представил, как кашляющие и задыхающиеся от дыма люди начинают чувствовать острую резь в животах и, бросившись к дверям, обнаруживают их закрытыми, и не усмотрел в этом ничего забавного. Глупая, злая и в общем-то совсем не смешная шутка. Пострадает от нее в конечном счете не Хряк, а ни в чем не повинные посетители таверны, среди которых мог оказаться его собственный отец или старшие братья. Или отцы и братья его товарищей.

Вся эта затея, включая совершенно бессмысленную и едва ли просуществующую до утра вывеску, была, безусловно, глупой. Столь же глупой и никчемной, как и его с Памелой соитие, но исправить уже ничего невозможно. Разве ему удастся убедить парней хотя бы колья от дверей убрать? Да ни в жисть! И самого бы его тоже никто не убедил, если бы не… Если бы что?.. А, плевать! — одернул сам себя Эврих. Обвел взглядом напряженно следящих за дверями таверны Сестия, Армина, Блоссия, Гвена и остальных и, не сказав никому ни слова, торопливо зашагал прочь от «Борова», благословляя Всеблагого и Богов Небесной Горы за то, что приятели его забыли о черном ходе, через который Хряк, если мозги у него окончательно не заплыли жиром, выведет посетителей прямо к стоящему позади дома нужнику. И сделано это будет очень и очень своевременно. Последняя мысль слегка развеселила Эвриха, однако чуть позже он подумал о том, как отнеслась к его бегству Памела, и ему снова стало гаже гадостного. Но, опять же, исправить уже ничего нельзя. Ни деньгами, ни подарками ему не искупить свою вину. Впрочем, денег у него все равно нет и подарить нечего. Разве что цветов нарвать? Девчонки любят цветы. Вот только Памелу-то девчонкой никак не назовешь. Он вспомнил ее прикосновение к своей плоти и скрипнул зубами от внезапно нахлынувшего чувства нестерпимого стыда. Несчастная, изнывающая от желания быть любимой женщина, она, верно, догадывалась, что он зашел не просто так, и все же не оттолкнула его, не прогнала. А он? Какой же он мерзавец и дурак к тому же! Сбежал и даже слова доброго напоследок сказать не удосужился!

Эврих развернулся и зашагал к дому префекта. Жена Юния любила цветы, и огромные фиолетовые астры цвели в ее саду даже зимой. Он нарвет большой букет; клумба, где растут астры, всегда поражала его своими размерами; заметного ущерба она не потерпит. А Памела… Даже если она бросит цветы свиньям, он должен их ей принести. Хотя бы для того, чтобы облегчить собственную совесть. И еще он нарвет букет для… ночного визита, который отложить ну никак невозможно. Зато уж с завтрашнего утра его ни на какие «подвиги» никаким калачом не заманишь!

Эврих почесал в затылке, припоминая, что, кажется, похожий зарок уже когда-то себе давал. Ну да мало ли что было, теперь-то уж он наверняка образумится!

 

3

Обед превзошел все ожидания — Верцел Таний Рез был искренне обрадован появлением в его доме Хриса и сделал все возможное, чтобы должным образом почтить дорогого гостя. Пожилой торговец глубоко уважал Хриса Сертория Панонира как удачливого купца и отважного путешественника, высоко ценил его безупречную честность, широту души и верность данному слову. Все эти черты характера в большей или меньшей степени были свойственны едва ли не всем аррантским купцам, для которых торговля была не просто средством прокормиться, но и образом жизни, и ее целью. Сознательно или бессознательно, они сторонились тех, для кого нажива была превыше всего — в многотрудных и рискованных путешествиях алчный спутник легко превращался из ненадежного товарища в лютого врага. Верность слову для потомственного торговца была качеством естественным и жизненно необходимым, и в этом отношении Хрис тоже не особенно отличался от своих собратьев по ремеслу. Удивительным было другое — ему была совершенно чужда скрытность, за кружкой вина он не раз раскрывал Верцелу секреты, которые могли принести баснословные деньги, и не требовал ничего взамен. Так, походя, он продиктовал состав, излечивающий язвенную болезнь, рассказал о хинном дереве, кора которого соответствующим образом обработанная, излечивает малярию. Да мало ли еще всякого открыл он с таким простодушным видом, что Верцелу оставалось лишь глаза от изумления выкатывать.

Откровенность Хриса настораживала и поначалу даже пугала искушенного и опытного купца, который за полвека успел привыкнуть к тому, что никто и никогда даром не открывает тайн, продав которые можно сколотить изрядное состояние. Тайны — это тоже товар, причем не из худших. Приписать столь странное поведение глупости или юношеской доверчивости Хриса, с которым Верцел познакомился лет пять назад, тоже было никоим образом нельзя. Глупый купец — это и не купец вовсе, да и тридцать лет — возраст достаточный, чтобы изжить в себе детскую порывистость и непосредственность, столь неуместные в делах. Разъяснилось же все самым неожиданным образом, когда Хрис, прозванный Странником, в очередной раз появившись в Аланиоле, на вопрос, откуда прибыл, ответствовал, что давеча спустился из Верхней Аррантиады.

О существовании Верхнего мира и ведущих в него Врат в Аланиоле ходили самые противоречивые и порой ни с чем не сообразные слухи, и все же Верцел поверил Хрису сразу и безоговорочно. Поверил еще до того, как тот вошел со своими спутниками в святилище Богов Небесной Горы и не вышел из него. Поверил, ибо в Страннике и впрямь чувствовалась какая-то потусторонность — то, что удивительнейшим образом чувствовали дети, животные и женщины. Если бы Верцела попросили дать этому название, он не смог бы сказать ничего определенного. Аура добра и света — понятие более чем расплывчатое и как-то не вполне уместное, когда речь заходит о рослом бородатом мужчине с обветренным, прокаленным солнцем лицом. О человеке, способном тащить на плечах осла с поклажей и мастерски владевшем мечом, в чем Верцел мог убедиться собственными глазами.

И все же некая аура безусловно была. И заявление Хриса о том, что дом его, в котором он родился и куда время от времени возвращается, находится в Верхней Аррантиаде, многое объясняло. «Если я буду скрывать знания, которые могут спасти чью-то жизнь, то однажды найду Дверь в свой мир навеки для меня закрытой», — сказал как-то Хрис, и тогда-то Верцел понял, что «аура добра и света», окружавшая Странника, это не только свойство его характера, но и, образно говоря, «белые одежды души», которые тот не хочет и не смеет замарать. Главным для Верцела оказалось именно то, что «не смеет». Ежели сегодня хочет — завтра может перехотеть, желания наши — штука преходящая и ненадежная. Но если человек, дабы иметь возможность вернуться в свой дом, на свою родину, обязан вести себя достойно, — это совсем другое. Ему не колеблясь можно доверить богатство, честь и жизнь. И Верцел доверял Хрису больше, чем кому-либо. Более того, он любил его как сына, которым, увы, Морской Хозяин не наградил старого купца. И потому двери его городского дома и загородной виллы всегда были настежь распахнуты для Странника, а слуги и рабы оповещены, что, когда бы тот ни появился, принимать его и ухаживать за ним должно как за самим хозяином. Потому-то и обед, данный Верцелом по случаю возвращения Хриса из Мономатаны, был разорительно роскошен, и потому-то хозяин дома был несказанно удивлен, когда высокочтимый гость сообщил, что желает поговорить с ним в каком-нибудь укромном местечке и заранее просит пообещать, что содержание их беседы останется тайной для всех без исключения, включая домочадцев Верцела.

Отобедав, встревоженный и заинтригованный купец проводил гостя в свой рабочий кабинет, предупредив слуг, чтобы им ни в коем случае не мешали, и, наполнив кубки рубиновым саккаремским вином, приготовился услышать что-то из ряда вон выходящее. Как учтивый хозяин, он, впрочем, для начала рассказал Хрису кое-какие местные новости, позволив гостю самому выбрать момент для перехода к волнующей его теме. Момент этот наступил после того, как Верцел сообщил о поползших по городу слухах, что Кешо — повелитель государства Мавуно, занимающего срединную часть Мономатанского континента, — закрыл свои порты для заморских кораблей.

— К сожалению, дорогой друг, слухи эти полностью соответствуют действительности, — подтвердил Хрис, выбивая сильными пальцами барабанную дробь на инкрустированной драгоценными породами дерева столешнице. — Об этом-то я и хотел с тобой поговорить. Корабль, на котором я приплыл в Аланиол, был последним, вышедшим из Мванааке — столицы Мавуно. Теперь товары из этой страны сильно поднимутся в цене — чернокожие купцы будут просить за них втридорога, и, боюсь, это испортит жизнь многим торговцам в твоем родном городе да и во всей Аррантиаде.

— Ну, Мавуно — это ведь только часть Мономатаны. Мы, собственно, и раньше значительную часть товаров привозили из Афираэну и Кидоты, так что, сдается мне, Кешо поступил неосмотрительно и, приказав закрыть порты для заморских кораблей, принес собственным купцам больше вреда, чем кому бы то ни было.

— Вероятно, ты прав, и он еще пожалеет о содеянном. Но мне-то от этого не легче. Кое-какие растения, жир нарлы, экскременты рахисиамбы и другие ингредиенты, необходимые моему отцу для составления лекарственных снадобий, я приобретал именно в Мавуно. Это все редкий товар, доставать который хлопотно, и тамошним купцам едва ли придет в голову везти его сюда. Слишком мал спрос, — пояснил Хрис, оставив столешницу в покое и сцепив пальцы на колене. — Конечно, некоторые растения я смогу достать в Афираэну, но надо будет заводить там новые знакомства, искать нужных людей… А кое что мне не удастся приобрести ни там, ни в Кидоте, ни в Висивабави.

Верцел кивнул. Он, случалось, приторговывал лекарствами, амулетами от сглаза и порчи, драгоценными камнями и ювелирными украшениями, но все это было побочным товаром. А мономатанские ковры, тончайшую, полупрозрачную бумагу, делавшуюся из тамошнего тростника и значительно превосходящую саккаремскую, различного рода древесину, включая драгоценный маронг, можно было купить в Афираэну по такой же примерно цене, что и в Мавуно. Однако налаживать связи в незнакомой стране действительно трудно. На это уходит много времени, сил и денег.

— Погоди-ка, но ведь у вас-то, в Верхнем мире, все, наверно, по-другому, и Кешо…

— Вот именно — по-другому. Я говорил тебе об этом не раз и могу напомнить, что наш мир во многом отличается от этого. Континенты у нас имеют несколько иные очертания, и, если уж на то пошло, западной и срединной части Мономатаны в нашем мире вообще не существует. Их просто нет, и, разумеется, из-за этого климат нашей и вашей Мономатаны совершенно не похожи.

— Да, ты действительно говорил об этом, — припомнил Верцел. — И даже привозил семена растений, которые неизвестны в нашем мире.

— Вот видишь. Теперь тебе понятно, почему я пасусь здесь. Но я вовсе не собираюсь жаловаться на то, как уел меня своим дурацким приказом его чернозадое величество Кешо. Напротив, я намереваюсь пригласить тебя принять участие в довольно прибыльном деле. — Хрис понизил голос. — Ты слышал о цветке, который мономатанцы называют хуб-кубава, что означает Глаз Дракона?

— Ха! Кто же о нем не слышал! Ведь это из него делают лечебное средство, положившее конец мору, поразившему Саккарем около двух лет назад. Эта отвратительная болезнь унесла немало жизней и в Аррантиаде и, говорят, проникла даже в Озерный край и на Западные острова.

— Верно, это знают все. Значительно меньшему числу людей известно, что из Глаза Дракона можно приготовить еще несколько десятков лекарств. Листья, корни и цветы этого растения обладают удивительными свойствами. Увы, из него же варят ужасный яд и изготовляют серый порошок, принимая который люди испытывают ни с чем не сравнимое блаженство, а потом сходят с ума. Об этом ты слышал?

— М-м-м… — Верцел задумчиво пожевал губами, и на его крупном, испещренном морщинами лице появилось задумчивое выражение. — Мне доводилось слышать об этом, но я не знал, что его получают из Глаза Дракона.

— Ничего удивительного. Способ приготовления этой отравы держится в тайне, хотя проникнуть в нее, прямо скажем, не так уж сложно. Несравнимо труднее достать сам Глаз Дракона. До недавнего времени считалось, что растение это встречается только в Мавуно, и тамошние купцы драли за него такие деньги… Причем семена, которые тоже используются в лекарственных целях, они предварительно обрабатывали некими составами или дробили, чтобы их нельзя было прорастить. Догадываешься, к чему я клоню?

— Догадываюсь, — медленно промолвил пожилой купец. — Тебе стало известно место, где произрастает Глаз Дракона, и ты хочешь отправиться туда. Но поскольку путь предстоит неблизкий и потребует солидных расходов…

— Точно! Я знал, что тебе не придется ничего объяснять. Торговцы из Мавуно конечно же будут по прежнему привозить Глаз Дракона, уж что-что, а его-то они своим вниманием не обойдут. И потребуют цену ему немалую. Но ты ведь понимаешь, лекарство — не драгоценный камень, который можно один раз купить и потом любоваться им всю жизнь. Кроме того, лекарства нужны не только тем, кто способен расплатиться золотом или упомянутыми драгоценными камешками… Я намерен добыть семена Глаза Дракона. Полагаю, здесь, в Аланиоле, найдется кто-нибудь, способный их прорастить. Во всяком случае, в Верхнем мире людей, сумеющих сделать это, долго искать не придется.

— Но яд… Серый порошок… Не боишься ли ты, что, привезя семена этого растения… — Верцел охватил рукой мясистый подбородок и замолк.

— У тебя на стене висят скрещенные мечи. Разве тебе приходила когда-либо мысль снять один из них и отрубить им голову сначала жене, а потом дочери? — Заметив, как дернулось лицо купца, Хрис поспешил сменить тему: — К слову сказать, малышка Вивилана так быстро убежала из-за стола, что я ее и рассмотреть-то как следует не успел. Мне показалось, она сильно подросла, и недалек тот день, когда у тебя появятся внуки.

— Если будет угодно Морскому Хозяину, появятся и внуки. Она стала совсем невестой. Жаль, жена не дожила, то-то порадовалась бы, глядя на дочь, — пробормотал Верцел. — Значит, ты говоришь — меч. Сравнение уместное. И люди, способные прорастить семена, если надо будет, сыщутся. Погоди-ка, — внезапная мысль заставила пожилого купца вперить в гостя недоверчивый взгляд, — почему ты предложил это мне? Неужели только из-за денег, которые понадобятся на путешествие?..

— Ты мудрый человек, и я не собираюсь тебе льстить. Многое из того, что я говорил тебе, другие не узнали бы от меня и под пыткой. Ведь не о деньгах же, которые способен выручить за Глаз Дракона, ты подумал прежде всего? Нет! Ты подумал о том, как бы вместо лекарства не занести на свою родину страшную отраву, отвратительный, губящий души и тела бич. Значит, я не ошибся. Ты именно тот, кто мне нужен, кто сумеет использовать меч для защиты, но не обернет против ближнего своего, какие бы выгоды это ему ни сулило, — удовлетворенно заключил Хрис, извлекая из висящего на поясе пенала листок тонкой мономатанской бумаги. — Взгляни, вот карта, на которой показано место, где, кроме Мавуно, растет Глаз Дракона. Аскул — не близкий свет, но этот город построен аррантами, и Кешо не может запретить нашим кораблям бросать якорь в его порту.

— Ха! Это потребует немалой суммы, но, думаю, расходы окупятся. Не сразу, быть может, однако деньги приходят и уходят, а жизнь коротка, и надо спешить делать добро своим ближним, пока Морской Хозяин не затрубил в раковину!

— Истинно так, — подтвердил Хрис, раскладывая карту на столешнице.

— «Истинно так»! — чуть слышно передразнил его Фрок, слуга Верцела, прижимаясь к щели между дверями. — Жирным и богатым легко творить добро. Много спросится с тех, кому многое дано. А с тех, у кого ничего нет, какой спрос? Быть может, со временем я тоже подумаю о своей совести, а пока… Пока надо сделать так, чтобы хоть в будущем у меня появилась возможность думать о ней в собственной лачуге…

Даже говоря сам с собой, Фрок лукавил — лачуга, а точнее, маленький хорошенький домик у него был. И он вполне мог рассчитывать, что за сведения о месте, где растет Глаз Дракона, ему удастся выторговать у Мурия Главира Юга что-нибудь посолиднее жалкой лачуги.

— «Истинно так», — повторила Вивилана слова Хриса, не сводя со Странника зачарованного взгляда. Она знала, что подглядывать и подслушивать нехорошо, но ей так хотелось посмотреть на долгожданного гостя! Он ничуть не изменился с тех пор, как она видела его в последний раз. О, как она мечтала вновь поговорить с ним, но он, кажется, продолжает относиться к ней как к несмышленой девчонке. Да и кто она еще, если решилась, чтобы только видеть и слышать его, залезть и спрятаться в отцовском шкафу? О Морской Хозяин, да что же это с ней происходит?! Так бы смотрела на него и смотрела! На Хриса… Хрис. Какое красивое имя!

 

4

Полная луна сияла над городом подобно гигантскому, окованному серебром щиту, когда Эврих подошел к роскошному двухэтажному дому Палия Авгириона Драга — торговца вином, мукой и прочими разностями. В руке юноша держал большой букет фиолетовых астр, цветом и бархатистостью напоминающих усыпанный бесчисленными звездами небосвод. Букет, предназначенный Эларе, младшей дочери Палия, размерами уступал тому, который он оставил на крылечке «Борова», где его должна была найти вышедшая на стук Эвриха Памела. Был он, однако, тоже весьма недурен, и то, что цветы сорваны в тщательно охраняемом саду префекта, должно было в глазах Элары по крайней мере вдвое увеличить ценность подношения. Зимы в северной части Аррантиады не слишком холодные, но цветы в это время года продолжают здесь цвести далеко не в каждом саду, и потому зимний букет не чета тем, которые дарят друг другу юноши и девушки в Праздник Урожая.

Во время этого праздника Эврих и заприметил Элару — нескладная прежде девчонка, казавшаяся сорняком в окружении своих трех старших, прекрасных, как розы, словно налитых соком жизни, сестер, за одно лето похорошела, оформилась и стала так постреливать черными сияющими глазками, что парни вокруг нее вились, как пчелы над цветущей липой. Она же с очаровательной улыбкой принимала их ухаживания, причем, не отдавая кому-либо предпочтения, делала это так ловко, что каждому казалось, будто девчонка улыбается именно ему.

Праздник Урожая длится несколько дней, и молодые люди по издавна укоренившейся традиции пользуются на нем такой свободой, что родившихся в начале лета младенцев принято было называть «Праздничными» детьми или «Детьми Урожая». Дети Урожая угодны Отцу Созидателю и, если истинные папаши не желают их признавать, считаются посланными Богом, так же, впрочем, как и все другие младенцы, отцовство которых не установлено. Таких, правда, находилось не много — от детей в Верхней Аррантиаде не принято было отказываться, на такое способны только слабоумные и чудаки из заморских стран либо выходцы из Нижнего мира. Кто в здравом уме, найдя на дороге самоцвет, не поднимет его и не назовет своей собственностью?

О том, что в результате осеннего веселья в летнюю пору могут появиться дети, на Празднике Урожая, по понятным причинам, не слишком задумывались. Пляски с утра до ночи и с ночи до утра, благодарственные молебны за ниспосланный урожай, свадьбы, всевозможные состязания, представления, даваемые местными и заезжими певцами, жонглерами, фокусниками и акробатами, льющееся рекой пиво и вино — все настраивало на то, чтобы повеселиться от души и о будущем не думать. И Эврих, как и большинство его сверстников, не думал. И вручив — так же как и многие другие юноши — букет солнцевиков Эларе, приглашая ее на танец, совершенно не предполагал, что девчонка положит на него глаз. Более того, он и сам не слишком-то стремился ей понравиться: длительные ухаживания были ему нестерпимо скучны, приехавшие на праздник из окрестных сел вместе со своими отцами и матерями девчонки, так же как и местные девушки, весьма благосклонно поглядывали на бойкого и пригожего золотоволосого юношу. Толкаться же в толпе поклонников Элары, не забывавших, что она не просто хорошенькая девчонка, но и младшая дочь, любимица одного из самых богатых людей города, представлялось ему занятием в высшей степени неблагодарным.

Отметив, что пляшет Элара с огоньком, и угостив крепенькую фигуристую девчонку стаканом вина, Эврих поболтал с ней о каких-то пустяках и думать забыл о дочери Палия. Но она-то о нем, похоже, помнила и в сумерках пригласила на «девичий» танец, что, конечно, было сразу замечено приятелями юноши, облюбовавшими, как обычно, площадь перед префекторатом — самое оживленное место в городе во время Праздника Урожая.

Во время медленного «девичьего» танца на дочку Палия глядели во все глаза, и, сознавая это, она, в отличие от других девиц, не сделала ни одного нескромного движения. Со стороны все выглядело чинно и благопристойно, но переплетенные с Эвриховыми пальцы девушки сжимались так выразительно, а в глазах сиял столь откровенный вызов и приглашение познакомиться поближе, что юноша счел своим долгом приударить за милашкой, которая и в самом деле при желании могла влюбить в себя кого угодно. Румяная, с алыми, капризно изогнутыми пухлыми губами, волосами цвета мореного дуба и кругленьким сдобным подбородком, она была то мечтательной и задумчивой, то беспечной и легкомысленно-смешливой, и настроение ее менялось с такой быстротой и легкостью, что другие девицы казались рядом с ней деревянными куклами.

В последний день праздника Эврих не отходил от Элары ни на шаг, то и дело ловя на себе завистливые взгляды менее удачливых поклонников девушки. Сама же она веселилась, смеялась и щебетала, как птичка, и, подобно птичке же, не давалась в руки птицелова, даря лишь редкие прикосновения, заставлявшие Эвриха вздрагивать и скрипеть зубами.

После Праздника Урожая жизнь в городке вошла в прежнее русло и Эвриху удавалось видеться с Эларой нечасто. Порой они виделись в храме, на базаре, в лавках, но встречи эти были столь мимолетны, что юноша все реже и реже вспоминал о младшей дочери Палия, и когда тот прислал Нетору Иллирию Веру традиционное приглашение на празднество, посвященное дню его рождения, юноша поначалу даже отказался сопровождать отца. Однако торжественный обед, который должны были украсить выступления жонглеров и певцов, обещал внести в монотонную жизнь подмастерья резчика по дереву приятное разнообразие, и, поразмыслив, он все же отправился на него вместе со всей семьей — отцом, матерью, старшими братьями и сестрой — и должен был признать, что пошел не зря. Уже в середине многолюдного застолья, на котором присутствовал цвет Феда, Элара сделала ему знак следовать за собой и незаметно покинула пиршественный зал. Упрекнув Эвриха в том, что тот совсем забыл о ней, она расспросила юношу о его жизни и попутно рассказала кое-что о своей, предложив до начала выступления артистов побродить по дому ее отца, славящемуся своим убранством, коллекцией скульптур, шпалерами и великолепной мебелью. Последняя, по мысли Элары, должна была особенно заинтересовать Эвриха, но легкомысленного школяра несравнимо больше привлекала сама девушка, что он и не преминул ей сказать, едва только они оказались в уединенной части дома. Девчонку это, как и следовало ожидать, нисколько не огорчило и не удивило, и, сообщив юноше, что резная мебель — предлог для того, чтобы остаться наедине, ничем не худший, чем любой другой, она подставила ему губы и впервые за время знакомства не стала избегать объятий.

Элара была вовсе не такой недотрогой, какой казалась на людях, и, хотя дальше поцелуев и целомудренных объятий дело не пошло, Эврих потом не одну ночь ворочался с боку на бок, не в силах уснуть, вновь и вновь вспоминая длинные сильные ноги, высокую шею и крепкие, как яблоки, груди младшей дочери Палия…

Расставшись, они договорились обмениваться записками, пряча их в каменной садовой беседке. Благодаря этому, им удавалось время от времени встречаться, и Эврих чувствовал, что с каждым разом все сильнее влюбляется в своевольную девчонку, которая, казалось, получала удовольствие, всячески поддразнивая и распаляя его. В конце концов юноша, лелея несуществующую обиду, решил более не писать записок и в сад, разбитый у дома Палия, не ходить. Если уж Эларе так хочется дразнить кого-то своими прелестями и выслушивать пламенные признания, оставаясь при этом недоступной, как луна, на которую можно только смотреть, то ей стоит подыскать кого-то более подходящего, более терпеливого. Будучи избалован женским вниманием, юноша не слишком страдал от принятого решения и был несказанно удивлен, когда вчера средь бела дня в столярную мастерскую Хазарана Реция Биона, где он постигал искусство резьбы по дереву, грунтовки и позолоты, заявилась сама Элара в сопровождении слуги, принесшего нуждавшееся в починке исключительно добротно сработанное кресло. Желание осмотреть мастерскую Хазарана было, разумеется, всего лишь предлогом — девушка во что бы то ни стало хотела поговорить с Эврихом, но из-за присутствия еще трех подмастерий единственное, что ей удалось, — это сунуть в руки юноши приготовленную на этот случай записку, которая, на его взгляд, стоила самой долгой беседы. В записке сообщалось, что Элара будет ждать его этой ночью в своей спальне.

В глубине души Эврих подозревал, что эта очередная шутка взбалмошной девчонки, но при виде свисающей из окна второго этажа веревки последние сомнения его рассеялись. В голове юноши мелькнула мысль, что со стороны Элары было крайне неосмотрительно спускать веревку до его появления в саду: если бы кто-нибудь из домочадцев Палия увидел ее, то пятнадцатилетней девчонке было бы трудно подыскать происходящему правдоподобное и невинное объяснение. Веревка эта почему-то вызвала у него чувство необъяснимой тревоги, которая тем не менее не могла остановить юношу. При мысли об ожидающей его Эларе мьшщы школяра налились силой, и он, зажав букет астр в зубах, мгновенно взлетел по толстой веревке и юркнул в распахнутое окно.

Ни свечи, ни светильника Элара не зажгла, движимая, как подумалось юноше, не только предусмотрительностью, но и смущением. В серебристом свете луны он не сразу разглядел спрятавшуюся под грудой одеял девушку, которая, как ему показалось, не столько ждала, сколько страшилась его прихода. Чтобы дать ей возможность прийти в чувство, он прежде всего деловито смотал веревку, затворил окно, положив букет на стоящий в изголовье кровати столик, а потом, опустившись на колени перед лежащей Эларой, попытался отыскать губами губы девушки. Сначала это ему не удалось; пряча губы, она подставляла под его поцелуи лоб и глаза, но юноша не торопился — впереди была длинная ночь наслаждений, а поспешность в делах любви, как ему было известно по собственному опыту, неуместна точно так же, как и при резьбе по дереву.

Вдыхая чистый, призывный аромат девичьего тела, не заглушаемый никакими благовониями и притираниями, Эврих бесконечно долго целовал лоб Элары, прямой маленький нос и круглый нежный подбородок. Он ласково сжимал губами ее пылающие щеки, трогал мочки ушей, чувствуя, как прекрасная его возлюбленная начинает оживать. Как потихоньку отползает к ее ногам гора одеял, предоставляя возможность губам и языку его все больше свободы и простора. Юноша не спешил, ему и так было несказанно хорошо, и к тому же он знал, что, когда Элара войдет во вкус любовной игры, она сама, подобно любопытной улитке, вылезет из своего домика, чтобы получить от любимого все те ласки, которых достойно ее божественное тело. И девушка, словно услышав его мысли, внезапно тихо и мелодично рассмеялась, губы ее потянулись к губам любовника, а гибкие руки, высвободившись из плена одеял, обвились вокруг его шеи.

Опьяненный ароматом чистого, сильного тела девушки, вкусом ее сочных, медовых губ, нежной упругой кожей, Эврих в перерывах между поцелуями бормотал признания и клятвы, показавшиеся бы, вероятно, и ему самому, и Эларе смешными и нелепыми в любое другое время. Но сейчас пылкие слова эти были уместны и даже необходимы, о чем свидетельствовали все дальше и дальше сбивавшиеся к изножью кровати одеяла, обнажившие покатые белоснежные плечи девушки и тугие яблоки ослепительных грудей, на которых заманчиво темнели спелые вишни сосков. Подобно тому как истомленный жаждой путник припадает к звенящим струям прохладного родника, прильнул к ним Эврих, и тело девушки ответило на его горячие поцелуи благодарным трепетом. Ее пальцы погрузились в золотую шапку его волос, взволнованное дыхание сменил невнятный любовный лепет, срывавшийся с губ Элары, и любовники не заметили, как сами собой спали ненужные уже покровы. Ворох одеял сполз на ковер, и светящееся в лунном свете, подобно лучшим сортам мрамора, точеное тело девушки изогнулось, не то взывая о пощаде, не то требуя, чтобы губы Эвриха продолжили свое паломничество по Стране Любви. И они пустились в странствие по долине Шелковистого Живота, остановились на привал в гроте Пупка, затем, достигнув предгорий Божественных Ног, исследовали их возвышенности, впадины и ложбины. Едва не заблудившись в Сказочной Роще, припали к Источнику Наслаждений, и Страна Любви встречала их появление сладострастным содроганием…

Дурман любовного забытья начал рассеиваться, лишь когда Эврих ощутил, что впившиеся в его плечи ногти девушки готовы порвать кожу, и услышал ее прерывистый шепот:

— Ну хватит, довольно! Я больше не могу! Возьми меня немедленно, не тяни, я же не каменная!

Искусанные губы ее дрожали, глаза щурились, как от нестерпимого света, грудь бурно вздымалась и опадала, словно девушке пришлось совершить пробежку, от которой зависела ее жизнь. Согнутые в коленях ноги были широко расставлены — вся поза выражала неистовое желание; девичьи страхи были забыты, и Эвриху невольно вспомнились слышанные как-то в «Глубоком горле» стихи, в которых мужчина сравнивался с несущей дождь тучей, а женщина — с изнывающей от засухи землей.

— Ну же! — прохрипела девушка, извиваясь под его умелыми руками, то разводя, то судорожно стискивая ноги. — Ну прошу тебя, не медли!

И Эврих не стал медлить. Прочитав короткую молитву Всеблагому Отцу Созидателю, чтобы тот избавил лежащую в его объятиях девушку от боли и даровал ей жизнь, полную любви, он совершил то, чего оба они так страстно желали. И крик боли сменился любовными признаниями, а кровь, испачкавшая простыни… Что ж, кровь, пролитая в любовной битве, угодна всем без исключения Богам. Ибо свято в их глазах все, что сделано любящими, и проклято сотворенное ненавидящими…

— Ты любишь меня? — спросила несколько позже Элара, обвившись вокруг Эвриха подобно виноградной лозе. — Скажи как? Горячо, страстно, безумно?

— Люблю, — ответил тот и покорно начал перечислять, как он ее любит. Слова ничего не стоили и не значили, но почему-то всем женщинам, какие у него были, хотелось слышать, как их любят. Среди них встречались умные и глупые, наивные невинные девчонки и многоопытные матроны, и всем им совершенно необходимо было услышать из уст любовника избитые, затасканные от частого употребления слова. Понять их Эврих не мог, но, чтобы не разочаровывать, никогда не скупился на самые лестные отзывы и неправдоподобные похвалы — почему бы не дать любимым то, что они так желают получить и что, быть может, единственное и останется в их памяти, когда придет рассвет? Ведь память тела так коротка…

— Я тоже тебя люблю и была бы счастлива выйти за тебя замуж. Почему ты не сделаешь мне предложения, если любишь так, как говоришь? — спросила девушка, по-кошачьи гибко поднимаясь с кровати и наполняя высокий кубок из изящного узкогорлого кувшина. Эврих улыбнулся, наслаждаясь видом обнаженного тела своей грациозной возлюбленной.

— К чему спешить? Мы так молоды, что свадьба вполне может подождать, — ответил он, не особенно задумываясь, — так, как привык отвечать в сходных ситуациях.

— Но для чего ждать? Зачем залезать по веревке туда, куда ты можешь входить как хозяин? — Девушка отпила из кубка и протянула его Эвриху. Тот сделал солидный глоток в меру разведенного водой вина и рассмеялся:

— Запретный плод сладок, и, говорят, один сорванный украдкой поцелуй стоит дюжины подаренных при свидетелях. К тому же я пока что всего лишь подмастерье и едва ли смогу зарабатывать столько, чтобы семья моя могла жить безбедно. — Говоря так, юноша намеренно умалял свои возможности, он слыл искусным резчиком и, если бы захотел, зарабатывать мог бы весьма прилично.

— Брось, денег у моего отца довольно, чтобы я могла о них не думать. После свадеб моих сестер дела его не стали идти хуже, и если хочешь открыть собственную мастерскую и даже нанять работников… — Элара взяла со столика полированный серебряный поднос и погляделась в него, как в зеркало. — У тебя будет красивая, богатая жена, и если ты любишь меня, то я не понимаю твоих колебаний.

— Чего же тут не понимать? Я, честно говоря, даже и не примерял еще к себе роль мужа. Хотя звучит, конечно, заманчиво… — Последние слова были совершенно бесстыдной, бессовестной ложью, поскольку при мысли о том, что каждое утро он, проснувшись, будет видеть на соседней подушке одно и то же, пусть даже самое прекрасное лицо, Эвриха охватывал прямо-таки панический ужас. Почувствовав в словах юноши фальшь, Элара стремительно повернулась к нему, поднос вырвался из ее рук и, ударившись о ножку кровати, громко задребезжал. Любовники вздрогнули, и фраза, готовая сорваться с языка девушки, так и не была произнесена.

— Иди ко мне, мой солнечный лучик, — позвал Эврих, воспользовавшись заминкой. Опустился на колени и прижался лицом к бедру девушки. — О, какая нежная у тебя кожа! Совсем как у младенца! А тело… Я и не думал, что такое совершенство возможно! Если я был скульптором…

— Ну довольно, довольно! — рассмеялась в свою очередь Элара и, выскользнув их рук юноши, бросилась на кровать. — Накинь на меня одеяла, к утру становится прохладно.

— Зачем тебе одеяла? Я согрею тебя лучше любой печки… — начал было Эврих и осекся. Дверь в комнату распахнулась, и на пороге ее со свечой в руке возник Палий.

— А… ба… — Юноша взглянул на Элару, успевшую уже натянуть на себя одно из валявшихся на полу одеял. — Ты знала?..

— Рад приветствовать тебя в своем доме, Эврих Иллирий Вер, сын достойнейшего Нетора Иллирия Вера! — произнес Палий заранее приготовленную, по-видимому, фразу. — Приятно убедиться, что у младшего сына моего старинного друга отменный вкус.

— П-приветствую тебя, почтенный П-Палий, — пробормотал юноша, кое-как влезая в тунику. — Ты п-поздно ложишься или, лучше сказать, рано встаешь.

— Бессонница для стариков обычное дело. А встаем мы, и верно, чуть свет — ранней птичке, знаешь ли, легче прокормиться. Правильно я говорю? — Палий обернулся — и в комнату величественно вплыла дородная Этурия, а из-за плеча ее выглянул тощий и высокий Верулай — старый слуга дома Драгов. На лице супруги Палия застыло выражение оскорбленной добродетели, глазки слуги мгновенно обшарили комнату и застыли на ворохе окровавленных простыней. На губах его появилась удовлетворенная улыбка, и он скрылся за спиной Этурии. «Так, — понял Эврих, — трех свидетелей достаточно, чтобы в силу вступил Закон Первой Крови, и они у Палия есть».

— Хорошо повеселились? — спросил хозяин дома дружелюбно и, не дожидаясь ответа, прибавил, доверительно улыбаясь: — После бурно проведенной ночи надобно как следует закусить. Не спуститься ли нам в зал? Побеседуем, как будущим родственникам положено, в непринужденной обстановке, а Верулай нам подаст что-нибудь для поддержания сил.

Этурия громко и грозно фыркнула. Ясно было, что ее бы воля, она бы с похитителем девичьей чести не так разговаривала. Но, надо отдать ей должное, уважаемая матрона умела точно исполнять приказания мужа, даже отданные в форме ласковых просьб, и потому, испепеляя юношу гневными взорами, рот держала на замке.

— Пожалуй, глоток чего-нибудь мне и в самом деле не повредит, — пробормотал Эврих и покосился на Элару. Девушка улыбнулась ему самой обворожительной улыбкой, и он понял, что пропал окончательно и бесповоротно, — она любит его и сделает все возможное, чтобы женить на себе.

— Вот и славно. Мы тогда пойдем, а ты, дочка, спустишься попозже, когда приведешь себя в надлежащий вид, — промолвил Палий и первым вышел в коридор.

Эврих окинул комнату унылым взглядом ведомого на заклание бычка. На глаза ему попался букет астр, на который Элара так ни разу и не посмотрела, и он невесело усмехнулся: всякое у него с девицами бывало, но чтобы так попасться… И ведь мелькнула, мелькнула же у него мысль о чем-то подобном при виде привольно свисавшей из окна веревки! Ну кто бы мог подумать, что он является столь желанным женихом и зятем? Да чьим зятем — самого Палия — разрази его Боги Небесной Горы!

* * *

Закончив работу в мастерской Хазарана Реция Биона, Эврих, вместо того чтобы идти в храм Всеблагого Отца Созидателя, направился домой. Единственным желанием его было немедленно завалиться спать, но осуществить это благое намерение ему не удалось, потому что по лицам домашних он сразу же понял: им уже все известно и серьезного разговора не избежать.

— Ай-ай-ай! — многозначительно произнесла встретившая его в обширной прихожей матушка и, укоризненно качая головой, повлекла на кухню. — Когда ты только образумишься? Неужели нельзя было утром зайти домой, поесть по-людски и хоть немного вздремнуть, прежде чем отправляться к Хазарану? Отрежешь себе когда-нибудь с голодухи и недосыпа руку или ногу, кому тогда увечный нужен будешь? И не говори мне, что у Палия тебя накормили, знаю я, как Этурия кормит: разносолов много, а есть-то и нечего!

Флориана загремела мисками, и, пока юноша собирался с мыслями, в кухню ввалились отец Эвриха и средний брат — Фруги, закрывший скобяную лавку так рано исключительно для того, чтобы не пропустить участия в предстоящей беседе, которую, по его мнению, в семействе Веров будут вспоминать еще многие-многие годы спустя. К беседе этой Эврих был решительно не готов, но улизнуть из дома и тем самым избежать ее не представлялось никакой возможности, а потому он сделал единственное, что ему оставалось, — вонзил зубы в ломоть хлеба и зачерпнул ложку густой перловой похлебки, которую искренне ненавидел с раннего детства.

— Ого, он уже за столом! Из трех сыновей самый шустрый, даром что младшенький! Первый за столом, первый и жениться надумал. Ай да удалец! Нынче меня навестил Палий, и, хотя странно отцу узнавать последним о намерении сына обзавестись женой, я не могу не порадоваться за тебя и одобряю твой выбор. Ставь, мать, вино на стол, надо такое событие достойно отметить! — Нетор с размаху опустил тяжкую длань на спину Эвриха, и тот от неожиданности поперхнулся и едва не проглотил ложку. Слова отца, впрочем, потрясли его не меньше, чем дружеский шлепок по спине, ибо сам он вовсе не считал собственную женитьбу делом решенным.

— Я бы обиделся и обвинил тебя в скрытности, если бы из слов Палия не понял, что и сам ты узнал о неизбежности предстоящей свадьбы лишь этой ночью! — Нетор захохотал и вновь обратился к супруге: — Ну же, Флориана, возрадуйся и выстави нам вина! Такое известие всухую не переваришь, да и старших братьев надобно утешить — их-то невесты еще невесть где гуляют! Молодец, сын, твое здоровье! Славную девку подцепил — поздравляю!

Отец Эвриха был крупным жизнерадостным мужчиной, большим любителем хорошо выпить, закусить и посмеяться. Торговля скобяными товарами обеспечивала ему некоторый достаток, Фрути помогал в лавке, остальные сыновья тоже были при деле, и у него имелись все основания радоваться жизни. К тому же беседа с Палием шла, естественно, не на сухое горло, и сейчас он пребывал в прекрасном расположении духа.

— Поздравлять меня особенно не с чем, — выдавил из себя юноша, которому очень не хотелось огорчать отца, однако еще меньше хотелось так вот скоропалительно жениться. Особенно на девице, столь бесчестно обошедшейся с ним.

— Помилуй, как это не с чем поздравлять? Девчонка хороша собой, любит тебя и к тому же одна из самых богатых невест Феда! Или ты мечтаешь о Владычице Арра? Но тогда, сын мой, в ее-то постель тебе и надо было забираться! — Нетор, осушив кружку, вновь захохотал, страшно довольный своей неуклюжей шуткой, беседой с Палием и удачливостью младшего сына.

— Да нет же, я вообще не хочу жениться! Ни на Эларе, ни на ком другом.

Над столом повисла тишина, и тут в просторную кухню, в которой вечерами собиралась на обед вся семья, вошел Мюран с Тревирой — четырнадцатилетней дочерью Нетора.

— О, все уже в сборе! Тревира рассказала мне о том, что Эврих охмурил дочь Палия. Поздравляю, девушка исключительно хороша собой! — с порога пробасил старший из братьев.

— Во! Достойный разговор! А знаешь ли ты, что заявил наш юный сердцеед? Он, видишь ли, не желает жениться! — произнес Фруги с набитым ртом.

— Как интересно! Рыба отказывается плавать в воде? И почему бы это? Ты ведь, кажется, был влюблен в Элару? В нее, впрочем, влюблен каждый второй парень в городе. — Мюран поцеловал матушку в лоб и, заняв свое место за столом, потянулся за кружкой.

— Мало ли в кого я был влюблен! Если бы я на каждой женился, тут бы уже было не протолкнуться от моих жен! — выпалил Эврих, искоса посматривая на братьев и старательно отводя взгляд от отца, который, выпивая за его здоровье, перед младшим сыном кружку поставить все же не предложил.

— Отлично сказано! Жаль, Элара не слышит, — подала голос Тревира, одобрительно поглядывая на брата.

— Сказано-то неплохо, и мысль здравая, однако если его застали в ее постели… Закон Первой Крови — это не шутка, — пробормотал Мюран, склоняясь над миской. Он первым из собравшихся понял, к чему приведет этот разговор, и аппетит у него разом пропал, но раз уж сел за стол — надо есть.

— Да о чем тут говорить! Любой парень на твоем месте плясал бы от счастья! — Фруги недоумевающе уставился на Эвриха. — Ты что же, и вправду отказываешься жениться на Эларе или просто голову нам морочишь?

— Тихо! Ни о каком отказе не может быть и речи! — рявкнул Нетор. — Мы уже обо всем с Палием договорились, и, как верно сказал Мюран, существует Закон Первой Крови! Или вы забыли о нем?

— Не каждый прут по закону гнут! — буркнул Эврих, не глядя на отца.

— Хватит блажить! Это дело нешуточное! Ты знаешь, какой выкуп может потребовать Палий за учиненное его дочери бесчестье? Он нас по миру пустит и будет прав — за такую глупость шкуру спустить мало!

— Отец, разве ты не понимаешь, что она нарочно все подстроила, чтобы женить меня на себе?

— Еще как понимаю! И очень благодарен ей за это! Умная, смелая и решительная девчонка, и самое удивительное — что она в таком дурне нашла, за что полюбила? О такой жене только мечтать можно! А ты нос воротишь, и выходит на деле-то еще глупей, чем я думал. Спроси вон братьев, мать, сестру, если моего слова тебе мало! — Широкое лицо Нетора потемнело от прилива крови. — Ну скажите же ему! Такой шанс раз в жизни выпадает — и то не каждому!

— Меня вот никто женить на себе не рвется… — неожиданно уныло сказал Фруги. Эврих покосился на брата: тот был хорош собой, высок, статен, девчонки его не избегали, и тем страннее было услышать из его уст это полупризнание.

— Наверное, я на твоем месте женился бы не колеблясь, — проговорил Мюран, задумчиво поглядывая на Эвриха. — Мне кажется, для счастливого брака, каким я его себе представляю, значительно важнее, чтобы любили меня, нежели сам был без памяти влюблен. У мужчин и помимо дома есть достаточно интересного в жизни, для женщины же любимый супруг — единственный свет в окошке. Ну и дети, разумеется, если они будут.

Флориана согласно кивнула. Она полагала, что муж и старшие сыновья ее совершенно правы, но больше всего ей хотелось, чтобы Эврих был счастлив, и если он категорически не хотел жениться на Эларе…

— А я считаю, что дочь Палия — бессовестная дрянь, если решила заполучить себе в мужья Эвриха таким способом! — выпалила вдруг Тревира. — Не слишком-то, значит, она верит в твою любовь и собственную привлекательность, раз вынуждена была пуститься на подобную хитрость! И чести это ей, во всяком случае, не делает!

— Ты что несешь! Что ты во всем этом понимаешь?! Подрасти сначала, тогда по-другому судить будешь! — яростно обрушился на дочь Нетор, сверкая глазами так, будто собирался испепелить ее взглядом.

— Нельзя начинать совместную жизнь со лжи и принуждения, — твердо сказал Эврих, наконец-то сумев облечь в слова то, о чем думал весь день после разговора с Палием. — Я не женюсь ни на Эларе, ни на ком другом, пока сам не захочу этого. Отец, как ты не понимаешь, я же ей всю жизнь этого предательства простить не смогу!

— Какое же это предательство, если она тебе добра желает, облагодетельствовать хочет? Ведь она тебе все, что у нее есть, отдать готова!

— Пусть она это лучшее себе оставит, мне без надобности!

— Хорошо. До утра еще есть время все обдумать и перерешить, — почти спокойно произнес Нетор, поднимаясь во весь свой немалый рост и нависая над сидящими за столом подобно скале. — Но знай, если ты откажешься жениться на Эларе, я не стану платить виру ее отцу. Даже предлагать не буду — из-за дурости твоей и упрямства глупого позориться на старости лет не хочу. Останется мне тогда лишь отречься от тебя прилюдно, проклясть и выгнать из своего дома. А уж префекторат, можешь быть уверен, потребует твоего изгнания из Феда.

— Что ты говоришь, папа?! — Тревира уставилась на отца широко раскрывшимися от ужаса глазами.

Нетор насупился и развел руками:

— А что еще я могу сделать? Тебе известен Закон? Или ты хочешь, чтобы все мы из-за каприза Эвриха оказались выкинутыми на улицу, чтобы нас всех изгнали из Феда, без каких-либо средств к существованию? Я знаю Палия много лет, и отказ Эвриха он воспримет как тяжелейшую обиду, загладить которую не удастся никаким выкупом. Элара — его младшая, самая любимая дочь, и ради ее счастья он кому угодно жизнь изломает!

Флориана тихо ахнула, а Мюран примирительно сказал:

— Пусть Эврих выспится как следует и обдумает все на свежую голову.

После такого разговора спать юноше совершенно расхотелось, и, дабы избежать продолжения разговора с братьями и Тревирой, которые, конечно, не оставили бы его в покое, он, улучив момент, выскользнул из дома.

Юноша чувствовал, что ему необходимо побыть одному или в обществе тех, кто не стал бы донимать его разговорами о свадьбе. Побродив по улицам города, он неожиданно обнаружил, что ноги сами собой вынесли его к «Обжорке», из которой доносилось бренчание лютни, под звуки которой Блоссий обычно исполнял свои нескончаемые полупристойные баллады. Сообразив, что время уже позднее и школяры успели вернуться от Непра, Эврих заглянул в таверну и был встречен радостными возгласами друзей.

— Вот и усмиритель Памелы явился! — приветствовал его Армии. — Куда это ты вчера запропал?

— Ты, брат, такое зрелище пропустил! Видел бы ты, как посетители «Борова» через черный ход повалили! — вторил ему Сестий. — Картинка была почище, чем когда мы чучело волка в столовую префекта приволокли!

— Да он небось, пока мы глаза на Хряка пялили, новую девку подцепить успел! Потому сегодня у Непра и не появлялся. Так ведь? — предположил Гвен.

— Что касается девок, Блоссий обещал нам новую балладу, а мы его уже третий раз перебиваем. Дайте Эвриху пива, пусть промочит горло и послушает. А потом и о своих похождениях расскажет, если есть что. — Дифан толкнул уткнувшегося в кружку белокурого юношу. — Рвани-ка свою балладу, пока слова не забыл.

Блоссий покосился на усаживающегося за длинный тяжелый стол Эвриха и, осушив кружку, произнес:

— А ведь я догадываюсь, где наш сердцеед вчера пропадал и почему сегодня к Непру не пришел. Дошли до меня слухи…

Эврих, потянувшийся было за поданной ему Армином кружкой, скорчил Блоссию зверскую рожу:

— Ты лучше пой, а о том, где я был и что за слухи до тебя дошли, помолчи до времени! И без того тошно!

— Вот как? А я думал, ты в восторге. — Блоссий расправил плечи и откашлялся. — Итак, правдивейшая история, которая произошла со мной на рыбалке этой осенью.

Белокурый юноша тронул струны, и собравшиеся в «Обжорке» притихли, а Габрота, выглянувшая из кухни, оперлась на притолоку двери и замерла, выжидающе поглядывая на певца.

Школяры захихикали и, стукнувшись кружками, грянули: «Других не судите, друзья, по себе!»

— Ишь, пакостник! — восхищенно проворчала Габрота, когда Блоссий примолк и потянулся за пивом.

— Ты, рыболов, пить или петь будешь?! — возмущенно заорал Дифан, а Гвен ловко выхватил из-под носа певца кружку. — Не все сразу, друг мой! Делу, как говорят, время, а часок для веселья в этой жизни не у каждого и находится! Ты знай пой, не отвлекайся!

— О Боги Небесной Горы! — горестно простонал Блоссий и вновь тронул струны лютни. — Ну хорошо.

— Вот ведь развратник! — радостно охнула Габрота. — Да будет тебе пиво, будет, хоть ты им залейся!

— Ага, не все мышам плакать, коту веселиться! — радостно завопила из дальнего угла зала подвыпившая вдовушка, прозванная Жердью. — Хоть раз этот хрипач что-то правдивое спел!

— Помолчи, дай парню допеть! — разом зашикали на нее несколько прислушивавшихся к пению школяра мужчин, и Блоссий закончил:

— Молодец! Пива ему! Пей, пока из ушей не потечет, заслужил! Потешил душу, мерзавец! — Школяры радостными криками встретили завершение баллады, и со всех сторон к Блоссию потянулись руки, чтобы потрепать его по плечу, хлопнуть по спине, а на столе перед ним, словно по волшебству, возникло с полдюжины полных до краев кружек.

Еще вчера Эврих бы присоединился к этим крикам и отдал бы должное подаваемому Габротой пиву, но нынче даже баллада Блоссия не смогла его развеселить. Он чувствовал, что сейчас, как никогда, ему нужен чей-то добрый и умный совет, но чем дольше юноша прислушивался к воплям школяров, тем больше понимал, что ничего путного ему друзья не присоветуют. С удивлением и досадой он вдруг осознал, что за прошедшие сутки как-то незаметно повзрослел и взирает на своих приятелей с той же внутренней снисходительной и, быть может, даже завистливой улыбкой, что и вернувшиеся к своим тихим неспешным разговорам мужчины, забредшие этим вечером в «Обжорку», дабы обсудить свои взрослые дела.

Эврих, собственно, и раньше отдавал себе отчет в том, что говорить товарищам о грозящей ему свадьбе с Эларой ни в коем случае нельзя, если он не желает стать в их глазах посмешищем и дать им повод повеселиться за его счет. Наверное, если бы он поговорил с каждым из них по отдельности в другой обстановке, к случившемуся с ним отнеслись бы со вниманием и сочувствием, но только не здесь и не сейчас. А Блоссию к тому же что-то, видимо, известно, и, пропустив две-три кружки, он, разумеется, припомнит дошедшие до него слухи и не преминет полезть с расспросами. Будучи в легком подпитии, он бывает весьма липуч, и лучше разговора с ним избежать, поскольку ничем хорошим это не кончится, неприятностей же и без того хватает…

Тихонько поднявшись из-за стола, Эврих заверил Армина, что сейчас же вернется, и вышел из таверны. Некоторое время он в задумчивости смотрел на алое полотнище закатного неба, а потом, припомнив, что вот так же любит любоваться закатом пастырь Непра, решительно зашагал к подножию холма, на котором стоял храм Всеблагого Отца Созидателя. Почему-то юноша твердо уверовал, что если и есть человек, который выслушает его, поймет и посоветует что-то дельное, то человек этот не кто иной, как кряжистый выходец из Нижнего мира, ничуть не похожий ни на одного из других пастырей их тихого, ничем не примечательного городка.

 

5

День-два прошли после обусловленного срока, а колдуны все не возвращались из святилища Наама. Когда миновал третий день и рассвет четвертого не принес никаких перемен, Гани — вождь племени мибу, — уверившись, что случилось что-то неладное, отправился к святилищу сам во главе отряда из четырех десятков мужчин, покрывших на всякий случай свои чернокожие тела боевой раскраской. Без положенных жертвоприношений и обрядов, которые из-за отсутствия колдунов совершить было некому, раскраска эта, правда, мало чего стоила. Старейшины обвиняли Гани в самоуправстве и стращали выступивших с ним воинов ужасным гневом Наама, но снедаемый тревогой вождь не счел нужным отвечать на их упреки и угрозы. Пять колдунов — по одному из каждого селения мибу, три ученика и Супруга Наама престарелая Нгати — знали, что до их возвращения племя не начнет засевать свои поля и огороды, и без особых причин не стали бы задерживаться в святилище. Если бы Наам, чего прежде никогда не случалось, возжелал подольше пообщаться со своими служителями, уж Мдото бы из кожи вон вылез, но изловчился послать гонца к Гани. Главный колдун прекрасно понимал, что, хотя дела божественные и важны, задержка сева может по прошествии времени обернуться для его соплеменников голодом, а уж этого бы он ни за что не допустил. Поверить в то, что старый мудрый Мдото забыл о нуждах племени, было совершенно невозможно, и оставалось предположить, что с колдунами произошло что-то из ряда вон выходящее, и чем скорее Гани узнает об этом, тем лучше.

За двое проведенных в пути суток воины не обнаружили ничего подозрительного, но, вступив в Ущелье гудящего ветра, сразу же наткнулись на следы стоянки пепонго, и Гани понял, что худшие его опасения начинают сбываться. Раз уж тут побывали проклятые карлики — жди беды. Вождь приказал воинам удвоить осторожность и держать оружие наготове, однако никто не преградил им путь к пещере, в которой было устроено святилище, и вновь следы пепонго они заметили уже у подножия огромной белой скалы — Матери Мибу. Площадка перед входом в святилище была истоптана маленькими, похожими на детские, ступнями с далеко отставленным от других большим пальцем.

Ноздри у Гани от подобного зрелища начали гневно раздуваться: мало того что проклятые карлики проникли в земли мибу, они к тому же осмелились устроить стоянку прямо перед входом в святилище! Они жгли здесь костры и готовили пищу! Да за одно это их следовало бы изловить и обезглавить, тела порубить на куски и использовать в качестве наживки при лове озерных зубарей! А уж что надобно сделать с ними за осквернение святыни — зачем бы иначе они приходили сюда? — он и придумать вот так сразу не может, разве что отдать Серому Ужасу на потеху?.. Мысли эти, впрочем, не долго занимали вождя; сейчас его больше всего волновало, что же случилось с колдунами, их учениками и Супругой Наама? Ведь мерзкие карлики не в состоянии были причинить им никакого вреда! Почему же они позволили осквернить вход в святилище и вовремя не вернулись в селения, не прислали гонца? Магические силы не могут оставить служителей Наама, а подстеречь их и уничтожить было попросту невозможно! Они способны были обратить в бегство не только большой отряд пепонго, но и всю их бесчисленную орду, что в прошлом уже и делали не один раз.

Сознавая, что, пока он не побывал в святилище, строить догадки бессмысленно, Гани велел своим воинам осмотреть окрестности, а сам с десятью спутниками приготовился войти в пещеру Наама. Без разрешения колдуна никто не смел переступить порога святилища, но иного выхода разузнать о том, что здесь произошло, не было. Перебрав священные амулеты, обереги и фетиши, вождь обратился к Нааму с просьбой простить ему и его людям эту вынужденную дерзость и невольное святотатство. Зарезав принесенного специально для этой цели поросенка, он окропил его кровью сложенные у входа в пещеру камни, предназначенные для малого жертвоприношения Всевидящему и Всемогущему, и, подбодрив воинов крепким словцом, первым вошел в святилище, держа перед собой горящий факел из хасы — священного древа огня.

Гани было сорок с лишним лет, и двенадцать из них он носил головной убор вождя племени, состоящего из пяти селений. Ему много раз приходилось бывать в святилище, и, хотя раньше его всегда сопровождал кто-нибудь из колдунов, особого трепета он не испытывал. Ему хватало забот земных, и он никогда не интересовался и не вмешивался в дела служителей Наама, полагаясь на то, что старый Мдото и младшие колдуны в состоянии договориться с грозным божеством. Так оно прежде и было, и вождь надеялся, что у Наама не было причин сердиться на него за решение разузнать, что же случилось с колдунами племени.

Святилище Наама было невелико, оно представляло собой круглую пещеру шириной в сорок шагов, посредине которой стояло сработанное предками изваяние Божественного Дракона. В пещеру вел лаз длиной в восемнадцать-двадцать шагов, стоять в нем можно было не пригибаясь, и два человека, вытянув руки, проходили по нему, не касаясь стен и друг друга. Шагая по каменному полу, вождь явственно ощущал, что разгадка отсутствия колдунов каким-то образом связана со святилищем и таится где-то поблизости. Потому-то он не особенно удивился, когда, сделав полдюжины шагов, наткнулся на труп Дарьяса — колдуна из самого дальнего селения. Склонившись над ним, Гани приблизил факел к неподвижному телу, и в глаза ему бросились почерневшие губы и раздутое, как у утопленника, лицо мертвеца.

— Яд, — негромко предупредил он и почувствовал, что остановившиеся за его спиной воины начали переглядываться. В следующее мгновение он услышал тихое шуршание и увидел, как из-под окоченевшего тела серебристым ручейком заструилась потревоженная появлением людей и светом факелов ндагга.

Не раздумывая, вождь выхватил из-за пояса выточенную из каменного дуба дубинку и метнул ее в смертельно ядовитую тварь. Дубинка раздробила голову змеи, брызнула в разные стороны кровь, и серо-желтое гибкое тело, достигавшее в длину около четырех локтей, забилось в агонии. Подобрав дубинку, вождь переступил через труп молодого колдуна и двинулся в глубь пещеры. Мелькнувшая при виде ндагги догадка о постигшей колдунов участи превратилась в твердую уверенность, когда он увидел восемь лежащих у ног Наама мертвецов и услышал шуршание множества ползущих по каменному полу чешуйчатых тел. С негодованием взглянув на вырезанное из розоватого песчаника божество, напоминавшее одновременно человека и вставшего на задние лапы дракона, он повернулся к своим людям и приказал:

— Убейте ядовитых гадов. Надо вынести тела колдунов и достойным образом проводить их к праотцам.

— Но вдруг этих змей наслал сам Наам? — робко предположил кто-то из воинов. — Нельзя гневить Всевидящего и Всемогущего…

— Их подбросили сюда пепонго. А у входа в святилище развели костры, чтобы ндагги не могли выползти наружу. Подлые карлики, отловив в джунглях десятка два-три змей, упрятали их в плетеные корзины и притащили к пещере. Потом дождались, когда колдуны, погрузившись в транс, начнут беседовать с Наамом, и забросили ндагг в святилище. Ну, за дело, некогда нам тут задерживаться!

Гани горько усмехнулся. Разумеется, пепонго не осмелились убить колдунов собственными руками, да им это и не удалось бы сделать. Но против безмозглых ядовитых тварей волшба Мдото была бессильна, а прибегнуть к Истребительным и Сокрушающим заклятиям в священном месте он не посмел, боясь накликать гнев Наама на свой народ. Наверное, он до последнего верил, что Всевидящий и Всемогущий защитит его служителей от происков пепонго…

Некоторое время вождь с ненавистью смотрел на безмолвное и недвижимое изваяние человека-дракона. Скрюченные когтистые лапы, огромный, приподнятый в вечном желании фаллос, чешуйчатое, как у змеи, тело, удлиненная клыкастая морда. Гани покосился на сложенные у ног Наама приношения — колдуны никогда не приходили к своему божеству с пустыми руками. Потом перевел взгляд на сияющий в левой глазнице, выточенный из светящегося желто-красным огнем драгоценного камня глаз, в глубине которого чернел бездонный, чем-то похожий на ночное небо зрачок. Странно, пепонго осквернили святилище убийством колдунов, но забрать Глаз Дракона не посмели. Трусливые твари! Явившиеся из-за моря люди со светлой кожей похитили когда-то один Глаз Дракона — вождь посмотрел на пустую глазницу изваяния, — но не подняли руку на колдунов. Они знали истинную цену Глаза и не были трусами. Старый Мдото предпочел бы, без сомнения, быть убитым девяносто девять раз, лишь бы Наам не лишился второго ока. Но он-то, Гани, — всего лишь вождь, и по нему, так пусть бы поганые карлики украли Глаз Дракона, но оставили жизнь колдунам.

Почувствовав холод внизу живота, Гани еще несколько мгновений наблюдал, как вооруженные копьями с широкими плоскими наконечниками воины убивают змей, и зашагал прочь из святилища. При мысли о том, что племя осталось без предсказателей погоды, лекарей и заклинателей, вождь испытал приступ омерзительного, незнакомого ему доселе страха и бессилия. Впервые с тех пор, как на него водрузили головной убор вождя, он ощутил одиночество и тяжесть власти, даже малую часть которой невозможно переложить ни на чьи плечи.

По мере того как он осознавал все последствия совершенного в святилище злодеяния, зародившийся в животе холод поднимался все выше и выше, и даже живительные солнечные лучи перестали, казалось, согревать его могучее тело. И дело было даже не в том, что некому теперь определить наилучшее время для начала сева и сбора урожая, лечить больных и раненых, вызывать дождь и разгонять ненастье. Все это конечно же было ужасной, непоправимой потерей, но оценить ее по-настоящему и оплакать еще будет время. Сейчас же сердце Гани сжималось от тоски по старому другу и наставнику, чей труп был так обезображен действием яда, что вождю при виде его едва удалось сдержать крик ярости. Мдото многое умел и не зря слыл великим колдуном, но, кроме того, он был еще и замечательным человеком, бесценным и добрым советчиком. Он был второй парой рук, вторым сердцем и головой вождя… Если бы эти гнусные карлики — да пожрет их Серый Ужас! — вырвали у Гани сердце, вырезали печень, убили его жен и детей, он и тогда бы, верно, не почувствовал внутри себя такой зияющей, такой страшной пустоты.

Помимо нестерпимой душевной боли вождя терзала еще и мысль о том, что содеянное пепонго злодеяние означает их готовность напасть на мибу. Ибо совершено оно было для того, чтобы лишить племя магической опоры, посеять в душах людей ужас, заставить еще до начала войны почувствовать себя побежденными. Гани заскрипел зубами, и раскрашенное белой, алой и желтой краской лицо его приобрело зверское выражение. Он готов был убить первого, кто попадется ему под руку, ему хотелось грызть пальцы и кататься по земле, яростно воя и царапая ногтями каменистую площадку перед святилищем. Ненависть к злобным, коварным карликам и к собственной тупости и недальновидности переполняла его. Как мог он не подумать о том, что в святилище колдуны племени не решатся в полной мере использовать свои магические способности? Почему не уговорил, не заставил, наконец, Мдото взять с собой хотя бы десяток воинов, чтобы те охраняли вход в пещеру? Ведь он-то лучше, чем кто-либо другой, знал, что лесные карлики рано или поздно обрушатся на земли мибу, нундожу и рахисов, ибо нет у них выбора. Теснимые с востока войсками Кешо, они не пожелают идти в засушливые южные степи. Двинувшись на северо-запад, они упрутся в непроходимые топи, образовавшиеся при впадении Мджинги в море, на западе перед ними встанут Горы Предков, в то время как юго-западные плодородные равнины всегда будут манить их жадные, ищущие взоры. И если уж они посмели покуситься на колдунов мибу, то обрушатся на племя, надо думать, немедленно.

Гани поднял глаза на утесы, высящиеся по обе стороны Ущелья гудящего ветра. Тут и там среди кустов и приземистых раскоряченных деревьев, цепляющихся корнями за почти отвесные бока скал, он различал редкие фигурки своих воинов и поражался, как мало их было, какими крохотными они казались даже на небольшом расстоянии! Вождь издал пронзительный призывный свист и с удовлетворением отметил быстроту и ловкость, с которой стали спускаться его люди, успевшие подняться уже на треть высоты образующих стены ущелья утесов. Что бы там ни произошло с колдунами, а его воины постоять за себя сумеют, и пепонго дорого заплатят за право жить на их землях!

Мужчины по одному начали выходить из святилища Наама, вытаскивая трупы змей и тела мертвых колдунов. Гани не обращал на них внимания. По его застывшему, словно выточенному из черного базальта, лицу никто бы не догадался, какая буря чувств клокочет в душе вождя. Гнев и ненависть, боль и горечь утраты вскоре, однако, уступили место холодному расчету. Теперь, меньше чем когда-либо, Гани мог позволить себе роскошь давать волю чувствам. Он был вождем и должен был помнить об этом каждое мгновение. Особенно сейчас, когда пепонго готовы вторгнуться на земли его племени.

