Зародившееся у Эвриха подозрение, что Газахлар хочет попасть в Озерную крепость к определенному сроку, крепло день ото дня, и он почти не удивился, увидев сотни шатров, разбитых на берегу Голубого озера, подле селения, окруженного невысокими стенами из дерева и необожженного кирпича. Хитроумный оксар, разумеется, знал о Великом Торжище, на которое ежегодно съезжаются перед началом сезона дождей едва ли не все племена, кочующие в окрестностях Голубого озера. На седмицу между ними устанавливается перемирие, необходимое для совершения торговых сделок, заключения брачных союзов и улаживания тех вопросов, которые они почему-либо не смогли решить с помощью оружия. А претензий друг к другу у сакхов, ранталуков и равранталуков, айогов, мемфи и всех прочих было хоть отбавляй, чем Газахлар, судя по всему, рассчитывал воспользоваться для воплощения в жизнь своих далеко идущих планов.

Стяжательские замыслы владельца «Мраморного логова» не слишком интересовали Эвриха, зато возможность ознакомиться с жизнью и обычаями едва ли не дюжины кочевых племен привела его в восторг. Это была редкостная удача, и, пробродив весь первый вечер между шатрами айогов, мемфи, ихорачей и кочевых ранталуков, он завел множество полезнейших знакомств и узнал массу интереснейших вещей, которые следовало включить в «Дополнения». Присаживаясь к чужим кострам, аррант услышал много любопытного, но ещё больше сведений надеялся почерпнуть, обойдя Торжище при свете дня, наблюдая за тем, чем обмениваются, что продают и покупают скотоводы и люди из окрестных селений, занимающиеся рыболовством, земледелием и охотой.

Надеждам его, однако, сбыться было не суждено. Не будь Эврих ослеплен открывающимися перед ним перспективами, он бы наверняка сообразил, что Газахлар не преминет включить его в свои планы, попытавшись извлечь из присутствия в своем отряде заморского лекаря наибольшую выгоду. Но, опьяненный предвкушением завтрашней прогулки по Торжищу, ничего подобного аррант в мыслях не держал и потому легкомысленно отмахнулся от Тартунга, с мрачным видом изрекшего, что «ежели бы все выходило так, как мы задумываем, несчастных, коими свет полнится, было бы днем с огнем не сыскать».

Вспомнить зловещее Тартунгово предупреждение ему пришлось поутру, когда Аджам привел в шатер незнакомого старца с отнявшейся левой рукой и передал просьбу Газахлара оказать страждущему посильную помощь.

За старцем появился в сопровождении пяти обезъязычивших от собственного величия воинов маявшийся животом мальчишка, чей-то там сын. Затем ещё один очень важный бельмастый старик и три женщины, каждая со своим недугом. Двум из них Эврих посулил скорое выздоровление, если они будут точно следовать его наставлениям, а выслушав третью, пробормотал аррантскую пословицу, гласящую, что «слово — единственное лекарство, способное принести облегчение страдающей душе». Сильно сомневаясь в собственной способности отыскать нужные слова для совершенно незнакомого ему человека, он все же и тут попытался сделать все от него зависящее, мысленно проклиная Газахлара за то, что тот использует его для достижения собственных далеко не бескорыстных целей.

Распрощавшись с несчастной женщиной и снабдив её «могущественным оберегом» — лоскутом кожи, в который был зашит отполированный кусочек красного коралла, аррант уже собрался сбежать на Торжище, но тут в шатер, который они с Тартун-гом делили с шестью погонщиками ослов, заглянул Хамдан.

— Газахлар просит тебя отправиться с этим мальцом и осмотреть его отца, — промолвил бывший Эврихов телохранитель и, откинув полу шатра, указал на чумазого мальчишку, взиравшего на чужеземного белокожего лекаря с ужасом и надеждой. — Говорят, он совсем плох и уже не увидит звездного неба, — добавил Газахларов посланец прежде, чем аррант успел разразиться возмущенной речью, и был таков.

Проклиная все на свете, Эврих двинулся за перепуганным мальчуганом с твердым намерением нынче же высказать Газахлару все, что о нем думает, но стоило ему взглянуть на раненого, как мысли о коварном оксаре начисто улетучились из его головы. Черно-красная, воспалившаяся рана на распухшей голени мечущегося в жару мужчины выглядела наисквернейшим образом, а пахла и того хуже.

— Придется тебе, Тартунг, за пилой сбегать, — проворчал аррант, даже не пытаясь представить, что сделают с ним толпящиеся в шатре мужчины и женщины, узнав о намерении его лишить славного воина ноги.

Но ничего страшного, вопреки ожиданиям, не случилось. Были желто-зеленый гной, черная кровь, страшная вонь, хруст и скрежет, производимый металлом, вгрызавшимся в кости одурманенного маковым настоем скотовода из племени айогов. Был заливающий глаза пот, кривая, предательски выскальзывающая из пальцев игла, привычный, исцеляющий жар, поднимающийся от низа живота к горящим ладоням, и чувство облегчения, что все это наконец завершилось и теперь лишь от воли Всеблагого Отца Созидателя зависит, будет ли этот парень жить или же отправится в Прохладную Тень на свидание с прародителями.

Он смутно помнил, как пробирался сквозь невесть откуда взявшуюся у шатра толпу чернокожих, выкликавших что-то совершенно невразумительное, и начал как следует соображать, только обнаружив, что Тартунг тащит его к шатрам Газахларова отряда.

— Э, нет, братец! — воскликнул он, вырываясь из цепких мальчишеских рук. — Туда мы с тобой не пойдем! Сегодня я никому больше не помощник, и без того перед глазами туман плавает.

— Да ты не бойся! Ляжешь себе спать, а ежели кто припрется, так я просто из шатра выкину, и вся недолга! — уговаривал его Тартунг, однако Эврих-то знал, как непросто избавиться от людей, видящих в тебе последнюю надежду на спасение тех, кого они любят, тех, кому, по их мнению, ты обязан помочь, коль скоро это в твоих силах. Непросто прежде всего потому, что они, люди эти, и в самом деле правы. Но и он тоже по-своему прав, ибо сил осталось всего ничего, и ежели поможет нынче ещё кому-нибудь, то завтра точно будет лежать пластом. Удержать обезноженного парня на краю жизни стоило ему больших трудов, да и как знать, удалось ли еще…

— Нет, братец, пойдем-ка мы лучше в Озерную крепость. Есть там, я слышал, трактир, где можно перекусить и посидеть в тишине и покое.

В трактире — единственном в селении и потому безымянном — было людно, но им таки удалось отыскать пару незанятых циновок за длинным низким столом и получить по миске сладковатой, похожей на тунца рыбы с бобами и каким-то белым крошевом. Было это саго или же личинки термитов, Эврих не спрашивал, а определить на вкус не мог из-за чудовищно острого соуса, от которого на глаза наворачивались слезы. Впрочем, осушив две-три чаши пенящегося, чуть хмельного напитка, он почувствовал себя настолько лучше, что начал прислушиваться к беседе сидящих напротив него мужчин. Оба — обитатели Озерной крепости — воины, превратившиеся, сами того не заметив, в исправных землепашцев, лениво поругивали кочевников — истинных дикарей, не способных договориться о чем-либо даже между собой, не то что с цивилизованными, богобоязненными имперцами, ведущими, как и положено разумным людям, оседлый образ жизни.

— Клянусь Тахмаангом, я бы на месте равранталуков давно перестал считать этих выродков своей родней! — промолвил полуголый детина, указывая пальцем в сторону группы мечущих кости за соседним столом кочевников. — Давеча один из них укорял наших озерников за то, что те работают на огороде, словно бабы. У самого брюхо к хребтине липнет, а заступ в руки взять ему, вишь ты, не по чести!

— Брось ты, Мамал, к ним цепляться, — отвечал второй — широкоплечий, в пестрой, похожей на короткий плащ накидке, с мечом в потертых кожаных ножнах на идущей через плечо перевязи. — Пройдет время, и эти остепенятся. Вон уже рыбу за милую душу трескают, а ведь на моей памяти ещё многие готовы были помереть от голода, только бы не брать в рот нечистую пищу. Девчонки-то ихние за озерников с радостью идут. А наши за них — ни-ни!

Озерниками, как понял Эврих, жители крепости называли тех ранталуков, которые, лишившись из-за мора скота, пришли на берег Голубого озера в Страшные времена, осели здесь и стали промышлять ловлей рыбы и охотой, а потом занялись земледелием. Их более удачливые родичи, считавшие, что настоящие ранталуки не должны посягать на жизнь вольных животных и уж тем паче валандаться в воде, охотясь за нечистыми тварями, или же копошиться в земле, подобно презренным червям, объявили озерников отступниками — лжеранталу-ками или рав-ранталуками. Вожди некоторых племен, настроенные особенно нетерпимо к бывшим родичам, ратовали даже за то, чтобы истребить предателей, презревших законы предков, и учиняли налеты на озерников до тех пор, пока те, заручившись поддержкой обитателей крепости, не устроили засаду, в которой ревнители традиций были истреблены едва ли не поголовно.

Конец братоубийственной вражде положила очередная засуха, во время которой одно из племен кочевых ранталуков пригнало свои стада к Голубому озеру, дабы обменять часть коз и буйволов на столь ненавистную им дичь и рыбу. Традиции традициями, однако у кого-то из скотоводов не хватило твердости смотреть на то, как из-за них чахнут и умирают младенцы. Услышав об этом, Эврих подумал было, что неправильно понял собеседника. Зачем менять скот на рыбу или дичину, ежели его можно резать и есть? И тут выяснилась весьма любопытная особенность ранталуков, услышав о которой кочевники Вечной Степи умерли бы, верно, со смеху. Дело в том, что здешние степняки питались молоком и кровью, выпускаемой по мере надобности из своих стад, но мясо их ели лишь по самым торжественным дням. «Чудно!» — покрутил головой, услышав это объяснение, аррант, но, вспомнив нелюбовь имперцев к близнецам и, напротив, весьма нежное отношение к змеям, признал, что каждый сходит с ума по-своему и таков уж, видно, промысел Богов, коим тот или иной народ поклоняется.

