Эврих потер лицо ладонями и с тоской подумал о том, что все нынче, как назло, складывается из рук вон плохо. Голова была тяжелой, словно с похмелья, хотя на давешней пирушке он лишь делал вид, что пьет. Куда-то исчезла Афарга. Один из колдунов, которых посланные Тарагатой гушкавары намеревались доставить в «Дом Шайала», был убит ими по дороге при попытке превратиться в какое-то омерзительное чудище. Кроме того, сама Тарагата взирала на него как на отъявленного негодяя, и Тартунг не зря, надобно думать, посоветовал ему держать ухо востро. Да и с Ильяс… Напрасно он, наверно, дал волю чувствам. И что это на него нашло? Столько сдерживался, и нате вам — прорвало плотину…

Он хмуро взглянул на Тохмола, пришедшего сообщить, что Аль-Чориль желает видеть его. Она хочет, чтобы аррант присутствовал при разговоре предводительниц гушкаваров с колдуном и взял с собой необходимые снадобья.

— Вот ведь неугомонные! Говоришь с ними, убеждаешь, а все без толку. Норовят, упрямицы, на своем настоять, и в результате — ещё один труп. Снадобья им, видишь ли, понадобились! — проворчал Эврих, проверяя содержимое своей незаменимой сумки. — Скажи, что все возьму и сейчас приду.

Тохмол вышел из комнаты, а Эврих повесил сумку на плечо и замер, чувствуя смутное беспокойство и недовольство собой. Что-то он упустил, недодумал, что-то сделал не так…

И куда, хотелось бы знать, Афарга запропастилась? Что ей в городе понадобилось? Дождь как из ведра льет, а она… Тартунг говорит: ревела вчера вечером, потом куда-то ушла, и вот уже полдня её нет. Обидеть её парень не мог, а когда сам он видел девчонку в последний раз, она выглядела весьма довольной собой. Погодите-ка, а не из-за него ли она удрала? Если ей стало известно, что он провел ночь с Ильяс… Вместо того чтобы…

Ему вспомнился торжествующий блеск её глаз, томная, зовущая улыбка и собственные, ни с чем не сообразные порывы. А ведь она ожидала, что он набросится на нее, как голодающий на теплую лепешку… И значить это могло только одно: Афарга накормила его каким-то любовным снадобьем, но он не оправдал её надежд!

— Клянусь Эрентатой-искусницей, это становится забавно! — пробормотал Эврих с кривой ухмылкой на устах. — Девчонка не зря копалась в моих тюках и заглядывала в манускрипты!

Левая рука его потянулась к шраму, избороздившему левую щеку. Похоже, он верно угадал, и все становится на свои места! Ай-ай-ай, как скверно получилось… Ну чем, спрашивается, пришелся Афарге не по нраву Тартунг? И где её теперь искать? Вот ведь не было печали…

Направляясь в комнату, где Ильяс с Тарагатой собирались испытать способности пленного колдуна, он размышлял о том, надобно ли говорить предводительницам гушкаваров о бегстве Афарги, и не мог прийти ни к какому решению. Если сказать, они пожелают узнать причину её исчезновения, а признаться Ильяс в том, что вчера вечером он находился под воздействием любовного снадобья, значило безмерно усложнять и без того их не слишком-то простые отношения. С другой стороны, он может воспользоваться помощью колдуна для поисков Афарги. Для этого надобно послать Тартунга принести что-нибудь из её одежды… Не любит он врать, ох, не любит, но на этот раз придется, и хорошо бы, чтобы его не поймали на лжи.

Колдун оказался щуплым, невзрачным мужичком лет сорока — сорока пяти. Звали его Искамар, и был он — аррант понял это с первого взгляда — ничем не в состоянии помочь Аль-Чориль, ибо взирал на коралловую бусину с нескрываемым ужасом. Кому она принадлежала, он уже вызнал и сообразил скорее всего, что живым его из «Дома Шайала» не выпустят. Или, в лучшем случае, выпустят, когда Ульчи будет найден.

Когда Эврих вошел, Искамар как раз заканчивал косноязычно втолковывать предводительницам гушкаваров, что те требуют от него невозможного. Аль-Чориль с Тарагатой разглядывали полумага с брезгливым недоумением — трус в их глазах никак не мог быть чародеем, а этот, будучи несомненным трусом, ухитрялся, если верить слухам, творить кое-какие чудеса. Дыма без огня не бывает — на чем-то эти слухи были основаны, и потому за стулом, на котором сидел Искамар, стоял Яргай с обнаженным мечом в руке. В комнате находилось ещё пятеро гушкаваров, включая Тохмола, но Ильяс уже поняла, что помощь их не понадобится, и при появлении Эвриха велела им выйти.

Прерванный на полуслове Искамар уставился на арранта, как кролик на удава, полагая, видимо, что пришел палач. Тарагата взирала на Эвриха с нескрываемой ненавистью, причины которой были очевидны. Во-первых, сладкоречивый чужеземец совратил-таки её подругу, а во-вторых, оказался прав, предсказывая, что толку от схваченных колдунов будет не много. В-третьих же, она знала, что сострадательный чужеземец будет всячески мешать ей прирезать этого горе-чародея, с появлением коего в «Доме Шайала» одной заботой у неё становилось больше. И конечно же, не преминет упрекнуть её в излишней жестокости и обвинить в бессмысленном убийстве второго колдуна, многозначительно напомнив:

«А ведь я предупреждал, что этого вряд ли удастся избежать!»

Ничего подобного Эврих говорить не собирался, ибо давно уже понял: словами Тарагату не проймешь. Винить посланных ею за колдуном в убийстве тоже не имело смысла — у них просто не было иного выхода. Если бы они не прикончили начавшего превращаться в чудовище мага, тот-порешил бы их всех до единого и перебил немало безвинных людей, прежде чем покинуть Город Тысячи Храмов. Рассказы об ужасных превращениях чародеев ему доводилось слышать неоднократно, и у него не было оснований им не верить, тем паче что свидетелями их были не только горожане, но и сельские жители, а гушкаварам несколько раз приходилось сталкиваться с шайками зверолюдей. Да если уж на то пошло, он сам видел, как Волкодав когда-то превращался в огромного серого пса…

Превращения эти начались после того, как в Мавуно была объявлена охота на магов, вмешавшихся, вопреки собственным правилам, в междоусобицу на стороне сверженного императора Димдиго. Настатиги рыскали по стране и убивали на месте всякого заподозренного в занятиях чародейским искусством, в результате чего маги, ради спасения собственной жизни, вынуждены были совершать колдовское действо, прелесть коего, в отличие от других, заключалось в том, что оно не требовало подготовки и использования колдовских атрибутов. Недостаток же его состоял в том, что мало кому из превратившихся в зверолюдей магов удавалось вернуть свой прежний облик. «Это и неудивительно, — задумчиво говорил Малаи, печально качая седой головой. — Испачкать одежду немудрено, а попробуй-ка вывести жирное пятно? А ежели не получится, так человек и вовсе за её чистотой следить перестает. К тому же, как знать, хотели ли превращенные маги снова становиться людьми?»

Колдунов, превратившихся в зверолюдей: человекоящериц, человековолков, человеколеопардов или гиен, было не много, однако самое страшное заключалось в том, что они, по словам очевидцев, утратив свои прежние способности, получали взамен неимоверную силу и жуткий дар превращать в чудищ обыкновенных людей. «Не всех подряд, разумеется, а тех, кто поддавался соблазну, услышав их Ночной Зов, сменить человеческий облик и начать жизнь зверолюда, — высказывал предположение Малаи-Уруб ещё во время пребывания Эвриха в „Мраморном логове“. — Мне случилось однажды видеть зверолюдей и слышать их Зов, и, должен признаться, устоять против него непросто. Счастье еще, что рано или поздно шайки этих чудовищ уходят от людских поселений в леса и они не способны производить на свет жизнеспособное потомство».

Яргай же, изрядно выпив рисовой водки, рассказывал как-то, что не только встречался со зверолюдьми, но и присутствовал при превращении одного из своих товарищей в зверолюда. Произошло это в глухой деревушке в верхнем течении Гвадиары, и началось все с того, что разошедшиеся на ночлег гушкавары внезапно услышали надрывающий душу вой, в котором слились торжество и ненависть, радость и отчаяние, жажда крови и обещание свободы, которая не снилась никому из смертных.

Насмерть перепуганные селяне поспешно затыкали уши воском, и гушкавары последовали их примеру, но Ночной Зов все равно продолжал звучать в их мозгу. Яргай шептал молитвы, товарищи его делали то же самое, прижимая к груди амулеты и обереги. Они мужественно противились Ночному Зову, пока несколько странных, отвратительных и в то же время необъяснимо красивых существ не вышли на деревенскую площадь. Лунный свет позволял хорошо разглядеть диковинные фигуры зверолюдей, продолжавших взывать к запершимся в хижинах гушкаварам, и один из них не выдержал. Издав хриплый, тоскливый стон, он повалился на пол, охватив голову руками, а когда товарищи бросились к нему, в считанные мгновения раскидал их по углам. Никогда прежде Яргай не видел ничего подобного, и неподдельный ужас плескался в его глазах, когда он рассказывал об удивительном превращении. Рассказывал столь красочно, что Эврих ясно представил себе, как трещали раздававшиеся кости здоровяка Бенума, как масляно и влажно блестела вздувающаяся кожа, под тонкой оболочкой которой человеческая плоть меняла свои формы.

Превращение было не просто страшным, оно причиняло человеку немыслимые страдания. Вторя Ночному Зову, Бенум исходил криком в то время, как лицо его вытягивалось и покрывалось черной шерстью, плечи раздавались, торс удлинялся, руки и ноги меняли очертания. Яргай был неплохим рассказчиком, но тут он презошел самого себя, из чего следовало, что случившееся с Бенумом оставило в его памяти неизгладимый след. Выкатывая глаза и шевеля сильными, толстыми пальцами, он пытался показать, как плоть гушкавара сделалась тягучей и мягкой. Как вздувалась она, опадала и вибрировала не в такт биению сердца. Как товарищ его хрипел и что-то внутри него хрустело, лопалось, разрывалось и вновь с чавкающим звуком срасталось, соединялось, формируя не только тело, но и внутренние органы нового существа, выбившего в конце концов дверь хижины и исчезнувшего во мраке ночи…

Словом, Эврих и не думал упрекать посланных Тарагатой за колдуном людей в жестокости. Злорадствовать по поводу постигшей её неудачи он тоже не собирался. Его, напротив, посетила мысль, что, воспользовавшись помощью колдуна, дабы разыскать Афаргу, он хоть немного расположит к себе Тарагату, от которой веяло нынче опасностью, как от изготовившейся к броску ндагги.

— Я вижу, Искамар не оправдал ваших ожиданий. А вот передо мной встала задача, которую он, быть может, в состоянии решить. Нынче ночью из «Дома Шайала» сбежала Афарга…

Слушая Эвриха, Ильяс испытывала странные, непривычные чувства. Этот золотоволосый мужчина принадлежал ей. Она все ещё ощущала его вкус и запах, прикосновения рук и губ. Она так хорошо помнила его в себе и это так много значило для нее, что ей хотелось выгнать Нганью и Искамара из комнаты, остаться с ним наедине, чтобы вновь и вновь повторялось сказочное слияние, ничуть не похожее на те, которые случались в её жизни после Таанрета. И в то же время она понимала: подобной ночи не суждено повториться. Ей должно думать не о сладкоречивом, неутомимом, любвеобильном арранте, а об Ульчи. О том, что время уходит и гушкавары все больше и больше тяготятся пребыванием в столице, что где-нибудь на бескрайних просторах империи вот-вот вспыхнет очередной мятеж, в пламени которого будут гибнуть её сторонники, чьи сильные руки и острые мечи очень скоро понадобятся ей, дабы скинуть Кешо с незаконно занятого им трона.

Слова арранта о том, что Афарга сбежала из «Дома Шайала», дошли до неё не сразу. Когда же она поняла, что Эврих хочет разыскать свою служанку с помощью этого бездарного колдуна, ей сделалось смешно: так вот для кого Нганья таскала орехи из огня! А потом она спросила себя: почему Афарга выбрала для побега именно эту ночь? Было ли у неё что-нибудь с Эврихом, или она просто возревновала его к ней, Ильяс? И если так, то надобно ли разыскивать ее? Не могла ли холодность арранта к своей служанке подвигнуть её на предательство? Ах, как не вовремя свалилась на неё эта любовь! Ах, как мешала она давно и тщательно продуманным планам мести!..

— Разрешишь ли ты Эвриху послать кого-нибудь за одеянием Афарги? Позволишь ли ты ему задать Искамару необходимые вопросы? — прервала Тарагата размышления Ильяс.

— Да. Нам надо найти её любой ценой и впредь не спускать с неё глаз, — промолвила Ильяс, твердо решив поговорить с девчонкой по душам, если её удастся отыскать. Если же сделать этого не удастся, им надобно будет ещё до ночи покинуть «Дом Шайала». — Надеюсь, вы справитесь с этим без меня. А коли Искамар окажется не способен даже на это, вели перерезать ему глотку.

С этими словами, предназначенными не столько Нганье, сколько горе-чародею, Аль-Чориль вышла из комнаты, дабы отдать необходимые распоряжения. Поймала на себе взгляд Эвриха и почувствовала, как слабеют ноги и горячая волна желания распространяется от низа живота по всему телу.

* * *

Наблюдая за тем, как Афарга взбирается по веревке на подпорную стену, окружавшую императорские сады со стороны моря и Гвадиары, Тартунг отметил, что в ловкости ей не откажешь. В смелости и решительности тоже, вот только много ли будет от них проку, ежели им придется драться со стражниками? Нет, что бы там Эврих ни говорил, а юноша чувствовал бы себя уверенней, если бы вместо Афарги вызволять Тразия Пэта с ними отправилась Тарагата. Ежели они на чем-нибудь засыплются и ввяжутся в драку, присутствие Тарагаты их, разумеется, не спасет — стражников во дворце тьма-тьмущая, и все же лучше бы Аль-Чориль заменила Афаргу либо своей подругой, либо другой разбойницей, привыкшей орудовать мечом и кинжалом.

— Твой черед! — подтолкнул Тартунга Яргай. Веревка, закрепленная Эврихом на верхушке стены, успела намокнуть. Сама стена тоже была влажной и скользкой, чего и следовало ожидать после трехдневного дождя. Покрывавшая каменную кладку пленка мха растекалась и размазывалась, когда Тартунг упирался в стену локтями или ногами. Хорошо хоть щели между каменными блоками достаточно велики и стена лишь издали кажется неприступным монолитом. Иначе, впрочем, Эврих бы на неё и не вскарабкался, несмотря на уверения, будто лазить по горам ему не впервой.

Ухватившись за протянутую ему аррантом руку, юноша рывком взлетел на гребень стены и осмотрелся. Серое, дождливое утро сменилось таким же хмурым, пасмурным днем, незаметно переходящим в ночь. Несмотря на то что даже с нижней из семи террас императорских садов были видны порт, море и устье Гвадиары, Тартунгу казалось, что мир вокруг него уменьшается, сжимается, становясь все более тесным и бесприютным. Тяжелые угрюмые тучи медленно плыли над головой, закрывая небесный простор. Туман и дождь, подобно полупрозрачным полотнищам серого, тускло посверкивающего шелка, висели между небом и землей, размывая очертания волноломов и кораблей, здания таможенной службы, рыбачьих хижин, складских бараков и возносящихся над террасами пальм. Липкий, сырой, насыщенный влагой воздух не освежал, а словно бы даже мешал дышать, залеплял рот и нос.

— Брр! Вот ведь мерзкая погодка! — просипел Пахитак, показываясь над кромкой стены.

— Как раз то, что нужно для нашего предприятия! — нарочито бодро возразил Эврих, помогая гушкавару взобраться на широкий парапет. — До дворцовых мостов нам точно ни один стражник не встретится, а ежели повезет, так и до «Птичника» незамеченными доберемся.

В любое другое время Тартунг бы не усомнился в удачливости хитроумного арранта, но события последних дней невольно наводили на мысль, что везению его пришел конец. Сначала этот дурацкий побег Афарги, причины которого она и сама толком объяснить не может, потом неудача со схваченными посланцами Тарагаты колдунами… Юноша поплотнее закутался в ставший тяжелым от воды плащ, пытаясь отогнать дурные предчувствия.

Одни и те же события можно, однако, оценивать по-разному, так почему бы ему не считать, что похищение Искамара сослужило им добрую службу? Ведь если бы не его ворожба, никому бы и в голову не пришло искать Афаргу в бараках для сушки водорослей. А если бы Эпиар Рабий Даор сумел разузнать о месте заключения Тразия Пэта раньше, они не стали бы дожидаться подходящей для его вызволения погоды…

Тартунг клацнул зубами, тщетно пытаясь сдержать бившую его дрожь.