Собравшиеся воины молча смотрели на вождя, такого же неподвижного, как изваяние Наама, и терпеливо ждали его слов. А он молчал и молчал, ибо не с кем было ему поделить бремя власти, и каждое слово его отныне становилось единственным законом для мибу и должно было нести племени благо. Он не мог, не смел допускать ошибок, поскольку Мдото больше нет с ним и некому будет исправить его промах до того, как тот обернется горем для соплеменников….

Молчание вождя длилось долго. Вокруг него собрались все воины, но он не смотрел на них, не слышал перешептываний, не видел переглядываний. Однако всему в мире приходит конец, и Гани, обдумав и взвесив все, что должен был обдумать и взвесить, в тот самый момент, когда терпение его воинов, казалось, готово было лопнуть, как перезрелый плод талимбы, произнес:

— Пепонго подбросили в святилище змей, и те умертвили наших колдунов. Проклятые карлики сделали это ради того, чтобы лишить нас магической силы и помощи Наама. Но Всевидящий и Всемогущий пребудет со своими чадами вне зависимости от того, живы или нет Мдото и другие колдуны мибу. Мы отомстим за их смерть. Мы разобьем вероломных карликов и жестоко отомстим за смерть наших колдунов и Супруги Наама.

— Мы отомстим! — хором повторили воины, потрясая копьями.

— Мерзких карликов много. Нас мало. Десять гонцов должны немедленно отправиться в селения мибу и рассказать о коварстве пепонго. Они должны спеть Песню Войны и передать старейшинам, чтобы те без промедления уводили людей в долину. Мы встретим полчища карликов у Солнечных Столбов и там, у входа в долину Бенгри, дадим им бой. Двадцать пять человек пойдут со мной к Солнечным Столбам. Там мы объединимся с людьми из ближайшего селения и будем удерживать вход в ущелье до подхода остальных, если пепонго попытаются отрезать племени путь в горы. — Вождь сделал паузу, давая воинам возможность обдумать услышанное. — Пять человек останутся здесь, чтобы воздать почести нашим славным колдунам и помочь им достойно уйти к Нааму. Ты, Адабу, позаботишься о том, чтобы Мдото и его товарищи предстали перед Всевидящим и Всемогущим так, как должны представать достойнейшие. Закончив погребение, ступайте к Солнечным Столбам — каждый человек будет там на счету.

Адабу поднес ладонь к груди и склонил украшенную большим пестрым пером голову.

Вождь принялся отбирать гонцов и тех, кто останется с колдунами. Лицо его было по-прежнему непроницаемым, голос бесстрастным — никто из воинов не должен был знать его мысли, не должен догадываться о том, что творится в его душе. По тому, как недовольно они переглядывались и поджимали губы, нетрудно было догадаться, что приказы вождя им не по душе. Еще бы! Как будто ему самому они нравятся, подумал Гани, внутренне оскалившись от снедавшей его душевной боли. Конечно, воины считают, что глупо бросать дома и скопленный за долгие годы скарб и скот, глупо и недостойно оставлять распаханные поля и огороды, когда карлики еще даже не появились. Им кажется постыдным укрываться в горах, не сделав хотя бы попытки отстоять свои земли с оружием в руках. Они забыли о том, что колдуны мертвы и не окажут им помощи. Они не слышали последних донесений разведчиков, смысл которых в полной мере стал ему ясен лишь теперь: подпираемые войсками Кешо, решившего еще больше расширить границы своего необъятного государства, пепонго, снявшись с насиженных мест, всем скопом двинулись на юго-запад. Это не отряд, не войско, это всепожирающая туча саранчи, река огромных кровожадных муравьев, противостоять которой невозможно, а спастись сумеет лишь тот, кто своевременно уберется с ее пути. Мдото предупреждал, что рано или поздно это произойдет, и тогда даже колдуны не смогут остановить нашествие пепонго. Он давно уже уговаривал Гани начать перебираться в горные долины, однако тот все медлил, все откладывал неизбежное переселение, надеясь на какую-нибудь счастливую случайность. И вот дождался…

— Вы споете старейшинам Песню Войны и скажите, чтобы они ни на мгновение не откладывали поход к Солнечным Столбам. Часть воинов должна гнать скот, а часть выступить с женщинами и детьми немедленно, — напутствовал вождь гонцов. — Бегите со всех ног, от того, как скоро вы сумеете доставить мой приказ, зависит жизнь ваших соплеменников. Будьте готовы к тому, что старейшины станут упрямиться, и напомните им, что люди дороже скота…

Нанеся на лица гонцов соответствующие поручению узоры и знаки, Гани велел им отправляться в путь, а сам во главе двадцати пяти воинов двинулся к устью долины Бенгри. Ни гонцам, ни следовавшим за ним людям он не стал говорить, что, скорее всего, посланное им предупреждение запоздает. Сам он, во всяком случае, надеялся лишь на то, что дозорные успеют своевременно заметить приближение пепонго и предупредить об этом старейшин селений, а у последних хватит сил убедить соплеменников немедленно выступить к Солнечным Столбам. Слова о мести за смерть колдунов и разгроме карликов должны были поднять дух воинов, но вождь знал совершенно точно: единственное, что они могут, — это, укрыв женщин, детей, скот, скарб и стариков в горах, своими телами преградить пепонго дорогу к ним. И сделать это лучше всего у Солнечных Столбов — двух высящихся у входа в долину Бенгри утесов. Если им удастся укрепиться там, поганые карлики оставят их в покое — в конце концов, им незачем лезть в горы, когда перед ними будут лежать все западные земли этого богатого и некогда мирного края…

* * *

Сообщение дозорных о приближении отряда пепонго мгновенно разнеслось по Катике — самому крупному селению мибу. Мужчины, вместо того чтобы распахивать поля, собираясь в группы, ходили по селению, потрясая копьями. Женщины же, посудачив и отправив подростков пригнать скот с дальних пастбищ, вернулись к домашним заботам. Воровские набеги лесных карликов вносили в размеренную жизнь селения некоторое разнообразие, но были недостаточно веской причиной, чтобы оставлять семейство без обеда. К тому же большая часть женщин по многим приметам пришла к заключению, что настала пора засевать огороды. Причем, по мнению многих, лучше всего было управиться с этим до возвращения Гани и колдунов, с появлением которых должен был начаться полевой сев. Кое-кто, правда, не решался без благословения Наама и церемонии Оплодотворения земли копаться в собственных огородах, но на подобных дурищ Нумия не собиралась обращать внимания и глупых речей их слушать не желала.

Послав пятнадцатилетнего Мбизу за буйволами, она оставила Тартунга со своей матерью, а сама, вместе с Узитави, отправилась на дальние, находящиеся за Желтым ручьем огороды. Старая Цемба попыталась было отговорить ее от этого, но самоуверенная тридцатилетняя женщина лишь отмахнулась от вечно сующей нос в чужие дела соседки. У Нумии были серьезные причины идти на огороды, но рассказывать о них Цембе она не собиралась, тем более что кое о чем та и сама должна догадываться. Карликов-то в конце концов прогонят, как это бывало уже не раз, церемонию Оплодотворения земли тоже совершат — никуда от этого не деться, а вот если урожай с огорода окажется скудным, Мараква сдержит свое обещание и возьмет в дом вторую жену. Он, безусловно, сделает это, если она даст ему хотя бы малейший повод.

Мысль эта уже давно не давала Нумии покоя, и как только они с Узитави перешли Желтый ручей и принялись рыхлить мотыгами влажную землю, аккуратно укладывая в лунки проросшие семена пескойи, она начала тихонько бормотать заклинания, которые должны были помочь ей остаться хозяйкой в доме Мараквы. Заклинания, произнесенные над распаханной, обнаженной землей, которую должны оплодотворить семена пескойи, приобретали особую силу и были последней надеждой Нумии, ибо она сознавала, что упрек в неспособности вести хозяйство был лишь поводом и, даже если урожай будет хорош, Мараква отыщет предлог придраться к ней и привести в дом Джузи или какую-нибудь иную девку. Истинная причина желания Мараквы обзавестись второй женой крылась в самой Нумии, и от сознания собственной вины, пускай даже невольной, молодой женщине было невыносимо горько.

Причина же эта заключалась в том, что, несмотря на красоту и силу, Нумия не умела ублажить своего супруга, и тот все чаще заглядывался на других женщин. В это трудно было поверить, но, родив троих детей и прожив с мужем больше пятнадцати лет, она до сих пор стеснялась лишний раз приласкать его, проявить свою любовь, в то же время страстно желая Маракву и тоскуя оттого, что тот все реже и реже звал ее на супружеское ложе.

Еще девчонкой Нумия часто подсматривала за юношами и девушками, разбредавшимися после окончания церемонии Оплодотворения земли по окружавшим селение полям, чтобы заняться на них любовью и передать им часть своей детородной силы, и знала, как должна вести себя женщина, оставшись наедине с мужем. Не видя в том ничего предосудительного, она подглядывала за вышедшими замуж сестрами и женившимися братьями и, когда Мараква впервые соединился с ней в Танце Любви, хорошо представляла, что должна чувствовать, как в первую брачную ночь, так и во все последующие за ней. И все было почти так, как это происходило у других, как об этом рассказывали ее подруги и сама она не раз видела собственными глазами, с той лишь разницей, что, позволяя пылкому супругу ласкать себя, она совершенно не испытывала потребности и желания отвечать лаской на ласку, прикосновением на прикосновение, поцелуем на поцелуй. И, как это ни странно, у нее не возникало желания извиваться в объятиях Мараквы, плакать и стонать, кусаться и царапаться, она не впадала в любовное безумие, как другие ее соплеменницы в подобных ситуациях, и даже не очень понимала, что это такое. Нумии было радостно ощущать тепло мужнего тела, прикосновения его возбуждали ее и были приятны. Они заставляли ее покорно и охотно отдаваться ему, но и только.

В первый год замужества она не задумывалась над тем, что ее гибкое, великолепное тело, на котором с удовольствием задерживались взгляды мужчин, чем-то отличается от тел ее подруг. Памятуя старинную пословицу, что девушка по-настоящему становится женщиной лишь после рождения ребенка, она ожидала, что с появлением на свет маленького голосистого Мбизу все изменится, однако ни после его рождения, ни после того, как спустя три года она разрешилась Узитави, никаких перемен не произошло. Теперь, когда ей доводилось слышать страстные крики подружек, она готова была заподозрить их в притворстве и как-то обвинила в этом одну из приятельниц, но та, кажется, даже не поняла, о чем идет речь. Это-то непонимание и навело Нумию на мысль, что Мараква недостаточно искусен и не в состоянии дать ей настоящего наслаждения, однако, прежде чем упрекнуть его, она решила проверить справедливость этого утверждения.

Веба пользовался в Катике славой ветреника и сластолюбца, и соблазнить его не составило большого труда. Нумия подстерегла смазливого юношу на краю поля и позволила увлечь себя на ближайшую, поросшую мягкой, как мох, травой лужайку. Она не испытывала к Вебе никаких чувств, но ощущение, что неумелость мужа лишает ее чего-то очень приятного и едва ли не главного в жизни, с некоторых пор стало всерьез угнетать молодую женщину. Нумию выдали замуж в четырнадцать лет, и, кроме Мараквы, она ни с кем из мужчин не была близка, так что прикосновения Вебы повергли ее в трепет и смущение, но тот и в самом деле разбирался в женщинах. Он так ловко освободил Нумию от юбки, сотканной из древесных волокон, что та даже не успела испытать стыда и раскаяния. Посмеиваясь над застенчивостью молодой женщины, он покрыл ее тело умелыми поцелуями, и, хотя в них, как и в прикосновениях его, не ощущалось той теплоты и любви, к которым она привыкла, они были достаточно приятными и возбуждающими. Вебе этого почему-то показалось мало, и, даже когда Нумия уже готова была принять его в свое лоно, он продолжать тискать и мять ее, как кусок глины, из которого предстояло лепить тонкостенную посуду, о чем она и сообщила ему, намекнув, что если он не прекратит своих упражнений и не перейдет к делу, то глина может пересохнуть и все его труды пропадут даром.

Нумии представлялось, что она выразилась очень удачно и слова ее должны не только заставить Вебу поторопиться, но и развеселить, ибо, как всякий веселый человек, он, умея сказать острое словцо, ценил и чужие шутки. Юношу, однако, слова эти ничуть не порадовали, и, хотя он исполнил все, что от него в данный момент требовалось, вид при этом имел скорее озадаченный и недоумевающий, чем удовлетворенный. По-видимому, он ожидал от нее чего-то иного и на прямой вопрос ответил, что и в самом деле разочарован спокойствием и хладнокровием женщины, столь явно набивавшейся ему в любовницы. Тогда-то Нумия и поняла, что разница между нею и другими женщинами действительно существует и рано или поздно Мараква ее заметит.

Мысль эта мелькнула и забылась. Нумия уверилась, что другой мужчина не в состоянии дать ей больше, чем собственный муж, и успокоилась. Успокоилась, как выяснилось впоследствии, совершенно напрасно, и впервые пожалеть об этом ей пришлось, когда, вернувшись как-то с Речного торга, куда белокожие люди из Аскула дважды в год привозили на обмен свои изделия, Мараква отвернулся от нее на супружеском ложе, не доведя начатое дело до конца. Со свойственной ей прямолинейностью Нумия потребовала объяснений, на что супруг ответствовал, что бревно могло доставить ему столько же удовольствия, сколько и любимая жена. Прозвучало это глупо и оскорбительно и, конечно же, сразу заставило заподозрить Нумию, что муж ее провел ночь в объятиях другой женщины, а может быть, и не одну ночь и не с одной женщиной — на условленное место на берегу Мджинги по случаю Речного торга собирались не только мибу, но и нундожу, и рахисы, и даже пепонго. Случалось, прибывали на торг и женщины.

Так оно и оказалось — Мараква не собирался ничего скрывать от Нумии, а когда та попыталась учинить скандал, заявил, что подумывает, не взять ли ему в дом вторую жену. Супруги рассорились всерьез и надолго. Мараква, неожиданно для себя обнаружив, что другие женщины разбираются в делах любви несравнимо лучше его жены, был огорчен и не на шутку уязвлен этим; Нумия же при мысли о намерении мужа привести вторую жену, что среди ее соплеменников было явлением не столь уж редким, впадала то в необузданную ярость, то в беспросветную тоску. Не приходилось сомневаться, что молоденькая, вопящая от умелых поглаживаний Мараквы девчонка придется ему больше по душе, чем знакомая с головы до ног жена, не желающая ответить лаской на ласку, не умеющая сама стонать и корчиться от восторга и не способная исторгнуть из уст мужа рев наслаждения. Понимая это и постаравшись убедить себя, что при желании сумеет быть не хуже любой другой женщины, Нумия, перебарывая гордость, скованность и стыд, охватывавший ее от сознания, что поступает она так не по доброй воле, а в силу необходимости, пыталась ответить лаской на прикосновения мужа, который, возвращаясь с полевых работ или охоты, время от времени еще приглашал ее на супружеское ложе. Но ничего путного из этого, как и следовало ожидать, не получалось. Мараква знал ее достаточно хорошо, чтобы не почувствовать фальши, а она не слишком пыталась скрыть, что угождает ему через силу.

Отношения между супругами становились все хуже и хуже. Мысль о второй жене все чаще посещала Маракву, а когда он произнес имя приглянувшейся ему девчонки — Джузи, Нумия поняла, что наступают тяжелые времена. Отец девчонки рад будет отдать свою восьмую дочь в хороший дом, а та, хоть и соплячка, уже поглядывает на первую жену Мараквы, как змея на птичьи яйца. Плюгавенькая, подученная сестрами, она сделает все, чтобы Мараква приблизил ее к себе и превратил первую жену в служанку, годную выполнять лишь самую грязную и тяжелую работу. Будучи всего на год-два старше Узитави, Джузи не могла тягаться с Нумией ни ростом, ни формами, но кто-то, видать, нашептал ей про раздоры в доме Мараквы, и не смевшая и мечтать об удачном замужестве девчонка стала то и дело попадаться на глаза славному воину и охотнику и зазывно вихлять перед ним хлипким телом. Подруги не замедлили нашептать об этом Нумии, но что она могла сделать?

Как-то, зайдя в амбар, где муж возился с буйволиными кожами, она застала там Джузи. Мараква, вытянувшись во весь рост, подвешивал свежевыдубленную шкуру на распялки, а мерзкая девчонка, прижавшись скудными своими телесами к его спине, оглаживала бедра мужа Нумии, беззастенчиво забравшись ладонями под прикрывавшую мужскую стать короткую плетеную юбочку. Первым порывом молодой женщины было вцепиться в волосы развратной твари, избить ее, как советовали соседки, до полусмерти и тем навсегда отвадить от своего дома. Нумия уже сделала первый шаг, но вовремя одумалась. Мараква вряд ли позволил бы ей осуществить свои намерения, а разразившаяся ссора, скорее всего, лишь подтолкнула бы его узаконить свои отношения с маленькой паскудницей. Ничего иного криком ей было не добиться; Джузи, тут уж никуда не деться, умело использовала те средства, которыми сама она пренебрегала. С отвращением и ужасом Нумия должна была признать, что шкодливая девчонка, наслушавшись поучительных рассказов Супруги Наама о том, как надобно ублажать пресытившееся божество, не побрезгует усладить Маракву всеми доступными ей способами. Даже теми, при мысли о которых молодую женщину охватывала дрожь и тошнота подкатывала к горлу.

Старая Цемба, пользующая славой знахарки и предсказательницы, с которой, бывало, советовался и сам Мдото, выслушав как-то сетования доведенной до отчаяния соседки, просившей ее навести на Маракву чары, которые заставили бы его позабыть о второй жене, категорически отказалась сделать это, признавшись, что переменить мужскую натуру не в ее силах. Ухмыляясь беззубым ртом, она прошамкала, что вообще-то все не так уж плохо: две женщины могут доставить мужчине и друг другу несравнимо больше удовольствия, чем одна. Затем, поковыряв шелушащуюся на лице кожу, добавила, что в случае с Нумией правило это вряд ли применимо, и если уж ей так хочется заставить Маракву забыть о второй жене, то легче всего это сделать, научившись всем тем приемам, которыми та соблазняет ее мужа. Но коль уж ей и это претит, остается надеяться на заклинания, которым старая карга и обучила Нумию. Их-то и твердила несчастная красавица, разрыхляя мотыгой землю и поливая ее потом и слезами, помимо воли капавшими из глаз, поскольку в глубине души она была уверена, что заклинания выжившей из ума старухи вряд ли пересилят готовность Джузи исполнить любую прихоть стосковавшегося по женским ласкам Мараквы.

— Мама, отчего ты все время такая грустная? Все плачешь и плачешь, как будто беда какая стряслась? — спросила Узитави, не в силах больше смотреть на понурый вид Нумии. Та не ответила, и девочка, устав молчать, продолжала: — Смотри, мы сделали за эти дни все, как ты хотела. Засеяли эту часть огорода пескойей и, если Наам не прогневается на нас, уберем хороший урожай. Отцу не в чем будет упрекнуть тебя, и он не возьмет в дом вторую жену. Так чего же ты плачешь?

Нумия вновь не ответила, подумав, что если ее заклятия не помогут, то Мараква отыщет еще девяносто девять причин, чтобы пригласить на супружеское ложе не ее, а Джузи. И Гани, и Мдото, высоко ценящие его мужество, не откажут ему, не зря же вождь включил ее мужа в число четырех десятков лучших воинов, отправившихся с ним к святилищу Наама.

— Ну полно, мама! Сколько можно плакать? Если отец возьмет вторую жену, почему бы тебе не найти себе тоже какого-нибудь мужчину?

На этот раз Нумия, не в силах скрыть удивления, подняла заплаканные глаза на дочь. Неужели это говорит ее маленькая Узитави? Впрочем, не такая уж и маленькая: двенадцать лет для девочек мибу — возраст, близкий к замужеству. Интересно, понимает ли она, что говорит, или просто повторяет услышанное от соседок?

— Тави, разве ты не знаешь, что я люблю твоего отца? Разве ты не знаешь, что любить мужчину, если он не твой муж, плохо? Почему же ты советуешь мне завести любовника? Или я кажусь тебе скверной женщиной?

— Ну что ты, мамочка! Нет конечно! Но если отец может взять вторую жену, почему бы тебе не взять себе второго мужа? Вот ведь женщины пепонго имеют по несколько мужей!

— Фу! Нашла с кем сравнивать! Они же братья обезьян! У них все не как у людей! — возмутилась Нумия. — Их мужчины не могут сделать своих женщин счастливыми, они слишком слабы, и потому тем приходится иметь нескольких мужей. Но люди, настоящие люди, так себя не ведут. — Говоря это, Нумия вспомнила, что уже думала завести себе любовника в отместку Маракве и вынуждена была отказаться от этой мысли. У нее уже был опыт с Вебой и слишком памятен до сих пор его изумленный и озадаченный вид…

— Мама, все говорят, что ты красавица, так почему же отец хочет взять в наш дом эту дохлячку Джузи? Я не понимаю, неужели у него нету глаз или у мужчин они устроены как-то по-другому, чем у нас? — продолжала настаивать Узитави.

— Знаешь что? Пойдем-ка домой. Сегодня мы хорошо потрудились, а дома у меня еще есть кое-какие дела. — Нумия глотнула воды из тыквенной фляги и передала ее дочери. — Мужчины — странные существа. Им трудно угодить. Ну, бери мотыгу и пошли.

— Значит, ты чем-то не угодила отцу? А чем? Я слышала, старая Цемба говорила тебе, что ты не умеешь его любить. Но ведь она ошибалась, верно?

— Тави! Зачем тебе понадобилось следить за мной и подслушивать, что говорит эта выжившая из ума старуха? — спросила Нумия, чувствуя, как к щекам ее приливает кровь.

— Ты не ответила мне! — с упреком сказала Узитави. — Разве любить можно уметь и не уметь? Я видела, как любят друг друга свиньи, буйволы и люди. У людей получается лучше, они могут это делать сидя, стоя и лежа, как им вздумается, но разве этому надо учиться?

— О Всевидящий и Всемогущий!.. — воскликнула Нумия в гневе и тут же поняла, что сердиться не на что, дочь задала вопрос, над которым и сама она не раз в последнее время думала. Ей тоже раньше казалось, что учиться тут нечему, все должно получаться само собой, как получается у свиней, буйволов, птиц, рыб и других животных. Но раньше она как-то не интересовалась, испытывают ли при этом свиньи, рыбы и птицы удовольствие. Впрочем, даже если испытывают, это еще ничего не доказывает, люди-то ведь устроены по-другому. Где, например, видано, чтобы тигры пахали землю и засевали поля, а черепахи ловили рыбу сетями? Самой ей пришлось долго учиться, прежде чем изготовленные ею из волокон тарговой пальмы ткани стали такими же мягкими и прочными, как у ее матери. Она с детства училась сеять и убирать урожай, стряпать, шить и выполнять другие работы по дому. Мараква и остальные мужчины с малых лет учились владеть оружием, стрелять из духовых трубок-кванге, читать следы зверей, изучать их повадки. Но никто не обучается любви! А ведь знай она о кое-каких особенностях своего тела и характера раньше, быть может, и смогла бы сделать так, чтобы Мараква и думать не стал о какой-то там Джузи. Однако сказать все это дочери Нумия не решилась и была искренне благодарна ей за то, что она не продолжает свои расспросы.

А Узитави, внезапно испугавшись, что еще больше расстроила и без того опечаленную мать, думала о странном поведении взрослых, которые готовы нескончаемо долго говорить о чем угодно и лишь о главном хранят упорное молчание. Мужчины, например, с радостью и охотой могут перечислять различные способы, позволяющие ранить, а то и убить таких же или почти таких же, как они сами, людей, но им почему-то кажется неприличным обсуждать, как сделать счастливыми своих жен. Послушать их, так они день и ночь только и делают, что сражаются, а любят своих жен раз в год, тогда как на самом-то деле все происходит совсем наоборот. Женщины тоже ничем не лучше, они…

Но додумать про женщин Узитави не удалось, поскольку как раз в этот момент они с матерью, перейдя Желтый ручей, поднялись на вершину холма, с которой Катика была видна как на ладони.

— Что это? — Глаза девочки округлились от удивления. — Зачем они жгут дома?

— Пепонго! — в ужасе выдохнула Нумия, инстинктивно обняв дочь за плечи и прижимая к себе. Охваченные недоумением и страхом, они оцепенело смотрели на поднимающиеся к небу столбы дыма, не в силах понять, как могло случиться, что проклятые карлики добрались до их селения. Этого не должно было, не могло произойти, ведь когда они покидали Катику, в ней было полно воинов! Не погибли же они все! И из селения не могли уйти, потому что мальчишки еще не успели пригнать скот с дальних пастбищ! А без скота-то уж никто, ясное дело, не уйдет, да и зачем уходить, если всегда они этих карликов прогоняли!..

Они видели, как из дыма и пламени выскакивают крохотные фигурки, но разглядеть, кто это — мибу или пепонго, — было невозможно, и Нумия, увлекая за собой дочь, сделала несколько шагов вперед по утоптанной, хоженой-перехоженой тропинке.

— Погоди, мама… Постой, куда ты?

— Там остался Тартунг и Мбизу… Мбизу должен пригнать буйволов в Катику… — ответила Нумия, снимая свои руки с плеч дочери.

— Если Мбизу увидит дым, он догадается, что в селение идти нельзя. Ты помнишь, отец, перед тем как отправиться к святилищу Наама, говорил, что в случае опасности мы всегда сможем укрыться в долине Бенгри. Я тогда не поняла его, не поняла, о какой опасности он говорит… А Мбизу… Мбизу уже большой парень и, наверно, тоже запомнил…

— Запомнил. Наверно. — Нумия стиснула руки, не в состоянии оторвать взгляд от горящего селения. — Я не так беспокоюсь за него, как за Тартунга и твою бабушку. Она-то про Бенгри не знает и от своих поросят шагу не ступит.

— Если пепонго ворвались в Катику, они могли спрятаться в погреб…

— Вот что, — неожиданно решившись, Нумия подняла оброненную мотыгу, — ступай вверх по Желтому ручью, там ты наверняка встретишь кого-нибудь из посланных за скотом ребят, а если повезет, так и Мбизу отыщешь. Передай им слова отца и иди вместе с ними к верхнему селению, а оттуда в Бенгри. Если тебя не послушают, пробирайся к Солнечным Столбам одна.

— А ты? Я пойду с тобой!

— Ты сделаешь так, как я сказала! — строго прикрикнула Нумия на дочь. — Я не могу оставить Тартунга и свою мать! Тебе же в Катику идти совершенно ни к чему!

При мысли о старой и сварливой, но горячо любившей ее бабке и пятилетнем братишке, мечущихся, быть может, сейчас по горящему селению, на глаза Узитави навернулись слезы.

— Я пойду с тобой! Я не хочу идти в горы! Возьми меня, я тебе пригожусь, вот увидишь!..

— Не реви! — одернула дочь Нумия. — Это еще никому не приносило пользы. И не вздумай идти за мной. Ты будешь мне обузой. — Она притянула Узитави к груди, потом оттолкнула и, вскинув мотыгу на плечо, торопливо начала спускаться с холма.

Некоторое время девочка смотрела ей в спину, едва сдерживая желание броситься следом за матерью. Затем ладная фигурка Нумии скрылась в небольшой роще, и Узитави, вытерев глаза, повернулась и поплелась к Желтому ручью.

 

6

Хрис уверенно свернул в одну улочку, затем в другую, третью, и неожиданно перед Эврихом открылась просторная площадь, посреди которой высился застывший на сером гранитном постаменте Морской Хозяин. А за бронзовой статуей громадного мускулистого бога мореходов, опирающегося на страшенного вида гарпун, зеленела полоска далекого моря, видимая едва ли не из любого места Аланиола.

— Ух ты! — пробормотал юноша восторженно. — Сила!

— Вот ты и познакомился с одним из крупнейших городов Нижнего мира, — удовлетворенно сказал Хрис с таким видом, словно город этот был его собственностью. — Замечаешь отличия от Нижнего Аланиола?

— Еще бы не замечать! А уж этакую скульптурищу я тут и вовсе не ожидал увидеть! — Эврих двинулся к Морскому Хозяину, олицетворявшему, казалось, дремлющее могущество водной стихии. — Я как-то, знаешь, несмотря на все твои рассказы, по-иному этот город себе представлял.

— Известное дело, не ты один считаешь, что в Нижнем мире одни выродки живут. А тут и художники, и скульпторы, и поэты не хуже наших, да и простой люд, в общем, тоже злонравием особым не отличается.

— Ага, то-то я гляжу, ты ныне мечом опоясался, на меня тесак нацепил, а за нами двум парням велел неотступно следовать. — Юноша кивнул на вышедших из переулка детин, лица которых природной мягкостью не отличались, а широкие короткие мечи наводили на размышления о том, что ими удобно орудовать в узких городских улочках. — Они нас от хороших людей оборонять будут или от скуки за нами увязались?

— Заметил, стало быть. Хвалю. Поглядывать иногда за тем, что за спиной делается, и в нашем мире не вредно, а здесь так просто необходимо. Потому как помойной ямой тутошние места назвать никак нельзя, но и обольщаться на их счет тоже не следует. Пошли дальше, здесь народ лишь по праздничным дням скапливается, а я тебе базарную площадь показать хотел — там с утра до вечера людей, как головастиков в луже. Есть на что посмотреть, есть к чему прицениться.

Эврих с сожалением окинул взглядом Морского Хозяина, украшенные добротно сработанными вывесками лавки солидных торговцев, куда всякую голытьбу даже на порог не пустят. И невольно подумал, что пошаливают здесь изрядно: двери — топором не враз изрубишь, окошки маленькие, стекленые, прочные ставни распахнуты, но на ночь, видать, запираются. Ему хотелось заглянуть и к ювелиру, и к мебельщику, и в посудную лавку — в этаком городище на товары, со всего света привезенные, посмотреть — и то все глаза проглядеть можно — не оторвешься; столько чудесного людьми понаделано, понапридумано! Но раз Хрис зовет, надо идти, ему виднее, что тут прежде всего осмотреть стоит. Юноша кинул прощальный взгляд на таверну, над которой красовалась кованая рыбина, окруженная надписью: «У Повелителя Морей». Чуть ниже разобрал коряво нацарапанное на стене чем-то острым название: «У Старика» и, радостно ухмыльнувшись, — выходит, и тут шалопаи водятся, — бросился догонять Странника.

Шагая по мощенным камнем улицам, Эврих восторженно пялил глаза на красивые и прочные, совершенно не похожие на здания Феда двухэтажные дома, на одетых в причудливые наряды прохожих, спешащих по своим делам в сопровождении слуг или в одиночку, и чувствовал, что не может оправиться от изумления. С тех пор как он поздним вечером забрел в храм Всеблагого Отца Созидателя и полночи проговорил с Непротой, вся его жизнь чудеснейшим образом переменилась. Находившийся под впечатлением беседы с Хрисом, у которого он недавно побывал по какой-то своей надобности, пастырь настоятельно рекомендовал юноше наняться на службу к Страннику и высказал в пользу этого столько разумных доводов, что мысль запала Эвриху в душу. От старшего брата ему приходилось слышать о Дентате Сертории Панонире самые лестные отзывы, да и о Хрисе тот говорил с уважением. К тому же покинуть Фед одному, в качестве изгнанника, и совсем другое — уйти из города вместе с купеческим обозом, который поведет человек, глубоко чтимый едва ли не всеми горожанами.

Утренний разговор с Хрисом проходил, впрочем, далеко не так гладко, как предсказывал Непра. Странник был на редкость придирчив в выборе спутников, и ученик резчика ему был в пути совершенно не нужен, так что юноше пришлось попотеть, убеждая Хриса, что он годен на нечто большее, нежели залезать девкам под юбки, пить пиво и портить жизнь Хряку. В конце концов ему это все же удалось — Странник признал, что таскать тяжести, ухаживать за мулами и править порученной ему повозкой сильный, сообразительный парень сумеет, и нанял его возчиком в свой обоз, который в ближайшее время должен был отправиться в Аланиол.

Эврих расценил это как первую свою победу и, дабы закрепить ее, из кожи вон лез; тем более что путешествие по Аррантиаде показалось ему чрезвычайно приятным и занимательным. В каждом из десятка городов, встретившихся им на пути, у Хриса были друзья и знакомые, в каждом он продавал и покупал всевозможные товары и, если у него после этого оставалось время, охотно показывал Эвриху местные достопримечательности, рассказывал связанные с ними истории и легенды. Он не делал тайны из своих торговых сделок и несколько раз просил юношу проверить расчеты в его приходно-расходной книге, знакомил с дорожными картами, поручал совершать кое-какие мелкие закупки. Чувствуя, что Хрис присматривается к нему, Эврих старался как можно лучше выподнять его поручения, и это обычно удавалось, поскольку он с детства привык работать не за страх, а за совесть. Видя, что все в обозе, состоящем из дюжины повозок, трудятся не покладая рук, он делал все возможное, чтобы ни в чем не уступать своим более опытным товарищам.

Проснувшись как-то раньше обычного, Эврих обнаружил, что Хрис, вооружившись мечом, скачет по пустынному двору приютившей их на ночь таверны. Понаблюдав за похожими на диковинный танец стремительными движениями Странника, он, набравшись смелости, обратился к нему с просьбой научить его каким-нибудь приемам почти неизвестного в их родном городе боевого искусства. Хрис согласился и, вручив юноше подобранную тут же, во дворе, палку, преподал ему первый урок. Он, по-видимому, рад был появлению напарника и, когда Эврих как следует взмок, предложил ему вставать пораньше и упражняться вместе с ним — мало ли что может пригодиться в жизни! Утренние тренировки с деревянными мечами, которые юноша вырезал под руководством Хриса, еще больше сблизили их, и все же Эврих был изрядно изумлен, когда за несколько дней до прибытия в Аланиол Странник предложил ему отправиться вместе с ним в Нижний мир.

За время путешествия по Верхней Аррантиаде юноша понял, что большинство сделок, заключенных на его глазах Хрисом, совершены им по поручению других купцов. В Певте, например, Странник распродал замки, купленные Нетором Вером у Аферона — лучшего мастера Феда, а в Вариоле — клепсидры и песочные часы, изготовленные Табием Кантом. Он продавал медные блюда, кувшины и кубки, ювелирные украшения и расшитые мастерицами Феда туники, а на вырученные деньги закупал составляющие для изготовления эмалей, бруски олова, резцы для металла и дивные сосуды из искрящегося стекла, секрет изготовления которых был известен лишь мастерам Ликоса. Из дюжины тяжело груженных повозок восемь были отправлены в Фед задолго до приближения к Аланиолу вместе с составленным Хрисом отчетом о продажах и закупках, из чего следовало, что в ближайшее время Странник возвращаться в родной город не собирается Заключенные им по пути к Аланиолу сделки, разумеется, приносили какую-то прибыль, но явно не были целью путешествия, а совершались как бы между делом, мимоходом. Все это, равно как и слухи, ходившие о Хрисе в родном городе, не могло не заинтриговать Эвриха, однако все его попытки разузнать поподробнее о том, куда и ради чего направляется Странник на этот раз, ни к чему не привели. Нанятые Хрисом возчики знали не больше самого юноши и на все его вопросы лишь недоуменно пожимали плечами. Всю жизнь колеся по дорогам Аррантиады, они утратили интерес к делам своих нанимателей и находили любопытство Эвриха едва ли не предосудительным. Ему-то, в самом деле, какая разница, что везти: оловянные кружки, плуги, копченые окорока, муку или сушеных тараканов? Ежели мулы сыты, тележные оси смазаны и дождя не предвидится, так о чем беспокоиться? Хотя юнцу, конечно, все внове, чего с него взять?..

У самого Хриса Эврих до поры до времени спрашивать ни о чем не решался, полагая, что наступит момент и тот, если пожелает, сам все расскажет. Чем ближе подъезжали они к Аланиолу, тем чаще юноша ловил на себе оценивающие взгляды Странника, убеждавшие его в том, что момент этот непременно настанет, и не ошибся. Деревушка, названная почему-то Пепельной Гривой, тем и запомнилась Эвриху, что в ней Хрис наконец раскрыл ему цель своего путешествия и сделал долгожданное предложение сопровождать его в Нижний мир.

Погода в тот день начала портиться с утра, возчики хмурились и ворчали — мол, быть ненастью, если дождь не помешает. И тот таки, как это часто случается по весне, помешал. Сначала накрапывал нехотя и нудно, потом, войдя во вкус, зарядил так, что просмоленные тенты на повозках загремели, как барабаны. Огненные копья молний начали вспарывать животы низких откормленных туч, и хлынувший ливень враз превратил дорогу в непролазное болото. Пришлось завернуть в ближайшую деревеньку, и здесь-то, развесив мокрую одежду перед очагом и выпив для согрева две-три кружки обжигающего, щедро приправленного специями пунша собственного приготовления, Странник сообщил Эвриху, что путешествие близится к концу и юноше пора подумать о том, как он собирается жить дальше.

— Ты можешь остаться в Аланиоле, у меня там есть знакомцы, которым нужен толковый помощник, — сказал Хрис, поглаживая короткую темно-каштановую бородку. — Можешь вернуться с оставшимися четырьмя повозками в Фед, если по зрелым размышлениям пришел к выводу, что женитьба на любящей, но не любимой женщине — не самый скверный жребий, выпавший на долю мужчины. Тебе нетрудно будет подыскать себе местечко в любом из встречавшихся нам на пути городков — руки у тебя растут откуда положено, голова работает исправно, а такие парни всюду в цене. Это если из Феда не вылезать, кажется, что на нем свет клином сошелся, а вокруг одни нелюди живут.

Эврих затаил дыхание, приготовившись к тому, что сейчас-то Хрис и скажет главное, и хотя разбирало его любопытство, торопить и перебивать купца не стал, а прислушался, как тот советовал, к собственным чувствам и убедился, что уж куда-куда, а в Фед возвращаться решительно не хочет. Не хочет почти столь же сильно, как зимой не хотел покидать его, ибо казалось ему тогда, как справедливо заметил Хрис, что за пределами родного города ничего хорошего быть не может, что один он такой славный и уютный на белом свете. Но теперь-то ясно, что от других городков Фед мало чем отличался, и юноше до смерти хотелось взглянуть на Аланиол, размерами уступавший разве что Белиону, Лаваланге и самому Арру. Из этого большого, богатого портового города отплывали суда в Мономатану, на Восточный и Западный материки, в него везли товары со всего мира, и не зря, надо полагать, величали его Южными воротами Аррантиады, считая самым крупным из южных городов Центрального континента. Но Хрис-то, похоже, собирался отправиться еще дальше, быть может, пересечь море, увидеть другие страны. Думая об этом, Эврих испытывал одновременно зависть и легкий испуг — границы знакомого ему мира раздвигались с такой быстротой, что он ощущал себя путником, который, очутившись на перевале, неожиданно увидел расстилающиеся перед ним новые, неизведанные, уходящие за горизонт земли…

— У тебя есть из чего выбирать, — продолжал между тем Хрис, наблюдая за юношей из-под полуприкрытых век. — Но я хочу еще больше озадачить тебя, предложив продолжать путешествие вместе со мной. Вероятно, ты слышал, что я неоднократно спускался в Нижний мир? Так вот туда-то я и отправляюсь из Аланиола. Ты, я вижу, не слишком удивлен? Тем лучше, а то встречаются люди, которым при упоминании о Нижнем мире дурно становится…

Справедливости ради Эврих должен был признать, что у него от этого предложения мурашки по коже побежали, однако то ли пунш оказал свое благотворное действие, то ли говорил Хрис о путешествии в Нижний мир как-то уж очень обыденно и буднично, но невозмутимый вид юноше сохранить удалось, о чем он и сейчас, шагая по улицам Нижнего Аланиола, вспоминал с удовольствием. Хотя, если вдуматься, гордиться ему следовало бы совсем другим. Сделать каменное лицо — не велика хитрость, а вот заслужить приглашение сопровождать Хриса в Нижний мир — это да! От подобной мысли в самом деле хочется нос задрать и поглядывать на всех свысока…

— Что это ты, друг мой, примолк и улыбаешься во всю ширь лица своего прекрасного? — полюбопытствовал Хрис, закончив беседу с торговцем специями и пряча в висящую через плечо котомку пучок зеленых листиков. — Девиц пригожих вокруг не видать, а ты сияешь, как медяк надраенный!

— На город любуюсь, насмотреться не могу, — солгал Эврих, не особенно кривя при этом душой. — Экий великан, экий красавец!

— Хм! Вот уж не думал, что тебя так проймет… Впрочем, когда я сюда первый раз попал, тоже рот от изумления закрыть не мог, ожидал-то совсем иное увидеть.

— Это само собой, но меня размеры поражают! Ведь наш-то Аланиол меньше! Я, кстати, давно хотел спросить: как это получилось, что Врата словно по заказу около таких больших городов оказались, а не где-нибудь в чистом поле?

— Объяснений этому много разных существует, но если все «божественные» версии отбросить, поскольку они все равно мало что проясняют, останется вот какая простенькая догадка. Образовались-то эти Врата — как и почему, лучше и не спрашивай, все равно ответить не смогу — в чистом, как ты говоришь, поле, то есть среди тех самых утесов, где и сейчас людей днем с огнем не сыскать, потому что воды там нет и жить нечем. А когда нашли их, потянулись к ним толпы паломников, лучшей жизни возжаждавших. Особенно во время войн, смут и мятежей, здешнюю Аррантиаду сотрясавших, много их было. И часть из паломников, как заведено, прошла через Врата в наш мир, а часть тут осталась. Шли, как ты понимаешь, семьями — с детьми, стариками, родственниками и друзьями, — и даже из тех, кого Врата пропустили, многие назад вынуждены были вернуться, чтобы с близкими не расставаться, товарищей не бросать. А поскольку с миром этим они вроде бы уже распрощались и идти им отсюда было некуда, селиться от Врат вернувшиеся стали неподалеку, где место получше сыскать сумели. Может, кто думал: сам не сподобился, так хоть дети сумеют в Верхний мир попасть. И чьи-то дети, наверно, попали, но навсегда с родными порывать не захотели и у нас, наверху значит, неподалеку от Врат обосновались. Вот два города и выросли, а потом совместными усилиями горожане на месте Врат храм возвели, чтобы как-то проход обозначить. Так ли на самом деле все было, сказать трудно: летописей Врат никто не ведет, а магов и мудрецов не столько появление городов возле них, сколько свойства самого прохода между мирами интересуют.

— Стало быть, этот Аланиол больше нашего из-за не прошедших в Верхний мир оказался? Но ведь не может весь этот город из грешников или их близких состоять?

— Вероятно, я не совсем точно выразился, — терпеливо сказал Хрис. — Большинство живущих здесь ныне ничего про Врата не знает, а те, кому о них известно, вовсе не жаждут воспользоваться ими и попасть в наш мир.

— Да как же такую тайну сохранить можно? Здоровенный храм около города стоит — не монетка, чай, за щекой не спрячешь! И как это кто-то в Светлый мир попасть не желает? Тут ты что-то путаешь!

— Я путаю? — Странник сочувственно улыбнулся и снисходительно похлопал Эвриха по плечу. — Если б молодость знала, если б старость могла… Обрати когда-нибудь внимание: человек умудренный жизнью, как правило, ищет ошибку в своих словах и делах, и лишь самоуверенные юнцы — в чужих.

Заметив, как вытянулось у Эвриха лицо, Хрис громко расхохотался и ткнул приятеля кулаком под ребра:

— Ладно, не обижайся и не бери в голову. Это я так, к слову. А если говорить серьезно, то мир этот, когда в нем не свирепствуют мор, глад или войны, не так уж плох и его обитателей вполне устраивает. Потому-то они про Врата до поры до времени и не вспоминают. Тайны из их существования никто, конечно, не делает, да что о них говорить, коли людям они пока без надобности? Ведь это ты мир наш «Светлым» называешь, а тут его нередко «пресным» или «бесцветным» зовут. Чему ты удивляешься? Все же зависит от того, кто и когда говорит, люди-то не по одной мерке сшиты. Опять же, если тишь да гладь — одно дело, а разразись война — по-другому многие запоют. Сам посуди: от своей земли, своего дома, дела, друзей кто без особых причин в бега пустится?

— Но попробовать Врата пройти, на безгрешность себя проверить — интересно же?

— А вдруг грешен? А не лучше ли соседа или, например, префекта на безгрешность проверить?

— Здорово! — восхитился Эврих, замедляя шаг. — Вот это мысль! Нам бы в Фед такие Врата!

— Вот-вот. Чтобы подобные мысли ни у кого не возникали, о Вратах этих такие жуткие байки тут рассказывают, что на ночь глядя лучше не слушать.

— Наверно, никто и не слушает, правду от лжи при желании отличить нетрудно.

— Э нет, охотники до небылиц всегда найдутся, да и в сказках, которые про Врата ходят, какое-то зерно истины в самом деле есть. Об этом, однако, мы лучше как-нибудь в другой раз поговорим, ибо цель наша близка. Слышишь шум? Держи свой кошель обеими руками, это гудит базар! А базар Нижнего Аланиола — это чудо, подобного которому в нашем мире не увидишь, поверь мне.

Слова эти показались Эвриху кощунственными, но едва он ступил на базарную площадь, как до него дошло, что имел в виду Хрис, и чем дальше они шли, тем больше он убеждался, что так оно на самом деле и есть. Колоссальная площадь была заполнена навесами, палатками, шатрами и лоточниками. Здесь продавали, клянчили и воровали люди всех возрастов и любого цвета кожи. Рыбные, мясные, овощные и гончарные ряды соседствовали с ковровыми, ювелирными, невольничьими и лошадными рядами. Продавцы муки, вина, шорники, медники, бортники, бочары, угольщики и солевары были перемешаны, залиты солнцем и потом, приправлены водоносами, нищими и стражниками, сдобрены гадалками, калеками и знахарями и явлены миру, а дабы чудовищная эта окрошка не показалась чересчур острой, разбавлена она была многосотенной, если не многотысячной, толпой покупателей. Именно так воспринял базар Эврих, у которого от многолюдного гама и чудовищного букета, образованного невообразимым смешением запахов, мгновенно заломило в висках. Радость, боль, богатство, нищета, смрад испражнений и ароматы цветов переплетались столь причудливо и казались столь неразрывно связанными, что юноша почувствовал себя оглушенным и ослепленным и вынужден был согласиться: такого он в Верхнем мире действительно увидеть не мог. И безусловно, плохим открывшееся перед ним зрелище назвать было нельзя. Хрис был тысячу раз прав — это был иной мир, и, прислушиваясь, принюхиваясь, приглядываясь к нему, легко было представить, что тому, кто родился и жил около такого вот базара, тому, кто многие годы был его частицей — покупал и продавал на нем, рынок Верхнего Аланиола, не говоря уже у рынке Феда, показался бы нестерпимо пресным, блеклым и скучным…

— Держись около меня, здесь ничего не стоит потеряться! — крикнул Хрис в самое ухо Эвриху. — Я хочу сделать кое-какие закупки, и следить за тобой мне будет недосуг. Вроде бы не так давно здесь был, а уже успел отвыкнуть…

— О Всеблагой Отец Созидатель, и вы, Боги Небесной Горы! Да разве к этому можно привыкнуть! — простонал юноша, проталкиваясь вслед за Хрисом к рядам оружейников. — Тут не то что торговать или покупки делать, дышать и то трудно!

— Надо было тебя предупредить, чтобы взапас надышался. Да без толку, все равно бы не послушался, не поверил, — прохрипел Хрис и, ткнув пальцем в невзрачный на вид нож с длинным широким лезвием, спросил у бородатого купчины: — Сколько хочешь за три дюжины, почтеннейший?

Купчина, окинув Странника испытующим взглядом, назвал цену, но на этот раз Эврих, с удовольствием наблюдавший обычно за тем, как уважительно, красиво и со знанием дела торгуется Хрис, не нашел в себе душевных сил прислушиваться к разговору. Мысль его, помимо воли, зацепилась за слова Странника о том, что, даже если бы тот предупредил о том, что представляет из себя базар Нижнего Аланиола, он бы не поверил. Поверить-то, может, и поверил бы, но не понял и потому загодя «надышаться» и правда не сумел. Ведь и Непра, и Хрис немало рассказывали о Нижнем мире, да что толку? Пока собственными глазами не увидел…

— Сумка! Этот трупоед срезал мою сумку! — внезапно завопил Хрис и рванулся за каким-то худощавым пареньком, ужом проскользнувшим мимо Эвриха и возом с ослепительно сиявшими на солнце, начищенными медными панцирями.

— Да отсохнут у вора руки, этого нам только не хватало! — пробормотал юноша и устремился за мелькнувшим в толпе белым плащом Странника.

Бежать среди такого скопления народу было столь же удобно, как танцевать со связанными ногами, и в первые мгновения погони Эврих думал, что его самого вот-вот начнут бить, посчитав за вора или непроходимого наглеца, который ничего лучшего, чем тычки и побои, не заслуживает. Народ здесь, однако, был тертый и разобраться, кто за кем гонится, сумел молниеносно. Юноше пришлось растолкать и смести с пути всего дюжины полторы людей, с удивительным спокойствием воспринявших его толчки и вопли, а дальше дорога очистилась словно сама собой. Задевая ставшим вдруг удивительно цеплючим и неудобным тесаком за прилавки и шатровые растяжки, он, то и дело оступаясь и спотыкаясь, несся за белым плащом, едва успевая перескакивать через выраставшие перед ним внезапно корзины с серебрящейся рыбешкой, лотки с хлебами, разложенные на циновках миски и горшки, кузовки с ранними грибами…

Несколько раз он отталкивал кого-то, уворачивался сам, понимая в то же время, что бежит со скоростью поразительной, да еще и ухитряется наращивать ее, что казалось уже и вовсе невозможным в столь людном месте. Недоумение его по этому поводу рассеялось, когда до юноши дошло, что, во-первых, бегущий перед ним белый плащ, к которому он каким-то чудом сумел приблизиться, прокладывает ему дорогу сквозь толпу, а во-вторых, сама толпа редеет с каждым мгновением, и, значит, они добрались до края представлявшегося бесконечным, как море, базара. И если еще немного приналечь…

Та же мысль, по-видимому, пришла в голову Хрису, и он тоже приналег, сохранив таким образом расстояние в сотню шагов между собой и Эврихом. Юноша пронзил спину Странника злобным взглядом, позабыв, что гонится за похитителем сумки Хриса, а не за своим товарищем, и совершил еще один отчаянный рывок. Сделал он это очень своевременно, ибо успел увидеть, как Хрис завернул в боковую улочку, из которой тут же послышался пронзительный свист. От свиста этого что-то внутри Эвриха противно екнуло, но, лишь вбежав в длинный переулок, он сообразил, что подобным же образом пересвистывались в известного рода ситуациях школяры уютного города Феда. Перевести этот свист можно было как сообщение, что птичка в клетке, рыбка на крючке или что охотник сам превратился в дичь.

С гулко бьющимся сердцем юноша добежал до Хриса, который, выхватив меч, отстегнув и отбросив в сторону стесняющие движения ножны, уже наматывал на левую руку плащ, готовясь встретить трех идущих на него молодцов, вооруженных кинжалообразными ножами, казавшимися игрушечными в их мускулистых волосатых лапищах. Тощий паренек, укравший сумку Хриса, стоял за звероподобными молодчиками и мерзко ухмылялся.

Обернувшись, Эврих убедился, что отступать некуда: еще три мерзопакостного вида детины перекрыли выход из переулка. Рожи у них были на редкость тупые и скучные — опять надо кого-то убивать, в крови пачкаться, и так изо дня в день — тоска, аж скулы сводит. Переведя взгляд на лопатообразные руки детин и одновременно вынимая тесак и отбрасывая отстегнутые ножны — все, как делал Хрис, только не так ловко и сноровисто, — Эврих обнаружил, что вооружение его противников состоит из двух кистеней — страшноватых шипастых шаров на цепях и «клыков» — этакого подобия тонких двойных мечей, крепящихся у локтей и запястий и выступающих пяди на три перед сжатыми кулаками стоящего в центре громилы. Кистенями и ножами орудовала, надо думать, всякая шваль, а вот «клыки» юноше определенно не понравились — пользоваться такими хитрыми штуками может только мастер своего дела, — и он быстро огляделся. С одной стороны — высокий, сложенный из неровных камней забор, с другой — глухие стены домов, запертые двери, закрытые ставнями окна — местечко подобрано так, что беги — не убежишь, кричи — не услышат. Жаль, начало получилось неудачное, подумал Эврих и с удивлением отметил, что ломота в висках прошла, а страха он почему-то не испытывает. Таким вот — подлым, злобным и жестоким — он и представлял Нижний мир, к встрече с ним готовился душой и телом.

— Вспомни, чему я тебя учил, и, главное, не горячись, — процедил Хрис. — Не подставляйся, я со своими управлюсь, подсоблю.

— Отец Всеблагой, и почему мне дома не сиделось? — пробормотал Эврих, делая несколько коротких шагов навстречу громилам.

Двое, крутя перед собой кистенями, начали заходить с боков, и Эврих, не сводя глаз с шипастых металлических шаров, режущих воздух со зловещим свистом, подумал, что оружие это требует значительно большей ловкости, чем обладают дюжие парни. Для разбойного удара лучше не придумаешь, но… Заметив, что левый громила, упорно крутивший шар в горизонтальной плоскости, выдвигается вперед, он чуть попятился вправо, делая вид, что его-то он и опасается больше всех. Ободренный этим, левый, более решительный и менее разумный, чем его подельщики, ринулся на юношу и допустил ту самую ошибку, которую и должен был допустить. Кистень его пронесся в локте от лица Эвриха, и тот, прыгнув вперед, успел до возвращения шара ткнуть раззяву в грудь острием тесака.

Громила дернулся, шипастый шар, вместо того чтобы снести юноше половину черепа, взмыл над его головой. Уловив краем глаза движение справа, юноша метнулся в сторону, уходя из-под удара, и кистень второго молодчика вспахал землю у его ног. Не до конца сознавая, что делает, Эврих прыгнул вправо и, рубанув наотмашь, ощутил, как отточенный конец тесака чиркнул по чему-то мягкому. Заячий визг подтвердил, что удар достиг цели, но разглядеть, серьезно ли ранен громила, времени не было — левый вновь начал раскручивать кистень. Юноша отскочил назад, с облегчением отметив, что Клыкач остался на прежнем месте и в бой не рвется, побаивается, верно, попасть под шары своих не слишком умелых товарищей. «Впрочем, чтобы управиться с таким новичком, как я, умения у них как раз может хватить», — подумал Эврих.

Туника парня, подступавшего слева, окрасилась на груди кровью, однако рана, похоже, особого вреда ему не причинила, если не считать того, что шипастый шар он теперь крутил в разных плоскостях, надеясь таким образом вернее достать своего юркого противника и в то же время уберечься от его тесака. Громиле, по-видимому, казалось, что кистень его превратился в этакий свистящий щит, но свидетельствовало это лишь о том, что соображает он столь же неуклюже, сколь и дерется. Подобно атакующей гадюке, Эврих, пропустив шар, сделал молниеносный выпад и, бросившись под ноги замешкавшемуся молодчику, рубанул его по коленям. Это был некрасивый прием, и ничему сколько-нибудь похожему Хрис его, разумеется, не учил, но болезненный вопль покатившегося в пыль противника свидетельствовал о том, что цели своей юноша во всяком случае достиг.

Вдохновленный удачей, Эврих увернулся от железного шара правого молодчика, вскочил на ноги и, к неописуемой своей радости, заметил, что в конце переулка показались двое запыхавшихся детин, сопровождавших их во время прогулки по Аланиолу. Он отвлекся только на мгновение, которое, однако, едва не стоило ему жизни. Кистень громилы, описав в воздухе хитрый зигзаг, зацепил край Эвриховой туники, послышался треск рвущейся материи. Юношу отбросило влево, к стене дома, и он, отшатнувшись в последний момент в сторону, чудом сумел избежать выбившего искры из каменной кладки шара. Громила качнулся вслед за кистенем, и лезвие тесака, вскинутого юношей в защитном движении, вонзилось ему в грудь. Выкаченные глаза и перекошенный рот с крупными, как жернова, зубами, мелькнули у самого лица Эвриха. Он чуть отстранился от падающего тела и услышал яростные крики и лязг стали — телохранители, приставленные к Хрису Верцелом Танием Резом, сцепились с Клыкачом.

Окинув взглядом переулок, юноша убедился, что обладатели кистеней в обозримом будущем хлопот никому не причинят, а подоспевшие телохранители основательно взяли Клыкача в работу, и обернулся в сторону Хриса. Доносившиеся оттуда прежде крики и звон оружия стихли, и он с облегчением обнаружил, что перепачканный кровью Странник жив. Один из его противников удрал вместе с похитителем сумки, а двое оставшихся корчатся на земле. Приставив меч к горлу поверженного врага, Хрис настойчиво спрашивал его о чем-то, вполне полагаясь на то, что телохранители Верцела и без его помощи управятся с последним мерзавцем.

— Отец Всеблагой, сколько крови!.. — пробормотал юноша, до которого только теперь начало доходить, что он натворил. Он поднял оружие на человека, то есть совершил поступок, неслыханный в Верхнем мире. Случалось, там воровали, дрались, но убийства происходили столь редко и осуждались столь строго, что совершить его обычному человеку и в голову не приходило. Ведь всем известно, что Отец Созидатель не терпит в Верхнем мире людей, способных лишить жизни своих собратьев. И вот теперь он… С отвращением, словно ядовитую гадину, отбросив окровавленный тесак, Эврих попытался встать на ноги и внезапно охнул, согнулся от вспыхнувшей в боку боли. С удивлением воззрился на расползавшееся по разодранной тунике красное пятно и, не веря глазам своим, прикоснулся пальцами к окровавленным лохмотьям.

— Вот те раз! Плохое началишко не к доброму концу… — прошипел Эврих, морщась от накатившей боли. Значит, кистень этого урода все же достал его, просто в пылу схватки он ничего не заметил. Мало того что сам пролил человеческую кровь и заказал себе путь в Верхний мир, так еще и подранить себя дал в первой же драке. Молодец — нечего сказать… Мысли юноши начали путаться; цепляясь за каменную стену, он вновь попытался встать на ноги, но внезапная слабость заставила его опуститься на землю. Ему захотелось прикрыть глаза и не видеть больше ни извивающихся окровавленных раненых, ни мерзкого этого переулка, ни поганого мира, в котором вынужден он теперь будет жить до самой смерти…

— Чего это ты тут дурака валяешь? — услышал он над собой голос Хриса. — Ого, да ты, кажись, ранен?! Удивительно, новичкам обычно везет, да и ловкости тебе не занимать… Сейчас я тебя… О Силы Небесные, этот паршивец не теряет времени даром!

Последнее восклицание Странника заставило Эвриха забыть о боли, вывело из столь несвойственного ему оцепенения. Склонившийся было над ним Хрис пружинисто вьшрямился и бросился в дальний конец переулка.

Разгоревшаяся там схватка приобрела неожиданно трагический характер. Оба телохранителя, еще совсем недавно весело наседавших на Клыкача, получив по нескольку мелких ранений, уже не слишком твердо держались на ногах, а тот, даже не оцарапанный, был по-прежнему полон сил. Вместо того чтобы атаковать противника, телохранители, выставив перед собой короткие мечи, пятились к выходу из переулка, Клыкач следовал за ними, и вкрадчивые, плавные движения его выдавали матерого хищника. Согнув в коленях ноги и чуть расставив вытянутые вперед руки, оснащенные окровавленными лезвиями, он надвигался на свои жертвы со столь грозным и уверенным видом, что Эврих понял: боец этот не чета всем прочим — и непроизвольно потянулся за отброшенным тесаком. Пальцы юноши уже коснулись обмотанной тонким ремнем рукояти, когда невиданное зрелище заставило его забыть об оружии.

Подкрадывавшийся к телохранителям Клыкач, обернувшись на звук шагов спешащего на подмогу им Странника, внезапно подобравшись, совершил огромный прыжок. Приземляясь между противниками, он, выбросив левую руку, вонзил «клыки» в горло одного из них, а правой нанес рубящий удар его товарищу. Тот шарахнулся в сторону, истерически полосуя воздух мечом в ожидании немедленного нападения. Клыкач, не обращая на него внимания, повернул к Хрису искаженное злобной гримасой лицо, выкрикнул что-то нечленораздельное, а затем, не то присев, не то, наоборот, подпрыгнув, взвился в воздух и обрушился на последнего телохранителя Верцела. Причем проделал он это так стремительно, что Эврих не сразу понял, что же произошло. Зато Странник понял и действовал не менее быстро, чем Клыкач. Перебросив меч в левую руку, он вскинул правую на уровень плеча, блеснула серебристая искорка метательного ножа — и не успевший вырвать «клыки» из тела жертвы молодчик рухнул наземь.

— Как много крови! Как много смертей… — прошептал Эврих трясущимися губами и почувствовал, что его вот-вот вывернет наизнанку от вида и запаха собственной крови. Он не мог бы сказать, от чего страдает больше: от рвущей его бок боли или от омерзительности всего происшедшего на его глазах. Ему вновь захотелось закрыть глаза и умереть. Умереть немедленно и бесповоротно, лишь бы не видеть, как люди превращаются в кровожадных зверей, лишь бы забыть, что сам он — варвар, которому нет больше места в Верхнем мире, лишь бы избавиться от вида и запаха своей и чужой крови, от пульсирующей боли, которая, быть может, и есть предвестница смерти-избавительницы…

— И долго ты так лежать собираешься? — раздраженно поинтересовался Хрис, присаживаясь на корточки и запуская, как показалось Эвриху, пальцы в его рану.

— У-а-а! — взвыл юноша и рванулся в сторону, но Странник успел схватить его за плечо, и хватка у невзрачного на вид торговца оказалась поистине железной.

— Чего дергаешься? Ну сломана пара ребер, кровищи натекло, как из резаного кабана, так это ж не смертельно! Глазом моргнуть не успеешь — все заживет, и следов не останется. Подумаешь, попортил тебе малость кто-то из этих бедолаг шкуру, так и ты их славно отделал. Сейчас я тебя кое-чем угощу, здоровее прежнего будешь.

Хрис покопался в невесть откуда взявшейся сумке, вытащил оттуда кожаный мешочек и извлек из него три голубоватых шарика, каждый размером с крупную горошину.

— Открой-ка рот, дитятко! Глотай, это тебя враз на ноги поставит. По крайней мере, до дома Верцела на своих двоих дойдешь. Надобно нам отсюда подобру-поздорову убираться, пока стража городская не явилась. Доказать нашу невиновность при таком обилии тел будет довольно мудрено.

— Как ты сумку свою вернуть ухитрился? — спросил Эврих невпопад и сам подивился тому, что заговорил о таких пустяках, в то время как на языке вертелись совсем другие, значительно более важные вопросы.

— Сумку? — повторил Хрис, думая о чем-то своем. — Так бросил ее вор, когда от меня удирал, а я поднял. Нужна-то им была вовсе не сумка.

Он оторвал от туники сраженного Эврихом громилы изрядный лоскут и начал накладывать повязку на рану.

— А что?.. Что им было нужно? — спросил Эврих, морщась от боли. — Слушай, плевать на сумку и на все прочее! Нас же теперь Врата в Верхний мир не пропустят! После стольких-то убийств, а? Что нам теперь делать, Хрис? Ведь мы же людей, людей убивали!..

Странник криво усмехнулся и ловко затянул повязку:

— Вставай, герой! Идти можешь, или не отпустило еще?

— Да что боль! Как жить-то теперь, Хрис?

— Молча, — ответствовал тот и рывком поднял юношу на ноги. — Держись за стену. Вот тебе твой тесак, ножны. Да не отпихивай, пригодятся, пока поприличнее тебе чего подберем. Меньше болит? Тогда обопрись на меня и пошли.

— Отец Всеблагой… — застонал Эврих, делая шаг, другой и чувствуя, что физическая боль и верно куда-то уходит, затихает, но место ее заполняет глухая, безнадежная тоска. — Неужели среди этих убийц теперь всю жизнь маяться? Хрис, погоди, а телохранители наши, то есть этого, Верцела, они что же?…

— Мертвы, я проверил. Славные были парни, но, кроме как о них, горевать тебе не о чем. Мой опыт показывает, что убийство при защите собственной жизни не та причина, которая может воспрепятствовать человеку попасть в наш мир.

— Это… Хрис, это правда? Ты не обманываешь меня? Ты ведь говоришь это ради того, чтобы меня утешить?

— Нет конечно. Кроме того, ты никого и не убил. Эти олухи скоро встанут на ноги и еще доставят добрым людям немало печали. Их, вероятно, следовало бы умертвить, но добивать раненых у меня рука не поднимается. Одно дело — в горячке боя убить, и совсем другое — когда тебе ничего не угрожает.

— Мы должны помочь им, позвать кого-нибудь! Если мы оставим их здесь в таком состоянии, это будет ничем не лучше убийства.

— Глупости! Быстро пошли отсюда, иначе у нас могут быть большие неприятности.

— И все-таки это ужасно! — проговорил юноша, пропуская последние слова Хриса мимо ушей. — Не понимаю, что на меня нашло! Как вообще я мог обнажить оружие, ведь ничего подобного у меня никогда и в мыслях не было!