Одним словом, теперь перед началом сезона дождей, когда жить кочевникам, не желавшим резать свой отощавший скот, становилось особенно голодно, они гнали его в район Голубого озера, травы вокруг которого все ещё оставались зелеными. Здесь они производили взаимовыгодный обмен с озерниками, кукусатами и другими оседлыми племенами, все чаще называвшими себя обитателями Великой Империи. Примеру ранталуков последовали сакхи, айоги, ихорачи и мемфи, вынужденные в конце концов признать, что изготовленные в Мванааке ножи и наконечники копий острее и прочнее тех, которые делали они сами. Привозные посуда, ткани и украшения тоже превосходили качеством все то, что выходило из рук работящих женщин, которые, кстати сказать, все охотнее выдавали, как видно было из услышанного Эврихом только что разговора, своих дочерей замуж за озерииков. Те, будучи отступниками, не считали для себя зазорным работать не покладая рук, в то время как истинные воины-ранталуки не унижались даже до пастьбы скота — занятия пристойного для детей и подростков, но никак не для славных воителей.

— Тошно смотреть на мужиков, готовых, сутками прыгая на одной ножке, «вытрясать из себя дух детства», — презрительно оттопыривая губу, промолвил Мамал. — Единственное, что они умеют, — красть друг у друга скот, почитая это великим подвигом. Да вот в кости ещё играть наловчились. Воровской, право же, воровской народ! Никчемушный, бездельный, верно тебе говорю.

— Зато не пьют, в отличие от некоторых, — подзадорил Мамала сидящий по левую от него руку озерник. — Хоть в этом-то ты им отказать не можешь?

Вопрос был явно с подковыркой, поскольку сам озерник прихлебывал из чаши сорговое пиво с тем же удовольствием, что и Эврих, а Мамал употреблял нечто более крепкое, изготовленное из того же сорго и называемое «шим-шим».

— Э, друг мой, ежели бы ты считал это достоинством, так и сам бы воздерживался от пива, — отмахнулся от подначки Мамал и, заметив, что аррант внимательно прислушивается к разговору, спросил: — Ну а ты, чужеземец? Что скажешь ты о мужчинах, которые не смеют заводить семью до сорока лет, а живут все вместе в своем мужском доме? Они могут развратничать с любой женщиной, готовой пошире раскинуть ноги, но рожденные от них дети будут считаться незаконными, а допустившего сие «непотребство» ждет вечный позор. Про таких ранталуки говорят, будто те «не научились быть мужчинами» и должны пожизненно оставаться воинами без права стать «младшими старейшинами», завести настоящую жену и законных детей.

— Вероятно, когда-то в этих установлениях имелся смысл. Хотя мне они кажутся несколько противоестественными, — осторожно ответил Эврих.

— Во! Мои слова! Только я говорю — чудовищными! Ну скажи, есть ли у нас в империи хоть один закон или обычай, столь же глупый и отвратительный? — вопросил Мамал, безусловно уверенный в том, что светлокожий не рискнет ответить утвердительно.

Эврих замешкался, прикидывая, как бы перевести разговор в иное, более спокойное русло, поскольку разошедшийся детина явно настроен был почесать об кого-то свои внушительные кулаки.

— Обычаев и законов таких в империи сколько угодно, — неожиданно встрял в разговор Тартунг. — Взять хотя бы рабство. В моем родном племени никогда не было рабов.

— Вай-ваг! Это ещё что за недоросток? — Мамал уставился на парня так, словно впервые увидел. — Тебя-то кто о чем спрашивал? И что это за племя, где нет рабов? Тоже небось какие-нибудь грязные скотоводы?

— И этот, видать, «дикарь»! — коротко хохотнул озерник, обидевшийся на Мамала за столь откровенное поношение обычаев ранталуков — хоть и дальних, но все же родичей.

— Ясное дело — дикарь, — не пожелал заметить насмешки Мамал и вновь обратился к Эвриху: — Ты-то сам какого роду-племени будешь?

— Аррант, — кратко ответил Эврих, чувствуя, что пора покидать трактир, и легонько толкая Тартунга локтем в бок, дабы тот не лез на рожон.

— А-а-а… — уважительно протянул Мамал и обернулся к Тартунгу. — Но в Аррантиаде, как я слыхал, тоже есть рабы?

— Может, есть, а может, нет. Во всяком случае, единственный знакомый мне аррант освободил меня от рабства сразу же после того, как выкупил и вылечил! — задиристо бросил парень, не обращая внимания на подаваемые ему Эврихом знаки.

— Н-да… Я бы тоже такого раба освободил и гнал с глаз долой, — задумчиво промолвил товарищ Мамала.

— Это чтобы Нтхай да со своим добром расстался? В такое с трудом верится. А ты что, и впрямь купил его, дабы освободить? — осведомился у Эвриха озерник. — Добренький такой или чоги девать некуда? — Он выразительно скосил глаза на Душегубов перстень с громадным изумрудом, красовавшийся на безымянном пальце арранта.

— Как тебе сказать… — замялся Эврих. — Я, видишь ли, думал тихого, скромного слугу куплю, а вместо этого… — Он выразительно развел руками и под понимающие смешки начал подниматься с циновки.

— Неужто сразу не распознал, что за товар берешь? — ухмыльнулся Нтхай.

— Юноша этот тогда помалкивал, вот я видом его скромным и купился, — ответствовал Эврих и, кивком распрощавшись с сотрапезниками, направился к выходу из трактира.

Тартунг, раздумав обижаться, громко фыркнув, последовал за аррантом.

— Постой-ка, любезнейший, — вскочивший из-за стола озерник устремился следом за Эврихом. — Добр ты, богат или грехи свои богоугодными делами замаливаешь, не ведаю, однако ж выслушай меня.

— Слушаю, — нехотя ответил аррант, испытывая острое сожаление по поводу того, что не ушел из-за стола раньше. — Но должен тебя предупредить, что в настоящее время все мое богатство заключено в привлекшем твое внимание перстне, и если ты желаешь предложить мне какую-то сделку, то я заранее вынужден от неё отказаться.

— Нет, ты погоди, ты прежде выслушай меня. Сделкой тут и не пахнет. Речь идет о спасении человеческой жизни. А ежели точнее — жизни раба. То есть рабыни, — выпалил озерник, придерживая арранта за край плаща, словно боясь, что тот вот-вот исчезнет. — Взгляни-ка — вон там сидит ранталук — Зепеком его кличут. Так вот он привел сюда девку в ошейнике с самоцветами. Ей-то цена — связка чогов, но ошейник и впрямь хорош. Зепек же, не сумев её продать, торжественно поклялся, что, ежели к концу дня несчастную эту у него не купят, он отрежет ей голову, дабы снять ошейник.

— Что за чушь! — возмутился Эврих. — Кто мешает ему снять с неё ошейник самому или к кузнецу свести? И при чем тут я?

— Ошейник так плотно на шее сидит, что ни один кузнец расклепать его не берется. А ежели ты девку не купишь, Зепек ей точно голову отрежет. Он, видишь ли, игрок страстный, а ставить на кон ему нынче нечего.

— Вай-ваг! Только рабыни нам для полноты счастья и не хватает! — проворчал Тартунг и потянул Эвриха к выходу из трактира.

— Ты же говорил, что тебе не нравится рабство! — с упреком обернулся к нему озерник. — Так, может, взглянешь на девку? Ей у ранталуков и без того туго пришлось, они ведь рабов не имеют и обращались с ней хуже, чем с тварью бессловесной, — вновь обратился он к арранту. — Ну а не купишь, авось совет дашь, как бедолагу от ошейника избавить?

— И не подумаю! — раздраженно отозвался Эврих, злясь на Мамала, озерника, Тартунга и себя самого за то, что опять оказался в дурацком положении. Стоило ли столько времени возиться с умирающим айогом, чтобы потом позволить какому-то дурню отрезать едва ли не на его глазах голову ни в чем не повинной и совершенно здоровой рабыне? — Ладно, веди, посмотрим, что там за ошейник.

— Опять тебя на приключения потянуло! Брось ты это дело, пора в шатер возвращаться! — попытался остановить его Тартунг, но аррант лишь упрямо тряхнул курчавой головой и двинулся за озерником вглубь трактира, туда, где с азартными выкриками метали на низкий столик кости ранталуки, обитатели Озерной крепости и несколько Газахларовых воинов.

— Эй, Зепек, где твоя девка? — окликнул спутник Эвриха высокого, разукрашенного красной охрой мужчину в бирюзовом плаще — неизменной принадлежности всех воинов-ранталуков.

— А, Джинлык! Никак покупателя нашел? — Зепек приветственно поднял руку, мельком взглянул на Эвриха и указал куда-то за свою спину. — Можешь посмотреть на товар. Афарга, поди к свету!

Из темного угла трактира появилась тощая темнокожая девчонка в замурзанном травяном переднике, и за столиком, прервав игру, обернулись в её сторону. Смотреть, впрочем, было решительно не на что — замухрыга с надутыми губами разобиженного на весь мир ребенка выглядела точь-в-точь, как большинство здешних кочевниц, только ещё более жалко и затравленно. В отличие от мужчин, носивших затейливые прически со всевозможными украшениями, женщины стриглись наголо, оставляя ершик волос лишь по центру головы. Из-за отсутствия воды они совершали свой утренний туалет, натирая тело верблюжьим жиром. Пыль, оседая на этот жир, образовывала грязевую корку, и пахли ранталуки, айоги и прочие степняки весьма характерно, что, ясное дело, не прибавляло им привлекательности в глазах как имперцев, так и озерников, не говоря уже об Эврихе, который, подобно большинству своих соотечественников, питал неистребимое пристрастие к частым омовениям, за что его нередко дразнили чистюлей.

