— Все не может быть так хорошо, как хотелось бы, — пробормотал Тартунг, когда ведомый Афаргой отряд свернул на улицу Оракулов. Будь его воля, юноша предпочел бы действовать более скрытно, однако Ильяс нынче, похоже, вожжа попала под хвост, и спорить с ней было совершенно бесполезно. Уж если она не пожелала слушать Эвриха, значит, либо терпение её окончательно иссякло, либо получила она сведения, заставившие её позабыть о благоразумии. Это ж надо додуматься: поджечь расположенные у речного порта склады с зерном, дабы отвлечь внимание городских стражников! И после этого она ещё смеет критиковать и поносить Кешо!

Помимо того что сопровождавший Афаргу, Эвриха и Аль-Чориль отряд гушкаваров привлекал к себе излишнее внимание — Тартунг готов был поклясться, что взгляды, коими провожали их горожане, не являются плодом его разыгравшегося воображения, — юноше не давал покоя приснившийся ему давеча сон. Огромная, похожая на удава змея, выползшая из Эврихова сундука, безусловно, предвещала большие неприятности, с чем согласился бы всякий увидевший её. С омерзительной злорадной ухмылкой, с гранеными, выпученными, сетчатыми глазами стрекозы, маленькими ручками с когтистыми, скрюченными пальцами и огромными, блестящими от яда клыками, она до сих пор стояла перед его внутренним взором, заставляя ежиться и вздрагивать.

«Мир стоит на четырех столпах, — изрекла кошмарная гадина свистящим шепотом. — Он зиждется на знаниях мудрого, молитвах праведного и доблести смелого. Но дорого ли все они будут стоить без четвертого — правителя, который умеет править?» С ужасающей грацией чудище свернулось в кольцо, подняло голову и бросилось на Тартунга. Боль от укуса была настолько явственной, что, проснувшись, юноша кинулся к сумке Эвриха и, извлеча из неё бронзовое зеркальце, принялся осматривать грудь в полной уверенности, что обнаружит следы от клыков, хотя на ощупь их и не обнаружил. Не увидел он, понятное дело, несуществующей раны и при помощи зеркала, но душевного спокойствия это ему не вернуло.

Смысл сказанного перепугавшей его до полусмерти твари был неясен. То есть смысл изречения, слышанного им некогда от Эвриха, был очевиден, однако в устах змеи сформулированная неким мудрецом истина прозвучала грозным предупреждением. Понять бы еще, о чем предупреждало, от чего предостерегало его посланное Великим Духом видение? И было ли оно в самом деле послано Отцом Богов или Наамом? Или причина кошмара крылась в плохом пищеварении, жаре или духоте в комнате?

Сам-то юноша не сомневался, что явление этой твари было не к добру, и незамедлил предупредить об этом Эвриха. Но ничуть не был удивлен или обижен тем, что аррант не стал пересказывать содержание его сна Аль-Чориль. После того как Афарга, в очередной раз поколдовав над коралловой бусиной, возвестила, что след Ульчи, а вернее, Мутамак следует искать на улице Оракулов, предводительницу гушкаваров охватило небывалое возбуждение, и даже Тарагата в её присутствии предпочитала помалкивать. И если уж приведенные аррантом доводы не убедили разбойницу в необходимости действовать тайно, скрытно и крайне осмотрительно, то над привидевшимся Тартунгу сном она бы в лучшем случае расхохоталась, а в худшем усмотрела бы в продолжавшихся попытках отговорить её от немедленного похода на улицу Оракулов злой умысел. Так что юноше оставалось только стиснуть зубы и последовать примеру Эвриха, с величайшим спокойствием изрекшего: «Хвост голове не указ» — и принявшегося натирать лицо и руки особым способом приготовленным ореховым соком. Тартунгу, впрочем, как и остальным гушкаварам, для изменения внешности вполне хватило жира, сажи, воска и кусочков цветной глины.

В лицо-то их, может, и не узнали бы, но две дюжины наряженных мелкими торговцами молодчиков, целеустремленно шагавших по улицам столицы, неизбежно должны были привлечь к себе внимание горожан, и в конце концов даже Аль-Чориль пришлось это признать. На подходе к улице Оракулов они разделились на три группы, и Тартунг, как это ни печально, оказался во второй. И потому не разглядел, совершала ли Афарга ещё какие-то магические действия, прежде чем остановиться перед рослой, толстой гадалкой, волосы которой, словно жгутом, были перехвачены на затылке живой коброй.

— Уж не об этой ли змее мне сон привиделся? — проворчал юноша, но тут Аль-Чориль подалась к прорицательнице, оттолкнув Эвриха, а затем и Афаргу, склонилась над ней, и он догадался, что могучая эта тетка и была той самой матушкой Мутамак, которую они так долго искали.

Несмотря на ворчание возглавлявшего их группу Тохмола, Тартунг подобрался поближе к гадалке, оживленно беседовавшей о чем-то с Аль-Чориль. Разглядывая густые, выкрашенные в ядовито-красный цвет волосы, свитые в жгуты и собранные на макушке в пучок; огромные груди, покрытые трех-цветной татуировкой, изображавшей помещенные в клыкастые пасти глаза, и украшавшие её могучие. руки многочисленные, испещренные магическими символами браслеты из черного, белого и зеленого нефрита, он припомнил рассказ Эвриха о поразившей его воображение прорицательнице. Судя по описаниям арранта, именно к Мутамак обращался он некогда за предсказаниями, по необъяснимой причине выбрав её из полусотни других гадальщиков. Можно ли назвать это случайностью, удивительным совпадением? Или встреча их была предопределена? Ах, если бы Эврих сопоставил прежде облик гадавшей ему великанши с рассказами Ильяс о Мутамак! Хотя кто бы мог подумать, что служанка форани превратится в предсказательницу?..