Тяжело опираясь на Хриса, Эврих, не глядя по сторонам, машинально переставлял отяжелевшие ноги, не в силах понять, почему он не попытался заговорить с убийцами, почему так легко, так бездумно орудовал проклятым тесаком? Он вел себя так, словно с детства был обучен убивать людей, в то время как на самом-то деле подобная мысль всегда казалась ему отвратительной. Переговоры с этими мордоворотами, естественно, ни к чему бы не привели, но ведь он даже не попытался начать их! И почему, во имя Богов Небесной Горы, они хотели его с Хрисом смерти? Ведь не из-за сумки же этой паршивой!

— Хрис, неужели они напали на нас из-за той мелочи, которую ты носишь с собой? Шесть громил и вор… Как-то уж очень это глупо выглядит. Или в здешнем мире все такие ненормальные?

— Нет, не все. И убить нас хотели не из-за сумки. Они охотились за мной… Я знаю одну вещь, ради которой этим людям было велено захватить меня, а может быть, и тебя тоже живыми. — Заметив, как дернулся Эврих при этих словах, Хрис торопливо прибавил: — Хозяин их подверг бы нас чудовищным пыткам и потом все равно прикончил, можешь на этот счет не обольщаться. И вообще, лучше тебе сейчас об этом не думать, ни о чем не думать. Ты вел себя молодцом, я горжусь тобой и, поверь, говорю это не в целях утешения и ободрения. Впрочем, я знаю верное средство успокоить растревоженную совесть; мне оно, во всяком случае, помогает, надеюсь, и тебе придется по душе.

— Хорошо, коли так, — уныло пробормотал Эврих, подумав, что если Хрис имеет в виду какие-нибудь храмовые пожертвования, то вряд ли это средство окажется действенным. Но говорить этого не стал. В груди болело, а на душе было так смрадно, что напиться впору — средство не бог весть какое, но в обоих мирах распространенное и по-своему безотказное.

* * *

Три дня Эврих, по настоянию Хриса, провел в постели, а на исходе четвертого, когда он уже вовсю бродил по дому Верцела, между ними состоялся разговор, на многое открывший юноше глаза. Известие о том, что Странник намеревается пересечь море и уже договорился с капитаном «Морской девы», которая дней через десять должна отплыть в Аскул, настолько поразило Эвриха, что в ответ он нашелся лишь спросить, для чего тот собирается предпринять столь дальнее путешествие. У Хриса нет товара, который стоило бы везти в далекие края, нет и достаточного количества денег, чтобы, закупив товар в Аланиоле, надеяться с хорошим барышом, оправдывающим столь длительное и опасное путешествие, продать его в Мономатане. Для того чтобы разбогатеть, Хрису вовсе незачем было куда-то ехать, достаточно наладить торговлю между Верхним и Нижним Аланиолом, и Эврих был уверен, что этим-то его старший товарищ и занимается. Но тогда при чем здесь Мономатана?

Выслушав Эвриха, Странник, в свою очередь, спросил, обратил ли его молодой друг внимание на то, как быстро затягиваются его раны. И если обратил, то не хочет ли он узнать, почему Хрис не призвал для его осмотра лекаря, а взялся лечить сам, в чем немало и преуспел. И не удивляет ли Эвриха, что у обычного торговца имеются чудодейственные лекарственные средства, благодаря которым он столь быстро встал со скорбного ложа, что, если пожелает, уже завтра может отправиться в город? Дабы не разочаровывать Хриса и не признаваться, что все эти вопросы ему и в голову не приходили, юноша подтвердил, что, разумеется, хочет услышать ответы на них не меньше, чем отправиться в город. Последнее было бесстыднейшей ложью — в доме Верцела он чувствовал себя в относительной безопасности, а при мысли о бродящих по Аланиолу головорезах конечности его начинали непроизвольно подрагивать.

Неизвестно, поверил Странник Эвриху или нет, но, как бы то ни было, рассказал ему следующую любопытную историю. Будучи, как и отец его Дентат Серторий Панонир, лекарем, он после обучения в Школе врачевателей в известном на всю Верхнюю Аррантиаду городе мудрецов Силионе посвятил свою жизнь розыскам лекарственных растений и прочих ингредиентов, из которых составлялись лечебные снадобья, без коих любой врачеватель чувствует себя как без рук. Дело это очень и очень непростое, ведь даже обычная мазь от ожогов состоит из следующих составляющих. Хрис откинулся на спинку стула, прищурил глаза и начал по памяти перечислять, загибая для верности пальцы:

— Желчь рыбы, чайки и медведя — три. Корни остролодочника остролистого, чабрец и молодые, не выше пяди, листья аконита синего — шесть. Железотрав и кровь лягушки — восемь. И все это, заметь, должно быть в соответствующих пропорциях и условиях перемешано и разведено грудным молоком перед нанесением на ожоги.

— Ого! — ахнул Эврих. — Да где же всего этого добра насобирать? Проще уж коровьим маслом ожоги смазать, и пусть себе тихонько подживают.

— Из-за мелких ожогов, конечно, никто возиться с такой мазью не станет, а ну как человек целиком руку или ногу обварил? А представь, и руку, и ногу, и на лицо попало, тогда как? От таких ожогов помереть ничего не стоит! Вот тут-то мазь становится поистине незаменимой. Заметь, кстати, что пропись рецептурную я тебе назвал самую простенькую, а есть и такие, что включают шесть, а то и семь десятков составляющих.

Юноша выкатил глаза от притворного ужаса, и тогда Хрис поведал ему о растении, называемом хуб-кубава — Глазе Дракона, которое обладает такими чудесными свойствами, что может заменить многие и многие хитрым способом приготовленные лечебные снадобья. О том, что уже лет десять он, поставляя различные лекарственные составы и необходимые для их изготовления ингредиенты едва ли не во все города Верхней Аррантиады, пытался заполучить семена Глаза Дракона, чтобы прорастить их и научиться сажать и выращивать хуб-кубаву там, где она нужна, не платя за нее бешеные деньги перекупщикам и посредникам, доставлявшим Глаз Дракона с материка черных людей, расположенного в Нижнем мире.

— Убить человека легко и просто. Это можно сделать как угодно и чем угодно: гвоздем, пальцем, скверной пищей, не говоря уже о мечах, копьях или ядах. Убить, как ты сам убедился, способен любой и без большого труда, а вот вылечить может далеко не всякий лекарь. Да и то при условии, что все необходимое окажется у него под рукой…

Сначала рассказ Хриса не особенно заинтересовал Эвриха — подумаешь, какая-то травка, и из-за нее на край света тащиться? Но чем дольше он слушал не на шутку разошедшегося Странника, тем больше понимал, что за сила заставляет его скитаться по градам и весям, снова и снова спускаться в Нижний мир, обнажать оружие и не останавливаться перед убийством вставших на пути выродков. Понимал он также, почему Врата в Верхний мир всегда будут настежь распахнуты перед Хрисом, понимал и смертельно завидовал этому невзрачному на вид мужику, который умирал от жажды в песках Мономатанских пустынь, тонул в болотах Озерного края, рыл носом землю четырех континентов в обоих мирах, чтобы где то в Верхней Аррантиаде не умер грудной ребенок, встала со смертного одра молодица, не лишился руки или ноги пахарь-кормилец, а какой-нибудь старик вроде Павилия задержался еще на этом свете на годик-другой, а то и третий…

Разговор затянулся до глубокой ночи и кончился тем, что Эврих с дрожью в голосе попросил Странника взять его с собой в Аскул. Он тоже хотел разыскать Глаз Дракона. Он хотел не просто толкаться по лавкам или скитаться из города в город с купеческими обозами, а делать что-то такое, что заставило бы людей поминать его добрым словом, а Врата в Верхний мир растворяться перед ним снова и снова.

— Рад буду доброму товарищу. Я надеялся, что цель этого похода покажется тебе достойной тех усилий, которые нам придется затратить для ее достижения, — ответствовал Хрис. — Дело за немногим. Тебе остается вспомнить наш разговор, произошедший сразу после драки. Ты правильно догадался тогда, что напавшие на нас громилы стремились завладеть не моей сумкой. Пославшие их люди как-то прознали, что мне известно место, где растет хуб-кубава, и понимали, что вряд ли я ношу карту с собой. Им не удалось заполучить меня в этот раз, но они, без сомнения, попытаются вновь. Помимо того что Глаз Дракона используется лекарями, из него можно изготовлять сильнейший яд и кое-какие иные, еще более дорогостоящие снадобья. Потому-то путешествие наше, как ты понимаешь, не будет увеселительной прогулкой. Если ты решишь принять в нем участие, тебе придется разделить все опасности, которые будут подстерегать нас на пути. Подумай как следует, не лучше ли тебе вернуться в наш мир? Тогда я завтра же провожу тебя к храму Богов Небесной Горы, ибо, оставаясь здесь, ты рискуешь жизнью. Люди, стремившиеся меня похитить, едва ли станут с тобой церемониться.

Всего этого Странник мог бы не говорить, ответ был написан на лице юноши задолго до конца проникновенной речи, но, желая быть до конца честным, Хрис сказал то, что считал обязанным сказать. И Эврих подтвердил все, что так красноречиво выражало его лицо, умолчав лишь о готовности и раньше идти за Хрисом в огонь и воду, а теперь — и дальше, если только это возможно.

Ни огня, ни воды, однако, ему проходить пока не пришлось. Улицы Аланиола, по которым они с Хрисом шагали изо дня в день, выглядели весьма мирно и не преподнесли им никаких неприятных сюрпризов. Никто не пытался на них напасть, и двое новых телохранителей, приставленных к ним Верцелом, давно перестали хвататься за мечи при каждом подозрительном движении прохожих. Не будучи посвящены в историю с Глазом Дракона, они склонны были объяснять нападение на Странника и гибель своих товарищей несчастным стечением обстоятельств, и друзья не пытались их разубеждать. В конце концов даже Эврих перестал ожидать удара в спину, и подозрительность его несколько поутихла — у обитателей Аланиола, равно как и у приезжих, явно хватало собственных забот, и все чаще он начинал подумывать, что Хрис изрядно преувеличил грозящую им опасность.

На этот раз, впрочем, юноша держал ухо востро: решив посетить предпортовые трущобы, Странник плутал по таким смрадным, запущенным и загаженным закоулкам и навстречу попадались такие разбойные хари, что обладателям их, казалось, не надобно ни причины, ни повода, чтобы пустить в дело нож, кастет или кистень. Однако вид мечей, которыми были вооружены приятели, и внушительная внешность следовавших за ними по пятам телохранителей действовали на обитателей этого загнивающего уголка города отрезвляюще. Постепенно юноша успокоился и стал с любопытством поглядывать на окружавшие их, выстроенные изо всякой дряни хибары и халупы, ничем не напоминавшие дома зажиточных районов Аланиола.

Увидев этот город впервые, Эврих был восхищен — роскошных зданий, скульптур и садов не было не только в его родном городке, но и в других городах Верхней Аррантиады. Попав в район порта, он был возмущен увиденным, но, во всяком случае, наличие этих трущоб объясняло, откуда взялись средства на строительство столь порадовавших его взоры особняков, дворцов и храмов. По-видимому, различия в характере и мировоззрении обитателей Нижнего и Верхнего Аланиола каким-то образом сказались и на том, как в этих городах распределяются блага. Мысль эта показалась юноше любопытной, и он невольно замедлил шаг.

— А, ты уже учуял ароматы Красильной площади? — Хрис остановился и, покопавшись в сумке, протянул Эвриху несколько жухлых травинок. — Помни в пальцах, скатай в шарик и вставь в ноздри. Место, к которому мы приближаемся, источает такое амбре, что от него непривычный человек может расстаться с завтраком, а то и сознание потерять.

Юноша пока ничего особенного не заметил, но почел за лучшее последовать совету старшего товарища и, глядя на Хриса, в точности повторил его действия. Острый горьковатый запах растертых травинок показался ему довольно приятным, хотя и чересчур резким, однако, видя, что телохранители без возражений заряжают свои носы духовитыми катышами, не стал жаловаться.

— Аланиол, да будет тебе известно, славится своими искусными ремесленниками, и грех не захватить кое-какие здешние товары в Мономатану. Окрашенные местными мастерами кожи пользуются спросом по всему свету, и сейчас у тебя будет возможность посмотреть, как они изготовляются, — посулил Хрис, сворачивая в очередной переулок.

Лекарственные снадобья и необходимые для их приготовления составляющие являлись целью путешествий Странника, а средства к существованию ему давала торговля самыми разнообразными предметами, не имевшими подчас никакого отношения к врачеванию больных. Так, готовясь к поездке в Аскул, он закупал ножи, оружие, гвозди, топоры и пилы, соль, мед, воск и многое многое другое. Одни товары он приобретал на рынке, другие у знакомых купцов и ремесленников, которых в Аланиоле у него оказалось великое множество, так что юноша не переставал дивиться, как удается Страннику имена-то их в памяти удерживать…

В конце переулка начало и впрямь изрядно пованивать. На следующей улице смрад заметно усилился, пахло не то скотобойней, не то выгребной ямой, однако встречные оборванцы не обращали на удушающий запах ни малейшего внимания, а дома-развалюхи продолжали тесниться почти без зазоров.

— Интересно, как здесь люди живут? И как красильщикам удается добиться столь богатого букета? — поинтересовался юноша, подумав, что ежели бы подкинуть плошку с такой вот ароматной дрянью в «Несчастного борова», то заткнутый дымоход и слабительный порошок в пиве показались бы посетителям Хрякова заведения невинными шалостями.

— Человек ко всему привыкает. Заставь его жить по горло в грязи, он и тогда умудрится не только есть, пить, спать и рожать детей, но и находить в этом свои положительные стороны, — заметил Хрис. — А запах тут невиданной силы оттого, что прежде чем приступить к окраске шкур, их размачивают, удаляют деревянными ножами подкожный слой, а потом квасят в растворе куриного или собачьего помета, чтобы дубильные составы лучше впитывались в заготовки. Для дубления используют кору дуба, хотя тонкостей я, конечно, не знаю — в разных местах мастера работают по-разному, и здешние, как и все прочие, ревниво охраняют свои секреты. Наверняка могу сказать только, что кожи, обработанные и окрашенные здешними ремесленниками отличаются отменным качеством: прочность и мягкость их выше всяких похвал. Ну вот мы и пришли.

Залитая солнцем площадь была небольшой, но, пожалуй, самой красочной и необычной из всех виденных Эврихом раньше. Весь центр ее был заставлен каменными прямоугольниками, в каждом из которых находилось по девять круглых, похожих на соты ячеек, радующих глаз всеми цветами радуги.

— В этих чашах разводят квасцы и красители, — сообщил Хрис и, помахав кому-то из суетившихся на краю площади людей, неожиданно заторопился. — Ты пока поглазей по сторонам, но с этого места ни на шаг, а я сговорюсь по поводу товара.

Проводив Странника взглядом, Эврих вновь уставился на заполненные яркими растворами ячейки. Размеры их не превышали четырех локтей и едва ли не в каждой мокли кожи, которые мяли и время от времени переворачивали длинными палками загорелые красильщики, одетые в заскорузлые фартуки. Большинство ячеек занимали растворы с различными оттенками коричневой краски, но и других красителей — черных, желтых, красных и даже белых — было великое множество. Изнутри круглые ячейки покрывали глазурованные, не впитывающие краску плитки, зато узкие проходы между каменными прямоугольниками были заляпаны цветными растворами столь густо, что в глазах рябило. Способствовали этому и установленные по краям площади деревянные рамы, на которые были натянуты подсыхающие кожи. Окрашенные заготовки сушились на стенах и плоских кровлях окружающих площадь домов, и зрелище это, по мнению Эвриха, стоило смрада, стоящего над всем этим праздничным многоцветием.

Вскоре, однако, юноша начал чувствовать, что, несмотря на душистые катыши в ноздрях, желудок у него подступает к горлу. А ведь ворочавшие кожи люди не имели, как он видел, даже такой защиты! От удивительно ядовитых запахов у него слезились глаза, а им хоть бы что: улыбаются, переговариваются между собой, как ни в чем не бывало! Он бы тут и дня не выдержал, а они работают из года в год, причем не только рабы, но и свободные люди!

Из всего, что Эврих знал о Нижнем мире, больше всего поражало и возмущало его распространенное здесь повсеместно рабство, о котором в Верхней Аррантиаде, понятное дело, и слыхом не слыхивали. В сознании его до сих пор не укладывалось, как один человек может владеть другим, и тем не менее рабов тут имел даже Верцел, о котором сам Хрис говорил только хорошее. В один из вечеров, когда хозяин приютившего их дома разговорился с Эврихом, почти не встававшим тогда с постели, юноша попытался понять его обоснование рабства, но, как это ни странно, понимать оказалось совершенно нечего. Верцел просто не думал о несправедливости и противоестественности рабства, как не задумывался о том, почему солнце и луна всходят и заходят в урочные часы. И сколько Эврих ни старался, не сумел объяснить хлебосольному хозяину всю бесчеловечность рабства. Внимательно и сочувственно выслушав юношу, тот лишь снисходительно покачал головой, не потрудившись что-либо возразить. Словно имел дело с умалишенным или неразумным дитятей.

Эврих поморщился, кляня себя за то, что не смог ясно и убедительно объяснить самой простой вещи. Хрис, правда, тоже не сумел поколебать убеждений Верцела, но едва ли это могло служить оправданием юноше. Кстати, Хрис говорил, что при случае намерен показать Эвриху настоящий невольничий рынок, прозванный в Аланиоле Дурным. Зачем ему это понадобилось, он не объяснял, но, верно, что-то ему там понадобилось — у Странника везде находились какие-то дела. Возможно, впрочем, он посещал только нужные места, но тогда выходило, что таких было чрезвычайно много…

— Отлично, тут я все уладил, товар доставят прямо к Верцелу, — сообщил Хрис, выныривая из-за ближайшей рамы с растянутыми на ней заготовками красной кожи. — Я не позвал тебя с собой, потому как дело проворачивал не совсем законное и лишние свидетели могли не понравиться продавцу. Но ежели б я решился закупать кожи через цех Красильщиков, пришлось бы сюда еще раза три-четыре приходить, а я от этих ароматов дурею, как от невыстоянной бражки. Пошли-ка отсюда поскорее, я гляжу, ты тоже с лица спал. Хотя, должен предупредить, зрелище, которое тебе предстоит увидеть, будет похуже этих запахов, ибо путь наш лежит на Дурной рынок.

— Хрис, а зачем нам туда идти? Ты ведь рабов покупать не собираешься? — озабоченно спросил Эврих, пробираясь вслед за товарищем по краю площади к устью одной из впадавших в нее улочек. — Или, если тебе так уж надо там с кем-то словечком перемолвиться, может, ты туда без меня сходишь?

— Ни в коем случае. Без тебя никак нельзя. Я тебе, помнится, обещал открыть секрет, коим я совесть свою после всяких неприятных происшествий лечу? Так вот на Дурном рынке это делать лучше всего.

— Погоди-ка, я, кажется, начинаю догадываться. Ты что же, покупаешь там рабов, а потом отпускаешь их на волю?

— Почти угадал. Только не рабов, а раба, не столь уж я богат. Кроме того, просто так отпустить на волю раба нельзя, ни к чему хорошему это не приведет — он же с голоду помереть может. Его, понимаешь ли, потом еще и пристроить каким-то образом надо, а это самое трудное. И еще: я же, как-никак, торговец и, стало быть, даже совесть свою тотошкая, о пользе дела забывать не могу.

— Что-то я тебя не понимаю, — подозрительно прищурился Эврих. — Чем больше на тебя смотрю, тем сильнее твоему хитроумию дивлюсь: как это у тебя получается — и совесть лечить, и выгоду с того получать?

— Сейчас объясню. Ты думаешь, Верцел обрадуется, если мы ему раба приведем и скажем: возьми его в работники, хотя бы за кров и харчи? Ничуть не бывало! У него людей и без того хватает, и лишние руки, а особливо рот, ему ни к чему. А другим и подавно. Так?

— Ну, допустим.

— Значит, если мы раба купим и отпустим, есть у него два пути: воровать или милостыню клянчить. А таких тут — ты заметил? — и без того пруд пруди. Девка еще телом своим торговать может, если оно не слишком поношенное и вид имеет. Но это, как говорится, к слову. — Хрис выбил из носа травяные катыши и с облегчением вздохнул. — Итак, если земли у отпущенного тобой раба нет, руки его никому не нужны и пристроить его нам совершенно некуда, остается только взять его с собой в Мономатану, верно? И разумно будет, согласись, выбрать раба, который родом оттуда, куда мы плывем. Он там скорее приживется, а может, родичей или друзей отыщет.

— Правильно. Но выгоды я пока что во всем этом никакой не вижу.

— Про места тамошние он нам расскажет? Языку местному или диалекту хоть чуть-чуть обучит? Чем не выгода? Да мало ли что полезного можно услышать, если у человека охота говорить про родные места появится! Желательно, конечно, чтобы человек этот был женщиной, им и в неволе хуже приходится, и удрать труднее, и разговорить их проще. Вот только денег, как всегда, в обрез, и разные из-за того неприятности случаются. Купил я как-то раз старуху одну — ну так заболтала, так заговорила, что, стоит вспомнить, — до сих пор звон в ушах стоит!

Эврих покосился на товарища, вновь и вновь поражаясь, как ловко тот все расставляет по полочкам и как складно у него все получается. Не зря и в родном городке все в нем души не чают, и в других местах знакомцев не счесть, и Верцел к нему, как к сыну родному, относится. А дочка Верцела так и вовсе с раскрытым ртом, как пророка слушает, глазами ест, хотя и старается виду не показать. При воспоминании о Вивилане, с первого дня знакомства предложившей звать ее просто Ви, юноша насупился и закусил губу. Девчонка, слов нет, хорошенькая, но чтобы он после предательства Элары еще хоть одной, хоть на вот столечко доверился? Да ни в жизнь — как Павилий говорит.

 

7

Плеск волн за бортом навевал дремоту, «Перст Божий», подгоняемый попутным ветром, резво бежал вперед, и гребцы, убрав весла, собрались под мачтой, чтобы поболтать и послушать пение Артола, знавшего такую пропасть песен и баллад, что их должно было хватить до Мономатанского побережья и еще остаться на обратную дорогу. Никто из команды не сомневался, что, если понадобится, Артол и сам сложит недурную балладу об их плавании или о том, что могло бы с ними случиться, но по милости Богов-Близнецов не произошло. В этот раз к гребцам присоединились и боцман, и капитан, и трое жрецов — плавание было долгим и не изобиловало событиями, так что песни Артола хоть как-то скрашивали жизнь истомившихся людей. Портов на западном побережье Аррантиады было не много, и значительную часть времени команда проводила на борту корабля, подолгу вспоминая, как славно удалось повеселиться на суше.

Бурное зимнее море сильно потрепало «Перст Божий», и остановки в портах, где Агеробарб, Хономер и Тразий Пэт проверяли по поручению Гистунгура состояние дел в местных обителях Учеников Близнецов, использовались капитаном Манисой для ремонта судна и замены изорванного штормами такелажа. Команда трудилась в поте лица от рассвета до заката, ухитряясь при этом еженощно наливаться местным вином и учинять всяческие непотребства в портовых тавернах. Воспоминания об этих золотых деньках служили неизменной темой бесед для четырех дюжин мореходов, но в конце концов впечатления о попойках и дебошах затирались, теряли блеск и аромат новизны, и тогда только звон четырехструнной фиолы Артола мог разогнать воцарявшуюся в душах людей скуку.

Разняв утром двух схватившихся ни с того ни с сего за ножи мореходов, брат Хономер почувствовал, что настал момент что-то предпринять, и отправился к Манисе. Опытный капитан хорошо знал своих людей и, убедившись, что в ближайшее время ветер будет попутный и самое верное средство — посадить гребцов за весла и таким образом заставить их попотеть и подрастратить силушку — применить не удастся, велел выкатить на палубу бочонок вина, совершенно неожиданно вспомнив, что у матушки его нынче день рождения, которое он, разумеется, желает честь честью отпраздновать. Предлог повеселиться был не слишком затейлив, ибо капитан, по общему мнению, скорее всего, и дату собственного-то рождения не помнил, однако содержимое бочонка принесло ожидаемый эффект, рассевшиеся под мачтой гребцы повеселели, голоса стали громче, на обветренных лицах появились улыбки, и вскоре уже Артол ударил по струнам.

Над волнами разнеслись слова непристойной песенки «Мне конь морской всего милей», при звуках которой даже на устах сумрачного обычно Агеробарба появилось некое подобие улыбки. Потом гребцы хором рванули «Мой дом кабак, а бочка мать», и перепуганные чайки, следовавшие на некотором расстоянии за «Перстом Божьим», судорожно захлопав крыльями, по-птичьи обругали развеселившихся мореходов и улетели к берегам Аррантиады. Оторвав от них взгляд, Артол громогласно возвестил, что женщины удалились и можно более никого не стесняться. Слова эти были встречены возгласами одобрения, и певец спел балладу, начинающуюся словами: «Вдова купила баклажан…» Брат Хономер был удивлен, почему паруса не покраснели от стыда, а солнце не скрылось за тучи. Тразий Пэт, спрятав лицо в ладони, смеялся до икоты, а Агеробарб, проворчав, что «любое непотребство должно все же иметь предел», собирался уже было уединиться в своей каюте, но тут капитан, желая доставить своим пассажирам удовольствие, покрутив усищи, попросил Артола исполнить что-нибудь «божественное».

Предложение заинтересовало всех собравшихся — репертуар певца был достаточно разнообразен, и про Богов он мог спеть немало весьма любопытного. Памятуя, однако, что вкусы жрецов несколько отличаются от вкусов его товарищей, он, раздумчиво трогая струны фиолы, долго не мог решить, что же ему следует исполнить, чтобы угодить всем без исключения слушателям. Гребцы начали раздраженно ворчать, боцман изрек что-то в смысле того, что плохой певец легко может превратиться в хороший корм для акул, и только Маниса, войдя в положение Артола, додумался протянуть ему наполненную до краев оловянную кружку:

— Не стесняйся, все мы здесь любим Близнецов, и что за беда, если каждый из нас возносит им хвалу за все сущее на свой лад? Уважаемые жрецы, я думаю, понимают, что песни твои сильно отличаются от их божественных гимнов, но разве служители Храма не принимают наряду с золотом и серебром счастливцев, взысканных милостью Богов, заплесневелые сиротские медяки? Что плохого в том, что каждый славит их в меру своего разумения и мастерства?

— На каком бы языке и какими бы словами ни была произнесена молитва, Близнецы услышат и поймут ее, если сказана она искренне и сердце говорящего обращено к ним! — убежденно подтвердил Тразий Пэт.

— Пой что угодно, — разрешил Агеробарб, пожимая плечами. — Лучше помянуть Близнецов и Отца их не теми словами, чем не помянуть вовсе.

Хономер лишь ободряюще улыбнулся певцу — пусть мореходы поют и слушают какие угодно песни, только бы не брались за ножи. Весной люди становятся особенно раздражительными, а путь им еще предстоит неблизкий.

— Коли так, — пробормотал Артол, опорожняя кружку, — я спою вам о том, как Смерть задумала погубить Божественных Братьев и что из этого вышло.

Он прокашлялся и, подергав струны, запел:

— А-хой! А-хой! — рявкнули гребцы, и Артол, подмигнув капитану, продолжал:

— Хм! Что-то я не помню, чтобы в священных свитках упоминалось о подобном! — проворчал Агеробарб, не столько, впрочем, осуждающе, сколько заинтересованно.

Повторяя «А-хой! А-хой!», гребцы искоса поглядывали на жрецов. Сами-то они неоднократно слыхали и более соленые истории про Богов, и сейчас их больше всего занимало, как отнесутся к тому, что поет Артол, Ученики Близнецов. Понимая это, Хономер хранил на лице доброжелательную улыбку. Тразий Пэт откровенно веселился, не задумываясь над тем, какое впечатление это произведет на окружающих. Агеробарб в задумчивости теребил нижнюю губу.

На празднествах в честь Близнецов распевались подчас такие скабрезные песни о похождениях Богов, что с этой ни в какое сравнение не шли, и Храм не только не запрещал, но и поощрял их исполнителей — великое не боится насмешек. Если почитатели Двуединых наделяли их, например, способностью оплодотворить всех женщин Тар-Айвана за одну ночь, так и пусть себе, крепче уважать будут. Однако для исполнения подобных песен существовали особые дни, когда все делалось шиворот-навыворот, а петь их в обычное время…

Будучи человеком аскетического склада, Агеробарб считал всякое опошление и глумление над Богами делом наказуемым, и эти кое-как срифмованные строфы не вызывали у него ничего, кроме гадливости и раздражения, проявлять которые он, впрочем, считал в данной ситуации неуместным. Что взять с этих гребцов, которые не запоминают и не усваивают ничего, кроме похабени? Что взять с людей, по которым свет истинной веры скользит, как луч солнца по камням, не в силах проникнуть внутрь и осветить потемки их заросших паутиной невежества душ?..

— Недурно! — воскликнул капитан, поднимая кружку. — За Двуединых, умиротворивших Курносую!

— За Близнецов! — вторили ему гребцы, стуча кружкой о кружку.

— За Учеников, которые не раз доказывали свое умение ублажать жаждущих любви девок! — нетвердо провозгласил один из мореходов и обратился к Артолу: — Быть может, ты споешь нам что-нибудь и об их похождениях и подвигах?

— Пожалуй, как-нибудь в другой раз, — отказался певец, поймав предупреждающий взгляд Манисы. — Давайте-ка я лучше спою вам о том, как Ак-Дара попала в плен к пиратам и стала их атаманшей.

— Спой! Спой про Ак-Дару, припотешная история! — одобрительно зашумели гребцы, но тут впередсмотрящий крикнул из расположенного на вершине мачты «вороньего гнезда»:

— Капитан! Беда, капитан! Справа по борту морской дракон!

— Что ты мелешь! Протри глаза! Их отродясь в этих водах не бывало! — заорал Маниса, багровея.

— Капитан, он приближается!

— О, порождение медузы! Акулий корм! Выкидыш макрели! Если это шутка, я все линьки об твою шкуру измочалю! — Изрыгая проклятья, капитан кинулся к правому борту. Гребцы повскакивали с нагретой солнцем палубы и устремились за ним.

— О каком драконе идет речь? Разве они существуют? Я всегда думал, что твари эти не что иное, как плод досужих вымыслов… — обратился Тразий Пэт к Хономеру, но тот отрицательно покачал головой.

— Мне никогда не приходилось их видеть, хотя слухи о них ходят самые разные и широко распространены среди мореходов.

— К сожалению, слухи эти не лишены оснований. Я сам разговаривал с людьми, видевшими этих ужасных чудовищ, живущих в водах, омывающих западную оконечность Мономатаны. Тамошние места — как суша, так и море — редко посещаются цивилизованными людьми, говорят, это настоящий край чудес. Пойдем взглянем, что за существо явили Боги нашим глазам, — предложил Агеробарб.

Из-за спин широкоплечих мореходов увидеть что-либо было трудно, но, прислушиваясь к их возбужденным возгласам, вглядываясь в направлении вытянутых рук, Хономер заметил сначала похожую на обрубок огромного бревна голову, потом на расстоянии локтей тридцати от нее один черный лоснящийся горб, а еще дальше — другой.

— Хватит глазеть! Живо по местам! — рявкнул капитан, и, повинуясь его командам, часть мореходов бросилась к крепящим паруса канатам, а другие поспешили занять лавки гребцов.

— Левее бери, левее, попытаемся прижаться к берегу! — вторил Манисе боцман.

Артол, сменив фиолу на барабан, ударил колотушкой по тугой коже, и гребцы разом погрузили весла в воду.

Опершись на фальшборт, Хономер некоторое время разглядывал морского дракона, то скрывавшегося, то вновь появлявшегося на поблескивавшей в солнечных лучах поверхности моря.

— По-моему, он не приближается, и я не вижу причин для паники, — повернулся он к Агеробарбу. — Да и какой вред может причинить эта тварь «Персту Божьему»?

— Он приближается, хотя и не по прямой. А что касается вреда… Тразий, не хочешь ли ты подготовиться к встрече с этим чудищем?

— Н-ну, пожалуй, я приму кое-какие меры… — пробормотал молодой маг с сомнением и вместе с Агеробарбом двинулся за своими магическими приспособлениями.

Хономер вновь устремил взгляд на дракона и вынужден был признать, что тот и впрямь приблизился к кораблю, хотя паруса были развернуты, ветер «пойман» и судно набрало такую хорошую скорость, что гребцы выбрали весла, а барабан Артола, сделав свое дело, умолк.

По команде Манисы мореходы начали вооружаться баграми, гарпунами и копьями, готовясь к битве, и по тому, с каким тщанием они выбирали оружие, жрец заключил: люди твердо уверены, что дракон непременно нападет на судно. Из выкриков и проклятий их следовало, что он приплыл от западного побережья Мономатаны — то ли течением его принесло, то ли штормом пригнало. Наслышанные о кровожадности подобных монстров, на победу мореходы не слишком рассчитывали, но намерены были дорого продать свои жизни.

Глядя на кипящие вокруг приготовления, Хономер не мог не улыбнуться. При наличии на корабле двух магов суета эта выглядела совершенно бессмысленной. Если уж им не удастся остановить дракона, то никакое оружие смертных и подавно не причинит ему значительного ущерба. Хономер не жаловал чародеев, но, в отличие от гребцов, боцмана и капитана, представлял, на что способен маг уровня Агеробарба, вооруженный своими колдовскими причиндалами, и с некоторым нетерпением ожидал начала действа, которое вот-вот должно было разыграться перед его глазами.

Дракон явно настигал судно, и Хономер вздохнул с облегчением, когда на палубе появился наконец Агеробарб, несший в руках посох и сумку. Следовавший за ним по пятам человек тащил медную пятилапую курильницу. Тразий Пэт, легкомысленно насвистывая, вышел на палубу последним и, кинув единственный взгляд на дракона, подошел к капитану. Взяв всклокоченного, донельзя взволнованного Манису под локоть, молодой маг начал ему что-то тихо втолковывать. Капитан закатил глаза, взмахнул свободной рукой, в которой был зажат широкий абордажный тесак, совершенно непригодный для грядущей схватки, и попытался стряхнуть с себя Тразия, но тот продолжал что-то настойчиво говорить, не обращая ни малейшего внимания на протесты Манисы. Видя, что от мага так просто не отвязаться, капитан зычным голосом позвал нескольких гребцов, и те полезли в трюм, чтобы доставить Тразию необходимые для волшбы предметы.

Агеробарб между тем отправился на корму, установил там курильницу, бросил в нее пышущие жаром угли, принесенные в толстостенном глиняном горшке, и, зажав посох между колен, принялся перебирать содержимое своей сумки. Не занятые парусами мореходы обступили мага, воинственно потрясая гарпунами и копьями. Хономер протолкался поближе к курильнице и стал с любопытством наблюдать, как Агеробарб выбирает нужные ему для колдовского действа мешочки и проверяет сохранность их содержимого.

— Удастся ли тебе обезвредить эту тварь, брат мой? — поинтересовался он и по тому, как затихли мореходы, понял, что вопрос этот занимал многих.

— Полагаю, что, если все пойдет, как задумано, я сумею уничтожить дракона, — ответствовал Агеробарб, высыпая на угли щепоть желтого порошка.

— Ты его хотя бы подрань, а уж мы навалимся всем скопом и забьем мерзкую гадину! — выкрикнул кто-то из гребцов.

— Лишь бы она корабль ко дну не пустила, прежде чем мы гарпуны в нее кинем! — поддержали его товарищи.

Агеробарб, сумрачно взглянув на толпящихся вокруг мореходов, ничего не ответил и высыпал на угли красный порошок.

— Брат мой, быть может, ты позволишь мне прежде попробовать отогнать этого дракона? — мягко спросил Тразий, неожиданно возникая из-за спины Агеробарба. — Думаю, я сумею убедить его не нападать на корабль, если он и правда собирается это сделать.

— Ты? — Агеробарб уставился на молодого мага, изумленно приподняв брови. — Боюсь, тебе это не удастся. А что он намерен напасть, не вызывает, по-моему, никаких сомнений.

Словно в подтверждение этих слов, огромная голова дракона взмыла над водой на невероятно длинной и толстой шее. Широкая пасть распахнулась, обнажая желтые клыки, и мореходы испустили вопль ужаса.

— Быть может, он просто желает прогнать нас из своих охотничьих угодий и потому демонстрирует свою мощь? — предположил Тразий и скомандовал стоящим за ним людям: — Делайте, как я велел.

Гребцы расступились, и четверо шедших за магом мореходов швырнули за борт копченый окорок, который закачался на волнах, поддерживаемый несколькими надутыми мехами из-под вина.

— Ты полагаешь, что для возбуждения аппетита этой твари надобно сначала поднести ему закуску? — саркастически спросил Агеробарб.

— Закуску и выпивку, — ответил Тразий, и двое замешкавшихся мореходов по мановению его руки бросили в воду полупустой бочонок с вином.

— О Предвечный и Нерожденный, образумь брата моего! — воззвал Агеробарб, простирая руки к небесам, и, повернувшись к Тразию, гневно промолвил: — Не лучшее время и место выбрал ты для потехи! Уходи и не мешай мне, пока еще в моих силах остановить этот ужас морей!

— Ужас? Да полно! Глядите, что сейчас произойдет! — Тразий махнул рукой, и все невольно уставились в указанном направлении.

Завидев качающийся на волнах окорок, дракон изогнул свою чудовищную шею и одним махом заглотил и копченую тушу, и поддерживавшие ее на плаву меха. Янтарные глаза его сверкнули, и по толпе мореходов пронесся приглушенный ропот. Молодой маг прошептал что-то неразборчивое, на окаменевшем лице его выступили скулы.

— Прекрати! Прекрати немедленно свои фокусы! Эту тварь необходимо убить, иначе она от нас не отстанет! — проскрежетал Агеробарб и начал делать пасы над курильницей.

— Смотрите, он отстает! — крикнул кто-то из гребцов.

— Да прибудет с нами милость Близнецов! — произнес Тразий, осеняя себя знаком Разделенного Круга. — На вас, Двуединые, уповаю! Вас молю, уберегите от пролития крови! Мир, созданный Предвечным, велик и обширен, места в нем хватит всем. Отец Нерожденный, ужели тесно стало под зажженным тобой солнцем людям, зверям, птицам и гадам морским?

Юноша разжал вытянутую в направлении дракона руку, и на раскрытой его ладони что-то вспыхнуло. Он вскрикнул от боли и прерывающимся голосом потребовал:

— Останови дракона! Пусть примет он то, что дается ему от чистого сердца, и уйдет в родную стихию!

Хономер увидел, как загримасничал, тряся обожженной рукой, Тразий, как дракон, проглотив бочонок, ушел в синюю глубину, и глазам своим не поверил — неужели подействовало?

Агеробарб что-то раздраженно бубнил себе под нос, мореходы, опустив копья и гарпуны, уставились на пустынные воды, ожидая, что чудовище вот-вот вновь вынырнет, но дракон не появлялся. Наконец кто то ударил древком копья о палубу и завопил истошным голосом:

— Ушел! Век бабы не иметь, ушел!

И будто сорвавшись с цепи, заорали, запричитали, завыли, заулюлюкали все столпившиеся на корме люди. Подхватив Тразия, швырнули в воздух раз, другой, третий…

— О Двуединые, возможно ли это? — пробормотал Хономер, все еще не в силах поверить увиденному. Он хорошо помнил завет Близнецов, гласивший, что грешно убивать любую тварь, но знал и то, как часто им пренебрегают в ситуациях, где выполнить его ничего не стоит. Он привык к этому, ибо при желании нетрудно найти оправдание любому проступку. Он знал также, что убить значительно легче, чем заставить одуматься и повернуть любое живое существо, и потому сознавал, что Тразий продемонстрировал магию высочайшего класса.

Больше всего, однако, поразило Хономера не мастерство этого юноши, лишний раз подтвердившее безошибочность выбора Возлюбленного Ученика Близнецов, а то, что Тразий избрал именно этот, наиболее сложный и трудоемкий способ избавиться от дракона. Обладай он сам подобным умением, чудище было бы тотчас убито. Он так же, как и Агеробарб, не колебался бы ни мгновения, а этот парень, этот юнец мыслил как-то иначе… Вероятно, этот трюк удался ему потому, что он сумел почувствовать себя драконом, понять и пожалеть этого монстра. Но как удалось ему сделать это? Как смог он одолеть соблазн безнаказанно применить магическую силу самым простым и эффектным способом? Или потому-то и дано ему обладать этой силой, что он не желал использовать ее во зло кому бы то ни было?

 

8

Вивилана подмигнула своему отражению в зеркале, закинула руки за голову и подумала, что подруги не льстили: грудь у нее — одно заглядение. При таком небольшом росте, будь она чуть крупнее — и выглядела бы вульгарной; чуть меньше — и ее можно было бы принять за миловидного большеглазого мальчишку. Тем более что в лице ее и правда было что-то мальчишеское, хотя нянюшка и говорит, что это пройдет. Впрочем, Дуберу послушать, так Ви вообще первая красавица Аланиола. Думать так приятно, да поверить трудно. Потому что, если бы это действительно было так, Хрис бы с нее глаз не сводил. А он, противный, все еще за девчушку малую ее принимает. Хоть бы этот золотоволосый ему глаза открыл, что ли…

Девушка обольстительно улыбнулась, потом наморщила носик, капризно надула пухлые алые губы, томно закатила светло-карие глаза и, хихикнув, послала не то отражению своему, не то зеркалу воздушный поцелуй. Волшебное это стекло несколько лет назад привез ей из дальних далей Хрис, и стоило оно, по словам отца, безумно дорого. Сам Верцел на такую бессмысленную трату денег никогда бы не решился — в скупости его и завистники не обвиняли, но где ему было понять, что эта редкая игрушка может значить для хорошенькой девчонки. Пожилому купцу и невдомек было, что именно благодаря зеркалу у Вивиланы так много подруг, которые, в отличие от него, превосходно понимали разницу между полированной бронзой или даже серебром и этим вот чудесным зерцалом, глядя в которое каждую веснушку, каждую ресничку рассмотреть можно.

Помимо зеркала у подруг Вивиланы была и еще одна причина завидовать ей: никто из них не имел таких роскошных, густых и волнистых волос редкого красно-коричневого оттенка. Спускаясь до талии девушки, они украшали ее лучше всяких драгоценностей, и, сознавая это, она не ленилась расчесывать их по несколько раз на дню. Утомившись гримасничать перед зеркалом, Вивилана вооружилась костяным гребнем, дюжиной хитроумных шпилек и заколок и принялась мастерить невиданную прическу, благо из такого прекрасного материала создавать ее было одно удовольствие. Однако занималась она на этот раз своим любимым делом без обычного увлечения, ибо мысли ее заняты были совсем иным.

Какие бы затейливые прически она ни изобретала, какие бы диковинные наряды собственного изобретения и изготовления ни надевала, выходя к столу, ни единожды ей не удавалось заметить в глазах Хриса того восторженного огонька, который нет-нет да и вспыхивал в глазах Эвриха. До недавнего времени Вивилана надеялась, что рано или поздно Странник обратит на нее внимание, не может не обратить, но после того, как он с этим золотоволосым красавчиком привел с Дурного рынка двух рабынь, уверенность ее в собственной неотразимости несколько поколебалась. То есть, конечно же, она была во всех отношениях несравнимо привлекательней этих девок, но они-то отправятся с Хрисом в Мономатану, а она останется здесь, и не известно, когда в следующий раз увидит Странника. И увидит ли вообще… А если он к тому времени обзаведется женой?

Впрочем, мысль о будущей жене Хриса почему-то не так раздражала девушку, как воспоминания о купленных им с Эврихом рабынях. Обе они, на ее взгляд, были ни на что не годны. У хилой, заморенной девчонки из Саккарема левое плечо было значительно выше правого, и от одного вида ее на душе становилось пакостно и уныло, как в беспросветно дождливый день. Тьфу, и только!

Вторая, чернокожая, в возрасте Хриса, лет этак тридцати — тридцати пяти, была недурна собой, если кому-то нравятся мономатанки. Круглые налитые груди не могла скрыть даже грубая дерюжная хламида, заменявшая ей тунику, тяжелые бедра, правильной формы овальное лицо с крупными, выразительными чертами, черные курчавые волосы… Словом, была бы она по-своему даже хороша, если бы не чересчур широкие плечи и несильная, но сразу бросающаяся в глаза хромота, сводившая на нет все ее прелести. Глядя на подпрыгивающую, дергающуюся походку чернокожей, любому становилось ясно, что работник из нее тот еще, а вместе с саккаремкой они составляли столь потешную пару, что Вивилане стоило немалых усилий удержаться от смеха.

Смех, впрочем, быстро сменился раздражением, когда она услышала, что Хрис с Эврихом не только кличут калечных рабынь по именам, но и разговаривают с ними как со свободными, просвещенными аррантками. Будь эти рабыни писаными красавицами, найти объяснение такому поведению мужчин было бы нетрудно. В конце концов, даже если бы Хрис привел с Дурного рынка мальчика, и это можно было бы понять, в просвещенной Аррантиаде умели относиться терпимо к человеческим слабостям и странностям, хотя и не поощряли их. Но купить двух калек — это было явное извращение, понять которое нормальному человеку совершенно невозможно. Объяснение отца, сводившееся к тому, что Хрис дал какому-то Богу обет за спасение своей жизни дарить свободу рабам, кое-что проясняло, но тогда получалось, что Странник и его друг невероятные скупердяи и скареды. Верцел попытался разубедить Вивилану и в этом и довольно долго толковал о том, что калекам в неволе живется несравнимо хуже, чем здоровым рабам, и Хрис, безусловно, совершил доброе дело, выкупив этих уродок. Дней пять-шесть девушка наблюдала за отношениями между бывшими рабынями и их господами и должна была признать, что отец оказался, как всегда, прав. Хрис, и прежде казавшийся ей идеальным мужчиной, поднялся в ее глазах на недосягаемую высоту, но тут Вивилана заметила, как смотрит на него эта чернокожая, и испытала совершенно незнакомое ей прежде тягостное чувство.

Тощая кривобокая саккаремка, кажется, с первого взгляда влюбилась в Эвриха. Во всяком случае, когда ему вдруг стало плохо и он едва не рухнул посреди двора, она начала квохтать и хлопотать над ним, как наседка над цыпленком, чего рабыне, даже отпущенной на свободу, делать не пристало. Хрис осмотрел занемогшего и, решив, что слишком рано начал таскать его по городу, велел юноше еще денек полежать в постели. Попросив Хатиаль приготовить ему какое-то особенное питье и сделать компрессы на рану, он на следующее утро, как обычно, отправился по делам, так эта кривобокая весь день над парнем просидела, словно мать или сестра родная. И смотрела на него влюбленными, да-да, влюбленными, как это ни дико, глазами!

Разумеется, Вивилане не было дела до того, какими глазищами смотрит эта несчастная на Эвриха. Пусть она хоть спит с ним, хоть женит его на себе, если сумеет, ей-то что? Хуже было другое: Нумия — эта чернокожая хромая обезьяна — точно так же начала поглядывать на Хриса! На ее Хриса! На что эта образина надеялась, совершенно непонятно, хотя, с другой-то стороны, путешествие в Мономатану занимает дней двадцать-тридцать, и когда кругом только волны и делать мужчине решительно нечего…

Девушка дернула гребень и сморщилась от боли. Нет, она не хочет даже думать о том, что эта Нумия может взойти на ложе Хриса! Она не позволит!

Вивилана взглянула в зеркало и не узнала себя: губы сжаты в полоску, глаза горят, как у разъяренной кошки, между серповидных нахмуренных бровей пролегла вертикальная складочка. Да, такой ее еще никто в доме не видел, и сама она не знала, что может так злиться! Подруги были склонны упрекать Ви в излишней мягкости, и, право же, вывести ее из себя почти никому не удавалось, но когда дело касается Хриса… Ах, если бы она могла хоть с кем-то поделиться своими замыслами, посоветоваться! Но если она только намекнет о своих планах Дубере, то нянюшка, а уж любая из подруг тем более, немедленно побежит к отцу…

Мелодично звякнул колокольчик, и заглянувшая в комнату Дубера сообщила:

— Госпожа, к тебе тут гадалка пришла. Та самая, Неморена.

— Зови, — распорядилась Вивилана, откладывая гребень в сторону и задергивая зеркало бархатной занавесочкой. Услышав тяжелые решительные шаги, она прикоснулась к груди, где на тонкой серебряной цепочке висел оберег, и прошептала короткую охранительную молитву. Всякие слухи ходили о Неморене, и, хотя девушка не особенно верила болтовне подруг, сердце ее учащенно забилось.

— Долгих лет тебе и счастливой жизни, милая госпожа. — Сильный, с хрипотцой голос вошедшей женщины до краев заполнил маленькую комнатку, заставленную изящной мебелью и дорогими безделушками.

— Здравствуй, Неморена. Спасибо, что пришла. — Девушка поднялась навстречу пожилой, но крепкой еще, крупной, высокой женщине с несколько мужеподобными и в то же время располагающими к себе чертами лица. — Присаживайся, выпей вина и не обессудь за скромное угощение. Я не хочу, чтобы отец знал о твоем приходе, он, видишь ли…

— Я понимаю и прошу тебя не беспокоиться Люди по-разному относятся к предсказателям, и трудно винить их в этом, ведь и предсказатели бывают разные. К сожалению, шарлатанов с каждым годом становится все больше, и скоро мое ремесло исчезнет вовсе. — Неморена чуть притушила свой мощный голос и с опаской опустилась на хрупкий стульчик. Сдвинула на край круглого стола вазочку с фруктами, плеснула из кувшина вина в серебряный стаканчик. Опорожнила его, поставила на колени потертую замшевую сумку и вытащила из нее резную деревянную шкатулку. Все это она проделала как-то удивительно складно, плавно и так стремительно, что Вивилана и глазом моргнуть не успела. Почему-то ей казалось, что такая крупная женщина и двигаться должна медленно и значительно.

Неморена, не тратя лишних слов, знаком предложила девушке сесть напротив, сделала несколько пасов над крышкой шкатулки, раскрыла ее и выложила на стол из орехового дерева две стопки костяных квадратиков. На каждом из них был искусно вырезан и зачернен тонкий рисунок, и каждая имела название: «Воин», «Лебедь», «Цветущий миндаль».

— Я взяла с собой «Таблицы Судьбы», хотя могла бы предсказать твое будущее по движению облаков, угольям костра, внутренностям животных, поведению муравьев или восковому литью. Для этого, однако, тебе необходимо было бы посетить меня, — мягко пророкотала гадалка, испытующе поглядывая на Вивилану. — Так о чем бы ты хотела узнать прежде всего: о делах отца, будущем подруг или приглянувшемся тебе юноше?

Услышав шорох, девушка обернулась и, увидев выглядывающую из-за дверной портьеры нянюшку, укоризненно покачала головой. Она догадывалась, что Дуберу снедает любопытство и тревога за «ненаглядную свою девоньку», и сама чувствовала бы себя значительно увереннее, если бы, кроме гадалки, в комнате присутствовал еще кто-нибудь, мало ли что… Но вопросы, которые девушка хотела задать Неморене, не должна была слышать ни одна живая душа и уж во всяком случае не Дубера. Удивительно, как это она вообще согласилась привести знаменитую гадалку, не поставив об этом в известность весь дом.

Нянюшка, обиженно поджав губы, скрылась за портьерой. Девушка прислушалась к ее удаляющимся шагам и, преодолевая охватившую ее неловкость, сказала:

— Если бы меня интересовали дела отца, я бы поговорила с ним самим. Чтобы узнать что-либо о подругах, мне тоже не требуется прибегать к твоему искусству — они с такой охотой говорят о своем прошлом и настоящем, что у меня, честно говоря, не возникает желания заглядывать в их будущее.

— Значит, тебе приглянулся юноша и ты хочешь узнать, любит ли он тебя? — спросила Неморена, раскладывая таблички рисунками к поверхности стола и перемешивая их круговыми движениями рук.

— Его вряд ли можно назвать юношей, и он не только не любит меня, но и не замечает. То есть замечать-то замечает, но относится как к маленькой девочке.

— Так что же ты хочешь от меня, я ведь не изготовляю приворотных зелий?

— Он всегда был очень внимателен ко мне, и, наверно, я ему нравлюсь. Посмотри, что он мне подарил несколько лет назад! — Повинуясь внезапному порыву, Вивилана подошла к стоящему у кровати столику и отдернула прикрывающую зеркало занавесочку.

— Щедрый подарок. Значит, этот мужчина богат. Он женат или вдовец?

— Не думаю, чтобы он был так уж богат. Он купец и часто отправляется в заморские края, но делает это, как мне кажется, скорее по велению души, чем из стремления разбогатеть. Он не женат и… Собственно, об этом-то я и хотела тебя спросить. Удастся ли мне влюбить его в себя? Я… Я хочу, чтобы он женился на мне, — произнесла Вивилана, отворачиваясь от гадалки и прижимая ладони к порозовевшим щекам.

— Почему ты краснеешь? Стать женой хорошего человека мечтает каждая разумная девушка. И только дурочки целиком и полностью возлагают заботу о своей судьбе на провидение. Я разложу таблички, и мы поглядим, ждет ли тебя счастье с купцом-путешественником, подарившим некогда маленькой симпатичной девочке большое прекрасное зеркало. Но скажи мне прежде, не пробовала ли ты говорить о нем со своим отцом? Верцел слывет человеком разумным и, наверно, будет рад просватать тебя за своего знакомца, к которому он, как я поняла, тоже неплохо относится.

«Ай-ай-ай!» — подумала с запоздалым раскаянием Вивилана. Вместо того чтобы слушать гадалку, она рассказала ей чуть не все, что знала о Хрисе, разве только имени его не назвала!

— Не удивляйся, что я так подробно расспрашиваю тебя, и поверь, жалеть тебе о своей откровенности не придется. Выйдя из этой комнаты, я тотчас забуду все, что услышала от тебя, — сказала Неморена, будто подслушав мысли девушки. — А расспрашиваю я тебя не из праздного любопытства Согласись, чтобы получить возможно более точный ответ, надо суметь правильно задать вопрос, а для этого вникнуть во все обстоятельства дела. Люди, которые не желают или не могут быть откровенны и вынуждают меня задавать «Таблицам Судьбы» туманные вопросы, получают столь же туманные ответы, пользы от которых, прямо скажем, не больно много. Так ты не говорила со своим отцом?

— Нет. Он тоже, по-видимому, считает, что мне еще рано думать о замужестве. И потом, видишь ли, Хри… человек, о котором я тебе говорила, живет не в нашем городе. А я у отца единственная дочь, и он вряд ли захочет, чтобы меня увезли из Аланиола. Да и трудно мне представить, как он заговорит с… тем человеком. Предлагать свою дочь мужчине, который поглядывает на нее как на младшую сестренку, это…

Вивилана была уверена, что Верцел, скорее всего, не осудит ее, но и с Хрисом о ней никогда не заговорит. Объяснить этого девушка толком не могла, но гадалка если и не поняла, то почувствовала, что она имеет в виду.

— Хорошо. Положи руки на стол, сиди тихо и думай об этом Хри… человеке. Посмотрим, что скажут таблички, — промолвила Неморена и начала одну за другой переворачивать костяшки рисунками вверх. Она раскладывала их так и этак, они образовали круг, потом несколько трилистников, два ромба…

Руки у Вивиланы затекли, песок давно перетек в нижнюю часть часов, а гадалка все раскладывала и смешивала, смешивала и раскладывала свои таблицы, составляя из них различные фигуры и комбинации. Сначала лицо Неморены хранило спокойствие, затем на нем появились признаки озабоченности, она начала хмуриться и наконец, в очередной раз смешав таблички и разложив из них нечто вроде пирамиды, с сожалением покачала головой:

— Боюсь, что заполучить приглянувшегося тебе мужчину в мужья будет непросто, и, если ты найдешь в себе силы отказаться от него, это сильно упростит твою жизнь. — Гадалка подняла глаза на Вивилану, и та с удивлением отметила, что женщина и сама огорчена тем, что узнала из своих табличек.

— Расскажи мне поподробнее, о чем сообщили тебе эти рисунки, — попросила она.

— Сами по себе знаки таблиц, так же как и буквы, мало что значат. Но сочетания их позволяют с большой достоверностью предсказывать будущее, — начала Неморена, откидываясь на спинку стула. — Во-первых, я попыталась выяснить, что произойдет, если ты расскажешь своему отцу все то, о чем рассказала мне, и таблички сообщили, что в этом случае тебя ждет весьма неприятный разговор, и ничего больше. Во-вторых, я, естественно, задала вопрос, что будет, если ты подождешь годик-другой, — тогда-то уж, хочешь не хочешь — и отец, и избранник твой увидят, что ты созрела для замужества.

— Да? — вежливо поинтересовалась девушка.

— Увы, таблицы показывают, что ждать изменений к лучшему бесполезно. Прочесть предсказание можно двояким образом: то ли мужчина, о котором ты спрашиваешь, женится и в ближайшие годы в Аланиоле появляться не будет, то ли он погибнет. Причем самое любопытное заключается в том, что ты каким-то образом будешь причастна или к его свадьбе, или к его гибели.

— Ну это просто в голове не укладывается! — недоверчиво нахмурилась Вивилана.

— Люди, на беду свою, плохо понимают друг друга. А понять безгласные сочетания символов еще труднее, но я попробую пояснить свою мысль. Когда я говорю «причастна» к чему-либо, это значит всего лишь, что поступи ты так или иначе, это тем или иным образом повлияет на жизнь человека, но совсем не обязательно станет причиной его женитьбы или смерти. Да вот простенький пример. Твой отец приглашен на пир к своему старинному приятелю и собирается взять тебя с собой, но ты заболеваешь. Некий влюбленный в тебя юноша от скуки начинает на этом пиру ухаживать за другой девушкой, увлекается ею и женится на ней. Ты, разумеется, не виновата в том, что юноша женится на твоей подруге, причина не в тебе, а в нем и в ней, но ты тем не менее причастна к их судьбе хотя бы потому, что не пришла на пир.

— А-а-а… Но погоди, а если я все же пришла? То есть не о пире, конечно, речь. Я хочу сказать…

— Если ты попытаешься влюбить его в себя? Этот вопрос интересовал тебя с самого начала, и его-то я первым и задала табличкам. И ответ получила следующий: ты или действительно станешь его женой, или погибнешь.

— О, Хозяин Морей! То он погибнет, то я! От такого гадания волосы дыбом встают! — Вивилана вскочила со своего стула и в волнении забегала по маленькой комнатке. — Нечего сказать, помогла, разрешила сомнения! Или я выхожу за него замуж, или он женится на ком-то другом, или он гибнет, или я! Да ведь ты мне все возможности перечислила! Какая же мне от такого предсказания польза?

— По-моему, очевидная. Если ты попробуешь влюбить его в себя, избранник твой останется жить. Если ты выбросишь его из головы, тебе совершенно ничего не грозит, и в этом случае останется он жив и женится на ком-либо или умрет, тебе совершенно без разницы.

— Как это без разницы! — возмутилась девушка. — Для меня, знаешь ли, очень даже с разницей, будет жить Хрис, пусть даже и не со мной, или нет!

— Ну, дорогая, я ведь не колдунья! Я лишь рассказываю тебе, что узрела в дымке грядущего, которое в конечном-то счете зависит от тебя самой. Жизнь, как ни избито это звучит, довольно хитрая штука, и только у приговоренного к смерти нет различных вариантов будущего. Обычно ведь меня и спрашивают не для того, чтобы услышать однозначное «да» или «нет», а дабы поглядеть, какие действия дадут наиболее желательные результаты. И прошу обратить внимание, кое-что я тебе сказала определенно. Разговор с Верцелом тебе не поможет, и надеяться на то, что ты сумеешь обаять своего избранника в будущем, не стоит.

— Да-да, конечно! Спасибо тебе, и прости мою глупость и неблагодарность! Просто у меня от всего этого голова кругом идет! — горячо обратилась девушка к Неморене.

— Ничего, так поначалу относятся к моим предсказаниям едва ли не все, особенно когда слышат их в первый раз. Больше всего, к слову сказать, возмущаются обычно молодые купцы. Они…

— Постой, про купцов ты расскажешь чуть позже. Давай-ка я еще раз повторю, какие могут быть варианты, а ты меня поправишь, если я где-то ошибусь…

* * *

Пир, затеянный Верцелом по случаю завтрашнего отплытия «Морской девы», был в разгаре, когда Вивилана выскользнула из-за стола и, сообщив Дубере, что у нее разболелась голова, отправилась в свою спальню. Нянюшка собственными глазами видела, как она осушила большой кубок в честь путешественников, и потому не усомнилась в словах молодой госпожи. Впрочем, даже если бы она знала, что вино было на две трети разбавлено водой, ранний уход Вивиланы с пиршества едва ли озадачил бы ее и возбудил какие-то подозрения. Дубера успела к тому времени изрядно напробоваться замечательных напитков, выставленных из погреба аланиольского купца по случаю прощания с дорогими гостями, да и Вивилана в последние дни вела себя столь странно, что очередной каприз взбалмошной девчонки уже никого не мог удивить.

В спальне девушка задержалась ненадолго. Все было заранее подготовлено: темный плащ с капюшоном, кинжал и самое главное — записка, гласившая, что Вивилана уехала на загородную виллу Верцела. Заплетая волосы в тугую косу, девушка старательно гнала от себя мысли о том, что подумает и сделает отец, обнаружив поутру эту записку. Несколько раз за последние дни она как бы невзначай говорила о своем желании съездить на виллу и сильно надеялась, что слова эти сослужат ей добрую службу. Вивилана и раньше, рассорившись из-за каких-нибудь пустяков с отцом, уезжала, случалось, на виллу, и то, что теперь она отправилась туда без Дуберы и слуг, безусловно, возмутит Верцела, но вряд ли он при этом заподозрит истинную причину ее отсутствия. А когда выяснится, что на виллу она не приезжала, будет уже поздно что-либо предпринимать.

Смотревший за лошадями раб был удивлен появлением девушки в столь поздний час, но при виде ее насупленных бровей, не промолвив ни слова, вывел из конюшни и заседлал гнедого жеребца, на котором ездила обычно Вивилана. Девушка без помех выехала со двора и поскакала по залитым голубоватым сумеречным светом улицам к порту. Она не опасалась нападения лихих людей — горожане прекрасно знали, какие улицы охраняются стражей, и неприятности могли ожидать одинокую всадницу лишь в гавани. Место это заслуженно пользовалось дурной славой, но девушка заранее придумала, как обезопасить себя на этом участке пути. Остановив жеребца у дверей «Верного якоря» — самой приличной таверны в этом районе города, она попросила вышедшего ей навстречу слугу отвести ее к Толстому Пагу.

Хозяин «Якоря» приветствовал Вивилану учтивым поклоном и в отличие от слуги не старался заглянуть под скрывающий лицо капюшон незнакомки, а, услышав, что именно она от него хочет, покладисто закивал головой.

— Завтра вечером один из моих слуг доставит твоего жеребца к Верцелу. Можешь не беспокоиться, его своевременно покормят и напоят. Двух человек, я полагаю, будет достаточно, чтобы проводить тебя на пристань? Если ты чего-то опасаешься, я могу послать с тобой четверых, но тогда придется немного подождать.

— У меня нет причин бояться кого-либо. Однако мне говорили, что одной в порту лучше не появляться, и я решила…

— Госпожа, ты поступила совершенно верно, и я даже позволю себе заметить — мудро. Лучше расстаться с несколькими монетами, чем искушать судьбу. Если тебе некого опасаться, кроме здешних проходимцев, двух человек будет вполне довольно. Сейчас я их кликну.

В сопровождении здоровых, вооруженных тяжелыми тесаками молодцов Вивилана вышла на мощенную каменными плитами пристань, в трех сотнях локтей от которой покачивались на темной воде громоздкие туши сонных судов. В сгустившемся мраке тут и там мелькали факелы, слышался плеск весел, недружное пение и пьяные выкрики мореходов, возвращавшихся на свои корабли. Раза три-четыре какие-то подозрительного вида фигуры подходили к спутникам девушки и обращались к ним с предложениями что-то купить или продать, но те отделывались решительными односложными ответами, и не внушавшие доверия личности с бледными невыразительными пятнами вместо лиц мгновенно растворялись во тьме.

Они шли довольно долго, прежде чем Вивилана заметила «Гордость Аланиола» — судно, за которым стояла «Морская дева», — и облегченно вздохнула:

— Вот мы и пришли. Благодарю за помощь, вы можете возвращаться в «Якорь». — Она протянула парням несколько монет, принимая которые один из сопровождавших ее нерешительно спросил:

— Но, госпожа, где же шлюпка, которая доставит тебя на корабль? Не можем же мы оставить тебя тут одну? Если с тобой что-нибудь случится, Толстый Паг с нас головы снимет. Хочешь, мы покричим этим дурням или подождем шлюпку вместе с тобой?

— Спасибо, но в этом нет нужды. Вы сделали все как надо. Ступайте себе и не беспокойтесь, лодка подойдет, — ответила Вивилана нетерпеливо.

Парни помялись и, неодобрительно качая головами, скрылись в темноте, после чего девушка быстрым шагом направилась туда, где едва угадывался на фоне затянутого облаками неба силуэт «Морской девы». Несколько горящих на корме масляных фонарей и приглушенные расстоянием возгласы свидетельствовали о том, что капитан «Девы», дабы извлечь ее команду из городских таверн, применил испытанный прием — закатил прощальный пир на борту корабля.