— Поди ближе! — скомандовал Зепек, и рабыня, не поднимая глаз, мелкими шажками приблизилась к игрокам. — А ты, белокожий, взгляни на её ошейник и назови свою цену.

Подхватив со стола масляный светильник, Зепек поднялся во весь свой немалый рост и ткнул рабыню пальцем в подбородок, дабы та вздернула голову.

— Ну, полюбуйся! Да подойди ты ближе, взгляни повнимательней на эти камушки! Правда, недурны?

Обойдя стол, по которому вновь застучали костяные кубики, Эврих приблизился к рабыне. Один глаз у неё заплыл, длинная шея была в свежих царапинах, но вблизи девушка уже не казалась такой тощей и юной. Было ей лет восемнадцать, а то и двадцать. Рост средний, плечи широкие, подбородок круглый, с ямочкой, лицо вытянутое, что же до ошейника…

Эврих тихо ахнул. Начищенное бронзовое кольцо в два пальца шириной и в палец толщиной оказалось сплошным и украшено было россыпью полудрагоценных, плохо обработанных камней, среди которых он узнал нефрит, бирюзу и сердолик.

— Ну что, берешь? — нетерпеливо, с жадным блеском в глазах спросил Зепек.

— Эврих, одумайся! Что ты с ней будешь делать?! — простонал за спиной арранта Тартунг. — Камешки дрянь, да и не снять их с живого человека!

— Пожалуй, я… Куплю ее… — после некоторых колебаний произнес Эврих, так и не привыкший к тому, что в Нижнем мире людей можно покупать и продавать, точно одежду, коней, глиняные горшки, дерево или камень. — Однако денег у меня нет, и я могу предложить за эту девушку лишь вот это кольцо.

— Ух ты! — восхитился кто-то из игроков.

— Что ты делаешь, Эврих! — возмущенно воскликнул Тартунг.

— Смотри, аррант, не продешеви, — пробормотал Обрел — один из восседавших за игорным столом воинов Газахлара.

— Нет! Я не желаю менять ошейник с девкой на кольцо! Ежели хочешь её получить, заплати мне настоящими деньгами! — решительно заявил Зепек. — Я не знаю, сколько стоят эти камни. И сколько стоит твое кольцо. Но если я не смогу поставить его и участвовать в игре, зачем оно мне?

— Да ты что, Зепек?! Этот изумруд стоит дюжины девок с такими ошейниками! — попытался образумить его Джинлык. — Соглашайся, пока аррант не раздумал!

— Пусть заплатит серебряными дакками! — упрямо возразил ранталук. — Девку я хотя бы могу отдать на ночь за пару медяков, а что мне делать с кольцом?

— Ты же говорил, что голову ей отрежешь!

— И отрежу! Ранталуки слов на ветер не бросают! Ошейник без девки у меня бы уже сегодня купили!

— Послушай умных людей, обменяй свою Афаргу на перстень. Завтра в крепость приедут купцы из Мванааке, и ты получишь у них за него не меньше сотни дакков! — подал голос один из соплеменников Зепека, но упрямец лишь отрицательно мотнул головой.

— Не было случая, чтобы купцы не обманули меня! Я не желаю с ними торговаться. Пшла вон! — рявкнул он на рабыню и отвесил ей затрещину, от которой та кубарем покатилась в темноту.

— Кажется, я смогу помочь вам уладить это дело, — вкрадчиво произнес Серекан, поднимаясь из-за дальнего торца стола. — Я готов сыграть с вами, поставив против ошейника с девкой и перстня с изумрудом настоящие деньги.

Лицо ранталука просветлело.

— Вай-ваг! Наконец-то начнется крупная игра! — воскликнул кто-то из озерников, радостно потирая руки.

— Победитель получает все? — осведомился Зепек, вздымая бровь, и, вперив в Серекана испытующий взор, потребовал: — Покажи деньги!

Молодой воин высыпал из кожаного кошеля пяток маленьких блестящих цвангов и дюжины полторы массивных шестиугольных дакков.

Позабывшие о костях игроки затаили дыхание. Предстояла действительно крупная игра, такая, о которой долго ещё будут вспоминать в Озерной крепости. Столь долго, что, возможно, это событие станет заметной вехой в жизни поселка, подумал Эврих, представив, как впоследствии, вспоминая минувшие дни, Мамал, например, будет говорить Нтхаю: «Это случилось через год после Большой игры» — и оба будут мечтательно закатывать глаза, сладко жмуриться и с чудовищными преувеличениями толковать молодежи о незабвенных днях своей молодости, когда и солнце светило ярче, и девушки были не чета нынешним, и на кон ставили не позеленевшие чоги, а серебро, золото и драгоценные каменья неземной красоты.

— Мало! — презрительно процедил ранталук, глаза которого сияли, а лоб покрылся мелкими бисеринками пота.

— Имей совесть, Зепек! Ошейник твоей Афарги не стоит и половины этих денег! — попытался урезонить его более здравомыслящий соплеменник.

— А я говорю: мало!

Нехорошо улыбаясь, Серекан вытащил из лежащей у его ног сумы пару вытесанных из каменной соли кирпичей со сглаженными гранями и вызывающе поинтересовался:

— Этого, надеюсь, даже тебе будет достаточно? На Эвриха он не смотрел, но все понимали: в игру Серекан намерен вступить не из-за ошейника с паршивыми камешками, а ради изумруда Амаши. Как и прочие сопровождавшие Газахлара воины, он знал, каким образом попал к арранту перстень с чудесным камнем, и знание того, что прежде он украшал руку Душегуба, увеличивало его ценность в их глазах по меньшей мере вдвое.

— Я буду играть, — чуть заметно склонил голову Зепек.

— Ну, слава Великому Духу, снизошел! — хмыкнул над ухом арранта Тартунг, смирясь, по-видимому, с неизбежным.

Соляные кирпичи произвели на ранталука должное впечатление. Такие деньги в глазах здешних кочевников имели неизмеримо большую ценность, чем связки чогов, серебряные дакки и даже золотые цванги. Они являлись не только символом богатства, но были к тому же жизненно необходимы, и, возможно, если бы Серекан начал торг с них, ему не понадобилось бы полностью опустошать свой весьма, как выяснилось, вместительный кошель. За один такой брусок он мог бы купить на торжище двух, а то и трех буйволов…

— В сквор будете играть или в боть-боть?

— Нет! Будем метать кто больше, — заявил Зепек, к немалому удивлению и разочарованию любителей изощренных и вдумчивых игр.

— Каждый кидает три кости сразу или по одной, по очереди? — деловито обратился Серекан к арранту и ранталуку.

— По одной! — решил Зепек и гаркнул на весь трактир: — Хозяин, принеси ещё огня! Я не вижу даже собственных пальцев!

Пока шел торг, народу в помещении заметно прибыло, причем, прежде чем приступить к трапезе и возлияниям, каждый, конечно, пожелал узнать, зачем присутствующие сгрудились в дальнем конце зала. А услыхав о ставках в предстоящей игре, сочли своим долгом хотя бы одним глазком посмотреть на то, о чем завтра будет болтать все Торжище. Потому-то из-за плотной толпы, обступившей стол игроков, сделалось и впрямь темнее, так что требование ранталука принести огня было встречено одобрительным гулом.

Два притащенных хозяином трактира светильника установили посреди стола. Серекан перебрался поближе к ранталуку, для арранта освободили циновку напротив них, и Зепек, перекатывая на ладони три отобранных для игры кубика, спросил, кто намерен испытать свое счастье первым.

Серекан сделал отрицательный жест, и Эврих, протянув руку, взял один из кубиков. Он не любил играть, по крайней мере в те игры, где победу определяло не умение игрока, а слепой случай или же капризы судьбы. Ему очень не хотелось расставаться с Душегубовым перстнем, поскольку это была единственная по-настоящему ценная в его хозяйстве вещь, с помощью которой он рассчитывал купить себе место на корабле, покидавшем Мавуно. И все же, с душевным скрежетом, аррант приготовился отдать его ради спасения жизни чернокожей Афарги. Но делать перстень ставкой в игре… Такого поворота событий он никак не ожидал, а ведь мог бы, глядя на Зепека, догадаться, что бузотер этот стремится не столько выручить за свою рабыню как можно больше денег, сколько заставить говорить о себе. Есть такая порода людей, не способная не мутить вокруг себя воду и жить, не привлекая к себе внимания. Они готовы на любые лишения и неудобства, только бы окружающие оборачивались им вслед, шушукались за спиной, указывали пальцами, словно на заморскую диковинку.

Вероятно, при желании он сумел бы продать ошейник вместе с Афаргой ещё до приезда в Озерную крепость купцов из Города Тысячи Храмов. Но разве это заставило бы болтать о нем соплеменников и всех тех, кто собрался ныне на Торжище? О нет, ему нужны были шум, скандал, удивление, восхищение, порицание, если уж на то пошло — нужно было быть замеченным, и не столь при этом важно, выигрыш или проигрыш его будут обсуждать пересказывающие перипетии Большой игры люди…

— Бросай! Кидай кубик, аррант! Довольно тянуть! Прежде надо было раздумывать!..

Возбужденный гул голосов вывел Эвриха из оцепенения, и он, не глядя, метнул кость на стол. Он знал, что на верхней грани её будут шесть маленьких, зачерненных сажей точек — «мешок», и дружный вздох зрителей подтвердил, что так оно и оказалось.