— Стражники! Отряд стражников приближается со стороны Свечной площади! — крикнул Майтат, оставленный Тарагатой, возглавлявшей третью группу гушкаваров, на углу улицы Оракулов.

— Отходим к храму Мбо Мбелек! — тотчас отозвалась Аль-Чориль, ожидавшая, судя по всему, как это ни странно, чего-то похожего.

Два дюжих гушкавара подхватили под руки упирающуюся Мутамак, не обращая внимания на извивающуюся в её волосах кобру. Кто-то торопливо начал закидывать в мешок разложенное на циновках барахло гадальщицы. В руках гушкаваров появились короткие тугие луки, заблестели на солнце извлеченные из-под одежд мечи…

— Проход на улицу Увечных телег перекрыт! В Овечьем переулке засада!.. — громко докладывали посланные Тарагатой разведать обстановку гушкавары.

— Мы должны пробиться к Меловому карьеру! Там ждут нас Яргай и лучники Хамиешу! — крикнула Аль-Чориль, и Тартунг окончательно убедился, что западня, в которую они попали, не явилась для неё неожиданностью.

— Держаться вместе! Не отставать! — гремели Тохмол с Тарагатой. — С дороги! С дороги, шакалий корм, если дорожите жизнью!

Предсказатели, торговцы амулетами и пришедшие к святилищу Мбо Мбелек богомольцы, в ужасе выпучив глаза, шарахались от гушкаваров, жались к стенам домов и заборов, прихватив пожитки, улепетывали кто куда, заступая дорогу стражникам, полезшим, точно тараканы из всех щелей, из проулков и со стороны Свечной площади.

Ни о каком сопротивлении им не было и речи. Спасти гушкаваров могло лишь поспешное отступление, которое правильнее было бы назвать бегством, и потому разбойники быстро сбились в один отряд. Нагнав Эвриха и Афаргу у храма Мбо Мбелек, Тартунг ощутил себя значительно уверенней, и ему начало казаться, что благодаря предусмотрительности Аль-Чориль и Тарагаты им удастся избежать неравной схватки с городскими стражниками.

— Мы заставим этих мерзавцев рвать волосы на собственной заднице, если проскочим Меловую улицу! — пропыхтел бегущий бок о бок с юношей Пахитак. — Хаг-Хагоровы выкормыши не суются в тамошние норы из-за частых обвалов.

— Кое-кто из наших бывал в карьере и знает надежные лазы. Лишь бы успеть добежать… — поддержал его кто-то из бегущих следом.

— Успеем!

— А коли нас Хамиешу со своими парнями встретит, мы сами им ноги повыдергаем! — задиристо пообещал Бхард.

Обогнув желто-серую громаду храма, поднявшая тучу пыли гурьба разбойников выскочила на Меловую улицу, бывшую некогда дорогой на один из множества карьеров, где добывали мягкий светлый камень различных оттенков. Из него возводили особняки и дома зажиточных горожан, пережигали на известь, необходимую для строительства и удобрения фруктовых садов. Прежде Тартунгу не доводилось здесь бывать, но он неоднократно слышал; что после того, как карьер был заброшен из-за участившихся обвалов, это место облюбовала городская голытьба. Здесь, на краю Гнилой пади, ютились нищие, беглые рабы, не нашедшие работы пришлые бедняки, неудачливые воры, калеки, дряхлые вольноотпущенники — все те, на кого даже самые бедные ремесленники и рыбаки поглядывали с нескрываемым презрением, называя «мертвым людом». Здешние хижины и навесы из тростника являли собой крайнюю степень нищеты. Время от времени они вспыхивали от случайной искры или проваливались в подземные пустоты, их смывали сезонные ливни, поджигали городские стражники, желая избавить столицу от позорного «гнойбища», но убогие лачуги и хибары вновь и вновь, словно неуничтожимые поганые грибы, вырастали по обеим сторонам Меловой улицы и на склонах изъеденного норами и пещерами, будто дырчатый сыр, Мелового холма.

— Вай-ваг, что это?!

— Слоны! Слоны, век бабы не иметь! Гушкавары застыли как вкопанные при виде трех серых гигантов, выдвинувшихся из ближайших переулков и перекрывших беглецам дорогу к Меловому карьеру. Появление слонов оказалось полной неожиданностью даже для Аль-Чориль, растерянно оглянувшейся по сторонам и обратившейся к Эвриху с вопросом, которого Тартунг не расслышал.

Впервые он увидел слонов, снаряженных к бою, и зрелище это произвело на него неизгладимое впечатление. Широкие лбы исполинов прикрывали шипастые медные налобники, на бивни были надеты ослепительно сверкавшие на солнце металлические чехлы с острейшими наконечниками, над спинами возвышались похожие на беседки корзины, крепившиеся сложной системой широченных ремней, проходящих под слоновьими животами. В каждой из корзин, помимо вооруженного крючковатой палкой погонщика, находилось по два лучника. Стрел они, впрочем, пока не пускали и, судя по всему, были удивлены появлением гушкаваров ничуть не меньше, чем те — участием слонов и их вожатых в засаде.

— Вперед! Вперед, если вам дорога жизнь! — яростно крикнула Тарагата, первой пришедшая в себя от неожиданности и сообразившая, что промедление может стоить разбойникам жизни. — Стреляйте им в глаза! Афарга, заколдуй их, убери с дороги!