Как и следовало ожидать, шлюпки с «Девы» на берегу не было — никто из матросов не желал пропустить даровое угощение. Оглядевшись по сторонам, Вивилана убедилась, что любопытные поблизости не шатаются, скинула плащ, сандалии, тунику и, оставшись в короткой рубашке, быстро увязала вещи в небольшой тючок. Проплыть триста локтей для хорошего пловца ничего не стоит, и все же она чувствовала, что зубы у нее мелко постукивают, а тело покрылось «гусиной кожей». На мгновение у нее мелькнула мысль, что не поздно еще вернуться.

Темная и сорная вода, на поверхности которой плавали щепки, скорлупа орешков и семечек, обрывки веревок и прочая дрянь, пахла илом и тухлой рыбой. Она плескалась в трех локтях от кромки причала и казалась на редкость отвратительной и опасной. Вивилана замерла в нерешительности, и тут до нее донеслись шаркающие шаги дюжины подгулявших моряков. Обмотав косу вокруг головы и закрепив ее парой припасенных для этой цели заколок, девушка сделала глубокий вздох и, держа узел с одеждой над головой, беззвучно скользнула в скверно пахнущую воду, от одного вида которой тошнота подкатывала к горлу.

Стиснув зубы и стараясь не смотреть на плавающий вокруг мусор, Вивилана сделала десятка два мощных гребков и неожиданно почувствовала, что вода теплая и ласковая и пахнет, как ей и положено, водорослями и свежестью, а ночь тиха и удивительно красива. Сознание того, что дороги назад нет, почему-то не ужаснуло, а обрадовало ее, ощущение свободы придало сил, и она с наслаждением заработала ногами и незанятой узелком рукой.

Вивилана отлично плавала, и охватившее ее в воде чувство, что все получится как задумано, помогло ей достичь «Девы» прежде, чем гурьба матросов добралась до того места на причале, где она совсем недавно стояла. Теперь ей уже не грозило быть замеченной с берега, и она неторопливо поплыла вдоль судна, отыскивая якорный канат. Он оказался мокрым и скользким, но все же не настолько, чтобы по нему нельзя было вскарабкаться на палубу, что девушка после нескольких неудачных попыток и проделала. При этом она обломала себе пару ногтей и ободрала кожу на ноге, но все это было сущей ерундой по сравнению с теми страхами и сомнениями, которые терзали ее после разговора с Немореной.

Выбравшись на палубу, Вивилана притаилась за носовой надстройкой, в которой располагалось несколько кают, включая капитанскую, и, оглядевшись, пришла к выводу, что Морской Хозяин явно благоволит к ней. Команда веселилась перед кормовой надстройкой, и три или четыре небольших бочонка, судя по всему, были выкачены из того самого трюма, в котором до поры до времени рассчитывала укрыться девушка. Посетив два дня назад «Морскую деву» в сопровождении Хриса и Эвриха, она имела возможность как следует осмотреть судно и запомнить расположение надстроек, кают и трюмовых люков и прекрасно ориентировалась в нагромождении канатных ящиков, свернутых парусов и шлюпок. Накинув черный плащ на мокрую рубаху, девушка, стараясь держаться в тени надстройки, начала пробираться к ближайшему люку, ведущему в первый трюмовой отсек. В свете горящих факелов она видела кружок матросов, шумно и бестолково спорящих о чем-то, около борта кучка мужчин, обнимаясь, горланила что то нескладное, а рядом, растянувшись прямо на палубе, уже заливисто храпели их менее стойкие товарищи. Если никому из спорщиков не придет в голову пополнить запасы выпивки, ее вряд ли кто нибудь заметит, а если даже и заметит, то, скорее всего, глазам своим не поверит.

Подбадривая себя этими рассуждениями, Вивилана на четвереньках перебралась от закрытых дверей каюты к первой мачте и с радостью обнаружила, что крышка люка откинута. Теперь пусть только отвернется этот бородач с серьгой в ухе и… Пора! Она тенью метнулась к провалу люка, нащупала босыми ногами узкие ступени крутой лестницы, беззвучно ссыпалась по ним в трюм и замерла. Потом юркнула за ближайшие, пахнущие свежеокрашенной кожей мешки и некоторое время сидела на корточках ни жива ни мертва от пережитого волнения, прислушиваясь к тому, как громко колотится в груди обезумевшее сердце.

Девушка, вопреки очевидности, ожидала, что вот-вот кто-нибудь спустится в трюм с масляным фонарем в руках и сразу же обнаружит ее — ведь не могло же все пройти так гладко! Но никто не появлялся, и постепенно она успокоилась и начала подумывать о том, что неплохо бы подыскать себе местечко поудобнее и подальше от люка. Освоившись в полумраке, она уже даже наметила, где лучше всего будет укрыться и переждать первых два-три дня плавания, когда из самого отдаленного, облюбованного ею угла, заваленного тюками и свертками, заставленного бочками и громадными корзинами, донесся тихий шорох, треск рвущейся ткани и приглушенные проклятия. Вивилана затаила дыхание и, чтобы сдержать крик ужаса, вцепилась зубами в собственный кулак. В трюме кто-то был, и этот кто-то явно не мышь и не крыса. Более того, забившийся в противоположный конец трюма человек, похоже, так же как и она, не желает быть обнаруженным и, надо полагать, сделает все, чтобы присутствие его не было замечено.

 

9

Дождь лил девятый день кряду. С окружающих долину Бенгри скал стекали грязевые потоки, прозрачный звонкий ручеек, весело петлявший между камней, превратился в мутную клокочущую реку, глядя на которую Гани ощущал себя безмерно старым и совершенно беспомощным. Посланная Наамом небесная влага пропадала без пользы — даже те немногие семена, которые были спасены из разгромленных проклятыми карликами селений, мибу не успели посеять, и голод, о котором помнили только старейшины племени, грозил превратиться из далекого и потому не особенно страшного призрака в реальную угрозу. Вождь уже примирился с теми потерями, которые племя понесло в сражениях с пепонго, хотя женщины до сих пор не перестали оплакивать погибших и попавших в рабство. Глупо без конца скорбеть о том, что невозможно исправить, но и для радости особых причин тоже нет. После того как они остановили кровожадных карликов у Солнечных Столбов, кое у кого появилась надежда, что обрушившимся на мибу бедствиям пришел конец, однако Гани-то знал: худшее еще впереди. Племя осталось без буйволов, свиней и домашней птицы, не успело провести сев до наступления сезона дождей, а охотиться в это время года было решительно не на кого. И теперь вождю предстояло, сцепив зубы, наблюдать за тем, как бесславно будут умирать остатки его племени, совсем недавно столь славного, сильного и счастливого. Не в бою, с оружием в руках, не с песней атаки на устах, не в отчаянной, веселящей кровь схватке, а расползшись, подобно мокрицам, по пещерам, медленно теряя силы, которые станут вытекать из ослабевших от голода тел, как вода из прохудившихся бурдюков…

— Вождь, старейшины собрались и ждут тебя, — доложил мальчишка, неожиданно возникший перед Гани из плотной завесы дождя. Отфыркиваясь и отплевываясь от попавшей в рот воды, он нырнул под каменный козырек, прикрывавший смотровую площадку вождя от ливня. — Они готовятся к жеребьевке и просили тебя присутствовать на предстоящей церемонии.

— Иду, иду! — раздраженно бросил вождь и, выйдя из сухого укрытия, наблюдать за окрестностями из которого в такой дождь все равно было невозможно, начал спускаться по узкому скользкому карнизу к пещере старейшин, заменивших убитых карликами колдунов.

Старцы с раскрашенными цветной глиной и соками растений лицами встретили Гани недовольным брюзжанием и, едва дождавшись, когда он вытрет лицо и руки протянутым кем-то из женщин куском холстины, повлекли к крохотному костерку, дым от которого стлался по песчаному полу высокой, но неглубокой пещеры. Едкий дым этот щипал глаза и лез в ноздри, в то время как тепла от такого маленького костерка почти не ощущалось, а сухих дров, чтобы оживить его, не было… Впрочем, костер этот нужен был не для обогрева и не для приготовления пищи — это был ритуальный, очистительный огонь, и вождь, подавив желание подержать над ним зябнущие руки, мрачно уселся поодаль, не глядя на жавшихся к стенам пещеры соплеменников.

Старейшины, пошушукавшись, торжественно подвели Цембу к костру, и старуха воздела вверх тощие, морщинистые руки. Послышались шлепающие удары ладоней по отсыревшей коже барабанов, пискливо и пронзительно, как гигантские грустные комары, заныли свистелки. Цемба выдержала торжественную, как ей казалось, паузу, не сознавая, сколь жалко она выглядит в этой величественной позе, и, забыв подать музыкантам знак прекратить терзать слух собравшихся, начала шамкать что-то невразумительное и неслышимое из-за самозабвенного писка свистелок.

Гани стиснул зубы от стыда и унижения. И это его племя! Его гордые, трудолюбивые и отважные мибу! Ему хотелось вскочить на ноги и заорать на кривляющихся у костра, выживших из ума стариков, вышвырнуть под дождь сумасшедшую старуху, и он, конечно же, мог бы это сделать, но к чему хорошему приведет подобная вспышка? Пока не кончится сезон дождей, он совершенно бессилен. Он не может повести своих людей на охоту, не может заставить их подготавливать землю для посева, и самое большее, на что он способен сейчас и что является делом первостепенной важности, — это проследить, чтобы голодающие люди не сожрали с таким трудом сбереженные семена и зерна — единственную надежду на грядущий урожай, на то, что жизнь еще удастся каким-то образом наладить. Пока он не перечит старикам и не мешает им разыгрывать из себя мудрых и могучих колдунов и вершить то, что, по их мнению, было ритуальными обрядами, а на самом-то деле напоминало мерзкие ужимки подражавших людям обезьян, семена и зерна, предназначенные для посева, будут в безопасности от посягательств голодающих. Что ж, ради возрождения племени ему придется терпеть их выходки, но, как только кончится дождь, он возьмет этих глупцов за горло, заставит людей работать, и они вновь станут теми прекрасными мибу, которые избрали его вождем, которых он помнит и любит…

Старики заставили музыкантов замолчать, Цемба сумела-таки более или менее внятно прошамкать, что видела сон, в котором к ней явился Наам и потребовал себе трех жен вместо той, которую племя не смогло уберечь от происков пепонго. Всевидящий и Всемогущий обещал, что, если жены придутся ему по нраву, он забудет все прегрешения мибу и вернет им свое расположение. Жавшиеся к стенам пещеры люди ответили вялыми проявлениями радости — сон Цембы, скорее всего самой же старухой и придуманный, обсуждали уже четыре дня, и рассказ о нем знало наизусть все племя от мала до велика.

— Старейшины тщательно осмотрели всех девушек подходящего возраста, — продолжала старуха, — и отобрали девятерых, каждая из которых достойна стать Невестой, а потом и Супругой Наама. Так пусть же сам Всевидящий и Всемогущий выберет себе из них тех трех, которые придутся ему больше по душе. Согласно обычаю предков, мы устроим жеребьевку, чтобы Наам мог явить нам свою волю!

— О Наам! На-ам! На-ам! О Всевидящий, о Всемогущий, яви нам свою волю! — подхватили женщины исступленно.

Вождь прикрыл глаза, чтобы не видеть это стадо голосящих самок, готовых отдать на заклание своих товарок и ценой их страданий хоть как-то облегчить свою жизнь. Гани знал, что старики отобрали девять сирот, заботясь не столько о Нааме, сколько о том, чтобы в племени не было недовольных. Ибо кто же захочет отдать Божественному Дракону свою дочь, которую можно удачно выдать замуж, которая родит им утеху в старости — кучу внуков и внучек? Кроме того, мужчин после битвы у Солнечных Столбов осталось мало, раза в три меньше чем девок, да и кому охота кормить сироту, коли самим есть нечего? А Супругу Наама накормят в каждом доме, еще и самое лучшее предложат — попробуй-ка обидь жену Всевидящего и Всемогущего! Рассуждения стариков были по-своему разумны, но чего стоят люди, которые не могут прокормить сирот тех, кто погиб, защищая их от кровожадного врага? Эти девчонки, будущие Супруги Наама, могли бы стать вторыми, третьими женами уцелевших воинов, родить мужчин и женщин, которые со временем заменили бы убитых и захваченных в плен, а вместо этого им предстоит всю жизнь маяться, ожидая прихода Всевидящего и Всемогущего, который, может статься, никогда и не снизойдет до них. Впрочем, как сказал бы Мдото в подобной ситуации, на все воля Наама, и лишь дурак будет пускать струю против ветра.

Девять девчушек окружили костер, протянув над ним правые руки. Вновь запищали свистелки, влажно зашлепали барабаны, и Цемба, держа в руках глиняный горшок, медленно, по-стариковски подволакивая ноги, двинулась за спинами девушек. Левой рукой каждая из них, не оборачиваясь, должна была взять из горшка маленький камушек, который и определит ее судьбу. Испуганные девчонки не попадали рукой в горшок, роняли выбранный уже камешек, одна разревелась от волнения, две другие начали истерически хихикать, кто-то принялся чихать от попавшего в нос дыма, не в состоянии остановиться. Но вот наконец камешки разобраны. По сигналу Цембы девушки протянули левые руки к пламени, чтобы все могли увидеть, какой выбор сделал Наам. Шестеро, вытащившие камешки белого цвета, поспешно отступили в глубь пещеры и смешались с толпой подавшихся вперед соплеменников, а три оставшихся замерли у костра, растерянные и дрожащие.

Обступившие их старейшины с раскрашенными и потому ставшими чужими, жестокими лицами приказали девушкам раздеться и, раскидав горящие уголья так, чтобы те образовали круг, велели им по очереди встать в него, дабы подвергнуться очищению священным огнем и дымом. Опять засипели притихшие было свистелки, Цемба начала бормотать какие-то полузабытые заклинания, посыпая уголья сушеными листьями хасы, смешанными с чем-то на удивление вонючим.

Вождь прислушался к шамканью старухи, но понимал лишь отдельные слова, упорно не желавшие даже все вместе обретать хотя бы отдаленное подобие смысла. Быть может, когда-то в детстве Цемба и участвовала в подобной церемонии, но, похоже, за прошедшие годы все смешалось и перепуталось в ее памяти. Во всяком случае, Мдото, помнится, говорил, что заклинания обретают смысл лишь в устах должным образом подготовленного человека и сами по себе значат не больше, чем любые другие сочетания слов. К сожалению, вождь, многое узнавший от Главного колдуна мибу, был единственным человеком, понимавшим, что выбрать настоящую Супругу Нааму, а тем паче обучить ее всему, что она должна знать и уметь, никто из его племени не в состоянии и от бормотания Цембы будет столь же мало проку, сколь и от дождя, поливающего незасеянное поле.

Обкурив девушек священным дымом и продержав их положенное время в кругу священного огня, старейшины велели им идти в самую верхнюю, Расписную пещеру. Вождю же предстояло принести жертву Нааму и приготовить его Невестам «напиток грез», который они должны будут выпить перед тем, как тела их покроют татуировкой и они начнут поститься в ожидании сошествия к ним Всевидящего и Всемогущего супруга.

Вождю было до слез жалко трех тощих поросят, которых надобно было, за неимением лучшего, посвятить Нааму, и лишь сознание того, что так или иначе сезона дождей им не пережить, удержало его от преждевременного скандала с теми старейшинами, коим чудом удалось спастись изо всех пяти разоренных деревень. К тому же в племени было много больных и ослабевших от ран и недоедания, и похлебка со свининой, быть может, вернет кому-то жизнь, а другим восстановит силы вернее всяких лекарственных снадобий, изготовлять которые, кстати, тоже становится уже не из чего. Наама, к счастью, можно удовлетворить одной кровью жертвенных животных, на туши он не зарится, а если это попытаются сделать старейшины, то не быть Гани больше вождем, коли не обломает он им прилюдно бока, не дожидаясь окончания сезона дождей. Кто бы мог подумать, что эти старики наберут такую силу, пока он оправляется от ран? Словно поганые грибы в бессолнечном лесу, словно черви в гнилом мясе, взросли, и зашевелились, и окрепли они после обрушившихся на мибу бед, и ничего с ними не сделаешь, приходится до поры до времени терпеть!

Разделавшись с поросятами и совершив малый обряд обращения к Нааму, который дозволено совершать вождю в отсутствии колдунов, Гани слил остатки поросячьей крови в горшок и передал Цембе, чтобы та отнесла ее в Расписную пещеру. После этого, взяв у старух приготовленные неутомимой Цембой кожаные мешочки с травами и нагретую в миске воду, он перешел в соседнюю маленькую пещерку и, выгнав из нее любопытных, вечно вертящихся под ногами мальчишек — будущую опору и надежду племени, — принялся готовить Напиток грез, который давали только тяжелораненым воинам и умирающим, дабы облегчить их страдания. Ничего сложного в его приготовлении не было, если под рукой имелись необходимые травки и корешки, и некоторой таинственностью он был окружен лишь потому, что едва ли не все, хотя бы единожды вкушавшие это питье, стремились во что бы то ни стало отведать его снова. Напиток этот не только прогонял боль, но и уносил разум людей в иной, немыслимо прекрасный мир, из которого никому не хотелось возвращаться, и потому секрет изготовления его знали только вождь и колдуны племени. Но мудрый Наам, не полагаясь на их выдержку, передавая тайну Напитка грез предкам мибу, повелел, чтобы никогда и ни при каких обстоятельствах тот, кто умеет изготавливать это питье, не смел пить его и даже пробовать на вкус. Разумеется, табу это никогда не нарушалось, да и не к чему было: любой воин должен уметь терпеть боль, а вождь и подавно. У колдунов же и помимо этого напитка были способы заглушить как чужие, так и собственные страдания.

Закончив приготовление питья, Гани распрямил затекшие от долгого неподвижного сидения ноги, осторожно, чтобы не раскрылись только-только зарубцевавшиеся раны, полученные им в битве у Солнечных Столбов, потянулся и, прикрыв миску от дождя специально приготовленным для этой цели куском кожи, отправился в Расписную пещеру.

Звалась она так недаром: каменные стены и потолок этой пещеры были разрисованы цветными составами в незапамятные еще времена, и, хотя изображения сильно попортила сырость, а местами и серый лишайник, в детстве они произвели на Гани неизгладимое впечатление. Да и значительно позже, когда он, не будучи еще вождем племени, бывал там с Мдото, рисунки эти поражали его своей необычностью. Ибо запечатлены на них были не сцены охоты и битв, а панорамы каких-то чудных поселков, в которых люди в невиданно роскошных одеяниях совершали диковинные жертвоприношения непостижимым богам. Так, по крайней мере, объяснял изображенное на стенах пещеры Мдото, и вождь верил ему, поскольку Главному колдуну было ведомо многое такое, о чем даже старейшины племени не имели ни малейшего представления. По его словам, за невысокими Северными горами располагалось раньше великое государство, исчезнувшее ныне с лица земли, и художник, расписывавший стены пещеры, изобразил на них то, что собственными глазами видел в этой уничтоженной за неизвестные прегрешения Наамом стране. Предание о долине Каменных Богов с детства волновало Гани, и он неоднократно намеревался отправиться на север, чтобы увидеть хотя бы руины чудесной страны, но всякий раз возникали какие-то неотложные дела, из-за которых ему не удавалось уйти дальше Расписной пещеры, которую ребятишки уже успели переименовать в Невестину.

Войдя под своды Расписной, а теперь и правда Невестиной пещеры, Гани обнаружил, что все приготовления уже закончены и собравшиеся здесь люди нетерпеливо ожидают его и принесенного им Напитка грез. Цемба доложила вождю, что девушки вымыты, подготовлены к посту и сошествию к ним Наама, а старый Ярагаш уже развел необходимые для нанесения священной татуировки составы. Гани передал старухе миску с Напитком грез и позволил старикам отвести себя на каменное возвышение, тянувшееся вдоль левой стены пещеры.

Сидевшие на уступе старухи и вооруженные копьями воины почтительно подвинулись, уступая вождю лучшее место, и он нехотя опустился на предупредительно положенную на холодный камень циновку. Ему не нравилась вся эта затея, не нравилось, что для обряда выбрана Расписная пещера и время, которое явно не подходило для подобной церемонии. Не подсушенная живительными солнечными лучами татуировка может воспалиться и начать загнивать, а сумасшедшая Цемба и сама девчонкам ничем не поможет, и другим сделать это не позволит, ссылаясь на волю Наама. Не нравилось, наконец, и то, что здесь скопилось столько людей, присутствие которых будет мешать Ярагашу. Цемба уверяла, что иначе нельзя, кто-то должен охранять Невест Наама от духов зла, пока они не будут покрыты священной татуировкой, и вождю, не слишком разбиравшемуся в подобных тонкостях — Мдото и другие колдуны нечасто приглашали его участвовать в своих ритуальных действах, — приходилось верить или хотя бы делать вид, что верит старой карге на слово. И расцветшая среди всеобщего уныния старуха ворожея, словно обретя вторую молодость, проявляла поразительную неутомимость и расторопность. Это она собрала среди соплеменников необходимые для изготовления Напитка грез сушеные травки и корешки, она отыскала среди беженцев из самого отдаленного селения старого мастера по татуировкам, обучавшего когда-то этому искусству одного из колдунов мибу, и она же распоряжалась изготовлением рам, в которые были помещены лежащие на циновках Невесты Всевидящего и Всемогущего.

Рамы эти особенно возмущали Гани, уж слишком они были похожи на пыточные станки, которые использовали пепонго и в одном из которых ему некогда пришлось побывать. О, это были поистине чудесные времена! Тогда поганые карлики нападали только во время сбора урожая, предсказать их появление можно было, не прибегая к помощи колдунов, и захваченные ими в рабство мибу могли быть выкуплены или даже отбиты у врага во время ответного налета на становище лесных людей. Теперь о подобном можно лишь мечтать…

Размышления вождя были прерваны заунывным пением Цембы и двух неуверенно подтягивавших ей старейшин, которые, не зная ни единого заклинания, старательно подвывали на одной ноте. Делали они это так противно, что Гани ощутил, как мучительно заныли зубы, заговоренные несколько лет назад Мдото и с тех пор ни разу о себе не напоминавшие.

Чтобы отвлечься от ноющей, тянущей боли, он уставился на Невест Наама, распятых в связанных из жердей рамах. Руки и ноги их были широко разведены, и даже головы крепились в неком подобии капканов, так что двигать они могли только глазами и губами. Страдать им недолго — Напиток грез скоро подействует, и девушкам станет лучше, чем кому бы то ни было из всех собравшихся в пещере. Руки, ноги и тела их будут непроизвольно дергаться во время нанесения татуировки, но боли они не испытают, и в памяти у них останутся лишь картины счастья, которые подарит изготовленное Гани питье. Боль придет позже, когда работа Ярагаша будет завершена и начнется процесс заживления нанесенных им ран. Хотя, судя по нанесенным на телах девушек жертвенной кровью поросят рисункам, старик этот знает свое дело, и особенно страдать Невестам не придется.

Вождь покосился на веточки колючего кустарника «погоди немного», на каждой из которых был оставлен только один шип. Разложенные на глянцевитых широких листьях монгонго, они имели устрашающий вид. Рядом с ними стояли два горшочка с белым и оранжевым составами для татуировки. Закончивший приготовления Ярагаш покачивал на ладони коротенькую дубинку, которая должна была помочь шипам прокалывать кожу девушек, критически поглядывая на сделанные им жертвенной кровью рисунки, являвшиеся основой для будущей татуировки. Вид у мастера был довольный, и, хотя Гани считал всю эту затею бессмысленной и даже вредной, он склонен был признать, что рисунки удались на славу. У всех девушек они были одинаковыми, такими же, как у погубленной пепонго Супруги Наама, но, благодаря тому что сами Невесты сильно отличались друг от друга, это не бросалось в глаза, да и рука мастера, нанося точки и линии на разном расстоянии, вносила в узоры некоторые различия, которые со временем станут еще более заметными.

Вероятно, каждый штрих, каждая черточка и точка в них имела свой глубокий смысл, но едва ли он был ведом кому-нибудь, кроме погибших колдунов. Вождю, во всяком случае, две спирали на лбу девушек, концы которых, проходя по вискам, закручивались на скулах, ничего не говорили. Равно как и линии, скользящие от мочек ушей по щекам и до подбородка, где они превращались в два незамкнутых кольца. Он мог лишь догадываться о значении стрелок и точек над ключицами, о смысле стилизованных изображений листьев на плечах, и, хотя маленькие девичьи груди украшены были лепестками цветов, рисунок этот вполне мог символизировать и солнце, и жар лета, и даже языки пламени. Почему пупок окружали веки с загнутыми ресницами, а извивающиеся по бедрам девушек змеи склоняли свои причудливые головы к их лону? Что за странные дуги и кружки подобно браслетам опоясывали их руки и ноги? А ведь спины Невест будут разукрашены столь же густо и затейливо!

Представив, сколько времени придется трудиться Ярагашу и сколько уколов шипов предстоит перенести девушкам, Гани испытал острый приступ беспокойства. Как это он раньше не подумал, что Ярагашу, чтобы расписать только одну из невест, понадобится по меньшей мере полдня? И зачем, спрашивается, тогда остальных поить в это время Напитком грез?..

Гани уже собрался нарушить церемонию и переговорить с Ярагашем, прежде чем тот примется за дело, но тут два подвывавших Цембе старика выступив вперед, встали по обе стороны от мастера татуировки. В руках их оказались такие же, как у Ярагаша, дубинки, и вождь понял, что старейшины все предусмотрели и татуировка будет наноситься всем трем Невестам одновременно. Старики вслед за Ярагашем склонились к зеленым листам, выбирая инструменты, и вождь, мысленно воззвав к Нааму, чтобы тот надоумил этих новоявленных умельцев по крайней мере начать работу с ног, а не с лиц девушек, крепко зажмурил глаза, дабы не видеть того, что сейчас произойдет. Зубная боль, от которой он давно уже успел отвыкнуть, сделалась едва переносимой, и Гани мысленно пообещал себе, что, ежели у этих старцев что-нибудь пойдет не так, он им собственноручно головы посворачивает. И этой не ко времени и не к месту шустрой старушонке — в первую очередь. Разумеется, если Наам позволит им дожить до конца сезона дождей.

 

10

Полоска света, пробивавшаяся сквозь неплотно прикрытую крышку люка, становилась все ярче и ярче — наступил третий день плавания. Теперь Вивилана могла покинуть место своего добровольного заточения, не опасаясь, что «Морская дева» вернется в Аланиол, дабы доставить ее отцу. Если бы корабль принадлежал Хрису или был зафрахтован им одним, можно было бы не сомневаться, что он прикажет капитану повернуть назад. Но, помимо Странника, на «Морской деве» плыло не меньше дюжины купцов, везших товары в Аскул, и уж они-то, конечно, не захотят тратить свое драгоценное время на то, чтобы вернуть сумасбродную девчонку домой, откуда она так легкомысленно сбежала. Скорее всего, они пообещают друг другу приглядеть за Вивиланой, здоровью которой морская прогулка ничуть не повредит. А что касается возвращения, ответят они на протесты Хриса, так почему бы ей не посмотреть мир, раз уж она так к этому стремится? В Аланиол она вернется на первом же идущем туда корабле, а Верцелу это будет хорошим уроком — пусть приглядывает за своей дочерью получше. Вероятно, они даже будут рады ее появлению на судне — какое-никакое, а все же разнообразие.

По расчетам Вивиланы выходило, что она могла бы объявиться и раньше, но два соображения удержали ее от этого. Первое: девушку не на шутку беспокоило, как отнесется к ее побегу из дома Хрис — для того, чтобы понять, что пробралась она на корабль вовсе не ради прогулки по морю, особой проницательности не требуется. И второе: как ей поступить с прячущимся в трюме мужчиной: предупредить капитана «Девы» о том, что кто-то тайком плывет на его судне, или держать язык за зубами? С одной стороны, ей не было никакого дела до того, что кто-то, не оплатив проезд, пытается попасть в Мономатану, с другой же стороны, только безумцу придет в голову сидеть в трюме двадцать, а то и тридцать дней, а безумец на корабле может натворить немало бед. И даже если он не надумает прорубить днище «Девы» или устроить пожар, все равно его лучше иметь перед глазами, чем среди мешков, ящиков и бочек с товарами, которые он способен превратить невесть во что задолго до того, как судно войдет в порт. Сама-то девушка сделала все возможное, чтобы второй обитатель трюма не догадался о ее присутствии. Вивилане не пришлось раздумывать долго, чтобы прийти к выводу, что появление ее вряд ли его обрадует. К тому же сохранить свое присутствие в тайне оказалось совсем не сложно: бочек с пресной водой, сухарями, солониной и прочей снедью хватало с избытком, а места в носовом отсеке трюма было достаточно для десятка человек, решивших поиграть в прятки.

Приведя одежду в порядок и уложив волосы в самую сногсшибательную прическу, что сделать без зеркала и гребня оказалось не так-то просто, Вивилана прочла длинную обстоятельную молитву Морскому Хозяину и бесшумно прокралась к лестнице. Поднялась по ней и, откинув люк, выскочила на палубу. При этом она едва не столкнулась с дюжим моряком, который, увидев ее, охнул и выпустил из рук деревянную бадью с забортной водой. Полуослепшая от дневного света, показавшегося ей нестерпимо ярким, несмотря на то что небо было затянуто облаками, девушка улыбнулась растерянному и испуганному мореходу самой лучезарнейшей из своих улыбок и спросила:

— Не скажешь ли, милейший, как мне найти капитана?

— Ка… Ма… Ва… — Матрос хлопал глазами, творил охранительные знаки и решительно не был способен сказать что-либо вразумительное. Видя, что парню придется долго приходить в себя, Вивилана оглядела палубу и окликнула другого матроса, возившегося у канатного ящика:

— Эй, любезный, где каюты купцов? Мне нужен Хрис или Эврих, проводи-ка меня к ним!

Второй матрос — флегматичный, заросший щетиной и явно от особой впечатлительности не страдавший — некоторое время молча и задумчиво взирал на девушку, а потом, указав на кормовую надстройку, нехотя буркнул:

— Экая цаца, проводи ее! Сама найдешь — вторая дверь направо.

Похоже, они тут еще не полностью проснулись, отметила Вивилана, с любопытством осматриваясь по сторонам. На палубе кроме стоящего у штурвала рулевого было только три челевека, и вахтенные, судя по всему, приняли девушку за одну из рабынь, иначе они удостоили бы ее большим вниманием.

Корма была самой высокой частью «Девы» и, помимо отведенной для богатых пассажиров палубной надстройки, состояла из двух уровней, на верхнем из которых было помещение для рабов, а на нижнем трюмовой отсек для не боящихся влаги товаров. Кубрик команды располагался в средней части судна, и, миновав ведущий в него люк, девушка обогнула вторую мачту и очутилась перед дверью кормовой надстройки. Распахнув ее, она вошла в низкий и узкий коридор, по обе стороны которого находились каюты купцов. Мгновение помешкав, тихо приоткрыла дверь отведенной Хрису каюты, сделала шаг вперед и замерла как вкопанная.

Крохотная, погруженная в сумрак каюта была разгорожена закрепленным под потолком куском парусины, и что делалось в левой ее части, девушка видеть не могла, но в правой!.. На низкой широкой лавке, застеленной желтого цвета тканью, спал у стены, закинув руки за голову, Хрис, а рядом, полуобняв его, дрыхла бесстыжая чернокожая образина!

Вивилана почувствовала, как кровь прихлынула к ее лицу, сердце заколотилось так, что, казалось, вот-вот проломит ребра и вырвется из груди. Не сознавая, что делает, она выхватила из-за пазухи кинжал. Серый блеск длинного хищного лезвия, однако, моментально вернул ей рассудок и заставил опустить занесенную для удара руку. Что же это за глупость она хотела совершить?! Зачем ей убивать эту похотливую тварь? Да ведь этого же вовсе и не нужно, и Хрис ей подобной выходки не простит!

Спрятав кинжал, она попыталась привести свои мысли в порядок, и с некоторым трудом ей это удалось. Как хорошо, что она не поддалась первому порыву и не убила эту, как ее… Нумию! Естественно, ей понравился Хрис, винить ее в этом глупо, и, конечно же, она сделала все, чтобы залезть к нему в постель. Хриса тоже понять можно — это только в любовных песнях и балладах герои десятилетиями хранят верность своим избранницам и никого вокруг не замечают, не пьют, не едят, все подвиги совершают. Избранница-то избранницей, а здоровое тело своего требует, и греха в том особого нет. Вопрос в другом, как ей теперь эту хромую гадину от Странника отлучить? Ведь вцепится в него мертвой хваткой — и железом не оторвешь… И как ей перед Хрисом предстать, команда-то не вечно дрыхнуть будет?..

Повинуясь внезапно пришедшей ее в голову мысли, Вивилана приблизилась к ложу и коснулась пальцем ноги Нумии. Чернокожая женщина зашевелилась, веки ее дрогнули, и она уставилась на девушку широко распахнутыми от удивления глазами. Вивилана нахмурила брови и жестом велела бывшей рабыне убираться вон. Та, все еще не понимая, что же произошло и откуда взялась здесь дочь Верцела, послушно сползла с ложа и, накинув на себя тунику, припадая на правую ногу, вышла из каюты. Хрис повернулся на бок, что-то пробормотал и затих. Убедившись, что Нумия ушла, Вивилана заперла дверь на засов, быстро скинула одежду и юркнула на то место, где только что лежала ее соперница.

Сердце девушки ухало часто и гулко, ее била крупная дрожь, грудь вздымалась и опадала подобно кузнечным мехам. Ей было и радостно, и стыдно, и страшно одновременно. От запаха сильного, пропотевшего за ночь тела кружилась голова, он пьянил и в то же время отталкивал ее, ей хотелось прижаться к Хрису и бежать из этой каюты со всех ног, и, чтобы положить конец этому мучительному раздвоению, она, стиснув зубы, обняла лежащего рядом с ней мужчину за шею, подалась к нему, грудью и коленями впитывая исходивший от него жар.

Хрис вздохнул, закинул левую ногу на бедра девушки, подгребая ее свободной рукой под себя. Его губы коснулись ее щеки, волос, принюхиваясь, он шумно втянул носом воздух и внезапно открыл глаза. Рывком отстранившись от Вивиланы, несколько мгновений непонимающе смотрел на нее, а потом, тряхнув головой, протянул:

— Ага-а-а…

Девушка в отчаянии попыталась удержать его, но пальцы лишь скользнули по широким загорелым плечам.

— Сбежала, значит, от отца? — полувопросительно, полуутвердительно проворчал Хрис и тихим, но жестким, не терпящим возражений голосом скомандовал: — Ну-ка, быстро одевайся! Нечего из себя великую соблазнительницу изображать!

 

11

Убедившись в том, что отряд охотников скрылся в лесу, росшем у подножия Кремневой горы, Узитави свернула на Буйволиную тропу, которая должна была вывести ее к Соленому ручью. Твердо усвоив, что ни один из ее соплеменников не желает сталкиваться с Супругой Наама вне пещерного поселка, она старательно избегала показываться им на глаза, и это удавалось ей без особого труда, поскольку только охотники время от времени покидали долину Бенгри, в которой больше двух лет назад осели изгнанные с равнинных земель мибу. Сначала девушку страшно обижало, раздражало и доводило до слез подобное отношение соплеменников, но после бесед с Гани, пытавшимся, насколько это было в его силах, скрасить ее одиночество, она даже начала находить в своем положении некоторые положительные стороны.

Взрослые, дети и сверстники сторонились Узитави и редко заговаривали с ней по собственному почину, но зато никому не приходило в голову следить за девушкой и как-то ограничивать ее свободу. Ее не звали распахивать и засевать поля, снимать урожай, работать в огородах, ухаживать за свиньями или пасти буйволов. Она могла днями и ночами бродить, где ей вздумается, и делать что захочет: охотиться, ловить рыбу, искать лечебные травы и коренья, плескаться в ручьях или просто нежиться на солнышке. При этом, когда она возвращалась в поселок, каждое семейство считало за честь пригласить Супругу Наама к столу и сделать ей какое-нибудь маленькое приношение: хорошо обожженный горшок, мешочек зерна, красивый камешек. Иногда ее просили навестить больного, и тогда она пыталась помочь ему, используя заклинания и лекарственные снадобья, составлять которые обучала девушку Цемба. По совету вождя она старалась одаривать гостеприимные семьи пойманной в ручьях рыбой, ягодами и орехами, и хотя дары ее принимались с благодарностью, Узитави не переставала чувствовать себя чужой среди соплеменников и, возвращаясь в поселок, чаще всего отсиживалась в собственной пещере. Никто не решался тревожить ее там, но и посидеть с ней у очага, по-соседски посплетничать или по-доброму помолчать, глядя на пляшущие языки пламени, желающих тоже не находилось.

— Они не смеют заглядывать к тебе, ибо боятся твоего Всевидящего и Всемогущего супруга, — объяснял Гани девушке, — Наам ревнив, и никто не хочет давать ему повода для подозрений. Не обижайся на соплеменников, помни, что в их глазах ты Супруга Божественного Дракона, а не молоденькая девушка, нуждающаяся в любви и внимании.

Узитави несколько раз пыталась объяснить вождю, что ни разу не видела Наама и совсем не чувствует себя его супругой, но вождь никогда не дослушивал ее до конца. Жестом призывая девушку к молчанию, он говорил, что об отношениях ее со Всевидящим и Всемогущим не должна знать ни единая живая душа и что рано или поздно Наам, конечно же, осчастливит свою избранницу. Такого же мнения придерживались старая Цемба и Уйята — колченогий оружейник, научивший девушку изготовлять квики — духовые трубки и маленькие стрелы к ним, довольно точно попадавшие в цель с тридцати, а то и сорока шагов.

Из всего племени, пожалуй, только эти трое не испытывали перед Узитави суеверного ужаса, и это было тем более странно, что между собой они совершенно не ладили. Уйята после разгрома карликами его родного селения и гибели всех домочадцев во всем происшедшем винил колдунов и Гани, не сумевших предотвратить бойню, причем то, что колдуны погибли первыми, ничуть не оправдывало их в его глазах. Цемба смертельно боялась вождя, а тот, в свой черед, ненавидел и презирал ее и давно бы пришиб, если бы не оказалась она единственной в племени знахаркой, отвары и настойки которой, случалось, помогали кое кому из недужных и раненых. После того как две Невесты Наама умерли в Расписной пещере от лихорадки, Гани, придя в бешенство, убил двух стариков, помогавших Ярагашу наносить на их тела татуировки и, без сомнения, извел бы всех старейшин, но, на их счастье, дозорные принесли известие, что к Солнечным Столбам подошли беглецы из разоренного карликами селения нундожу, которые просят о защите и покровительстве. Весть эта так пришлась по сердцу Гани, что тот на радостях пощадил оставшихся в живых старейшин, поспешивших заявить, что Наам выбрал себе жену по нраву и теперь преследовавшие мибу беды кончились. Слова стариков оказались пророческими. В Бенгри начали стекаться не только беглецы из селений нундожу, но и рахисы, многие из которых пустились в путь еще до прихода пепонго и не только принесли с собой семена и посевное зерно, но и пригнали небольшое количество скота.

Кое-кто из мибу связывал это с любовью, которой якобы воспылал Наам к своей Супруге, но сама-то она ясно сознавала, что если Всевидящий и Всемогущий сменил гнев на милость и пришел на помощь племени, когда оно было на краю гибели, то уж ее-то заслуги в этом точно нет. Памятуя советы вождя, Узитави держала свои вопросы и сомнения при себе, и со временем они перестали ее мучить. Особенно остро ощущая собственное одиночество в полном людей поселке, она все чаще уходила из него, чтобы полазать по скалам в поисках ароматных травок и птичьих гнезд, побродить по лесу ради меда, ягод, фруктов и орехов. Сейчас, впрочем, Узитави рассчитывала на совершенно иную добычу.

Слушая рассказы вождя, который часто рассказывал ей о Мдото и других колдунах мибу, она узнала, что некогда Гани побывал в плену у пепонго и несколько раз ему доводилось видеть, как они варят хирлу — яд, который обездвиживает, а потом и убивает животных, мясо которых после этого остается тем не менее пригодным в пищу. По просьбе девушки, вождь описал способ приготовления хирлы и попытался припомнить, из каких растений ее получают. Расспросив Цембу, Узитави выяснила, из чего старухи мибу варят смертоносный яд цайан. Как делать цайвар — слабый, способный обездвижить лишь птицу, ящерицу или мелкого зверька яд — она уже знала, поскольку сама часто смазывала им служившие наконечниками ее маленьких стрел иглы дикобраза. Сравнив составы всех трех ядов и припомнив слова Гани о том, что сам он пробовал сварить хирлу, но ничего из этого не вышло — по-видимому, какую-то хитрость карлики от него все же утаили, — она изготовила несколько составов, действие которых тайно ото всех проверяла уже довольно давно.

Сделать нужный яд оказалось значительно труднее, чем предполагала Узитави. Она извела множество птиц, ящериц и мелких хищников, которые, пожрав оставленную им добычу, умирали сами, доказывая тем самым несовершенство изготовленных ею ядов, однако девушка продолжала составлять новые ядовитые снадобья, пока у нее не возникло ощущение, что кропотливые труды увенчались наконец успехом. Оставалось проверить новый яд на крупной дичи, и этим-то Узитави и собиралась заняться, направляясь к Соленому ручью.

Девушки мибу, как и других живших на равнинах племен, редко пользовались луком и стрелами — и то и другое считалось оружием воинов и охотников, — но многие из них превосходно владели квикой и, возвращаясь с полей, несли, бывало, за задние лапки зайца или связку сурков. Благодаря большому опыту Узитави научилась пользоваться духовой трубкой несравнимо лучше своих сверстниц, сносно справлялась с луком и могла при случае удачно метнуть легкое копье, однако до сих пор предпочитала охотиться с квикой на мелкую дичь. Желая стать настоящей охотницей и сознавая, что большой лук, как и копье воина, ей пока не по плечу, она рассчитывала, изготовив хирлу, обойтись и без этого оружия. Тогда бы и духовая трубка сгодилась для охоты на горных коз, красных буйволов и диких свиней. Ради этой-то дичи Узитави так долго и возилась с составлением яда, который надеялась опробовать еще до наступления темноты.

Соленый ручей, в отличие от других, бежал не со склонов гор, а вырывался из недр земли. Благодаря соляным отложениям в окрестностях его было много зверья, но с недавнего времени мибу старались выбирать иные места для охоты. Несколько раз они натыкались здесь на жертвы харим-даху — крупных каменных скорпионов, удар хвоста которых был смертоносен, а способность укрываться среди камней давно уже стала достоянием легенд и охотничьих историй. Твари эти, размером с полторы ладони, почему то не задерживались долго на одном месте и, придя невесть откуда, через год-два бесследно исчезали. Находились охотники, утверждавшие, будто видели, как те ползут по скалам нескончаемым потоком, подобно лесным муравьям, уничтожая все на своем пути, но так ли это на самом деле, достоверно известно не было, ибо до вторжения пепонго на их земли мибу не так уж часто охотились в горах.

Узитави никогда не видела харим-даху, но была уверена, что ни одна тварь величиной больше ногтя не укроется от ее взгляда на расстоянии, равном длине копья, и не только не боялась, а даже желала увидеть пугавшее охотников существо. Сильнее всего ей, однако, хотелось опробовать яд собственного изготовления на достойной добыче, и потому в какой-то момент она, сойдя с Буйволиной тропы, начала карабкаться на разделяющий две долины скальный хребет. Ей приходилось, подобно горной козе, скакать с валуна на валун, перепрыгивать через узкие трещины, изрезавшие, подобно морщинам, зеленовато-серое тело скалы, но ороговевшие подошвы девичьих ног не боялись мелких и острых камешков, а с вершины хребта она могла многое увидеть и решить, в каком месте ей лучше спуститься к Соленому ручью. Например, она может увидеть стадо красных буйволов, винторогих баранов или антилоп. Может она, конечно, и ничего не увидеть — среди высоких трав и густого кустарника, растущих вокруг ручья, обнаружить зверье не так-то просто, не зря оно эти места облюбовало.

Долина Соленого ручья мало чем отличалась от множества других долин, окруженных невысокими скалами и напоминавших зеленые оазисы, разделенные неприступными с виду, но на самом деле легко преодолимыми каменными стенами. С первого взгляда среди небольших рощиц, зарослей кустарника, высоких трав и каменистых проплешин, длинными косами разбегавшихся от скальных массивов, разглядеть какую-нибудь дичь было почти невозможно. Но, присмотревшись к колыханию травы, проследив за шевелением кустарника, можно было с уверенностью сказать, что долина вовсе не так пустынна, как кажется. За ручьем, бегущим по каменному, выбеленному отложением солей руслу, Узитави приметила небольшое стадо мирно пасущихся антилоп, по кружащим над северо-восточным устьем долины птицам поняла, что кто-то из хищников уже закончил охоту и насыщается сочным мясом. Красно-коричневые пятна на серых скалах, высящихся у противоположного края долины, были, конечно же, буйволами, по неведомым причинам решившими перебраться в Гончарное ущелье — место, где соплеменники девушки добывали лучшую глину для изготовления посуды.

Долина Соленого ручья жила своей обычной жизнью, легкий ветерок доносил до Узитави запах цветущих трав, среди нагретых солнцем камней весело стрекотали кузнечики, и некоторое время она стояла неподвижно, не столько высматривая добычу, сколько бездумно радуясь открывшейся ее взору картине. Как это ни странно, чем дальше уходила девушка от поселка, тем меньше чувствовала себя одинокой. Ощущая свое родство со зверями, травами, ручьями и камнями, она начинала относиться к себе как к малой частице окружающего мира, которому не было дела до того, что она является Супругой Наама и тело ее, покрытое замысловатой татуировкой, принадлежит Всевидящему и Всемогущему. Соплеменники не возражали против того, что Узитави целыми днями где-то пропадает, и не боялись за нее, полагая, что Наам не даст свою Супругу в обиду и, если понадобится, убережет от любой напасти. Сама девушка, правда, была уверена в обратном, она по собственному опыту знала, что гривастый волк или гиена-могилыцица, представься им такая возможность, охотно вонзят в ее тело свои острые когти и клыки. Люди, какого бы племени они ни были, завидев ее татуировку, постараются уйти подальше от греха, но зверям, как она неоднократно убеждалась, не было дела ни до нее, ни до Всевидящего и Всемогущего, и, право же, девушку это нисколько не огорчало.

Полюбовавшись видом цветущей долины и отдохнув после восхождения, Узитави начала привычным взором обшаривать ближайшие окрестности и вскоре заметила мелькнувшую за одной из каменистых гряд темную холку и желтоватые концы чуть наклоненных вперед отполированных рогов. Дичи в это время года было много, а буйволы — добыча, которая не по зубам ни волкам, ни гиенам. Перепрыгивая с камня на камень, девушка поспешила в том направлении, где только что видела спину рогача, которому ничего не стоит спуститься в долину, а там поиски его могут затянуться.

Коротенькая травяная юбочка, колчан, сделанный из двух связанных кусков бамбука, старый бронзовый нож и духовая трубка не мешали Узитави бежать, но, памятуя о харим-даху, она зорко поглядывала по сторонам, и это несколько замедляло ее движение. Буйволы, впрочем, если не были раздражены или напутаны, обычно достаточно медлительны, и торопиться ее побуждала не нужда, а собственное нетерпение.

Ветерок, дувший со стороны долины, относил ее запах к вершине хребта, и, пока охотница не достигла кромки каменистой гряды, за которой скрылся буйвол, ей надо было следить только за тем, чтобы из-под ног не посыпались камни. Выбирая крупные валуны, она добралась до верха скального языка и, выглянув из-за серых глыб, замерла, пораженная редкостным зрелищем.

Принятый ею за буйвола гаяр не успел уйти далеко — путь ему преградили две серебристые пантеры — самые страшные, не считая Серого Ужаса, хищники, водившиеся в здешних краях. Припадая на передние лапы, ожесточенно хлеща себя по бокам толстыми длинными хвостами, они, прижимая круглые уши и издавая злобное шипение, подкрадывались к горному быку, грозно выставлявшему навстречу врагам острые рога. Гаяр сумел бы, вероятно, прорваться в долину — разъяренный горный бык способен перетоптать целую стаю волков, но этот почему-то готовился принять бой в невыгодной позиции — пантеры могли броситься на него в любой момент и ожидали лишь неверного движения, малейшей оплошности.

До сих пор Узитави доводилось видеть этих грациозных хищниц только издали, и она не могла отвести глаз от их плавных и в то же время угрожающих движений. Пушистый серебристый мех четвероногих охотниц был великолепен, а желтовато-зеленые глаза даже солнечным днем блестели на удивление ярко. Словно почувствовав, что за ними наблюдают, одна из пантер — та, что была покрупнее, очевидно самец — неожиданно взвилась в воздух. Гаяр стремительно повернул голову, но прыжок самца оказался обманным — он опустился почти на то же место, откуда прыгал, в то время как его подруга рванулась вперед и когтями и клыками вцепилась в холку быка. Темную спину, а затем и светло-золотистые, становящиеся ближе к ногам совершенно белыми бока гаяра обагрила кровь. Он яростно взревел и поднялся на дыбы, отчаянно колотя передними ногами в воздухе. Самец, издававший гневные, кашляющие звуки, кружил перед гаяром, но прийти на помощь подруге не мог — острые копыта быка заставляли его держаться на почтительном расстоянии. Оседлавшая добычу пантера продолжала между тем терзать быку спину, и гаяр, обезумев от боли, внезапно бросился на камни, прокатился по ним раз, другой… Узитави послышался хруст костей, и в этот момент самец, совершив огромный прыжок, впился в горло гаяра. Горный бык взревел что было сил, алая кровь хлынула на серые камни. Пытаясь избавиться от нового врага, он снова перекатился через спину, и на этот раз девушка увидела, что первая пантера осталась неподвижно лежать на земле, расплющенная своей громадной жертвой.

Одна из хищниц рассталась с жизнью, но и гаяр был при смерти. Мощные ноги его еще продолжали месить воздух, из множества ран хлестала кровь, но подняться ему уже не суждено было. Оставшаяся в живых пантера тоже это поняла и, оставив свою агонизирующую жертву, отскочила в сторону. Топорща усы, фыркая и слизывая с морды свежую кровь, самец, скребя лапой землю и вздрагивая от возбуждения, некоторое время дикими глазами смотрел на гаяра, а затем, как будто вспомнив о чем-то, сделал несколько крадущихся шагов к своей поверженной подруге. Потрогав лапой измятое, ставшее неправдоподобно плоским тело патеры, обнюхал его, ткнулся носом в пушистый мех и тоскливо захрипел, закашлял… И словно в ответ на этот безнадежный призыв откуда-то слева, из-под утеса, раздалось жалобное мычание. Узитави вздрогнула, на миг ей показалось, что это мычит погибший гаяр, а потом перед глазами ее предстал крохотный молочно-белый бычок.

— О Наам! Так эти разбойницы напали на мать с малышом! — пробормотала девушка, до которой только сейчас дошло, что никакой это был не бык. — Так вот почему гаяр не пытался прорваться в долину, стоял насмерть! Это же корова, защищавшая свое чадо!

Услышав мычание, пантера подняла голову, в глазах ее снова вспыхнул охотничий огонь. Узитави издала боевой клич мибу и, закусив губы, скользнула вниз по склону каменной гряды. Забыв об охотничьем законе, запрещавшем вмешиваться в схватки зверей, забыв о грозящей ей опасности, о клыках и когтях пантеры, способной ударом лапы вспороть ей живот или сломать шею, о таящихся, быть может, среди камней харим-даху, она прыгала с валуна на валун, обдирая кожу на ногах и бедрах, съезжала по шершавым склонам утесов, боясь лишь одного — не успеть добраться до пушистого убийцы прежде, чем тот зарежет жалобно мычащего, тянущегося к изуродованному, окровавленному телу матери бычка. И она успела. Не потому, что расстояние, отделявшее ее от поля боя, было незначительным или сама она проявляла чудеса ловкости и проворства, совсем нет. Просто спуск ее был столь шумен, что привлек внимание пантеры, и та, завидев нового противника, перестала обращать внимание на бычка, бестолково тычущегося в бок погибшей на его глазах матери. О, она, разумеется, еще прирежет его: пантеры, как известно, прирожденные убийцы, и то, что туши гаяра хватило бы дюжине хищников, не имеет никакого значения. Но сделает это она после боя, после того как выпустит кишки тощей глупой девчонке, голое тело которой разрисовано чудными красно-белыми узорами.

Узитави не могла знать, что думает о ней пантера, да это ее и не интересовало. Уверившись, что бычку-малолетке ничего пока не грозит, она вновь обрела способность трезво мыслить. И, припомнив советы Уйята — оружейник, покалеченный некогда пепонго, был некогда, по его словам, отличным охотником и часто рассказывал девушке о повадках всевозможных зверей, — остановилась в полусотне шагов от пантеры, предоставляя ей возможность напасть первой. На ощупь вытащила короткую легкую стрелу, наконечник которой был пропитан смертоносным цайаном — рисковать в подобной ситуации она не собиралась и вложила ее в духовую трубку.

Сердце девушки бешено колотилось, в коленях ощущалась предательская слабость, ведь прежде ей не случалось охотиться на дичь крупнее зайца. Но разве она не мибу? Разве она не дочь доблестного Мараквы, одного из тех, кто заставил пепонго оставить ее племя в покое и, убив множество врагов, ушел в мир Наама с песней Последней атаки на устах, как полагается воину и мужчине? Разве она, в конце-то концов, не Супруга Наама?! Будь проклята тварь, убивающая матерей и готовая зарезать беспомощного сироту!

Яростно шипя сквозь стиснутые зубы, Узитави заставила свои сильные ноги врасти в камень, свое храброе сердце биться ровно, свои твердые, способные выжимать влагу из валунов руки не дрожать. Она каменная! Она — скала, и напрасно эта жалкая паршивая пантеришка хлещет себя жирным хвостом по бокам, напрасно скребет своими когтишками землю, ей тут не обломится!

Узитави знала, что не может, не должна промахнуться, пустить вторую стрелу ей не удастся, разить надо с первого раза, и потому тянула до последнего. До того момента, когда тело пантеры взметнулось в воздух. Короткая и легкая, с ладонь величиной, стрела впилась в светлое брюхо хищницы, но остановить ее, конечно, не смогла, и, готовая к этому, девушка успела отпрыгнуть, откатиться, увильнуть из-под пантеры. В падении она выпустила духовую трубку, схватившись за шершавый бок валуна, ухитрилась остановиться и не ссыпаться вниз по склону, на котором царапинами и ушибами ей было бы не отделаться, и, вскочив на ноги, выхватила из деревянных ножен старый и сточенный, но все еще годный в дело нож, вполне способный заменить девчонке ее возраста меч.

Пантера успела прыгнуть еще раз и, несмотря на стремительность Узитави, полоснуть ее лапой по правой груди. Выбитый из руки нож со звоном упал на камни, но необходимости в нем уже не было — цайан достиг сердца хищницы, глаза ее остекленели, и лапы с выпущенными когтями в последнем усилии вытянулись вперед, как будто пытаясь дотянуться до врага, и замерли.

— О Наам! Неужели тебе мало татуировки на моем теле? Разве может шрам от когтей пантеры украсить мою грудь? — слабым голосом пробормотала девушка, пытаясь зажать ладонью льющуюся из глубоких рваных ран кровь. — Странный у тебя вкус, супруг мой! И все же я благодарю тебя за жизнь этого бычка. Прости, что я нарушила закон охоты, но мы с ним сироты и оба слишком одиноки, чтобы я могла отдать его на растерзание этой пушистой красавице…

 

12

Вслед за другими слугами и рабами Нумия подошла к люку, ведущему в носовой отсек трюма, куда уже спустилось десяток мореходов. Ее не особенно интересовал прятавшийся там человек, но она чувствовала: все, касающееся Вивиланы, каким-то образом связано с Хрисом — и не желала давать своей сопернице ни малейшего преимущества. Достаточно уже того, что она ушла тогда из каюты, — Хрис ничего не сказал ей по этому поводу, не упрекнул, не обругал, но по его взглядам женщина поняла, что он огорчен и ожидал от нее чего-то иного. В самом деле, снятый с нее ошейник означал, что она свободна, но разве истинно свободная женщина покинула бы вот так, по первому знаку соперницы, своего мужчину? Никогда и ни за что! Разве имеет значение в любви, что она — бывшая рабыня, нищая служанка и хромоножка, а эта девчонка — дочь богатого купца? Нет, раз он избрал ее! И все же она вела себя как рабыня, и Хрис в который раз уже проявил удивительную доброту и терпимость, не запретив ей показываться ему на глаза. За прошедшие с того утра дни он стал с ней значительно сдержанней, но, слава Нааму и всем прочим богам Подлунного мира, Вивилана не спит в его каюте и, судя про всему, еще не сумела завладеть сердцем Странника. И если она, Нумия, постарается и вспомнит все, что ей пришлось претерпеть от пепонго и других хозяев, если как следует припомнит, чему ее научили, и использует свой немалый опыт рабыни для удовольствий, то эта высокомерная и наглая девка Хриса не получит…

— Нашли! — крикнул, высунувшись из люка, матрос. — Сейчас вытащим, он, подлец, отбивается!

Мореходам понадобилось довольно много времени, чтобы найти, схватить, связать и доставить на палубу невысокого щуплого человечка средних лет, единственной отличительной чертой которого были коротко подстриженные усики, придававшие лицу его сходство с крысиной мордой. Нумия едва успела подумать, что где-то уже видела этого мужчину, когда выступившая вперед Вивилана удивленно воскликнула:

— Да это же Фрок! Слуга моего отца! Как ты здесь очутился? Что тебе понадобилось в Мономатане? Почему ты скрывался в трюме? — Девушка повернулась к Хрису: — Надо было давно о нем сказать, не пришлось бы бедняге в темноте и одиночестве маяться.

— Дочь Верцела, слуга Верцела, не удивлюсь, если у берегов Монолатаны на моем судне объявится и сам Верцел! — проворчал капитан Бикавель и рявкнул на Фрока: — Что тебе понадобилось в моем трюме, человече?! Отвечай, пока тебя не отправили за борт, на корм тварям морским!

— Верцел поручил мне следить за своей дочерью. Велел глаз с нее не спускать, но так, чтобы она об этом не проведала, — ответил сиплым голосом Фрок. — Вот и пришлось в трюме отсиживаться.

— Отец? Откуда он мог знать? — Вивилана растерянно захлопала глазами. — Неужели Неморена?..

— Ага, голубушка! — радостно пробормотала Нумия. — Не такая ты смелая, как хочешь казаться! Побег из дома с посланным Верцелом слугой больше похож на хитрую попытку женить на себе Хриса, чем на порыв обезумевшей от любви девчонки! И выглядит он совсем не так красиво, как твое первое появление в каюте Хриса!

Оправившаяся от изумления Вивилана, вероятно, продумала о том же, потому что на глаза ее внезапно навернулись слезы, и она гневно крикнула:

— Ты врешь! Этого не может быть! Отец… Ты… Хрис, я не знала!

Собравшиеся на палубе захихикали и, обмениваясь шуточками по поводу предусмотрительности Верцела, начали расходиться. С наслаждением поглядывавшая на побагровевшую от стыда Вивилану, Нумия чувствовала себя отомщенной и с нетерпением ожидала первых слов Хриса, но надежды ее не оправдались.

— Отлично, все разрешилось самым естественным образом, — улыбаясь как ни в чем не бывало, произнес Странник. — Капитан, я бы хотел задать этому Фроку один-два вопроса в твоем присутствии. Нельзя ли нам пройти в твою каюту?

— О чем речь? Я и сам хотел бы послушать этого любителя потемок, — лучезарно улыбаясь, отозвался Бикавель.

— Эврих, проводи найденыша, да не вздумай его развязывать. Вивилана, ступай за ними. Нумия, иди ка сюда. — Хрис поманил ее к себе и, отведя к борту, где их никто не мог подслушать, понизив голос, сказал: — Сейчас тебе придется изобразить ужасно кровожадную дикарку. Не удивляйся ничему и помни: ты жуткое, жестокое существо, мечтающее полакомиться печенью бледнокожего.

— Как тебе будет угодно, — согласилась Нумия. После того как пепонго натешились пленницей и окончательно уверились, что нога ее срослась плохо и пользы от такой рабыни в хозяйстве будет не много, они продали ее в Аскул, где она научилась довольно бегло говорить по-аррантски. Женщина не сомневалась, что хорошо поняла сказанное Хрисом, но догадаться, что именно он задумал и зачем, было ей явно не под силу. Бледнокожие иногда делают совершенно поразительные вещи, разобраться в которых не смог бы, верно, и многомудрый Мдото.

— Может быть, вы меня все же развяжете? Веревки на руках — плохая плата за верную службу, — обратился Фрок к Вивилане, Эвриху и капитану, едва его втолкнули в каюту.

— Развяжем, когда Странник придет, — сухо бросил Эврих, с жалостью поглядывая на Вивилану. — Полно тебе убиваться, ничего страшного ведь не случилось. Верцел мог тебя просто дома запереть, скандал на весь свет учинить. А он всего лишь слугу с тобой послал. Ни один любящий отец тебе большей свободы бы не предоставил.

— Он мог бы и сказать… И Неморена… Она же обещала… А я-то, дура, поверила…

— Ты поверила, а я нет, — произнес Хрис, входя в каюту капитана вслед за Нумией. — Значит, говоришь, Верцел тебя послал?

— Ну, послал, — угрюмо ответил Фрок, не глядя на Странника.

— Садись-ка на табурет, да и вы тоже присаживайтесь, — предложил капитан. — Чего ноги трудить? Разговор, видать, некоротким будет.

Хрис взглянул на Бикавеля и, одобрительно кивнув, снова обратился к опустившемуся на табурет Фроку:

— Откуда же ему стало известно, что Ви на корабль проберется?

— Понятия не имею. Может, эта самая Неморена сказала? Хотя кто она такая и откуда ей известно стало, что госпожа в бега пустится, ума не приложу, лучше и не спрашивайте.

Хрис поморщился, как будто уксуса хлебнул.

— Не будем спрашивать про Неморену. Скажи нам лучше, какие распоряжения тебе Верцел относительно своей дочери дал?

— Хрис, ну что ты к нему пристал? И так ведь все ясно, — вмешался было Эврих, но Странник знаком попросил его замолчать.

— Известно, какие распоряжения, — осклабился Фрок. — Следить должен был, чтобы блюла себя, с кем попало не путалась.

Вивилана всхлипнула, а Хрис, словно не замечая ее присутствия, продолжал:

— Из трюма, значит, за ней следить должен был? Я-ас-но… А по прибытии в Аскул что тебе делать велено?

— Объявиться и с первым же кораблем назад госпожу везти. Если, конечно, вы там свадьбу справлять не надумаете.

Сердце Нумии болезненно сжалось. Она догадывалась, что Хрис не зря выкупил именно ее на Дурном рынке, не зря взял с собой в Мономатану и не из простого любопытства попросил обучить их с Эврихом языку мибу. Догадывалась, но предпочитала об этом не думать. Двадцать, а то и тридцать дней счастья — это совсем не мало. И не так уж важно, что Хрис ее не любит и сама она, быть может, не любит его по настоящему, как любила Маракву. Главное, что ей с ним удивительно хорошо и покойно. Так хорошо, как давно уже, много лет, не было ни с кем. Даже с мужем она в последние годы совместной жизни не ощущала себя такой счастливой… Но если эта девчонка в самом деле мечтает выйти за Хриса замуж и родить ему детей, то он будет последним глупцом, немедленно не прогнав хромоногую служанку, как бы ни была она хороша в постели. Быть может, Вивилана не столь умела, но девичий пыл и положение ее отца, немало денег, как она слышала, вложившего в затеянное Странником предприятие, разумеется, стоят всех ухищрений чернокожей любовницы.

Мысли Нумии впервые обрели подобную четкость, хотя подсознательно она чувствовала, что с появлением Вивиланы становится лишней на «Морской деве», и потому-то и покинула в то памятное утро без возражений ложе Хриса. Она прежде времени радовалась столь неожиданно объявившемуся Фроку — посланный Верцелом присматривать за своей дочерью слуга может лишь ускорить назревающую развязку. Скорее всего, она и вправду не знала, кто прячется в трюме, иначе зачем бы ей было его выдавать? К тому же слова этого Фрока свидетельствуют о том, что Верцел не возражает против свадьбы Хриса и его дочери, а стремление девчонки идти за своим избранником на край света может растрогать кого угодно. И если Страннику хоть чуть-чуть нравится Вивилана, предугадать, чем все это кончится, не сможет только новорожденный…

Чувствуя, что все опять, который уже раз в ее жизни, переворачивается с ног на голову, Нумия полными отчаяния глазами уставилась на Хриса, задумчиво теребившего короткую бородку.

— Стало быть, ежели свадьбы не будет, ты должен посадить Ви на корабль и сопровождать до Аланиола? Вероятно, тебе известно, что путешествие по морю — довольно дорогое удовольствие? А если даже тебе это не известно, то уж Верцел-то об этом наверняка не забыл и позаботился о том, чтобы у тебя было достаточно денег и дочь его не испытывала в чем-либо нужды? Не так ли?

Фрок пробурчал что-то невразумительное, и Хрис вкрадчиво продолжал:

— Покажи нам деньги, которыми снабдил тебя Верцел, и у нас не останется сомнений в том, что ты находишься здесь по его поручению. Ну, где же деньги? Или господин твой дал тебе письмо к одному из своих соотечественников в Аскуле и, предъявив его, ты сможешь получить деньги по прибытии в этот замечательный город? Если ты спрятал деньги или письмо в трюме, то, верно, помнишь, куда именно?