Разумеется, это было несправедливо по отношению к Зепеку и Серекану, но жизнь вообще штука несправедливая. Лишь детям позволено обиженно пищать: «Это нечестно!» Зрелые мужи не питают иллюзий и не ждут от Богов возмещения за горе и страдания. Не ждут для себя, однако должны, насколько это в их силах, облегчать участь униженных, гонимых и оскорбленных, ежели не хотят видеть мир утонувшим в нечистотах. Вспомнив кизячные лепешки, которые бедняки пришлепывали к стенам своих хижин, дабы использовать их, когда они просохнут на солнце и упадут наземь, вместо дров, аррант ухмыльнулся. О, если бы нашлись искусники, способные использовать испражнения души точно так же, как испражнения тела, воистину им не было бы цены!

— «Башня»! Ранталук бросил «башню»! — дружно завопили зрители, и вновь кубик застучал об стол, кинутый на этот раз рукой Серекана.

— «Ладонь»! Они идут почти без отрыва! Четверка и пятерка. Очень даже неплохо для тех, кто не учился, подобно ему самому, у Тилорна управлять предметами, останавливать кровь и сбивать противника с ног мысленным окриком. Последнее, впрочем, у Эвриха никогда не получалось, но погасить свечу или же заставить кубик лечь нужной гранью на сколоченный из широких досок стол было не в пример легче, чем унять охвативший обезноженного айога жар, означавший, что жить несчастному оставалось совсем недолго.

— Кидай! Кидай кубик! Давай, белокожий, покажи, как это делается у вас в Аррантиаде! — подзадоривали его наиболее нетерпеливые зрители, гулко хлопая ладонями по бедрам, цокая языками и щелкая пальцами.

Они видели во всем происходящем всего лишь игру, забыв о том, что началось-то все из-за чернокожей девчонки, которой не менее чернокожий сумасброд решил отрезать голову. То ли и в самом деле желая продать украшенный самоцветами ошейник, намертво сидящий на её шее, то ли стремясь выпендриться и заставить съехавшихся на Торжище заговорить о нем. Хотя, если бы это могло потрясти их, он, верно, давно бы уже обезглавил Афаргу. Но возможность выигрыша или проигрыша перстня с изумрудом, соляных брусков, цвангов и дакков волновала их неизмеримо больше, нежели жизнь какой-то безродной рабыни. И это было плохо. Очень плохо.

— «Мешок!» Он опять выкинул «мешок»! Проклятому арранту явно благоволит Белгони!..

«Орите. Беснуйтесь. Дерите почем зря глотки. — Эврих сжал зубы, чувствуя, как в висках начинает стучать кровь, а вопли зрителей сливаются в неясный гул, похожий на мерный рокот прибоя. — Почему же вы не орали и не бесновались, когда этот самовлюбленный гад хотел зарезать вашу же землячку и, быть может, соплеменницу? Почему все видят, как богатеют богатые, а бедные нищают и мрут с голоду, — видят и молчат? Почему жители Мванааке, зная о захватнических планах Кешо, не кричат криком? Ведь это их сыновья, мужья, братья и отцы будут гибнуть от ран, хрипеть и корчиться от боли в чужом краю! Почему люди в массе своей так похожи на безмозглый скот и отличаются от него только тем, что помимо жратвы желают ещё и зрелищ?..»

— «Птичья лапа»! О, Зепек, не в добрый час увлекся ты игрой! И это при том, что твоя Афарга научилась в конце концов ублажать нас, как ни одна другая девка!

— Все верно! Ранталуки никогда не имели рабов! Это духи предков пекутся о том, чтобы вековая традиция не нарушалась!

— Полно выть! Игра ещё не кончена! Кидай кубик, Серекан!

«Пусть кидает. Пусть позабавится. И пусть это поскорее кончится». Эврих смахнул со лба пот, чувствуя, что ему нечем дышать. Удушливый запах, источаемый чадными масляными светильниками, вонь множества немытых тел и неровный мигающий свет мешали ему сосредоточиться. Кажется, он все-таки переоценил свои возможности и зря ввязался в эту игру.

— «Мешок»! Имперец наступает на пятки белокожему!

— Вот это игра! Вай-ваг, давненько мне не приходилось такого видеть!

— Смените кости, тут какой-то обман! Эти двое сговорились обобрать Зепека!

«Смените. Только побыстрее, — мысленно воззвал Эврих к заспорившим зрителям. — На один бросок меня ещё должно хватить, но ежели здесь после него начнется свалка, свернуть мне шею сумеет даже младенец».

Он искренне надеялся, что собравшиеся, даже заподозрив и обвинив его в колдовстве, не станут разрывать на куски, но полной уверенности в этом, естественно, быть не могло. А рисковать результатами игры, пуская дело на самотек, он не собирался, ибо сам немало пострадал от шуточек Богов, способных в считанные мгновения превратить победу в поражение.

— Давай, аррант! Кидай! Поглядим, в самом ли деле ты пришелся по душе здешним Богам и духам!

— Поглядим, — пробормотал Эврих, в очередной раз подготавливая себя к выбросу невидимой, неосязаемой силы, которую вполне можно было принять за магическую, ежели не знать, что ею в той или иной степени обладает каждый человек. Содрогнулся, представив, как изменился бы Нижний мир, научись его обитатели высвобождать её по своему желанию, и подивился доверию, оказанному ему Тилорном, потратившим немало времени, дабы научить воздействовать на предметы мысленным усилием.

— Поглядим, — повторил аррант и, отыскав взглядом Тартунга, знаком велел ему приготовиться.

«Хорошо бы у парня хватило мозгов заорать в нужный момент что-нибудь о чуде, ниспосланном имперскими Богами для вразумления иноверцев. И да простит меня Всеблагой Отец Созидатель за то, что я пытаюсь спасти рабыню Зепека столь недостойным способом».

Новый кубик ничем не отличался от прежнего и, простучав по столу, лег на скобленые доски так, как ему и предопределил аррант, — шестеркой вверх.

* * *

Бросив на черный, пышущий жаром камень предусмотрительно захваченную циновку, Тартунг уселся на неё и принялся терпеливо ждать, когда Афарга решится приступить к омовению в водах Голубого озера. Возиться с полоумной девицей не доставляло ему ни малейшего удовольствия, но отправившийся рано поутру проведать обезноженного айога Эврих вернется теперь неведомо когда, а погонщики ослов, безусловно, сдержат слово и не пустят Афаргу в шатер до тех пор, пока вонявшая, как протухший кусок сала, девица не станет хоть сколько-нибудь походить на человека. Если бы Эврих давеча не пригрозил, что пожалуется Газахлару, они не позволили бы грязной рабыне провести подле себя и эту ночь, и понять их возмущение было совсем не трудно.

Более того, Тартунг полностью его разделял и не мог уразуметь, чего ради многомудрый аррант приобрел совершенно ненужную им рабыню. Ведь не из-за ошейника же, в самом-то деле? И не потому, что эта пахучая страхолюдина ему приглянулась. Стало быть, из сострадания. Но как мог он сострадать смердящей девке, невесть сколько лет служившей подстилкой целой своре не менее смердящих ранталуков? Нет, что там ни говори, а заходит порой от великой мудрости у его господина ум за разум, и хлебнут они ещё горя из-за этого сумасшедшего сокровища!

Сунув в рот сорванную травинку, Тартунг неодобрительно вперился в темную фигуру, переминавшуюся на берегу озера, воды которого сияли небесной голубизной, пуская нестерпимые солнечные блики, когда их тревожил жаркий, налетавший из Красной степи ветер. Ближе к крепости и расположенному подле неё селению озерников вода теряла свою голубизну, становилась коричневой и мутной. Сотни буйволов, похожих на холмики черной грязи, усеивали правый берег озера, многие забрели в воду так, что только рога и уши их блестели на солнце. А в стороне от них по мелководью шлепали колпицы и цапли, вылавливая не то лягушек, не то мелкую рыбешку.

— Даже у буйволов хватает сообразительности залезть в воду, и лишь ранталуки и их грязные рабыни предпочитают вонять на всю округу, — недовольно проворчал парень, борясь с искушением заорать на Афаргу и силой загнать её в озеро, из коего Эврих, будь на то его воля, сутками бы не вылезал. И дался ему этот безногий айог! Плюнул бы на него и плескался себе сколько влезет, тешил душеньку, а теперь придется ему весь день гнойники вскрывать, отвары, очищающие желудки, готовить, зубы рвать и прочими пакостными делами заниматься…

Некоторое время Тартунг наблюдал за катамаранами, уходившими от селения к размытой полосе дальнего берега, туда, где высилась гряда скал, прозванная Спящей девой. Силуэт её и впрямь напоминал дремлющую на спине великаншу, прикрывавшую своим могучим телом озеро от южных ветров, из-за которых опустошенная ими соседняя долина получила название Жженой.

Катамараны состояли из двух пирог — длинных долбленок, скрепленных между собой на расстоянии четырех-пяти локтей бамбуковыми связками, образовывавшими настил, предназначенный для выловленной рыбы. Каждый катамаран сопровождало три или четыре пироги с двумя озерника-ми на борту. Эврих, едва увидев эти чудо-плоты, загорелся желанием поглядеть на здешний лов рыбы и намеревался упросить кого-нибудь из озорников взять его с собой, однако непохоже, чтобы планам его было суждено осуществиться, даже если Газахлар не возьмет арранта с собой к Спящей деве.