Оправившиеся от замешательства гушкавары пустили в слонов дюжину стрел, восседавшие на их спинах стрелки ответили тем же. Тартунг выхватил кванге, ужасаясь быстроте, с которой надвигались на них эти неповоротливые с виду великаны, и сознавая, что маленькие отравленные стрелы бесполезны, ибо не проткнут толстые слоновьи шкуры. Ему вспомнилось, как гиганты ударом ноги валили деревья, он затравленно оглянулся по сторонам и понял, что все пропало. Видя, что стрелы отскакивают от морщинистых шкур словно изваянных из камня исполинов, а вонзившиеся не причиняли им ни малейшего вреда, сбившиеся в кучу гушкавары начали пятиться, отступая к стенам святилища, несмотря на истошные вопли Тарагаты:

— Вперед! Вперед, гнилые утробы! Среляйте же, трусы! Все мы поляжем здесь, если не прорвемся к Меловому карьеру!

— Свинячий помет! Делай как я! — ревел Тохмол, пуская в приближавшихся с каждым мгновением слонов стрелу за стрелой.

— Измена! Спасайся кто может! — взвыл кто-то неузнаваемо изменившимся от ужаса голосом.

— Помоги нам Великий Дух! — пробормотал Тартунг, отступая к храму Мбо Мбелек вместе с другими гушкаварами.

Придя в возбуждение, серо-голубые исполины ускорили шаг. Гибкие хоботы извивались подобно гигантским змеям, громадные уши хлопали, поднимая облачка пыли, от грузного шага слонов почва под ногами вздрагивала, и казалось, уже ничто не в состоянии остановить их победное шествие.

На пути слонов остались лишь Тохмол, Аль-Чориль и Эврих с Афаргой. Тохмол с предводительницей гушкаваров продолжали пускать стрелы, и, если бы у них были большие боевые луки, как знать, отвага их, может, и принесла бы чаемый результат. Аррант, отпихнув вцепившуюся в него Афаргу, рылся зачем-то в своей сумке с лекарскими принадлежностями…

— Эврих, назад! — завопил Тартунг, всего на несколько мгновений упустивший друзей из поля зрения и теперь с ужасом обнаруживший, что те вовсе не собирались следовать примеру остальных гушкаваров. — Афарга!

Не отдавая себе отчета в том, что он делает, юноша рванулся к арранту, которого успел полюбить как старшего брата.

— Ильяс! — хрипло рыкнула рядом с ним Тарагата, тщетно пытавшаяся удержать гушкаваров от бегства. Не преуспев в этом, она, кажется, решила разделить участь своей подруги и погибнуть под ногами нависших уже над Эврихом и Аль-Чориль гигантов.

Все произошло так быстро, что Тартунг не понял, как же он оставил арранта с Афаргой одних. Каким недобрым ветром отнесло его к храму, почему он поддался панике и, главное, почему не увлек с собой Эвриха, нашедшего наконец-то искомое и…

Что-то блеснуло в руке арранта, надвинувшийся на него слон принялся крутить головой, повернулся боком, подался назад… Две вонзившиеся в его брюхо стрелы усилили его беспокойство и ярость. Коротко затрубив, он шарахнулся в сторону, толкнув плечом пытавшегося обойти его собрата.

— Так их, во имя Амгуна-Солнцевращателя! — взревел Пахитак за спиной Тартунга, воинственно размахивавшего над головой бесполезным кванге и не помня себя орущего во всю глотку что-то угрожающее.

Двое столкнувшихся слонов с яростью трясли головами и размахивали хоботами, словно огромными бичами. Третий, перший на Аль-Чориль с Тохмолом, неожиданно тоже сбился с шага, застыл на месте…

— Стреляйте! Стреляйте же! Победа близка! — взвыла Тарагата, подныривая с обнаженным мечом под ближайшего слона…

Тартунг подхватил Афаргу под мышки и рывком поднял с земли. Сзади вопили гушкавары, перед глазами его мелькнул взмокший от пота халат Эвриха, в ладони которого он заметил маленькое бронзовое зеркальце. И тотчас находившийся от них в нескольких шагах слон взревел, поднялся на задние ноги, рванулся в сторону, ударив медными наконечниками бивней в бок своему ничего не понимающему сородичу. Один из сидящих в его башенке стрелков вылетел от толчка на землю, похожая на колонну нога опустилась на него, превращая в кровавое месиво…

— Тарагата вспорола ему брюхо!

— Выпустила кишки!

— Аль-Чориль! Смерть Кешо!

— Вперед! Это Яргай и парни Хамиешу!

— Бей! Круши!..

Недавно ещё праздновавшие труса гушкавары устремились мимо Тартунга к отчаянно трубящим, истыканным длинными тяжелыми стрелами, истекавшим кровью исполинам.

Тот из них, которому Тарагата вспорола брюхо, проволочив по пыльной земле выпавшие окровавленные, дымящиеся внутренности, попробовал скрыться от гушкаваров в переулок и рухнул, растерев о стену дома башенку со стрелками и погонщиком. Второй слон, подхватив хоботом недостаточно расторопного и увертливого Бхарда, бросил себе под ноги и принялся исступленно топтать, не обращая внимания на сыпавшиеся на него стрелы. Сидящие на его спине стражники были расстреляны почти в упор, и, повинуясь призывам Аль-Чориль, гушкавары обошли беснующегося исполина по левому краю улицы. Из-за спин их уже отчетливо доносились ликующие крики преследователей, и, если бы вожатый последнего слона, оказавшегося между маленьким отрядом Ильяс и пришедшими ему на помощь людьми Яргая и Хамиешу, не направил своего подопечного в переулок, исход битвы мог бы оказаться гибельным для гушкаваров.