— Верцел… Он…

— Не дал тебе ни денег, ни письма? Ай-ай-ай! Какой неблагоразумный поступок с его стороны, не правда ли? Ложь твоя ходит на тараканьих ножках, которые, того гляди, подломятся! Не пора ли прекратить утомлять наш слух враньем? Я знаю Верцела достаточно хорошо, чтобы не поверить утверждению, будто он позволил своей дочери отплыть на «Морской деве» даже в сопровождении полусотни таких, как ты. Итак, зачем ты проник в трюм? Кто тебя послал?

— Я… Я люблю Вивилану и последовал за ней, дабы охранять и оберегать ее, — выдавил из себя Фрок и, с ненавистью глядя на Странника, дерзко добавил: — Охранять от таких беспутных шалопаев, как ты и твой приятель, которые готовы делить ложе с кем угодно.

— Превосходно! С первой ложью покончено, уличить тебя во второй будет несравнимо легче. Откуда тебе стало известно о том, что Вивилана намерена пробраться на «Морскую деву»? О Неморене, кем бы она там ни была, ты ничего не знаешь. Остается все свалить на пророческий сон, или у тебя в запасе есть более правдоподобное объяснение?

— Да пожрут черви твои внутренности! Я не желаю отвечать на твои глупые вопросы! — завопил Фрок, брызжа слюной и закатывая глаза. — Ты хочешь обесчестить мою госпожу, мою любимую и потому рад был бы уличить меня в чем угодно, а то и просто убить!

— Какой интересный у нас получается разговор! — подал голос капитан. — Хрис, разреши мне позвать кого-нибудь из матросов и попросить принести из камбуза жаровню с углями? Раскаленное железо делает людей более сговорчивыми и разумными.

— К чему нам раскаленное железо? Моя славная служанка прекрасно справится и без него. В ее племени существует обычай пожирать человеческую печень на глазах врага, из тела которого она вынута, — ободряюще подмигивая Фроку, сообщил Хрис и, отстегнув от пояса кинжал, передал его Нумии. — Его печень ты получишь чуть позже. А уши и… словом, сообрази сам, что ты можешь поджарить на вертеле, не лишая его языка и жизни.

— Нет! Не надо! Я скажу, раз вам так хочется это знать! Я догадался, что Вивилана влюблена в Хриса и последует за ним! Догадался по ее взгляду и…

— Отец не догадался, нянька, взрастившая ее, не догадалась, а ты вот оказался самым наблюдательным, самым сообразительным. Бикавель, мы, пожалуй, не будем пачкать кровью твою каюту. Отведем-ка лучше этого лжеца на нос судна, где никто Нумии не помешает, привяжем как следует и забудем об этом досадном происшествии. — Хрис отвернулся от Фрока и продолжал: — Вивилана, этот мерзавец каким-то образом прознал о наших с Верцелом планах и отыскал человека, готового хорошо платить за чужие тайны. Эврих, это из-за него на нас напали около рынка. Из-за него мы вынуждены были обнажить мечи, тебя ранили, а двое слуг Верцела расстались с жизнью.

— Что вы хотите от меня?! Я скажу все, что вас интересует, если вы обещаете сохранить мне жизнь и не отдавать в руки этой чернокожей дикарки!

— Господин, неужели ты лишишь меня свежего мяса ради болтовни этого лгуна? — хриплым кровожадным голосом возмутилась Нумия.

— Я боюсь, что моим матросам могут не понравиться э-э-э… гастрономические изыски этой очаровательной женщины. Может быть, выслушаем беднягу? — предложил мягкосердечный капитан. — А будет врать — просто бросим за борт, и дело с концом?

— Ну, говори. И если ты заинтересуешь нас, мы не убьем тебя и, возможно, даже сохраним твои уши, — смилостивился Хрис.

— Я подслушал твой разговор с Верцелом про хуб-кубаву. Мурий Главир Юг, которому я и прежде рассказывал о делах Верцела, живо заинтересовался затеянной вами экспедицией. Он-то и просил меня спрятаться в трюме «Морской девы», — нехотя проговорил Фрок.

— Гадина! Отец так тебе доверял, а ты… — начала Вивилана, но Хрис прервал ее:

— Зачем ты проник на судно? Подумай, прежде чем в очередной раз солгать, помни, что на крепкий сук есть острый топор, а лживый язык хорош лишь на сковородке.

— Мурий Юг снарядил корабль, который вышел из Аланиола вслед за «Девой». Ты нужен им живым, а остальных они обещали отпустить с миром.

— Врет! В таких случаях убивают всех свидетелей, — бесстрастно и со знанием дела заметил капитан.

— Как они отыщут наше судно? Ты, кажется, опять начал завираться? — грозно спросил Хрис, нависая над скорчившимся на табурете Фроком.

— Мурий напоил меня каким-то зельем, благодаря которому нанятый им маг может чувствовать, где я нахожусь. Это правда! Клянусь! Я сам не верил, что такое может быть, но маг Мурия нашел меня, когда я спрятался в его доме, и сделал это так быстро, будто видел сквозь стены! — торопливо заговорил Фрок, не слишком надеясь, что ему поверят.

— Врет! Корабль нельзя отыскать, руководствуясь всего лишь содержимым желудка какого-то мерзавца! — вновь подал голос Бикавель.

— Нет, на этот раз, похоже, он говорит правду… Астральное слияние… О чем-то подобном мне уже доводилось слышать… — пробормотал Хрис задумчиво. — Но если это так, твое присутствие на борту «Девы» грозит нам всем большими неприятностями.

— Дайте мне шлюпку. Корабль Мурия Юга подберет меня, и вам не придется ни о чем беспокоиться, — предложил Фрок, без всякой надежды шаря глазами по лицам собравшихся.

— Шлюпка стоит денег, — назидательно пророкотал капитан «Девы», — акулам нужна пища, Морскому Хозяину — жертва.

— Я заплачу за шлюпку, — сказал Хрис, помолчав. — Ни к чему проливать лишнюю кровь. Ее в этом мире и так льется предостаточно.

«О Наам, какой удивительный, какой умный и в то же время глупый человек! — подумала Нумия, не в силах оторвать глаз от Странника. Нет уж, пусть Верцелова дочь что хочет делает, но без драки она этого мужчину не получит! Хоть она и красавица, и, видать по всему, девственница, и богачка, а, пока Нумия жива, не быть ей женой Хриса точно так же, как не стать Супругой Наама Всевидящего и Всемогущего!»

 

13

Среди пришедших в долину Бенгри беженцев не оказалось ни одного колдуна. Нундожу и рахисы сумели спасти из своих поселков кое-какой скарб и скот, но даже им не удалось сберечь колдунов и Супруг Наама, различными способами изведенных хитроумными и злокозненными пепонго. Знахари и знахарки, доморощенные предсказатели и ворожеи пыжились и тужились, чтобы занять места сберегателей племени, защитников пещерного поселка от всевозможных напастей, но без должной выучки даже самые талантливые из них мало чего стоили. Кое-как им удавалось врачевать раны и заговаривать болячки, зубную боль и прочие хворобы. Худо-бедно отправляли они какие-то обряды, предсказывали погоду, но в отличие от настоящих колдунов повлиять на нее никоим образом не могли. Их поругивали, над ними посмеивались, да ведь сколько девку сыном ни зови, все равно борода не вырастет. Скопленные предками знания, умения и секреты были безвозвратно утрачены, и совершенно очевидно это стало к исходу пятого года со времени бегства племени с равнин, когда в Северных горах воцарилась великая сушь.

Ручьи обмелели, маленькие озерца превратились в болотца, зелень начала вянуть, листья деревьев сворачивались в желтые жухлые трубочки, кора трескалась, травы сохли на корню. Отощавший скот перегоняли из долины в долину, но что было делать с засеянными и жаждущими влаги полями? Женщины не покладая рук таскали воду на огороды, да много ли ее в меха наберешь? Много ли до места дотащишь, а земля, как пересохшая лепешка, вбирает все без остатка, миг — и не видать уже, где было полито, а где нет.

Нужен был дождь. Настоящий — с громом, с молнией, чтобы сутками с неба вода лилась, чтобы земля ею до корней гор пропиталась. Но не было на небе ни облачка. Попрятались ворожеи новоявленные, расползлись по укромным уголкам, устав творить бесполезные свои действа, и даже Цемба нос из пещеры не высовывала, ссылаясь то на немощь старческую, то на гнев Наама, пока не заставил ее выведенный из себя Гани признаться, что куда там дождь или ветер, даже облачка куцего вымолить у Всевидящего и Всемогущего она не в состоянии. Не умела, не умеет и, хоть бы и оторвал ей вождь старую глупую голову, уметь не будет. Ничего иного Гани и не ожидал, но всех зарящихся на звание колдуна терпеливо обошел одного за другим — вдруг и правда схоронилась в чьей-то умной голове крупица былого умения. Тщетными были его надежды. Даром сопровождавший Гани Бубергай, которого готовил вождь себе на смену, обломал о спины самых упрямых и недалеких, твердивших в ответ на все вопросы что-то невразумительное о гневе Наама, пяток суковатых палок — ничем не могли они помочь племени.

Тогда-то и решил Гани сходить в святилище Наама, прихватив с собой Узитави. Толку из этого не будет никакого — девчонка, в отличие от прикидывавшихся колдунами умников, не раз говорила ему, что из нее Супруга Наама такая же, как из Тага упряжной буйвол, но почему бы не попробовать, хуже все равно не станет? По крайней мере появится у него повод навестить могилу Мдото и хоть какое-то время не слышать нытья женщин, не видеть хмурые лица своих и пришлых мужчин, уверенных почему-то, что захоти вождь — и тучи на небо набегут, и дождь прольется, и поля сами собой зазеленеют, и колосья наливаться начнут. Тьфу, чтоб глаза на них не смотрели!

Гани поправил ремни, удерживавшие за спиной корзину с жертвенным поросенком и, покряхтывая, продолжал взбираться в гору вслед за Узитави. Девчонка, держась за хвост Тага, карабкалась вверх с изумительной быстротой, и вождю с трудом удавалось поспевать за ней. Он уже ни единожды пожалел о том, что согласился добираться до святилища Наама новой, по словам девушки, более короткой дорогой, и охотно сделал бы привал, но негоже мужчине признаваться в своей слабости.

— Молодец, Таг, отдыхай. Вот мы и миновали самое трудное. — Узитави остановилась на краю утеса, поджидая замешкавшегося вождя. — Смотри, какой отсюда роскошный вид открывается.

Она протянула руку на юго-восток, где простирались равнины, которые, казалось, не затронула великая сушь. Гани мельком взглянул на рощи, расползшиеся по пологим, словно укрытым желтовато-зеленым ковром холмам, и отвернулся. С недавних пор все это принадлежит пепонго, и у него не было ни малейшего желания любоваться чужим богатством. Воспоминания о том, что всем этим некогда владело его племя, нундожу и рахисы, были слишком свежи.

Почувствовав настроение вождя, Узитави отошла от края обрыва и, скользнув в затененную расщелину, принялась развязывать снятый со спины молочно-белого быка мех с водой.

— Если ты позволишь, мы устроим здесь привал. Дальше придется идти по самому солнцепеку, пока не доберемся до Матери мибу. По скалам путь несравнимо короче, хоти затененное местечко отыскать почти невозможно. — Девушка подала вождю легкую чашу, сделанную из половинки маленькой тыквы.

— Вот уж не думал, что вы с Тагом затащите меня на такую высоту. Чем тебе нижняя дорога плоха? Здесь ни зверья не видать, ни травы, ни воды…

— Разве по пути в святилище можно охотиться? Воды тут и в самом деле нет, а травы… Таг себе какие-нибудь колючки везде отыщет… — сказала девушка, глядя отрешенным взором в безбрежное и бесцветное, словно выгоревшее под палящими солнечными лучами, небо.

Узитави знала: вождь догадывается о том, что время от времени она посещает святилище Наама Наверно, он даже догадывается, для чего она туда приходит, и, в общем-то, прав — нижний путь удобнее. Тем более что времена, когда она боялась, что ее увидят около святилища, давно миновали. Она — Супруга Наама, и, если он не хочет прийти к ней, почему бы ей не прийти к нему самой? Теперь ей приходилось стыдиться уже не того, что она ходит в Обитель бога, а того, что тот упорно не желает ее замечать. Не хочет принимать ее ласки, не хочет вкусить прелести ее тела, которое она натирает ради него душистым маслом и возбуждающими мужчин корешками. Наверно, все дело в том, что она не умеет позвать Всевидящего и Всемогущего так, чтобы он не просто увидел ее, но и возжелал. В племени нет колдунов, которые научили бы ее этому, а сама она не знает, как привлечь к себе внимание Божественного Дракона. Она уже говорила со всеми женщинами поселка, и каждая, понимая, что девушка задает вопросы не из праздного любопытства, рассказывала ей под строжайшим секретом, как она завлекает мужчину в постель, как ублажает его, как заставляет желать себя…

Узитави испробовала все способы призвать Наама, и сделала это не только потому, что хотела исполнить свой долг перед племенем, но и потому, что тело ее жаждало ласки, томилось и ждало мужских прикосновений, как ждут дождя пересохшие поля, луга и леса… Сколько раз она, приготовившись к встрече с Наамом, лежала, разметавшись в своей пещере и в святилище Божественного Дракона? Сколько всевозможных поз принимала, чтобы заманить Бога, привлечь к своему пылающему лону, к налившимися соками жизни грудям? Но он не шел, несмотря на все ласки, которыми она осыпала стоящего в святилище каменного истукана, не шел, несмотря на то что она натирала фаллос изваяния самыми сильнодействующими мазями и исполняла перед ним танец Жаждущей плоти. Она ласкала себя перед его единственным оком — Глазом Дракона, но Нааму не было дела до стонущей от желания, истекающей похотливым соком, как буйволица во время гона, Супруги. Его сверкающий глаз — легендарный хуб кубава — оставался безжизненным и холодным. Почему? Зачем он оставил ее жить, взяв в свой мир двух других Невест? Если он не желал ее в Супруги, то должен был убить, это было бы милосерднее, чем обрекать на бессрочное ожидание! Впрочем, кто сказал, что Наам милосерден?..

Сверстницы Узитави успели выйти замуж и родить хорошеньких ребятишек. Она видела, как сияли их глаза после ночей любви, слышала их радостные, счастливые стоны, не дававшие ей порой спать, сводившие с ума, заставлявшие грызть циновки и шкуры, не способные заменить тех самых прикосновений и проникновений, о которых она так исступленно молила Наама. Она видела, как меняются формы девичьих тел, как новым смыслом наполняется жизнь вчерашних девчонок, и начинала ненавидеть своего невидимого, безмолвного и неощутимого супруга. Ненавидеть за его неумолимость, за глухоту, за ревность, из-за которой она не могла отдаться ни одному мужчине. Цемба как-то прозрачно намекала, что прежде дух Всевидящего и Всемогущего вселялся в кого-нибудь из колдунов, и тогда тот жил с Супругой Наама столько, сколько это было угодно Божественному Дракону. Но колдунов не осталось в племени мибу, а все эти знахари и предсказатели шарахались от нее так же, как и обычные мужчины. Однажды, бродя с Тагом по равнинным землям, она встретила отряд пепонго, но и те разбежались при виде ее татуировки, как будто даже прикосновение к ней сулило мучительную смерть. Наверно, так оно и было. Но за что? За что обрек ее на такое существование Наам?..

Впрочем, спрашивать было бесполезно. Всевидящий и Всемогущий был молчуном или просто не желал объяснять своих деяний даже собственной Супруге. А вопросов к нему накопилось много. За что послана на Северные горы сушь? За что наслал он пепонго на их земли? Почему позволил кровожадным карликам убить двух ее братьев, отца, мать и множество других мибу, нундожу и рахисов?.. Ответа не было. Его не мог дать никто, включая вождя, мелкими глотками прихлебывавшего теплую, чуть подсоленную, чтобы уберечь от закисания, воду.

— Гани, расскажи мне о рисунках в пещере Невест, — попросила Узитави тихо и, не глядя на вождя, добавила: — Ты когда-то говорил, что там изображена страна, лежащая на севере, неподалеку от морского побережья. Ты говорил, что люди там поклонялись другим богам. Наверно, это были милостивые боги: люди, нарисованные на стенах и потолке пещеры, производят впечатление счастливых и довольных жизнью.

Гани качнул головой и устремил на девушку холодный изучающий взгляд, которого все в племени панически боялись. Не потому, что вождь был жесток, вовсе нет, порой он бывал даже чересчур мягок. Но все знали: если Гани смотрит вот так — устремив взор в самое нутро человека, — значит, прочитал его мысли, и одобрения они не заслуживают, о чем вождь и не преминет во всеуслышание заявить.

— Страна эта, говорят, исчезла с лица земли, и произойти это могло лишь по воле Наама. Может, и поклонялись тамошние жители милосердным богам, но те их не защитили, от погибели не уберегли. Да и не к лицу тебе, Супруге Наама, про других богов спрашивать и думать.

Девушка кивнула. Все это она уже слышала, но ведь и Наам не защитил мибу ни от пепонго, ни от великой суши. Он не пришел на ее многократно повторенный зов, и если уж не снисходит до своей Супруги, то чего хорошего могут ожидать от него все остальные?

— Ты говорил, что когда-то хотел сходить и посмотреть на руины, оставшиеся от исчезнувшей страны, увидеть долину Каменных Богов.

— Да, мне казалось, что рисунки Расписной пещеры манят меня на север. Но я так и не собрался в путь. Сначала попал в плен к пепонго, а потом мне доверен был головной убор вождя.

— Наверно, тебе не так уж нужно было идти на север. Все считают, что ты хороший вождь. А я плохая Супруга Нааму. Но рисунки зовут меня точно так же, как звали тебя. И потому я не намерена идти с тобой в святилище. Мы с Тагом проводим тебя до Ущелья гудящего ветра и пойдем дальше. — Узитави выжидающе посмотрела на вождя и на всякий случай добавила: — Я чувствую зов Наама. С тех пор как я провела несколько дней и ночей в Невестиной пещере, меня преследует желание воочию увидеть места, изображенные на ее стенах. Пришло время отправиться в путь.

— Пришло время… — эхом отозвался Гани. — Ну что ж, ты Супруга Всевидящего и Всемогущего, и лишь он может указывать тебе, чего ты должна и чего не должна делать.

Гани не верил в зов Наама. Однако он видел мечущихся в лихорадке Невест и полагал, что изображенные на стенах пещеры картины должны были прочно войти в их сознание, переплестись с реальностью и оставить неизгладимое впечатление. Года два назад Узитави уже заговаривала с ним о походе в долину Каменных Богов, и слова ее подтвердили его предположение. В тот раз он не отпустил ее, но сейчас она его вряд ли послушает.

Вождь окинул взглядом сильную, ладную фигуру семнадцатилетней девушки, которую не портили даже три старых шрама на правой груди — памятка, оставленная ей серебристой пантерой, схватиться с которой отважится не всякий воин. Да, она может постоять за себя, а пользы от нее племени, прямо скажем, не больно-то много. Разумеется, она в этом не виновата, но, быть может, поход на север и в самом деле даст добрые плоды? Во всяком случае, вернувшись, она сможет рассказать им о новых землях, а любое знание чего-то да стоит…

— Пора двигаться дальше. Зови Тага, и так уж мы тут засиделись. — Вождь поднялся на ноги, взвалил на спину корзину с жертвенным поросенком, которого должен был, собираясь обратиться к Нааму, тащить в святилище самолично и, выступив из тени, прищурился от жгучих лучей беспощадного солнца, разошедшегося явно не по сезону.

 

14

«Морская дева», преодолев две трети расстояния до Мономатаны, стремительно приближалась к цели путешествия, чего нельзя было сказать о Вивилане. Она видела Хриса каждый день, они обедали за одним столом, но дальше этого дело не шло. Странник старательно избегал оставаться наедине с девушкой, и холодновато-уважительное отношение к ней, хотя и свидетельствовало о том, что он считает ее достаточно взрослой, чтобы самой распоряжаться своей судьбой, скорее огорчало, чем радовало Вивилану. Будучи прекрасным рассказчиком, он больше не забавлял ее занимательными историями о своих путешествиях, не подшучивал над ней, как прежде, не приглашал сыграть в «пестрые камешки» или «трик-трак». Девушка терялась в догадках: вызвана ли эта перемена неодобрением ее бегства из дома, которое, казалось бы, должно было льстить его самолюбию, являлась ли естественным следствием признания ее взрослой девицей на выданье или превратно понимаемым долгом перед Верцелом.

Из-за духоты и тесноты в каютах купцы обедали обычно на палубе, под натянутым от солнца и дождя тентом, и Вивилана прилагала массу усилий к тому, чтобы производить на мужчин неотразимое впечатление. В тот день, когда девушка объявилась на судне, Хрис обратился к своим товаришам-купцам с просьбой продать ему некоторое количество тканей, которые они везли в Аскул, дабы дочь Верцела могла изготовить себе соответствующие ее положению одеяния. Приятно пораженные столь внезапным появлением среди них очаровательной девушки, торговцы в один голос заявили, что решительно отказываются продавать что-либо, но почтут за честь услужить прекрасной спутнице и просят ее выбрать из их товаров все, что ей надобно, дабы чувствовать себя на «Морской деве» уютно. Поскольку половине присутствующих на судне купцов случалось бывать в доме Верцела и по делам, и в гостях, девушка восприняла их слова как должное и без церемоний воспользовалась любезным предложением. Мастерски владея иголкой, ниткой и ножницами, она сделала все, чтобы порадовать взоры попутчиков и укрепить за собой славу сумасбродной девицы, сбежавшей из дома, дабы поглядеть мир.

Купцы, безусловно, догадывались, что повидать мир Вивилана желала, непременно шагая по нему рука об руку с Хрисом, однако вида не показывали. Всякий раз шумно и восторженно приветствуя ее появление на палубе в новом или искусно переделанном старом наряде, они не скупились на похвалы, и каждый уже неоднократно предлагал ей руку и сердце. Предложения, разумеется, делались в шутку, но во взглядах мужчин Вивилана легко читала нечто такое, что красноречивее всяких слов говорило: подай она кому-нибудь из них надежду — и избранник расшибется в лепешку, лишь бы назвать ее своей супругой. Удивляться тут было нечему — женатые купцы редко пускались в подобного рода путешествия, и собравшиеся на «Деве» торговцы могли только мечтать о такой хорошенькой, смелой и разумной спутнице жизни.

Хрис выражал свое восхищение Вивиланой более сдержанно, чем его товарищи, руку и сердце не предлагал даже в шутку, хотя девушка и рада была бы поймать его на слове. Совсем по-другому представляла она себе свою жизнь на корабле, и, когда впечатления от пребывания на бороздящем морские просторы судне в окружении множества полузнакомых и вовсе не знакомых, глаз с нее не сводящих мужчин потеряли новизну, Вивилана начала ощущать щемящую тоску по дому, и в душу ее проникли сожаления о содеянном. Если бы Хрис вел себя иначе, она бы сделала его счастливейшим из смертных, но он уделял больше внимания чернокожей хромоножке, чем прекрасной дочери Верцела!

После того как Фрок был посажен в шлюпку и она, покачиваясь на волнах, скрылась за горизонтом, Вивилана попыталась поговорить со Странником начистоту. Потом она попробовала сделать это еще раз, но верткий и скользкий как угорь Хрис, будто предчувствуя неприятные объяснения — неприятные, и девушка это отчетливо сознавала, для нее, но не для него, — с такой ловкостью переводил разговор на самые безобидные темы, что слова любви так и не сорвались с ее уст. В те мгновения, когда разум одерживал верх над чувствами, Вивилана испытывала к Хрису чувство горячей признательности — что может быть хуже для молоденькой хорошенькой девушки, чем признаться в любви и быть отвергнутой? Хрис, она отдавала ему должное, умело щадил ее гордость — это верно, и, хотя окружавшие их купцы не могли не заметить, что он оставался глух к домогательствам девушки, винить в происходящем ей следовало себя, но никак не его. Самолюбие ее было задето, однако, когда дело касается любимого человека, глупо считаться с обидами, а проявленный Странником такт делал его в глазах Вивиланы еще более желанным.

Впрочем, большую часть времени поступками девушки управляли чувства, а не разум, и порой ей начинало казаться, что она давно уже не любит, а ненавидит Хриса и желание завладеть им становится навязчивой идеей, чем-то сродни капризу избалованного ребенка, желающего во что бы то ни стало получить понравившуюся игрушку. Вероятно, она относилась бы к своему временному неуспеху у Хриса значительно спокойней, если бы не два обстоятельства, заставлявшие ее еженощно ворочаться с боку на бок, не в силах обрести утешение во сне. С каждым днем «Морская дева» приближалась к Аскулу, где им со Странником предстояло расстаться, что само по себе было ужасно. Но еще хуже было то, что Нумия продолжала украдкой приходить ночами на ложе Хриса. Никого не волновало, что Хатиаль проводила с Эврихом дни и ночи, и, глядя на них, Вивилана постепенно уверилась, что, не будь ее, чернокожая хромоножка тоже не отходила бы от Хриса ни на шаг, днюя и ночуя в его каюте. Но ведь она-то была!

Не желая, по-видимому, осложнять и без того чреватые скандалом отношения, Нумия приходила к Хрису среди ночи и уходила из его каюты поутру, так что никто, кроме вахтенных, которым не было до этого никакого дела, не видел ее. Кроме вахтенных и Вивиланы, которой ночные визиты хромоножки к ее избраннику были хуже ножа в сердце и заставили уже тысячу раз раскаяться в том, что она удержала занесенную однажды над Нумией руку с кинжалом. Ночь за ночью прислушивалась она, не в состоянии заснуть, к характерным шагам подволакивающей ногу чернокожей, и в душе ее зрела такая ненависть, какой прежде Вивилана и представить не могла. Чувство это росло и крепло в ней, как тяжкая болезнь, завладевшая постепенно всем ее существом, и настал момент, когда девушка поняла: если она немедленно что-нибудь не предпримет, то взрощенная, взлелеянная ненависть эта испепелит ее саму. Разорвет, заставит броситься за борт, кинуться грудью на кинжал или расшибить голову о прочные корабельные борта.

Ночь — самое подходящее время как для любовных утех, так и для самых черных мыслей, и в эту — которую по счету ночь? — прислушиваясь, не донесутся ли из каюты Хриса тихие сладострастные стоны, Вивилана твердо решила, что выбор у нее невелик. Или она должна покончить с собой, или с Нумией. Больше ей эту пытку не вынести. Но, боги свидетели, она слишком молода и слишком красива, чтобы умереть. Она еще не познала любви и надеется обрести свое счастье с Хрисом, а не в объятьях смерти. А если так, то умереть должна Нумия. Чернокожая не пожелала добром уступить мужчину, которого ей удалось охмурить и привязать к себе всякими непотребствами, что ж, тем хуже для нее. Она знает способ убить хромоножку так, что у Хриса не будет оснований в чем-либо ее заподозрить.

Приняв это решение, Вивилана выскользнула из своей каюты, выбралась из кормовой надстройки и притаилась сбоку от нее так, чтобы ее не было видно четырем несущим вахту матросам. Стоявшего у штурвала Джумпо она могла не опасаться, Томика дремал у правого борта и тоже не вызывал беспокойства, а силуэты двух других мореходов лишь смутно угадывались в густом утреннем тумане. В этой части моря не было рифов, островов и мелей и вахтенные не перенапрягались, вспоминая о своих обязанностях лишь при перемене ветра, что случалось не так уж часто.

Спрятанный под одеждой кинжал неприятно холодил тело, но в то же время придавал Вивилане уверенности в том, что мучения ее вот-вот кончатся и она избавится от соперницы. Ибо как ни претило ей считать чернокожую хромоножку соперницей, именно ею, да еще и счастливой, та и была на самом деле.

Девушке не пришлось ждать долго. За множество ночей она научилась определять время, когда Нумия обычно покидала каюту Хриса, и, заслышав скрип двери, ведущей в кормовую надстройку, Вивилана хищно улыбнулась. Походку чернокожей она узнала бы даже с закрытыми глазами и, удостоверившись, что никто из вахтенных не повернул головы, подалась вперед и тихонько позвала Нумию. Женщина подняла голову и, узнав Вивилану, удивленно вскинула брови.

— Я хочу поговорить с тобой наедине. — Девушка рукой поманила Нумию под прикрытие кормовой надстройки. Фальшборт здесь был заменен леерным ограждением, и спихнуть тело в море будет проще простого.

— Что ты желаешь мне сказать? — спросила, как всегда безобразно коверкая аррантские слова, Нумия.

«Она ни о чем не подозревает и прошла уже достаточно далеко вдоль надстройки, чтобы кто-то мог видеть ее», — отметила Вивилана.

— Я хочу предложить тебе сделку. Если ты оставишь в покое Хриса, я дам тебе… — Девушка рванулась вперед, одним слитным движением выхватила из-за пазухи кинжал и ударила Нумию в грудь.

Удар, однако, не достиг цели. Столкнувшись с выставленной Нумией рукой, кинжал вырвался из ладони Вивиланы и с глухим стуком упал на палубу. Чернокожая, ловко подцепив его босой ногой, швырнула оружие в море, и это ее спокойное и даже какое-то ленивое движение окончательно вывело девушку из себя. Взвизгнув, она почувствовала, как красный туман застилает ей глаза, и бросилась на попятившуюся от нее соперницу, горя единственным желанием — вцепиться этой твари в глотку, выцарапать очи, свернуть шею!..

Скрюченные пальцы ее уже коснулись Нумии, когда та, чуть подавшись в сторону, ухватила девушку за плечи. Пропуская мимо себя, развернулась на здоровой ноге, и Вивилана с ужасом почувствовала, что палуба уходит у нее из-под ног. Пушинкой перелетев через канат ограждения, она еще успела увидеть просмоленный борт «Морской девы», и тяжкие холодные воды сомкнулись над ее головой.

* * *

Солнце клонилось к западу, день догорал, и Вивилана понимала, что жить ей осталось совсем недолго. Ужас, отчаяние, надежда, горькие сожаления — все было позади. Девушкой овладело странное спокойствие — она готова была встретить смерть, но руки и ноги помимо ее воли продолжали поддерживать тело на плаву, и глупо было прилагать усилия, чтобы заставить их остановиться. Пусть все идет своим чередом. Она заслужила смерть в темной пучине, и примет ли ее чуть раньше или чуть позже — совершенно не важно. Морской Хозяин не зря усмирил волны и уберег ее от акул и прочих водяных гадов — он дал ей время вспомнить и обдумать свою жизнь, и уже за одно это она испытывает к нему чувство благодарности и готова покорно ждать, когда исполнится воля его. Точнее, благодарность она должна была испытывать. На самом-то деле чувства умерли в ней, как вскоре умрет и тело, а мысли о благодарности носили какой-то равнодушно-отстраненный оттенок. Наверно, вот такие, бестелесные, не окрашенные чувством мысли должны рождаться в головах холоднокровных рыб. А что, если Морской Хозяин решил превратить в рыбу ее, Вивилану, и превращение уже началось?

Девушка скосила глаза на свои руки: нет, пальцы пока на месте. Она слышала легенды о людях, которые могли обернуться морским чудищем, но никогда в них не верила. Не верила, не боялась и сейчас не испытывала ни тени страха. Чего, спрашивается, бояться? Чем, в сущности, морские гады хуже людей? Хуже людей могут быть только плохие люди. И если Морской Хозяин превратит ее в рыбу, она не будет на него в обиде и уж конечно не испугается. Да, теперь ее уже точно ничем нельзя напугать, подумала Вивилана, завидев вдали высокий прямой плавник. Отметив, что чувства страха она не испытывает, девушка решила, что время, отпущенное ей Повелителем вод, истекло, и мысленно попрощалась с отцом и Хрисом.

Маячивший впереди плавник мог принадлежать только огромной светлокожей акуле, существу, о котором на южном побережье Аррантиады ходили самые неправдоподобные истории. Одни рассказчики называли их самыми кровожадными тварями на свете, другие, напротив, полагали, что светлокожие громадины вовсе даже и не акулы. Но как бы там ни было, это существо приближалось к Вивилане, и двигалось так быстро и целеустремленно, что у девушки не осталось ни малейших сомнений в том, что оно послано за ней.

Говорят, акулы описывают вокруг своей жертвы круги, что их привлекает запах крови или судорожные движения утопающих… Возможно, так оно и есть, однако это существо плыло по прямой, как выпущенная из лука стрела, Вивилана не была ранена, не истекала кровью, не собиралась тонуть, и, стало быть, без Морского Хозяина тут не обошлось…

Приблизившись к девушке, огромная рыба замедлила скорость, наполовину высунула голову из воды, но пасть свою, чтобы заглотить добычу, не распахнула. Лениво шевеля плавниками, она скользнула в нескольких локтях от Вивиланы, внимательно поглядев на девушку огромным желтым глазом, в котором светился живой интерес и любопытство, а совсем не голод и жажда убийства. Так, впрочем, и должна была смотреть посланница Морского Хозяина. Палач, исполняющий приговор, тоже, наверно, взирает на жертву с интересом, а не с ненавистью. Выполняя свою повседневную работу, он не обязан ненавидеть тех, кому отрубает голову или ломает кости железной палкой.

Почувствовав, что рыбина возвращается, Вивилана начала читать молитву, прислушиваясь к своим ощущениям в ожидании, когда же ее начнут жрать, и неожиданно поняла, что и на этот раз чудовищное создание не намерено ею пообедать. Гигантская голова с широко расставленными глазищами медленно проплыла под ней, и в следующее мгновение девушка ощутила, что уже не качается на волнах, а лежит на широченной спине колоссальной рыбины. Она приподнялась на локтях и оглянулась: прямой высокий плавник поднимался прямо за ее спиной.

— О Рыба! Значит, ты не будешь меня есть? Значит, я еще зачем-то нужна Морскому Хозяину? — спросила Вивилана и, не получив ответа, прижалась к шершавому и почему-то совсем не холодному телу удивительного существа, о котором мореходы и рыбаки недаром рассказывали поразительнейшие истории, вызывавшие на устах неискушенных слушателей саркастические ухмылки.

 

15

Обеспокоенный явными признаками приближающегося шторма, Бикавель не обратил особого внимания на крик впередсмотрящего, предупреждавший о появлении корабля на горизонте. Здешние воды считались раз и навсегда избавленными от пиратов, облюбовавших побережья Халисуна, Саккарема, Кидоты и Висивабави. В последние годы ходили упорные слухи о том, что на севере рассадником пиратства стали Сегванские острова, но между Аррантиадой и Мономатаной морские просторы оставались по-прежнему безопасными, ибо правители Аррантиады, Мавуно и Афираэну продолжали придерживаться мнения, что беспрепятственная торговля между этими странами принесет больше выгод, чем тайное прикармливание морских разбойников. Капитан «Морской девы» имел все основания полагать, что идущее встречным курсом судно является обычным купеческим кораблем, следующим в Аррантиаду из Аскула.

Новое сообщение марсового о том, что встречный корабль похож на джиллу, несколько озадачило Бикавеля, но надвигающийся шторм все же волновал его значительно больше, чем посудина чернокожих, и лишь когда впередсмотрящий доложил, что это не просто джилла, а идущее на сближение судно «стражей моря», капитан «Девы» забеспокоился по-настоящему. Стражам из Мавуно решительно нечего было делать в этих водах, а намерение их подойти к аррантскому кораблю трудно было объяснить желанием перекинуться парой слов с заморскими купцами.

— Почему появление сторожевого судна так взволновало Бикавеля? — обратился Эврих к мрачно теребящему бородку Хрису, насвистывавшему сквозь зубы «Овечий марш», прозванный юношей «песней скверного настроения».

— Кешо — повелитель Мавуно — закрыл свои порты для аррантских кораблей, и меня не слишком удивит, если рано или поздно он попытается наложить лапу на Аскул. Если это уже произошло, сторожевик может устроить нам таможенный досмотр или даже заставить повернуть в Аланиол, — хмуро ответил Хрис, не сводя глаз с приближающейся джиллы. — У капитана этой посудины серьезные намерения! Гляди, они убирают часть парусов, а этот вымпел призывает нас быть готовыми встать с ними борт о борт!

Судно со странными, в форме неправильных трапеций, сплетенными из тростника парусами не имело на борту катапульт, форштевень его не отягощал таран, и, на взгляд Эвриха, оно совсем не было похоже на виденные им в Аланиоле боевые корабли аррантов. Однако по тому, как лихо оно шло против ветра, было ясно, что дело свое команда джиллы знает в совершенстве и удрать от нее, во всяком случае, будет нелегко. Юноша не мог бы сказать, почему его посетила мысль о бегстве, но по встревоженному виду столпившихся на палубе купцов понял, что опасения капитана разделяет не только Хрис — желание избежать встречи с джиллой было написано на всех без исключения лицах.

— А чем нам грозит таможенный досмотр? И как они могут заставить нас вернуться в Аланиол? — спросил Эврих у все больше хмурящегося Странника.

— Таможенный досмотр будет означать не что иное, как вежливый грабеж накануне шторма. Что же касается возвращения в Аланиол…

Звонкий рожок пропел сигнал «К оружию», и Хрис, не закончив фразу, потащил юношу в кормовую надстройку. Туда же устремились и все остальные купцы.

— Что случилось? Куда все бегут? Зачем тебе меч? — Прибиравшаяся в каюте Хатиаль вцепилась в юношу, заглядывая ему в лицо расширенными от страха глазами.

— Не бойся, я не собираюсь ни с кем драться, — успокоил ее Эврих вполне искрение, пускать в ход палаш он и в самом деле не собирался.

— Капитан опасается, что у нас может произойти стычка со сторожевым судном Мавуно, — пояснил Хрис. — Сиди тут и не вздумай высовывать нос на палубу. Где Нумия?

Хатиаль уставилась на Странника, не в силах скрыть изумления. После исчезновения Вивиланы Хрис запретил Нумии появляться в этой каюте, и, ясное дело, сейчас она могла быть или на палубе, или в кубрике для слуг.

— Ах да… — опомнившись, пробормотал Хрис и выскочил в коридор.

Эврих последовал за ним и едва не столкнулся с другими купцами, кое-кто из которых успел, подобно Страннику, напялить на себя кольчугу или легкий пластинчатый панцирь, а на голову нахлобучить шлем. Все были оружными, так же как и столпившиеся у правого борта матросы, в руках которых зловеще поблескивали сталью абордажные палаши, топоры и копья. Мореходы не сводили глаз с приблизившейся уже локтей на четыреста джиллы, на борту которой самый зоркий и знающий к тому же начертания принятой в Мавуно письменности сумел прочесть название: «Рудиша».

— Эти чернокожие совершенно обнаглели, и аррантскому флоту давно пора наведаться в бухту Мванааке! — возбужденно провозгласил один из купцов. — Если не потопить несколько дюжин их судов перед дворцом Кешо сегодня, то завтра они начнут досматривать суда, идущие в Афираэну, Кидоту и Висивабави. Аскул — аррантская колония, и чинить нам препятствия по дороге туда — все равно что устраивать кордоны на пути из Аланиола в Арр!

— Смотрите, из-за высокой волны они затянули кожами гребные порты! Неужели их капитан надеется пришвартоваться к нам, орудуя одними парусами? — удивлялся другой торговец, а третий, снизойдя до разговора с матросом, вопрошал:

— Как они могут принудить нас к таможенному досмотру? Ведь это не боевой корабль и не так он велик, чтобы на нем разместился большой абордажный отряд, а?

— Большой и не нужен, если это зузбары — «стервятники Кешо», — угрюмо ответствовал матрос.

— А может, это корабль дезертиров, надумавших заняться морским разбоем? — предположил кто-то.

— Зачем беспокоиться раньше времени? Скорее всего, «стражи моря» хотят просто немного подзаработать и предложить нам товары, запрещенные к вывозу из Мавуно. Кушать всем хочется, а пиратов сами чернокожие испокон веку бросали в отстойники с дерьмом, чтобы другим не повадно было.

— Для чего им затевать мену, когда они могут и так взять у нас все, что приглянется…

Прислушиваясь к бессвязным репликам возбужденных людей, Эврих уяснил, что не только он, но и все остальные тоже не знают, чего следует ожидать от «Рудиши». Встреча со «стражами моря» явилась полной неожиданностью как для пассажиров, так и для команды «Девы», и даже Бикавель таращился на приближающуюся с каждым мгновением джиллу с таким видом, словно не мог решить, какой приказ ему надобно отдать. Бежать от большой трехмачтовой плоскодонки с вертикальными бортами и непривычно высокой для судов аррантов кормой, готовиться к бою или мазать язык медом для переговоров неведомо о чем? Ввиду близкого шторма встреча эта была особенно нежелательной, а швартовка двух судов представлялась и вовсе затеей умалишенного.

Решив поделиться последним соображением с капитаном джиллы, Бикавель поднял к губам медный рупор и крикнул:

— Эй, на «Рудише»! Ветер крепчает! Чего вам надо от купцов из Аланиола? Отложим беседу до спокойной воды!

Ответом капитану послужил поднявшийся над джиллой флажок, означавший требование сбавить ход. Если бы Бикавель не был уверен, что узкий стремительный сторожевик в два счета догонит кургузую «Деву», даже с пустыми трюмами особой быстротой не отличавшейся, он без колебаний проигнорировал бы приказы «Рудиши», внушавшие ему самые серьезные опасения, однако затевать заведомо обреченную гонку было не только бессмысленно, но и опасно. В море жаловаться на неподобающее обращение некому, и, пожалев о том, что он, поддавшись панике, призвал своих людей к оружию, капитан приказал уменьшить парусность.

Сторожевик начал забирать правее, и команда «Девы» оцепенела, глядя, с какой неправдоподобной легкостью, описывая предельно малый круг, осуществляет разворот «Рудиша». Даже купцы, не слишком много смыслящие в мореходстве, замерли и затаили дыхание, наблюдая за тем, как джилла, разбрасывая пенные «усы», танцует под аккомпанемент ветра на высоких волнах. Сшитые в некое подобие циновок тростниковые паруса так чутко разворачивались под нужным углом, чернокожие моряки так лихо управлялись со снастями, оставаясь на своих местах или перебегая по палубе, когда судно совершало опасный крен, едва не ложась бортом на волну, а ванты гудели и звенели настолько в лад песни набирающего силу ветра, что, казалось, «Рудиша» был не кораблем, а чем-то вроде дивного механизма или музыкального инструмента в искусных руках Морского Хозяина.

— Он врежется в нас! Нет, пройдет мимо! Что делает этот безумец?!..

Залюбовавшись невиданным зрелищем, Эврик услышал крики подавшихся от фальшборта матросов лишь на несколько мгновений раньше, чем сторожевик, закончив разворот, скользнул почти в притирку к правому борту «Девы».

— Принять швартовы! — заорал Бикавель, и тут же брошенные с «Рудиши» канаты шлепнулись на палубу купеческого судна. Растерявшиеся было матросы успели все же поймать пару концов и, накинув на кнехты, вмиг затянули хитроумные узлы. Увлекаемая сторожевиком «Дева» дернулась, зарылась носом в волны, купцы, матросы, высыпавшие на палубу рабы и слуги покатились по выбеленным доскам, и тут суда, выравняв ход, начали сближаться.

— Сделано мастерски! — пробормотал Хрис, помогая Эвриху подняться. — Хотел бы я, однако, знать, зачем «стражам моря» понадобилось это представление устраивать?

— Да покарают этих безмозглых варваров Боги Небесной Горы! — морщась и потирая ушибленное плечо, буркнул Эврих. — А не мог ли Мурий Юг?..

— Нет, это исключено. Тут что-то совсем иное… Впрочем, сейчас мы все узнаем. Держись-ка ты подальше от борта, мало ли что…

Ловко балансируя на перекинутых через фальшборты кораблей дощатых мостиках, на палубу «Девы» перебрались три человека в одинаковых деревянных панцирях, сделанных из пластинок маронга — красного дерева потрясающей прочности и красоты, растущего исключительно в лесах Мономатаны.

— Кто тут капитан? — суровым гортанным голосом спросил один из чернокожих мореходов, голову которого украшал золоченый, словно сплетенный из стальных кружев шлем, а к поясу из медных блях был пристегнут широкий кривой меч в отделанных самоцветами ножнах.

— Я капитан! — Бикавель выступил вперед. — Ради чего вы затеяли все это? Здесь, кажется, не прибрежные владения Мавуно, и «стражам моря» тут делать нечего.

— Это только тебе так кажется. Великий Дух Черного Народа явился Повелителю Кешо и велел принять под свою длань все Западное побережье Мономатаны. Аскул включен Повелителем Кешо в состав имперских земель, и таким образом твой корабль находится как раз в прибрежных водах Мавуно. Куда, как было уже объявлено Повелителем ранее, чужеземным судам категорически запрещено заходить.

На бронзовом от загара лице Бикавеля во время произнесения предводителем «стражей моря» столь неожиданной речи отразилась непередаваемая гамма чувств, среди купцов и матросов раздались возмущенные возгласы:

— Может, Дух чернокожих ему и Аррантиаду во сне отдал? Мавуно — империя?! Чем тогда мой пупок не пуп мироздания? Это война! Забыли, как аррантские легионы Мванааке огню и мечу предали?!.

Жестом призвав гневно гудящих людей к тишине, Бикавель, умиротворяюще улыбаясь, спросил у презрительно косящего по сторонам предводителя «стражей»:

— Какое же распоряжение отдал Повелитель Кешо относительно кораблей, которые, не ведая о произошедших на землях Мономатаны переменах, очутились в прибрежных водах Аскула?

— Суда вместе с командой, грузом и пассажирами препровождаются в один из старых портов Мавуно для дознания и справедливого расследования.

— Чего-чего? — выкрикнул кто-то из купцов.

— Расследования того, не было ли появление их в водах Империи злым умыслом, — отчеканил предводитель.

— Ага, — проворчал за спиной Эвриха один из моряков, — Аскул-то они пока не взяли. Стало быть, Кешо этот вновь решил узаконить пиратство.

— Ваш Повелитель издал суровый указ, но, вероятно, он предусматривает какие-то исключения? Быть может, нам стоит пройти в мою каюту и обговорить, не попадает ли «Дева»… — Закончить капитан не успел, поскольку все еще сидящий на марсе Джумпо внезапно завопил истошным голосом:

— Абордажная команда! Предательство! К оружию! Они заводят «рыбу», го… — Пущенная с «Рудиши» стрела заставила матроса умолкнуть навеки. Из пересохшего внезапно горла оцепеневшего от неожиданности Бикавеля еще вырывались какие-то нечленораздельные хрипы, когда кто-то из матросов рявкнул: «Руби!» — и топтавшаяся на палубе толпа ринулась на трех «стражей моря» и к перекинутым через фальшборт мостикам.

Очевидно, предводитель чернокожих предвидел, что захватить без боя аррантский корабль не удастся, и затеянные им переговоры преследовали цель отвлечь внимание мореходов от происходящего на «Рудише». Внимавшая ему команда «Девы» и купцы не видели, как из помещения, расположенного в кормовой части сторожевика, выскочило полсотни зузбаров — «стервятников Кешо», прозванных так за жестокость и устрашающего вида клювастые шлемы. Вооруженные широкими изогнутыми мечами, в панцирях из деревянных пластин воины ринулись к двум мостикам и с быстротой, свидетельствующей о прекрасной выучке, начали перебираться по ним на палубу «Девы».

В считанные мгновения им удалось оттеснить аррантов от своего вожака и двух его телохранителей — овладевшая матросами и купцами ярость не могла превратить их в хороших бойцов, и гневные вопли одураченных людей быстро сменились стонами раненых и умирающих. Полторы дюжины тел зарубленных, истекающих кровью матросов успели рухнуть на палубу прежде, чем арранты сумели сплотить ряды вокруг Бикавеля, Хриса, Томики и Ржава — здоровенного торговца оружием, служившего прежде в Морском легионе Аланиола. Умело орудуя мечами, эти четверо замедлили победное шествие «стервятников» по палубе «Девы», дав таким образом своим товарищам возможность прийти в себя и отступить к носовой надстройке.

В то время как зузбары, окружив полумесяцем отчаянно сопротивляющихся аррантов, теснили их к капитанской каюте, команда «Рудиши» при помощи талей и укрепленного на центральной мачте бруса извлекла из трюма ту самую «рыбу», о которой предупреждал своего капитана Джумпо. Бронзовую чушку, напоминающую формой перевернутую вниз головой остроносую рыбину, завели над «Девой», и она с грохотом обрушилась на палубу обреченного судна раз, другой, третий. С каждым падением «рыбы» корабль вздрагивал, трещал и стонал, как живое существо. Пробив палубу, «рыба» нырнула в матросский кубрик и продолжала свое разрушительное дело — из-за близящегося шторма капитан «Рудиши» решил, что вести призовое судно в далекий порт будет слишком хлопотно, и отдал приказ попросту затопить его.

Завороженный ужасными ударами «рыбы» и треском раскалывающихся палубных досок, Эврих почти не обращал внимания на кипевшую вокруг него схватку. Вид заливающей палубу крови и стоны бьющихся в агонии моряков оглушили и парализовали его, укрепив в намерении скорее погибнуть, чем обнажить оружие и принять участие в этой бессмысленной резне. Перекошенные ненавистью лица попутчиков были так же ужасны и бесчеловечны, как и лица чернокожих убийц, — смерть правила этим миром, и юноша с отвращением сознавал, что вынуть меч из ножен значило признать ее власть, отвергнуть все то, чему его учили в Верхнем мире, и уподобиться кровожадному зверью, сцепившемуся в беспощадной схватке на палубе обреченного корабля. Но он не желал становиться зверем! Он уже пролил однажды кровь и со всей очевидностью понял, что человек не может и не должен этого делать даже ради спасения собственной жизни.

По чистой случайности, а может, и потому, что, послушавшись совета Хриса, он держался вдалеке от борта, его не зарубили в первые же мгновения битвы, и, право же, юноша был почти огорчен этим. «Лучше быть убитым, чем видеть этот ужас», — думал Эврих, и все же что-то мешало ему броситься под зловещие сверкающие клинки «стервятников», и он пятился и пятился к носу корабля, отрешенно замечая, что живая стена аррантов, отделившая его по воле судьбы, от убийц, становится все тоньше и тоньше…

Сначала он искал глазами Хриса: почему-то ему казалось, что стоит Страннику захотеть — и весь этот кошмар немедленно прекратится. Это было глупо, но вера в этого удивительного человека оказалась столь сильна, что вопреки здравому смыслу Эврих ждал от него чуда. Проникновенных слов, каких-то особых знаков, жестов, быть может, даже волшебных заклинаний, которые напомнят этим озверевшим существам, что они люди. Люди, созданные Всеблагим Отцом, чтобы любить друг друга, сеять хлеб, ваять статуи, растить детей, но не убивать, не резать ближних своих ради каких-то побрякушек и мнимых привилегий. Однако Хрис повел себя так же, как в том злосчастном переулке около рыночной площади, — выхватил меч и принялся убивать тех, кого призван был лечить. Он оказался ничем не лучше других, хотя и пришел вместе с Эврихом из Верхнего, Светлого мира, и это, пожалуй, поразило юношу не меньше, чем хлещущая из ран окружавших его людей кровь и судороги умирающих…

«Рыба» наконец перестала нырять под палубу, и часть «стервятников» бросилась в трюм и кормовую надстройку. Подобно муравьям, они тащили на свой корабль мешки, корзины, какие-то тюки и свертки, в то время как товарищи их добивали команду «Девы». Да, в них определенно было что-то и от муравьев, и от хорьков, и от волков, но куда-то вдруг подевалось все человеческое. Или никогда и не было, и красивый миф о человеке сострадательном не имел никакого отношения к людям Нижнего мира? Но почему, откуда такое различие? Ведь внешне и внутренне они совершенно одинаковы! Взять, к примеру, Хатиаль — она не, только такая же, она лучше многих живущих в Верхнем мире…

И в этот момент Эврих увидел Хатиаль.

Коренастый «стервятник» выволок ее за волосы из кормовой надстройки, но девушка, не пройдя и двух шагов, споткнулась о мертвое тело и рухнула на палубу. «Стервятник» попытался поставить ее на ноги, и тут только, в сером свете, льющемся с грозного, предштормового неба, заметил, сколь незавидная добыча ему досталась. В сумраке каюты он не обратил внимания на врожденную кособокость девушки, но, когда она стала неловко подниматься, это бросилось ему в глаза и решило ее судьбу. Чернокожий пнул свою жертву босой ногой, она опрокинулась на бок, и «стервятник», досадливо морщась, рубанул кривым мечом по высокой шее, которую так любил целовать Эврих.

Мир залили потоки крови. Розово-красной была искореженная палуба и паруса, фигуры озверевших бойцов и палубные надстройки. Море вздымало за красным бортом кровавые волны, и багровые набухшие тучи грозили окончательно залить землю кровью вскрывшего себе вены Бога. Ибо не мог Всеблагой Отец Созидатель, видя, что чинят его дети, не содрогнуться от страха, жалости и ненависти к сотворенным им чудовищам. Не мог не почувствовать, сколь ужасен и отвратителен он сам, если это — порождения его. И создание им Верхнего мира не могло служить ему утешением, ибо то, что в Светлом мире не лилась кровь, не оправдывало ни единой ее капли, пролитой в мире Нижнем…

Эвриху казалось, что обрывки мыслей о Боге и тонущих в крови мирах пришли к нему откуда-то извне, когда тяжелый, отточенный тесак уже вылетел из ножен, а из перехваченного спазмом горла вырвался хрип смертельно раненного зверя. Это были чужие, ненужные мысли, и он успел прогнать их прежде, чем лезвие его клинка, с усилием разрубая мускулы, мясо и кости, вонзилось под пластинчатый набор клювастой твари, принявшей попущением Всеблагого Отца человечий образ. Он вырвал палаш из оседающего тела и нанес удар следующей твари, увернулся от кривого меча и ударил еще и еще раз… Он торопился, он спешил наверстать упущенное, ибо слишком поздно понял, что за человечьей внешностью может скрываться совсем не человечья душа.

Ему представлялось, что он колол и рубил бесконечно долго и уничтожил великое множество отвратительной нелюди. Он чувствовал себя могучей рекой, которая, ломая плотины и преграды, сметая все на своем пути, неудержимо несется к морю. И море это было полно света, божественного света любви и сострадания, и море это было Богом, о котором так прекрасно умел рассказывать пастырь Непра. И море это приняло его, приветствовав ослепительной вспышкой, означавшей конец пути…

На самом деле все было несколько иначе, и до встречи с Отцом Созидателем Эвриху предстояло еще жить и жить. Но благодарить за это ему следовало не Хриса, научившего юношу кое-как держать в руках меч, а нижний рей передней мачты. Удерживавший его канат был перерублен чьим-то неловким ударом, и высвободившийся тяжелый брус швырнул Эвриха в открытый трюм, служивший некогда прибежищем Фроку и Вивилане.

 

16

Шторм бушевал двое суток, и за это время Нумии не раз казалось, что все кончено, «Рудиша» идет ко дну и спасения нет. В каморку под палубой несколько раз заглядывали «стервятники», посланные капитаном проследить, чтобы захваченные на «Деве» пленники не померли от жажды и голода, но озабочены они были не столько выполнением этого приказа, сколько тем, чтобы успеть получить перед смертью то, что могли им дать отчаявшиеся и потому готовые на все рабыни. Удовлетворив похоть, усталые, промокшие до нитки моряки возвращались на палубу стонущего под ударами волн и порывами ветра судна или шли отсыпаться в свой кубрик, а заметно отяжелевший от награбленных на «Деве» товаров «Рудиша» продолжал сражаться со штормом. Он то взлетал на гребни волн, то проваливался в разверзшиеся между ними бездны, и накрепко связанные пленники катались по собственной блевотине и испражнениям, молились и сыпали проклятиями, страстно желая одного — чтобы безумная эта пляска так или иначе прекратилась.

Нумия представляла, что ждет ее после окончания шторма, и потому молила Наама о смерти. Вместе с тремя светлокожими девушками она была захвачена в плен в самом начале боя. Оттеснив рабынь и служанок к корме, «стервятники» мигом обезоружили их и перетащили на «Рудишу» задолго до завершения схватки, исход которой был заведомо известен. Среди четырех брошенных в каморку мужчин Хриса не оказалось, и Нумия, испытав гордость за своего последнего избранника, погибшего, как положено воину, в неравном бою, поняла, что встреча с ним была последним подарком Наама и больше ей жить незачем. Она хотела умереть и молила Всевидящего и Всемогущего, чтобы тот потопил это проклятое судно, но Божественный Дракон, как обычно, не внял ее молитвам. Шторм мало-помалу стал стихать, и тогда Нумию вытащили на палубу, сорвали с нее лохмотья, окатили забортной водой и отвели в капитанскую каюту.

Таанган, не развязывая женщине рук, влил ей в рот обжигающего хмельного напитка и велел сделать так, чтобы ему стало хорошо, иначе он отдаст ее «стервятникам», которым до конца плавания заняться в свободное от вахт время будет совершенно нечем. Нумия хотела умереть, но, вспомнив рассказы карликов о том, как «стервятники Кешо» развлекаются с захваченными в плен женщинами пепонго, заставила Таангана почувствовать себя совершенно удовлетворенным, без сил рухнуть на койку и забыться глубоким сном.

Засыпая, капитан «Рудиши» твердо решил, что рабыня эта — самое ценное из захваченной на «Деве» добычи и он скорее расстанется с кораблем, чем с этой женщиной. Ему смертельно надоела слишком умная и слишком капризная жена, которая, решительно ничего не умея и не желая дать, иметь хотела весьма и весьма многое. На изысканных любовниц у Таангана не хватало времени, а портовые шлюхи были так тупы и примитивны, что напоминали скверно выдрессированных обезьян и не вызывали у него никаких чувств, кроме омерзения. Погружаясь в сон, капитан думал о том, что, верно, сам Великий Дух надоумил его выбрать эту искусницу и отказаться от ласк ее светлокожих товарок. Собственно, поначалу он хотел, чтобы к нему привели кого-нибудь из арранток, но вовремя одумался. Во-первых, белокожие женщины в делах любви еще более однообразны и скучны, чем портовые шлюхи, а во-вторых, кто-нибудь из «стервятников» непременно донесет кому следует, что капитан его имеет склонность к северянкам, и это ему в свое время припомнят. Увы, теперь в Империи Кешо у многих вошло в привычку припоминать к случаю, кто с кем спит и кто что пьет, и делать из этого далеко идущие выводы. Пить же Таанган предпочитал, как это ни прискорбно, подогретое нардарское вино, то самое, которое показалось Нумии чересчур крепким и душистым.

Впрочем, голова ее кружилась, а тело пылало вовсе не от нардарского вина. Причина была в другом: лаская Таангана, она получила не меньше удовольствия, чем он, и люто ненавидела себя за это. Ее тело опять предало свою хозяйку, и Нумия вынуждена была признать, что от этой болезни ей не помогли излечиться даже объятия Хриса. До конца своих дней она останется рабыней наслаждений, как и предсказывали проклятые карлики, и, даря удовольствие другим, сама будет испытывать его вне зависимости от того, любит или ненавидит ублажаемого ею в данный момент мужчину. Хванг в ответ на угрозы убить его при первом удобном случае, улыбаясь, пообещал, что сделает из нее превосходный инструмент для любви, и сдержал слово.

Он выкупил ее у своего младшего брата за бесценок — кому нужна хромая рабыня? — и, вылечив сломанную во время пленения ногу, начал обучать тому, что позднее позволило продать хромоножку белокожему купцу из Аскула за очень хорошие деньги. Нумия знала, что он продаст ее, — даже очень искусная в любви рабыня, если она не могла работать на поле и в огороде, Хвангу была не нужна. Она ненавидела его и все же первый раз в жизни закричала от наслаждения в хижине своего мучителя.

Нумия застонала, но вовсе не от неудобного положения и не от того, что руки ее затекли, — Таанган позаботился о том, чтобы веревки не причиняли ей боли. Он не был жестоким человеком — груда циновок, брошенная на пол каюты, было лучшее, что капитан мог ей предложить. «Стервятников» отныне она тоже могла не бояться — он не отдаст ее им, как музыкант не отдаст звучную фиолу или гулкий барабан, а воин — пришедшийся по руке меч или кинжал. За год Хванг действительно превратил ее в прекрасный инструмент для любви, в чем Нумия уже неоднократно имела возможность убедиться. Пирон, купивший ее у пепонго, знал, что ненавистен Нумии, и упивался тем, что, лаская его, она теряла контроль над собой и стонала, извивалась и истекала похотливым соком так, словно любила глупого самодовольного купца больше жизни.

Ужаснее всего было то, что несчастная женщина понимала: попади она в руки «стервятников» и догадайся они заставить ее ласкать их — все было бы точно так же. Мудро улыбаясь, Хванг как-то сообщил ей, что она относится к той части женщин, которые могут возбудиться сами, лишь возбуждая своих любовников, и он постарается развить это чувство должным образом. Так он и поступил: «Изготовитель женщин для утех» — почетное звание у пепонго. В его распоряжении были хитроумные козлы, мази, настойки и снадобья, которые помогали ему дрессировать рабынь. В помощниках тоже недостатка не ощущалось, и, хотя Хванг назвал как-то Нумию «испорченным материалом», имея в виду не только хромоту, но и кое-что другое, карлики, оказавшиеся, в отличие от мибу, большими ценителями любовных удовольствий, в конце концов вынуждены были согласиться, что вдвоем или втроем, как это заведено у «лесных людей», приходить к Хромуше скучно, но один мужчина с ней от тоски не умрет.

Самым странным и страшным был день, о котором Нумия мечтала с момента знакомства с Хвангом, — день, когда он снял с нее все путы и вошел к строптивой некогда рабыне без обычного своего кнута. Изо дня в день, из ночи в ночь она представляла, как свернет его тощую жилистую шею, вырвет то, что он заставлял ее ласкать совершенно немыслимыми способами, и вот долгожданный миг отмщения настал. Убедившись, что около хижины действительно никого нет и это не очередная ловушка, Нумия схватила маленького сизо-черного человечка за горло. Оставалось стиснуть пальцы — он был так уверен в себе, что даже не пытался сопротивляться. Она помнила свои клятвы и все же медлила сжать пальцы. Надеясь обрести силы и решимость в праведном гневе, пленница вызвала в памяти все нанесенные ей обиды и оскорбления, но вместо них вспомнилось почему-то, как дрожало от желания ее собственное тело и как этот маленький человечек, подобно всем приходившим с ним людям, искусно и старательно утолял томившее ее тело жажду. Они не только брали ее, но и отдавали ей себя — дикая эта мысль прежде не посещала Нумию, а ведь именно об умении любить пыталась поговорить с ней Узитави перед тем, как она, спасаясь от пепонго, сломала себе ногу… Телесная любовь у карликов не была связана с душевной, однако это тоже была какая-то разновидность любви, и, вероятно, по-своему Хванг тоже любил ее и приучил любить себя… Нумия чувствовала, что в этих рассуждениях кроется какой-то подвох, но запах Хванга привычно щекотал ей ноздри, будя воспоминания не об оскорблениях и обидах, а об утоленной жажде плоти. Готовые изломать, изувечить маленького человечка руки привычно начали ласково гладить его сухую сизо-черную кожу, столь непохожую на красно-коричневую черноту мибу, губы сами собой приоткрылись…

Нумия вновь застонала. Теперь она острее, чем когда-либо прежде, ощущала, что значит быть рабой наслаждений. До недавнего времени она, научившись жить желаниями тела, не особенно задумывалась над своими чувствами, но встреча с Хрисом, увидевшим в Нумии не рабыню, а страдающую женщину, разбудила в ней что-то, казавшееся давно и безвозвратно умершим. Порывы тела и внезапно проснувшейся души наконец-то объединились, и думать о том, что они снова будут в разладе, было невыносимо. Ее груди еще ныли от жестких рук Таангана, пылающее лоно еще хранило его семя, а тело уже радовалось, предвкушая новое слияние, в то время как душа содрогалась от омерзения, и Нумия знала: если она не решится покончить счеты с жизнью сейчас, то потом будет уже поздно. Душа умрет, заснет, как это случилось в поселке пепонго, а наученное Хвангом жить собственной жизнью, сделавшееся ненасытным и неразборчивым тело, страшащееся боли, жаждущее наслаждений, станет переходить из рук в руки, пока не износится и его не бросят на корм рыбам или червям.

Беззвучно поднявшись с циновок, Нумия вцепилась зубами в рукоять кинжала, повешенного капитаном вместе с поясом на крюк около двери, и осторожно потащила его из ножен. Она едва не уронила кинжал на пол, донесла до циновок и, став на колени, попыталась зажать босыми ступнями так, чтобы лезвие коснулось веревок, стягивавших ее руки за спиной. Не сразу, но ей все же удалось это сделать, и вот уже лопнула одна веревка, другая…

Неожиданно дверь приоткрылась, скрипнули плохо смазанные петли, и в каюту заглянула светлокожая девушка. Крохотное оконце пропускало мало света, близился вечер, и мягко повалившаяся на спину, чтобы скрыть кинжал, Нумия не могла как следует разглядеть лица вошедшей. Что-то в нем, однако, показалось ей знакомым, а когда девушка, сделав два шага вперед, склонилась над пленницей, женщина тихо вскрикнула и в смертельном ужасе отшатнулась от обретшего по воле Наама плоть духа Вивиланы.

— Тихо! — Девушка приложила палец к губам. — Я живая и пришла сюда, чтобы помочь тебе бежать. Я виновата перед тобой и рада возможности хоть как-то загладить свою вину.