Еще по пути к Голубому озеру Хамдан рассказывал легенду, согласно которой воды его имеют такую яркую окраску из-за того, что дно выстлано дивным синем камнем — лазуритом, осколки коего кочевники находят иногда у подножия Спящей девы. Камнем столь синим, что просвечивает даже сквозь ил и напитывает своим сиянием воды. Эврих разъяснил Тартунгу, что небесного цвета камень является величайшей редкостью и ценится во всем мире на вес золота. Природа вообще исключительно скупа на синие камни, и редкость этого цвета в земле особенно удивляет, ежели вспомнить всевозможные оттенки синего в разнообразнейших красках моря и неба. Чохыши-сказители бают, будто это происходит оттого, что стихия земли не желает подражать стихиям воды и воздуха, поскольку находится с ними в вечной вражде. Так это или нет, ведомо лишь Великому Духу, однако ценность синих камней общеизвестна. Из лазурита же, помимо украшений, изготовляют ещё и восхитительно стойкую краску, используемую для написания фресок не только в Мванааке, но и в Саккареме, и в самой Аррантиаде. Порошок из толченого небесного камня смешивают с рыбьим клеем, смолами или маслами и получают краску, о которой мечтают лучшие художники, расписывающие парадные залы храмов и дворцов…

Эврих много чего говорил о замечательном синем камне, который не страдает от огня, а, напротив, в жарком пламени приобретает ещё более яркую окраску, и, между прочим, обмолвился, что собирается отправиться вместе с Газахларом на его розыски. Он якобы давно мечтал посмотреть на места его рождения, и владелец «Мраморного логова» обещал взять арранта с собой. Да только вряд ли исполнит обещанное. Похоже, он хочет, чтобы Эврих успел поразить своим лекарским искусством возможно большее число скотоводов, и едва ли возьмет к Спящей деве, коль скоро пользы там от врачевателя будет не много…

Афарга наконец решилась: скинула замызганный травяной передник на камни, шагнула к воде, и Тартунг невольно поморщился, глядя на её нескладную фигуру, неуверенные, незаконченные, боязливые движения. Ну надо же такой уродиться! Плечи сутулые, грудь впалая, голова склонена, словно шее невмочь её тяжесть нести, руки плетьми болтаются и походка спотыкающаяся — вот ведь хворобу Эврих на их головы добыл! Одна радость, что не глухая, не бельмастая и не сухорукая!

Последнее слово подобно ключу отомкнуло в мозгу Тартунга некую тайную дверцу, и перед его мысленным взором возникли совсем иное озеро и совсем другая девушка. Словно воочию он увидел сухорукую Дитар, приставленную наблюдать за рабами, посланными пепонго собирать соль на берегах Мертвого озера, толпу своих сверстников-мибу с деревянными скребками и плетенными из древесной коры кузовками в сопровождении шестерых карликов, вооруженных духовыми трубками. Давненько же он не вспоминал те времена!

…Это произошло через несколько лет после того, как пепонго ворвались в Катику и захватили в плен множество его соплеменников — в основном женщин и детей. В тот год ненавистные карлики сочли его достаточно взрослым, чтобы идти к Мертвому озеру, и он понял, что у него, впервые со дня пленения, появился шанс бежать из неволи и попытаться отыскать родное племя. Тогда-то он в первый раз и услыхал о Красной пустыне, к которой они шли нескончаемо долго: вдоль Птичьего озера, через Вечнозеленые леса квашей, забираясь все глубже на юг, уходя все дальше и дальше не только от деревень пепонго, но и от земель, принадлежащих мибу.

В водах Мертвого озера содержалось слишком много солей, и потому в нем не водились ни рыба, ни крокодилы, но в окружавших его болотах жило семейство бегемотов. Во времена больших дождей болота заливало, росший в нем тростник оказывался под водой, а тот, что вырывало с корнем, образовывал плавучие острова. Частые ветры выбрасывали его на берег, и, высушенный солнцем, он превращался в прекрасное топливо для костров, на которых сборщики соли жарили добытую для них карликами дичь. В пище недостатка не было: буйволы, зебры и антилопы шли, как и люди, на берега озера за солью. В сухие сезоны она покрывала песчаные пляжи тонкой коркой — розовой, фиолетовой и коричневой, в проломах которой посверкивали порой кроваво-красные лужи.

Эту-то соляную корку две дюжины подростков-мибу и должны были соскабливать с земли, очищать от сора и таскать в кузовках в лагерь. Здесь в конце сухого сезона её следовало погрузить на присланных для этого осликов и развезти по деревням — пепонго, где соль истолкут, смешают с золой и перцем и превратят в йялал — драгоценный продукт, без которого уважающие себя хозяйки не готовят ни одного кушанья и который, в умеренных количествах, добавляют даже в молоко.

Сбор соляных отложений — тяжелая и скучная работа, после которой трудно разогнуть спину, глаза слезятся от блеска соляной корки, а руки и ноги покрываются язвами. Никто не может долго жить около Мертвого озера, потому что, когда соли в воде слишком много, это ещё хуже, чем ежели её нет вовсе. В стоящем некогда на берегу Мертвого озера поселке соледобытчиков у всех людей были, если верить преданиям, скрюченные руки и больные ноги. У взрослых рано выпадали зубы, у молодежи кровоточили десны, а дети сызмальства имели седые волосы. Так оно, верно, и было, ибо от избытка соли у ребят постоянно болели животы и временами шла носом кровь. Все они мечтали о том, чтобы поскорее вернуться в селения пепонго, и только Тартунг знал, что никогда больше не увидит их — довольно ему быть рабом, он удерет отсюда ещё до того, как на берег озера пришлют ослов для перевозки соли.

Сначала он надеялся подыскать себе спутника, но никто не хотел даже слушать о побеге — сверстники боялись, что пойманного беглеца будут убивать долго и мучительно — для острастки другим рабам. Парни постарше тоже боялись, однако, не желая в этом признаться, уверяли, что бежать надобно не отсюда, а из деревень пепонго, иначе до своих все равно не добраться. Тартунг — чего уж там скрывать — трусил ничуть не меньше товарищей и все же твердо решил бежать, хотя бы и в одиночку, как только представится подходящий случай. И стоило решиться, как случай представился.

Один из охранников отыскал в окрестностях озера пьяный гриб, и ввечеру пятеро из шести карликов спали непробудным сном. Лишь Нааму — Великому Дракону — ведомо, что за удивительные, неотличимые от действительности сны им снились: видели ли они себя могучими великанами или пировали в Небесном общинном доме, но, как бы то ни было, за тремя убогими тростниковыми хижинами присматривал только пожилой Кхар, слишком ленивый или же слишком мудрый, чтобы проявлять особое рвение. Была еще, правда, сухорукая Дитар — молодая женщина лет двадцати, даже одной рукой отлично управлявшаяся с кванге и имевшая полный колчан маленьких стрел, наконечники которых были смазаны хирлой, но ее-то Тартунг опасался меньше всего. Увечная девица не удостаивалась благосклонности соплеменников и потому вынуждена была время от времени втайне от них приглашать в специально для неё одной поставленную хижину кого-нибудь из старших солесборщиков-мибу. Так она, разумеется, поступила и в эту ночь, ибо не могла не воспользоваться столь удачным стечением обстоятельств. Не мог не воспользоваться этим и Тартунг. Дождавшись темноты, он проскользнул в хижину охранников, ощупью отыскал добротный плащ, пару калебасов, нож, огненные палочки, кванге с колчаном отравленных стрел, солидный кусок жареного мяса, мешочек с йялалом и, чутко прислушиваясь к покряхтыванию Кхара и доносящимся из хижины Дитар всхлипываниям и постанываниям, поспешил прочь от Мертвого озера.

Он знал, что наутро пепонго бросятся за ним в погоню, и потому измыслил хитрость, которая должна была помочь ему избежать встречи с проклятыми карликами. Вместо того чтобы двинуться прямо на север, Тартунг бежал на запад, рассчитывая выйти к истокам Мджинги и спуститься по ней на плоту к селениям дружественных мибу нундожей или рахисов.

Всю ночь и весь следующий день он шел, а потом плелся, не чуя под собой ног, по границе леса и степи. Ему хотелось уйти как можно дальше от Мертвого озера, прежде чем силы окончательно покинут его, и он шел, шел и шел до тех пор, пока ноги не стали подкашиваться, а затуманенный взор не начал застилать серый туман. Тогда он залез на гигантский баобаб и заснул в развилке его ветвей мертвым сном..

Тартунг так и не узнал, была ли послана за ним погоня, и если да, то почему пепонго, будучи превосходными следопытами, не отыскали его. Вероятнее всего, они не стали усердствовать в поисках беглеца, обнаружив пропажу кванге и колчана с отравленными стрелами, которые с одинаковым успехом мог выпустить из духовой трубки прославленный воин и простой мальчишка. Так или иначе, ещё через день он уверился в том, что ему нечего опасаться погони, и тут у него появилась новая забота — как обеспечить себя водой.

Наступило самое засушливое время, предшествующее началу сезона дождей. Попадавшиеся ему русла ручьев стали похожи на хорошо утоптанные тропинки, и лишь в одном или двух он отыскал липкую, совершенно бесполезную грязь. Солнце и горячий ветер, постоянно дувший из Красной степи, иссушили землю. Она раскалилась, потрескалась, горизонт окутала дымчатая завеса, порождавшая порой странные видения: вздымавшиеся из бурного моря желтые скалы, сонные озера, над которыми покачивали опахала резных листьев пальмовые рощи, увенчанный радугой водопад, до упругих, прохладных, брызчатых струй которого можно было, казалось, добросить камень…

Беззвучные эти, призрачные картины поначалу пугали Тартунга, но, заметив, что ни антилопы, ни грифы, медленно парящие высоко в поднебесье, не обращают на них внимания, он тоже перестал бояться волшебных окон Наама.

Первые дни отсутствие воды не слишком беспокоило мальчишку — рано или поздно он должен был набрести на какую-нибудь речушку, а до тех пор мог удовлетворить жажду кровью убитой из кванге дичи. Подстрелив зазевавшуюся антилопу, он преисполнился уверенности в собственных силах, однако зверья с каждым днем становилось все меньше, и пугливость его свидетельствовала о близком знакомстве с человеком. Жажда и голод начали всерьез мучить Тартунга, понуждая его углубиться в лес, чего он всячески избегал, памятуя рассказы охранников-пепонго о населявших здешние места племенах вотсилимов — Охотников за головами. Слухи о кровожадности этого народа доходили даже до поселений мибу, и маленького беглеца отнюдь не прельщала перспектива сменить одних хозяев на других, имевших к тому же скверную привычку украшать свои жилища засушенными головами поверженных противников.