Вожатый, однако, не пожелал жертвовать ни своей, ни слоновьей жизнью и, пользуясь тем, что один из сидящих за его спиной стражников убит, а второй тяжело ранен, бежал с поля боя. Устремляясь вслед за Эврихом и Афаргой навстречу перекрывшим Меловую улицу стрелкам Хамиешу, Тартунг припомнил рассказы о том, что для вожатых, работавших, как правило, всю жизнь с одним слоном, он очень скоро превращается в друга, жизнью которого они, случается, дорожат больше, чем своей собственной. Юноша собственными глазами видел, с каким усердием и любовью ухаживают вожатые за слонами, которых в младенчестве поили молоком, кормили зеленью и чистили от паразитов, и не особенно удивился тому, что последний из погонщиков предпочел нарушить приказ, дабы спасти своего гигантского товарища от неминуемой гибели.

Слонолюбие ли, страх ли за собственную жизнь двигали вожатым, но, так или иначе, отступление последнего исполина позволило Аль-Чориль и её спутникам соединиться со столь своевременно подошедшим подкреплением. Обменявшись несколькими фразами с Яргаем и Хамиешу, Аль-Чориль велела Тарагате взять на себя командование вырвавшимися из ловушки гушкаварами и помочь лучникам сдержать толпу выплеснувшихся из-за храма стражников, в то время как сама она с Эврихом, Афаргой и Мутамак отправится за Ульчи.

— Пусть нас сопровождает Тартунг, — вмешался в разговор аррант. — Здесь от его кванге пользы будет немного, а нам она очень может пригодиться.

— Хорошо. Мутамак, ты видишь, что выбора у тебя нет? Если не мы, то стражники до твоего воспитанника нынче же доберутся!

Аль-Чориль произнесла это так, словно речь шла вовсе не о её сыне, и Тартунг испугался, что могучая гадалка будет продолжать упрямиться и уверять, будто знать никакого Ульчи не знает. Но бывшая служанка Ильяс уже поняла, что больше ей скрывать свое приемное чадо не удастся, и хмуро промолвила:

— Следуйте за мной.

* * *

— Расскажи нам об Агешвааре, мальчик! — потребовал Яргай, и собравшиеся в трапезной гушкавары поддержали его:

— Поведай, чему научила тебе высокочтимая Мутамак!

Мальчишка окинул разбойников несколько испуганным взглядом и, запинаясь, промолвил:

— Агешваар освободил империю от меорэ. Он был самым храбрым, и потому люди пошли за ним. Он был беспощаден к врагам и щедр с друзьями. Он любил свою родину, держал слово, и потому все любили его.

— Будешь ли ты таким же, как он, если сядешь на императорский трон? — крикнул кто-то из гушкаваров, и мальчишка не колеблясь ответил:

— Клянусь Великим Духом, враги моих друзей станут моими врагами, а друзей я возлюблю как братьев.

Афарга кисло улыбнулась, подумав, что Аль-Чориль успела кое-чему научить щенка, и слух о дивном ребенке, обладающем всеми задатками великого императора, меньше чем за седмицу облетит Город Тысячи Храмов. Собственно говоря, его уже начали распространять по особнякам Небожителей и лачугам Нижнего города сотни посланных Аль-Чориль гушкаваров и их приспешников, и с завтрашнего утра в условленные места потянутся вооруженные мечами, копьями и луками ремесленники и селяне. Все желающие уже видели вытатуированные на предплечьях мальчишки знаки кланов Огня и Леопарда, и теперь ему надобно очень расстараться, чтобы отвратить от себя сердца подданных Кешо, коим нынешний император успел изрядно досадить.

— Молодец, малыш! Такой-то император нам и нужен! Слава Ульчи! — наперебой загомонили подвыпившие гушкавары, и Мутамак сделала будущему императору знак покинуть трапезную.

— Да здравствует Аль-Чориль! — поднялась с расположенной на почетном возвышении циновки Тарагата. — За мать законного императора! За нашу предводительницу, сумевшую в очередной раз ткнуть носом в грязь прислужников Кешо! Сегодня ему не помогли слоны, завтра не помогут дворцовые стражники!

Она вскинула над головой руку, на которой красовался браслет, сплетенный из волосков, выдернутых из хвоста поверженного ею слона, и гушкавары приветствовали её слова радостным ревом.

Тартунг подмигнул Афарге и поднял чашу, желая тем самым показать, что пьет за её здоровье, но девушка потупила глаза и не прикоснулась к стоящей перед ней медной стопке. Мысль о проявленном ныне слабодушии не позволяла ей принять участие во всеобщем веселье по случаю отыскания Ульчи, а сочувствие юноши скорее ранило, чем утешало. Ибо ни в каких утешениях она не нуждается! То, что она растерялась, увидев отрезавших им путь к бегству слонов, вполне естественно. Не зря же Эврих сказал, что иначе и быть не могло: она ведь не взаправдашняя рабойница и пользоваться своим колдовским даром начала совсем недавно. Хотя сам-то он, не будучи разбойником, сообразил вытащить зеркало и ослепить слонов, в то время как она…

Гушкавары продолжали пить и веселиться. Тартунг, не ожидая напоминаний, отправился за Эвриховой дибулой, Аль-Чориль с Тарагатой затянули боевую песню, дружно подхваченную присутствующими. Этим вечером в трактире Шайала не было посторонних, и разбойники могли, не опасаясь чужих ушей, вспоминать свои подвиги и поражения, славить доблестных предводительниц и поносить проклятых прислужников самозваного императора, дни коего, по всеобщему мнению, были сочтены.