В конце концов он мог согласиться, что погода и впрямь подходит для похищения мага из узилища. Вот только удастся ли оно, коль скоро с подкупом стражников у Эпиара ничего не вышло и сведения, добываемые им столь долго, на поверку стоили не больше ореховой скорлупы? Эврих был на этот счет иного мнения, но, судя по тому, как переглядывались, слушая его, предводительницы гушкаваров, они тоже ожидали чего-то более весомого, чем пространное описание «Птичника» и тамошних порядков. Не шибко густо за Амашев перстень с огроменным изумрудом! Так что в общем можно понять, почему Тарагата не пожелала в это дело влезать и не послала вместо Афарги какую-нибудь разбойницу потолковее, которая в случае нужды и мечом помахать сумеет. Хотя, ежели кванге с отравленными стрелами не помогут, то на мечи надежда и вовсе плоха.

Вслед за Яргаем на парапет выбрались Кужаул и Рутак. Втянули узел с оружием, смотали и спрятали веревку, после чего Эврих двинулся по пихтовой аллее вглубь первого яруса императорских садов. Припомнив нарисованные Аль-Чориль и Тарагатой планы, он успел сориентироваться и теперь уверенно вел свой маленький отряд среди лужаек, клумб и причудливо подстриженных кустов к всходу на следующую террасу.

Тартунгу не доводилось бывать тут прежде, а поскольку наслышан он был о здешних красотах изрядно, то некоторое время усердно крутил головой, боясь пропустить что-нибудь примечательное. Мощенные плитами цветного камня дорожки, круглые и овальные бассейны, беседки и мокнущие под дождем статуи каких-то полуголых дев и героев были и в самом деле недурны. Особенно приглянулась ему настигавшая пловца акула, вот только водоем-чик для неё был явно маловат. Однако, по рассказам Эвриха, сады эти представлялись ему неизмеримо более радостными и роскошными. Хмурое небо, раскисшая земля, поникшие деревья, с каждой веточки, с каждого листочка и иголочки которых стекали тягучие струйки воды; пятнистые от дождя, словно лишаем покрытые мраморные изваяния, обильно потеющие бронзовые фигуры… Было во всем этом что-то бесконечно печальное и обреченное. Солнечным днем или ясной звездной ночью все это, вероятно, воспринималось совсем иначе…

— Ай! — Афарга оступилась и, не поддержи её Тартунг, наверняка соскользнула бы с низенького горбатого мостика в длинный пруд, изображавший реку со скалистыми берегами.

Эврих встревоженно оглянулся и попросил глядеть в оба — не хватало им еще, чтобы кто-нибудь вывихнул или сломал ногу.

— Со мной все в порядке! — поспешно заверила его Афарга, и юноша вновь пожалел, что вместо неё с ними не пошла Тарагата.

С девчонкой явно происходило что-то неладное. Она то плакала, то заливалась каким-то неестественным, судорожным смехом. Отвечала невпопад. Из рук у неё все валилось, и пару раз она ни с того ни с сего отвечала Тартунгу столь грубо, что впору было треснуть её чем-нибудь тяжелым. Эврих, похоже, что-то знал или о чем-то догадывался, но предпочитал помалкивать. Одно время юноша думал, что началось это после того, как Искамар признался, что не в состоянии вернуть Афарге её колдовские способности, но, поразмыслив, понял: нет, замечал он за ней странности и раньше. Причина их была сейчас не так уж важна, тревожило Тартунга другое: почему Эврих, видя все это, не напоил девушку каким-нибудь снадобьем и не уложил в постель, а, напротив, согласился взять с собой в «Птичник»? Раз уж без девицы им не обойтись, почему не попросил у Аль-Чориль какую-нибудь не слишком уж страшненькую на лицо разбойницу? Неужто только из-за боязни обидеть Афаргу отказом?..

Дождевая вода пенящимися потоками бежала по ступеням лестниц, переполняла сточные канавки, капли с плеском отскакивали от покрытия дорожек, стучали по капюшонам плащей. Дождевые потоки вливались в водоемы, низвергались с крыш и карнизов беседок, скворчали и булькали на плитах мощения, стараясь сбить с ног. Следуя примеру гушкаваров, Тартунг, Эврих и Афарга давно уже сняли сандалии и шли босиком. И все же время от времени оскальзывались, особенно при переходе по лестницам с террасы на террасу.

Сначала они ещё осторожничали, ожидая увидеть стражников в какой-нибудь беседке, но усилившийся дождь, постоянно менявший направление, заливал их так основательно, что если кто живой и мог укрыться вне дворца и окружавших его флигелей, то лишь в многочисленных гротах, из которых все равно не разглядишь, что делается в глубине садов. Встречи с сидевшими в караулках у ворот стражниками они избежали, но на седьмом ярусе, там, где императорские сады отделялись от дворца рвом, кто-нибудь мог надзирать за перекинутыми через него мостами. Имелись там две изящные каменные будочки — на первый взгляд беседки как беседки, — сооруженные специально для дозорных, но в такую погоду долго в них не высидишь.

Слабый дождичек незаметно перерос в настоящий ливень. Шипя, как масло на сковородке, водяные струи били по лицу, как от них ни отворачивайся, сокращали и без того скверную видимость и стучали, стучали, как проклятые, по капюшону. Это было на руку заговорщикам, но в то же время донельзя раздражало Тартунга, которому казалось, что по голове его бьют одновременно сотни маленьких молоточков, крохотных и озлобляюще настойчивых. Судя по яростному фырканью гушкаваров, дождь доставал и их, и непонятно было, как может отыскивать нужные дорожки Эврих, бывший здесь больше года назад один-единственный раз и не помышлявший тогда о том, чтобы запомнить кратчайший путь на седьмую террасу. Планы, нарисованные для него предводительницами гушкаваров, тоже не отличались точностью, поскольку форани посещали императорские сады давным-давно и какие-то изменения здесь за десять лет неизбежно должны были произойти. Но, как бы то ни было, аррант все же вывел своих спутников на седьмой ярус, и они двинулись в направлении императорского дворца, едва различимого сквозь плотную завесу дождя.

* * *

— Я хочу поручить тебе весьма щекотливое дело, — сказала Нганья Тохмолу, и тот поежился под её холодным, пристальным взглядом. — Аррант и его приятели не должны вернуться в «Дом Шайала». Если им удастся освободить Тразия Пэта из узилища, надобность в них исчезнет, так пусть же они исчезнут вместе с ней.

— Ты хочешь, чтобы я убил их? Эвриха, Афаргу и Тартунга? — Высокий клювоносый гушкавар уставился на Нганью как на сумасшедшую. — Но с какой стати? Чем они тебе не угодили?

— Не важно чем, главное — не угодили. Возьми с собой Бхарда, Вимьяна — кого сочтешь нужным и кто умеет держать язык за зубами. Подкарауль арранта на Морской дороге и прикончи. Да не вздумайте попасться на глаза нашим. Все должно быть сделано аккуратно, чтобы никто вас ни в чем не заподозрил.

— Ну ты задала задачу! — Клювоносый насупился. — А если Аль-Чориль прознает? Она же с нас головы снимет! И арранта ребята любят, попробуй-ка уговори их на такое дело… Ты хоть объясни толком, что с ним не поделила?

— Объяснить нетрудно, но почему бы тебе попросту не исполнить мой каприз?

Тохмол насупился ещё больше. Он вместе с тремя приятелями был у Тарагаты в долгу — некогда она спасла их от казни, к которой приговорила своих соратников Аль-Чориль за то, что те имели глупость поиграться с дочкой одного из её знакомых оксаров. Как Тарагате удалось отговорить Аль-Чориль от приведения приговора в исполнение, он до сих пор не знал, но догадывался, что рано или поздно должок придется отдать — спасла их Тарагата не по доброте душевной и, вестимо, не из сострадания. Будь на её месте кто-нибудь другой, об оказанной услуге можно было бы забыть, но гневить эту кровожадную бабу ни в коем случае не следовало. Злопамятная стерва не имела привычки прощать обидчиков, и связываться с ней было себе дороже.

К тому же счеты между своими — дело святое, и, если бы речь шла не о чудном арранте, он бы и не подумал спрашивать, зачем кого-то надобно отправить к праотцам.

— Я исполню любой твой каприз, но не слишком ли расточительно убивать трех наших из-за глупых стишат? Или из-за того, что аррант, вместо твоей, залез в постель Аль-Чориль?

Несколько мгновений Нганья разглядывала высокого, подвижного гушкавара с таким видом, словно впервые увидела, а потом со вздохом спросила:

— По-твоему, других причин, чтобы прикончить его, у меня не существует? Разве мы с Ильяс ссорились когда-либо из-за мужиков?

— Так ведь и такие, как Эврих, к нам прежде не прибивались, — возразил Тохмол, и Нганья вынуждена была признать его правоту. Таких, излучающих свет и тепло, действительно не было. И коли уж Тохмол, обладавший чувствительностью носорога, это ощутил, значит, она не ошиблась и избавляться от арранта надобно было как можно скорее.

— Какие это такие? И чем, скажи на милость, отличается он от всех прочих?

— Это ты лучше у Аль-Чориль спроси, — проворчал гушкавар, даже не пытаясь выразить свои чувства словами. — Она ж нынче будто цветок распустилась. Как медный котел сияет, с которого окалину песком ободрали, да ещё и золой надраили.

Нганья поджала тонкие губы, но вместо того, чтобы сказать Тохмолу резкость, неожиданно мягко поинтересовалась:

— А не боишься ты, что очаровавший Аль-Чориль аррант, отыскав с помощью своего приятеля-мага Ульчи, уговорит её бежать из Мванааке и даже из Мавуно, дабы начать новую жизнь где-нибудь в Аррантиаде?

— Ну нет! Не такой уж кот вор, чтобы кобылу со двора свел! — Гушкавар уставился на Тарагату во все глаза, желая убедиться, не шутит ли та. — Она этого не сделает!

— Почему ты так думаешь? Эврих не любит проливать кровь, и красноречия ему не занимать. Если уж он сумел настоять на том, чтобы Ильяс не убивала Газахлара…

— Но это же совсем другое дело! — запротестовал Тохмол. — Из Газахларовой шкуры, как её ни крои, даже пояса не сошьешь, а чтобы отказаться от борьбы за императорский трон, надо совсем головы лишиться.

— Ильяс её уже почти лишилась, поверь мне. Ежели мы не хотим остаться с таком, то должны опережать события, а не идти у них на поводу. Кто может предсказать, как повлияет на Ильяс появление в «Доме Шайала» Ульчи?

— Резвый конь теряет подковы быстрее ленивого. А Эврих — из тех рыб, которые мечут золотую икру. Стоит ли тащить его прежде времени на сковородку?

— Стоит, ибо если он убедит Ильяс оставить Кешо в покое, мы превратимся в шайку разбойников, у которых нет будущего. Сохранив Эвриху жизнь, мы оставим у неё в руках веревку, на которой она не только сама повиснет, но и нас повесит. И учти: вряд ли нам представится более подходящий случай избавиться от него.

— Сдается мне, ты видишь в жизни только плохое, но не так уж, наверное, неправа относительно Эвриха, — проворчал клювоносый гушкавар, впадая в глубокую задумчивость.

Нганья не стала его торопить. Ей и самой не нравилось поручение, которое она дала Тохмолу. Не нравилось настолько, что она снизошла до объяснения причин, побуждавших её желать гибели арранту. Быть может, она даже хотела, чтобы Тохмол убедил её в нецелесообразности убийства арранта. Но, увы, слова клювоносого подтверждали её выводы: сладкоречивый, прекраснодушный чужеземец мог оказаться для них опаснее целой толпы стражников и кончать с ним надобно незамедлительно. Аррант и так уже начал вламываться в её сны — ещё немного, и она, подобно Ильяс, утратит способность мыслить здраво, отличать добро от зла, и тогда все их многолетние усилия пойдут прахом.

Даже сейчас, стоило ей прикрыть глаза, и перед внутренним взором её вставала пригрезившаяся ей давеча картина: они с Эврихом лежат в густой, нежной, как пух, траве на вершине холма. Их разгоряченные тела овевает теплый ветер, а над головой из разошедшихся вдруг облаков проглядывает солнце. Черные тучи над рекой, из которых косыми полосами хлещет ливень, ветер уносит все дальше и дальше, над обширными, буйно зеленеющими лугами ещё сверкают молнии, но гроза явно уходит. Струи дождя блестят серебром в солнечных лучах, а река вдали светится, подобно зеркалу…

Но столь же отчетливо помнила она и преследовавшие её кошмары. Замшелый подземный ход, по которому они с Эврихом пробирались к дворцовой тюрьме. Спертый воздух, гигантские слизняки, падающие с сочащегося влагой, низкого потолка и с чмоканьем лопающиеся под босыми ногами… Да-да, почему-то они бежали по подземелью голыми, и Эврих, как оказалось, вел её к засаде, устроенной дворцовыми стражниками. И среди них, стражников этих, были те самые настатиги, которые насиловали её десять лет назад в «Букете астр». В ужасном сне повторялось все то омерзительное, что ей уже довелось некогда пережить, и виноват в этом был, безусловно, золотоволосый аррант.

Сон этот, впрочем, приснился ей очень кстати, ибо на него-то Нганья и сослалась, когда Ильяс спросила, почему она не желает отправиться с Эврихом вызволять Тразия Пэта из узилища. Разумеется, дурной сон не был достаточно уважительной причиной, но, вероятно, ей удалось пересказать его столь правдиво и красочно, что Ильяс не стала настаивать, рассудив, что арранту будет больше пользы от жаждущей подвигов Афарги, чем от терзаемой несвойственными ей гибельными предчувствиями Тарагаты. К счастью, ни она, ни другие гушкавары не заподозрили Нганью в коварстве, лучшим доказательством чему явилось изумление Тохмола, принявшего, кажется, наконец какое-то решение.

— Я исполню твой каприз, — проговорил клювоносый, не глядя Тарагате в глаза. — Эврих и его товарищи умрут, если им удастся вызволить Тразия Пэта. Но как мне поступить, если они вернутся ни с чем?

— Тогда… Пусть возвращаются в «Дом Шайала» беспрепятственно. Быть может, аррант сумеет отыскать другой путь добраться до Ульчи. До поры до времени он не причинит хлопот, а его изворотливый ум нам ещё пригодится.

Тохмол кивнул. Тарагата, как и большинство людей, прислушивалась к чужому мнению только в тех случаях, когда оно совпадало с её собственным, и он не собирался высказывать ей свои сомнения в разумности и необходимости затеянного ею дела. Для кого-то пережитые страдания, возможно, и являлись целительными. Он готов был признать, что иные характеры они укрепляют, очищают от грубости и скверны, подобно тому как закалка облагораживает сталь, превращая кусок железа в грозное оружие. Иных же страдания портят, приближая не к Великому Духу, а к зверю. Мелочность, подозрительность и жестокость всплывают из глубины их душ, не оставляя места милосердию и состраданию. Взывать к этим чувствам делается пустой тратой времени и сил, а ежели человек к тому же уверовал в собственную непогрешимость, дальновидность и проницательность, любые доводы отскакивают от него как от стенки горох.

В чем-то Тарагата была права, разглядев в прекраснодушии арранта опасность для замыслов гушкаваров, но, начиная устранять своих же соратников, она становилась на скользкий путь, уподобляясь в этом Кешо, которого сама же люто ненавидела. И очень может случиться, что следующим человеком, мешающим воплощению её замыслов в жизнь, окажется Ильяс, в которой она души не чает. Но, единожды признав убийство самым простым и эффективным способом решения проблем, трудно отказаться от него в пользу чего-то менее быстрого и действенного…

— Ты хочешь ещё что-то спросить или сказать? — обратилась Нганья ко вновь впавшему в задумчивость гушкавару. — Мне кажется, мы уже все обговорили и тебе пора браться за дело. Возьми самострелы, от луков в такую погоду будет мало проку. И помни, никто не должен вас узнать, в противном случае моя затея потеряет всякий смысл.

— Не беспокойся, я слишком дорожу своей головой и понимаю, к чему может привести любое неосторожно сказанное слово.

* * *

Подходя к изящным каменным беседкам, заменявшим неуместные здесь караульные будки, Афарга почувствовала великий неуют и странную скованность. Воздух вокруг застыл и тяжело налег на плечи. Ощущение было такое, словно невидимый великан стиснул её в громадном кулаке. От волнения стало нечем дышать, она судорожно глотнула раз, другой, и тягучий сироп наполнил её грудь, почти не принося облегчения. Живот похолодел, сердце билось все чаще и сильнее в ожидании окрика, звона оружия и топота стражников, обнаруживших дерзких пришлецов.