Несмотря на страх перед вотсилимами, Тартунг уже совсем было собрался отправиться на поиски воды и пропитания в лесную чащу, когда неожиданно наткнулся в жухлом, пожелтевшем тростнике, росшем по берегам пересохшего ручья, на огромного серо-бурого змея. Он забрел в заросли пыльного, безжизненного тростника в поисках пестрых, похожих на маленьких курочек птиц, укрывавшихся здесь от жара полуденного солнца, и не ожидал встретить холодноглазую, злобно шипящую гадину, странно раздутое посредине тело которой достигало четырех, а то и пяти локтей в длину.

Первым побуждением его при виде подергивающегося, тонкого и блестящего раздвоенного язычка было бежать со всех ног, но затем он сообразил, что мяса и крови в такой твари неизмеримо больше, чем в невзрачных пичугах, за которыми он тщетно гонялся все утро. Судя по форме тела и медлительным движениям змея, тот только что удачно поохотился и ещё не успел переварить добычу. Преодолевая ужас и отвращение, охватившие мальчика, когда он встретился взглядом с холодными глазами пресмыкающегося, Тартунг попал в него первой же стрелой, вонзившейся чуть ниже плоской треугольной головы. Змей попытался изрыгнуть непереваренную пищу, чтобы броситься на обидчика, и тот уже подумал, что изготовленная пепонго из змеиного же яда хирла почему-то не подействует на него, но вот пятнистое тело свела судорога, оно начало конвульсивно сокращаться и вытягиваться и вскоре замерло, как-то разом потеряв блеск и упругость.

Мальчишка был очень доволен и горд своей добычей, благодаря которой необходимость входить в лес вотилимов отодвигалась ещё по крайней мере на день. Он сцедил змеиную кровь в калебас, сильно сдобрив её йялалом, разрезал тушку на тонкие полоски, которые должны были провялиться под палящими лучами солнца, и пришпилил шипами колючей акации к плащу. В другое время он попробовал бы сохранить и кожу, считавшуюся хорошим трофеем, годным на всевозможные поделки, но сейчас ему не хотелось обременять себя лишней поклажей и возиться с тем, чтобы сохранить змеиную кожу в целости.

После охоты на змея он целый день пребывал в отличном настроении и, лишь когда солнце начало клониться к горизонту, заметил, что за ним следят и сам он из охотника превратился в дичь. Следом за ним, на значительном расстоянии, неотступно, словно тень, крался круглоухий зверь песочного цвета с пышной волосяной кисточкой на кончике хвоста. По описаниям Тартунг признал в нем льва — самого страшного обитателя степи, уступавшего в своей разрушительной мощи разве что Серому Ужасу — существу редкому, почти сказочному, считавшемуся жрецами мибу выходцем из какого-то иного мира.

Присутствие льва Тартунг обнаружил по тревожному порханию тех самых птиц, за которыми охотился поутру. Скрываясь в распадках и зарослях сухой травы, гигантская кошка следовала за ним, привлеченная запахом змеиной крови, почти не сот кращая расстояния, но от присутствия поблизости такого спутника радость от недавней победы мгновенно померкла. Мибу были уверены, что львы не умеют лазить по деревьям, пепонго утверждали обратное, и Тартунгу предстояло проверить справедливость этих суждений на собственном опыте, ежели, конечно, он сумеет отыскать подходящее дерево прежде, чем преследователь, потеряв терпение, вздумает набить его мясом свое брюхо. В том, что гривастому хищнику это удастся, мальчишка не сомневался — яд хирлы действует быстро, но не мгновенно и не остановит такую громадину в прыжке, даже если отравленные стрелы настигнут подвижную цель.

Мысль об идущем по его стопам льве заставила Тартунга позабыть все прочие страхи. Теперь уже и пепонго, и кровожадные вотсилимы не казались ему такими страшными, и он не колеблясь вошел бы в лес, если бы у него была надежда избавиться там от грозного хищника. Но что, спрашивается, помешает льву последовать за ним? Что помешает незаметно подкрасться и разорвать в клочья? Умеет или не умеет он лазить по деревьям, всю жизнь-то ведь на ветке не просидишь…

К ночи мальчик был уже вне себя от ужаса, но тут ему повезло. Он издали заметил густые заросли колючей акации — кустарника, а не деревьев, — которые могли послужить ему надежным убежищем. Со всех ног, плохо слушавшихся его из-за усталости и изматывающего душу страха, он кинулся к спасительным зарослям и, невзирая на чувствительные царапины и уколы длиных шипов, заполз в самую их гущу.

В ту ночь он долго не мог заснуть. Лев бродил где-то рядом, и, хотя Тартунг не видел его, временами он слышал приглушенное рычание и негодующее фырканье. Зверь был умен и не пробовал пролезть под стелющимися по земле ветвями вслед за мальчишкой. Он был голоден, несчастен и, наверно, так же как Тартунг, томим жаждой. Никто бы, пожалуй, не поверил, но, вслушиваясь в ворчание и рык желтокожего хищника, мальчик внезапно испытал к нему чувство, схожее с жалостью, после чего крепко заснул и спал беспечально до самого рассвета.

А утром, допив остатки темной и густой змеиной крови, долго осматривался по сторонам и прислушивался, прежде чем вылез из укрытия. Льва было не видно и не слышно, и он продолжал путь на запад, к далеким зеленым холмам, где, по слухам, брала свое начало могучая Мджинга…

Тартунг открыл глаза и понял, что задремал, разморенный полуденной жарой. Потряс головой, прогоняя сонную одурь, и огляделся в поисках Афарги. Новоприобретенная рабыня все ещё плескалась на мелководье, но, судя по положению солнца, времени прошло не так уж мало.

— Что за чудеса? То её силком в воду не затащишь, то из воды не выманишь, — изумленно пробормотал он и громко крикнул: — Вылазь! Хватит намываться!

Голос спросонья прервался, Тартунг закашлялся. А когда поднял голову, глазам своим не поверил. Блистая на солнце мокрой кожей, к нему шла совершенно незнакомая девушка. Рослая, статная, с высокой грудью, длинной шеей, узкой талией, крутыми бедрами и сильными ногами. Упругий шаг, гордо вскинутая голова и расправленные плечи принадлежали человеку свободному, смелому и уверенному в себе, в то время как уродливая стрижка…

Уставившись на Афаргу во все глаза, Тартунг неожиданно для себя понял, что же именно сумел разглядеть в этой девушке Эврих. В полутемном трактире, под замызганным травяным передником, под слоем вонючего жира аррант увидел человека. Точно так же, как сам он сумел увидеть некогда в преследующем его льве страдающее существо. Увидеть и пожалеть…

«Ай да аррант! Ай да Афарга!» — восхищенно подумал парень, и в этот миг глаза его встретились с глазами девушки. Это длилось совсем недолго — одно-два биения сердца, но и того оказалось достаточно, чтобы в ней произошла разительная перемена. Голова поникла, плечи ссутулились, походка вновь стала неуверенной…

Забитая рабыня молча протянула Тартунгу изрядно уменьшившийся кусок мыльного камня, который умеют варить только в Мванааке и только жрецы храма Эрентаты-искусницы. Столь же безмолвно парень принял камень и вручил ей приготовленный по распоряжению Эвриха сверток. Некоторое время Афарга тупо, как и положено полоумной рабыне, взирала на него, потом развернула, и что-то живое мелькнуло в её тусклом, безжизненном взгляде.

Белая, чисто выстиранная, пахнущая лавандой туника арранта пришлась ей почти впору. Тонкая кожаная опояска превратила мужское одеяние в необычный, но несомненно женский наряд. С сандалиями на высокой шнуровке Афарге пришлось помучиться, и, хотя с помощью Тартунга она сумела укрепить их на ногах, они оказались ей явно велики. Это скорее всего огорчило бы вышедшую из вод Голубого озера красавицу, но оставило безучастной горбящуюся, никчемушную рабыню, всю ценность которой составлял несъемный ошейник с плохо обработанными самоцветами.

— Зря, ох зря Эврих с ней связался! Чует мое сердце — не выйдет из этого ничего хорошего, — проворчал Тартунг, вновь припомнив давнюю свою встречу со львом, и, велев не промолвившей за все утро ни единого слова рабыне не отставать, двинулся к Озерной крепости.

* * *

«Всемерного удивления достойно, коли говорящий на едином языке и ведущий схожий образ жизни народ на отдельные племена распадается на том токмо основании, что часть оного признает необходимость обрезания юношей, а иные потребность сего деяния отрицают. Трудно поверить, однако различия в укладке волос, форме копий и идолов способны отвращать друг от друга людей и приводить к кровавым усобицам тех, кому самими Богами уготовано жить в миру и согласии. Истинная причина разобщенности здешних скотоводов-ранталуков видится мне, впрочем, не столько в вышеперечисленном, сколько в алчности и властолюбии вождей, старейшин и колдунов, для коих похищение женщин, угон скота и вражда с соседями есть питающая почва, ибо в мирной, со смыслом обустроенной жизни нужда в сих людях у соплеменников либо вовсе отпадет, либо весьма невелика станется…»

Перо царапнуло о шероховатость бумажного листа, мелкие чернильные брызги разлетелись в разные стороны, и Эврих оторвался от рукописи. Распрямил затекшую спину, пошевелил онемевшими пальцами, устремив взор в пламя костра, и решил, что мысль обзавестись собственным шатром посетила его очень своевременно. Посидеть вечером в тишине и одиночестве у догорающего костра необходимо иногда каждому человеку. А тому, кто ещё и путевые заметки ведет, в особенности.