Слушая их похвальбу, Афарга невольно вспомнила разговор Эвриха с Тартунгом, в котором аррант обмолвился, что видит глубокий смысл в наследовании верховной власти. Зачастую, дескать, рвущиеся к власти люди готовы на любые злоупотребления и злодеяния. Дабы обойти соперников, они вынуждены действовать беспринципно, а ведь удержать власть порой ещё труднее, чем обрести. Алчущие власти, хотят они того или нет, неизбежно вынуждены прибегать к жестокости, лжи и предательству, тогда как человеку, получившему власть по наследству, нет нужды не только добиваться её любой ценой, но и доказывать всеми способами, что он её достоин. Интересно, что бы сказала по этому поводу Аль-Чориль?

Афарга покосилась в сторону предводительницы гушкаваров и, к собственному удивлению, не ощутила ни злобы, ни зависти. Терзавшая её ревность утихла, как только она поняла, что у Эвриха с Ильяс нет будущего. Самой большой страстью матери Ульчи была власть. Жажда власти слепила её так же, как иных — блеск золота. Получив известие о том, что Глядящий-внутрь-себя схвачен приспешниками Амаши — кто-то из предсказателей все же узнал беседовавшего с ним арранта и донес об этом, — Аль-Чориль все же повела своих людей на улицу Оракулов, хотя и подозревала об устроенной там засаде. Она могла бы послать к Мутамак кого-нибудь из своих людей и заполучить Ульчи без шума и кровопролития, но предпочла рискнуть собой и пожертвовать своими людьми, дабы придать достоверность слухам о том, что поиски законного претендента на трон увенчались наконец успехом. Любила Аль-Чориль Эвриха или нет, но она и его, не задумываясь, принесла бы в жертву, если бы это помогло ей посадить своего сына на императорский престол. Трудно поверить, что, обретя столь желанную ей власть, она изменится к лучшему и осчастливит своим правлением обитателей империи….

— Скажи-ка, а почему все же ты вывела нас на Мутамак, а не на Ульчи? — прервал размышления Афарги Пахитак.

— Я предположила, что следы, оставленные на коралловой бусине зрелым человеком, окажутся заметнее следов младенца, и так оно и оказалось, — ответила девушка. — Отыскать след новорожденного почти невозможно, и, вероятно, поэтому колдуны, призванные Амашей, не сумели найти Ульчи, несмотря на все старания.

— Ишь ты! — восхитился Пахитак. — А ведь и в самом деле похоже на правду!

— …мне очень жаль. Они удивительные создания! Вы слышали историю о том, как слон, за которым гнались охотники, поливал себя извлеченной из желудка водой? Он сунул хобот глубоко в глотку и обливал плечи и затылок, чтобы охладиться, — различила в царящем вокруг шуме Афарга голос Эвриха.

— Да-да, я тоже слыхал о слоненке, стоявшем целый день на солнцепеке рядом с погибшей от жажды матерью. Он добывал воду из своего желудка и обливался ею, — поддакнул арранту кто-то из гушкаваров.

— Прекратите, братцы! Неужто больше поговорить не о чем? — вмешался Кужаул. — Пусть лучше Эврих споет. Не зря же Тартунг дибулу приволок!

— Зря. Нет у меня нынче желания петь.

— Вай-ваг! Такое событие, вон даже Аль-Чориль с Тарагатой запели, а ты не хочешь!

— Не хочу. Спойте лучше что-нибудь сами. А я вам подыграю.

Аррант и в самом деле выглядел усталым и замученным. Афаргу так и подмывало крикнуть гушкаварам, чтобы они оставили его в покое, ведь он целый день ходил по их укрывищам и возился с ранеными, но после того как она так оплошала на Меловой улице, невместно ей было повышать голос.

— Спой для меня, не ломайся! — поддержала соратников из дальнего конца зала Аль-Чориль. Не попросила — потребовала, и Афарга с болью заметила, как вздрогнул Эврих, растерянно потер пальцами шрам на левой щеке.

Приняв из рук Тартунга дибулу, покрутил в руках, словно забыв, как надобно с ней обращаться, потом все же пристроил на коленях, коснулся жалобно отозвавшихся струн.

В зале опять зашумели, разбирая принесенные с поварни пышущие жаром лепешки, миски с дымящейся рыбой, калебасы с пальмовым вином и кувшины с рисовой водкой.

— Ну давай, любовное или героическое, — нетерпеливо подсказал Яргай.

Эврих вздохнул, уставившись в закрытое ставнем окно, пробежался пальцами по струнам и запел:

— Опомнись! Что за похоронные настроения? Ничего себе обрадовал! Таким вытьем ты нам все пиршество испортишь! — негодующе завопили гушкавары. Аль-Чориль нахмурилась, закусила нижнюю губу, и Афарга подумала, что если бы соратники её не были пьяны и слишком заняты сами собой, то сообразили бы, что Эврих точно исполнил пожелание их предводительницы. Стало быть, не зря Тартунг ходил нынче на встречу с Иммамалом — отъезд из Мавуно дело решенное. Вот только захочет ли Аль-Чориль отпустить Эвриха?..

— А повеселее у тебя в запасе ничего нет? — продолжали наседать гушкавары на арранта.

Обычно он охотно шел навстречу их просьбам, но на сей раз у него явно не было настроения веселиться. Звуки, извлекаемые Эврихом из старенькой дибулы, навевали печаль, и он, кажется, вовсе не собирался с ней бороться.

— Если хотите, я попробую спеть «Хвалу снам», сложенную вашим соотечественником — славным Мишгушем. Ничего веселее в голову что-то не приходит, — предложил аррант и, не дожидаясь одобрения гушкаваров, негромко запел:

— Во! Это по-нашему! Давай про милого друга! — одобрительно выкрикнул кто-то из дальнего угла трактира. Кто-то пьяно расхохотался. Афарга зажмурилась, ощутив привычную тяжесть и жжение в груди. О, Алая Мать, ну зачем он поет этим людям? Ну почему, почему у этого арранта, владеющего самым ненужным и бесценным, быть может, самым бесценным на земле сокровищем — нежным и любящим сердцем, нет в нем места для нее?