Ступив следом за Эврихом на каменный мост, она сделала несколько шагов, борясь с подступавшей к горлу тошнотой и мысленно ругая себя на все лады за безмерную, непростительную, непозволительную трусость. Ну чего ей бояться, чего терять? Чем уж она так дорожила в жизни, чтобы трястись, как заливное? Ей впору радоваться приближению смерти-избавительницы, призывать её, а не лязгать зубами и обливаться холодным потом. Вон Эврих, идет себе, пританцовывает, словно у него семь жизней в запасе! А ведь ему-то, в отличие от нее, есть что оставлять в этом мире! У него-то как раз много такого, с чем распроститься навек ну никак без слез невозможно!

Беззвучно всхлипнув, девушка вновь вернулась к соблазнительной мысли воспользоваться уроками Чойги, дабы отстраниться от внешнего мира. Точнее — теперь-то она это прекрасно понимала, — погасить, снизить чувствительность до предела, превратиться из страдающего, испуганного до полусмерти человека в двигающееся растение, в куклу. Это был испытанный, надежный, не раз выручавший её способ, но теперь он казался ей противоестественным и недостойным. Он напоминал ей бегство с поля боя, и прибегнуть к нему значило признать превосходство над собой Эвриха, Тартунга, остальных гушкаваров, Тарагаты и Аль-Чориль…

— Да пребудет с вами милость Белгони! Не задерживайтесь, мы ждем вас здесь до полуночи. — Яргай поднял в прощальном приветствии руку, и Афарга, будто очнувшись от наваждения, поняла, что они таки миновали мост без происшествий. К «Птичнику» им предстояло идти втроем, гушкава-ры же останутся в караульных беседках, дабы прикрыть в случае необходимости их отступление.

— Да поможет нам всем Тахмаанг, Нгура и Великий Дух! — тихо ответствовал Эврих и двинулся в боковую аллею, по которой они рассчитывали, обогнув казарму, незамеченными добраться до входа в «Птичник». Тартунг с Афаргой молча последовали за ним.

Девушка знала, что справа от них, на расстоянии двух сотен локтей, находится длинное, трехэтажное здание казармы, но из-за не прекращающегося ни на мгновение дождя, делавшего окружающий мрак совершенно непроглядным, видеть его не могла. Распахнутые окна комнат, в которых, несмотря на поздний час, все ещё горели свечи, выглядели бесформенными светлыми пятнами, очертания обрамлявших аллею кустов были едва различимы, и сковывавший Афаргу страх начал потихоньку рассеиваться. Коль скоро стражников не было ни на одном из мостов, то под стенами казармы им и подавно нечего делать. Там, дальше, где вздымалась в небо неразличимая из-за ненастья громада дворца, караульщики проявляли, надобно думать, больше бдительности и усердия в несении службы, но и казарма, и «Птичник» стояли несколько на отшибе, так что план Эвриха вполне может сработать. Если только она не умрет от страха при виде тюремщиков, в руки которых её якобы должны передать Эврих с Тартунгом.

— О, Алая Мать, и зачем только я вызвалась идти с ними? Кто мешал мне дожидаться Тразия Пэта в «Доме Шайала», вместо того чтобы самой лезть головой в петлю? — пробормотала она чуть слышно, даже не пытаясь вытереть залитое дождем лицо.

Глупо было надеяться загладить таким образом свою вину перед Эврихом. Судя по всему, он ничуть не жалеет, что любовный порошок бросил его в объятия Аль-Чориль. Во всяком случае, обругал он Афаргу не за это, а за то, что она сбежала из «Дома Шайала» и ему, дабы найти её, пришлось прибегнуть к помощи схваченного Тарагатой колдуна. Оказавшегося, к сожалению, не способным не только обнаружить следы Ульчи, но и снять чары, наложенные на Афаргу Калиубом. Хорошо хоть, он признал наличие этих чар, подтвердив тем самым её догадку.

Нет, дело было не в желании искупить свою вину или, лучше сказать, не в одном лишь этом. Попав, как неумеха-рыболов, в собственные сети, она уже заплатила за содеянное самую дорогую цену. При мысли о том, что она сама толкнула арранта на ложе Аль-Чориль, ей хотелось биться головой об стену, и вместе с тем её сжигало желание доказать Эвриху, что она тоже кое-чего стоит и не является взбалмошной дурищей, от которой следует ждать одних неприятностей.

— Внимание, теперь уже совсем рядом! — прошептал Эврих, останавливаясь, чтобы подождать Афаргу и Тартунга. — Проверьте ещё раз, под рукой ли у вас оружие.

Высоченные чинары походили на исполинских стражей, выстроившихся в ряд на восточном склоне Императорского холма, занятого дворцом и многочисленными хозяйственными постройками, из коих скромное двухэтажное здание, прозванное «Птичником», решительно ничем не выделялось. Немногие из обитателей Мванааке вообще знали о его существовании, поскольку о маленькой тюрьме, в которой содержались заключенные, нуждавшиеся в особом уходе, не принято было говорить, и Афарга впервые услышала о «Птичнике» от Эвриха, который до разговора с Эпиаром тоже понятия о нем не имел.

«Особый уход» вовсе не подразумевал исцеление недужных узников. В «Птичнике» содержали не захворавших, а тех, кого принято называть «важными птицами», — оксаров, форани, преуспевающих купцов и жрецов, от которых Кешо надобно было чего-то добиться, но казнить коих он по тем или иным причинам не желал. Из дворцового узилища заключенные выходили лишь на эшафот, и обращались там с ними соответствующим образом. Пленники «Птичника» чаще всего возвращались в свои особняки или святилища, причем некоторые возносились после пребывания в нем весьма высоко. Взять хоть, к примеру, Хайтай, сделавшуюся любимой наложницей императора. Потому-то в тайной темнице, которую и темницей-то можно назвать с большой натяжкой, не было ни пыточных камер, ни палачей-костоломов, да и охранялась она далеко не так тщательно, как дворцовая или даже городская тюрьмы. По словам Эпиара, с заключенными здесь обращались если и не по-человечески, то, во всяком случае, сносно, и вид «Птичника» это подтверждал. Забранные решетками окна невелики, но большая часть их закрыта по случаю непогоды ставнями. Отсутствие подвального этажа исключало существование подземных казематов и «забываек» — узких глубоких ям, в которых узники обречены гнить заживо, а недавно оштукатуренные стены и мощеная площадка перед входом наводили на мысль, что и внутри здания царят чистота и порядок. Нет, «Птичник» решительно не напоминал страшную темницу, его можно было принять за флигель для слуг, постироч-ную или даже поварню, и это ещё больше ободрило Афаргу.

Надев сандалии, девушка проверила, на месте ли ножны с кинжалом, лезвие которого Тартунг, несмотря на протесты Эвриха, смазал хирлой. Удобно ли привязан под плащом футляр с кванге и колчан с отравленными стрелами, не превышавшими длину ладони. Она искренне надеялась, что ей не придется пускать это страшное оружие в ход, но была уверена: буде в том возникнет нужда — рука у неё не дрогнет. Сложности, впрочем, по заверениям арранта, могли возникнуть, только когда они будут покидать «Птичник», однако он рассчитывал, что столь могущественный маг, как Тразий Пэт, сумеет преодолеть их, не прибегая к оружию.

— Ну, да поможет нам Всеблагой Отец Созидатель и все здешние Боги! Пошли! — скомандовал Эврих, устремляясь к дверям «Птичника».

— Дрожишь? — подмигнул Тартунг Афарге. — Дрожи сильнее! Тебе, как пленнице императора, это не возбраняется. Не то что мне, бедолаге, доблестному сподвижнику Амаши.

— Усы бы тебе подрисовать, больно уж молод! — буркнула шагавшая между Эврихом и Тартунгом девушка, чувствуя, что, если бы её и впрямь вели в узилище, она вряд ли трусила бы сильнее. То есть наверняка она боялась бы меньше, потому что сейчас опасность грозила не только ей, но и этому гнусно покрашенному арранту. Собственно говоря, о себе-то она и не думала: после года, проведенного в плену у ранталуков, её трудно было чем-либо запугать.

«Так, значит, все это время я, сама того не сознавая, тряслась из-за Эвриха?» — Мысль эта показалась Афарге столь дикой, что она замедлила шаг. Ну и дура же она, если так переживает из-за чужеземца, который даже смотреть на неё не желает! Из-за смазливого красавчика, предпочевшего ей какую-то разбойницу! Из-за бледномордого, шрамолицего ублюдка, мнящего себя самым умным, самым догадливым, самым удачливым, самым…

— Ну и пусть! — чуть слышно промолвила она, смахивая с лица не то дождевые капли, не то слезы. — Пусть дура, но если моего арранта кто-нибудь тут хоть пальцем тронет…

Зародившийся в её груди после спасения от Зепека огненный шар, росший с каждым днем, с каждым часом, с каждым мгновением, вновь запульсировал, зашевелился, заворочался, мешая двигаться, дышать, думать. Он вздувался и опадал, застилая глаза багровой пеленой, из-за которой она едва различала двустворчатую дверь и стучащего в неё Эвриха.

— Кто такой? Чего надобно?!

Лицо распахнувшего дверь мужчины представлялось Афарге темно-багровым пятном, а огонь светильника за его спиной показался нестерпимо ярким.

— По распоряжению Амаши я должен передать пленницу Хагелону.

Голос Эвриха, предъявившего, надобно думать, стражнику чингак, донесся до девушки откуда-то издалека и был странно глухим, лишенным чувств, но зато перед глазами у неё начало проясняться. Красный туман поредел, сквозь клочья его она окинула взглядом караульное помещение, трех стражников, развешивавших перед огненной пастью очага промокшие одежды, невзрачного человечка, склонившегося над низеньким столиком, на котором среди мисок с объедками стоял высокий кувшин и несколько глиняных чашек.

— Какое распоряжение? Откуда эта девка взялась? — Казавшийся Афарге багроволицым был, разумеется, черным как смоль и к тому же совершенно лысым детиной, начисто лишенным шеи, зато наделенным тремя подбородками и тугим, как барабан, животом. — Почему её не Варас привел и что за спешка такая? Неужто нельзя было в при-вратной караульне до рассвета оставить?

— Ведено передать её Хагелону с рук на руки и проследить, чтобы пленницу определили в приличное помещение, — зашипел, подобно разъяренному коту, Эврих.

— А-а-а… — Толстяк несколько сбавил тон, вгляделся в Афаргу и, как будто что-то припоминая, пробормотал: — Девка с ошейником, так-так… Зуйлар, позови Хагелона. Или нет, лучше не надо. Давайте-ка я вас сам к нему проведу. Зуйлар, предупреди Хагелона. Мушиташ, прибрана у нас двенадцатая камера?

Невзрачный человечек юркнул в коридор, а Мушиташ тяжелым басом ответил:

— Начиная с одиннадцатой все камеры готовы к приему гостей. Милости просим! — Он сделал приглашающий жест и насмешливо склонил перед Афаргой голову. — А вас, когда определите дорогую гостью, приглашаем на глоток винца. Для согрева и поднятия духа. Экая мерзопакость на дворе стоит!

— Редкостная! — подтвердил Эврих, легонько пихнул Афаргу в спину, и она покорно двинулась за лысым толстяком в глубину здания.

— Эй, малец! — обратился Мушиташ к Тартунгу. — Не труди ноги, они там и без тебя справятся. Расскажи-ка нам лучше, где вы такую красотку подцепили.

— Расскажу, — пообещал юноша, чуть помедлив, — дай только на здешние камеры глянуть. Говорят, у вас тут, как во дворце, убранство. Для оксаров всяких и… форани.

— Безмозглые болтуны! Родятся же такие, у которых язык без привязи болтается! — проворчал толстяк. Оглянулся и, увидев грязные, мокрые следы, которые гости оставляли на полу коридора, мрачно заметил: — Хагелону это не понравится. Ну кто вы такие, чтобы проверять, куда мы эту девку поместим? И почему Варас её не привел?

— А я почем знаю? Думаешь, мне охота по вашим задворкам таскаться, вместо того чтобы в караульной плащ просушить? — Эврих явно не собирался поддерживать разговор, и толстяк ничуть не был этим опечален.

— Вот вам Хагелон. — Он указал пальцем на высокого, дородного мужчину, вывалившегося в коридор из внезапно распахнувшейся двери в сопровождении невзрачного посыльного. — Девку, вишь, новую привели. Сдать тебе на руки велено и обустроить по-людски. Да чтоб эти вот сами в том убедились. Своими глазами.

— Девку обустроим, эт-то нам недолго, — провозгласил, протяжно зевая, Хагелон. — А почему не Варас привел?

— Вот и я спрашиваю, почему? А они не знают! — буркнул толстяк и потопал обратно в караульню.

— Не знают так не знают, — протирая заспанные глаза, изрек Хагелон. — Веди её, Зуйлар, в двенадцатую. Дождит на улице-то? Третий день, а? Я уж думал, все, кончились воды небесные — ан нет! Как бы Гвадиара из берегов не вышла…

Эврих согласился, что да, ежели ветер с моря не уляжется, так уж наверняка нагонит волну. Что по улицам Нижнего города уже ни пройти ни проехать, а судя по тому, как у его тестя ноют кости, ненастью конца-края не видать.

«Какому тестю, что он несет?» — с раздражением подумала Афарга, дивясь спокойствию арранта. Сообразила, что речь идет о Шайале, и перестала прислушиваться к беседе, в которую не преминули включиться Зуйлар и Тартунг, причем последний действительно с любопытством вертел головой по сторонам, хотя смотреть, кроме как на массивные двери, расположенные через равные промежутки по обеим сторонам коридора, было не на что.

Тусклые светильники, массивная, потемневшая от времени деревянная лестница, запах каши, соломы и чернолиста, который используют, дабы вывести тараканов. Впечатление такое, словно они попали на постоялый двор, а не в тюрьму. Да и стражники тут хоть и мордовороты, но обленившиеся, скучающие, безразличные ко всему. Вай-ваг! Разве так она представляла себе этот «Птичник»? У тех, что внизу, хоть мечи были, у толстяка — кинжал на поясе, а эти ведут себя так, будто и впрямь трактир содержат, а не узников стерегут. Их же ребенок голыми руками передушит…

— Извольте взглянуть — двенадцатая опочивальня! — торжественно провозгласил Хагелон, после того как Зуйлар, кончив греметь ключами, распахнул перед пришедшими тяжеленную дверь. — Сено в матрасе свежее, живности никакой. Ну и прочие удобства. Зуйлар сейчас воды принесет… Эй! Ты что делаешь?!.

Тартунг ударил Зуйлара оголовьем кинжала по затылку как раз в тот момент, когда тот наклонился за бадьей. Невзрачный человечек без звука рухнул на пол, Хагелон тоже умолк, обнаружив у своего горла кинжал Эвриха.

— Тес!.. Никто не пострадает, если ты не будешь шуметь. Отведи нас в камеру Тразия Пэта, и ничего плохого с тобой не случится. — Аррант говорил тихо, но так решительно, что Афарга поверила: он в самом деле без колебаний прирежет тюремщика, хотя потом, вероятно, будет в этом сильно раскаиваться.

— Учти — лезвие кинжала смазано ядом. Ты умрешь даже от царапины, — предупредил Тартунг, вынимая из рук поверженного стражника связку ключей и передавая их Хагелону. — Веди.

Никакой борьбы чувств не отразилось на лице тюремщика. Покорно кивнув, он двинулся в дальний конец коридора, похоже, камера Тразия Пэта находилась как раз над караульной. Теперь Эврих с Тартунгом шагали по бокам и чуть сзади Хагелона, Афарга же замыкала шествие, чувствуя себя всеми забытой и никому не нужной. Роль жертвы ей удалась как нельзя лучше, но сыграть её было нетрудно, ибо очень уж невзыскательными были зрители. Что делать дальше, она не знала, и, может быть, поэтому её вновь начало знобить, глаза застлал красный туман, и зашевелился, запульсировал в груди жаркий, рвущийся наружу шар.

* * *

— Что с ним? Он болен или не в себе? — спросил Тартунг, заглядывая в смертельно бледное лицо неподвижно лежащего на сером матрасе человека.

— Смотри за Хагелоном. А ещё лучше свяжите его и заткните чем-нибудь рот, — коротко распорядился Эврих, опускаясь на колени перед ложем Тразия Пэта.

Пробежал пальцами по лицу, задержал их на шее, рванув серую, влажную от пота рубаху, положил ладони на грудь своего старинного знакомца. Чувствуя, как сдавливает горло от жалости, ненависти и горя, приподнял веки, заглянул в мутные, отсутствующие глаза. Помассировал живительные точки на груди, на запястьях, около ушей — Тразий оставался безучастным, и лишь легкое подергивание лицевых мускулов свидетельствовало о том, что тело реагирует на прикосновения. Эврих присел на матрас, обнял затылок несчастного ладонями, стараясь сконцентрироваться, чтобы передать ему хотя бы немного своих сил. Для начала совсем чуть-чуть, чтобы маг не захлебнулся в потоке чужой энергии, которую ему трудно будет усвоить, пребывая в бессознательном состоянии. Но потом… Если они намерены вытащить его отсюда, его придется буквально накачать ею.