Тишина, так же как и одиночество, были, естественно, относительными. Огромный лагерь кочевников продолжал гудеть, словно потревоженный улей, несмотря на то что солнце давно зашло, а присутствие сидящих подле огня Тартунга и Афарги аррант продолжал ощущать, даже погрузясь в описание обитавших в здешних землях людей. Парень, занятый починкой седла для приобретенного давеча ослика, кидал время от времени на Эвриха хмурые взгляды, свидетельствующие о том, что он решительно не понимает, чего ради надобно портить зрение и изводить дорогущую бумагу, записывая на неё глупые обычаи собравшихся на Торжище скотоводов. Тартунг вообще редко бывал чем-нибудь доволен, а умопомрачительная расточительность арранта прямо-таки выводила его из себя, и потому нынче он был особенно не в духе. Покупка добротного кожаного шатра и двух ослов — одного для Афарги, второго для перевозки этого самого шатра — была, на его взгляд, непростительным мотовством. Ну где, спрашивается, видано, чтобы нарочно для рабыни покупали осла? Уж если Эвриху вздумалось завести никчемушную девку и столь же никчемушный шатер, так и заставил бы её шатер этот нести заместо осла. В этом хоть какой-то смысл бы имелся! А иначе только деньгам перевод получается…

Значительно труднее было арранту постичь, о чем думает выигранная им три дня назад девица, сосредоточенно перешивавшая одно из купленных для неё одеяний. Говорила она мало, взирала по сторонам если не испуганно, то безучастно и, похоже, в самом деле была не в своем уме. То есть пила-ела самостоятельно и, слава Создателю, под себя во сне не мочилась, однако мыслей и чувств в её взгляде было не больше, чем у вечно жующих свою бесконечную жвачку буйволов, и Эврих уже каялся, что сел ради неё за игорный стол. Мало того что после той игры все кому не лень пальцем ему вслед тычут и шепчут: «Колдун, колдун!» — так ещё и с шатром, и с ослами морока. Верно, прав был Тартунг, уговаривая его не лезть не в свое дело. Ну да теперь-то уж ничего не исправишь, раньше надо было о последствиях думать.

Эврих вздохнул и вновь взялся за перо. «Должно, однако, отметить, что многие живущие в Красной степи и окрест её племена ничуть друг с другом не схожи ни во внешности своей, ни обычаями, чтимыми оными паче писаных законов, каковые отродясь им неведомы. Взять хоть, к примеру, ту же укладку волос и головные уборы. Ежели воины айоги и ранталуки следят за волосами своими с великим тщанием и создают из них предив-ные сооружения на головах своих, то сакхи ничуть не похоже себя ведут. Поверх буйных волос налепляют они шапочки из глины, разрисованные красной и синей красками и увенчанные цветными перьями, у лесных людей наменянными. Сии шапочки они многими седмицами носят, до четверти, а то и полугода, покамест глина, их образующая, трещинами не покроется и сыпаться с голов не начнет.

Женщины же местные, будучи не вправе украшать себя волосами, пускаются на иные ухищрения. Айоги носы костяными палочками протыкают и зубы смолой чернят. Замужние мемфиски по две дюжины обручей медных на шеях носят, подбородок подпирающих, отчего шеи их дюже долгими становятся. Ранталуковы невесты наносят на щеки себе в день свадьбы раны и шрамами от оных всю жизнь гордятся. Особливо ж разнятся меж собою свадебные церемонии и установления, о коих надлежит поведать отдельно.

Ранталуки, посвященные в воины, семью заводят, лишь сорока лет достигнув и получив на то от старейшин своих дозволение. Однако живут они со своими избранницами до той поры невозбранно, токмо что чад приживать не могут. В полную им противоположность мемфи сие за позор почитают и девицу, до свадьбы невинность утерявшую, меж двумя буйволами за ноги привязывают и придают лютой смерти через разрывание надвое. Мужчину-соблазнителя они при том всего лишь из становища гонят, и позволено ему искупить свою вину и к единокровцам возвернуться, украв из львиного логовища детеныша либо приведя с собой похищенную в соседнем племени деву, никем дотоле не тронутую.

Среди ихорачей обычай иной бытует — тамошние девы себе мужей сами выбирают и живут с ними на пробу в одном шатре. И коли приглянутся молодые друг дружке, так и продолжают жить вместе, пока ребенок родится, опосля чего свадьбу устраивают. А ежели нравами не сойдутся — расходятся восвояси и сызнова пару себе искать могут. Одначе расторгнуть сыгранную свадьбу никак уж неможно, ибо рождение ребенка почитается ими как одобрение брака предками, коих ослушаться никоим образом нельзя.

Айоги же тем любопытны, что мизинец невесте в день замужества отрубают и многоженством своим хвалятся…»

Эврих остановился, чтобы размять державшие перо пальцы и обдумать, как пояснее и покороче изложить мысль о том, что каждое из племен ухитрялось объяснять свои обычаи самым разумным и убедительным образом. Так, скажем, выкуп, положенный платить у айогов за невесту, воспринимавшийся аррантом как оскорбительная «покупка» жены, очень, по его мнению, схожая с покупкой рабыни для ведения хозяйства, самими айогами трактовался совершенно иначе. По их словам, это не покупка и даже не компенсация того ущерба, который несет семья невесты, теряя рабочие руки. Скорее это материальное выражение благодарности жениха родителям невесты за то, что они вырастили и воспитали такую замечательную девушку. В глазах айога взять себе жену без выкупа — все равно что украсть из шатра её родных лучшее украшение, самую большую драгоценность. Но кто захочет обворовывать своих близких, причинять горе и наносить обиду тем, в ком его избранница души не чает? Ну и, разумеется, традиционный выкуп является гарантией того, что жених в состоянии содержать своих жен и не собирается заставлять женщин тяжко трудиться, дабы жить за их счет.

Потрогав шрам на левой щеке, Эврих постарался восстановить в памяти разговор с родичами обезноженного айога, состоявшийся через день после того, как тот пришел в себя. Тогда он, помнится, задал вопрос, как относятся родители-айоги к тому, что помимо их дочери у её мужа будет ещё одна или две жены. И с изумлением услышал, что те не только радуются такой возможности, но часто даже помогают зятю собрать выкуп для того, чтобы он мог ввести в свой шатер новую жену. «А как же иначе? — последовало неожиданное, но вполне логичное объяснение. — Если родители любят свою дочь, то, конечно же, не хотят, чтобы, пока её муж пасет стадо, она одна делала всю оставшуюся на её долю работу: собирала хворост и кизяк, готовила пищу, обихаживала детей, прибирала в шатре и обшивала семейство. Много жен, много рабочих рук, да и есть с кем словом перемолвиться, пока супруга нет дома».

Сколь ни поразительны были на первый взгляд чужие обычаи, в каждом из них, безусловно, имелся глубокий смысл. Раз уж матери-мемфи сами ратуют за наказание блудливых дочерей смертью, то какое право имеет вступаться за них чужеземец? Разговорившись об этом с одной из пожилых женщин, Эврих узнал о том, что всем мемфи, да и другим скотоводам известно: у белого буйвола и белой коровы может родиться пятнистый или черный теленок, ежели прежде её покрывал самец такого же окраса. Даже если та после этого не понесла. Но коль скоро это справедливо для буйволов, то почему бы не быть справедливым и для людей? Купив горшок с маслом и обнаружив под тонким слоем его обычную глину, человек вправе разбить покупку и наказать торговца за обман, не так ли? Свадьба же — нечто гораздо более серьезное, чем приобретение горшка с маслом. Это событие, которое празднует все племя, и, стало быть, обманутым тоже оказывается все племя, а не один жених, желающий, как правило, чтобы дитя, рожденное его женой, походило на него самого, а не на шкодливого знакомца…

Афарга вскрикнула, и Эврих, оторвав взгляд от раскаленных угольев, обнаружил двух мужчин, неслышно приблизившихся к костру и остановившихся в кругу света. Один из пришедших — невысокий, кривоногий крепыш в полосатом саронге — походил на зажиточного купца из Мванааке, второй — в маронговом панцире, с кривым мечом у пояса — был, по-видимому, его телохранителем.

— Что угодно почтенному торговцу от скромного чужеземного лекаря? — вежливо обратился Эврих к крепышу, поднимаясь с циновки навстречу пришедшим.

— Меня зовут Гитаго. А это… э-э-э… Литс. Кривоногий изобразил на лице некое подобие улыбки. — Я бы не посмел нарушить отдых уважаемого врачевателя, кабы не имеющееся у меня к нему дело…

— Кто-нибудь из сопровождавших тебя людей занедужил в дороге или я нужен тебе самому? — Эврих сделал Афарге знак принести гостям циновки, но девица не двинулась с места. Уставившись на Гитаго остекленевшим взором, она живо напомнила арранту замершую при виде змеи птицу, и в душе его зародилось смутное предчувствие беды.

— Достойный… э-э-э… чужеземец. Я пришел к тебе, прослышав, что ты выиграл у Зепека рабыню с неснимаемым ошейником. По описанию видевших её людей, девица эта исключительно похожа на рабыню, сбежавшую от меня на этом самом Торжище год назад. — Гитаго вновь выдавил из себя улыбку и указал на Афаргу. — Теперь я собственными глазами убедился, что к тебе попала сбежавшая от меня девка. Она, как видишь, тоже меня признала.

Аррант покосился на девушку. О да, она узнала своего бывшего господина, но это определенно не доставило ей ни малейшего удовольствия, а точнее, перепугало до полусмерти.

Видя, что лекарь все ещё не понимает цели его прихода, Гитаго скорбно сложил брови домиком и перешел непосредственно к делу:

— Согласно законам империи, с которыми ты, чужеземец, знаком, быть может, не слишком хорошо, сбежавший раб должен быть возвращен хозяину вне зависимости от того, сколько времени ему удавалось от него скрываться.