«И все-таки он будет моим! Я напрошусь, увяжусь за ним, умолю взять с собой хоть в Саккарем, хоть в Аррантиаду, хоть на Сегванские острова! И никуда он от меня не денется! — поклялась сама себе Афарга. — Если ему нравятся разбойницы — стану разбойницей. Если ему нужны помощницы-врачеватели — стану врачевателем. А если не получится влюбить его в себя, соблазнить, заставить думать только обо мне обычным способом — зачарую. Заворожу, заколдую, но он будет моим! Все равно не жить мне без него!»

Она не слышала галдежа и пьяных выкриков гушкаваров и очнулась, лишь когда Эврих вновь коснулся певучих струн. И снова он запел не то, чего от него ожидали:

Он был нелеп и прекрасен. Глядя на него, Афарге хотелось плакать, смеяться и ругаться одновременно. Безусловно, он видел окружавших его людей совсем иными, чем были они на самом деле. Иначе он не стал бы петь им этих песен, не стал бы лечить хладнокровных убийц и мерзавцев, коих среди гушкаваров было пруд пруди. И все же, раз они слушали его и просили петь, какие-то струны их душ ему удавалось затронуть, в чем-то он был им сродни, плоть от плоти, кость от кости…

— К оружию! К оружию, друзья! Пожиратели нечистот обложили «Дом Шайала»!

Слова ворвавшегося в зал караульщика заставили Эвриха умолкнуть. Гушкавары вскочили со своих мест, опрокидывая чаши и миски с едой.

— Что ты несешь?! Говори толком! — прикрикнула на перепуганного караульщика Аль-Чориль.

— Там целый отряд! Перед домом, на улице Косноязыких! Они ждут лишь сигнала, чтобы вломиться в трактир!

— Проклятие! Колдуны Амаши добрались-таки до перстня! — пробормотал Эврих в то время, как Аль-Чориль принялась отдавать необходимые распоряжения.

Несколько гушкаваров во главе с Тарагатой бросились закладывать бревнами вход в трактир, запертый ныне от обычных посетителей. Яргай кинулся за Мутамак и Ульчи, пятерых Аль-Чориль послала проверить другие выходы из «Дома Шайала», остальные разбежались по своим каморкам за оружием. Тартунг умчался за кванге и Эвриховой сумкой, Афарга же осталась возле арранта, мысленно благодаря Великого Духа за то, что тот так быстро внял её мольбам и предоставил ей возможность загладить давешнюю оплошность.

— В проулке скопилось не менее полусотни стражников, — доложила Тарагата. — Столько же их собралось и на улице Косноязыких. А у нас не более трех десятков. Причем выпито этим вечером было немало.

— Плохо дело. Они заняли Приречный переулок, — прошамкал Шайал, появляясь в опустевшем зале. — Надобно уходить в сторону Закатных холмов.

— Почему твои мальчишки не предупредили нас заранее?! — яростно прошипела Аль-Чориль. — Поведешь нас по тайному ходу, я не собираюсь рисковать своим сыном! В Кривом переулке нам наверняка устроили засаду!

— Конечно, — мелко затряс головой Шайал. — Раз уж они проведали, что ты тут, то наверняка подожгут дом. Но кто-то должен отвлечь внимание стражников, иначе они нас все равно нагонят.

В наружные двери ударили раз, другой, третий. Собравшиеся в зале гушкавары начали тревожно переглядываться. Ульчи тер кулаками заспанные глаза, с изумлением взирая на Мутамак, успевшую разжиться большим луком и мечом и намеревавшуюся, похоже, защищать своего воспитанника до последней капли крови.

— Яргай, выводи людей по Кривому переулку и постарайся наделать по дороге как можно больше шуму. Встретимся утром у Извоза. Тарагата, подожги дом, прежде чем следовать за нами. Шайал, твои родичи ушли?

— Я отправил их проверить, в целости ли ход, — прошамкал старик, не выказывая ни страха, ни сожаления по поводу грядущей гибели своего дома и всех хранящихся в нем богатств, хотя прежде казался Афарге не только скудоумным, но и крайне прижимистым. — Поторопись, госпожа, иначе будет поздно.

Глухие удары и скрежет возвестили о том, что стражники принялись ломать входную дверь.

— Ульчи, Мутамак, Эврих и вы трое, — Аль-Чориль ткнула пальцем в ближайших гушкаваров, — со мной. Веди, старик.

— Остальные — за мной! — рявкнул Яргай, вздымая над головой широкий и длинный, хищно изогнутый по мономатанскому обычаю меч. — Скоро здесь будет жарко, а нам самое время проветриться после выпитого!

В растерянности и даже в панике Афарга уставилась на Эвриха, потом на Тартунга:

— Как же так? Он — не с нами? Юноша протянул ей кванге и колчан с маленькими стрелами.

— Ах, да не надо мне этого! Я и без них…

— Скорее, скорее!

— Эврих, прекрати! Делай, что тебе говорят, и не спорь! — неожиданно тонким, не своим голосом взвизгнула Аль-Чориль, окончательно выведенная из себя успевшим ей что-то возразить аррантом.

— Скорее, госпожа, скорее! — Шайал, ухватил предводительницу гушкаваров за руку и тянул за собой. В спину её подталкивала Мутамак.

— Чего стоите? Бегом! — Эврих выхватил кванге и колчан из рук Тартунга и устремился за Яргаем.

Опешившая Афарга помедлила несколько мгновений, тупо глядя, как Тарагата окатывает стены зала чудесным пальмовым маслом, и бросилась вслед за аррантом.