Эврих закрыл глаза, отчетливо сознавая, что времени у него мало, чудовищно, катастрофически мало. Заставил себя забыть об этом, вызывая в памяти приемы исцеления, коим обучал его Тилорн, и полностью отрешился от окружающего мира. Вырастил, вылепил из огненных токов сил пульсирующий, жаркий шар и позволил ему начать растекаться по рукам, направляя к ладоням и дальше — к ставшим горячими кончикам пальцев.

От первого посыла тело Тразия вздрогнуло. Это было жестоко, но время поджимало, и Эврих вновь отправил волну собранной в районе груди силы по рукам, по пальцам, вгоняя в затылок распростертого на матрасе мага. Тразия тряхнуло, глаза его распахнулись, с уст сорвался жалобный стон.

«О, Боги Небесной Горы, я ведь могу убить его! — пронеслось в голове арранта. Он мгновение помедлил и сам себе ответил: — Но могу и спасти. Они же убьют наверняка!»

Он подозревал, что тюремщики будут опаивать узника дрянью, полученной из божественной хубкубавы, — как бы иначе они могли удержать мага такого уровня в заточении? — но кто бы мог подумать, что мерзавцы доведут его до такого состояния… Поистине скотского, животного, травяного…

Как это часто бывает, исполнители оказались более жестокими и неразумными, чем отдававшее приказы начальство, ибо в таком состоянии Тразий Пэт не мог даже взойти на эшафот. Убить же его можно было, не прибегая к серым кристаллам забвения…

Силы утекали из Эвриха столь стремительно, что он взмок, и вслед за тем его начала колотить крупная дрожь. Перед глазами замелькали огоньки, словно он рывком поднял слишком большой вес. Их становилось все больше и больше, по вискам заструились струйки пота, руки предательски дрожали. Он слишком хорошо знал эти симптомы, чтобы не понять, что они означают.

— Афарга, Тартунг, обнимите меня… — прохрипел аррант. Он редко прибегал к этому способу — черпать для исцеления силы из близких людей казалось ему недостойным, но сейчас был как раз такой случай, когда выбирать не приходилось. Когда человеку грозит смерть, особенно твоему другу, все ведущие к спасению пути приемлемы. Как говорят мореходы, в бурю хорош любой порт. Отравленные кинжалы ему тоже не слишком нравились, но пусть уж лучше они, чем…

Вспышка боли пронзила арранта, и тотчас он ощутил, как в него хлынул поток сил. Тонкая чистая, радостная струйка — Тартунг и мощный, мутный, гневный, сметающий защитные барьеры, грязно-алый вал — Афарга. Отец Всеблагой, сколько же в ней ярости, ненависти и… любви!..

— Остановись, Эврих! Нам не вытащить тебя отсюда, если ты ослепнешь!

— Все… все хорошо… Уже все… — прошептал аррант, жадно ловя воздух широко распахнутым ртом.

Отстранившись от товарищей, он отодвинулся и от Тразия, дабы дать ему возможность прийти в себя от жесточайшей встряски, которая должна была уничтожить или по крайней мере на время нейтрализовать отраву, которой его опаивали день за днем,

Видя, как корчится тело несчастного, он сознавал, что это была грубая, топорная, бесчеловечная работа. Ни Тилорн, ни Ниилит не похвалили бы его за нее, и он бы, конечно, проделал все иначе, если бы не боязнь, что в любой момент в камеру вломятся встревоженные долгим отсутствием Хагелона тюремщики. Но, так или иначе, Тразий начал оживать, и это было сейчас главным…

— Выпей воды. — Тартунг подал Эвриху кувшин, и тот, обливаясь и выбивая зубами дробь о края глиняной посудины, торопливо принялся глотать живительную влагу.

— Ну как он? — осторожно спросила Афарга.

— Сейчас узнаем. Боюсь, мы пришли сюда слишком поздно, — глухо промолвил аррант и, собравшись с силами, вновь склонился над магом. Положил ему на впалые, лоснящиеся виски руки и отправил слабый посыл, призванный прощупать сознание Тразия. И, с изумлением и радостью, ощутил, что стена, а точнее, нагромождение камней, утесов, скал, отделявших его от бьющегося в темнице чудовищных фантазий разума Тразия Пэта, рухнуло, истаяло без следа.

— Я чувствую тебя… Эврих. Я слышу тебя…

Прерывающийся шепот Тразия заставил арранта вздрогнуть, но тут же он вспомнил, что перед ним маг и, следовательно, не стоит удивляться тому, что тот сумел так быстро вынырнуть из омута небытия, узнал и вспомнил старинного приятеля.

— Мы пришли спасти тебя. Мы вытащим тебя из «Птичника» и доставим в надежное убежище, — начал было он, но чуть слышный шепот мага заставил его замолчать:

— Открой мне… свои мысли… Так будет проще…

— Как? — спросил Эврих, склоняясь к мокрому, изможденному лицу Тразия, и понял, что он попусту тратит время. Происшедший между ними контакт связал их, соединил, по-видимому, так тесно, что чародей мог заглянуть в его сознание, прочесть мысли, хотя сам он, разумеется, улавливал лишь чувства Тразия.

— Успокойся и… думай… о чем хочешь…

— Что он говорит? Может, дать ему воды? Или укрепляющего снадобья? — обратилась Афарга к Эвриху, но тот дернул плечом, требуя, чтобы их с Тразием оставили в покое. Зажмурился и, не отрывая пальцев от висков мага, попробовал заставить себя забыть о тюремщиках и думать об Ильяс, гушкаварах, Ульчи и Рабий Даоре, которого вид Амашиного перстня с изумрудом навел на мысль, каким образом и от кого можно получить сведения о предводителе аскульского восстания…

Потом, незаметно для себя, он стал думать об Афарге и колдуне, не сумевшем снять с неё чары, о том, что зря, наверно, взял её с собой в «Птичник». Тартунг — парень смышленый, потолковее многих других будет, а девчонка слишком порывиста и к тому же не обучена драться. Обнаружив, в каком ужасном состоянии находится Тразий Пэт, он понял, что рассчитывать на его помощь не приходится, и, стало быть, им придется наизнанку вывернуться, чтобы вытащить полубесчувственного мага из этого гадючника. Вай-ваг! Если бы он был хоть чуточку предусмотрительнее и имел хоть какой-то опыт в подобного рода делах, то непременно попросил бы Яргая и пришедших с ним гушкаваров поджидать их под стенами «Птичника», а не в караульных беседках. И настоял бы на том, чтобы вместо Афарги с ним пошла Тарагата, Митхара или какая-нибудь другая разбойница…

Упрямство Афарги ни к чему бы не привело, если бы кто-нибудь из шайки Ильяс вызвался идти в «Птичник» вместо нее. Но желающих не нашлось.

Да и сам он, если уж говорить честно, боялся оставлять взбалмошную девчонку в «Доме Шайала» без присмотра, опасаясь, что она либо снова сбежит, либо проболтается Ильяс о подмешанном в его питье любовном зелье. Разумеется, он бы рискнул, но, видя, что никто не рвется заменить её, посчитал это знаком свыше и не стал просить Ильяс подыскать ей замену. Напрасно, наверно, но теперь уже ничего не изменишь. И все же непонятно, почему предводительницы гушкаваров согласились отпустить с ним Афаргу. Что-то тут было нечисто. Он готов был допустить, что запутавшейся в своих чувствах Ильяс было не до этого или же она попросту не хотела с ним спорить, но Тарагата…

— Довольно… — слабым голосом произнес Тразий Пэт. — Теперь я хочу услышать мысли женщины…

— Зачем? — спросил Эврих. Он не был уверен, что даже у такого искусного мага, как Тразий Пэт, из этого что-то получится. Особенно сейчас. И не видел смысла в том, чтобы тот понапрасну тратил время и силы, которых — Всеблагой Отец Созидатель видит! — у него и без того нет.

— Так надо. Делай, что я говорю… Пусть она вложит свои ладони в мои.

Не смея спорить с магом, Эврих сделал склонившейся над Тразием девушке знак исполнить его пожелание, с досадой сознавая, что все идет совсем не так, как было задумано. Взглянул на связанного Хагелона, сидящего в углу комнаты с заткнутым тряпкой ртом, и поморщился. Его начинало мутить при мысли, что им придется перестрелять из кванге всех здешних тюремщиков, но другого выхода, похоже, не было. Попытка использовать в качестве заложника Хагелона вряд ли увенчается успехом, ибо как только они выберутся из «Птичника» — если только им позволят выбраться! — соратники его немедленно кинутся за ними в погоню. Ах, если бы Тартунг, подобно его сестре, умел готовить временно обездвиживающий яд! Но с тем же успехом можно мечтать о том, чтобы к Тразию Пэту вернулись силы и он заколдовал тюремщиков…

— Все в порядке… — внезапно прошептал маг, и склонившийся над ним Эврих с ужасом понял, что он умирает. Неотвратимо уходит туда, откуда нет возврата.

— Стой! Погоди! Я сейчас… — Он не знал, чем может ещё помочь Тразию, но не собирался вот так просто отпускать его в страну предков. Стиснул в ладонях безвольные, бессильные пальцы, собирая в груди остатки энергии, хотя чувствовал, видел, доподлинно знал: зелье тюремщиков разрушило что-то в мозгу мага, а устроенная им самим встряска доконала его.

Чудом было уже то, что Тразий пришел в себя. Непостижимо, как он умудрился заглянуть в мысли Эвриха. Попытка же проникнуть в закрытое для него сознание Афарги была явно сделана им уже в помрачении рассудка.

— Ты свободна! — неожиданно внятно проговорил умирающий. — Чары сняты. Используй же свои силы для…

Голова мага безжизненно завалилась на сторону, глаза застыли. Эврих ощутил, как последняя судорога пробежала по телу Тразия Пэта, и всхлипнул.

— Свободна? — недоверчиво прошептала Афарга, медленно поднимаясь с пола. — Свободна… — повторила она, словно пробуя это слово на вкус. — Свободна. Я свободна от чар.

— Я свободна! — выкрикнула она вдруг изо всех сил, и поднявший голову Эврих с изумлением увидел, как она вскинула руки, уподобившись на мгновение летящей стреле. Тело её напряглось в непонятном порыве, капюшон упал с головы, мокрый плащ распахнулся, подобно крыльям… Со звоном разлетелся на части неснимаемый бронзовый ошейник, и осколки его с глухим стуком посыпались на пол.

— Так вот здесь что происходит! — В камеру ввалились трое стражников с обнаженными мечами в руках. — Стоять! Не двигаться!

— А-а-а-р-рррссс!.. — Рев Афарги перешел в тончайший, режущий свист, она выбросила вперед руки, и невидимая сила отшвырнула тюремщиков назад. Мушиташа выкинула в распахнутую дверь, где он сбил с ног припозднившегося толстяка, двух других вмазала в стену. Судя по влажным шлепкам и хрусту, эти двое закончили счеты с жизнью, не успев осознать происшедшего. Мушиташ заворочался, закряхтел, Афарга метнулась в коридор, и оттуда послышался душераздирающий вопль. Мушиташ затих, зато сбитый им с ног толстяк взвыл, словно дикий зверь. Он кричал долго и страшно. Кричал как могучее, любящее жизнь животное, почувствовавшее, что смерть близка и никакие силы уже не в состоянии удержать его в этом чудесном, в этом прекрасном и удивительном мире…

— Прощай. Прости нас… и… спасибо тебе за все. — Эврих закрыл Тразию Пэту глаза и ещё некоторое время стоял на коленях, вглядываясь в лицо покойника и силясь понять, удалось ли тому в самом деле снять с Афарги наложенные Калиубом чары, сбылось ли последнее желание мага, или же слова его оказались тем самым толчком, которого не хватало ей, чтобы самой избавиться от наследия проклятого колдуна. Он не смог ответить на этот вопрос и решил, что не так уж это в конце-то концов важно. Дело сделано, Тразий Пэт достойно завершил свое Великое Служение, оставшись верен себе до последнего вздоха.

— Прощай. Мы встретимся с тобой в краю, где не бывает расставаний.

Эврих попытался подняться на ноги, но едва ли это удалось бы ему без помощи Тартунга. Юноша заботливо поддержал арранта, а когда тот утвердился на подкашивающихся ногах, подставил ему плечо, и они вышли из камеры, провожаемые остекленевшими взглядами осевших у двери тюремщиков, похожих на две изломанные разозленным ребенком куклы.

* * *

Стоя под дождем, который и не думал униматься, Тартунг с содроганием вспоминал выбитые двери камер и растерзанные трупы стражников, которых в «Птичнике» оказалось значительно больше, чем он предполагал. Глядя на тяжело дышащую Афаргу, он с ужасом думал о том, каково было настатигам Триумвирата сражаться с забывшими о былом миролюбии магами. Теперь он понимал, почему охота на них приняла такие чудовищные размеры, и готов был признать, что у Кешо имелись веские причины желать их поголовного истребления. Более того, окажись он на месте императора…

— Мы не можем здесь больше задерживаться. — Эврих сгорбился, глаза его запали, но теперь он уже не нуждался в поддержке. — Если ты пришла в себя и не желаешь тут больше ничего разнести на куски, пора возвращаться.

— Я изрядно выдохлась и все же с удовольствием запалила бы казарму, раз уж нельзя покончить с «Птичником»! — вызывающе промолвила Афарга.

— Побереги силы для чего-нибудь более полезного, — сухо промолвил аррант и двинулся к аллее, по которой они подбирались к «Птичнику».

Прислушавшись, не донесется ли из него крика или стона, и убедившись, что тюремщики мертвы, а заключенные либо разбежались, либо трусливо забились по углам, не желая воспользоваться дарованной им свободой, Афарга, хищно улыбнувшись, последовала за Эврихом. Тартунг двинулся за ней, нащупывая под плащом кванге и размышляя о том, что отравленные стрелы принесли бы, пожалуй, больше пользы и наделали меньше шума, чем сорвавшаяся с цепи чародейка.

Ему некогда было особенно удивляться обретению Афаргой утраченных по воле Калиуба способностей. Он не понял, как Тразию Пэту удалось освободить её от чар, — все произошло слишком стремительно, слишком неожиданно. Ежели припомнить поведение Афарги, ставшее особенно странным в последнее время, то разгром, учиненный ею в «Птичнике», был естественным выходом распиравших её противоречивых чувств. Непонятно только, следует ли им радоваться её вновь обретенному дару или проклинать его. Если она походя не свернет голову Ильяс и ухитрится отыскать Ульчи — тогда все в порядке. Но сумеет ли она это сделать? Ломать, как известно, не строить. А с Эврихом она, видимо, провела недостаточно времени под одной крышей, чтобы очеловечиться и бросить свои дикарские замашки. Или, вернее, чтобы излечиться от нанесенных ей жизнью обид, пережитых по воле злого рока страданий.

Дождь лил и лил, и это было очень хорошо. Окна в казарме, светившиеся, когда они подходили к «Птичнику», погасли. Там ничего ещё не знали о совершенном на тайное узилище набеге, и это было замечательно. Если Яргая и его товарищей не обнаружили вернувшиеся на свои посты караульщики и они не собьются с пути в погруженных во мрак императорских садах, посланная за ними погоня останется с носом. Только бы у Эвриха хватило сил вывести их к тому месту, где они влезли на стену. А там они сядут в ожидающую их лодку, и попробуй разыщи их…

— Эврих? Ну наконец-то! — Фигура вышедшего им навстречу из караульной беседки Яргая показалась Тартунгу странно скособоченной, и глаза, как выяснилось, не подвели его. — Удачно сходили? А к нам тут гости наведались. Четверо. Спят теперь вечным сном, но, перед тем как угомониться, попортили-таки нам шкуры.

Правая рука Яргая висела на перевязи, у Рутака из-под капюшона была видна окровавленная, прикрывавшая глаз тряпица, Кужаул подволакивал ногу, и лишь Пахитак выглядел невредимым.

— Молодцы, что не дали им поднять тревогу, — сипло похвалил Эврих гушкаваров, и тут только Яргай сообразил, что пришедшие вернулись без чудо-мага, ради вызволения коего и был затеян этот дерзкий поход.

— А где Тразий Пэт? Почему вы возвратились без добычи?

— Эти мерзавцы опаивали его дурманящим зельем, чтобы он не мог колдовать. Тразий умер, когда Эврих пытался привести его в чувство, — ответил за арранта Тартунг, решив до поры до времени о происшедшей с Афаргой перемене не упоминать.

Эврих кинул на юношу благодарный взгляд и скомандовал:

— Возвращаемся. Надобно уносить ноги, пока дворцовая стража не проведала о наших подвигах.

— Значит, вся затея провалилась и мы напрасно сюда заявились? — разочарованно протянул Пахитак.

— Не совсем так. Давайте, однако, поговорим об этом после, когда окажемся в безопасном месте.

Не обращая внимания на протесты заинтригованных гушкаваров, Эврих ступил на мост, и спутникам его не оставалось ничего иного, как последовать за ним.