— Хм!.. — Эврих поморщился и, дабы выиграть время, пробормотал, что действительно недостаточно хорошо знаком с законами Мавуно.

— Ты можешь поверить мне на слово, но, если его окажется недостаточно, я приведу к тебе полдюжины купцов из Мванааке, которые подтвердят справедливость сказанного мною. Они засвидетельствуют также, что девка эта принадлежала мне ранее. Хотя последнее вроде бы в подтверждении не нуждается.

На мгновение аррантом овладело искушение махнуть на все рукой и, во избежание грядущих неприятностей, вернуть Афаргу её бывшему хозяину, но лицо девушки при последних словах Гитаго выразило такие ужас и отчаяние, что он прикусил язык и с надеждой поглядел на Тартунга. Парень пожал плечами, то ли не желая ему помогать, то ли не зная, чем тут можно помочь.

— Я выслушаю твоих товарищей-купцов, но прежде переговорю с высокочтимым Газахларом, прекрасно знающим все законы империи, — сухо промолвил Эврих, только теперь наконец уяснив, почему Зепек стремился во что бы то ни стало избавиться от Афарги до приезда на Торжище купцов из Города Тысячи Храмов. Как ни крути, а ранталук обвел его вокруг пальца, и карканье Тартунга следовало признать пророческим.

— Очень хорошо. Я знал, что арранты — цивилизованный, законопослушный народ и мы сумеем легко уладить это дело. — Гитаго впервые за весь разговор улыбнулся вполне искренне и хотел уже было распрощаться с Эврихом, когда в разговор неожиданно вмешался Тартунг:

— Я был рабом и знаю кое-что о законах, по которым их продают и покупают. Один из них гласит: если раб, потерявшийся или сбежавший от своего господина, целый год проживет у нового хозяина, то прежний теряет право требовать его обратно.

— Э-э-э… — Гитаго нахмурился, пожевал губу и, метнув в Тартунга испепеляющий взгляд, изрек: — Закон такой имеется, однако Афарга не прожила год у этого ранталука…

— Разве? — усомнился Эврих, с некоторым запозданием сообразив, что видит перед собой жулика, человека, глубоко убежденного в том, что лекарей, художников, ученых и прочую не относящуюся к торговому сословию братию можно и должно обманывать при всяком удобном случае.

— Разумеется, не прожила! Кроме того, этот… Зепек не житель империи! И следовательно нельзя считать, что Афарга находилась у него в рабстве!

— А где же она находилась? — поинтересовался аррант, от души наслаждаясь неуклюжей изворотливостью кривоногого купчины. — И с каких это пор Красная степь перестала быть частью Мавуно?

— Но сам-то Зепек себя подданным империи не считает, и, значит, на него наши законы не распространяются! — выпалил Гитаго очередную несообразность.

— Тогда эти законы не распространяются и на меня, — заметил Эврих, отчетливо сознавая, что купец по какой-то причине страстно желает заполучить Афаргу обратно, и разговор этот — всего лишь проба сил перед настоящим поединком.

— Ну что ж… Мне… э-э-э… говорили, что арранты — редкостные крючкотворы, и напрасно я этому не верил, — проблеял Гитаго, меря Эвриха с ног до головы уничижительным взглядом. — Сдается мне, однако, что я знаю средство, способное восстановить попранную справедливость. Афарга, ты скоро вернешься в мой шатер и продемонстрируешь мне все то, чему успели научить тебя ранталуки, — многозначительно пообещал он и, отвесив Эвриху издевательский поклон, двинулся прочь от костра. Безмолвный телохранитель растворился во тьме следом за своим господином.

— Говорил я: не кончится это все добром! — буркнул Тартунг. — Погляжу-ка, где этот кривоногий остановился, послушаю, что о нем люди толкуют.

Не дожидаясь согласия Эвриха, парень поспешил вслед за ушедшими и, прежде чем аррант успел его остановить, истаял во мраке, обступившем костровой круг света.

— Вот уж точно, не было печали! — в сердцах проворчал Эврих. — Мало мне всех этих больных и увечных, так ещё купец-хитрец на мою голову свалился!

Постояв некоторое время у костра, глядя на тускнеющие, подернутые сизым пеплом угли, он негромко выругался по-аррантски и полез в шатер, справедливо полагая, что утро вечера мудренее. Кроме того, он искренне надеялся, что Афарга, изрядно напуганная появлением бывшего хозяина, очнется наконец от апатии и, навьючив купленного для неё осла всем необходимым, улизнет из лагеря, избавив его тем самым от необходимости отстаивать свои права на владение совершенно ненужной ему рабыней.

Надежды на лучшее, как водится, не сбылись. Едва Эврих начал погружаться в сон, как Афарга проскользнула в шатер. Подвесила масляный светильник на опорный шест, зашуршала одеждой и тихонько позвала:

— Господин мой, проснись!

Донельзя удивленный тем, что бессловесная рабыня разомкнула-таки уста, аррант открыл глаза. В мерцающем свете он увидел обнаженное тело Афарги и тотчас услышал звон маленьких колокольчиков, выточенных из поющего дерева. Подобные колокольчики скотоводы вешают на шеи буйволов, и чистый, певучий перезвон их не раз привлекал внимание Эвриха. Из поющего дерева следовало бы делать дибулы, лютни и фиолы, и если бы Газахлар надумал продавать его в Аррантиаду, то уже на одном этом сумел бы сколотить состояние…

Гроздья колокольчиков в руках чернокожей девушки запели громче, и все её тело разом пришло в движение. Гибкие руки взлетели над головой, бедра начали быстро раскачиваться, на плоском животе заиграли сильные мускулы. Простой поначалу ритм усложнился. Стремительные, вертящиеся движения сменялись медленными, завораживающими извивами, стройное, масляно лоснящееся тело как будто испускало волны колдовской силы, заставившей Эвриха замереть, вперив взгляд в искусную танцовщицу.

Живот и бедра её между тем ускорили вращательные движения, подрагивание высоких грудей сделалось чаще и призывней. Руки плели сложные фигуры, являвшиеся продолжением изгибающегося, корчащегося словно в пароксизме страсти тела. Розовый язычок то маняще выглядывал из-за белоснежных зубов, то прятался за ними и снова вызывающе касался полных губ…

Попав под воздействие источаемой танцовщицей силы, Эврих оперся на локоть, привстал, потом сел, подобрав под себя ноги, медленно поднялся и протянул руки к девушке, выгибавшейся и вздрагивавшей от переполнявших её чувств. И только тогда увидел странно застывшие глаза, в которых никаких чувств не было и в помине…

— Прекрати! — резко приказал аррант, тщетно борясь с накатившими на него страхом и отвращением. — Довольно! Хватит!

Мягко ступавшие по циновке ноги замерли. Гроздь деревянных колокольчиков с жалобным звоном просыпалась на пол. Афарга качнулась к арранту, призывно раскрывая объятия, горячо и учащенно дыша, обдавая его пряным и душным ароматом незнакомых благовоний.

Эврих отшатнулся от нее, и девушка, видя, что чары её колдовского танца не подействовали, всхлипнула и упала перед ним на колени. Обхватила ноги арранта руками, прижалась к ним лицом, умоляюще шепча:

— Не отдавай меня ему, господин мой! Требуй от меня чего хочешь! Я сослужу тебе любую службу, только не отдавай меня Гитаго!..

Теперь в поднятых на Эвриха глазах чувства было хоть отбавляй. Животный ужас выплескивался из них, словно вода через край переполненной чаши, но вызвал он у арранта не сочувствие, а брезгливость — чувство, в общем-то, ему несвойственное.

Эвриху захотелось отшвырнуть от себя эту утратившую человеческий облик женщину, затопать ногами, выгнать её из шатра, велев никогда больше не попадаться на глаза. Стиснув зубы, он подавил гнев и отвращение и, чувствуя, что голос плохо ему повинуется, яростно прохрипел:

— Оставь меня в покое! Мне от тебя ничего не нужно! Можешь не бояться, я не отдам тебя Гитаго.

Очевидно, Афарга уловила в голосе арранта что-то такое, что понудило её опустить глаза, склонить голову и, отпустив его ноги, отползти на четвереньках в дальний угол шатра. Эврих, ощущая, как гулко и гневно колотится сердце, выбрался на свежий воздух и долго стоял под ясными низкими звездами. Небесные Очи, называемые иногда на его родине Очами Созидателя, были здесь такими же чистыми и яркими, как и в Верхнем мире, хотя, кажется, должны были потускнеть и поблекнуть, из века в век взирая на человечью трусость, глупость, подлость и злобу.

Вид негасимых небесных светильников успокоил арранта, и, когда сердце его вновь начало биться мерно, а ночной холод пробрался под легкую тунику, он вернулся в шатер, твердо уверенный, что заснуть ему удастся не скоро. Прислушался к едва уловимому дыханию Афарги, перевернулся с боку на бок, и тут на него навалилась накопившаяся за день усталость. Веки отяжелели, и перед внутренним взором возник залитый солнечными лучами Фед. Самый добрый и ласковый город на свете, где живут самые счастливые, беспечальные люди, слыхом не слыхавшие о межплеменных распрях, о бегемоте, надвое перекусившем неосторожного озерника, раненом буйволе, распоровшем живот недостаточно быстроногому сакху, и носороге, три дня умиравшем в ловушке на кольях. О спесивых и недальновидных вождях, не слишком умелых, но крайне самоуверенных лекарях-шаманах и прочей жути, с которой ему приходится сталкиваться тут на каждом шагу и рассказам о коей они не поверили бы точно так же, как здешние жители не поверили бы его историям о Верхнем мире, приняв их за дивные сказки, порожденные неуемной фантазией мечтателя-арранта…