В полутьме она не поняла, в какой из закоулков свернули Аль-Чориль, Мутамак, Ульчи, Шайал и сопровождавшие их гушкавары, но это её ничуть не смутило. Разбойница, Ульчи и все прочие перестали её интересовать, как только она поняла, что Эврих идет не с ними, а с Яргаем, с Тартунгом, с ней. Он сделал выбор и теперь, если им удастся выбраться из этой передряги, уже не вернется к Аль-Чориль. Огромный огненный шар вскипел в её груди, и ей захотелось во весь голос смеяться, кричать и плакать от счастья.

Петляя по коридорам, минуя проходные комнаты и поднимаясь по лестницам, они в конце концов добрались до западной, самой высокой части «Дома Шайала», выходившей в Кривой переулок. По дороге они несколько раз слышали крики и удары топоров. Присоединявшиеся к ним гушкавары докладывали Яргаю, что стражники пытаются проникнуть в здание одновременно с нескольких сторон. В ответ на это предводитель их маленького отряда велел замыкающим опрокидывать масляные светильники на стены — огонь собьет приспешников Кешо со следа Аль-Чориль, а им самим, что бы ни случилось, обратного пути все равно нет.

Дощатые, тростниковые и бамбуковые стены мгновенно вспыхивали, и, когда они добрались до потайной двери, дом был уже окутан черным, смрадным дымом. У ведущей наружу двери гушкавары замешкались, готовясь к бою, — у Яргая не было сомнений, что в Кривом переулке их ожидает встреча со стражниками. Не найдя тщательно замаскированную дверь, они не стали крушить стены соседних жилищ, плохо представляя себе, вероятно, где именно кончается «Дом Шайала», но едва ли оставили переулок без наблюдения. Пока Яргай наставлял гушкаваров, Эврих поманил к себе Афаргу с Тартунгом и, когда те склонились к нему, тихо промолвил:

— Посланец Иммамала ожидает моего решения в «Приюте рыбака». Полагаю, сейчас самое время покинуть Город Тысячи Храмов. Если вы согласны со мной, а случай нас разъединит, пробирайтесь туда.

— Надеюсь, это последняя услуга, которую ты оказываешь семейству Газахлара? — поинтересовался Тартунг, и Афарга вдруг поняла: аррант отказался идти с Аль-Чориль потому, что боялся, как бы призванные Амашей колдуны не обнаружили его местонахождение с помощью украшенного изумрудом перстня. Стремясь покинуть Мванааке, он прежде всего думал о безопасности дочери Газахлара, о том, что может невольно навести на её след подручных Душегуба. То есть он, наверно, и так бы принял предложение Иммамала, но нападение стражников положило конец его колебаниям. Эврих торопился покинуть Ильяс ради неё самой, а она-то, дурочка, подумала…

Да полно, какая разница, кто что подумал и какими чувствами руководствуется её любимый? Главное — он свободен и зовет её с Тартунгом в путешествие. В Саккарем. Он не желает оставлять своих товарищей в стране, где вот-вот вспыхнет мятеж, и этого довольно. Все остальное будет зависеть от нее.

Афарга рассмеялась, Тартунг глянул на неё как на помешанную, Эврих ободряюще улыбнулся им, и тут Яргай растворил ведущую в переулок дверь.

Гушкавары высыпали из «Дома Шайала» и устремились по узкой и неровной, едва освещенной лунным светом улочке, зажатой между громоздящимися друг на друга хижинами, в сторону Закатных холмов. Они прекрасно знали все окрестные перелазы, щели и закоулки и растворились бы в ночи, подобно теням, если бы за ближайшим поворотом их не окликнул привыкший отдавать приказы голос:

— Кто такие? А ну стой на месте!

— Бей! — рявкнул Яргай.

Засвистели стрелы, лязгнули мечи, послышался топот множества ног. Вопли приверженцев Кешо слились с яростными криками гушкаваров. Пронзительно запели дудки стражников, призывавших товарищей на подмогу.

— Аль-Чориль может быть довольна — без шума не обошлось, — с дрожью в голосе пробормотала Афарга, тщетно тараща глаза, дабы понять, где тут свои, где чужие.

Страшный ночной бой кипел вокруг нее, словно штормовое море. Лязг стали, призрачные блики лунного света, вспыхивавшие на мечах и наконечниках копий, стоны раненых, хрип умирающих и чадный дым от горящего «Дома Шайала» что-то сдвинули в её сознании. Мир утонул в кровавом тумане, сердце сковал животный ужас, уже испытанный ею прежде, при виде несущихся в атаку слонов. Но тогда — если не считать помрачения, накатившего на неё в «Птичнике», — это был её первый бой. Теперь же, сделав чудовищное усилие, она все же совладала с собой. Отступила слабость: сердце уже не екало и не замирало, но гнало кровь по жилам мощно и ровно. Алая мгла рассеялась, страха как не бывало. Сцепив зубы и упрямо наклонив голову, Афарга выхватила кинжал и кинулась в гущу сражения.

Перед ней замелькали развевающиеся плащи, кожаные доспехи, ощерившееся лицо занесшего меч стражника в круглом шлеме с опущенной на нос стрелкой, а потом чья-то рука, ухватив её, точно тонущего щенка, вырвала из рокочущего водоворота и отшвырнула в сторону. И голос — Яргая, Майтата или ещё какого-то гушкавара? — гаркнул в самое ухо: «Где же твоя магия, ведьма?!»

А ещё чуть позже Тартунг, встряхнув её за плечи, проорал:

— Останови подкрепление! Иначе всем нам гибель!