— Ты — человек?! — Прикосновение Вивиланы убедило Нумию в том, что перед ней и в самом деле стоит соперница, собственноручно брошенная ею за борт «Девы». — Но как, во имя Наама, ты очутилась на этом корабле?

— Огромная рыба, посланная Морским Хозяином, доставила меня сюда. Я ухаживаю за ранеными, и «стервятники» побаиваются меня и почитают едва ли не за божество. Однако у нас нет времени на болтовню. Шторм пригнал «Рудишу» к берегам Мономатаны, и если ты хочешь бежать с корабля, то можешь попробовать добраться до суши вплавь. Впрочем, — Вивилана бросила многозначительный взгляд на громко сопящего во сне Таангана, — ты, я гляжу, успела поладить с капитаном и, наверно, предпочтешь остаться здесь?

— Нет! — решительно возразила Нумия. — Я, как видишь, уже почти освободилась и, если берег Мономатаны виден, конечно же доплыву до него.

— Отлично. — Вивилана спрятала под неопределенной формы хламидой принесенный с собой нож и одним движением подобранного с циновки кинжала освободила соперницу от оставшихся веревок. — Вижу, моя помощь тебе не особенно нужна.

— И все же благодарю тебя за добрые намерения и за то, что ты не держишь на меня зла. — Нумии показалось, что девушка поморщилась, но размышлять над тем, какие чувства испытывает к ней Вивилана, было явно, не время. Чернокожая женщина растерла затекшие руки, сделала несколько глотков воды из висящего на стене бурдюка и, шагнув к окошку, отодвинула запирающую его задвижку.

— Нога не помешает тебе плыть? Может, принести пару пустых мехов? На всякий случай я припрятала их в своем закутке, — предложила Вивилана.

— Лучше не рисковать, — пробормотала Нумия, поддевая створку окна кинжалом. Состоящее из шести маленьких стеклянных квадратиков, намертво заделанных в массивный переплет, окно, по видимому, нечасто открывали, и все же Нумии удалось с ним справиться. Распахнув его, она выглянула наружу: мономатанский берег и впрямь был виден вдалеке, несмотря на сгущавшиеся сумерки.

Женщина глубоко вдохнула прохладный, пахнущей влажным деревом, смолой и водорослями морской воздух, показавшийся ей удивительно чистым и освежающим. Перекинула через плечо и затянула на голом теле пояс с ножнами, бросила в них кинжал и повернулась к Вивилане:

— Да поможет тебе Наам, девушка. Пусть пошлет он тебе хорошего мужа и много любящих детей. А теперь уходи отсюда, негоже будет, если тебя здесь кто-нибудь увидит.

— Не беспокойся обо мне. И пусть убережет тебя Морской Хозяин. Давай подсажу, ставь ногу мне на колено.

Нумия, уцепившись за оконный переплет, подтянулась и, упершись пяткой в бедро Вивиланы, ринулась в темноту. Послышался тихий всплеск, и девушка, на цыпочках выйдя из каюты Таангана, аккуратно притворила за собой дверь. Теперь она, по крайней мере, могла быть уверена в том, что соперница ее благополучно вернется на родину и не будет ей мешать.

Улыбнувшись, девушка отправилась в отведенную для раненых каюту, чтобы целиком посвятить себя уходу за Хрисом. Она сумела заставить Таангана взять своего избранника на борт «Рудиши», сумела избавиться от соперницы и уж конечно сумеет поставить Хриса на ноги. А там, быть может, пелена спадет с его глаз, и он поймет, что нет на свете девушки лучше Вивиланы…

 

17

Очнувшись, Эврих долго не мог понять, где он и что с ним происходит. Заваленное мусором и обломками досок и корзин помещение ходило ходуном, юношу кидало из стороны в сторону, пол норовил поменяться местами с потолком, а в голове трещало и гудело, будто он сутки просидел в «Несчастном борове». Несмотря на страшную головную боль, Эврих сообразил, что, если желает уцелеть в этой свистопляске, ему надобно найти надежную точку опоры, иначе его просто расплющит о стены этого кувыркающегося короба. Преодолевая ломоту и головокружение, он кое-как дотащил свое непослушное, неуправляемое и ставшее почему-то невероятно тяжелым тело до крутой деревянной лестницы, показавшейся ему смутно знакомой и представлявшейся единственным надежным предметом в этом сошедшем с ума мире. Вцепившись в ступени руками и ногами, он понял, что лестница эта и в самом деле ему знакома и находится в одном из трюмов «Девы» и… Тут он вспомнил «Рудишу», схватку со «стервятниками», ослепительную вспышку, и ему стало так плохо, как не было, пожалуй, еще никогда в жизни.

Борясь с тошнотой и вспыхивавшими в мозгу огненными кольцами, которые, сталкиваясь, причиняли ему невыносимые страдания, он все же нашел в себе силы пристегнуться ремнем к ступеням лестницы, прежде чем вновь потерял сознание.

Много раз выплывал он из мрака небытия и вновь впадал в беспамятство, радостно приветствуя его, как смерть-избавительницу. Но смерть не шла. Снова и снова она обманывала его, и вместо моря вечного света видел он то бескровные губы Памелы, закушенные в беззвучном крике, то пастыря Непру, рассказывавшего о Последней войне, потрясшей два столетия назад Нижний мир, то Палия — отца Элары, столь несвоевременно явившегося в ее спальню, то Хриса, рубящегося на палубе «Девы». Перед глазами его вновь возникал храм Богов Небесной Горы, построенный в горном ущелье и похожий изнутри на гигантский тоннель. Портал его в Верхнем мире напоминал голову ужасного чудища с широко распахнутой клыкастой пастью — весьма выразительное предупреждение о том, что ожидает входящих по ту сторону Врат. Со стороны Нижнего мира храм походил на широко раздвинутые женские ноги — символика, в первый момент изрядно поразившая юношу. Понять ее, впрочем, было несложно: беженцам Верхний мир представлялся безопасным, как утроба матери, и в то же время они должны были быть готовы к тому, что там у них начнется новая жизнь, в которой многое будет казаться непривычным и удивительным.

Этот-то портал, близ которого не было стражи, Врата, у которых не было даже намека на двери, все чаще возникали перед внутренним взором Эвриха, маня его, как недосягаемая мечта. В полузабытьи ему чудилось, что он подходит к сложенным из розового ракушечника стенам храма и тот тает у него на глазах, подобно диковинным облачным замкам, возникающим порой на краткое время в летних небесах. Иногда ему мерещилось, что из недр портала вырываются чадные огненные валы и катятся на него и за ним, когда он пытается спастись бегством. Случалось, юноше удавалось войти в храм, но темный гулкий тоннель не выводил его к свету, а оказывался бесконечным лабиринтом, в котором бродили сотни, а может, и тысячи людей, перекликавшихся между собой, не видя и не встречая друг друга. Один раз Эврих уже почти вышел к свету, но, когда от Верхнего мира его отделяло меньше дюжины шагов, выложенный плитами пол внезапно разверзся, и он рухнул в черную бездну, где мерзко визжали, алчно хрюкали и лязгали зубами невидимые чудища.

Видения эти повторялись снова и снова, причем перемежались они все чаще и чаще сценами боя на палубе «Девы». Боя, в котором пал под ударами мечей Бикавель, испустил дух израненный «стервятниками» Ржав, Томика и другие купцы и матросы, погибла, прирезанная походя — почему и зачем? — похожая на хрупкий северный цветок Хатиаль. И странное дело, после этих действительно душераздирающих сцен невозможность пройти через Врата уже не казалась Эвриху такой уж важной. Жаль было только, что, потеряв право вернуться в Светлый мир, он ничем не помог своим спутникам, не спас Хатиаль, не прикрыл спину Хриса. Хотя, если бы он обнажил оружие ради спасения друзей, наверно, и Врата не казались бы ему столь непроходимыми: одно дело — попытаться спасти, и совсем иное — отомстить…

А потом Эвриху стала мерещиться вода. Ему чудилось, что он сидит по пояс в воде, но пить эту воду нельзя. Он протягивал к ней руки, и вода отступала, задирал голову, чтобы поймать льющиеся с неба струи животворной влаги, но дождь внезапно переставал, а когда редкие капли все же попадали на его воспаленный язык, они имели вкус крови, и юноша торопливо выплевывал их. Он сознавал, что должен стряхнуть с себя пагубное оцепенение, выбраться из тягостного бреда, любым способом выкарабкаться из мучительного кошмара, и в какой-то момент ему это удалось. Луч солнца, пробившись сквозь тучи, ударил юноше в глаза, и он с ужасом и удивлением обнаружил, что все еще находится в трюме, привязанный к ведущей на палубу лестнице, и трюм этот залит водой, которая доходит ему до пояса.

Первая пришедшая Эвриху в голову мысль — корабль тонет и он не успеет покинуть «Деву» — едва не стоила ему жизни. Вцепившись непослушными пальцами в удерживавший его пояс, он рывком расстегнул свою спасительную сбрую и, не в силах удержаться на подкосившихся ногах, шлепнулся в воду. Потрескавшиеся губы обожгло огнем, он непроизвольно глотнул горько-соленой воды и, оскальзываясь и падая, пополз по ступенькам ставшей неправдоподобно крутой лестницы. Руки и ноги отказывались служить, отзывавшееся пронзительной болью на каждое движение тело молило о пощаде, и, если бы не солнечный луч, подобно заботливому и упрямому другу звавший юношу в мир живых, он, быть может, и не одолел бы охватившие его отчаяние и слабость. Но протянутая солнцем теплая рука ободряла и манила наверх, звала требовательно и настойчиво. Одеревеневшие руки и ноги начали потихоньку слушаться и после показавшимися бы ему в иное время смехотворными, а ныне отнявших последние остатки энергии усилий, он сумел-таки вытащить свое неподъемное тело на нагретую солнцем палубу и растянулся на ней, прижавшись щекой к ласковому, пахнущему жизнью дереву.

На этот раз Эвриха не преследовали кошмары, и проснулся он от того, что большая чайка ощутимо клюнула его в руку. Некоторое время юноша, щурясь, смотрел в неподвижный, окруженный ржаво-коричневой оболочкой глаз замершей и тоже с любопытством уставившейся на него серебристо-белой птицы, потом приподнял голову, и чайка с трескучим криком взмыла в закатное небо.

Его мучила жажда, но, поднявшись на ноги, он был так потрясен плачевным состоянием «Девы», что забыл даже о воде. Судну, потерявшему команду, тела которой, по всей видимости, смыло за борт, каким-то чудом удалось пережить шторм, однако цена за это была заплачена поистине колоссальная. Кормовая и носовая надстройки были полностью снесены, обе мачты вместе со всем такелажем и второй шлюпкой исчезли. Судя по тому, как глубоко осела корма «Девы», возвышавшаяся над верхушками волн всего на полтора локтя, можно было с уверенностью предположить, что по меньшей мере два трюмовых отсека затоплены. Глядя на развороченную «рыбой» сторожевика палубу, Эврих подивился, как судно вообще держится на плаву. Аррантские корабелы в самом деле могли творить чудеса, Хрис не зря уверял, что недурно разбирается в кораблях, все это так, однако без помощи Отца Всеблагого тут явно не обошлось. Потрескавшимися, кровоточащими губами Эврих беззвучно прошептал благодарственную молитву Отцу Созидателю, Богам Небесной Горы и Морскому Хозяину, после чего в голову его пришла крамольная мысль о том, в самом ли деле он спасен «от клинка алчущего и пучины морской», или быстрая смерть заменена мучительно долгой пыткой медленного умирания от голода и жажды?

Окинув взглядом горизонт, юноша уверился, что ни берега, ни проходящего мимо судна не видать. Теперь все зависело от того, сумеет ли он найти на полузатонувшем корабле питьевую воду. Морской он, будучи в бессознательном состоянии, нахлебался еще в трюме, и ничего хорошего это ему не принесло.

Люк расположенного между мачтами трюмового отсека был закрыт, и попытки поднять прикрывавшую его крышку не увенчались успехом. Вероятно, ее заклинило во время шторма, и если бы у Эвриха был кинжал… Решив заняться этим люком позже, юноша, осторожно ступая по наклонной палубе, обошел развороченное «рыбой» место и пришел к неутешительному вьшоду, что бочки с пресной водой в затопленных трюмовых отсеках, скорее всего, сохранились, но добраться до них ему никоим образом не удастся, даже если он отыщет ящик со столярными инструментами.

Пить хотелось отчаянно, сумерки сгущались, а шансы отыскать воду во мраке ночи были столь малы, что Эврих не на шутку встревожился. «Стервятники», разумеется, не стали бы без особой необходимости перетаскивать бочки с пресной водой на «Рудишу», особенно когда шторм дышал им в затылок, и это соображение обнадеживало. Однако, если он не отыщет их до темноты, ночь ему предстоит скверная… Юноша чувствовал, как в голове у него вновь начинает звонить колокол, и с ужасом думал о том, что вновь может погрузиться в тягостное беспамятство, где его будут мучить кошмарные видения недоступных Врат и кровавой бойни. Стиснув зубы, он заставил себя не паниковать. Фрок и Вивилана несколько суток провели в том же трюме, что и он. Вода там была, и если помещение показалось ему пустым, когда он из него выбирался, себя не помня, это еще ничего не значит.

Эвриху страшно не хотелось спускаться туда, где он едва не умер и откуда с таким трудом сумел выбраться, но иного выхода не было. Пересиливая овладевший им без всякой причины страх, он подошел к темному провалу люка и, поколебавшись, начал спускаться по лестнице. Свет сюда почти не проникал, вода, как и утром, доходила до пояса, и юноше пришлось двинуться вдоль борта, вытянув перед собой руки и моля всех богов, чтобы бочки, находившиеся здесь прежде, пережили шторм. Обломки досок, обрывки циновок и мешков, весь хлам и сор, годами копившийся в дальних уголках трюма, всплыл на поверхность и мешал двигаться вперед, но низко осевшее судно, к счастью, «не плясало» на волне, и, раза два поскользнувшись, Эврих неожиданно нащупал под ногами груду мешков с каким-то зерном. Потом наткнулся на огромную корзину, от которой пахло сушеными яблоками, а мгновением позже пальцы его нащупали закругленную стенку бочки и крепежный брус, благодаря которому никакая качка не могла сдвинуть ее с места.

Их было много — спасительных бочек с пресной водой. Заветная влага, поддразнивая, плескалась в двух вершках от пересохших губ юноши, но прежде ему не доводилось набирать здесь воду, и он внезапно испугался, что судьба решила сыграть с ним злую шутку. Торопливо оглаживая бока пузатых бочек в поисках крана или втулки, он уже представлял множество вариантов, при которых до столь близкой воды ему будет не добраться. Например, если деревянная пробка или кран расположены ниже уровня воды, набравшейся в трюм во время шторма, или если ему не удастся вытащить затычку голыми руками. Помнится, он неоднократно видел бочки с отверстиями в крышке — в этом случае до содержимого можно было добраться, только положив ее на бок или имея специальную трубку. Да мало ли каверз способна таить в себе простая на первый взгляд бочка, если под рукой нет ничего, кроме разбухших от воды щепок!

Эврих чувствовал, что руки у него дрожат, а лицо орошает холодный пот. Он совершенно ясно понимал, что провел в этом трюме не одни сутки и найти воду сейчас, немедленно — вопрос жизни или смерти. Завтра для него может не наступить — падение в трюм не прошло бесследно, и если он не использует просветление сознания, чтобы помочь себе, то никто другой ему уже точно не поможет. Он должен добраться до воды; если потребуется, зубами прогрызть в бочке дыру и напиться, напиться во что бы то ни стало целительной влаги!..

— О Отец Всеблагой, видывал ли ты подобного дурня! — прохрипел Эврих и разразился каркающим, старческим смехом.

Ощупывая очередную бочку, он наткнулся сразу на три деревянные затычки, расположенные на разной высоте! Кажется, такие посудины называются «мерными бочками». Чего уж там мерили с их помощью, он с ходу вспомнить не мог, но должен был догадаться, что мореходы предусмотрели возможность частичного затопления трюмовых отсеков и во всяком случае были не столь богаты, чтобы ставить на бочки с водой медные краны, и… Впрочем, все это теперь не имело значения. Уцепившись скользкими мокрыми пальцами за сильно выступающую верхнюю втулку, юноша рванул ее на себя — и в лицо ему ударила струя воды. Сладкой по сравнению с морской, божественной, вкуснее которой нет ничего на свете!

Захлебываясь, Эврих глотал ее, подставлял под струю лицо и снова пил — постанывая, икая и всхлипывая не только от радости утоления жажды, но и от сознания, что уж теперь-то он точно будет жить. Теперь его ни один «стервятник» в могилу не загонит! В этом ли, в том ли мире, с грехами или без, но будет, будет, будет жить!..

Странно было ощущать себя живым, зная, что погибло столько народу. Странно было сознавать, что из всех плывших на «Деве» выжил он один — самый не приспособленный к жизни в этом мире. Хотя если вдуматься, то было это совершенно естественно. Пока матросы и купцы, Бикавель, Хрис, Ржав и все остальные рубились со «стервятниками», защищая свою и его, Эвриха, жизнь, он, боясь утратить свою безгрешность, прятался за их спинами. Прятался, как трус, и, несмотря на то что сам таковым себя не чувствовал, это ничего не меняло. Он уцелел потому, что праздновал труса, пока другие дрались за него. Если бы кто-то обвинял Эвриха, он, наверно, попытался бы возражать и придумал себе тысячу оправданий. Но обвинять было некому, и оправдываться не было нужды.

Странник никогда не вернется в Фед и не привезет Глаз Дракона своему отцу и всем тем, кто мог бы при помощи этой волшебной травы лечить его соотечественников. Хатиаль никогда не ступит на землю Мономатаны, о которой так много рассказывала им Нумия. Чернокожая женщина никогда не отыщет свое племя и не узнает, жив ли муж и что стало с тремя ее детьми. Вивилана никогда не обнимет Верцела, а купцы и матросы не поднимут кружки ни за здоровье Бикавеля, ни за чье-то другое здравие. И говорить себе, что он не виноват в их смерти, бесполезно. Конечно не виноват. Даже если бы он владел мечом, как Хрис, даже если бы у него было не две, а двадцать две руки, участие его в схватке ничего бы не изменило. Вот только сказать это некому. И никуда не деться от чувства вины, хоть тысячу раз повтори вслух и про себя все самые разумные доводы и доказательства. Эврих смотрел на медленно проплывающий по левому борту скалистый берег и чувствовал, что никогда прежде не испытывал такого одиночества, такой душевной боли, по сравнению с которой сущей ерундой кажутся все прежние переживания: обиды, безответные любови и прочее, прочее, прочее, представлявшееся столь важным в том, другом, прошлом мире. Не Верхнем или Нижнем, а том, в котором он жил до встречи «Девы» с «Рудишей». Мир, каким он его знал, рухнул, и жить на развалинах было до ужаса тяжело и больно. То есть физически он был здоров: за несколько суток, прошедших с тех пор, как юноша отыскал спасительные бочки, разбухшее в морской воде зерно, сушеные яблоки и еще кое-какую снедь, слегка подпорченную, но годную в пищу, синяки, ссадины и царапины зажили, не оставив следа, колокол в голове перестал бить набат и лишь изредка напоминал о себе приступами дурноты и слабости. Нет, он не мог пожаловаться на самочувствие. Все было бы хорошо, если бы не сосущая, тянущая, пульсирующая, как нарыв, безнадежная боль в сердце, зародившаяся в груди, когда он, прозрев и перестав думать о Вратах и мирах, понял главное: из жизни навсегда ушли Хатиаль, Хрис и все-все, плывшие на «Деве», и, хоть голову себе разбей, их уже не вернешь… Случалось, он скучал о матери, братьях, отце, пастыре Непре и оставшихся в родном городке товарищах, но в чувстве этом не было обреченности. Что бы с ним ни случилось, они продолжали жить. Совсем иное испытывал Эврих, думая о тех, кто ушел навсегда. Ушел во цвете лет, в то время как он по дурацкой приходи судьбы остался жить, хотя должен был уйти вместе с ними…

Юноша запрещал себе эти мысли. Он облазил весь корабль. Сделал на палубе из всевозможных обломков нечто вроде шалаша, куда стащил все более или менее ценное, что могло ему пригодиться. Он вычистил ржавый клинок, найденный в том трюме, люк которого ему поначалу не удалось открыть. Соорудил пояс и подобие ножен. Он часами тренировался метать ножи, те самые, к которым Хрис приценивался на рынке в Аланиоле, когда у него стащили сумку. Он старался не сидеть без дела, заметив, что, пока занят какой-нибудь работой, сердце болит меньше и тоска отступает. Беда заключалась в том, что не так уж много развлечений он мог придумать на почти полностью ушедшем под воду корабле, влекомом на юго-запад мощным течением.

Чтобы как-то занять руки, он начал было вчера собирать плот, которым рассчитывал воспользоваться, если «Дева» окончательно уйдет под воду, но, заметив на горизонте верхушки далеких скал, бросил это бесполезное дело. Если берег, вдоль которого тащило его течение, будет по-прежнему представлять собой сплошной скальный массив, его не спасет никакой плот, а если перед скалами появится хотя бы крохотная полоска земли и погода не изменится, он доплывет до нее и так. Эврих считал, что плавает сносно и уж во всяком случае до берега бы добрался, но вот взобраться на отвесные скалы не смог бы при всем желании.

Он не представлял, куда занес «Деву» нещадно изувечивший ее шторм, и ему почему-то казалось, что течение утаскивает судно все дальше и дальше от Аскула. В городе этом его решительно никто не ждал, и все же чувство одиночества от этой мысли становилось совершенно непереносимым, и Эврих уже неоднократно порывался броситься в волны и плыть к берегу. Удерживало юношу лишь сознание того, что умри он у подножия отвесной стеной вздымавшихся из моря скал, и долг его погибшим так и останется невыплаченным. Что это за долг, кому и как сможет он отдать его, Эврих не представлял и не слишком об этом задумывался, доверяя чутью, подсказывавшему, что неспроста Отец Всеблагой не призвал его к себе для ответа и не напрасно полузатонувшая «Дева», упорно не желая идти ко дну, несет в неведомую даль своего единственного пассажира.

Интуиция, которой вообще-то юноша не склонен был доверять, а может, надежда, упрямо, как ей и положено, не желавшая умирать, нашептывала, что хочет он того или нет, но некие дела ему еще предстоит совершить в своей жизни. И вероятно, поэтому Эврих не особенно удивился, когда, в очередной раз оторвав ладони от лица и взглянув на негостеприимный берег, увидел раскинувшийся у основания серых скал широкий галечный пляж и полторы дюжины чернокожих, торопливо тащивших к воде три длинные пироги.

 

18

По расчетам капитана Манисы, «Перст Божий» находился в нескольких сутках пути от Аскула. Команда заметно повеселела: длительное плавание подходило к концу, потрепанный штормами корабль летел на всех парусах к южной аррантской колонии, заслуженно считавшейся лучшим в мире местом для длительной швартовки. Все мореходы сходились на том, что нет на свете портового города, где женщины и вина были бы так дешевы, а городская стража так снисходительна к иноземцам. Префекты города помнили, что полтора века Аскул был главной базой орудовавших между Аррантиадой и Мономатаной пиратов, и это не могло не наложить на горожан определенного отпечатка. Тех же, кто отличался короткой памятью и недальновидностью, превыше всего ставя букву аррантских законов, находили на улицах города со стрелой в спине или с перерезанным горлом, и судьба незадачливых правителей заставляла их последователей иметь в виду, что изданным в Арре указам не всегда надобно безоглядно следовать в Аскуле.

Традиции пиратской вольницы так хорошо сохранились в городе еще и потому, что именно около него полвека назад была разгромлена флотилия Ак-Дары и кое-кто из стариков еще помнил лихую атаманшу, а правдивые рассказы, равно как и легенды о ней, до сих пор горячили кровь молодых мореходов, во всеуслышание сетовавших после трех-четырех кружек мангового вина на то, что слишком поздно появились на свет. Об Ак-Даре любили поболтать и в Аррантиаде, и на Сегванских островах, и в Галираде, причем каждый рассказывал ее историю по-своему. Артол, разумеется, тоже знал немало песен о бесстрашной пиратке, и его нисколько не смущало, что в одних ее называли мономатанкой, в других саккаремкой или арранткой, а иные указывали местом рождения Ак-Дары Озерный край, архипелаг Меорэ и даже Шо-Ситайн.

Хономер не единожды спрашивал у певца, кем же была пиратская адмиральша на самом деле, но тот лишь пожимал плечами или уклончиво отвечал: «Ак-Дара — на пиратском жаргоне означает „шквальный ветер“, а уж где он рожден, откуда прилетел: с севера, юга, запада или востока, — можно только гадать». Большинство песен об Ак-Даре — веселых, грустных, шкодливых или величественных — были чистым вымыслом, уж очень по-разному описывали они ее судьбу, дела и злодеяния. Поначалу это несказанно раздражало брата Хономера, во всем любившего ясность и определенность. Однако со временем он смирился с таким обилием взаимоисключающих друг друга версий, перестал доискиваться, где в них правда, а где ложь, и, беря пример с Тразия Пэта, уже не донимал Артола указаниями на содержащиеся в его песнях противоречия. И сейчас, услышав, что по настоянию товарищей тот собирается петь про удалую атаманшу, Хономер подсел к собравшимся в кружок гребцам, полагая, что услышит нечто новенькое.

Артол не разочаровал его, он вообще не часто повторялся. Перебирая струны старенькой фиолы, он склонил голову набок, словно прислушиваясь к чему-то неслышимому остальными, и негромко запел:

Надувавший паруса попутный ветер гудел в снастях и, казалось, подпевал Артолу. Мореходы тоже, как могли, подтягивали сиплыми голосами, а Тразий Пэт — неизменный слушатель и почитатель певца — легонько отбивал такт босой ногой. К концу плавания молодого мага стало почти невозможно отличить от гребцов, и Агеробарб не раз ставил это Тразию на вид, но тот пропускал подобные замечания мимо ушей.

— Корабль! — донесся с верхушки мачты голос впередсмотрящего. — Черная джилла слева по борту!

Маниса покрутил усы и направился к левому борту, но остальные мореходы не двинулись с места — эка невидаль: джилла. Только Тразий Пэт навострил уши и поднял голову, хотя со своего места разглядеть появившийся на горизонте корабль, конечно, не мог.

— Капитан, эта джилла похожа на сторожевика из Мавуно! Он сменил курс и движется за нами! — заорал впередсмотрящий.

Маниса рявкнул команду, стакселя взяли полный ветер, а кливер забился, как большая белая птица, вцепившаяся в бушприт и изо всех сил тянущая корабль вперед. Хономер посмотрел на сидящих вокруг певца гребцов. Те, похоже, твердо решили дослушать Артола до конца, и только Тразий Пэт, изменив себе, пружинисто поднялся на ноги и отправился взглянуть на джиллу, которая, если капитан «Перста Божьего» не перепутал Мванааке с Аскулом, никак не могла быть сторожевиком Кешо.

— Маниса, это в самом деле сторожевик, и он приказывает нам сбавить ход! — крикнул впередсмотрящий, и Артол, в последний раз ударив по струнам, предложил:

— Пошли, глянем на эту джиллу. «Стражей моря» тут быть не должно, но чего в жизни не случается?

Гребцы лениво двинулись к левому борту, рассуждая о том, что неожиданности в море — штука нередкая, но за «Перстом Божьим» ни один сторожевик не угонится. Хономер сделал несколько шагов за ними, а потом, передумав, отправился звать на палубу Агеробарба. Он не любил неожиданностей, поскольку они, как правило, бывали неприятными, зато всегда был готов ко всевозможным каверзам, которые судьба вечно подстраивает последователям истинной веры, дабы сбить их с пути, указанного Близнецами.

Принесенное Хономером известие о преследующем «Перст Божий» сторожевике произвело на Посвященного самое скверное впечатление и заставило забыть о лежащих на маленьком столике пожелтевших свитках.

— «Стражи моря» у берегов Аскула? Это не случайность! — жестко сказал он, и костистое лицо его помрачнело. — Возьми эту шкатулку и ступай за мной, придется нам, верно, прибегнуть к сильнодействующим средствам.

Выйдя на палубу, Хономер прежде всего бросил взгляд на джиллу — расстояние между несущимися на всех парусах судами не сократилось — трехмачтовый сторожевик производил впечатление весьма быстроходного судна, но, будучи раза в два больше «Перста Божьего», едва ли мог догнать его. Гребцы отлично знали достоинства своего корабля, Маниса тоже поглядывал на преследователей, самодовольно топорща пушистые усы, он даже не потрудился поднять на мачте сигнальные флажки. Капитан был не только не озабочен, а, напротив, рад появлению «стражей моря», ибо они, развеяв повседневную скуку, дали ему возможность продемонстрировать пассажирам отменные качества своего корабля. Маниса, как заметил Хономер, трепетно любил свое судно, и лестные слова о его скорости, маневренности и прекрасном поведении во время штормов принимал на свой счет.

— Капитан, судя по всему, уверен, что нам удастся уйти от сторожевика. Прости, что я потревожил тебя во время ученых занятий, — обратился Хономер к Агеробарбу, прекрасно сознавая, что Посвященный не хуже него знал о быстроходности «Перста Божьего» и вышел на палубу с сумой и посохом не для того, чтобы убедиться в тщетности затеянной джиллой погони.

— Тебе незачем извиняться, — коротко бросил маг и позвал: — Тразий, капитан!

— Можешь не беспокоиться, чернокожим не догнать нашу ласточку! — гордо заверил Маниса Посвященного, но тот движением руки остановил готового вновь и вновь восторгаться своим чудным судном капитана.

— Я хочу, чтобы они нас догнали. Нам необходимо знать, что сейчас происходит в Мономатане, ибо события здесь, если верить полученным в последнем порту известиям, развиваются нежелательным для нас образом. — Заметив отразившееся на лице капитана недоумение, Агеробарб, смягчая голос, пояснил: — Появление в этих водах «стражей моря» свидетельствует о том, что Кешо решил присоединить к Мавуно кусок западного побережья Мономатаны. После того как его войско вторглось в Афираэну, было разбито и бежало, он, естественно, обратил свои взоры на запад.

— Ты боишься, что Аскул занят армией Кешо? — простодушно спросил Тразий, и Хономер внутренне усмехнулся, видя, как дрогнуло лицо Агеробарба.

— Я не боюсь ничего, действуя во славу Близнецов, чья воля священна, — сухо промолвил маг, — Аскул они так быстро взять не могли, но нам надобно знать наверняка, что нас ожидает там, где мы намереваемся высадиться. И едва ли кто-нибудь осведомлен об этом лучше капитана «стражей моря». Он сам идет к нам в руки, и грешно было бы не воспользоваться этим.

— Хм! Весь вопрос в том, кто в чьих руках окажется, если мы подпустим их близко. Если на сторожевике зузбары, а так оно, клянусь бородой Морского Хозяина, и есть, то они перережут моих людей, как баранов…

— Я знаю, что представляют из себя «стервятники Кешо», — вновь остановил капитана Агеробарб. — Твоим людям предстоит немного работы — они должны будут только связать тех, кто останется в живых из команды джиллы. Тебя же, Тразий, я прошу не вмешиваться ни под каким видом. К морскому дракону у меня не имелось вопросов, и мне в конечном счете было все равно, издохнет он или вернется в пучины моря. Здесь дело иное — от сведений, которые я надеюсь получить у капитана сторожевика, зависит, возможно, исход порученного нам дела.

— Хорошо, брат мой. Люди не звери, и договориться с ними не в пример труднее. Нужна ли тебе моя помощь? — спросил молодой маг.

— Нет. Маниса, вели уменьшить парусность, и пусть никто не толчется у меня под ногами.

Последнее пожелание было излишним — ни у кого и в мыслях не было докучать магу любопытством. С тех пор как Тразий заставил морского дракона оставить «Перст Божий» в покое, команда его преисполнилась к странным своим пассажирам величайшим почтением, а кое-кто, кажется, даже дргадался, что главная цель плавания — не продать с выгодой хранящиеся в трюмах товары, а доставить в Аскул этих трех жрецов. Впечатление, произведенное на моряков колдовством Тразия, за время пути слегка потускнело, но после отданных Манисой команд до слуха Хономера несколько раз доносились слова: «Маг приказал… Маг велел… Маг собирается прищучить чернокожих…» — срывавшиеся с уст забегавших по палубе мореходов. Все они поглядывали на жрецов с опаской, а заметив приготовления перешедшего на корму Агеробарба, постарались держаться подальше от приступившего к волшбе мага.

Наблюдая за Агеробарбом, возившимся около принесенной слугой курильницы, Хономер не мог отделаться от мысли, что все маги, вне зависимости от того, чем кончаются их действа, производят на него впечатление шарлатанов. Как-то в Лаваланге ему случилось видеть выступления балаганщика, имевшего у непритязательной публики шумный успех, благодаря тому, что тот на редкость искусно делал вид, будто сам, наравне со зрителями и даже еще больше их, потрясен и обрадован получившимися у него фокусами. Ощущение того, что маги порой искренне поражены результатами своих деяний, побуждало Радетеля истинной веры относиться к ним с известной долей недоверия. При этом, обладая поверхностными знаниями о различных видах магии, Хономер понимал, что недоверие это не делает ему чести. Топор может вырваться из рук опытного плотника, вкус, бывает, подводит и хороших художников, и тогда они пишут посредственные картины. Астрологи способны допустить просчет или неточность при составлении гороскопа, и естественно предположить, что чем работа сложнее, чем больше она требует учета всевозможных факторов, способных повлиять на результаты ее, тем больше вероятность ошибки.

Занятия магией, для которых кроме знаний необходим еще и талант, штука чрезвычайно сложная, зависящая даже от такого, казалось бы, пустяка, как настроение мага, и потому погрешности тут неизбежны. Вследствие этого ежели результат хотя бы приблизительно соответствует ожидаемому эффекту, это уже считается — понимающими толк в подобных делах людьми — большой удачей. Кстати, несоответствие ожидаемого и действительного результата как раз и является одной из причин нежелания магов без особой нужды пускать в ход свое искусство. Помнится, брат Равий, сопровождавший Хономера в Самоцветных горах, пытаясь при помощи магии убрать завал, допустил какую-то неточность, чего-то там недоучел и вызвал оползень, после которого в пропасть канули не только преграждавшие путь обломки скал, но и солидный кусок самой дороги и поддерживавшего ее склона.

Воспоминание это отвлекло Хономера от наблюдений за тем, как Агеробарб смешивает над тлеющими углями цветные порошки и чертит посохом в воздухе диковинные фигуры. Несмотря на то что в школе Храма наставники кое-что рассказывали им о сущности магического искусства, он, догадываясь, какие силы намерен использовать Агеробарб, не мог представить, как магу удастся заставить работать их на себя. Он знал, что магия бывает нескольких видов. Наиболее простая, доступная даже деревенским колдунам и ведуньям, основывается на врожденной способности некоторых людей концентрировать и преобразовывать энергетические эманации окружающих предметов, растений и животных. Разновидностью ее является присущая очень немногим людям природная способность собирать в себе, подобно тому как собирает солнечные лучи вогнутое стекло, энергетические эманации, особенно сильные при эмоциональных всплесках, когда окружающие возбуждены ненавистью, страхом или любовью. Настоящие маги сами обладают определенным запасом энергии, которую неким образом умеют вырабатывать. Кое-кто из них черпает божественную силу нематериальных субстанций, но, имея неограниченный источник энергии, они могут использовать ее лишь в определенных пределах. Сами ли маги определяют их, устанавливаются ли эти пределы Богами или еще чем, Хономер так до конца и не уяснил. Впрочем, наставники его и сами не слишком понимали, чем связаны маги такого уровня, но ограничения для них, безусловно, были, взять хоть Аситаха, сгинувшего от каких-то болячек в самую пору свершений.

Хономер покосился на стеклянные шарики, вынутые Агеробарбом из шкатулки, и подумал, что они являются наилучшей иллюстрацией наиболее распространенного вида магии, которым в основном и пользуются жрецы Богов-Близнецов. Суть его, опять же по словам наставников, каковые сами, разумеется, магами не были, состоит в высвобождении и управлении при помощи определенных навыков и заклинаний энергии, сконцентрированной в тех или иных магических талисманах или амулетах, которые могут иметь самые различные формы. Заряжены ли они другими магами, добыты ли в местах, где сама земля напитывает их своими силами, или порождены на стыке миров, где невообразимые процессы длящегося до сих пор мироздания создают диковинные энергетические емкости, одной из которых, быть может, и является Глаз Дракона, не столь уж важно. Ведь даже имея в своем распоряжении подобную емкость, использовать заключенную в ней энергию весьма сложно и опасно. Мага можно сравнить с кузнецом, разница лишь в том, что у одного в руках кусок железа, а у другого — талисман. Одному надобно сделать из куска железа топор и пилу, другому — например, Агеробарбу — остановить и попортить судно «стражей моря» таким образом, чтобы команда его не оказала особого сопротивления, но и не погибла полностью.

Устав наблюдать за непонятными и потому кажущимися полностью лишенными смысла действиями мага, Хономер перевел взгляд на приближающийся с каждым мгновением сторожевик и, с трудом разбирая начертанные на его носу знаки, прочитал вслух:

— «Рудиша».

— Угу, — откликнулся Агеробарб. — Это очень любезно с их стороны. Имя корабля или человека — хорошее подспорье в нашем деле.

— Если бы эти бедняги только могли представить, что на преследуемом ими корабле плывет маг, да не какой-нибудь, средней руки, а настоящий мастер своего дела, они бы не стали так спешить, — убежденно произнес Тразий и — Хономер мог бы поклясться в этом — чуть кивнул в сторону занятого стеклянными шариками и порошками Агеробарба. Что бы это значило? Уж не вздумал ли нахальный юнец отколоть какую-нибудь шутку, подумал Хономер, чувствуя, как поднимается в нем волна тщательно скрываемого раздражения, которое вызывал в нем Тразий Пэт одним своим видом. И лишь мгновением позже до него дошло, что молодой маг и не думал шутить, никому из знавших Агеробарба и в голову бы не пришло усомниться в его магических способностях — в чем угодно, только не в этом. Напротив, кивок Тразия надо было понимать как приглашение поддержать его и тоже сказать магу что-нибудь приятное, ибо ничто так не ободряет, как уверенность друзей в твоих силах. А ведь он сам только что думал о том, что настроение мага может повлиять на результаты его волшбы…

— Не хотел бы я очутиться на месте этих чернокожих. Право, даже жаль наглецов, которые не ведают, что творят. Но и понять их можно — сильного мага и на суше-то днем с огнем не сыскать, а встретить в море корабль с Посвященным — все равно что падающую звезду ртом поймать, — сказал с соболезнующей улыбкой Хономер.

— Я постараюсь никого не убивать, — буркнул Агеробарб. — Ну, пора. — Он поднял правую ладонь на уровень лица и сдул с нее золотистую пыль в сторону приблизившегося уже локтей на триста «Рудиши».

* * *

Капитан черной джиллы был совершенно уверен, что «Перст Божий» окажется легкой добычей, и не стал ломать голову над тем, почему преследуемый корабль стал вдруг замедлять ход. Выкажи он чуть больше осмотрительности, от глаз его не укрылась бы небрежность, столь несвоевременно проявленная матросами, управлявшими парусами. Внимательно приглядевшись к обводам корабля, принятого им за очередную беззащитную жертву, Таанган пришел бы к выводу, что создатели «Перста» значительно больше заботились о его быстроходности, чем о вместимости трюмов и грузоподъемности. Будучи опытным капитаном, он удивился бы и, заподозрив подвох, стал приглядываться к трем странным фигурам на корме преследуемого судна. И тогда, быть может…

Но Таанган уже трое суток, прошедших после бегства Нумии, пребывал в отвратительном расположении духа, поправить которое не удавалось ни нардарскому вину, ни трем светлокожим девушкам, несмотря на все свои старания не сумевшим заменить ему страстную мономатанку. Он не мог думать ни о чем, кроме ее извивающегося от непритворного желания тела, перед глазами колыхались тяжелые груди, чернота которых имела такой восхитительный красновато-коричневый оттенок, что в сравнении с ним его собственная кожа казалась попросту натертой сажей. В его ушах раздавались ее то жалобные, то победные стоны, и заглушить их не могли ни писк арранток, пытавшихся изобразить страсть там, где, кроме страха, ничего не было и быть не могло, ни плеск вскипавших вокруг носа «Рудиши» волн, ни свист ветра, игравшего звонкую песнь погони на струнах снастей.

Таанган верил, что эта женщина была создана для него, и при мысли о том, что встретиться им больше не суждено, его охватывала такая безудержная ярость, что «стервятники Кешо» горячо возблагодарили Великого Духа, завидев на горизонте паруса «Перста Божьего». Когда человеку становится плохо, он должен взять в руки кривой меч, вспороть врагу брюхо — и все снова станет хорошо. Команда «Рудиши» уважала и любила Таангана, всегда готового прикрыть любого из своих людей собственной грудью и без колебаний первым шедшего навстречу опасностям. «Стервятники» понимали, что у капитана нет нынче никакой охоты разводить дипломатию, да и кораблик маленький, чего с ним церемониться. Не дожидаясь приказа, они подняли из трюма «рыбу», которая, помимо того что ломала палубу вражеского корабля, сокрушала еще и дух его защитников. Приготовили снабженные мощными штырями абордажные мостики, благодаря которым два судна оказывались связанными прочнее, чем если бы их соединяла дюжина канатов. Абордажный отряд кроме мечей вооружился баграми и «кошками». Воины его замерли по правому борту, и тут над кормой удирающего суденышка поднялся золотистый дымок, похожий на облако пыли, пронизанное вырвавшимся из-за туч солнечным лучом.

Вместо того чтобы осесть, облачко это начало расти и шириться, превращаясь в полупрозрачную завесу. Почуяв наконец неладное, Таанган приказал уклониться вправо: ветер должен был унести золотую пыльцу вперед, она должна осесть на убегающий корабль, но этого не произошло, и «Рудиша», не сумев достаточно резко сменить курс, вошел в сверкающий туман. Раздался крик боли, его подхватила сразу дюжина глоток, и «стервятники» заметались по палубе, тщетно пытаясь спастись от золотистых пылинок, прикосновения которых напоминали укусы рассерженных ос…

Стоящим на корме «Перста Божьего» людям казалось, что корабль преследователей попал под огненный дождь. На тростниковых парусах джиллы заплясали крохотные, едва различимые издали язычки пламени, становившиеся с каждым мгновением все ярче и крупней. Завывающая, изжаленная чудовищным огненным облаком команда поспешила покинуть палубу и укрыться в кубриках и каютах. «Рудиша», потеряв управление, начал рыскать из стороны в сторону, зарываясь носом в волны. Паруса вспыхнули, делая судно похожим на огромный факел, и тут брус с качавшейся на нем «рыбой», описал вокруг мачты один круг, затем второй… Бронзовая чушка пронеслась над палубой, разрывая на части горящие паруса носовой и кормовой мачты. Запуталась в тлеющих снастях и вновь, повинуясь колдовской силе, пошла по кругу. Мачты трещали и ломались, клочья горящих парусов упали на палубу и подожгли ее. Удерживавший «рыбу» канат лопнул, и она обрушилась на высокую корму судна.

— Теперь самое время спустить шлюпку и подойти поближе к «Рудише», чтобы выловить всех, кто попытается найти спасение в волнах, — обратился к капитану Агеробарб, поливая руки маслянистой жидкостью из маленького флакончика.

Маниса, не сводя глаз с пылающей джиллы, зачарованно кивнул. На его побледневшем, невзирая на загар, лице застыло выражение суеверного ужаса и отвращения.

— Как все просто! Подумать только, эти люди даже за оружие не успели взяться!.. Какой кошмар!.. — бормотал он, едва шевеля непослушными губами.

— Ты слышал, что я сказал?! Поворачивай «Перст Божий», если не хочешь, чтобы все эти чернокожие потонули! — сердито прикрикнул на него маг.

Капитан, бросив на Агеробарба безумный взгляд, сорвавшись с места, кинулся к застывшей чуть поодаль группе мореходов, на ходу выкрикивая команды, а Хономер, глядя на прыгавшие с горящего «Рудиши» в море чернокожие фигурки, зябко поежился, подумав, что теперь команда «Перста Божьего» будет не только побаиваться, но и ненавидеть своих страшных пассажиров. Ибо как ни крути, а было в таком вот применении магии что-то недостойное, наводящее на мысль о бесчестном поединке и предательском ударе.

Он покосился на Агеробарба, по замкнутому, окаменевшему лицу которого невозможно было понять, о чем тот думает. Потом на Тразия Пэта, отводящего глаза в сторону, чтобы не видеть гибнущее судно преследователей. Похоже, Агеробарб не испытывал удовлетворения от содеянного, а Тразия вообще мутит от этого зрелища и, того гляди, вывернет за борт. Негоже, конечно, воину драться с неразумным дитятей, но, в конце-то концов, «Рудиша» получил по заслугам, а Великое Служение редко обходится без пролития крови.

— Слава Близнецам, что все так быстро кончилось, — пробормотал Хономер, осеняя себя знаком Разделенного Круга. — Смотреть на это тяжело, однако, брат, сдеданное тобой не может не вызывать восхищения. Блестящая работа!

— Грязная, но необходимая. А теперь нам придется позаботиться о пленниках. Среди них будет много обожженных, — хмуро сказал Агеробарб.

— Не беспокойся, я займусь ими. Тебе же лучше сейчас отдохнуть. — Молодой маг повернулся к Хономеру. — У меня есть кое-какие снадобья, и если ты мне поможешь…

— Я кое-что смыслю в этом деле и охотно помогу тебе, — ответил Хономер, чувствуя, что горящий корабль притягивает его взгляд, словно магнит железо.

 

19

Вождь траоре оказался светлокожим и, к великой радости Эвриха, говорил по-аррантски не хуже его самого. Множество мелких морщинок, разбегавшихся от светло-серых глаз, доброжелательно посверкивавших из-под широкого лба, свидетельствовали о том, что Бамано был веселым человеком, в чем юноша и убедился, едва тот открыл рот.

— Рад поздравить тебя с благополучным окончанием плавания и сообщить, что в племени потерпевших кораблекрушения ты желанный гость. В этом у тебя уже было время убедиться, не так ли? — Эврих кивком подтвердил слова вождя, и тот продолжал свое, ставшее уже, по-видимому, традиционным, приветствие. — С тех пор как траоре прекратили употреблять в пищу тех, кого пригоняло к этим берегам северное течение, попавшие в беду мореходы находят здесь приют и утешение или же, если тихая жизнь им не по нраву, отправляются куда глаза глядят. Мы рады каждому спасшемуся из лап Морского Хозяина, но никого не удерживаем. Буде пожелаешь ты остаться в племени — милости просим, надумаешь уйти — забирай из снятого с «Морской девы» все, что сможешь унести, и — в путь…

При первом же знакомстве с траоре, пироги которых вывели полузатонувшее судно из течения и отогнали в бухту, расположенную за галечным пляжем, Эврих отметил, что цвет кожи гребцов колеблется от светло-золотистого до иссиня-черного. Одного взгляда на них было довольно, чтобы понять — здесь собрались люди из самых разных уголков света: арранты, саккаремцы, уроженцы Афираэну, Кидоты, Мавуно, Шо-Ситайна и Озерного края. Догадка о том, что омывающее западный берег Мономатаны течение приносит сюда все суда, потерпевшие крушение в этих водах, подтвердилась после обмена Эвриха первыми же фразами с сидящими в пирогах гребцами и в какой-то степени объясняла дружелюбное отношение к нему столь разных людей, говорящих на невообразимой смеси языков.

Несколько дней, проведенных в селении траоре, расположенном среди прибрежных скал на берегу живописного озера, позволили юноше не только познакомиться с жизнью приютившего его племени, но и обдумать свое положение, казавшееся ему теперь уже не столь мрачным, бесцельным и безрадостным, как во время плавания на полузатонувшем корабле. Помогая траоре днем разбирать на части «Морскую деву» и беседуя вечерами со словоохотливыми стариками, он перестал ощущать щемящую боль в сердце. Работа в обществе жизнерадостных мужчин и рассказы о судьбе удивительного племени настолько захватили его, что воспоминания о погибших товарищах начали утрачивать свою остроту, а собственные беды стали казаться не такими уж страшными и непоправимыми. Ежегодно терпящие крушения суда, проглоченные штормовым морем команды, кровавые битвы на границе Мавуно и Афираэну, нашествие на приморские страны кочевников из Красных пустынь — все это, рассказанное очевидцами, заставило его по-иному взглянуть на случившееся с ним. К тому же устоявшаяся жизнь большого селения чем-то напоминала юноше Фед и до известной степени примиряла его с Нижним миром.

Он и предположить не мог, что здесь, как в огромной семье, могут уживаться люди, родившиеся на разных континентах, говорящие на разных языках, поклоняющиеся разным божествам и помимо различного цвета кожи имевшие различные, совершенно не похожие, а порой и прямо противоположные привычки и обычаи. Идиллией тут, впрочем, и не пахло, а, как и повсюду в Нижнем мире, все напоминало о крови и насилии, но здесь, похоже, без этого вообще невозможно было прожить, и, главное, почти никогда нельзя было установить, кто же был прав, а кто виноват.

Примером подобного утверждения могла служить история племени траоре, бежавшего в прибрежные скалы из южных долин после чудовищного землетрясения. В результате долгих скитаний траоре облюбовали это место не столько из-за прекрасного озера, названного ими Мвализури — Слеза Божья, сколько из-за того, что северное течение исправно выносило на галечную отмель, а после штормов особенно щедро, всевозможные дары моря, среди которых были ушастые тюлени, киты, рыбины всех сортов и размеров, черепахи и огромные фиолетовые раковины, хозяева которых считались деликатесом даже в Аррантиаде. Прибивало оно к берегу и израненные штормами, потерявшие управление корабли, причем содержание их трюмов было едва ли не самым ценным из того, что давало море траоре. Что же касается спасшихся мореходов, то их обычно приносили в жертву Морскому Старцу. Тот получал души несчастных, а тела их во славу божию поедались его почитателями. Так продолжалось до тех пор, пока на отмель не сел громадный пиратский корабль. Три сотни головорезов с «Альбатроса» не пожелали быть съеденными, и многим траоре пришлось отдать души кровожадному божеству, прежде чем псы морей насытили свои клинки кровью каннибалов.

Капитан «Альбатроса» не мог увести свой смертельно раненный корабль от этих берегов и, здраво рассудив, что поселок траоре приспособлен для жизни несколько больше, чем голые скалы, согласился пощадить уцелевших после жестокой резни мужчин племени, если вдовы погибших примут его людей в свои хижины и обязуются не чинить им козни и за убиенных мужей не мстить. Так, во всяком случае, гласила легенда. На самом деле пираты, надо думать, просто ворвались в поселок и взяли все, что им приглянулось и до чего дотянулись их жадные, обагренные кровью чернокожих руки. С той поры жизнь племени сильно изменилась, и вынесенных на галечный пляж после кораблекрушения мореходов — пиратов, их жертв и всех прочих — встречали если не с распростертыми объятиями, то вполне дружелюбно. Прошли годы, и ситуация начала меняться к худшему, ибо женщины редко отправляются в море и недостаток их в поселке стал ощущаться все острее и острее. Разумеется, кое-кто из потерпевших кораблекрушение, не ужившись в поселке, уходил на восток, надеясь добраться до Аскула, но таких было не так уж много, и среди траоре все чаще стали вспыхивать драки. Само собой напрашивалось решение забыть о гостеприимстве и вспомнить старые обычаи племени, чистокровных траоре в котором, правда, давно уже не было. Так бы, вероятно, и поступили, если бы тогдашний вождь не предложил более человеколюбивый и мудрый выход из положения.

Отремонтировав крохотное суденышко, пять выбранных племенем мужчин отправились на нем в Аскул, захватив с собой значительную часть золота, драгоценностей и других ценных предметов, снятых некогда с пригнанных к отмели кораблей. На вырученные от их продажи деньги посланцы племени закупили в Аскуле множество рабынь и грозящее развалиться на части судно. Подхваченный течением корабль благополучно достиг отмели, и причина потасовок в поселке была устранена, а цвета кожи его обитателей стали еще более разнообразными. К несчастью, суденышко, отправившись в Аскул вторично, в поселок уже не вернулось, и связь с внешним миром вновь была на долгие годы потеряна. В последнее время опять стал ощущаться недостаток в женщинах, и, хотя Эврих был принят траоре как нельзя лучше, уже само то, что историю племени ему рассказали в первый же вечер, красноречиво свидетельствовало об опасениях, которые внушал дружной общине каждый новый мужчина. Сильные руки ни в одном селении не будут лишними, но, как известно, у статных красивых парней кроме рук имеется еще кое-что, способное серьезно испортить жизнь его менее одаренным природой товарищам.

Эврих, впрочем, и не собирался провести остаток своих дней у траоре. Возвращаясь мысленно к постигшей «Морскую деву» трагедии, он пришел к убеждению, что хотя бы частично может вернуть долг павшим, привезя Верцелу и отцу Хриса семена хуб-кубавы. Это меньшее, что ему следовало сделать, и это была поистине достойная цель, достигнув которой он способен был хоть в малой степени отблагодарить богов за спасение своей жизни. Как знать, быть может, ради этого-то они и оставили его в живых, единственного из всей команды, из всех пассажиров несчастливого судна? И коли уж суждено ему скитаться по свету, так не лучше ли придать этим скитаниям высокий смысл, чем уподобляться листку, сорванному ураганом и несущемуся по прихоти его неведомо куда?

Эти-то соображения и подвигли юношу искать встречи с вождем траоре, первые же слова которого подтвердили, что Бамано и его люди не будут чинить ему препятствий, надумай он покинуть их поселок. Напротив, как он и предполагал, они будут рады этому и снабдят его всем необходимым для путешествия. Оставалось решить главное: как добраться до долины Нгуруве, где произрастал, по сведениям Хриса, Глаз Дракона. Беседуя с траоре, Эврих пришел к выводу, что путь в Аскул будет нелегким, и если бы у Бамано имелись хоть какие-то карты, он, пожалуй, рискнул бы, вместо того чтобы идти в этот город, сразу же отправиться на поиски легендарной долины…

Сидевший под навесом хижины вождя юноша ответил на учтивые слова Бамано подобающим образом, поблагодарил траоре за гостеприимство и сообщил, что хочет покинуть поселок. Вождь благосклонно покивал, выжидающе поглядывая на ерзающего под его проницательным взглядом Эвриха, и тот, совершенно неожиданно для себя самого, начал рассказывать ему о плавании «Морской девы», гибели команды и пассажиров и цели, ради которой Хрис пустился в плавание, не упомянув, правда, ни разу о том, что и сам он, и Странник пришли сюда из Верхнего мира.

Внимательно слушавший юношу Бамано нисколько не удивился его откровенности: он не первый раз выслушивал рассказы потерпевших кораблекрушение и полагал их желание выговориться и облегчить тем самым свою душу вполне естественным. Перейдя к цели путешествия Хриса, Эврих не сводил глаз с вождя, ожидая его реакции, но тот оставался доброжелательно-спокоен. В глазах крупного пожилого мужчины при упоминании о хуб-кубаве не вспыхнул огонек интереса, не мелькнула искра алчности, и юноша без утайки рассказал ему все, что было ему известно о долине Нгуруве.

— Тебе незачем идти в Аскул, — остановил Бамано юношу, когда все главное было сказано. — Я понял, к чему ты ведешь, и полагаю, тебе в самом деле незачем идти в город. Едва ли путь из него до твоей долины окажется короче, чем отсюда. Имеющиеся у меня карты не очень точны, но даже в Аскуле вряд ли найдутся лучшие. Западное побережье Мономатаны плохо знакомо как аррантам, так и жителям Мавуно, а о том, что делается за встающими из моря скалами, называемыми северянами Южным Щитом, им известно и того меньше. Люди, однако, удивительно непоседливые создания, в особенности те, кого судьба забросила в эти места. Время от времени среди них находятся смельчаки, во что бы то ни стало желающие посмотреть на новые земли. С тех пор как существует наш поселок, многие из них уходили на юг, в глубь континента, и кое-кто, вернувшись, составил даже некое подобие карт. Доверять им особенно нельзя, но все же это лучше, чем ничего. Да, определенно лучше, ведь кое-что в них совпадает. Ну да сам сейчас посмотришь.

С этими словами Бамано скрылся в хижине, а Эврих поднес к губам глиняную чашку с желтоватым травяным настоем. Лучи заката окрасили воды раскинувшегося перед его глазами Мвализури в алый цвет, и все же озеро не казалось ему зловещим. Глядя на возвращающихся в поселок, негромко переговаривающихся мужчин, он испытал легкое сожаление по поводу того, что совсем скоро ему придется уйти отсюда. С веселым щебетом порхающей походкой прошла мимо хижины вождя стайка девчат, направлявшаяся, скорее всего, к Свадебной скале. С наступлением лета юноши вечерами приходили к ней, чтобы метать лишенные наконечников копья в расщелину. Попавший, согласно традициям траоре, получал право засылать сватов к приглянувшейся ему девушке, но ритуальное это испытание давно уже превратилось в забаву, дававшую молодежи возможность собраться в укромном местечке, вволю поболтать и позубоскалить.

Эвриху, забредшему как-то невзначай к Свадебной скале, очень понравились эти посиделки, и он сам был не прочь метнуть копье — просто так, наудачу, но вовремя сообразил, что делать этого ни в коем случае не следует. Несмотря на поразительную терпимость, у траоре имелись свои традиции, с которыми должно было считаться. Выходцы из Мавуно, где новорожденных близнецов умерщвляли на том основании, что якобы женщина родила их от двух разных мужчин и, будучи сама беспутной, принесла такое же беспутное потомство, мирно уживались с уроженцами острова Толми, где, как известно, поклонялись Богам-Близнецам и не думали затевать разборки на религиозной почве. Здесь умели любить свою веру, не оскорбляя чужую, то есть придерживались того самого правила, о котором Хрис твердил Эвриху с самого начала совместного путешествия, однако терпимость в религиозных вопросах совсем не означала, что у траоре не было твердых правил поведения и целого ряда весьма жестких, хотя и неписаных законов. И по ним, прогулка с девушкой под луной, являвшаяся в его родном городе делом совершенно обычным, здесь запросто могла стоить ему жизни…

— Вот карты, спасенные нами с прибитых к берегу кораблей, и те, которые нарисовали наши путешественники. — Бамано положил на широкие глянцевые листья, длиной превышавшие человеческий рост и заменявшие траоре циновки, кипу пожелтевших свитков и особым образом высушенных пальмовых листов, на которых нетвердой рукой были нацарапаны какие-то рисунки.

— Прежде всего посмотри сюда. — Вождь развернул самый большой пергамент, на котором было мастерски изображено северное побережье Мономатаны. — Вот Аскул, а наш поселок находится значительно западнее. Его, так же как отмель и течение, нанес на эту карту кто-то из моих предшественников. Из Мвализури, как видишь, вытекает Фадуль. Река течет на юго-восток и впадает в Ржавое болото…

* * *

Обтянутая корой тилилобы пирога день за днем скользила вниз по реке, петлявшей среди нагромождения пестрых скал. Стиснутый стенами узких ущелий поток начинал вскипать и пениться; вырываясь на просторы зеленых долин, он растекался, успокаивался, замедлял свой бег и вновь ярился на клыкастых порогах, ласково мурлыкал или ревел дурными голосами расцвеченных радугами водопадов. Благодаря впадавшим в Фадуль бесчисленным ручейкам и речушкам, она постепенно набирала силу и уже не обегала боязливо каждый встречный утес, а остервенело грызла и точила мягкий песчаник, так что порой оставалось лишь диву даваться, как это нависшие над потоком скалы еще не рухнули и не перегородили его громоздкими своими тушами.

Эвриха поражали и восхищали не только нависающие над водой каменные глыбы, на которых время от времени встречались высеченные в незапамятные времена искусной рукой причудливые малопонятные рисунки, но и стремительные, отливающие сталью ножеобразные рыбины, и безбоязненно спускавшееся на водопой, непуганое зверье, и огромные птицы, парившие в поднебесье. Освоившись с длинным двухлопастным веслом и научившись управлять верткой пирогой, столь легкой, что он без особого труда перетаскивал ее через пороги и водопады, юноша начал получать от путешествия ни с чем не сравнимое наслаждение. Карты Бамано не врали — Фадуль действительно несла свои воды на юго-восток, и каждый день плавания приближал Эвриха к цели. Ему уже начало представляться, что путешествие его в глубь Мономатаны и дальше будет похоже на увеселительную прогулку, когда на исходе пятого дня перед ним открьшось Ржавое болото и он понял, что безмятежному существованию пришел конец.

Заслышав рев приближающегося водопада, юноша привычно подогнал пирогу к берегу и отправился посмотреть, где ему удобнее будет спуститься. Каково же было его изумление, когда, подойдя к краю обрыва, он обнаружил простирающиеся, насколько хватало глаз, рыжие топи, однообразие которых нарушалось лишь чахлыми пучками камыша да поднимающимися кое-где из ржавой жижи замысловатой формы утесами. Над болотом стелился вечерний туман, но был он какой-то болезненно-рваный и тоже отсвечивал ржавью, сливаясь кое-где с низкими, плотно обложившими небо облаками. Туман этот клубился и, казалось, стягивался к определенным точкам болота, поверхность которого тоже была какой-то неоднородной. В некоторых местах она бугрилась, пучилась и можно было даже разглядеть какие-то похожие на громадные нарывы кочки, в других — ржаво посверкивала стоячая вода, а на густой жиже временами угадывалась крупная рябь, хотя ветра не было и в помине.

Словом, чем дольше стоял Эврих на краю Ржавого болота, тем меньше оно ему нравилось. Ибо похоже оно было одновременно на ведьмину похлебку и на невообразимо гигантское живое существо, которое, прикинувшись невесть чем, затаилось в чаянии добычи. Юноша покрутил головой, силясь избавиться от наваждения: болото как болото, по словам Бамано, ничего в нем особенного, если не считать размеров, нет. И если можно его пересечь на пироге — он это сделает…

Проснувшись утром, Эврих прежде всего отметил, что за ночь пушистые облака уступили место тяжелым грозовым тучам. На небе не было ни единого просвета, и Ржавое болото выглядело еще более зловещим, чем вчера Продолжая убеждать себя, что если бы поджидали его здесь какие-нибудь опасности, то вождь траоре предупредил бы о них, юноша столкнул пирогу на рыжую маслянистую воду и сильными взмахами весла погнал вперед.

Бамано сказал, что воду из этого болота пить нельзя и потому никакой живности вокруг не водится, что являлось истинной правдой. Не видно и не слышно было птиц, на берегу он не обнаружил звериных следов, и сами ржавые воды были пустынны и мертвы. Со дна иногда поднимались круглые шумные пузыри, по поверхности, без видимой причины, то и дело пробегали полоски ряби, но ни водяных змей, ни жуков-плавунцов, ни пиявок, ни стрекоз не было видно, и, стало быть, никаких жутких тварей здесь и в самом деле не водилось. Помимо того что вода в этом болоте мертвая, вождь траоре как бы невзначай обмолвился, что на месте возникших после страшного землетрясения топей раньше находилась столица древнего государства Угадаг. Наскальные барельефы и полуразвалившиеся дозорные башни, замеченные Эврихом во время плавания по реке, свидетельствовали о том, что некогда среди этих гор и в самом деле жили люди, умевшие не только охотиться и пасти скот. Быть может, сознание того, что Ржавое болото стало могилой для большинства из них, и явилось причиной того, что произвело оно на юношу на редкость тягостное впечатление.

Энергично работая веслом, Эврих, несмотря на все старания, ни на мгновение не забывал, что плывет над огромной могилой. Он не только видел, но и кожей чувствовал, что попал в совершенно мертвый край, и ощущение это наполняло его душу безотчетным ужасом и унынием. Он мог сколь угодно уговаривать себя, что мертвый край — не самое худшее место в этом мире, здесь, по крайней мере, можно не опасаться когтей и клыков четвероногих хищников, да и двуногих встретить было мудрено. Он не боялся, что погребенные на дне болота мертвецы воскреснут или проклятое богами место подстроит ему какую-то пакость, и все же от тишины и полного отсутствия какой-либо жизни сердце его билось учащенно, а туника очень скоро начала прилипать к взмокшей спине.

Эврих, впрочем, предпочитал думать, что взмок не от страха, а от усилий. Двигаться по болоту было и впрямь несравнимо труднее, чем скользить вниз по течению реки. Легкая пирога шла ходко, но топь при ближайшем рассмотрении оказалась чем-то сродни лабиринту, в котором протоки чередовались с плавучими торфяными островками и полосами мелководья, где к поверхности поднимались белесые, похожие на седые волосы водоросли. Вид их не внушал юноше особого доверия, к островкам и затопленным кочкам он тоже старался не подплывать близко и в результате двигался значительно медленнее, чем ему бы того хотелось.