Они почти не обращали внимания на Афаргу, все ещё воспринимая её как балласт. Она продолжала оставаться для них жертвенным ягненком, которого охотники используют в качестве приманки, жалобное блеянье которой должно привлечь достойного их внимания хищника. Если кто-либо из гушкаваров и заметил отсутствие на шее девушки неснимаемого ошейника — что было сомнительно, — то вряд ли придал этому значение. Но Тартунг знал: из добычи Афарга превратилась в охотника, и горе тому, кто вызовет её гнев или просто неудовольствие. Он видел, с каким наслаждением она выбивала двери камер, расшвыривала оказавшихся на её пути тюремщиков, не тратя на это, кажется, ни малейших усилий. Хотя, с другой стороны, копившаяся в ней сила была не беспредельна, и едва ли она сумеет быстро её восстановить, не обладая ни нужными знаниями, ни необходимым для этого опытом.

Интересно, понимает ли Эврих, что они схватили тигра за хвост и в «Доме Шайала» Афарга будет так же безопасна, как кобра в мышиной норе? Сам юноша ощущал исходящую от чародейки опасность столь явственно, что старался не поворачиваться к ней спиной и не упускать её из виду. Он был начеку и не убирал руку с кванге. Аррант же то ли не разделял его опасений, то ли слишком был потрясен смертью Тразия Пэта и утомлен тщетными попытками исцелить друга. Он шел не оборачиваясь, медленно и упрямо, наклонившись вперед, словно преодолевая напор встречного ветра. Дважды сбивался с пути, но вовремя спохватывался и выводил-таки своих спутников к очередной лестнице, пандусу или подземному ходу, по которым они спускались все ниже и ниже, с террасы на террасу.

Временами аррант останавливался, вглядываясь в силуэты статуй, деревьев и беседок, едва различимые на фоне темно-серого неба, и Яргай тревожно вопрошал его, не заблудились ли они. Эврих мотал головой, беззвучно шевелил губами, загибал пальцы — может, повороты считал, а может, число пройденных шагов — и, оступаясь и оскальзываясь, брел и брел вперед. Тартунг верил, что ежели аррант не свалится от истощения сил, то выведет их из императорских садов, напоминавших ему теперь хитрую ловушку, и все же временами его тоже охватывали сомнения. Этой вот вазы, в которую можно уложить трех человек, они явно не видели по пути к «Птичнику». Не проходили они и под сводами каменной арки, украшенной мордами пренеприятней-ших тварей, которых разве что в скверном сне можно увидать. А потом глаз вдруг различал памятный силуэт круглой беседки, обильно увитой плющом, бронзовую наездницу на вздыбленном коне, чьи волосы сливались с гривой и напоминали знамя…

Обратный путь кажется обычно короче, однако на этот раз у Тартунга создалось впечатление, что от «Птичника» они добирались вдвое дольше, чем шли до него, и при виде знакомой пихтовой аллеи, с которой началось их путешествие по императорским садам, он ощутил не только радость, но и непривычную слабость в ногах. Гушкавары радостно загалдели, сбросили веревку, и Пахитак первый скользнул по ней к подножию стены.

— Гляньте-ка, дождь-то кончился! И посветлело вроде, звезды высыпали! — Рутак оглянулся по сторонам с таким удивлением, точно дождь лил в Городе Тысячи Храмов весь год, не переставая. — Я даже валуны могу разглядеть, между которыми мы лодку спрятали!

Небо на севере и правда просветлело благодаря проглянувшим звездам, но любоваться открывшимся видом у Тартунга не было ни сил, ни желания. Вероятно, Эврих выкачал из него немало энергии ради оживления Тразия, и теперь это стало особенно ощутимо. А ведь надобно было ещё помочь спуститься раненым, да и аррант двигался все медленнее и неувереннее, как охмелевшая черепаха. Проведя гушкаваров через императорские сады, он исчерпал свои возможности, и хорошо хоть ещё не ослеп, хотя и тер кулаками глаза, словно невыспавшийся ребенок.

— Пусти меня, — отстранила юношу Афарга и позвала Эвриха: — Иди сюда. Давай я тебе петлю под мышками пропущу, иначе мы тут до рассвета прокопаемся.

Морская дорога, к счастью, была пустынна, и они без происшествий спустились со стены. Теперь, если взглянуть со стороны, незадачливые спасатели Тразия Пэта походили на компанию при-позднившихся гуляк, с трудом волочивших ноги после обильных возлияний. Яргай поддерживал Рутака, у которого из-под повязки вновь начала сочиться кровь, Кужаул тяжело опирался на Пахитака, Афарга волокла Эвриха, а Тартунг, достав из-под плаща кванге, замыкал шествие, настороженно оглядываясь по сторонам. Даже обнаружив учиненную чародейкой в «Птичнике» бойню, дворцовая стража не успела бы так быстро оцепить императорские сады, но конные дозоры несколько раз за ночь объезжали прилегавшую к морскому порту территорию, и встреча с одним из них могла кончиться для маленького изможденного отряда трагически.

Достигнув нагромождения валунов, среди которых они спрятали вытащенную из воды лодку, гуш-кавары вздохнули с облегчением, и Тартунг уже собирался спрятать кванге, когда шедший впереди Яргай издал тревожный крик. С тихим лязгом и шипением мечи покинули ножны, кто-то из разбойников крикнул: «Измена!» — и тут же чей-то смутно знакомый голос успокаивающе произнес:

— Свои, свои! Нас послала Тарагата! Оружие в ножны, это я, Тохмол!

— Собачий корм! Чтоб у тебя волосы внутрь росли! — прорычал Яргай. — Этак можно человека на всю жизнь заикой оставить!

— Бхард, Вимьян, Майтат? — с удивлением произнес Рутак, вглядываясь в появившиеся из-за валунов фигуры. — Вы-то здесь чего забыли?

— Тарагата посчитала нужным подстраховаться. Обидно было бы, угоди вы в последний момент в руки конного разъезда, — объяснил высокий, клювоносый гушкавар. — О, среди вас, я вижу, раненые! Пустили вам стражники кровушки?

— Не без этого. Но, можешь не сомневаться, в долгу мы не остались, — самодовольно проворчал Яргай и распорядился: — Раз уж вы тут оказались, возьмите меня с Рутаком в свою лодку, а двое пусть в нашу перейдут. Быстрей до дому доберемся.

— Вимьян, Майтат! Помогите спустить их лодку. Почему же вы без мага возвращаетесь? — поинтересовался Тохмол, причем Тартунгу показалось, что и сам он, и товарищи его ничуть не были огорчены отсутствием Тразия Пэта.

Дружно навалившись, они столкнули лодку в крохотный заливчик между валунами. Первым Афарга с Тартунгом усадили в неё зябко кутавшегося в плащ Эвриха, ставшего похожим на старого больного ворона. Потом туда забрался отчаянно клацавший зубами Кужаул. Тартунг, зайдя по пояс в воду, не давал волнам прибить её к берегу, а Вимьян с Пахитаком наперебой принялись предлагать Афарге свою помощь.

То ли нарочно, то ли случайно Вимьян притиснул к себе девушку, и тут произошло то, чего никто, кроме Тартунга, не ожидал. Зашипев, словно камень в парной, Афарга отшатнулась от гушкавара, вытянула руки с растопыренными пальцами, и Вимьян, будто получив чудовищную оплеуху, нанесенную невидимой, но мощной дланью, отлетел в сторону и шлепнулся в воду. Пенная волна накрыла его с головой, он вскочил на ноги и, отфыркиваясь и отплевываясь, бросился на обидчицу.

— Ты что, девка?! Да я тебя!..

— Прекрати! — прохрипел Эврих.

— Стой! — крикнул Тартунг, но было уже поздно. Новая затрещина, полученная Вимьяном, когда тот был шагах в пяти от девушки, швырнула его на камни. Что-то хрустнуло, екнуло у него внутри, и он, лишившись чувств, начал оседать в воду.

— Афарга! Что ты делаешь? Немедленно прекрати! — крикнул Эврих, подавшись вперед и едва не перевернув лодку. — Ты с ума сошла! Помоги Пахитаку втащить его сюда! И побереги силы для чего-нибудь более достойного, чем избиение товарищей!

— Так-так… — глубокомысленно изрек Кужаул. — Стало быть, и верно не зря вы в «Птичник» ходили.

— Догадливый! — буркнул Эврих, а Тартунг, глядя, как Майтат с Пахитаком тащат к лодке бесчувственного Вимьяна, подумал, что ежели аррант не сумеет образумить Афаргу, то жизнь их в «Доме Шайала» станет весьма разнообразной и богатой событиями.

* * *

Выслушав доклад Амаши, император изменился в лице. Поднявшись из кресла, прошелся по залу, сжимая и разжимая длинные сильные пальцы с таким видом, словно с трудом преодолевает желание вцепиться ими в горло начальника тайного сыска.

— Двенадцать стражников, говоришь, эта девка угробила? — произнес он наконец угрожающим голосом, приближаясь к креслу Душегуба, вобравшего голову в плечи и сделавшегося из-за этого здорово похожим на большую нахохлившуюся жабу. — И розыски ничего не дали?

— Пока нет, но мы приступили к ним только на рассвете, когда обнаружилось…

— Молчи! Молчи, иначе я велю шкуру с тебя содрать! Варить буду живьем, подвесив на веревке и опуская постепенно в чан с кипящей водой!.. — Кешо замолк и уставился невидящим взглядом в настенные фрески, изображавшие подвиги Агешваара, изгнавшего меорэ из Города Тысячи Храмов. — Ты, кажется, сам не понимаешь, что натворил…

— О несравненный, почему ты винишь в случившемся меня? За «Птичником» надзирает Варас, а дворцовой стражей командует Итиат. Моя же вина состоит лишь в том, что я взял на себя труд доложить тебе о случившемся.

На этот раз резкий и пронзительный голос Амаши, от которого у императора начинало порой свербеть в ушах, прозвучал глухо и сдавленно. Но вызвано ли это было страхом, ненавистью или возмущением, Кешо не понял. Да и не хотел понимать. Значение имели лишь его собственные чувства. Его гнев, ярость и возмущение, которым он должен был дать выход. Немедленно.

— Не изображай из себя безвинно страдающего! Именно ты виноват в том, что Ильяс — эта грязная потаскуха, кровожадная стерва, коварная гадина, паскудница, каких свет не видывал! — до сих пор на свободе! — рявкнул Кешо, нависая над Душегубом подобно готовому рухнуть и погрести его под собой утесу. — Ты, и никто больше, повинен в том, что проклятый аррант ещё не схвачен! Ты, ты и ещё раз ты причина случившего в «Птичнике»! И не пытайся свалить свои грехи на других!

Вне себя от ярости Кешо пробежался по Залу Агешваара, даже не пытаясь взять себя в руки. Напротив, он хотел выкричаться, дабы заглушить совесть, нашептывавшую, что его доля вины ничуть не меньше Душегубовой. Ведь если бы он не размышлял так долго о том, как надлежит поступить с Тразием Пэтом, у Аль-Чориль не было бы возможности совершить налет на «Птичник».

— Как я могу винить в чем-либо Вараса или Итиата, коль скоро заморский маг притащил с собой ещё и чародейку? Тебе ли не знать, что, не обладая магической защитой, их люди не имели возможности противостоять неожиданному нападению мерзких колдунов!

— Если бы вторжение было обнаружено своевременно, мы уничтожили бы поганцев, несмотря на все их волшебства, — хладнокровно заметил Амаша, и Кешо признал, что в словах его была доля истины. Дело, впрочем, не в этом. С Итиатом и Варасом он ещё разберется, но ведь Ильяс с Эврихом они ему не поймают даже под угрозой мучительной смерти в термитнике.

— Довольно разговоров! Ты не хуже меня понимаешь, что произойдет, если Ильяс отыщет Ульчи. На следующей седмице я намеревался отправить к берегам Саккарема первые корабли. Однако я не могу этого сделать, зная, что здесь, у меня под носом, зреет мятеж, ибо Ильяс собралась отыскать своего сына совсем не потому, что у неё проснулись материнские чувства. Она жаждет моей крови и престола Мавуно. И, что хуже всего, стоит ей пустить слух о том, что Ульчи нашелся, у неё объявится множество сторонников…

— Я знаю, чем это нам грозит, — прервал императора Амаша. — И пришел сюда не жаловаться на судьбу, а испросить твоего позволения провести облаву в Нижнем городе. Дай мне войска, собранные в Пиете. Пусть они прочешут весь Мванааке и очистят столицу от скверны. Пусть послужат тебе и докажут, что не даром заедают твой хлеб!

— Они-то не даром, а вот ты… «Дай ему войска»! Город и без того наводнен твоими соглядатаями, а пользы от них — пшик! Кто-то ведь навел Ильяс на «Птичник». Кто-то сообщил ей, где находится Тразий Пэт, а знало об этом не так уж много народу…

— Мне известно, кто передал Эвриху сведения о Тразии Пэте.

— Вай-ваг! Это уже лучше! — оживился Кешо. — Он схвачен, допрошен? Что же ты попусту тратишь мое драгоценное время? Если он указал, где скрываются заговорщики, то зачем тебе понадобились войска? Для чего эти разговоры о прочесывании столицы?

— Я не стал хватать осведомителя Ильяс, поскольку не был уверен, что ты одобришь мои действия.

— А-а-а… — понимающе протянул император. — Корни мятежа проникли во дворец, и ты боишься… Ну хорошо, если ты боишься его схватить, то уж назвать имя этого негодяя у тебя достанет смелости?

— Напрасно, о несравненный, ты обвиняешь меня в трусости. Ведь руководило мною исключительно желание оградить тебя от огорчений. Но если ты хочешь…

— Да, хочу. Желаю, требую, приказываю: открой мне имя подлого злоумышленника!

— Хайтай, — сладчайшим голосом промолвил Амаша, и глазки его утонули в наплывах щек.

— Погоди. Что за чушь ты городишь? Зачем ей было говорить Ильяс?.. Да и как она могла связаться с этой гадиной?.. — Кешо прищурился, и в тусклых его, непроницаемых глазах вспыхнул зловещий огонек. — Если это шутка… Если тебе нечем подтвердить свое обвинение, то, право же, мне тебя искренне жаль. Эта дерзость будет стоить тебе очень, очень дорого.

Некоторое время Амаша безмолвно взирал на императора, наслаждаясь тем, как ловко удалось ему заставить работать на себя даже проигрышную, казалось бы, ситуацию, и наконец с соболезнующим вздохом изрек:

— Служанки видели у неё мой перстень. Тот самый, с изумрудом, который Эврих не стал бы продавать хотя бы из тщеславия, но отдал за необходимые ему сведения о своем старинном приятеле.

— Дура! Ох какая дурища! — в ярости воскликнул Кешо, изо всех сил пнув изящный столик, на котором были аккуратно разложены письменные принадлежности: чернильница в форме беседки, кисточки, перья, стопка самой тонкой, белой и прочной бумаги. По торжествующему виду Душегуба он понял: перстень действительно у Хайтай. Догадывался он и о причинах, побудивших её завладеть им. Вещица эта была не только красивой, она принадлежала Амаше, которого Хайтай ненавидела всей душой. И разумеется, ей было приятно завладеть перстнем, который был ему дорог. Который он готов был вернуть любой ценой, дабы не оставлять арранта победителем в том давнем споре.

Да, Кешо понимал её. Временами он сам люто ненавидел Душегуба, но у него хватало ума признать, что лучшего начальника сыска ему не найти. Хайтай же зашла в своей ненависти слишком далеко. Поддавшись чувству, она вступила в сговор с мятежниками и должна ответить за это.

Он покосился на Амашу, сам толком не понимая, какие слова надеется от него услышать, но начальник тайного сыска молчал с видом человека, честно исполнившего свой долг и ожидающего дальнейших распоряжений.

— Я буду присутствовать во время обыска в Розовом зале и при допросе Хайтай. Если она выдаст укрытие Ильяс, я буду считать, что девчонка заключила с разбойницей выгодную сделку, и щедро вознагражу её, — произнес император, с брезгливой гримасой разглядывая расплывающуюся по ковру чернильную кляксу. — Если же она до сих пор не научилась блюсти свои интересы, то, клянусь черным посохом Белиала, я ничего не смогу для неё сделать.

* * *

Ильяс переглянулась с Нганьей и, подождав, пока Афарга выйдет из комнаты и притворит за собой дверь, разочарованно промолвила:

— Сдается мне, толку от неё будет не много, и нам надо изобрести какой-то иной способ отыскать моего сына. Убивать людей и вышибать двери способен каждый гушкавар — этим нас не удивишь. От чародейки требуются совсем иные умения, а их-то у Афарги и нет. Зря ты меня обнадеживал, она ничем не лучше Искамара. Хотя в очередной набег на здешних толстосумов мы её можем взять, ежели ей силу богатырскую девать некуда.

— Пускай внесет свою лепту в общее дело, — поддержала подругу Нганья. — Лучше уж позволить ей калечить наших врагов, чем сподвижников.

— Нет, не лучше, — возразил Эврих, уговаривая себя запастись терпением и не раздражаться из-за явного нежелания предводительниц гушкаваров прислушаться к его словам. — Я не хочу, чтобы она кого-то калечила или убивала. Это так же расточительно и неразумно, как затыкать щели страницами хранящихся у меня манускриптов. Я ведь предупреждал, что сейчас она едва ли сумеет отыскать Ульчи, и не хотел, чтобы вы давали ей эту бусину. Вы настояли на своем и недовольны Афаргой, но ведь даже львенок не отправляется за добычей, едва появившись на свет.

— Ну, эту-то здоровущую девку никак новорожденной не назовешь! — проворчала Нганья, делая вид, что не понимает, к чему клонит аррант.

— Кое-что она умеет, это верно. Но поиск вещей или предметов требует определенных навыков, которых у неё нет. Надеюсь, она научится у Искамара приемам магического розыска, и тогда…

— Как может она научиться у этого замухрыги тому, чем сам он не владеет в совершенстве? — спросила Ильяс, не глядя на Эвриха, словно это он был виноват в том, что Афарга провалилась на устроенном ей испытании. — И сколько это займет времени? Не проще ли обратиться за помощью к другим чародеям?

— Тарагата уже пробовала это сделать, — не смог удержаться от шпильки аррант.

— Может быть, их надо подкупать, а не похищать?

— Ты можешь предложить им нечто большее, чем Амаша? Если нет, то чего ради они перейдут на твою сторону? Всякое, впрочем, бывает, может, и нашелся бы такой, у коего имеются с Кешо личные счеты. Но теперь об этом поздно говорить. Коль скоро Амаша не дурак — а начальники тайного сыска, по моему глубокому убеждению, дураками не бывают, — он уже сопоставил исчезновение двух колдунов с неудачной попыткой освобождения Тразия Пэта. Я бы на его месте сделал из этих фактов однозначные выводы и приставил к известным ему мванаакским магам секретную стражу, дабы использовать их в качестве приманки.

— Тогда надо порыскать по другим городам… — начала Нганья.

— А то вы прежде колдунов не искали, — пробормотал Эврих, разглядывая узоры, покрывавшие циновку за спиной Тарагаты.

— Плохо, значит, искали! — продолжала упорствовать она.

— Да разве я возражаю? — удивился аррант. — И не смотри ты на меня как на проходимца, мечтающего втереться к тебе в доверие. Я, если помнишь, услуг своих вам не навязывал и сейчас не навязываю. Но раз меня Ильяс спрашивает, говорю, что Афарга сумеет найти Ульчи. Тахмаанг свидетель — дар у неё изрядный, с Искамаровым не сравнить, а ведь тот смог Афаргу обнаружить, стало быть, растолкует ей, как это делается.

— Сколько же времени ему потребуется? — вновь вернулась к волновавшей её теме Ильяс.

— И почему ты к разным Богам обращаешься? То к своим, аррантским, то к нашим, — поинтересовался Яргай, не принимавший доселе участия в разговоре.

— Точно сказать не берусь, но, думаю, седмицы не пройдет, как Афарга усвоит все, что в состоянии ей дать Искамар. А что касается Богов… Разумный человек уважает обычаи чужой страны, а значит, чтит и чужих Богов, заступничество коих может оказаться далеко не лишним в краю, где у него нет ни друзей, ни родных. К тому же, говоря на чужом языке, я невольно перенимаю не только наиболее распространенные обороты речи, но и восклицания, и божбу, и местные ругательства.

— Ну хорошо, седмица — это не срок. Тем более ничего лучшего у нас в запасе все равно нет, — нехотя согласилась Нганья. — Пусть Афарга набирается знаний у Искамара. До сих пор мы и без неё успешно потрошили здешних богатеев, обойдемся без чародейки и впредь.

— А есть ли вообще необходимость в этих налетах? Не рубите ли вы сук, на котором сидите? — спросил Эврих, у коего не было сомнений относительно того, куда время от времени отлучались гушкавары из «Дома Шайала».

— Необходимость есть. Нам нужны деньги на еду и вооружение. Кроме того, мы должны иногда демонстрировать свою силу, ибо кое-кого надобно держать в страхе.

— Кстати о страхе. Не боитесь ли вы, что служащие Амаше чародеи откроют ему наше местопребывание?

— Каким образом? Если бы у них достало на это сил, они давно бы нас обнаружили. И если вы не оставили в «Птичнике» каких-нибудь принадлежащих вам вещей…

В голосе Тарагаты послышалась угроза, и Эврих поспешил заверить её, что, кроме осколков ошейника Афарги, они ничего там не оставляли. Осколки же эти настолько пропитаны магией, что не представляют никакой опасности. Произнеся это, аррант подумал, что ему ничего не известно о судьбе Амашиного перстня, но, рассудив, что завладевший им человек едва ли побежит с ним к Душегубу, учитывая, какими сведениями он расплатился за него, не стал заострять внимание предводительниц гушкаваров на этом вопросе. В конце концов, они лучше, чем он, представляли, какими возможностями располагает начальник тайного сыска, и если их это не беспокоит, то чего ради тревожиться ему?

— Несмотря на то что колдуны в империи были поголовно истреблены, оказавшись в Кидоте, мы позаботились о том, чтобы нас невозможно было отыскать с помощью магии, — сообщила Ильяс, догадываясь, по-видимому, какие мысли занимают арранта. — Это стоило нам недешево, но один из тамошних чародеев наложил на нас с Нганьей соответствующие заклятия.

— Очень предусмотрительно с вашей стороны, — пробормотал Эврих и, глядя на маленький шрам в уголке Ильясова рта, из-за которого мрачноватая улыбка, казалось, не сходит с её лица, вспомнил прошедшую ночь. И совсем иной шрам, перечеркнувший её живот и бедро. Именно из-за него он до сих пор чувствовал желание приласкать её и укрыть от всех бед этого жестокого мира…

Когда он коснулся губами рубца, женщина окаменела, живот её напрягся, и она хрипло попросила его перестать. Но он продолжал целовать шрам, которого она стеснялась — чего трудно было, право же, ожидать от предводительницы гушкаваров. От шрама губы его скользнули по животу, в то время как пальцы сжимали ягодицы, ласкали длинные гладкие ноги и упругие икры.

Это произошло на следующую ночь после посещения «Птичника». Весь день аррант и его товарищи отсыпались, а вечером Ильяс позвала его в свою комнату, которую до того делила с Нганьей. На этот раз подруги её там не было, и они не гасили светильник, дабы насладиться не только прикосновениями, но и видом друг друга.

Они почти не разговаривали, ибо страстный, бессмысленный лепет был, разумеется, не в счет. И Эвриху хотелось, чтобы ночь эта длилась вечно. Не так уж часто ему удавалось не думать о цели и смысле жизни, о заботах нынешних и грядущих, утрачивать контроль над своими действиями, позволять чувствам взять верх над разумом.

Быть может, впервые в жизни он ощутил, что женщина, с которой он делил ложе, — сильная и опасная хищница. Это вовсе не значило, что она не нуждалась в ласке и нежности, но помимо них Ильяс ожидала чего-то ещё — быть может, доказательства его силы, доказательства того, что он имеет право на такую, как она, самку. Вонзаясь в нее, разрывая её, плюща и сминая, заставляя метаться и вскрикивать, впиваться зубами в одеяло, чтобы страстные вопли не подняли на ноги всех обитателей «Дома Шайала», он сам себя не узнавал. С удивлением Эврих понял, что бессознательно вел себя как зеркало: был ласков с ласковыми и груб с грубыми. Каким-то не имеющим названия чувством он улавливал то, чего от него ожидают, и, вероятно, поэтому ему удавалось не разочаровывать своих многочисленных любовниц. Но делал ли он при этом то, что хотел сам? Наверное, да, вот только с разными женщинами ему хотелось быть разным…

Она спала чутко, как кошка, и сон не смягчил ни твердой линии её рта, ни решительных очертаний подбородка. Темные густые ресницы начинали трепетать при малейшем шорохе, и аррант с острой жалостью думал, что, даже если ей посчастливится стать опекуншей императора, привычка спать вполуха и вполглаза вряд ли покинет её до конца дней. И ещё он думал о том, что она не будет хорошей правительницей, поскольку прошла школу воина, но не государственного мужа, и обитателей империи в любом случае ждут великие потрясения…

— …тоже не теряли времени даром. У нас есть любопытные известия из «Мраморного логова», — внезапно уловил Эврих конец обращенной к нему фразы. От воспоминаний о минувшей ночи его отвлекли неожиданно вкрадчивые интонации Нганьи, ставшей вдруг похожей на лисицу, только что опустошившую курятник.

Ильяс поморщилась, и выразительное лицо её с высокими скулами и четко очерченными стрелами бровей сделалось замкнутым и отчужденным.

— Так что же это за вести? — спросил Эврих, догадываясь уже о том, что собирается ему поведать Нганья.

— Супруга Газахлара выехала нынче утром из столицы в одно из своих загородных поместий. С ней отправился небольшой отряд телохранителей и Малаи. По его мнению, медлить больше нельзя — через пару седмиц Нжери разрешится дочкой.

— Да помогут ей все здешние Боги! — с чувством произнес аррант. — Я рад, что её не будет здесь, если вы все же решите устроить мятеж.

— И это все, что ты можешь сказать? — испытующе уставясь на Эвриха, вопросила Нганья. — Неужто тебе не хочется увидеть её, переговорить с ней перед долгой разлукой? Ободрить? Сказать напутственные слова и дать имя своей дочери?

— Полагаю, она в состоянии сама придумать имя. Или это сделает Газахлар, раз уж, согласно вашим обычаям, имя дочери дает отец, а не мать. — Эврих видел, что разговор этот неприятен Ильяс и Тарагата затеяла его неспроста. Едва ли, впрочем, она сделала это с единственной целью напомнить своей подруге о том, что избранник её делит ложе с кем ни попадя. — Отъезд Нжери может быть использован Кешо в своих целях, и я не собираюсь искать с ней встречи, которая может повредить как ей, так и всем нам. Именно это ты хотела услышать от меня, не так ли?

Нганья с непроницаемым видом кивнула, а Яргай, не догадываясь, что разговор этот крайне неприятен Аль-Чориль, поинтересовался:

— Хотел бы я знать, как относится к появлению наследницы Газахлар?

— Он предпочел бы иметь наследника. И дорого бы дал, чтобы это был его собственный сын, — несколько резче, чем следовало, ответил Эврих. — Однако выбора у него нет. Моя дочь — это лучшее из того, что он может иметь.

— Но если он знает, что его супруга изменяла ему, то как он, будучи оксаром, терпит подобное? — продолжал Яргай, проявлявший порой прямо-таки удивительную толстокожесть.

Ильяс коротко ответила, что как раз из-за своего высокого происхождения и положения Газахлару приходится сносить многое такое, чего не потерпел бы лавочник или ремесленник, а Эврих с глубокомысленным видом добавил:

— Газахлар ведет себя в полном соответствии с заповедями достопочтенного Гуменкула, писавшего: «Хотя бы и многажды досаждала тебе жена твоя, прости её. Если взял ты супругу злонравную, научи её доброте и кротости, ежели нашел в ней порок — изгони его, а не её. Даже уверившись, что жена твоя неисправима и упорствует в своих прегрешениях, то и тогда не изгоняй её, ибо есть она часть тебя пред лицом людей и Богов. Пусть пороки жены окажутся неисправимы, тебе и за то уготовано Всеблагим Отцом Созидателем достойное воздаяние. Ибо терпимость, милосердие и сострадание — неотъемлемые атрибуты доброты, которая является единственной ценностью, существующей в мире видимостей. Будучи угодна Богам, она к тому ж и самоценна, поскольку и в земной юдоли сама себе наградой становится, что подтвердит тебе любой добросердечный муж».

— Вай-ваг! Ну и обычаи у вас в Аррантиаде! — возмутился Яргай.

— Многим ли лучше они в Мономатане? Я уж не буду упоминать о вашем отношении к близнецам, об этом тебе лучше Ильяс скажет. А вот что в некоторых племенах на юге империи до сих пор процветает людоедство, тебе ведомо? Я как-то слышал от ранталуков любопытную историю о племени бампу. Там, например, есть очаровательный обычай подвешивать мертвых врагов вниз головой и избивать трупы дубинами, дабы мясо их стало мягким. А как тебе нравятся калхоги, предпочитающие металлическим бамбуковые наконечники стрел? Они, видишь ли, вонзившись в тело противника, застревают в нем и расщепляются на тысячи мельчайших щепочек.

Видя, что до Яргая наконец дошло, какую глупость он сотворил, поддерживая начатый Нганьей разговор, Эврих, дабы переменить тему, продолжал потешать своих слушателей рассказом об удивительных обычаях разных племен и народов:

— Старики бампу, лежа на смертном одре, умоляют, чтобы тело их было съедено детьми и внуками. Они завещают его им как самую большую ценность, выделяя каждому из живущих определенную часть. В других племенах покойников бальзамируют, высушивают, и самыми богатыми семьями считаются те, в чьих хижинах хранится больше засушенных предков. Которых, к слову сказать, в хорошую погоду выносят на двор — погреться на солнышке и подышать свежим воздухом. Иногда их даже берут с собой в путешествия и на охоту, дабы показать что-нибудь любопытное или порадовать охотничьими успехами подрастающего поколения.

— Экие ты пакости говоришь! — поморщилась Нганья, и Эврих, подмигнув ей, припомнил ещё одну совершенно правдивую подробность:

— Лучшим подарком девушке накануне свадьбы считается у бампу отрезанный фаллос врага, который она должна съесть. Поступая так, невеста набирается сил, чтобы родить непременно мальчика, поскольку девочек они не слишком-то высоко ценят. Когда умирает муж или жена, то на поминках…

— Ну все, с меня хватит! — Нганья поднялась с циновки и направилась к двери, Яргай хихикнул, а Ильяс одарила арранта признательным взглядом. На обычаи дикарей ей было решительно наплевать, но то, что он не собирается бросаться в погоню за Нжери, утешило её и наполнило сердце радостью. Им — хвала Великому Духу! — довольно забот и без Газахларовой супруги. А Нганье надобно будет устроить выволочку: Эвриху совершенно не обязательно было нынче же узнавать об отъезде Нжери из Города Тысячи Храмов.

* * *

Иммамал не пришел на встречу, и это, так же как и внезапное исчезновение Эпиара из столицы, показалось Эвриху дурным знаком. Совершив налет на «Птичник», они растревожили осиное гнездо, и, очень может статься, из-за него-то Кешо и отложил отправку своих войск в Саккарем. Возможно, у императора имелись для этого и более веские причины, но Эврих явственно ощущал, что напряжение в Мванааке растет. На улицах помимо городских стражников появились конные разъезды, и аррант был весьма удивлен, когда Ильяс изъявила желание пойти вместе с ним на свидание с Иммамалом.

Сначала у него возникла мысль, что она не доверяет ему. Потом — что хочет лично переговорить с Иммамалом, и только когда тот не появился у складов речного порта в условленный час, Ильяс призналась, что и не ожидала его встретить, а рассчитывала просто прогуляться с Эврихом по городу. Признание это дорогого стоило, и аррант обещал себе постараться, чтобы у неё остались от этой прогулки наилучшие воспоминания.

Прежде всего они зашли в трактир, облюбованный им ещё в ту пору, когда он жил в «Мраморном логове». Посетителей здесь угощали чудесной ухой из рыбной мелочи и моллюсков; тунцом, отваренным с майораном и лавровым листом; жареными осьминогами с горошком или бобами; всевозможными салатами, в которые непременно добавляли разного сорта водоросли, и нежнейшими грушами, которые по местному обычаю ели с корицей или с сыром.

Из трактира, беседуя о том о сем, они отправились в храм Эрентаты-искусницы, и Эврих, дабы развлечь Ильяс, поведал ей о своем первом путешествии по западной части Мономатаны, о черных базальтовых исполинах, высящихся над Ржавым болотом, и Долине Каменных Богов, где стояли точно такие же ступенчатые, покрытые дивными барельефами храмы. Ильяс не осталась в долгу и рассказала об Обезьяньих гробницах на границе Кидоты и заброшенном городе Хазатахантаре, в который её отряд забрел, спасаясь от преследования имперских войск. Они избегали говорить о нынешних своих тревогах и заботах, и это неплохо им удавалось, поскольку улицы, площади и святилища Мванааке давали множество тем для поддержания беседы. Ильяс было что рассказать арранту о Городе Тысячи Храмов, но и от него она узнала немало нового для себя, ибо Эврих успел не только полюбить, но и хорошо изучить столицу империи.