Отыскивая в паутине проток кратчайший путь на юг, Эврих так увлекся, что почти не обращал внимания на торчащие кое-где из болота верхушки скал, и, только приблизившись к одной из них локтей на триста, с удивлением понял, что причудливой формой своей утес этот обязан вовсе не ветрам и дождям. Высящийся локтей на двадцать — двадцать пять над топью черный базальтовый столб был обработан человеческими руками! Узкие плечи, высокая шея со множеством нанизанных на нее колец и длинная голова идола производили странное и страшноватое впечатление. Оскаленные в усмешке толстые губы, птичий клюв вместо носа, круглые провалы глазниц и напоминавшая ступенчатую пирамиду шапка были настолько ни на что не похожи, что Эврих затруднился бы сказать, кого же изваяли скульпторы Угадага. Это был явно не человек, но назвать его богом или демоном юноша тоже не решился бы, настолько изваяние было диким и чуждым всему людскому. Он даже не мог понять, гнев, злобу или радость выражало лицо этого птицечеловека. Тело гиганта было скрыто Ржавым болотом, и, прикинув, какой же высоты должна быть статуя, если сделана она в полный рост, Эврих испытал благоговейный трепет. Таких скульптур не было и в Аланиоле, не говоря уж о его родном городе. Да, пожалуй, арранты и не сумели бы изваять ничего подобного! А ведь она тут не одна, вчера, глядя на болото со скал, он заметил не меньше двух дюжин подобных «утесов»!..

Вероятно, юноша еще долго разглядывал бы диковинного истукана, силясь понять, кем и для чего было затрачено столько труда и как должен выглядеть этот колосс в полный рост, если бы первые крупные капли дождя не начали шлепаться в болото, поднимая фонтанчики ржавой грязи. Вздрогнув, Эврих взялся за весло, сознавая, что дождь может сильно осложнить его положение. На миг ему даже пришла в голову мысль повернуть, пока не поздно, к берегу, но он отбросил ее как недостойную и сильнее заработал веслом.

По словам Бамано, Ржавое болото можно было пересечь за день, если плыть от места впадения в него Фадуль строго на юг. Это был кратчайший путь через топь, и Эврих опасался, что если из-за дождя он потеряет верное направление, то может проблуждать по рыжей мертвой пустыне не одни сутки, ибо границы ее с запада и востока ни на одной карте обозначены не были. Между тем ему совсем не улыбалось застрять тут на ночь, ибо, сколь ни добротно была сработана пирога, некоторое количество воды она все же пропускала. Каждую ночь, вытаскивая ее на берег, он по совету траоре промазывал прохудившиеся швы разогретой над костром смолой и имел возможность убедиться, что пирога эта, сделанная для рыбалки на Мвализури, на подобные путешествия рассчитана не была.

Оставив позади длинноголового птицечеловека, юноша продолжал налегать на весла, чувствуя, как все чаще шлепают по его плечам увесистые дождевые капли. Подул ветер, поверхность Ржавого болота покрылась рябью, низкие, набухшие от влаги тучи медленно поползли по небу, на котором по-прежнему не было видно ни одного просвета.

— Ай-ай-ай! — пробормотал Эврих, кусая губы и мысленно кляня вечное свое невезение. — Что-то будет, чует мое сердце…

И, словно в ответ на эти слова, где-то в вышине грохнуло тяжко и страшно. Рухнула на землю стена дождя, заволновалось Ржавое болото, зачавкало мерзостно, и юноша, стиснув зубы, вновь изо всех сил заработал веслом…

Он греб, не зная устали, а дождь лил и лил, и сквозь водяную завесу его в хмуром свете серого дня все труднее становилось различать безопасные протоки. После того как пирога два-три раза ткнулась носом в не замеченные юношей островки, на дне ее начала плескаться вода, и Эврих впервые подумал, что может и не добраться до берега. Он еще яростнее стал загребать веслом, поражаясь тому, как быстро гаснет дневной свет. Полыхнула ядовито-желтая молния, выхватив из сумрака чудовищную морду еще одного каменного изваяния. Эвриху показалось, что остроухая, кошкоподобная образина хохочет над ним, и, когда прямо над его головой грянул оглушительный раскат грома, он едва не выронил весло.

Молнии одна за другой раскалывали небо огненными трезубцами, гром грохотал снова и снова, но мысль о том, что промедление может стоить жизни, заставила юношу, забыв обо всем на свете, грести и грести, не обращая внимания ни на буйство стихии, ни на страшные оскалы древних истуканов. Он должен был во что бы то ни стало достичь берега до наступления темноты, теперь уже было совершенно ясно, что грядущую ночь пирога на плаву не продержится. И потому он продолжал грести из последних сил, не давая пощады вздувшимся на руках мозолям, вопреки ломоте в спине и начавшим подрагивать ногам, мысленно молясь лишь об одном: только бы не сбиться с намеченного курса.

Эврих работал как каторжный, и, когда счет времени был уже окончательно потерян и надежда покинула его, он, стряхивая заливавшую глаза воду, вдруг заметил, что в тучах появился крохотный просвет. Жаркие молитвы его, к помощи которых прибегал он куда как нечасто, были услышаны, дождь пошел на убыль. Без сил опустившись на дно пироги, юноша принялся вычерпывать из нее воду, ожидая, что хоть один луч солнца сумеет прорваться сквозь тучи и поможет ему сориентироваться. Но солнце так и не появилось, а вместо него, к несказанной своей радости, Эврих увидел сквозь поредевшую пелену дождя вершины далеких скал. Они находились прямо перед ним, и, значит, с курса он каким-то чудом не сбился. Оставалось собрать силы и гнать пирогу вперед, пока она не уткнется в берег, но теперь, когда цель была видна, совершить этот переход представлялось Эвриху пустячным делом.

 

20

Выспавшись под прикрытием скалы, Узитави с первыми солнечными лучами была уже на ногах. Найденное вчера утром убежище уберегло их с Тагом от грозы, а вынужденное бездействие позволило обдумать результаты путешествия на север и прийти к выводу, что настал момент возвращаться в пещерный поселок. Наам не пожелал снизойти к ней в долине Каменных Богов и не посетил ее на берегу Ржавого моря. Надеждам девушки не суждено было сбыться, рыжие топи преградили ей путь, и оставаться здесь дольше не имело никакого смысла.

Навьючив Тага двумя мешками с провизией и снаряжением, Узитави вооружилась копьем и двинулась вдоль берега Ржавого моря, рассчитывая найти впадавший в него ручей, поднимаясь по течению которого она могла бы облегчить себе обратный путь и разжиться свежей рыбой. Однако, взобравшись на каменистую гряду, девушка обнаружила не ручей, а лежащего ничком человека, неподалеку от которого из рыжей воды выглядывали нос и корма затонувшей близ самого берега пироги. Вид переплывшего Ржавое море мужчины ошеломил Узитави и заставил серьезно призадуматься. Никогда еще к мибу не приходили люди с севера, и она не склонна была считать, что наткнулась на этого человека случайно. Вероятнее всего, он послан ей Наамом в ответ на ее страстные призывы. А может… Может, это древние боги здешних мест послали ей этого мужчину? Быть может, они расценили ее приход в долину Каменных Богов как паломничество к ним, и это знак того, что они услышали мольбы Супруги Наама? Как бы то ни было, мужчина этот очутился тут и попался ей на глаза конечно же неспроста, и, надо думать, все прояснится, как только он очнется ото сна…

Рассуждая подобным образом, Узитави свистом подозвала Тага и начала спускаться к распростертому на камнях человеку. Чем ближе она подходила, тем больше убеждалась, что тот и в самом деле выглядит странно, и странность эта подкрепила ее уверенность в том, что без того или иного божества здесь явно не обошлось. Даже под слоем покрывавшей юношу грязи было видно, что волосы у него изумительного, невиданного среди мибу, нундожу, рахисов и пепонго золотого цвета. Руки и ноги светлые и, если бы не загар, были бы вовсе белыми. Чудная матерчатая рубаха, доходящая до середины бедер, украшена у ворота и подола красно-коричневым орнаментом, в здешних местах неизвестным, а пристегнутый к поясу меч в ножнах говорит о том, что юноша этот прошел обряд посвящения в воины.

Впрочем, кем бы ни был этот человек, встреча с ним служит достойным завершением похода, решила Узитави и, опустившись на корточки неподалеку от спящего, начала вытаскивать из снятого с Тага мешка нехитрую снедь, которая должна была расположить к ней посланца богов. Если же это обычный бродяга, то, завидев татуировку Супруги Наама, он бросится в бега, и она позавтракает, как обычно, в гордом одиночестве. В любом случае торопиться ей некуда, поиски ручья можно продолжить и после завтрака, а рыбу она еще успеет поесть.

Девушка развязала полупустой мех с водой, разложила на плоском камне кусочки вяленого и жареного, изрядно засохшего уже мяса, пару диких круглых дынь, превосходно утоляющих жажду, пучок водяного лука, и пригоршню съедобных корешков. Ей очень хотелось, чтобы юноша этот был посланцем богов, все равно, Наама или тех, чей странный облик увековечили в камне жившие некогда в этих местах люди, и Узитави, подождав некоторое время, не в силах сдержать любопытство, требовательно постучала древком копья об уставленный снедью камень. Объедавший чуть поодаль колючки Таг поднял голову и укоризненно посмотрел на девушку, но той было в этот момент решительно не до него.

Юноша поднял голову, несколько мгновений смотрел на Узитави мутными ото сна глазами, потом с уст его сорвалось негромкое восклицание, и он вскочил на ноги. Ему достаточно было одного взгляда на девушку и разложенную на камне пищу, чтобы понять: она здесь одна и приглашает его разделить трапезу. Белый как молоко бык, стоящий чуть поодаль, не привлек его внимания, зато татуировка… Узитави едва не расплакалась от разочарования, ожидая, что вот сейчас до этого красавчика, уставившегося на нее, как на диво дивное, дойдет, с кем он имеет дело, и тогда… Но он почему-то не бросился бежать, а, издав восхищенный возглас, сделал шаг вперед, будто намеревался получше разглядеть оранжево-белые рисунки на черном теле девушки, или даже коснуться их пальцем.

— Стало быть, ты и правда посланец Наама? — Она положила копье к ногам и тоже шагнула навстречу золотоволосому, глаза у которого оказались такими же поразительными, как и все остальное, — зелеными и ласковыми. — Он послал тебя вместо себя? Или ты сам — земное воплощение Божественного Дракона?

— Себя место тебя?.. Дракон?.. — Юноша нахмурил брови и коснулся открытой ладонью левой стороны груди. — Эврих. Ты звать имя?

По тому, как он коверкает слова, неправильно повышает и понижает голос, Узитави догадалась, что если этот юноша и знает язык мибу, то не лучше двухлетнего ребенка, и говорить с ним будет ох как не легко.

— Меня зовут Узитави. Я Супруга Наама. Тебя послал Наам или другие, здешние боги? — спросила она, стараясь говорить медленно и как можно четче выговаривать слова.

— Узи-та-ви? Ты? Хорошо, друг! — Юноша протянул обе руки к Узитави и осторожно коснулся тыльных сторон ее ладоней.

— Тебя послал Наам? Наам или другие боги? — настаивала девушка, которой почему-то казалось, что это самый важный вопрос и решить его надо немедленно. — Наам? Или здешние боги?

— Боги, — покладисто согласился юноша. — Мои боги вести тут. Вести тут видеть тебя. Узи-та-ви. Да? Ты идти племя ловить еда? Он — друг? — Эврих указал на белого быка. — Ты ехать верхом на? Ты он ехать гора?

— Это Таг. Он мой друг. Иногда я езжу на нем, но чаще иду рядом. И ему, и мне так удобнее. — Она подумала, что, пожалуй, ведет себя глупо, с посланцем древних богов должно говорить как-то иначе. Но как? — Ты наверно хочешь есть? Садись и отведай этой пищи.

— Моя пища есть. Ты ждать, я смотреть… — Юноша направился к тому месту, где едва выглядывали из воды останки пироги, и, взявшись за изогнутый нос, попытался вытащить ее на берег.

Узитави знала, что из этого ничего не выйдет, но вмешиваться не стала. Устремив на Эвриха жадный взгляд, она любовалась его статной фигурой, крепкими мускулистыми руками, стройными ногами, на которых были сандалии с ремнями, завязывающимися под коленями. Тонкая талия, широкие плечи, узкие бедра — древние боги не поскупились наделить этого парня всем, что делает мужчину привлекательным в девичьих глазах. Но за что ей это? Чем она отплатит им за столь драгоценный дар и как отнесется к нему Наам? До сих пор он никак не проявлял себя, но, если Божественный Дракон хоть сколько-нибудь ревнив, все это может плохо кончиться. Хотя если уж он сам ни разу не заинтересовался своей Супругой, то отчего должно его волновать присутствие подле нее Эвриха?..

— Все пропасть. Еда нет, вещи нет. Я давать хотеть ты — совсем нет. — Эврих развел руками. — Гром, плыть скоро-скоро, сил нет, лежать спать. Она тонуть. — Он кивнул на пирогу и рассмеялся, обнажив ровные белые зубы.

— Ну, это не самая большая потеря, — хрипло бросила девушка, подумав, что такое же волнение, наверно, испытывает хищник, учуяв запах свежей крови, и перед глазами ее возникла оскалившаяся морда серебристой пантеры. — Угощайся и скажи мне, как ты попал в этот пустынный край.

Она многократно слышала рассказы о белокожих купцах, приплывавших на равнинные земли мибу по Мджинге, но этот юноша приплыл не по реке и не был похож на купца. Посланец богов, если он человек, как и все люди, должен где-то родиться и жить, прежде чем стать посланником. Но главное, ей хотелось бы знать, что потребуют древние боги за то, что привели его сюда и отдали Супруге Наама? За обладание этим юношей Узитави ничего не жаль было отдать, но ведь ничего ценного у нее и не было…

— Я плыть море. Корабли сражаться. Все гибнуть, я плыть. Берег стоять поселок. Там плыть тут. Болото, ты. Узи-та-ви.

— Нет, не так. Узитави, — певуче и протяжно поправила его девушка. — Ты плыл с товарами? Ты искал чего-то? Или боги сказали тебе, что я буду ждать тебя здесь?

— Ты ждать? Я знать нет. Боги сказать я: идти найти Глаз Дракона. Я идти. Найти ты. Хорошо.

— Погоди-ка! Так боги послали тебя за хуб-кубавой? — опешила от неожиданности девушка. — Однако твои боги высоко тебя ценят! Впрочем, Наам испепелит нас прежде, чем тебе удастся добраться до Глаза Дракона. А если нет, значит, ему не только Супруга, но и Глаз не больно-то нужен. Хорошо!

— Хорошо? Я? Глаз? Боги? Кто хорошо?

— Все хорошо, ешь, я помогу тебе достать Глаз Дракона. Почему бы и нет? — Она круговым движением старого бронзового ножа располовинила дыню, нарезала длинные тонкие ломти, рассекла их на дольки. Подцепила самый крупный ломоть на кончик ножа и передала Эвриху.

Он благодарно улыбнулся и вонзил зубы в ароматную мякоть.

— У-у-у!.. — придушенно застонала Узитави, глядя, как сок стекает по подбородку юноши. О, как он хорош! Но нет, она не будет торопиться. Раз уж боги послали его ей, спешить некуда. Пусть он как следует поест, отдохнет, наберется сил. Они отыщут ручей, искупаются, и уж тогда-а-а…

 

21

Ворочаясь с боку на бок, Вивилана чувствовала, что сна нет ни в одном глазу. Хрис был прав, советуя ей не есть на ночь ягод нживы — кисловатые и на редкость приятные, они действительно прогоняли усталость, но вместе с ней прогнали и сон. Тщетно девушка пыталась применять испытанное средство, считая пыльные тюки с товарами, — перед внутренним ее взором тут же вставало грустное лицо отца. Напрасно пыталась считать бегущие по морю корабли: ей виделась палуба горящего «Рудиши» и прыгающие за борт «стервятники Кешо», «Перст Божий», подбиравший утопающих и шумная гавань Аскула. В отчаянии Вивилана начинала считать серебряные кубки, выстроенные нескончаемой шеренгой на бесконечно длинном столе, застеленном белоснежной скатертью, — память услужливо подсказывала, что подобные кубки последний раз она видела в доме Эпиара Рабия Даора, щедро вознаградившего жрецов с «Перста Божьего» за спасение своих друзей из рук «стражей моря» и не только с радостью приютившего их с Хрисом, но и вызвавшегося помочь им нанять гребцов и закупить все необходимое для путешествия в глубь Мономатаны.

Увы, что бы ни бралась она считать, сон не шел, а мысли уносились то к пребыванию на борту «Рудиши», то к прогулкам по Аскулу, в котором у Хриса оказалось несколько удивительно милых приятелей, готовых в лепешку расшибиться, дабы помочь им отыскать хуб-кубаву, то к путешествию по многоводной Мджинге. Хрис напрасно не хотел брать ее с собой — плавание на десятивесельной лодке, где на каждом весле сидело по одному смешному карлику-пепонго, оказалось весьма приятным. Широкая плоскодонная лодка день за днем мирно ползла против течения, и, поскольку погода стояла чудесная и встречавшиеся им пепонго были милы и приветливы, даже Странник в конце концов должен был согласиться, что плавание это больше похоже на чинное свадебное путешествие, чем на полный опасностей и тягот поход. Когда же за очередным поворотом реки они нагнали лодку жрецов с «Перста Божьего», Вивилана окончательно уверилась, что боги сменили гнев на милость и решили воздать им за все предыдущие невзгоды.

Прислушавшись к ровному дыханию Хриса, девушка погладила пальцами багровый рубец, тянувшийся от ключицы через левую грудь, и, поцеловав своего возлюбленного в плечо, выскользнула из-под простыни. Накинула тунику, опоясалась ремнем, к которому был прицеплен зловещего вида кинжал, и тихо покинула парусиновый шатер. Вивилана сознавала, что ей не следует этого делать, Хрис предупреждал, чтобы она от него ни на шаг не отходила — джунгли есть джунгли, и случиться здесь может все что угодно, но девушка по собственному опыту знала, что лучшее лекарство от бессонницы — прогулка под звездным небом. Настороженно поглядывая по сторонам, она направилась к реке и некоторое время наблюдала за двумя большими лодками, мягко качавшимися на сонной воде. Пепонго предпочитали ночевать на дне лодок, и девушка не стала подходить близко, чтобы не тревожить их сон.

Постояв у реки, Вивилана полюбовалась усыпанным звездами небом, отыскивая знакомые созвездия: Краб, Арбалет, Дракон и Близнецы. Залитые лунным светом, близко подступавшие к воде джунгли уже не казались ей такими страшными, как в первые дни плавания. Теперь они представлялись ей чем-то сродни громадной оранжереи, каких немало было в богатых домах Аланиола. Прибрежные леса были хорошо обжиты пепонго, и, как поняла девушка из разговоров гребцов с Хрисом, опасаться здесь следовало не столько хищных зверей, сколько ядовитых гадов и не менее ядовитых насекомых. У пепонго с жителями Аскула давно установились самые добрососедские отношения, а ввиду грядущего вторжения на их земли войск Кешо они становились лучше день ото дня. Союзники прекрасно понимали, что только совместные усилия позволят им дать отпор захватчикам из Мавуно и остановить их продвижение на запад.

Вивилана уже решила вернуться в хижину, когда внимание ее привлек бледный свет, пробивавшийся из шатра жрецов, стоявшего на противоположном конце лесной поляны. Обычно они рано вставали и рано отходили ко сну, но сегодня, по-видимому, их тоже одолела бессонница. Ничего удивительного в этом не было — кроме Странника, никому из путешественников не доводилось прежде пробовать нживу, но поскольку об удивительных качествах ягод ее все были наслышаны, то каждый счел своим долгом попробовать их. А так как действие, оказываемое ими, дает о себе знать не сразу, жрецы, подобно Вивилане, успели заработать бессонницу прежде, чем уверились в справедливости легенд.

Ощущая непривычную легкость во всем теле и кристальную ясность в голове, девушка признала, что Хрис не зря так радовался находке пепонго, не зря тщательно собирал и рассаживал в приготовленные еще в Аскуле ящики крохотные побеги нживы, аккуратно выкопанные со всеми корешками у основания старых кустов. Цель, поставленная перед собой Странником, и прежде вызывала уважение девушки; за хуб-кубавой, если она обладает еще более чудесными свойствами, чем нжива, стоило отправляться в дальний путь, но вот зачем, хотелось бы знать, поднимаются вверх по реке жрецы Богов-Близнецов? Очутившись на «Персте Божьем», она уже пыталась узнать о том, куда они направляются, однако Тразий Пэт — самый молодой и симпатичный из них — вместо ответа отшутился и перевел разговор на другую тему. Между тем, слушая болтовню матросов, Вивилана выяснила, что в плавание они отправились из Тар-Айвана, и не надо было обладать особой прозорливостью, чтобы понять: ради пустяков три жреца, двое из которых были к тому же магами, пускаться в столь дальнее и опасное путешествие не станут.

Девушку разбирало жгучее любопытство, причем особенно озадачивало ее полное отсутствие на борту нанятой жрецами лодки каких-либо товаров, в чем она имела возможность убедиться собственными глазами. Не раз и не два она пыталась поговорить об этом с Хрисом, но того, казалось, нисколько не интересовали причины, побудившие жрецов плыть сюда аж от самого острова Толми. «Держа язык на привязи, ты сохранишь голову на плечах», — заметил он как-то в ответ на расспросы Вивиланы, из чего она заключила, что вопрос о цели путешествия жрецов и ему приходил на ум. Вообще же, наблюдая за Хрисом, девушка поняла, что тот относится к жрецам весьма настороженно. Путешествуя вместе с ними, можно было не страшиться никаких напастей, и все же Странник, похоже, предпочел бы во второй раз с выручившими их из беды Учениками Близнецов не встречаться. И это делало их в глазах Вивиланы еще более таинственными, ибо смелость Хриса не подлежала сомнению и добро, подобно всякому уважающему себя купцу, помнить и ценить он умел, чему она сама была свидетельницей.

— Держать язык на привязи совершенно необходимо, но разве не стоит при этом и ушки держать на макушке? — пробормотала девушка, не в силах оторвать взгляд от шатра жрецов. Сочащийся из него свет манил ее, как мышку — сырный запах, и шаг за шагом, почти против воли, она, держась кромки леса, начала подбираться к шатру. Поступать так ни в коем случае не следовало. Хрис бы столь неуместное любопытство не одобрил, но, кто знает, не о нем ли говорят сейчас Ученики Близнецов? Ее возлюбленный слишком доверчив, и кто-то должен позаботиться о том, чтобы доверчивость эта не обернулась ему во вред. Кто-то должен бодрствовать, пока он спит! И кто, как не она, способен проявить необходимую бдительность и осторожность?

Последняя мысль показалась девушке настолько здравой, что она ощутила прилив несвойственных ей решительности и храбрости. Одно дело — праздное любопытство, и совсем иное — забота о Хрисе. Ради него она готова на все и уж конечно не остановится перед тем, чтобы послушать, о чем толкуют Ученики Близнецов, поведение которых не могло не вызвать подозрение у любого здравомыслящего человека.

Бесшумно приблизившись к шатру, Вивилана вся обратились в слух. Она боялась не того, что ее обнаружат, а того, что жрецы будут беседовать по-сегвански или, еще того хуже, на каком-нибудь храмовом жаргоне, но те, по счастью, предпочитали, как и большинство цивилизованных людей, изъясняться по-аррантски.

— … Поразительное место. Это воистину край чудес, и я удивляюсь, что Гистунгур до сих пор не распорядился основать здесь обитель Учеников, — восторженно произнес Тразий Пэт. — Мы привыкли исчислять богатства в золоте и драгоценных камнях, но вспомните, сколько всевозможных лекарственных растений успел собрать за время нашего плавания Странник. Я не знаю его побудительных мотивов, но согласитесь, что заручиться благоволением и поддержкой больного человека проще, облегчив его страдания соответствующими лекарственными снадобьями, чем засыпав золотом или самоцветами.

— Да, Храм мог бы существенно усилить свое влияние, оказывая помощь страждущим людям, — поддержал молодого мага Хономер. — Золото — не единственный рычаг, при помощи которого мы можем добиваться желаемых результатов. Когда мне выпала честь выкупать с каторги в Самоцветных горах последователей истинной веры, оказалось, что тамошних надзирателей не интересуют ни золото, ни драгоценные камни — при известной ловкости все это они могут получить без особого труда. Их не прельщали даже женщины — там нет недостатка в рабынях, а особой взыскательностью и разборчивостью эти зверолюди не отличаются.

— Вино? — предположил Тразий.

— Хоть залейся, — ответствовал Хономер. — Нет, у надсмотрщиков там есть решительно все, кроме свободы. По существу, тюремщики почти столь же несвободны, как и заключенные, и те, кто понимал это, выше всего ценили небезызвестный вам серый порошок. Они растворяли его в больших чашах вина и на сутки-другие погружались в блаженное состояние, обретая полную свободу…

— Выродки, — процедил Тразий.

— Безусловно, — подтвердил Хономер. — Но, потакая низменным устремления людей, от них можно добиться несравнимо большего, чем помогая им удовлетворить благородные порывы души. Впрочем, у кнутобойцев, палачей и надзирателей их, по-моему, вовсе нет, а пытаться поджечь море — труд заведомо напрасный. Упомянул я, однако, об этом только потому, что обходные пути порой в самом деле приносят более ощутимые результаты, чем даже золото. И если Храм еще больше изощрит свои методы, то противиться его влиянию не сможет никто. Некогда наши предшественники проявили завидную мудрость, отказавшись от использования грубой силы, предпочтя золото стали, и сейчас настал момент попытаться расширить наш арсенал за счет более специфических средств…

Опустившись на колени перед шатром, Вивилана напряженно прислушивалась к разговору жрецов, но, по-видимому, проблемы, занимавшие их, никоим образом не касались Хриса. Они говорили о вещах отвлеченных, не имевших к нынешнему путешествию никакого отношения, и все же девушке почему-то чудилось, что беседа их как-то связана с целью предпринятого ими похода.

— Вам, значит, представляется, что Храм действует однобоко и недостаточно гибко? — спросил Агеробарб, и Вивилана, не видя его, почувствовала, что он насмешливо улыбается. — Молодежи свойственно недооценивать деяния старших товарищей, а когда многое хранится от самолюбивых юнцов в тайне, они начинают думать, что Верховные жрецы уже совсем ни на что не годятся и способны лишь почивать на лаврах. Вы небось думаете, что, будь ваша воля, истинная вера давно бы уже укрепилась на всех четырех континентах, не говоря о Сегванских и прочих островах?

Агеробарб сухо рассмеялся и после непродолжительной паузы продолжал:

— Я неоднократно советовал Гистунгуру больше доверять тем, кто придет нам на смену, но он, к сожалению, предпочитает скрытничать даже там, где в этом нет особой необходимости. Однако, коль скоро вам доверена такая ответственная миссия, как поиски Глаза Дракона, мне думается, вы вправе знать некоторые вещи, которые рассеют ваши сомнения. Например, брат Хономер, тебе не приходило в голову, откуда взялся тот самый серый порошок или, лучше сказать, серые кристаллы, благодаря которым твое Служение в Самоцветных горах увенчалось столь полным успехом?

— Ну, насколько мне известно, его получают в лабораториях Храма из каких-то растений, вывезенных из Мономатаны.

— Правильно растения эти называются хуб-кубава, что в переводе значит Глаз Дракона. Не правда ли, странное совпадение? Произрастает эта трава только в Мавуно, и она-то и является одной из причин того, почему Кешо запретил чужим кораблям заплывать в воды Империи.

— Скверно. Отсутствие серого порошка изрядно подрежет крылья служителям Храма, — заметил Хономер.

— Совсем наоборот! Запрет этот введен в соответствии с тайными наказами Гистунгура, и едва ли не главная цель его — не допустить, чтобы хуб-кубава попадал из Мавуно куда-нибудь, кроме острова Толми. И поверь мне, так оно и будет. Я знаю это доподлинно, ибо провел при дворе Кешо немало времени и в меру своих слабых сил способствовал принятию указа о закрытии портов. Из хуб-кубавы можно приготовить столь много полезных во всех отношениях снадобий, что его стали вывозить в Аррантиаду, Саккарем, Халисун, Нарлак и этому пришла пора положить конец.

— Лихо! Мне бы такое и в голову не пришло, — честно признался Хономер.

— Мы тоже поняли это слишком поздно.

— Почему поздно? Хуб-кубаву стали выращивать еще где-нибудь?

— Нет, дело в другом… Ну да ладно, раз уж начал… Вы вот уверены, что основную ставку Храм делает на золото, но это далеко не так. До вас, верно, доходили слухи о моровом поветрии, свирепствовавшем года два назад в Саккареме?

— Да, говорят, это было что-то ужасное. Мор перекинулся в Халисун, Аррантиаду и достиг даже Западных островов, — подал голос Тразий. — Счастье еще, что лекари нашли средство борьбы с ним, но в Саккареме он унес едва ли не четверть населения.

— О, слухи, как всегда, несколько преувеличены! Но вам будет небезынтересно узнать, что мор этот был наслан на Саккарем нашими жрецами. И помог им в этом магический талисман, который вы видели на коленях Гистунгура. Да-да, они вызвали мор с помощью Глаза Дракона, и именно после этого тот окончательно утратил свою силу. Как уж им это удалось сделать, я не знаю, но превращать мусор в золото — это далеко не все, чего удалось добиться с его помощью.

— Святы Близнецы, чтимые в трех мирах! О чем ты говоришь, брат?! Ты клевещешь на Учеников Двуединых, они не могли совершить подобного злодеяния! Одумайся! — воскликнул Тразий Пэт так горячо, что Вивилана невольно отшатнулась от шатра.

— Мальчишка! И ты еще смел давать советы Посвященным и поучать самого Возлюбленного Ученика! Что понимаешь ты в истинной вере, если готов жалеть ничтожных язычников, души которых пребывают во мраке, а тела в скверне! Если бы задуманное Гистунгуром удалось, весь Саккарем уже осенял бы себя знаком Разделенного Круга! Самая богатая страна мира стала бы приютом и оплотом истинно верующих! О, если бы противоядие не было найдено так скоро, не только Саккарем, но и Аррантиада с Халисуном встречали бы наших братьев как избавителей! Ибо если мы и не знали, как излечивать пораженных мором, то умели уберечь от него здоровых, но, увы… Проклятые лекаришки получили из хуб-кубавы снадобье, сведшее все наши усилия на нет. Тогда-то мы и решили, что чудодейственное растение не должно попадать в недостойные руки, но было уже поздно, слишком поздно!

— Агеробарб, ты бредишь! Этого просто не может быть! Заразить целую страну… Это же подлость, какой свет не видывал! Это злодейство, равного которому еще не совершалось в нашем мире! — На этот раз Тразий говорил почти шепотом, но, поскольку он сидел ближе всех к Вивилане, девушка отлично разбирала каждое его слово.

— Чушь! Если люди чересчур глупы, чтобы по собственному почину обратиться к истинной вере, их должно привести к ней! Позволительно ли думать о гибели тел, когда пропадают души человечьи?! Пожалеешь ли ты розг для малого ребенка, дабы отвратить его от пагубного намерения прыгнуть в пропасть, сунуть руку в огонь или отрубить себе ногу топором? Ты слаб в вере, брат мой! Давно замечаю я, что не чтишь ты Близнецов и Отца их, Предвечного и Нерожденного как должно, хотя и удостоился принять Великое Служение! Вникни в мои слова, восчувствуй душой, что спасение мы несли заблудшим и ныне Азерги в Саккареме подобно факелу во мраке…

— Тс-с-с!.. — Вивилана дернулась, но пальцы Хриса стиснули ее плечо подобно стальному капкану. — Ты что же, совсем с ума сошла? А ну живо в шатер! И ни звука чтоб по дороге! — прошипел он, оттаскивая ее под прикрытие деревьев.

— Да ты послу… — Ладонь Хриса закрыла девушке рот, и по глазам его она поняла, что на этот раз расправы не избежать и мало ей не покажется Странник был обозлен не на шутку, а если бы он знал, что ей удалось подслушать, так верно выдрал бы ее, не сходя с места.

— Иду-иду… — Девушка торопливо скользнула по краю опушки к темному шатру, чувствуя, что ее прямо-таки распирает от желания поделиться с Хрисом услышанным. Пусть он потом хоть что говорит, хоть что делает, но об этом ему знать совершенно необходимо. И прежде всего он должен знать, что при жрецах ни в коем случае нельзя упоминать о Глазе Дракона, иначе не сносить ему головы, да и ей тоже. Хотя, вот ведь чудеса, в Аскуле своим приятелям он о хуб-кубаве не единожды говорил, а во время плавания по реке, да и на «Персте Божьем», несмотря на расспросы Агеробарба, ни разу не обмолвился, и ей не позволил. Неужели догадывался о чем-то? Или предчувствовал? Ай да Хрис!

 

22

Узитави взбиралась на самые неприступные кручи с такой легкостью, что Эврих порой впадал в отчаяние. Ему казалось, что он непременно должен свернуть себе шею, и если бы не спасительный хвост Тага, так бы оно, вероятно, и случилось. Молочно-белый горный бык словно чувствовал, когда юноше становилось особенно трудно, и тут же оказывался рядом. Временами Эвриху представлялось, что Таг значительно более человечен и заботлив, чем татуированная девица, и как-то раз юноша, едва не сорвавшись в пропасть, попытался заговорить с ней об этом, но Узитави вместо ответа пожала плечами и спросила: «Может ли посланец древних богов погибнуть, не исполнив своего предназначения?»

Эврих не был уверен, что правильно понял ее. Нумия пыталась обучать их с Хрисом языку мибу, но времени, чтобы усвоить его в совершенстве, было явно недостаточно. Юноша, впрочем, подозревал, что дело тут не только в плохом знании языка, но и в том, что Узитави оказалась настоящей дикаркой и представления ее о мире почти ни в чем не совпадали с его собственными. То, что дикарка была весьма миловидна и любвеобильна, ничего не меняло, и, если он желал уцелеть, ему следовало полагаться лишь на самого себя и Тага.

Придя к такому заключению, Эврих перестал обижаться на ловкую, как горная коза, девку и мало-помалу начал чувствовать себя на отвесных склонах скал достаточно уверенно. Особенно если рядом был молчаливый и надежный Таг, которого он полюбил всей душой и понимал несравнимо лучше своей чернокожей проводницы. Когда они не карабкались по горам и не занимались любовью, юноша пытался расспрашивать Узитави о ее жизни, и кое-что ему удалось разузнать, но обрывочные сведения эти никак не желали складываться в общую картину. О взаимонепонимании их лучше всего свидетельствовало то, что Эврих до сих пор не мог решить, за кого же принимает его эта странная девчонка, кем он является для нее: посланцем богов, волю которых она обязана исполнять, заблудившимся путником, взятым ею под свою опеку, супругом, дарованным ей небесами, или кем-то еще? Он не мог уяснить, что делала она у Ржавого болота, вдали от своего племени, и почему с такой готовностью согласилась отвести его к месту, где растет хуб-кубава, как будто не было у нее иных дел? Чего только не предпринимал юноша, чтобы получить ответы на эти и другие вопросы, но в конце концов, добившись более чем скромных результатов, вынужден был оставить попытки понять, что к чему, и, запасшись терпением, позволить событиям идти своим чередом. Рано или поздно все прояснится, так стоит ли из кожи вон лезть и приставать к очаровательной девушке со всякими глупостями?

Вероятно, повстречай Эврих Узитави в другом месте, он был бы более настойчив в стремлении удовлетворить вполне естественное любопытство, но край, по которому они шли, изобиловал такими чудесами, что вопросов всегда оказывалось больше, чем ответов, и юноша чувствовал, как постепенно утрачивает способность чему-либо удивляться. После каменных исполинов, по плечи утонувших в Ржавом болоте, ему казалось, что ничто уже не может поразить его воображение, но вышло иначе.

… Дождавшись, когда Эврих утолит голод, Узитави объяснила ему, что хочет отыскать ручей или речушку, впадающую в рыжие топи, с тем чтобы двигаться на юг по ее берегу. Воды в бурдюке почти не оставалось, и юноша, разделяя обеспокоенность спутницы, двинулся вслед за ней вдоль Ржавого болота. К полудню они нашли ручей и поднимались вверх по течению его, пока не наткнулись на озерцо, расположенное в похожей на огромную чашу круглой каменной ложбине. Место было как будто нарочно создано для отдыха утомленных путников, и, глядя, как девушка, сбросив травяную юбку, являвшуюся единственным ее одеянием, кинулась в прозрачную воду, Эврих тоже, не колеблясь, сорвал с себя задубевшую от пота и грязи тунику и прыгнул в озеро.

От ледяной воды у него перехватило дыхание, но, видя, что Узитави на берег не торопится, он не посмел выскочить из озера так быстро, как ему хотелось. Сцепив зубы, он пересек его саженками вдоль и поперек и даже нашел в себе мужество выстирать тунику, хотя кожа его покраснела и горела, словно ошпаренная. Девица между тем продолжала как ни в чем не бывало плескаться в хрустальной родниковой воде, и вид ее обнаженного тела нисколько не возбуждал Эвриха. Подействовала ли на него таким образом ледяная вода, беззастенчивость девушки или татуировка ее, создававшая вместе с темным цветом кожи иллюзию диковинного наряда, но, как бы то ни было, расположившись на нагретой солнцем скале, юноша совершенно хладнокровно наблюдал за тем, как Узитави, закончив весьма интимное омовение, стала выбираться на берег. Он не испытал ничего, кроме неловкости, когда девица присела рядом с ним на наклонную каменную плиту, а затем, смерив его загадочным взглядом бездонных глаз, легла навзничь, подставив жарким солнечным лучам свое сильное ладное тело. Опустив глаза, Эврих с неудовольствием думал о том, что рядом с этой татуированной дикаркой чувствует себя каким-то особенно голым и даже, смешно сказать, беззащитным. Покосившись на Узитави, он обнаружил, что и она наблюдает за ним из-под полуприкрытых век. Словно кошка за мышью, с раздражением отметил он и демонстративно повернулся к Тагу, который, войдя в озеро, шумно тянул воду с видом глубочайшего удовлетворения.

В следующее мгновение юноша ощутил, как Узитави, мягко перекатившись по каменной плите, прильнула к нему прохладным телом. Он настороженно замер, чувствуя, что ноги девушки оплетают его бедра, гибкие руки обнимают за шею. Подсознательно он ожидал чего-то подобного, и все же первым порывом его было отпрянуть, высвободиться из объятий этой самоуверенной самки, которая, кажется, уже считала его своей собственностью. Справившись с волной необъяснимого страха, виной которому была, скорее всего, татуировка, придававшая Узитави неуловимое сходство со змеей, юноша испытал прилив любопытства. Ибо девушка, опустившись на него всем телом, легким порывистым движением коснулась губами его лица и, словно потеряв к нему всякий интерес, принялась оглаживать руки и грудь Эвриха. Пальцы, губы и язык ее были вездесущи и неутомимы, они исследовали плечи и живот, бедра и колени своей жертвы, причем Узитави нисколько не волновало, как тот относится к этому. Покусываниями, пощипываниями и поцелуями она добилась, что жезл его мужества восстал, не мешкая охватила лодыжками колени юноши и опустилась на них.

— Дикарка, — проворчал Эврих.

Тело девушки скользнуло над его бедрами и животом, колени раздвинулись, и она оказалась сидящей у него на груди. Его ладони охватили прямые плечи насильницы, ему захотелось стиснуть их, причинить ей боль — он не привык, чтобы девушки были так настойчивы и откровенны, но вместо этого руки сползли к напряженным бутонам сосков, Узитави взвизгнула, впиваясь в него горящим требовательным взглядом и в то же время как будто прислушиваясь к чему-то. Вокруг, однако, по-прежнему царила пронизанная солнечными лучами тишина, и ладони девушки накрыли его пальцы, требуя, чтобы он ласкал ее груди. И он ласкал их, пока глаза ее не закрылись и с уст дикарки не сорвался нетерпеливый стон. Тогда он, высвободив руки, двинул их вниз по ее бедрам, охватил мускулистые ягодицы, девушка подалась вперед, губы его поймали сосок, перечеркнутый тремя шрамами груди, и Эврих ощутил, как тело чернокожей охотницы сотрясла крупная дрожь.

Чувствуя, что неожиданная атака Узитави чересчур возбудила его и, чтоб достойно завершить любовный поединок и не ударить в грязь лицом, ему необходимо расслабиться, Эврих устремил взгляд за спину девушки, на вздымавшуюся над озером скалу и едва не вскрикнул от неожиданности. Изменилось ли освещение или точка, с которой он смотрел, сказать было трудно, но в изъеденном непогодой утесе юноша вдруг уловил очертания колоссального сооружения! Пышно зеленеющие кусты, пучки травы, наносы земли, заросли плюща и глубокие трещины неузнаваемо исказили первоначальный облик здания, но, приглядевшись, Эврих понял, что над озером вздымается фасад гигантского храма, вырубленного в скале много-много лет назад. Желтовато-серый пористый камень был сильно попорчен временем: капители, фризы, пилястры, оконные обрамления и детали фронтона частично осыпались, потеряли четкость форм, но это был действительно храм, размерами по меньшей мере вдвое превышавший святилище Богов Небесной Горы…

Жадные губы нетерпеливо ерзавшей на нем дикарки вернули юношу к действительности, однако глаза его вновь и вновь возвращались к скальному храму, и, чтобы избежать соблазна, Эврих, несмотря на жалобные стоны и невнятные протесты Узитави, обдирая спину о шершавую поверхность каменной плиты, рывком перевернул ее, подмял под себя и сделал наконец то, чего так добивалась от него эта одуревшая от одиночества девица.

У нее никогда не было мужчины, и она представляла все это совсем по-другому, подумал Эврих, глядя на посеревшее, покрытое испариной, искаженное гримасой боли лицо девушки. Она боялась и хотела его. Она не только выглядела как дикарка, но и в самом деле была ею и, что хуже всего, была сильнее его, и Эврих, сознавая всю неправильность этого, чувствовал, что в зависимости от того, как он поведет себя сейчас, будут складываться все их дальнейшие отношения. Увиденный им мельком храм служил предостережением и напоминанием о том, что он попал в чужую страну, в чужой мир и должен суметь утвердиться в нем любой ценой. Девчонка обещала ему показать место, где растет хуб-кубава, но сделает ли она это, если почувствует его нежность, боязнь обидеть или причинить боль? Едва ли… Для дикарей мягкость и деликатность означают то же, что и слабость, он понял это еще в поселке траоре…

Рот девушки округлился, ногти впились ему в спину, веки плотно сомкнулись. Тело ее затрепетало, выгнулось от боли, но Эврих был беспощаден. Пот и слезы текли по лицу Узитави, сквозь стоны и всхлипы она силилась что-то сказать, однако искусанные губы издавали лишь невнятное мычание. И вот твердые груди расплылись, глаза раскрылись и остекленели, ладони, соскользнув с плеч Эвриха, бессильно упали, и скрюченные пальцы, словно в агонии, принялись царапать камень.

— Хватит… Хва… А-а-а! — На этот раз татуированное тело потрясла такая крупная дрожь, и забилось оно с такой силой, что юноша испугался, не переусердствовал ли он, но, будучи человеком добросовестным и уповая на железное здоровье Узитави, способной нежиться в ледяной воде, юноша продолжал свое благословленное всеми богами занятие…

Нисколько не лукавя перед самим собой, Эврих признавал, что вид высеченного в скале древнего храма произвел на него несравнимо большее впечатление, чем извивающаяся и корчащаяся в пароксизме животной страсти дикарка. Интуиция, которой он постепенно начинал доверять больше, чем голосу рассудка, подсказывала, что, окажись на его месте кто-либо другой, поведение Узитави ничуть бы не изменилось. О любви между ними не могло быть и речи, но юноша был так поражен чудесами здешних мест, что вскоре перестал задумываться над тем, какие странные отношения складываются у него с чернокожей охотницей.

А чудес было и в самом деле хоть пруд пруди. Дважды еще набредали они на высеченные в скалах святилища, прежде чем вошли в ущелье, стены которого напоминали соты, так много в них было вырублено всевозможных окон, входов и галерей. Рассмотреть их толком Эвриху не удалось, потому что двигаться по ущелью они вынуждены были по горло в воде. То, что издали было похоже на цветущий луг, оказалось гигантским болотом, затянутым желто-зеленой ряской и заросшим крупными белыми кувшинками. Если бы не Таг, чутко отыскивавший дорогу в самых непролазных топях, им, быть может, и не удалось бы выбраться из злокозненного ущелья, за которым глазам потрясенного Эвриха открылась долина Каменных Богов.

Кем были изваяны эти колоссы, стоящие посреди изуродованной бездонными трещинами долины? Для чего понадобилось создавать этих каменных монстров крохотным в сравнении с ними человечкам, и люди ли высекли их из камня, оставалось загадкой. Узитави, с гордостью сообщившая Эвриху, что уже бывала тут прежде, не смогла ответить ни на один из его вопросов и знала, похоже, еще меньше, чем Бамано. Да, здесь некогда было большое и сильное государство. Но где здесь? На месте Ржавого болота, в долине Каменных Богов или занимало оно многие окрестные долины? Зачем были поставлены каменные истуканы, где жили люди? Где возделываемые ими поля? Полуразвалившиеся храмы из желтого известняка были построены тут значительно позже, чем изваянные из черного базальта боги, и, судя по всему, возвел их совсем иной, жизнерадостный и жизнелюбивый народ. Они напоминали Эвриху молодую зеленую поросль, пробившуюся из земли у корней хмурых сосен-великанов, однако и их покинули, по-видимому, уже много сотен лет назад.

Взгляды юноши приковывали странные, невообразимо уродливые фигуры черных великанов, в то время как Узитави подолгу простаивала перед каждым, похожим на ступенчатую пирамиду, храмом. Сначала Эврих не мог понять, чем притягивают девушку покрытые искрошившимися барельефами стены, и, лишь приглядевшись как следует, сообразил, что, по существу, они представляют собой непрерывный орнамент, состоящий из множества переплетающихся человеческих фигурок, предающихся разнообразнейшим любовным утехам. Блоки, вырубленные из значительно более мягкого, чем изваяния черных истуканов, камня, пошедшие на стены храмов, потрескались и полностью утратили первозданный вид под действием непогоды, лишайников, травы, плюща и дикого винограда. Украшения, детали одежды и лица высеченных на стенах людей были почти неразличимы, но позы их не оставляли сомнений в том, что создатели этих храмов, в отличие от ваятелей черных истуканов, преследовали цель доставить удовольствие богам, жрецам и прихожанам роскошных святилищ. Несмотря на все разрушения, было очевидно, что храмы строились, дабы воспеть любовь, и в конце концов Эврих начал склоняться к мысли, что они служили неким противопоставлением черным монстрам. Но были ли храмы, настенные барельефы которых утверждали, что земная любовь угодна богам, одним из аргументов в давнем споре народов древности или последней точкой в нем, — теперь уже, вероятно, никому не суждено было узнать. Впрочем, кроме Эвриха, вопрос этот никого и не занимал, и Узитави, обладавшая весьма практичным складом ума, разглядывала храмовые барельефы, как вскоре выяснилось, из совершенно определенного и далеко не бескорыстного интереса.

Не проходило дня, чтобы она не обращалась к юноше с просьбой исполнить то, ради чего древние боги послали его ей. Сначала он воспринимал это как не слишком удачную шутку, но со временем понял, что Узитави вовсе не собиралась шутить. Девушка была по-своему очень хороша собой, и Эврих не думал отказываться, тем более что сама она без тени смущения делала все, чтобы ему захотелось «исполнить волю богов». Однако изображенные на храмовых барельефах позы любовников настолько заинтересовали охотницу, что юноше пришлось изрядно попотеть и проявить чудеса ловкости, дабы его ненасытная подружка получила все, что ей было угодно получить.

В Верхней Аррантиаде, как, впрочем, и в Нижней, высоко чтили красоту обнаженного тела, и плотская любовь никогда не считалась чем-то постыдным или зазорным. Юноши и девушки хорошо знали, как доставить друг другу удовольствие, но создатели здешних храмов оказались не в пример изобретательнее, а Узитави требовательнее, чем все прежние знакомые Эвриха. Просвещенность храмовых ваятелей особого удивления у юноши не вызвала — каждый народ в чем-то превосходит своих соседей, а вот темперамент юной охотницы стал внушать ему некоторые опасения. В неукротимости, неуемности и ненасытности Узитави ему виделось что-то противоестественное, и единственным объяснением этого могло служить предположение юноши, что татуировка каким-то образом повышает ее возбудимость. Мысль эта посетила Эвриха совершенно случайно, но потом на довольно хорошо сохранившемся храмовом барельефе он разглядел девушку с такими же точно рисунками на теле. И если даже, строго говоря, изображение это ничего не доказывало, то на определенные размышления наводило. Во-первых, прародители племени мибу, по-видимому, некогда обитали в долине Каменных Богов или где-то поблизости, а во-вторых, если татуировкой покрывались только супруги божества, каковой Узитави, по ее словам, и являлась, то татуировка эта, возможно, имела целью не только внешне выделить девушку, но и изменить ее внутренне…

— Эврих! Ты идешь или нет? Гляди — вон ту белую скалу мы называем Мать Мибу, а это — Ущелье гудящего ветра, — прервал размышления юноши окрик Узитави.

Дождавшись Эвриха, девушка начала спускаться в ущелье, за ней двинулся Таг, которого не смущали самые крутые спуски и подъемы. Ущелье гудящего ветра ничем не отличалось от множества других, и юноша ломал голову над тем, чем привлекло оно внимание Узитави, до тех пор, пока не увидел в основании белой скалы жерло пещеры, у которого на песчаной площадке были сложены две кучки камней. Между камнями было засунуто несколько лоскутков пестрой материи, два позеленевших от времени медных наконечника для копий, а вокруг лежали рассыпавшиеся бусы из крупных звериных клыков и когтей.

— Это святилище Наама. Божества, которому долгое время поклонялись мибу. Оно охотно принимает подарки и жертвы, но упорно не желает помогать тем, кто их приносит.

С каждым днем Эврих все лучше понимал Узитави, и сейчас девушка, как он догадывался, намеревалась предъявить счет своему божеству. Занятие, прямо скажем, не слишком разумное, но выяснение отношений с богами составляет неотъемлемую часть жизни жрецов, и нельзя винить Узитави за то, что она принимает неблагодарность Наама так близко к сердцу.

— Тебе надо посетить святилище, перед тем как мы снова пустимся в путь?

— Наш путь закончен. Древние боги должны получить выкуп за своего посланца. Ступай за мной. — Узитави выбила искру на трут и, запалив вытащенную из мешка ветку хасы — священного древа огня, — шагнула в пещеру.

На этот раз Эврих не был уверен, что правильно понял девушку. Когда она заводила речь о древних богах, уловить смысл сказанного становилось почти невозможно. Одно было ясно: она звала его за собой и, видимо, хотела предъявить претензии своему божественному супругу в присутствии земного любовника. Чудные верования у этих дикарей, но не ему их судить, подумал юноша и решительно двинулся вслед за Узитави.

Пройдя похожим на тоннель коридором, они очутились в небольшой круглой пещере, посреди которой стояла вырезанная из розоватого песчаника фигура поднявшегося на задних лапах человекодракона. Скрюченные передние лапы его были вытянуты вперед и чуть разведены, словно приглашали прийти в каменные объятия чешуйчатой твари, огромный фаллос вызывающе торчал вверх, а на удлиненной клыкастой морде застыло выражение вечного вожделения.

— Ну и мерзость! — пробормотал Эврих по-аррантски, чувствуя невыразимое отвращение к человекоподобной гадине, у ног которой была свалена груда ритуальных даров, а в левой глазнице сиял огромный драгоценный камень. Обточенный в форме шара, он светился зловещим желто-красным пламенем, в самой сердцевине которого таилась пронзительная, подобная бездонному зрачку, чернота.

— Вот Глаз Дракона! Возьми его! — Узитави указала на пылающий в глазнице истукана драгоценный камень. — Древние боги желают получить его — отныне он принадлежит им!

— Это хуб-кубава?! — Эврих воззрился на девушку, как будто увидел ее впервые. И тут в мозгу его словно что-то сдвинулось. Он вспомнил сделанный Хрисом мелками рисунок цветка хуб-кубавы. Желто-красные лепестки и черная, похожая на зрачок сердцевина! Ну конечно, именно из-за этого сходства камень и цветок получили одинаковые названия! Теперь уже не важно, что было в честь чего названо, но путаница налицо!

— Узитави, я ищу не камень, а цветок! Я ищу растение, которое называется хуб-кубава, и не намерен ослеплять твоего идола! Мне нужна трава, понимаешь, трава?! — Эвриху казалось, что он говорит предельно ясно, но державшая над головой факел девушка смотрела на него с недоумением. — Мне нужен не камень, а то, что растет! Цветок, называемый Глазом Дракона, понимаешь? Не сам Глаз, а растение!..

— Ты искал Глаз Дракона? Вот он, бери его! Не надо слов. Или ты боишься Наама? — Узитави неожиданно сунула факел в лицо Эвриху, так, что он едва успел отшатнуться. — Тебя послали древние боги, и ты должен выполнить их волю! А Наама можешь не бояться. Если ты взял его Супругу и он не посмел возражать, то почему бы тебе не забрать и его Глаз? Торопись, факел скоро догорит!

Пропади оно пропадом! Опять эти древние боги! Из сказанного Узитави Эврих понял ровно половину — она желала, чтобы он взял Глаз Дракона. О целебной траве девчонка, похоже, ведать не ведает и вела его именно сюда. Но на что ему этот камень? Или она хочет, чтобы он достал Глаз Дракона для нее? Э, была не была, Глаз он ей достанет, а уж она пусть потом сама утрясает свои отношения с Наамом.

— Свети лучше! — скомандовал он и, уцепившись за переднюю лапу идола, поставил ногу на его чешуйчатое бедро. Вытянув руку, ухватился за клык человекодракона, подтянулся, оседлав его переднюю лапу и, выпрямившись, уставился прямо в сияющий Глаз Дракона. Осторожно прикоснулся пальцами к полированной поверхности, ожидая, что полыхавшее внутри самоцвета пламя обдаст нестерпимым жаром, обожжет, опалит, но драгоценный камень был, как ему и положено, прохладным. Решившись, Эврих потянул его из глазницы, ощущая приятную тяжесть и удивляясь тому, как изумительно ровно отшлифована поверхность огненного ока.

Ухватив Глаз Дракона двумя руками, он подался назад, поставил одну ногу на когтистую лапу монстра и спустил другую, нащупывая опору. Ага, вот и фаллос этой твари на что-то сгодится!

— Берегись! — взвизгнула Узитави. Послышался сухой хруст, опора ушла из-под ноги Эвриха, и он, судорожно вцепившись в Глаз Дракона, шмякнулся на каменный пол святилища.

— Зар-раза! — прошипел юноша, поднимаясь на ноги. Одной рукой он прижимал к животу Глаз Дракона, другой потирал ушибленное плечо.

— Ну все, можем идти? Закончила ты свои счеты с супругом? — раздраженно поинтересовался он, поворачиваясь к Узитави, в ужасе уставившейся на каменного истукана. — Что еще стряслось? Что ты глаза выкатила, будто смерть свою увидела?

Проследив за взглядом девушки, он понял, чем было вызвано его падение: огромный фаллос Наама, не выдержав его веса, откололся и лежал теперь у ног истукана, подобно гигантской окаменевшей гусенице.

— Ай-ай-ай… Досадно, — пробормотал Эврих, глядя на искрящийся скол камня. — Глаз этому идолу вроде бы ни к чему, а вот без члена он выглядит каким-то обездоленным. Ну пошли, что ли? Факел-то и впрямь вот-вот погаснет!

— Велика сила древних богов! — прошептала Узитави, пятясь от искалеченного изваяния. — Велика милость их, страшен гнев и бессилен Наам воспрепятствовать задуманному ими!

Выходит, ждать помощи от этой девчонки не приходится. О том, где растет хуб-кубава, она понятия не имеет, думал Эврих, выбираясь из святилища. Надо, стало быть, прежде всего отыскать Мджингу, а затем уже приниматься за розыски долины Нгуруве…

 

23

Весть об осквернении святилища Наама принес в пещерный поселок Мунлога. Некогда он был учеником колдуна в одном из селений нундожу, и хотя чародейских способностей у него, по мнению Гани, было не больше, чем у Цембы, согласно обычаям он в отсутствие учителя мог посещать обитель Всевидящего и Всемогущего. Разумеется, он должен был предупредить о своем паломничестве вождя, однако весть, принесенная им, была столь чудовищна, что никому и в голову не пришло поинтересоваться, зачем он туда ходил. Исчезновение Глаза Дракона и ужасное надругательство над каменным воплощением Наама так потрясло и взбудоражило племя, что Гани вынужден был немедленно выслать следопытов и во главе двух десятков воинов отправиться вслед за ними к святилищу. Старейшины поселка настояли на том, чтобы вместе с ним пошел и Бубергай, незаметно превратившийся из покладистого, исполнительного помощника вождя в самоуверенного соперника его, умело сеявшего рознь между Гани и молодыми воинами племени.

Происки Бубергая все больше беспокоили Гани, и мысль о том, что тот постарается использовать обрушившееся на мибу несчастье в своих целях, заставило его обдумывать каждое свое слово, каждое движение. Хороший урожай прибавил обитателям пещерного поселка уверенности в собственных силах, и воины все охотнее прислушивались к нашептываниям Бубергая, призывавшего совершить налет на пепонго и отомстить им за все многочисленные обиды, нанесенные мибу. Он не понимал и не хотел принимать в расчет многочисленность подлых карликов. Горькая истина, состоящая в том, что мибу оставили в покое лишь потому, что племя вовремя успело убраться с дороги пепонго и никакие горы не спасут изгнанников, если те посмеют досаждать или хотя бы просто напоминать о своем существовании могущественным соседям, не доходила до его сознания, затуманенного жаждой власти. Пользуясь каждым удобным случаем, Бубергай талдычил соплеменникам о томящихся в рабстве у пепонго близких, соблазнял воинов рассказами о маленьких покладистых женщинах, которые станут их законной добычей, взывал к гордости и алчности, не забывая при этом напоминать о мнимой неприступности долины Бенгри, для защиты которой довольно якобы двух дюжин вооруженных духовыми трубками девушек.

Бубергай, не задумываясь, обвинил пепонго в осквернении святилища Наама и, завидев белую скалу, не находил себе места от нетерпения, не желая понимать, что если это и в самом деле козни мерзких карликов, в чем у любого разумного человека были все основания сомневаться, то, совершив подобное святотатство, они уж верно приготовились к ответным действиям мибу. Следуя во главе маленького отряда, вождь, придав своему лицу непроницаемое выражение, не пытался спорить с Бубергаем, на которого накатил приступ красноречия, — убеждать в чем-либо ослепленного призраком власти воина было совершенно бесполезно. Вместо этого Гани внимательнейшим образом смотрел себе под ноги и потому первым обнаружил на песке неподалеку от входа в святилище то, чего не заметил Мунлога, но что едва ли могло укрыться от глаз посланных сюда разведчиков.

Увидев полустертый след копыт горного быка, вождь мысленно похвалил себя за проницательность и порадовался тому, что, пока до Бубергая и остальных воинов дойдет, кто является виновником осквернения святилища, у него будет время обдумать ситуацию и принять верное решение. Он поглядел на могилу Мдото и беззвучно попросил дух своего погибшего друга и учителя помочь ему наилучшим образом использовать предоставленную судьбой отсрочку, ибо сознавал, что сейчас племени его угрожает еще более страшная опасность, чем пять лет назад, когда карлики перебили всех колдунов мибу и вторглись на принадлежащие им испокон веку земли. Утрата веры, развенчание кумира страшнее любых захватчиков, но, быть может, осквернение статуи Божественного Дракона и есть тот самый толчок, который был необходим мибу, чтобы навсегда порвать с прошлым? Мысль о том, что долина Бангри является лишь временным пристанищем для его соплеменников, не раз посещала Гани, и, если бы не это святилище, он давно бы уже увел своих людей либо на запад, туда, где скрылась от пепонго основная часть нундожу и рахисов, либо на север, к морю, куда в незапамятные времена ушли, если верить легендам, люди, населявшие некогда долину Каменных Богов. Ибо даже если карлики и не вспомнят о них, небольшое племя без притока свежей крови обречено на медленное вымирание…

Занятый мыслями о будущем, вождь не торопился войти в оскверненное святилище и, когда Мунлога, а вслед за ним Бубергай и другие воины вступили под своды пещеры, остался стоять на песчаной площадке, прислушиваясь к ровному, мерному шуму, из-за которого место это было названо Ущельем гудящего ветра. Неожиданно взгляд вождя уловил какое-то движение на противоположном склоне ущелья и, приглядевшись, Гани понял, что это, заметив его, спешат к святилищу трое следопытов. Судя по всему, им было что сообщить вождю, и, значит, решение придется принимать немедленно. Пусть Бубергай гонится за прошлым, по крайней мере это отвлечет воинов от мысли напасть на пепонго и позволит ему склонить племя к переселению. Мдото был прав: Всевидящий и Всемогущий способен принимать разные обличия, и деяния его трудно понять простым смертным, но, верно истолковав посылаемые им знамения, мудрец даже страшнейшие злодеяния сумеет обратить во благо себе и тем, о ком призван он заботиться.

Вождь сделал несколько шагов к святилищу, и тут из пещеры донеслись истошные крики, и из глубины ее выскочил воин с пепельным, перекошенным от страха лицом.

— В чем дело? Что там еще стряслось?!

— Харим-даху! Каменные скорпионы! Наам созвал их, чтобы они отомстили оскорбившим его! — в ужасе выкрикнул воин, и следом за ним из святилища повалили насмерть перепуганные мужчины, в которых вождь с трудом узнал отважных своих мибу.

— Говорите толком, что случилось?! Откуда в святилище харим-даху?! — рявкнул Гани, и громоподобный рык его мигом привел воинов в чувство.

— Они усеяли весь пол, облепили Наама! Они везде! Всевидящий и Всемогущий призвал их для мести!..

— Раненые есть? Нет? Хорошо, сейчас мы узнаем, что удалось разведать следопытам! — Голос вождя перекрыл крики возбужденных воинов. — Пусть никто больше не пытается проникнуть в святилище! Нааму не угодно, чтобы почитатели его видели оскверненную статую божества1.

Глядя на приближающихся дозорных, Гани отчетливо сознавал, что единственный способ разрядить обстановку — это послать воинов на поиски похищенного Глаза Дракона. Вернуть его, скорее всего, не удастся, священный талисман постигнет судьба первого, похищенного белокожими колдунами много лет назад, но независимо от того, будет он возвращен или нет, оскверненная статуя Наама уже не может быть предметом поклонения. Таким образом, откочевку из этих мест надобно представить как поход за новой святыней. Где обретет ее племя и что она будет из себя представлять, не столь уж важно. Были бы верующие, а предмет поклонения найдется, можно даже вернуться к древним представлениям о том, что небесным воплощением Божественного Дракона является солнце. Отожествляя Всевидящего и Всемогущего с тем или иным предметом, люди, поклоняясь ему, в конечном счете все равно поклоняются Нааму, а заставить в нужный момент того или иного претендента на звание колдуна «увидеть» нужный сон он сумеет. Сейчас главное — не упустить события из-под контроля, удалить Бубергая и «помочь» старейшинам воспринять предзнаменование, явленное Наамом, так, как воспринял осквернение святыни он сам. И не быть ему вождем, если он не сумеет сделать это! В конечном счете любое событие, даже нашествие харим-даху, чем бы ни было оно вызвано, можно использовать на благо племени, и он постарается, чтобы новая напасть сослужила мибу добрую службу…

— Ну, говорите, что прочитали вы по следам? Кто осквернил земное воплощение Наама? Кому должны мы отомстить за святотатство? — обратился Гани к запыхавшимся разведчикам.

— О вождь, это сделала Узитави! Это сделала Супруга Наама и пришедший с ней к святилищу человек с севера! Они ушли отсюда трое суток назад, и следы их ведут на равнину!

— Это сделал великий колдун, человек с белой кожей! Я слышал глас Наама, поведавший, что колдун, пленивший Узитави, поведет ее к Мджинге, чтобы увезти по Великой реке! — торжественно провозгласил Гани, на мгновение опередив раскрывшего уже рот Бубергая.

— Да-а, мы тоже решили, что следы ведут к Мджинге! Наам верно указал тебе путь похитителя! — вразнобой подтвердили следопыты.

— Иначе и не могло быть! — величественно заверил воинов Гани и продолжал: — Все вы видели, что Божественный Дракон призвал в свое святилище харим-даху. Отныне они будут охранять его покой, вход людям в обитель Всевидящего и Всемогущего запрещен. Как мог он яснее изъявить свою волю?!

— Истинно так! Истинно!

— Мы лишились земного воплощения Божественного Дракона, но Глаз его не должен достаться похитителю! Где тот герой, кто отважится догнать белокожего колдуна, вернуть мибу бесценную святыню и похищенную им Супругу Наама?!.

— Я! Я готов вернуть Глаз Дракона в пещерный поселок! Я молод, силен и не боюсь никаких колдунов! — возопил Бубергай, яростно потрясая копьем над головой. — Воины, кто идет со мной?! Кто решится вступить в бой с белокожим чародеем и освободить Супругу Наама? Кто желает отомстить дерзкому пришельцу, по вине которого нас неминуемо постигнет немилость Всевидящего и Всемогущего? Если мы не покараем святотатца, Наам поразит наших женщин бесплодием! Он лишит нас мужской силы! Разве мы не мибу?! Разве можем допустить, чтобы чужие колдуны безнаказанно оскверняли наши святыни? Смерть пришлецу! Слава Нааму!

— Слава Нааму! Слава!..