Они зажгли палочки с благовонными курениями в храме Богини любви и отправились на вечно гудящий рынок, заглядывая по дороге в расположенные по обеим сторонам улочки Барышников лавки. Эврих, как всегда, выискивал в них манускрипты, написанные учеными мужами, и лечебные снадобья или компоненты для их изготовления. Ильяс приглядывалась к оружию, украшениям и тканям. Здесь, среди толпы валящего с рынка народа, они могли не опасаться быть узнанными ни соглядатаями Кешо, ни прежними своими знакомцами. Одетые как простолюдины, они ничем не выделялись среди бочаров, красильщиков, кузнецов, каменотесов, ткачей и оружейников.

Окунувшись же в толчею и гам базара, они и вовсе почувствовали себя в безопасности. Сюда не заглядывали ни оксары, ни форани, с коими прежде была знакома Ильяс и коих пользовал от мнимых и всамделишных хворей Эврих. Бродя среди арб, лотков и навесов торговцев скобяным товаром, посудой, мясом, птицей, мукой, фруктами и прочей всячиной, они оживились, перестав чувствовать свою обособленность от горожан, тяготившую их, несмотря на давнюю к ней привычку. Эврих ощутил себя урожденным мономатанцем, а Ильяс, забыв о том, что является предводительницей гушкаваров, звонко смеялась, глядя на потешные выступления жонглеров, щупала с видом знатока выставленные на продажу ткани, увлеченно примеряла дешевые побрякушки и торговалась за серебряное колечко с бирюзой так азартно, словно потеря нескольких чогов и впрямь что-то для неё значила.

— Будем считать, что это ты мне его подарил! — сообщила она Эвриху, надевая приобретенное наконец колечко на мизинец левой руки.

— Неужели ты будешь его носить? — удивился аррант, не видевший до сих пор на Ильяс никаких украшений. Он почувствовал себя растроганным, ибо знал, что воины в Мванааке носили перстни на большом пальце, чиновники — на указательном, ремесленники — на среднем, торговцы — на безымянном, а влюбленные — на мизинце. Ну и, разумеется, на мизинце носил любимый перстень тот, кто не мог втиснуть в него никакой другой палец. — Если бы мне пришло в голову, что ты намерена изменить своим привычкам и торгуешься не из любви к спорам, я бы подарил тебе нечто более достойное. Мне кажется, тебе подойдут вон те серьги с янтарем, черное с желтым…

— «Я бы, я бы»! — передразнила Эвриха Ильяс. — Теперь-то уж чего «якать»! Ты мог хотя бы предложить мне… Уруб рассказывал, что пустоголовую супругу моего отца ты прямо-таки завалил драгоценностями!

— Ну, завалить я тебя ими не смог бы при всем желании, поскольку среди недужных, коих я пользую в «Доме Шайала», нет ни оксаров, ни форани, ни богатеньких торговцев, — пробормотал аррант, признавая свою оплошность, но не желая заявлять об этом вслух. — Однако, знай я, что ты будешь носить мой подарок… Мне казалось, ты признаешь только три кольца лучников, уберегающие пальцы от удара тетивы.

— Кабы знать, с какого моста в воду плюхнешься, перильца бы приколотил, — усмехнулась Ильяс. — Ты знаешь, что бирюза со временем стареет? Меняет цвет, бледнеет и рассыпается в прах… Говорят, жемчуг можно предохранить от старения, если постоянно носить его на теле, а бирюза не поддается лечению.

— Это такая же чушь, как утверждение, будто бирюза возникла из костей людей, умерших от несчастной любви, — запротестовал Эврих. — Читал я истории о том, что бирюза примиряет рассорившихся супругов, предохраняет от дурных снов и помогает в любовных делах. Верится в это с трудом. Равно как и в то, что она бледнеет, если сердечное расположение дарителя уменьшается. Кстати, покажи-ка мне свое приобретение. Ага! Так я и знал! Это не настоящая бирюза, иначе бы тебе её не уступили за такую смехотворную цену.

— Что значит «не настоящая»? А какая же еще?! — возмутилась Ильяс, ожидая от хитроумного арранта какого-нибудь подвоха.

— Это так называемая костяная бирюза. И получается она, когда окаменевшие кости, зубы или бивни древних животных — не все, разумеется, а найденные в определенных местах — нагревают до тех пор, пока они не приобретают небесно-голубой или зеленоватый оттенок. Называется этот материал также «бирюзовый зуб». Так что если бы ты не спешила…

— Откуда ты все это знаешь? Врешь ведь небось! Только сейчас придумал, чтобы опорочить мой перстенек!

— Ну вот еще! — не на шутку обиделся Эв-рих. — Был у меня знакомый ювелир, Улойхо звали. Да и друг мой один — Волкодав — очень неплохо в камнях разбирался. А что касается того, будто бирюзу лечить нельзя, так и это враки. Ибо писал достославный Орасерв: «Подобно тому как умирает бирюза от масла растительного, оживает она от жира животного. Лечат её жиром и курдючным салом, почему и сияет, и светится, и цвет глубокий имеет она в руках мясников. Оживляют сей камень, натерев сырым мясом или же затолкав на время в индючий зоб».

— Сырым мясом? — переспросила, криво улыбаясь, Ильяс. — Первый раз слышу. Чудится мне в этом какой-то намек. А?

— Так ведь это же не я тебе перстень с бирюзой подарил. Ты сама его себе купила.

— Ладно, расскажи тогда, почему, ты считаешь, мне подошли бы серьги с янтарем?

— Ну, во-первых, тот же Орасерв, с большим недоверием относившийся ко всяким суевериям, писал, что серьги улучшают зрение. И ряд ученых мужей, врачеванием занимавшихся, с ним в этом солидарны, хотя никто из людей разумных не согласится с тем, будто серьги спасают от кораблекрушений. Напрасно мореходы уповают на их помощь. Что же до янтаря… Его, как ты знаешь, называют «солнечным камнем» и приписывают ему многие лечебные свойства… — Эврих задумался и после некоторого молчания произнес: — О лечебных свойствах его, до сих пор не доказанных, я, пожалуй, распространяться не буду, а вот забавную историю расскажу. Известно ли тебе, что в северных землях янтарь называют не только солнечным камнем, но и «морским благовонием». Янтарную крошку засыпают там в курильницы перед алтарями богов, после чего пришедшие в храм не только наслаждаются приятным ароматом, но и, — аррант поднял палец, дабы подчеркнуть свои слова, — исцеляются от кашля. Однако я начал говорить о другом. В Саккареме существует легенда о том, что как-то раз один капризный шад призвал к себе садовника и потребовал, чтобы тот к завтраку доставил ему парочку спелых груш…

— Вроде тех, которые мы ели в «Приюте рыбака»? — уточнила Ильяс, глядя на арранта сияющими, полными любви глазами.

— Именно таких, — подтвердил Эврих, увлекая свою возлюбленную к лоткам с фруктами. — Садовник попробовал втолковать солнцеподобному, что груши ещё зеленые и созреют только через две-три седмицы, но шад, как водится, не пожелал слушать возражений. Он хочет груш, и точка! И ежели их ему не добудут, то кое-кого завтра посадят на кол за неповиновение, непослушание, непочтительное поведение и злоумышление против венценосного повелителя. Садовник обещал сделать все возможное и невозможное, а что ему ещё оставалось? Бедняга нарвал зеленых груш, заперся в своей каморке и всю ночь молился Богине Милосердной, умоляя выручить его из беды. При этом он не забывал подсыпать в курильницу для благовоний янтарную крошку, дабы смягчить и расположить к себе Богиню.

— И это помогло?

— Представь себе! Богиня совершила чудо — груши достигли янтарной зрелости, и шад заявил, что таких полупрозрачных и сочных плодов ему доселе едать не доводилось. Но это только первая часть истории. — Эврих улыбнулся и, взяв с лотка, над которым вились пчелы и осы, пару чудесных груш, вручил их Ильяс. — Один из моих соотечественников заподозрил, что в легенде этой не зря упоминалась янтарная крошка. Решив проверить свои подозрения, он уложил совершенно зеленые груши в коробку и поставил в неё чашечку для благовоний, куда в течение ночи подсыпал янтарный порошок. И что же ты думаешь? Несмотря на то что к Богам он за помощью не обращался, груши вызрели!

— Здорово! Вот бы тебе рассказать это покойному Кальдуке! Очень он любил слушать подобные байки. — Ильяс впилась зубами в истекающий соком плод. — А теперь скажи, какой смысл вкладывал ты в эту историю? Ты считаешь меня недостаточно зрелой, ежели предлагаешь мне носить янтарные серьги? Да к тому же ещё и подслеповатой?

Эврих уставился на ехидную женщину и не сразу нашелся с ответом.

— А знаешь ли ты, почему я все-таки не подарил тебе янтарные серьги?

— Чогов пожалел, жмот несчастный!

— Это само собой, но главное, купи я их тебе, ты тотчас же подумала бы: «Раз сделал подарок, значит, хочет умаслить. Значит, чем-то передо мной провинился. А ежели правду говорят, что чем больше грех, тем больше подарок…»

— Болтун! Ох и болтун! Тебе только рыбаком быть — на сети тратиться бы не пришлось.

— Это почему же?

— Зачем тебе сети? Вышел бы на бережок и начал рыбам толковать, как на суше жить хорошо. Они бы уши-то развесили и выскочили к твоим ногам. Да сами бы ещё в корзины попрыгали, — рассмеялась Ильяс.

Видящие её в этот миг ни за что бы не поверили, что перед ними грозная разбойница Аль-Чориль, за голову которой император назначил награду в пятьсот цвангов.

«Она, безусловно, умна, но, к сожалению, недостаточно умна, чтобы скрывать это. Она никогда не будет счастлива, — с горечью и печалью подумал аррант. — Умные женщины пугают мужчин, а ежели они имеют к тому же сильный характер, их ждет незавидная участь. Увы, Ильяс не из тех женщин, на которых женятся, как бы сильно мужчины их ни желали. Ее ждет одинокая старость, если только ей удастся дожить до седых волос, ведь тот, кто собирается мстить, должен копать две могилы».

Ильяс же, глядя на Эвриха, вспомнила Данафара — военачальника из Афираэну, с которым свела их судьба под стенами Игбара. Это был единственный из её многочисленных любовников, предложивший ей стать его женой. Искушение было велико. Он нравился ей, и она не сомневалась в его порядочности. К тому же в Афираэну перебрались из Кидоты Дадават с Усугласом, и ей очень хотелось повидаться с ними. Но к тому времени мысли о мести уже отравили её мозг, и она не могла представить себе мирной жизни. Ни в городском особняке, ни в загородном поместье, в кругу семьи, с детьми и мужем… Едва ли она приняла бы предложение Данафара, даже если бы по-настоящему любила его. Однако порой, бессонными ночами, ей начинало казаться, что, отказав ему, она упустила последний шанс разорвать порочный круг, сплетенный из злобы, ненависти, жажды мести и жажды власти и зажить нормальной человеческой жизнью с её маленькими, но бесценными радостями и печалями…

— Купите чудодейственную мазь! Оберегает от стали, стрел и мечей! Купите, не пожалеете! — взвыл над её ухом козлобородый торговец.

Ильяс вздрогнула и в сердцах прошептала::

— Ну надо же! Не переводятся на свете дурни!

— Настоящие дурни не те, кто продает всякую дрянь, а те, кто её покупает, — назидательно заметил Эврих. — И среди обитателей «Дома Шайала» немало таких, кто приобрел бы по сходной цене склянку прогорклого жира, выдаваемого этим жуликом за чудодейственную мазь.

— Дурни и те и другие, — жестко сказала Аль-Чориль. — Однажды мне попался такой вот хитрец, уверявший, что его мазь защищает лучше любого щита. Я велела намазать его ею, а потом несколько раз ткнула мечом ему в живот. Негоже считать своих ближних глупцами, и тот, кто наживается на чужой дурости, рано или поздно бывает за это наказан.

Они остановились перед навесом, принадлежавшим торговцу амулетами, и Эврих, дабы не глядеть на Ильяс, склонился над россыпью безделушек. Здесь были крохотные фигурки богов, отлитые из меди и вырезанные из яшмы, нефрита или оникса; просверленные зубы крокодила и акулы; ожерелья, в которых бусы перемежались когтями волков и львов; маленькие мраморные фаллосы и зашитые в треугольные кожаные мешочки изречения из священных книг, которые должны были оберегать владельцев от всяческих напастей.

— Скажи, любезный, почему, обладая таким количеством могущественных амулетов, ты до сих пор не стал мужем какой-нибудь богатой форани или купчихи? — обратилась Ильяс к длиннолицему торговцу, взиравшему на царящую вокруг суету с усталым равнодушием много повидавшего и во многом разочаровавшегося человека.

— Едят ли мясо дети мясника? Ходит ли торговец тканями в шитой золотом парче? Я продаю то, чем не владею, то, что доверяют мне продавать жрецы и угодные Богам чохыши.

— Сколько стоит этот птицеголовый? А счастливая обезьянка?.. — спросил Эврих, видя, что Ильяс собирается задать торговцу ещё не один каверзный вопрос. — Вай-ваг! Они что, золотые? Сколько же ты просишь за эти вот кожаные мешочки?

— Сколько дашь, — неожиданно ответил длиннолицый и слабо усмехнулся, заметив изумление на лице покупателя.

— А какова цена? — переспросил Эврих, подозревая, что неправильно понял ответ торговца.

— Определенной цены нет. Чем больше заплачено за амулет, тем дольше и лучше он служит. Все в твоих руках, почтеннейший.

— Ловко! — восхитилась Ильяс. — Прежде я с таким не сталкивалась. — Так ты что же, готов уступить такой вот амулет за пару чогов?

— Почему нет? Бери. Но в таком случае тебе лучше бросить свои медяки в миску нищего. Для тебя пользы будет столько же, а он сумеет пообедать. Скупость при подобной сделке равна мотовству.

— Твоя правда, за пару чогов счастья не купить, — согласилась Ильяс, отходя от навеса и чуть слышно, так, что её не услышал даже Эврих, добавила: — Беда в том, что его не купишь и за цванги.

Раньше ей нравилась молитва, начинавшаяся словами: «О, Тахмаанг, пошли мне достойных врагов и красивую распрю!» Но чем старше она становилась, тем ясней понимала, что отомстить недругу — значит всего лишь отдать долг, а отдача долга, пусть даже самого большого и важного, едва ли может быть целью жизни. Будет ли она счастлива, отыскав Ульчи и посадив его на трон свергнутого и обезглавленного Кешо? Прежде она не задумывалась над этим, однако Эврих любил заглянуть вперед и, наверное, был по-своему прав, вопреки утверждению, что не надобно ставить арбу впереди лошади. Ах, если бы он согласился принять участие в мятеже! Он был бы подходящим наставником для её сына…

— Ильяс… — Тревога, прозвучавшая в голосе ар-ранта, заставила её напрячься и быстро оглянуться по сторонам. — Аджам! В двадцати шагах справа. А с ним трое конников…

— Вижу, не слепая! Сворачиваем за пестрой палаткой. Только не вздумай бежать!

— Куда тут убежишь? — проворчал Эврих, прикидывая, что ежели Газахларов телохранитель их узнал, то до Скобяной улицы им никак не добраться. Стоит ему только крикнуть…

— Козлятина с рисом! Медовые лепешки! Теплые лепешки и лучшее пальмовое вино! — завопил стоящий у пестрой палатки зазывала, и Эврих понял, что уж теперь-то привлеченный пронзительными криками Аджам наверняка их узнает. Он с Хамданом уже видел когда-то, как аррант красил волосы и лицо, и халат ремесленника не введет его в заблуждение. Если бы проходы между торговыми рядами не заполняли покупатели и зеваки, у них бы ещё был шанс…

— Финики сладкие, ароматные! Барашек жареный, нежный, сочный, к нему соус луковый и чесночный!

Каждое мгновение Эврих ожидал криков «Держи! Хватай! По приказу императора!». На плечи навалился страшный груз отчаяния. Как мог он поступить так опрометчиво? Зачем взял с собой Ильяс? Почему отказался от кванге, которое Тартунг уговаривал его взять с собой?..

Он заставил себя не пригибаться, не ускорять шага, памятуя, что, когда человек ведет себя осторожно, это обязательно замечают, а заметив, поднимают тревогу. Если же он ведет себя уверенно, не привлекая к себе внимания, о нем тотчас же забывают. Забудут и его, если только Аджам не кинется ему вдогон с криком «Держи! Хватай!».

— Все в порядке, он не узнал ни тебя, ни меня, — тихо сказала Ильяс, не замедляя шага. — Не иначе как Мбо Мбелек надоумил их шататься по базару, на котором нам вовсе незачем было появляться.

— Он узнал меня. Узнал и отвернулся, — ответил Эврих, все ещё не в силах осознать, что опасность миновала.

— Если уж он узнал тебя, так, верно, догадался и о том, кто я такая, — сухо промолвила Ильяс. — Или ты хочешь сказать, что он сознательно отказался от награды в пятьсот цвангов?

Эврих промолчал. Он не желал разговаривать на эту тему, пока они не достигнут Скобяной улицы и не свернут в один из ведущих к Гвадиаре переулков, сеть которых была столь запутана, что конные дозоры даже не пытались в них соваться. Более того, он вообще не желал говорить об этом, поскольку был уверен, что Аджам узнал его. Что же касается причин, по которым телохранитель Газахлара не выдал и не стал преследовать старого знакомца, то их могло быть по меньшей мере две. Добрые чувства к заморскому лекарю, превысившие желание получить вознаграждение, и прямое распоряжение Газахлара не ловить и не узнавать Ильяс. Что бы там ни говорила Аль-Чориль, она все же была дочерью своего отца, а Ульчи — её сыном, и хитрый оксар, вероятно, ни на мгновение не забывал этого. И, очень может статься, рассчитывал извлечь из родства с Ильяс немалую выгоду, ежели Белгони будет по-прежнему благоволить к ней…

Говорить спутнице о своих подозрениях аррант, конечно же, не стал. Напротив, оказавшись на Скобяной улице, он закружил её в незатейливом, сумасбродном танце и увлек в ближайший трактир. После пережитого страха ему хотелось есть. И пить. Пусть дураки хвастаются своим бесстрашием, а он, почувствовав приближение раскаленных щипцов палача, даже не пытался скрыть радости по поводу того, что нынче ему удалось избежать встречи с ними.

В крохотной безымянной харчевне пожилая медлительная хозяйка подала им сырую рыбу, приправленную соусом из кокосового молока, смешанного с морской водой и лимонным соком, жареные бананы и улиток со сладким рисом. Принесла кувшинчик с пальмовым вином, и Эврих с Ильяс заговорили о стряпне, о различиях в аррантской и местной кухне. О соусах и приправах, которые неузнаваема преображают одинаковые куски мяса или рыбы, превращая их в диковинные блюда. О сырах: твердых, мягких, пахучих и особенно распространенных в Аррантиаде — овечьих, которых, по словам Эври-ха, насчитывалось несколько десятков сортов. И как всегда, когда аррант увлекался, от рецептов изготовления сыров — хранящихся в бочках, наполненных соленым раствором, и твердых как камень кисло-соленых шариков, удивительно похожих на белую прибрежную гальку, — незаметно перешел к рассказу о своей родине — мире утопающих в кипарисах и пиниях мраморных дворцов, ослепительно сиявших над теплым, сверкающим и переливающимся всеми оттенками синего и зеленого моря.

Потягивая кокосовые сливки, Ильяс зачарованно слушала его и не могла понять, почему ей вдруг так захотелось в Аррантиаду. Кипарисы есть и в Мономатане. Моря здесь — хоть отбавляй. Дворца величественнее императорского нет, наверно, во всем мире, Эврих сам в этом только что признался, и все же…

— Хотелось бы мне, чтобы ты рассказал о своей родине моему сыну. Я ведь не только жду, но и боюсь встречи с ним. Мне бы хотелось, чтобы ты был рядом со мной не только когда мы будем свергать Кешо, но и когда я стану опекуншей юного императора, — неожиданно вырвалось у нее, и аррант опасливо оглянулся, желая удостовериться, что слова её не достигли чужих ушей. Но в низкой небольшой комнате сидело на циновках всего четыре человека, завсегдатаи, которым не было до воркующих любовников никакого дела.

— Нам нужны будут умные люди, ученые мужи, не обремененные старыми счетами, предрассудками и стремлением урвать кусок пожирнее для себя, родичей своих и знакомых, — продолжала Ильяс, нарушая молчаливый договор не омрачать этот день разговорами о грядущем. — Ты многое знаешь, и честность твоя не вызывет сомнений даже у Нганьи, готовой перекусить тебя пополам из дурацкой ревности. Не представляю, чему научила Мутамак Ульчи, но ему, безусловно, понадобится толковый наставник, и более подходящего для этой роли человека нам не найти, сколько бы мы ни искали. Иногда ты напоминаешь мне Кальдуку — старого императорского летописца, в ком чудесным образом сочетались ученость, доброта и широта взглядов. Подумай, как много должен узнать о мире мой сын, дабы справедливо управлять Мавуно!

— Ты слишком высоко оцениваешь мои скромные способности, — сказал Эврих, сознававший, что подобный разговор рано или поздно должен был состояться, и все же испытывавший досаду из-за того, что Ильяс не удержалась и завела его именно сейчас. — Приятно, когда тебя хвалят, но… Ты напрасно тревожишься: будет юный император, найдутся для него и достойные наставники, сведущие в науках и делах управления государством неизмеримо больше меня.

Он понимал, что Ильяс не может не думать о будущем, о переменах в своей судьбе. Она рассчитывала найти в нем опору, хотя говорила совсем об ином. И проще всего было бы пообещать ей всемерную помощь и поддержку, однако он не привык давать обещания, которые не намеревался исполнить.

— Правителю вовсе не обязательно быть мудрецом. Достаточно, если у него хватит разумения окружить себя достойными, знающими свое дело советниками. Слышала ли ты легенду об аррантском Царе-Солнце, пожелавшем справедливо и разумно управлять своей страной? Едва взойдя на престол, юный правитель призвал к себе всех аррантских мудрецов и повелел им собрать всю записанную в книгах мудрость, ознакомившись с которой он смог бы праведно жить и явить потомкам образец венценосца, пекущегося о благе страны и подданных…

— По-моему, ты собираешься отделаться от меня очередной притчей, — предположила с невеселой усмешкой Ильяс, успевшая уже достаточно хорошо узнать Эвриха.

— Согласись, что обычно я рассказываю свои байки к месту. Не пора ли нам, кстати, продолжить прогулку? По-моему, здесь становится слишком шумно. — Аррант покосился на группу ввалившихся в помещение купцов, решивших отметить окончание торговли веселой попойкой.

— Пора. Самое время нанять лодку и вернуться на левый берег, — согласилась Ильяс, поднимаясь с циновки.

— Так вот, мудрецы отправились в путь, повинуясь приказу юного повелителя, — вернулся к прерванному рассказу аррант, когда они вышли на улицу. — Посланцы Царя-Солнце разъехались по миру на ослах, лошадях и кораблях и вернулись через десять лет с тюками, набитыми книгами и свитками. Все эти добытые в разных странах сокровища они сложили к стопам царя, заверив его, что перед ним собраны знания, накопленные человечеством как до, так и после падения Камня-с-Небес. Повелитель, успевший превратиться в зрелого мужа, был слишком занят государственными делами, чтобы перечитать все манускрипты, едва уместившиеся в зале для приемов. Он попросил мудрецов довести дело до конца и свести добытые ими знания в несколько томов. Посчитав эту просьбу разумной, ученые мужи рьяно взялись за дело и через двадцать лет представили ему двадцать томов, содержащих все знания и всю мудрость мира. Увы, у Царя-Солнца не было времени для прочтения стольких книг! «Друзья мои! — обратился он к мудрецам. — Вы славно поработали, и благодарности моей нет предела. Потрудитесь же для меня еще. Сделайте невозможное, но сократите эти двадцать томов до трех, а лучше — двух, ибо зрение мое слабеет, а времени после трудов на благо отчизны почти не остается». Взглянув на поседевшего и погрузневшего правителя, мудрецы признали его слова справедливыми и в высшей степени разумными. Они вновь взялись за перья, кисточки и чернила и по прошествии ещё десяти лет представили ему три объемистых тома, в коих уместили экстракт человеческих знаний…

— Дальше можешь не продолжать, — прервала арранта Ильяс. — Понятно, что к тому времени, как они изготовили один удобочитаемый том, правитель умер, из чего следует мораль: век живи, век учись, а все равно дурнем помрешь.

— Мораль эта хороша была бы для Мономатаны. Или, во всяком случае, для Мавуно. Аррантская же легенда заканчивается иначе. Престарелый правитель, взглянув на три тома, в коих сведена была вся мудрость людская, осознал наконец, что даже если втиснуть её как-нибудь в одну книгу, досконально изучить сей грандиозный труд не сумеет ни один самый головастый царь. И тогда он велел создать Совет Эпитиаров, который должен был помогать ему управлять страной.

— Ага! Это уже лучше! — воскликнула Ильяс. — О Высочайшем Кворуме и Совете Эпитиаров мне уже доводилось слышать. Это нечто вроде существовавшего у нас прежде Старшего Круга Небожителей, который Таанрет рассчитывал со временем возродить. Расскажи-ка об этом поподробнее.

Надеявшийся, что предводительницу гушкаваров заинтересует государственное устройство Нижней Аррантиады, Эврих вздохнул с облегчением и углу бился в историю возникновения Совета Эпитиаров, расширенного впоследствии до Высочайшего Кворума.

Неспешно беседуя, они углубились в путаницу улочек и переулков правобережной части Города Тысячи Храмов и, вопреки намерениям Ильяс, вышли к реке, когда на безоблачном небе уже высыпали первые звезды. Отыскав перевозчика, переправились на левый берег и долго стояли обнявшись среди паутины вывешенных на просушку сетей, любуясь усеявшими Гвадиару огнями.

На смену дневным рыбакам пришли мастера ночного лова, пользовавшиеся как сетями, так и острогами и освещавшие водное пространство масляными фонарями и факелами. За расположенными на берегу длинными столами продолжали разделывать дневной улов резальщики и засольщики, работавшие в свете пылающих смоляных бочек. Когда рыба устремлялась на нерест в верховья Гвадиары, промышляющий её ловом люд трудился круглосуточно. Малышня и подростки помогали взрослым, и со стороны казалось, будто на реке разыгрывается какое-то праздничное действо. Ничего удивительного, что полюбоваться им на берега Гвадиары испокон веку являлось множество влюбленных парочек, которых ничуть не смущали ни вонь горящей смолы и масла, ни специфический рыбный дух. Поглощенные друг другом любовники не обращали внимания на такие мелочи, и Эврих с Ильяс не были исключением. Не заговаривали они больше и о будущем, ибо тень разлуки уже коснулась их своими крылами, и не только слова, но даже руки и губы бессильны были стереть горечь этого прикосновения.

* * *

Плеть со свистом опустилась на обнаженное, истекающее потом, покрытое кровоточащими рубцами тело. Хайтай дернулась и издала животный, нутряной стон — кричать она уже не могла. Палач ещё раз щелкнул плетью и с видом знатока сообщил:

— Теперича, чтоб она голос подала, её прижечь надоть. Иначе так и сомлеет.

— Ну так жги! — велел Кешо.

Изящная и хрупкая на первый взгляд девчонка держалась молодцом. Другая на её месте давно бы уже испустила дух, а эта ещё цеплялась за жизнь, ещё надеялась на что-то. Неужто верила в свою неотразимость? Рассчитывала, что он вернет её на свое ложе после всего, что проделывали с ней на его глазах помощники палача? Глупышка так и не поняла, что может спастись, только указав, где искать Ильяс. А раз уж она не сумела вызнать это у Рабия Даора, предусмотрительно скрывшегося из столицы прежде, чем её приволокли в дворцовую тюрьму, надеяться ей не на что.

Палач покосился на Амашу, и тот знаком подтвердил распоряжение императора. Раскаленный прут коснулся ягодицы Хайтай. Девушка взвыла хриплым, надсаженным голосом, дергаясь в удерживавших её путах, словно повисшая на крючке рыбина. Подвешенная к потолочному крюку за запястья, она едва касалась пола пальцами ног и не могла увернуться от жалящего железа.

— Где логово разбойницы? — спросил для очистки совести палач, давно понявший, что бывшая наложница императора уже выложила все, что ей было известно, и теперь жги её не жги, ломай не ломай, ничего интересного не скажет. Трижды она, дабы спастись от боли, плела небылицы о нынешнем убежище Аль-Чориль. Трижды стражников отправляли для проверки её слов, и теперь, что бы она ни сказала, ей все равно не поверят. Теперь она должна просто развлекать господина своими мучениями, и, раз уж дошло до каленого железа, делать ей это предстоит недолго. Император не любит утративший привлекательность материал.

— Ты часом не заснул, любезный? — вкрадчиво обратился Амаша к палачу, и тот вновь коснулся жертвы раскаленным прутом.

«Какая скука, — подумал Кешо, глядя, как извивается и дергается сильное, холеное тело его бывшей наложницы. — Почему Амаша не подыщет на место палача человека с воображением? Эта тупая скотина даром переводит превосходный материал. А ведь эту живучую суку можно было бы долго резать на куски…»

Из-за жаровни, на которой палач калил свои железки, в пыточной было душно, и Кешо, дабы охладить руки, взял с подставки тяжелый, специально предназначенный для этого хрустальный шар.

Заметив набежавшую на лицо императора тень, палач подмигнул одному из подмастерий, и канат, удерживавший Хайтай в подвешенном состоянии, неожиданно лопнул. Девчонка рухнула на пол и застыла: не то сознание потеряла, не то дух испустила.

— Вот же стерва! — прошептал палач ставшими вдруг непослушными губами и громко взвизгнул: — Водой её отливай! Чего уставился?!

Помощник палача сломя голову бросился к бадье с водой.

Император любил неожиданности. И, догадываясь, что развлекавшие его порой случайности происходят не сами по себе, виду не подавал. Амаша же иногда даже десяток цвангов подкидывал «за любопытное зрелище». Но если девчонка и впрямь убилась, дела его плохи.

Окаченная водой из бадьи, приготовленной специально для приведения пытаемых в чувство, девчонка зашевелилась, застонала, и палач коснулся её ягодицы новым раскаленным прутом.

Шипение, запах горелого мяса, отчаянный, режущий уши вопль.

Палачу не нравилась его работа. Точнее, не нравилось то, чем заставлял его заниматься Кешо. Одно дело — выбить из обвиняемого нужные сведения — равных ему в этом умении не было, и он заслуженно гордился своим мастерством, — и совсем иное — устраивать из человеческих страданий зрелище для единственного, но взыскательного зрителя. Порой в голову палача приходила крамольная мысль, что Кешо надобно было самому стать катом, а не императором. Подумать только: наслаждаться мучениями собственной наложницы, вся вина которой состояла в том, что была она дурой, как все бабы, и любила собирать всякие драгоценные безделушки. Но была она при этом ещё и на редкость живуча, а это внушало палачу уважение — с хорошим материалом и работать приятно, не то что со всяким трухлявым отребьем, которое, чуть тронь, уже на свидание с Великим Духом спешит.

Именно симпатией палача к пленнице объяснялось то, что он не остановил Хайтай, когда та, встав на карачки, устремилась к креслу императора, пачкая каменный пол кровавыми следами.

— Ты!.. Как можешь ты позволять им!.. — Голос её прервался. Амаша знаком велел палачу продолжать свою работу, но тот сделал вид, что не заметил его жеста. И теперь уже дело было не только в жалости, но и в том, что временами он понимал императора лучше, чем начальник тайного сыска.

— Убей меня сам!.. Пытай сам, но не позволяй им… Ведь я любила тебя!.. Готова была отдать за тебя по капле всю свою кровь…

Помощник палача, желая выслужиться перед Душегубом, подскочил к Хайтай и сноровисто ударил её ногой под дых. Девушка всхлипнула и скрючилась в позе зародыша. Помощник палача ударил её ещё раз, схватил за волосы и потащил прочь от императорского кресла.

— Погоди, — тихо велел Кешо. — Я хочу послушать, что она ещё скажет. Ну, говори.

«Молчи!» — мысленно приказал палач бывшей наложнице императора, и та, словно услышав его, не издала больше ни звука. Закрыла связанными руками лицо, свернулась в клубок и оцепенела.

— Дрянь. Глупая, никчемная дрянь, — пробормотал Кешо. — Вот и всегда она так: орет, когда надобно молчать, и ни гугу, когда следует говорить. — Он сделал паузу и хмуро закончил: — Что ж, так тому и быть. Пусть молчит и впредь. Я оставляю ей её никчемную жизнь. Палач, вырви ей язык и выкинь на улицу. Вышла из грязи, пусть в грязь и вернется. Это мой дар горожанам, нуждающимся в хорошо обученных шлюхах.

— Сегодня ты великодушен, — с ухмылкой заметил Амаша. — Неужто слова этой девки о любви…

— Заткнись! — коротко бросил император, поднимаясь из кресла. — Работает ли твой колдун с перстнем? Устрой ему прогулку по здешним камерам, быть может, это взбодрит его. А ежели и тогда он не отыщет логово Ильяс, отправь неумеху на площадь Отрубленных голов.

— Будет исполнено.

Подождав, пока император с Душегубом покинут пыточную, палач отвесил своему не в меру шустрому помощнику оплеуху и беззлобно проворчал:

— Не умничай. Не почитай всех дурее себя. Он обернулся ко второму помощнику:

— Готовь инструменты. Помнишь, о чем я в тот раз толковал? Языки резать — это тебе не водку жрать. Хотя и там малость сноровки требуется, чтобы с ног до головы себя не облевать.