Гани не верил в ужасные кары, которые якобы обрушит Наам на головы мибу. В отличие от своего молодого помощника, он слишком долго имел дело с настоящими колдунами и хорошо знал, что к худу или к добру, но Божественный Дракон непредсказуем. Разве покарал он проклятых карликов за убийство колдунов и вторжение на земли мибу, нундожей и рахисов? Ничуть не бывало! И даже сейчас, появление в святилище харим-даху было единственным ответом на осквернение статуи божества. Вероятно, Мдото сумел бы уловить связь между этими событиями, им же, простым смертным, оставалось лишь строить малоубедительные догадки и стараться с возможно большей пользой использовать случившееся на благо племени.

Бубергай орал и бесновался, не замечая презрительного взгляда вождя. Окружившие его воины тоже вздымали вверх копья и почем зря драли глотки. Прислушиваясь к их крикам, Гани холодно отметил про себя, что Бубергай, отправившись в погоню, не забудет прихватить с собой два десятка стражников, охраняющих проход у Солнечных Столбов. Помешать этому вождь был не в силах и потому постарался не думать о том, сколькими жизнями придется заплатить за терпимость, проявленную им к Бубергаю. Он даже сделал вид, что не заметил самоволия своего помощника, который не только прервал речь вождя, но и сам назначил себя главным в погоне за похитителем Глаза Дракона. Ну да пусть себе тешится, пусть убеждает себя, что, победив белокожего чародея, заслужит головной убор вождя.

Гани поднял руку, призывая воинов к молчанию:

— Бубергай первым вызвался отправиться в погоню, так пусть же он и возглавит ее. Видя, как рветесь вы покарать похитителя, я не буду задерживать мстителей и без вас принесу искупительную жертву Божественному Дракону. Мне останешься помогать ты, ты, вы трое и двое следопытов. — Он указал на тех воинов, с которыми ему тяжелее всего было бы расставаться, и, ткнув пальцем в самого юного из разведчиков, добавил: — Ты укажешь мстителям следы белокожего колдуна и вернешься в пещерный поселок. Это приказ.

Не обращая внимания на разочарованные лица остающихся, Гани отвернулся от Бубергая и окруживших его воинов. Внутреннее чутье безошибочно подсказывало ему, что многих из них он уже никогда больше не увидит, а между тем во время откочевки на счету будет каждый человек. Но за все надо платить, и не было смысла травить душу сожалениями ни об уходящих с Бубергаем воинах, ни об Узитави, сделавшейся приспешницей похитителя Глаза Дракона. Думать следовало о живых и о том, куда надобно направить их стопы, чтобы племя отыскало наконец землю, где сможет обосноваться на долгие годы и, обретя мир и покой, вернуть свое былое величие.

 

24

В первое мгновение Хрис разглядел на появившемся из-за лодки жрецов плоту молочно-белого быка и татуированную девушку, цвет кожи и черты лица которой живо напомнили ему Нумию. Затем взгляд его остановился на стройном золотоволосом юноше, и он издал радостный вопль такой силы, что пепонго замерли с поднятыми над водой веслами.

— Эврих!

— Хрис?! — Юноша выпустил рулевое весло и шагнул к краю плота, как будто собирался вплавь броситься к лодке Странника. — Ого, и Вивилана с тобой? Не зря говорил пастырь Непра, что крепко печется Отец Созидатель о достойных чадах своих!

— Обо всех нас, правых и виноватых, печется Всеблагой, — весело ответствовал Хрис. — Не желаешь ли вместе с девой и замечательным быком этим перебраться в нашу лодку?

— Я бы охотно… — Эврих повернулся к татуированной девушке и обменялся с ней несколькими фразами на языке мибу, причем спутница его, судя по всему, была сильно чем-то недовольна. Хрис же тем временем обратился к гребцам с вопросом, не могут ли они взять плот его друга на буксир.

— Если заплатишь, хоть три плота за собой потащим, — лаконично отозвался старший над гребцами и, услышав заверения Хриса, что с оплатой затруднений не будет, извлек из-под сиденья моток прочной веревки.

Несмотря на протесты татуированной девицы, вскоре плот заскользил следом за лодкой, а Эврих, не в силах побороть нетерпение, передав спутнице рулевое весло, перебрался к Хрису. Солнце клонилось к закату, но, прежде чем Ученики Богов-Близнецов решили причалить к берегу на ночлег, друзья успели обменяться рассказами о своих приключениях, и Странник начал с тревогой поглядывать на прибрежные холмы, заросшие высокой, в половину человеческого роста, травой.

— Стало быть, за вами гонится чуть ли не все племя мибу? — пробормотал он, теребя короткую бородку. — Тогда нам есть смысл держаться как можно ближе к жрецам и при первой же возможности поведать им о нависшей над нами опасности. А, они пристают к берегу, отлично. О Глазе Дракона, равно как и цели нашего путешествия, им лучше не рассказывать. — Хрис покосился на гребцов и понизил голос до шепота. — Достаточно будет сказать, что ты охмурил Супругу Наама и тем вызвал гнев мибу.

— Может, нам с Узитави лучше покинуть вас и плыть дальше? Опасность, которую мы можем навлечь на вас, так велика, что даже если эти жрецы понимают толк в магии… — начал было Эврих, однако Странник не дал ему договорить:

— Ерунда! Это настоящие маги! Видел бы ты, что они сделали с «Рудишей»! Им, быть может, и не захочется связываться с дикарями из-за тебя, но, если я правильно разобрался в том, что здесь происходит, эти мибу нападут на нас в любом случае. Они ненавидят пепонго и не упустят возможности наброситься на их лодки, которые выглядят легкой добычей.

— Наверно, Эвриху лучше не говорить о том, что за ним охотятся мибу. Почему бы не назвать любое другое племя, которое не вызовет у жрецов подозрений и ненужных расспросов? — предложила Вивилана.

— Пепонго без труда узнают мибу, если те нападут на нас. Да и раскраска Супруги Наама, вероятно, им знакома, а любая ложь наверняка насторожит Учеников Богов-Близнецов, которые и так проявляют к нам нездоровый интерес. Главное, — вновь обратился Странник к Эвриху, — не говори о том, что ты завладел Глазом Дракона. О том, что был в святилище Наама, кстати, тоже лучше не упоминать, поскольку туда-то эти жрецы и направляются.

— Зачем оно им понадобилось? — искренне удивился юноша.

— Об этом мы еще потолкуем. Пока же тебе следует предупредить Узитави, что жрецы наверняка захотят с ней поговорить. Пусть она рассказывает им что угодно об изваянии Наама и его Глазе, но не проговорится о твоем пребывании в святилище. Тебе придется быть переводчиком, по-моему, лишь один из трех жрецов бывал в Мавуно — они даже с пепонго через толмача изъясняются, — однако лишняя предосторожность не повредит, а беспечность может всем нам стоить жизни.

— Неужели дело настолько серьезно?

— Значительно серьезнее, чем ты можешь себе представить, уж поверь мне, — торопливо проговорил Хрис и, видя, что лодка вот-вот причалит к берегу, обернулся к Вивилане: — Не отходи от меня ни на шаг. Мирная часть путешествия подходит к концу, а боги не часто вмешиваются в дела людей и вряд ли придут тебе на помощь во второй раз.

— Не хочешь ли ты предупредить пепонго об опасности? — поинтересовалась девушка вместо ответа.

— Именно это я и собирался сделать, — промолвил Хрис и, когда Эврих, выпрыгнув на заросший травой берег, направился к Узитави, обратился к старшему над гребцами с короткой речью.

Вивилана не поняла из нее ни слова, но по тому, как начали хмуриться маленькие чернокожие человечки, ей стало ясно, что спокойное плавание и в самом деле кончилось. Впрочем, по-настоящему спокойным оно и не было, особенно с тех пор, как она подслушала, о чем толковали Ученики Богов-Близнецов в своем шатре, подумала девушка, наблюдая за тем, как, словно по волшебству, в руках пепонго появляются короткие тугие луки и колчаны со стрелами.

После того как Хрис рассказал жрецам и гребцам с первой лодки о рыскающем где-то поблизости отряде мибу, было решено на ночь поставить дозорных, а лагерь устроить на самом берегу реки, чтобы хотя бы с одной стороны обезопасить себя от нападения. Пепонго развели вокруг выбранной для стоянки поляны, трава на которой была вытоптана теми, кто разбивал здесь лагерь до них, несколько небольших костров. Они давали больше дыма, чем огня, ибо никакого топлива, кроме влажной травы на прибрежных лугах, найти было невозможно. Хрис считал, что в таком случае костров, с головой выдававших их местоположение мибу, лучше было не разводить вовсе, но у карликов, проявивших в этом вопросе несвойственное им упорство, были на этот счет какие-то свои соображения. Хрис воззвал к жрецам, надеясь, что те сумеют урезонить пепонго, но Агеробарб и его товарищи так рвались поговорить с Узитави и Эврихом, что, казалось, пропустили его слова об отряде мибу мимо ушей. То ли они были непоколебимо уверены в своей непобедимости, то ли посчитали, хотя это и мало соответствовало действительности, что двадцать карликов представляют собой достаточно грозную силу, но, так или иначе, жрецы не придали обустройству лагеря никакого значения. Устроив в честь Эвриха с Узитави торжественный ужин, они засыпали их вопросами, смысл которых был совершенно очевиден Хрису благодаря подслушанному Вивиланой разговору.

Странник почти не принимал участия в затянувшейся далеко за полночь беседе, но, когда гости, удовлетворив любопытство хозяев, были отпущены в свой шатер, не удержался от вопроса, не приходится ли чернокожая женщина по имени Нумия родственницей Узитави. По тому, как встрепенулась девушка, он понял, что угадал: разительное сходство их не было случайным.

— Да, это моя мать! — воскликнула Узитави, подаваясь к Хрису. — Тебе что-нибудь известно о ее судьбе?

Покосившись на Эвриха, Странник, то и дело останавливаясь в поисках нужных слов, рассказал, как они увидели Нумию на невольничьем рынке в Аланиоле, купили и, подарив свободу, взяли с собой на борт «Морской девы».

— Не хотелось бы мне говорить девушке о том, что мать ее погибла в морском сражении, но врать и внушать беспочвенную надежду еще более жестоко, — сказал по-аррантски в заключение своего рассказа Хрис, и тут Вивилана, напряженно прислушивавшаяся к звукам чужого языка, неожиданно вступила в разговор:

— Врать незачем, Нумия, вероятно, жива и невредима. — Заметив, как поразили Странника эти слова, она опустила голову и продолжала, уже ни на кого не глядя: — Я не говорила об этом прежде, но чернокожая хромоножка была захвачена «стервятниками Кешо» вместе с другими рабынями и служанками. Она приглянулась капитану «Рудиши», и он потребовал, чтобы ее доставили в его каюту. Шторм снес корабль «стражей моря» к берегам Мономатаны, и я, воспользовавшись тем, что «стервятники» побаивались меня и ни в чем не ограничивали мою свободу, помогла ей бежать.

— И ты уверена, что она доплыла до берега? — спросил Хрис дрогнувшим голосом.

— Да. Думаю, это удалось ей без особого труда. Море к тому времени успокоилось, а тянущаяся вдоль берега отмель, по словам «стервятников», делает эти места непригодными для стоянки судов и, значит, вполне подходящими для того, чтобы даже неискушенный пловец мог беспрепятственно выбраться на сушу.

— Если «Рудишу» снесло туда же, куда и «Морскую деву», нас могла приютить одна и та же мель, — заметил Эврих и попробовал пальцем нарисовать на внутренней поверхности стенки шатра очертания северного побережья Мономатаны.

— Когда мы повернули на восток, капитан «Рудиши» говорил что-то о пиратском поселке, где нашли прибежище соратники Ак-Дары после того, как флот ее был разбит аррантской эскадрой, — сообщила Вивилана, исподлобья поглядывая на Хриса. — Он полагал, что Нумия непременно наткнется на него.

— Наверно, он имел в виду поселок траоре! — обрадовался Эврих. — Бели Нумия пошла в направлении Аскула, а больше ей идти было некуда, то она неизбежно встретится с племенем Бамано. Их поселок — единственный на этом побережье, и траоре примут ее с распростертыми объятиями.

Юноша принялся пересказывать нетерпеливо взиравшей на него Узитави услышанные от друзей новости, а Хрис незаметно кивнул Вивилане, они вышли из шатра и, тихо разговаривая, направились к реке.

* * *

Мибу обрушились на лагерь путешественников ранним утром. Заметив, как и предсказывал Хрис, дым от костров, они окружили поляну со всех сторон, пустив по течению реки плот с десятью лучниками, успевшими перебить полдюжины пепонго, прежде чем те поняли, откуда на них обрушился смертоносный град стрел. Собственно говоря, если бы не Таг, прежде всех учуявший неприятеля и поднявший на ноги Узитави, а вслед за ней и всех остальных, обитатели лагеря даже не успели бы взяться за оружие. Оглушительный рев гаяра, ринувшегося на невидимого врага, заставил укрывшихся в высокой траве воинов мибу вскочить на ноги прежде, чем они успели перерезать горло караульщикам, и потому брошенные ими копья не нанесли особого урона защитникам лагеря. Выпущенные пепонго из коротких луков отравленные стрелы, яд для которых они так старательно разогревали на разведенных специально для этого кострах, оказались на столь близком расстоянии не слишком эффективным оружием, и вскоре в лагере закипела рукопашная.

В ход пошли утыканные клыками диких зверей палицы, стальные и окованные медью деревянные мечи и копья, предназначенные для рукопашного боя Нападавших было раза в два больше, чем защитников лагеря, к тому же, сколь ни искусны были карлики, сила наносимых ими ударов не могла сравниться с ударами мибу, и сначала Хрису, выскочившему при первых же звуках тревоги из шатра с обнаженным мечом в руках, показалось, что поражение неизбежно. Бой вокруг него, однако, не ослабевал, и, увидев мастерски рубящегося с двумя воинами Хономера, Эвриха, не столько умело, сколько яростно тычущего мечом в наседающего противника, и Узитави, плечом к плечу с юношей орудующую тяжелым копьем, он несколько приободрился. Когда же Странник заметил, что в схватку вступил Агеробарб, от прикосновения длинного посоха которого мибу вспыхивали с ног до головы, подобно смоляным факелам, и на глаза ему попался Тразий, безоружным приплясывавший в кругу корчащихся, словно пораженных безумием, врагов, в душе его забрезжила надежда.

Потребовалось совсем немного времени, чтобы не готовых к столь дружному и жестокому отпору нападавших охватила паника, которую усиливали трубные звуки, издаваемые носящимся вокруг лагеря белым быком, рогами и копытами вносящего посильную лепту в дело истребления мибу. Резкий гортанный крик предводителя послужил нападавшим сигналом к отступлению. Попрыгавшие с плота стрелки, присоединившиеся было к своим товарищам на берегу, дружно развернувшись, бросились прочь от лагеря, так поспешно, будто их преследовала толпа оживших мертвецов.

Недоумевая, почему пришедшие с юго-запада мибу удирают на северо-восток, Хрис смахнул заливавший лицо пот и, вытерев окровавленный меч о травяную юбочку одного из поверженных врагов, собрался уже отправиться на розыски Вивиланы, которой велел залечь в шатре и, что бы ни случилось, нос из него не высовывать, как вдруг перед ним предстал Эврих, тащивший за руку Узитави.

— Предупреди жрецов!.. Идет Серый Ужас!.. Гляди, это от него бежали мибу!.. — просипел юноша прерывающимся голосом, указывая концом окровавленного меча на юг, за спину Странника.

Хрис повернулся и в недоумении уставился на медленно ползшее вдоль реки облако, словно спрессованное из густого серого тумана. Ничего ужасного в нем не было, хотя какая-то странность притягивала и останавливала взгляд. То ли был этот туман слишком плотным, похожим на сгустившиеся, перевитые, как змеи в клубок, струи сизого жирного дыма, то ли пучился и вился он как-то по-особому…

— Тразий, Агеробарб! Эврих говорит, мибу от этого вот тумана в бегство бросились! — заорал Странник, рассудив, что лучше оказаться смешным, чем мертвым.

Жрецы устремили взоры в указанном направлении, и тут из высокой травы выскочил окровавленный мибу. Оказавшись на пути туманного сгущения, он сделал два гигантских скачка в сторону лагеря, и в тот же миг к нему потянулись выросшие прямо из дымного студенистого облака щупальца. Похожие на серые бестелесные крылья, они плыли по воздуху неспешно и легко, как гонимые ветром облака, но, несмотря на кажущуюся медлительность, догнали воина прежде, чем тот успел совершить третий скачок. Не закончив начатого движения, мужчина замер, как будто стиснутый дымными руками, и тут же сизое сгущение вобрало его в себя, как губка вбирает воду. Оно навалилось на человека, обняло его и должно было обтечь, подобно тому как поток воды обтекает камень, однако вместо этого руки воина вдруг показались локтях в двадцати над землей, на самой вершине туманного облака. Мгновением позже ноги его мелькнули у левого края сгущения, раздался приглушенный, захлебывающийся крик и, словно подхваченный дымной струей мибу, уже странно изогнутый и изломанный, в последний раз пронесся по поверхности студенистой массы и навсегда исчез в чреве Серого Ужаса.

Узитави кричала что-то невразумительное и билась в руках Эвриха. Вылезшая из шатра Вивилана, опустившись на четвереньки, не могла закрыть рот от изумления, и даже жрецы выглядели совершенно ошарашенными. Кто-то из пепонго, издав заячий визг, пустил в клубящийся сизый туман отравленную стрелу, и та канула в небытие, заверченная дымными завихрениями, формирующими тело диковинной твари.

Серый Ужас надвинулся на лагерь, выпущенные им щупальца-крылья потянулись к окаменевшим людям, которые внезапно были выведены из гибельного оцепенения, вырваны из противоестественной мертвой тишины ревом гаяра. Выбравшийся из речных камышей белый бык, остановившись на краю лагеря, несколько мгновений гневно рыл копытами землю, силясь преодолеть сковавший его испуг, а затем, угрожающе взревев, пригнул голову и со всех ног ринулся на студенистую стену тумана.

Устремившиеся было к людям щупальца втянулись обратно, дымные струи ускорили свой бег, туманное сгущение подалось назад и выгнулось, принимая гаяра в некое подобие пещеры. Но едва белый бык врезался в желеподобную тварь, стены пещеры сомкнулись, как створки раковины. Мгновение-другое Хрис еще надеялся, что гаяр сумеет выскочить из объятий Серого Ужаса, изорвет острыми рогами, истопчет мощными копытами жирно-дымную завесу, но этого не случилось. Пульсирующие туманные струи вынесли его на поверхность дымного облака перевернутого вверх ногами и недвижимого, протащили сквозь некое подобие перепутанных прозрачно-дымных кишок, и в каждое следующее свое появление прекрасный бык представал глазам людей все больше похожим на огромный кровоточащий кусок мяса. Потом пульсация студенистого тела пошла на убыль…

— Агеробарб, соединим наши усилия. Мне одному не остановить эту нежить, — отчетливо прозвучал в безнадежной тишине голос Тразия Пэта.

Хрис попятился к шатру, у входа в который все еще стояла Вивилана. Эврих повалил на землю бьющуюся в истерике Узитави, желавшую во что бы то ни стало разделить участь своего четвероногого друга. Хономер, отшвырнув меч, осенил Серый Ужас знаком Разделенного Круга и запел молитву Богам-Близнецам, а Тразий Пэт, вцепившись в плечи Агеробарба, заставил мага поднять зажатый в вытянутых руках посох на уровень груди и нацелить его в похожее на переплетение сизо-дымных червей облако.

— Визгу от свиньи много, а шерсти нет… — бормотал Хрис, мысли которого почему-то упорно крутились вокруг бело-молочного быка: какой боец был и как сгинул бездарно! Вот вам и Серый Ужас, и белый бык. — Визгу от свиньи много, а…

— Давай! — взвыл нечеловеческим голосом Тразий, когда студенистые щупальца устремились к людям. Сорвавшийся с посоха Агеробарба огненный сгусток ударил в пучащееся дымное тело диковинного монстра, и тот содрогнулся, судорожно втягивая опавшие руки-крылья.

— Круши!

Новый, похожий на шаровую молнию сгусток огня ударил в серую тушу, и люди невольно схватились за уши, присели от неслышимого, но пронзительно-болезненного, раздирающего мозг крика чудовищной твари.

— Бей!

Неслышимый крик повторился, и Хрис, рухнув на колени, охватил раскалывающуюся от боли голову руками.

— Ага! Визгу много, а шерсти — тьфу?.. — шипел он, не слыша себя, но видя, как все новые и новые огненные сгустки погружаются в тело Серого Ужаса, как корчатся туманные не то змеи, не то кишки, не то черви, не то струи. Разваливаются, распадаются, истаивают…

— Ага!.. — хрипел он безголосо и торжествующе, каким-то образом ощущая, что никакого чуда в происходящем нет. Просто Тразий, собрав у всех, кто еще остался в живых, силы, вкладывает их в страшный посох Агеробарба, и это их жизнь, их кровь, их уходящее дыхание кромсает и рвет на части серую тварь, пришедшую в этот мир откуда-то из запределья, чтобы жрать, жрать, жрать и снова жрать все живое, что попадается ей на пути.

— Так жри же, пока не разорвет тебя, нежить поганая!.. — рычал Хрис, не разжимая губ. Ему не жаль было своей, утекающей по капле жизни, пугало другое: а вдруг не хватит ее, чтобы покончить с этой нежитью? Он не испытывал к ней ненависти, она не была врагом или хищником. Он чувствовал, что издыхающее это создание чем-то сродни болезни, страшному моровому поветрию, которое невозможно ненавидеть из-за его безличности, но уничтожать надобно столь же безжалостно и безоглядно.

«Ах да, мор… Глаз Дракона…» — пронеслось в угасающем сознании Странника, и разлившаяся было перед глазами темень начала сереть и отступать. Пока есть второй Глаз Дракона и миру грозит новый мор, умирать нельзя… Как-нибудь надо ухитриться выжить и скрыть его от жрецов. А если они все же прознают о Глазе, обязательно поговорить с Тразием, коли тот уцелеет…

 

25

Диковинные сны начали сниться Эвриху с первых же дней пребывания в долине Нгуруве, и объяснений этому могло быть несколько. Первой пришла ему в голову мысль, что это результат встречи с Серым Ужасом: существо, пришедшее, по мнению Тразия Пэта, из-за Врат Миров, из какой-то иной Реальности, неким образом воздействовавшим на мозг своих жертв даже на значительном расстоянии. Если Вивилану после столкновения с Серым Ужасом стали терзать страшные головные боли, а Узитави полностью утратила вкус к любовным утехам, то почему бы ему не начать видеть небывало четкие и подробные сны?

Второй причиной могли быть сами Врата Миров, хотя что это за Врата, юноша так до конца и не понял, а расспросить Тразия поподробнее не представилось случая — на следующий день после сражения с Серым Ужасом жрецы, спрятав лодку в прибрежных зарослях, отправились на поиски святилища Наама, и на многие вопросы Эврих не успел получить ответов. Впрочем, Ученики Богов-Близнецов особой разговорчивостью не отличались, и даже если бы совместное плавание продолжалось, еще неизвестно, взяли бы они на себя труд удовлетворить вполне естественное любопытство юноши.

Из слов Тразия явствовало, что, помимо Верхнего и Нижнего миров, существует еще множество других Реальностей, которые, подобно сходящимся к оси спицам колеса, соприкасаются с Вратами Миров — сравнение, разумеется, неверное даже по сути своей, но лучшего молодой маг с ходу придумать не мог. Если верить Тразию, маги, при определенных обстоятельствах, могли попасть в точку слияния или, лучше сказать, касания Реальностей — к Вратам Миров — из любого места. Простые смертные очутиться на перекрестке Реальностей не имели никаких шансов, однако взаимопроникновение миров, а точнее, их взаимопросачивание каким-то непостижимым образом все же происходило в точках, где они ближе всего примыкали друг к другу. И такой именно, весьма крупной по человеческим меркам, точкой была западная оконечность Мономатаны. Как осуществлялось это проникновение, Эврих так и не уяснил, но почему-то сразу поверил Тразию, утверждавшему, что Серый Ужас проник сюда из какого-то иного, непредставимого мира. Поверить в это ему помогли воспоминания о черных истуканах Ржавого болота и храмах, стоящих в долине Каменных Богов. Быть может, и вера мибу в Божественного Дракона, и сам Глаз Дракона, и дивное растение хуб-кубава, семена и луковицы которого они уже несколько дней собирали в долине Нгуруве, тоже были каким-то образом связаны с Вратами Миров, и тогда появление невообразимо ярких и правдоподобных сновидений также следовало приписать влиянию иных Реальностей.

Третьей, наиболее достоверной причиной посещавших Эвриха видений мог быть магический талисман, называемый Глазом Дракона. В свете рассказа о подслушанном Вивиланой у шатра жрецов разговоре юноша готов был признать, что именно чудесному Оку он обязан странным, а порой и страшным снам, которые ему очень не хотелось считать пророческими. В то же время известная внутренняя связность в них, безусловно, присутствовала, и это, пожалуй, больше всего настораживало и пугало Эвриха.

Одни сны, несмотря на полную свою правдоподобность, забывались довольно быстро, другие, напротив, подобно глубоко загнанному в доску гвоздю, крепко сидели в памяти. Таким вот, упорно не желавшим забываться, был, например, сон о незнакомом северном городе, где Эвриха не то выставляли на суд, не то показызали охочей до зрелищ толпе, как какое-то заморское диво. Причем любопытно, что на дощатом помосте, возведенном посреди площади, украшенной бронзовой скульптурой Морского Хозяина, рядом с ним оказался почему-то брат Хономер и еще несколько Учеников Богов-Близнецов. Хономер пылко произносил какую-то удивительно долгую, незапоминающуюся речь, к концу которой Эврих, прижимавший к груди несколько толстых растрепанных книг, понял, что сказанное жрецом ставит его вне закона и предвещает крупные неприятности. Сердце юноши сжалось от тягостного предчувствия, но о нем после речи жреца словно забыли. Внимание собравшихся на площади привлекли облаченный в двухцветную броню верзила в кованой маске и светловолосый парень в тяжелой, сработанной северными мастерами кольчуге. Обнажив мечи, они начали драться прямо перед Эврихом, однако бой их больше походил на искусное представление, устроенное на потеху толпе и сидевшей в резном деревянном кресле девушке, судя по всему, правительнице города. Глядя снизу вверх на скакавших по помосту поединщиков, окруженная чудно наряженными стражниками, девушка эта, похоже, принимала потешную схватку за чистую монету, и от этого Эвриху было нестерпимо грустно.

Потом поединок кончился, и, видя, что верзила в двухцветном шлеме торжествует победу, юноша вдруг почувствовал: сейчас-то Хономер и вспомнит о нем и учинит расправу, сделает то, ради чего, собственно, и притащили его на помост, выставили перед всем честным народом с пачкой непонятно как попавших к нему книг. Но тут что-то в тщательно продуманном представлении пошло наперекосяк. На помост взобрался жилистый мужчина с перебитым носом и лицом, изуродованным страшным шрамом. Жутковатый тип как-то очень медленно стал повязывать лоб куском тесьмы и сделался при этом странно похож на громадного серого пса. Этакого поджарого волкодава, который уж коли вцепится в горло, так зубов не разожмет, хоть ты его на куски режь. Образ этот, впрочем, тут же растаял, ибо похожий на пса боец в горло двухцветному, понятное дело, вцепляться не собирался, а, как положено, обнажил меч. И бой его с выставленным жрецами Богов-Близнецов верзилой ничем не напоминал предыдущий, разыгранный, дабы позабавить зрителей, поединок. На этот раз противники дрались всерьез, и Эврих почему-то знал, что от исхода этого единоборства зависит и его собственная жизнь.

Он не понимал, почему его судьба должна решаться в поединке двух совершенно незнакомых ему людей, но с трепетом смотрел, как скрещиваются тяжелые мечи, как наседает на сухопарого двухцветный, готовый, кажется, живьем сожрать невзрачного своего противника. Раз за разом обрушивался он на тщедушного дикаря, как будто вчера только выбравшегося из лесных чащоб, но неотразимые его на первый взгляд удары чудесным образом не достигали цели. Меченый то уклонялся, то отражал их, и даже когда ему явно не избежать было алчно блещущего клинка двухцветного, тот каким-то чудом не достигал цели. На пядь, на вершок проносился от тела меченого, но мимо, мимо! А потом двухцветного неожиданно развернуло, он как-то вдруг очутился перед Эврихом, меч его кровожадно взмыл над головой юноши…

Вот тут бы ему и проснуться, так нет же! Сон длился и длился. Клинок двухцветного с хрустом переломился у рукояти, столкнувшись с отливавшим серебром мечом сухопарого и тот, оскалившись — волкодав да и только, — скомандовал: «Снимай рукавицы!» Верзила, поколебавшись, стащил рукавицы, бросил на помост. Потом из-под снятого по приказу дикаря шлема появилась копна черных, слипшихся от пота волос и густые усы. А на плечо меченого опустился невесть откуда прилетевший зверек, сильно смахивавший на летучую мышь. «Я забираю этого человека!» — произнес сухопарый, указывая на Эвриха, и спрыгнул с помоста. Юноша спустился на землю и двинулся вслед за меченым сквозь расступавшуюся перед ними толпу.

Сон кончался благополучно, однако была в нем тревожащая недосказанность и неопределенность, связанная, по-видимому, с похожим на серого пса человеком, который и привлекал, и одновременно отталкивал от себя Эвриха. Он явно был слеплен из другого теста, чем большинство знакомых юноши; добра и злобы, дури и лесной, звериной мудрости было намешано в нем поровну. И даже привычное и общеупотребимое сравнение с «другим тестом» не очень-то к нему подходило. «Это клинок иного закала», — сказал бы, вероятно, о нем Хрис, доведись ему услышать пересказ Эвриховых снов. Но о снах своих юноша не рассказывал ни единой живой душе, поскольку, хочешь не хочешь, чудилось ему в них что-то пророческое, да к тому же часто дополняли они друг друга, так что начни он их пересказывать — и не было бы этому конца. А кому чужие сны интересны?

Кстати, благополучный сравнительно сон про поединок на площади тоже имел продолжение. И весьма скверное. Город, надо полагать, был тот же: приземистые домики, неширокие улочки — и шел впереди Эвриха, все так же прижимавшего к груди стопку потрепанных книг, все тот же меченый. Шел и трудно как-то молчал, не то презрительно, не то высокомерно, и, пытаясь заглянуть в изуродованное шрамом лицо его, юноша не особенно смотрел по сторонам, а потому, верно, и не обратил внимания на среднего роста человечка с удивительно блеклым, непримечательным лицом. Он бы и вовсе не заметил его, если бы не сделал тот, проходя мимо Эвриха, быстрого движения, после которого резкая боль обожгла низ живота и раскатилась по телу слабость. Разжались пальцы, и верхняя книга скользнула на деревянную мостовую, ноги начали подгибаться, и юноша с запоздалой обидой на подлый удар и несправедливую судьбу подумал: «Убили! Убили-таки гады…» И по тому, как всем телом крутанулся меченый, как подхватил его на руки, Эврих понял, что дело и в самом деле плохо, и, равнодушно глядя, как хлещет из широкой раны кровь, потерял сознание…

Но, судя по следующему сну, не умер. Потому что в нем снова был похожий на грозного пса дикарь. Только теперь выглядел он еще более заморенным, чем прежде, а правая рука его, подвешенная на тряпице и притянутая к облаченному в кольчугу телу, совсем не действовала. Эврих, меченый и еще четверо скакали на конях по занесенному снегом полю, оставляя после себя отчетливый след, по которому найти их разве что слепой не сумеет. Почему ему снился снег, который видел он только на картинках? Что это была за погоня: с лютыми псами, озлобленная, на разгоряченных лошадях?..

Этого Эврих не знал, но все чаще ему приходило в голову, что Глаз Дракона не следует везти в Аррантиаду. Если даже не суждено им вернуться в Верхний мир, так, на худой конец, и в Нижнем можно отыскать людей, которые сумеют найти этому талисману достойное применение. Однако даже мысль о том, какое применение ему придумают люди, подобные Кешо или Мурию Югу, попади он к ним в руки, приводила юношу в трепет. Но даже если этого не произойдет, странные сны заставляли юношу подозревать, что не только люди могут воздействовать на Глаз Дракона, а и сам он способен каким-то образом влиять на них. И ежели была в этом подозрении толика истины, то не привезут ли они в Аррантиаду нечто еще более страшное, чем Серый Ужас?.. И к слову сказать, не связаны ли головные боли Вивиланы и холодность Узитави с Глазом Дракона? Жрецы-то все свалили на Серый Ужас, но иного объяснения они, по понятным причинам, и не могли дать…

Прикидывая так и этак, юноша склонялся к тому, что им следует спрятать Глаз Дракона в надежном месте и в Аскул не брать — не буди лихо, пока спит тихо. Придя к такому выводу, Эврих решил, что хорошо бы обсудить это с Хрисом, поскольку Узитави утратила к Глазу Дракона всякий интерес, как только они вышли из святилища Наама, а Вивилана уже сама не раз заводила речь о том, что лучше бы им подобру-поздорову избавиться от магического талисмана. Пользы они, дескать, от обладания им не получат, а неприятностей могут заработать сверх всякой меры.

Юноша долго откладывал этот разговор, ему решительно не хотелось выглядеть трусом в глазах Странника, во, когда на шестой день пребывания в долине Нгуруве тот объявил за завтраком, что на следующее утро можно будет отправиться в обратный путь, Эврих понял, что дальше тянуть нечего. Переправившись с Хрисом через водопад, чтобы в последний раз обойти поляны на левом берегу реки, где хуб-кубавы оказалось чуть больше, чем на той стороне, где они разбили лагерь, юноша, набравшись храбрости, изложил, почему не хочет везти Глаз Дракона в Аскул, и был несколько уязвлен и обижен, услышав в ответ безудержный смех Странника.

— По-моему, я не сказал ничего веселого. Я знаю, доводы мои выглядят не слишком убедительно и, может быть, кажутся трусливыми, но если говорить по существу… — сердито начал Эврих, однако Хрис, вместо того чтобы отнестись к его словам серьезно и с пониманием, захохотал пуще прежнего.

— Ты… Ты… Ты, ради Отца Всеблагого, только не сердись! — выдавил он наконец сквозь смех, пытаясь взять за локоть не на шутку разобидевшегося юношу. — Ты представь, что как раз об этом я хотел с тобой сегодня поговорить… И тоже не решался…

— И заметь, — отсмеявшись, Хрис крепко сжал локоть Эвриха, — я опасался куда более худшего, чем прослыть трусом. Я думал, тебя будет очень трудно и даже невозможно убедить расстаться с Глазом Дракона.

— Это почему же? — поинтересовался Эврих, невольно заражаясь весельем товарища и тоже начиная улыбаться.

— Потому что это власть, золото, слава. Ты пока видел не так уж много и не понимаешь: Глаз Дракона не имеет цены. С его помощью можно разрушить десятки городов, разогнать любое войско. Разумеется, ты сделать этого не сможешь, но те, кому это по силам, не пожалеют ради Глаза ничего и никого.

— Странные вещи ты говоришь. Разрушать города, разгонять армии… Неужели он предназначен лишь для разрушения? Ведь если узнать, как получали жрецы с его помощью золото, можно столько всего…

— Да-да, не трудись продолжать! С его помощью можно накормить голодных во всей Нижней Аррантиаде, вылечить больных, выкупить рабов… Друг мой, я не сомневаюсь, что Врата беспрепятственно пропустят тебя в Верхний мир! Неужели ты до сих пор не понял, что, возникни у состоятельных людей того же Аланиола желание накормить голодных, вылечить больных и уничтожить рабство, они сумели бы сделать это без каких-либо магических талисманов? Они не хотят этого делать, и никакой Глаз подобного желания в них не пробудит! Самые совестливые из них, да тот же Верцел, постараются немедленно утопить этот самый талисман, ибо к нему потянутся прежде всего руки подлецов и властолюбцев. Руки всех тех, кто в отличие от тебя прекрасно знает, что такое власть, слава и деньги, и тех, кто сделает все возможное, чтобы того, и другого, и третьего было у них как можно больше! И, будучи не обременены совестью, люди эти Верцела на части разорвут! — Лицо Хриса исказила гримаса гнева, и Эврих неожиданно подумал, что плохо знает Странника.

— Тогда почему же ты не сказал об этом раньше? Я-то ломал голову, что нам делать с Глазом Дракона! А у тебя уже все по полочкам разложено! Но если ты, как и Вивилана, полагаешь, что пользы от него не будет, а будет один вред, давай бросим Глаз в водопад — и дело с концом!

— Раз ты согласен, так и сделаем. И знаешь что? Давай, пока не передумали, сейчас же этим и займемся. Хуб-кубава от нас никуда не денется, да, по совести сказать, мы и так уже набрали ее больше чем достаточно, самое время остановиться. — Хрис решительно повернулся. — Все равно я думал сегодня закончить сбор луковиц пораньше, чтобы засветло успеть перетащить нашу добычу в низовья водопада и загрузить лодку. Там ведь работы о-го-го сколько!

Друзья зашагали назад, и Хрис после недолгого молчания, припомнив заданный юношей вопрос, вернулся к волновавшей его теме:

— Я не заговаривал с тобой о Глазе Дракона потому, что, хотя ты и говоришь любезно: «Что нам с ним делать?» — добыча эта твоя и ты волен распоряжаться ею, как тебе вздумается. Если бы ты нашел, скажем, алмаз, а я посоветовал тебе выкинуть его как можно скорее, ты посмотрел бы на меня как на сумасшедшего или завистника, рассуждающего по принципу: коли уж мне этот камешек не достался, так пусть им никто владеть не будет, — верно? А Глаз Дракона, как я уже намекал, несравнимо дороже целой горы алмазов. Если бы ты задумался над этим, то и без меня к такому выводу пришел. Другое дело, что он и опаснее в несть число раз. И к этому заключению, я надеялся, ты сможешь прийти сам, и мне не придется выступать в роли жестокого дяди, отнимающего у ребенка приглянувшуюся игрушку. Однако сегодня бы я непременно заговорил об этом. Ибо, во-первых, пора трогаться в обратный путь, и, пока наш лагерь стоял в верховьях водопада, а пепонго с лодкой оставались в его низовьях, за Глаз Дракона можно было особенно не тревожиться, но вот ежели б мы решили взять его с собой в Аскул, тогда за ним в оба пришлось бы следить. Во-вторых, стали меня мучить дурные предчувствия относительно жрецов. Вероятно, у них есть какие-то магические способы проследить за таким могучим талисманом, как этот, и когда они убедятся, что в святилище Наама его нет…

— То решат навестить вас, — договорил за оцепеневшего от неожиданности Хриса брат Хономер, поднимаясь с огромного валуна, за которым тянулась цепочка «зубов водопада», по которым друзья перебирались обычно на другой берег Мджинги.

— Вы правильно разобрались в ситуации, и вас не должно удивлять наше появление тут, — продолжал как ни в чем не бывало жрец. — Вы чуть-чуть ошиблись в сроках, но это объясняется тем, что нам не пришлось тащиться в святилище. По пути к нему мы наткнулись на бежавший от Серого Ужаса отряд мибу и убедили его предводителя рассказать нам все-все о Глазе Дракона.

— Ерунда! Никто из вас не говорит на языке мибу! — возразил Хрис, поглядывая на «зубы водопада», по которым перебирался Агеробарб. В руках жреца был посох, а левое плечо оттягивала холщовая сума, в которой Эврих хранил Глаз Дракона.

— Мы не говорим на языке мибу, воины Бубергая, как и сам он, не владеют теми языками, на которых принято изъясняться в цивилизованном мире. Но Ученики Богов-Близнецов, а в особенности маги, умеют договариваться даже с безъязыкими. Порой это стоит их собеседникам жизни, однако издержки неизбежны в любом деле. Оставь меч! — процедил Хономер, заметив движение Эвриха, и, видя, что слова его действия не возымели, в свой черед выхватил меч из ножен.

— Не делай этого! — тихо сказал юноше Хрис и спросил у Хономера самым миролюбивым голосом: — А где Тразий Пэт? Небось развлекается в шатре с нашими девушками?

— Возможно, решил перемолвиться словечком-двумя с твоей Вивиланой, разъяснить ей, что напрасно она нас за бандитов приняла. Но вы не бойтесь, вреда мы им не причинили. Связали руки, ноги, так ведь для их же блага. Уж очень они у вас проворные, — ответил жрец, не сводя глаз с весело посверкивавшего на солнце клинка Эвриха. — Спрятал бы ты меч, а то, не ровен час, Агеробарб заметит, рассердится.

— Ложись! — крикнул Хрис и дернул юношу за руку. С поднятого посоха Агеробарба слетел огненный шар. Огромное дерево за их спинами с треском раскололось, и по расщепленному стволу побежали языки пламени.

— Бросьте мечи и отойдите подальше! — скомандовал Хономер.

Хрис расстегнул перевязь с мечом и, оставив корзину, приготовленную для луковиц хуб-кубавы, сделал несколько шагов в сторону от водопада. Эврих, скрипя зубами, последовал его примеру, на чем свет стоит кляня себя за то, что давно уже не утопил Глаз Дракона. Самое обидное, что не требовалось большого ума, дабы предвидеть, чем дело кончится! Ведь из рассказа Вивиланы можно было понять, что жрецы эти так просто с мечтой завладеть Глазом Дракона не расстанутся… Если бы не был он таким тугодумом или хотя бы Хрис с ним церемоний не разводил, вопрос с талисманом этим давно бы решен был самым наилучшим образом…

Эврих был так поглощен своими переживаниями, что, обернувшись на звук падающего тела, наивно решил, будто Хономер сам поскользнулся на поросшем мхом камне, и, лишь когда очередной огненный шар пронесся над ним, опалив волосы, понял: что-то тут не так и рухнул в траву. Хрис между тем уже полз, извиваясь как змея, к брошенной перевязи с мечом. Стальной клинок против страшного посоха Агеробарба — не бог весть что, но за неимением лучшего… — подумал Эврих и хотел было последовать за Хрисом, однако новый огненный шар заставил его прижаться к земле.

Круглые пылающие молнии слетали с конца посоха одна за другой, и юноше почему-то пришло в голову, что палить по людям у Агеробарба получается значительно лучше, чем по Серому Ужасу. Впрочем, быть может, это происходит потому, что он уже сумел задействовать Глаз Дракона? Рискуя быть сожженным заживо, Эврих приподнял голову: так и есть! Сжимая посох в правой руке, левой маг придерживал лежащий в холщовой суме круглый предмет, размерами похожий на крупный арбуз.

Прыгая с одного окруженного бурлящей и пенящейся водой камня на другой, Агеробарб сократил отделявшее его от берега расстояние локтей до тридцати пяти, когда правая нога его, не найдя опоры, повисла в воздухе.

— Й-я-а! — взвизгнул Хрис, и в воздухе сверкнул метательный нож. Увы, он не причинил магу ни малейшего вреда. Странник и не рассчитывал поразить противника на таком расстоянии, он надеялся, что оступившийся Агеробарб отшатнется в сторону, вздрогнет, дернется, словом, совершит одно неверное движение, и тогда… Но нет, маг удержался на камне. Широко расставил ноги и вновь поднял посох, решив, видимо, не рисковать и прежде разделаться с неугомонными аррантами, а потом уже выбираться на сушу.

С конца посоха сорвалось сразу три огненных шара, и Эврих уже решил было, что тут-то им с Хрисом и придет безвременный конец, как вдруг Агеробарб покачнулся, словно невидимая рука с размаху отвесила ему сокрушительную затрещину. Новый удар невидимки заставил мага изогнуться, вскинуть руки над головой. Тело его на мгновение застыло в неустойчивом равновесии и рухнуло в кипящий поток. Темные воды Мджинги подхватили Агеробарба, и он скрылся за краем вечно гремящего водопада, над которым с первыми солнечными лучами появлялась многоцветная радуга, похожая издали на сказочный мост небожителей.

— Свершилось! — проворчал Хрис, поднимаясь с земли. Удостоверившись, что Эврих цел и невредим — сожженные золотые кудри не в счет, — он направился к слабо ворочавшемуся у подножья валуна Хономеру. Подхватил промокшего жреца под мышки и отволок на берег, после чего, пошарив рукой в мелкой заводи, вытащил из воды метательный нож и сунул под тунику. Вспухшая на лбу Хономера шишка подсказала юноше, почему тот столь своевременно выбыл из игры, и Эврих вновь подумал, что плохо знает Странника. Если бы у него хватило ума таскать с собой пару метательных ножей и он мог добросить хотя бы один из них до жреца, то, даже будучи уверен в собственной меткости, в подобной ситуации, безусловно, целил бы в сердце, а не кидал нож рукоятью вперед, чтобы лишить противника сознания, но не жизни.

— Прихвати Хономеров меч и пойдем поприветствуем нашего спасителя, — будничным голосом предложил Хрис. — А вот и он!

Странник помахал рукой появившемуся на противоположном берегу реки Тразию Пэту, из-за спины которого выглядывала Вивилана.

— Так это он, что ли, Агеробарба-то, да?.. — Эврих, не веря своим глазам, уставился на молодого мага.

— А то кто же? Я уверен, он, еще когда с Серым Ужасом сражался, почувствовал, что Глаз Дракона у нас находится. Вот только не предполагал, наверно, что мы такими дурнями окажемся, — ответил Хрис и, словно вспомнив о чем-то, обернулся к начавшему приходить в себя Хономеру: — М-да-а-а… Не следует нам, пожалуй, оставлять его тут. А то спустится он к низовьям водопада и лодку жрецов уведет. Теперь ему Тразия дожидаться никакого резона нет. Возьмем-ка его с собой от греха подальше.

— Отчего же не взять… — покладисто пробормотал Эврих, чувствуя, что все происшедшее плохо укладывается у него в голове.

 

26

Гребцы-пепонго уверяли, что если приналечь, то к ночи лодка будет в Аскуле, но Хрис, к удивлению своих спутников, попросил их не торопиться, объясняя это тем, что хочет собрать еще кое-какие травы, растущие в низовьях Мджинги. Оставив весло, он перебрался на нос лодки и, ко всеобщему неудовольствию, принялся внимательнейшим образом осматривать каждую встреченную заводь. Напрасно Тразий Пэт с Эврихом укоряли его в жадности, а Вивилана клялась, что еще одна ночь в джунглях окончательно ее доконает. Она даже попробовала жаловаться на возобновившуюся якобы головную боль, которая, безусловно, станет совершенно невыносимой, если Хрис не прекратит это издевательство, однако Странник остался неумолим и, вместо того чтобы присоединиться к сидящим на веслах друзьям и позволить им грести в полную силу, пообещал, что сварит Вивилане и всем желающим замечательное питье из хуб-кубавы. Отвар, которым он поил девушку несколько дней кряду, и в самом деле избавил ее от мигреней, но вкус имел столь отвратительный, что Страннику приходилось чуть не насильно вливать его в рот Вивилане, и, услышав страшное обещание, она обиженно надула губки и больше про головную боль не заикалась.

Поведение Хриса казалось Эвриху по меньшей мере странным, но, памятуя, что капризы и самодурство Страннику не свойственны и к желаниям товарищей он всегда относился с должным уважением, юноша заподозрил, что у друга его были какие-то веские причины не лететь сломя голову в Аскул. Подозрение это переросло в уверенность, когда, заметив пирогу, укрытую в склонявшейся над водой зелени, Хрис издал замысловатый свист и, услышав ответную трель, велел подогнать лодку к берегу.

Выглянувший из зарослей бронзовокожий мужчина не был знаком Эвриху, но, судя по тому, что Вивилана приветствовала его появление изумленно-радостным писком, человек этот являлся их другом и оказался здесь явно не случайно.

— Приветствую славных путешественников! — зычно провозгласил незнакомец и, подтягивая их лодку к берегу, сообщил, что дорогие гости поспели как раз вовремя — запеченная в костре рыба вот-вот будет готова.

— Мой старинный друг Эпиар Рабий Даор, — представил бронзовокожего Хрис и, первым выскочив из лодки, обменялся с Эпиаром несколькими фразами, после чего лицо его заметно помрачнело.

Стычка с мибу стоила жизни шестерым гребцам, и четверым уцелевшим пепонго было трудно справляться с лодкой. На весла пришлось сесть всем, включая Вивилану и Узитави, однако никто не умел лучше лесных карликов спрятать ее в прибрежных зарослях, чем пепонго и занялись по распоряжению Хриса, в то время как остальные путешественники направились к разведенному неподалеку, но совершенно невидимому с воды костру. Выйдя вслед за Эпиаром на крохотную полянку, они увидели сидящую на корточках смуглокожую черноволосую девочку лет восьми, подкладывавшую в огонь сухие ветки. Подняв голову, она с интересом оглядела незнакомцев редко встречающимися среди уроженцев здешних мест светло-голубыми глазами, что-то сказала Эпиару, указывая на костер, и отошла в сторонку. Бронзовокожий ловко снял с огня закопченный котелок с кипящей темной жидкостью и принялся отгребать в сторону горящие уголья. Хрис взялся помогать ему, Вивилана начала доставать из заплечной сумы медную посуду, а Эврих с Тразием Пэтом, не сговариваясь, склонились над принесенными из лодки мешками с провизией.

Некоторое время Узитави наблюдала за тем, как суетятся эти столь не похожие на ее соплеменников люди, которым не было дело ни до Наама, ни до древних богов. Они, в отличие от пепонго, не обращали внимания на ее татуировку и прекрасно ладили с карликами, оказавшимися вблизи вовсе не такими подлыми и ужасными, как представлялось ей прежде. Странные белокожие люди, всемогущие и неразумные, как дети. Девушка пожала плечами и, поудобнее перехватив копье, нырнула в густые заросли, чтобы хоть немного побыть одной и, может статься, добыть какой-нибудь дичины к ужину.

Чутко прислушиваясь к каждому шороху, она не переставала размышлять о белокожих охотниках за травами, понять которых ей, верно, никогда не удастся. Они уничтожили непобедимый Серый Ужас — самую страшную тварь, известную мибу. Поссорились из-за Глаза Дракона и, как дети, радовались тому, что тот упал в водопад, достать из которого его никому не удастся во веки вечные. Оставили в живых желавшего их смерти Хономера и, щедро заплатив гребцам со второй лодки, позволили им вернуться к своему племени, вместо того чтобы посадить на весла и заставить везти себя в Аскул. Насколько проще и понятнее все было, когда она жила в племени! Хотя, после встречи с Эврихом, после того как она воочию убедилась в бессилии Наама, девушка уже не представляла, что смогла бы вернуться в пещерный поселок, даже если бы мибу простили ей осквернение святыни. Прошлое представлялось Узитави далеким сном, в настоящем же внимания заслуживали две вещи: возможность разыскать Нумию — драгоценный осколок прежней счастливой жизни, которая была разрушена вторгшимися в их земли карликами, и новая жизнь, зародившаяся в ее собственном чреве.

Посланец древних богов сделал свое дело, получил за это причитающееся им вознаграждение и должен был вернуться в свой мир. Он больше не интересовал Узитави, но зароненная им в ее чрево искра жизни должна была через положенный срок превратиться в маленькое хорошенькое существо, и чем больше размышляла девушка над тем, кого бы оно могло порадовать, кроме нее самой, тем чаще обращалась мыслями к своей матери. Последнее, что должен был сделать посланец древних богов, прежде чем окончательно уйти из ее жизни, — это помочь ей добраться до поселка траоре, где, по его словам, находилась Нумия и где бы она, перестав быть Супругой Наама, станет счастливой матерью. То, о чем Узитави так долго и безнадежно мечтала, слыша ласковое воркование сверстниц над своими голопузыми чадами, должно было исполниться, несмотря на все запреты, и, стало быть, не зря она послушалась внутреннего голоса, звавшего ее в долину Каменных Богов…

Бще совсем недавно Вивилане казалось, что все испытания остались позади и свадьба, которую они с Хрисом намеревались справить по возвращении в Аскул, явится желанным завершением странствий, на которые она обрекла себя, решившись бежать из отчего дома. Мечты девушки должны были сбыться через день-два, и она так ясно представляла себе свадебную церемонию, что поначалу сказанное Эпиаром не доходило до ее сознания. Ей казалось, что тот ведет речь о ком-то другом, ведь ни одному здравомыслящему человеку не может прийти в голову заподозрить Хриса в торговле серым порошком, в том, что ради него он приплыл в Аскул и отправился на розыски хуб-кубавы. Однако чем дольше она слушала Эпиара, тем яснее понимала, что тот говорит о Страннике. Именно он объявлен префектом Аскула вне закона, его велено схватить стражникам, лишь только он появится в городе, ему приписывается похищение дочери Верцела, о нем распускает Мурий Юг самые отвратительные слухи не только здесь, но и в Аланиоле.

— Ничего более глупого и чудовищного мне еще не приходилось слышать! — возмутилась наконец девушка, чувствуя, что сдерживаться больше решительно не в силах. — Мурий Юг — дрянь какую поискать и может болтать что угодно, но кто же ему поверит? Хрис, ты не первый раз приплываешь в Аскул! У тебя тут полно знакомых купцов, как же они допускают, чтобы о тебе говорили подобные гадости?

— Излюбленный прием таких, как Мурий Юг, — валить с больной головы на здоровую. И он, уж верно, позаботился найти какого-нибудь свидетеля, готового подтвердить его обвинения? — поинтересовался Хрис, отправляя в рот кусочек запеченной в углях рыбины.

— О да, в свидетелях у него недостатка нет, и главный из них — Фрок, слуга из дома Верцела. Он божится, что хозяин его уже не раз покупал у тебя большие партии серого порошка, — подтвердил Эпиар. — Те, кто знает тебя, конечно же, этой клевете не верят, но префект у нас за известную мзду и солнце в сговоре с луной обвинит. Да ты должен помнить его, у вас с ним и раньше трения возникали.

— Префекта вашего трудно забыть… — задумчиво пробормотал Хрис, глядя на жаркие уголья, подернутые сизоватым налетом пепла.

— В подтверждение своих слов люди Мурия Юга предъявили пакетик с серым порошком, выкраденный будто бы Фроком у Верцела.

— Вот негодяй! Зря мы его тогда на корм акулам не бросили! — мстительно процедила Вивилана, гневно посверкивая прищуренными глазами.

— Раз уж не бросили, чего о том жалеть, — примиряюще заметил Хрис. — Значит, в городе нам показываться нельзя, и на судах, идущих в Аланиол, нас, скорее всего, будут ждать…

— Но ведь можно префекту этому объяснить, что мы ни в чем не виноваты! — подал голос Эврих. — Можно, в конце концов, добиться суда и…

— Быть осужденными, — закончил за него Странник. — Если у нас обнаружат хуб-кубаву, доказать, что мы не намерены получить из нее серый порошок, будет почти невозможно. Когда тебя обвиняют в разбойном нападении, очень трудно объяснить, что меч нужен тебе для защиты собственной жизни.

— Мои люди спрячут вас в укромном местечке неподалеку от города, весь вопрос в том, как найти капитана, который рискнет взять на борт людей, объявленных вне закона. Твои друзья в Аскуле не сидят сложа руки, но, сам понимаешь, если дознаются, на каком корабле ты отплыл, ему здесь потом швартоваться многие годы нельзя будет.

— Капитан «Перста Божьего» не плавает между Аррантиадой и Аланиолом и в любом случае выполнит волю Учеников Богов-Близнецов, ибо послан сюда Храмом, — неожиданно вмешался в разговор Тразий Пэт и повернулся к Эпиару: — Свези меня на борт «Перста» — и я сумею договориться с капитаном Манисой о том, чтобы он доставил Хриса и его груз в Аланиол. А там уж пусть Верцел действует.

— Погоди-погоди, но ведь ты хотел остаться в Аскуле и основать здесь обитель Богов-Близнецов? — с удивлением воззрился на жреца Эврих.

— И не собираюсь менять своего решения. Кто-то должен нести живущим здесь людям свет истинной веры… — Заметив саркастическую улыбку на лице Вивиланы, молодой маг нахмурился. — Мы уже говорили о том, что недостойное поведение моих братьев не может бросить тень на Богов-Близнецов, так давай же не будем возвращаться к этой теме. Быть может, настанет час — и тебя коснется благость их, а сорняки, как известно, охотнее растут на доброй почве, чем на камнях.

— Я охотно доставлю тебя на «Перст Божий», и, если он отвезет Хриса в Аланиол, ни о чем лучшем и мечтать нельзя, — примирительно сказал Эпиар. — Мы отправимся в Аскул, как только ты пожелаешь.

— Лучше всего отправиться в путь немедленно. Вторая лодка пепонго не вернется к водопаду, но брат Хономер весьма предприимчивый человек, и ему не понадобится слишком много времени, чтобы добраться до Аскула, мне хотелось бы иметь возможность достойно подготовиться к встрече с ним.

— Не проще ли было прикончить его прямо на месте, чем утруждать себя подготовкой к встрече с этим мерзавцем?.. — проворчала Вивилана.

— Проще, но это противоречило бы установлениям истинной веры, и потому…

— Прости, Тразий, однако если ты хочешь попасть в Аскул как можно быстрее, то почему бы нам не отплыть прямо сейчас? — предложил Эпиар. — Моя лодка ждет нас, а она, — он указал на черноволосую девочку, — покажет Хрису укромное местечко в одном из притоков Мджинги. Там он может укрыться со своим грузом и в безопасности ждать от нас вестей.

— Отлично, так и сделаем. Хрис, я хотел напомнить тебе, что в нашей лодке лежит сверток с ритуальными одеяниями жрецов. Сам я в них долгое время нуждаться не буду, и братьям моим они тоже не понадобятся, так почему бы тебе не воспользоваться ими, когда вы поплывете через город к «Персту Божьему»? Свет истинной веры еще не воссиял над Аскулом, но жреческие одеяния испокон веку служили лучшим средством скрыть свое истинное лицо. Глазея на служителей богов, толпа редко вспоминает, что они тоже всего лишь люди…

— Благодарю тебя от всей души! Ты который уже раз оказываешь нам неоценимую услугу! — с чувством промолвил Хрис, протягивая руку молодому магу.

— Пустяки. Не ты ли как-то сказал: «Доброе братство — лучше богатства»? Когда человек старается для других, любой исповедующий истинную веру обязан подставить ему плечо в час испытаний, — улыбаясь, проговорил Тразий Пэт и обернулся к Эпиару: — Ну, где твоя лодка?

* * *

Едва «Перст Божий» вышел из гавани, дождь начал стихать и вскоре совсем перестал. Из-за туч выглянуло солнце, и Эврих первым вышел на корму, чтобы бросить последний взгляд на берег Мономатаны. Отсыревший барабан издавал влажные, квакающие звуки, задавая ритм движениям гребцов, и длинные весла дружно гнали корабль в открытое море.

Все вышло точно как предсказывал Тразий Пэт. Он сказал: «Первую половину дня будет проливной дождь», — и вот пожалуйста — на рассвете хлынул ливень, заставивший обитателей Аскула спрятаться по домам. Немногие из них видели лодку, спускавшуюся по течению реки, делящей город пополам, и никому, разумеется, не пришло в голову вглядываться в лица трех жрецов далеких и чуждых этому краю Богов-Близнецов. Даже стражники не проявили к ним должного интереса и не только не попытались задержать, но, прячась под навесами домов и лодочными тентами, с мимолетным сочувствием взирали на облаченных в двухцветные одеяния Учеников, тщетно пытавшихся укрыться под капюшонами легких, мгновенно промокших насквозь плащей, от внезапно обрушившегося на город ливня. Портовые таможенники тоже отнеслись с пониманием к несчастным неудачникам, не сумевшим, видать, обзавестись почитателями и последователями в земле чернокожих, где и от своих-то богов тесно. Они мельком глянули в унылые лица жрецов и лишь для очистки совести сунули чуткие свои носы в их скудные пожитки, которые, заботами Эпиара, ничуть не походили на скарб разыскиваемого по всему Аскулу убийцы, выдающего себя за лекаря-травника.

Хуб-кубава была загодя доставлена молодым магом на «Перст Божий», и рассказ о том, как он отводил таможенникам глаза, право же, стоило послушать. Не хохотала над ним только Узитави, но та, во-первых, ни слова не понимает по-аррантски, а во-вторых, после гибели Тага вообще, кажется, ни разу не улыбнулась и мечтала лишь о том, как бы ей добраться до поселка траоре и встретиться с Нумией. Осуществить эту мечту было нетрудно — часть семян и ростков хуб-кубавы Странник передал через Эпиара своим аскульским друзьям, а те, в свою очередь, позаботились, чтобы у возвращающихся в Аланиол путешественников всего было в избытке. Шлюпку, которую Маниса собирался спустить на воду, когда «Перст Божий» будет пересекать идущее вдоль побережья течение, снабдили всем необходимым, и, если шторм не сыграет с Узитави злую шутку, уже через несколько суток она обнимет свою мать. Впрочем, шторма в ближайшее время, по уверениям Тразия, можно было не бояться, а Эврих уже имел возможность убедиться, что словам мага можно верить, сколь бы чудные вещи тот ни говорил.

Взять хоть, к примеру, стражников. Тразий обещал, что никто не заподозрит в Вивилане девицу, и она таки сошла за жреца, хотя все колдовство мага заключалось в том, что он натер ей лицо в нужных местах свинцовым карандашом и велел обрезать волосы. Последнее требование представлялось ей совершенно невыполнимым, но после того, как Хрис с притворными стенаниями обрил бороду, а Эврих покрасил остатки сожженных кудрей в черный цвет, девушка уступила необходимости. Потому-то в трех жрецах даже самому искушенному стражнику мудрено было заподозрить бородатого убийцу, его распутную подружку, девчонку хоть куда, и золотоволосого красавца — вора и растлителя малолетних. Именно такие приметы были сообщены городским стражникам, которым, конечно, не стали рассказывать о хуб-кубаве, дабы не будоражить Аскул, в котором нашлось бы немало желающих отправиться на поиски Глаза Дракона, цены на который стараниями Кешо взлетели до небес…

Глядя на удаляющийся берег, Эврих чувствовал, что мысли его разбегаются и все происшедшее с ним, начиная с проведенной в объятиях Элары ночи, кажется ему каким-то нереальным. Да, совсем иным представлял он это путешествие и особенно возвращение в Аскул. Ну разве не странно: они привезли сюда семена и ростки хуб-кубавы, которые должны облегчить страдания множеству людей, а на них была объявлена охота? Интересно, какие басни станут рассказывать о них, когда безнадежно больные начнут выздоравливать и слухи о чудодейственном растении, привезенном путешественниками из глубин материка, будут подкреплены появлением невиданных лекарственных снадобий, способных с поразительной быстротой изгонять чуть ли не любые хвори и заживлять самые глубокие и скверные раны? Хотя из-за ожидаемого вторжения войск Кешо, быть может, никто и не обратит особого внимания на использование местными врачевателями новых отменных мазей, настоев и отваров. Людям свойственно помнить имена злодеев, ведущих кровожадные орды в набег на мирные города и села, а не тех, кто избавил их от морового поветрия и прочих болезней и недугов. Почему-то никому не приходит в голову, что убивать легко, это может каждый, но лишь немногие способны лечить и излечивать…

Высокие каменные здания и крытые пальмовыми листьями хижины, спускавшиеся к самому морю, уже нельзя было разглядеть, берег превратился в туманную серую полосу, и только мачты стоящих на рейде кораблей еще различимы были на фоне просветлевшего неба. Эврих потер ладонями лицо и подумал, что если угодно будет богам, чтобы путешествие их завершилось успешно, и Врата пропустят его в Верхнюю Аррантиаду, то он отправится прямиком в Силион — город ученых и мудрецов. За время странствий у него накопилась тьма всевозможных вопросов, получить ответы на которые будет, пожалуй, интереснее, чем резать по дереву или скитаться по свету с тюками самых замечательных товаров. Пастырь Непра, Хрис и Тразий Пэт старались, как умели, удовлетворить его любопытство, но их объяснения вызывали новые вопросы, и куцых знаний, которые каким-то образом очутились в его непутевой голове, оказывалось явно недостаточно, чтобы понять самые доброжелательные и полные ответы…

Кстати, о вопросах, подумал юноша и ухмыльнулся Рано или поздно жители Аскула заметят, что воды Мджинги с некоторых пор обрели весьма сильные целебные свойства, и зададутся вопросом: почему? И если Тразий и Эпиар сохранят в тайне историю Глаза Дракона, ответом на этот вопрос может стать лишь какая-нибудь совершенно неправдоподобная легенда. Со временем найдется человек, который обнаружит, что лечебными свойствами воды Мджинги обязаны растворенным в них мельчайшим частицам серебра, и назовет эту реку Серебряной. Легенда о Серебряной реке — звучит недурно, а?

Эврих рассмеялся и хлопнул себя ладонью по лбу. Так что же это получается? Значит, Тразий Пэт не просто утопил магический талисман, за которым был послан, не просто уберег его от фанатиков и властолюбцев, а заставил приносить пользу людям? Молодой маг верил, что радует Близнецов смех человеческий и печалят слезы людские, и, выходит, угодил он не только людям, но и богам своим. И хоть по-своему, а выполнил возложенное на него Великое Служение. Не Гистунгуром возложенное — богами.

— Здорово! — пробормотал Эврих, щурясь на солнце. — Ай да жрец! Теперь я и впрямь верю, что удастся ему основать обитель Близнецов в Аскуле. Такому все задуманное удается!

Юноша бросил прощальный взгляд на тающий в солнечной дымке берег и отправился разыскивать Хриса, чтобы поделиться с ним мыслями о Серебряной реке и Великом Служении Тразия Пэта.