Вспыхнувшие рядом с «Домом Шайала» постройки осветили Кривой переулок и толпу стражников, спешащих на помощь товарищам. В ржавых из-за рыжего света плащах и шлемах, с ржавыми мечами, копьями и щитами в руках, они быстро преодолевали подъем, и отделяло их от Афарги всего шагов двадцать пять-тридцать, когда в памяти её само собой всплыло то самое, нужное заклинание. Губы начали выговаривать слово за словом, а огненный, жгущий грудь шар, разделившись на два потока пламени, потек по плечам, по рукам, раскалил до невозможности пальцы и с последним произнесенным ею звуком плеснул двумя ало-белыми волнами, которые, слившись воедино, накрыли атакующих.

Это было так восхитительно, что девушка, радостно хихикнув, вновь вытянула руки вперед. Какое счастье! Какое полное освобождение! О, Алая Мать и Великий Дух, как здорово уметь переплавить всю боль и унижения, все сомнения и разочарования в такой вот всеочищающий огненный шквал!..

Теперь уже ей не надо было шептать заклинания. Пламя устремилось по жилам, повинуясь одному лишь мысленному приказу, и новая волна ослепительного огня накрыла полуобгорелые трупы стражников и тех немногих, кто пытался уползти или только что выскочил из нижнего проулка.

— Довольно, Афарга! Там уже никого нет! — Голос Эвриха донесся до неё откуда-то издалека, и она не стала вникать в смысл его слов. Зачем? Она ещё успеет выслушать его увещевания. Позже. Когда вполне отведет душу.

Бело-алая волна обрушилась на угловой дом, и он запылал, подобно факелу.

— Как хорошо… — тихо и мечтательно пробормотала девушка. Так же легко, хорошо и радостно ей было в «Птичнике», вот только там не следовало привлекать к себе внимания, а здесь Аль-Чориль сама просила, чтобы они пошумели.

— Афарга, они приближаются с верхнего конца Кривого переулка! Обернись, иначе будет поздно! — Тартунг схватил её за плечо и тут же с воплем отдернул руку.

— Зачем же ты?.. — с сожалением спросила Афарга, оборачиваясь, и тут же забыла о юноше. Мельком взглянула на оцепеневших гушкаваров, валяющиеся подле них тела и подняла глаза на стражников. Остановившиеся в начале Кривого переулка вооруженные тяжелыми луками воины медлили стрелять, с недоумением прислушиваясь к выкрикам бежавших с поля боя стражников. Перебить кучку разбойников ничего не стоит, а вот чушь, подобную той, что несут эти горе-вояки, не каждый день услышишь. Разве что от ветеранов, сражавшихся ещё против колдунов, поддерживавших самозванца Димдиго…

Афарга вскинула руки, вытянула их в сторону лучников, с сожалением чувствуя, как истаивает в груди жаркий огненный шар. Его уже не хватало для полноценного посыла, но ради того, чтобы эти глупые воители перестали смеяться, она выскребет остатки сил и… Она напряглась так, что в спине хрустнуло и перед глазами поплыли черные пятна. Однако пламя все же потекло по рукам и ослепительный шквал унесся в конец Кривого переулка, сжигая и сметая все на своем пути. И, глядя, как корчатся и истаивают фигурки незадачливых лучников, девушка ощутила сначала удовлетворение, а потом странную, непривычную пустоту. Как будто кто-то выдернул из неё стержень, вынул сердцевину и пустая шкурка медленно оседает на качающуюся, уходящую из-под ног землю…

* * *

— Расскажи мне поподробнее о внезапной кончине Кешо, — попросила Ильяс Газахлара.

— Что ж я могу тебе рассказать? — удивленно вскинул брови владелец «Мраморного логова» отец опекунши императора Ульчи. — Как всем известно, он умер от злоупотреблений. Лекари утверждают, что у него остановилось сердце.

— Разумеется, остановилось. У всех покинувших этот мир останавливается сердце. У одних — от удара мечом, у других — от наброшенной на шею удавки, у третьих — под топором палача, — сухо ответствовала Ильяс, заглядывая в глубину огромного бассейна, где среди стеблей белых лилий плавали золотисто-красные рыбки. Бассейн занимал половину Зала Алых Цапель, считавшегося любимым местом работы скоропостижно скончавшегося самозванца. — Я не спрашиваю тебя о том, что общеизвестно, меня интересует, что произошло с Кешо в действительности.

Газахлар провел ладонью по гладкой, как шар, голове — он все ещё не мог привыкнуть к тому, что тело его полностью лишилось волос после перенесенной болезни. Окинул взглядом уставленный вазами с фруктами столик и, поколебавшись, кинул в рот щепотку кишмиша.

— Зачем тебе знать подробности? Он умер весьма своевременно, не так ли? Нам опять удалось избежать междоусобицы, и это самое главное. Согласись, нет ничего хуже братоубийственной войны, в которой гибнут твои соотечественники. Твои будущие подданные, трудом и богатствами коих жива империя.

— Если он умер сам, стало быть, у меня нет причин благодарить за его смерть кого-либо, кроме Нгуры, Тахмаанга и Мбо Мбелек? — Ильяс не глядела на отца, с нарочитым вниманием рассматривая украшавшие стены зала изображения алых цапель, бродящих по заросшему тростником болоту в поисках мальков и лягушек.

— О Великий Дух! Неужели тебе обязательно надобно услышать от меня признание в том, что я уморил Бибихнора? Ну уморил. Подсыпал ему яда в питье, — раздражаясь, промолвил Газахлар. — Признай лучше, что мы с Амашей блестяще обделали это дельце. Народ был счастлив обрести нового императора. А юному императору и его опекунше, конечно же, нужны мудрые советники и наставники, и я подумал, что ты пригласила меня сюда поговорить именно об этом…

— Ты думаешь, из тебя получится мудрый советник? — прервала Газахлара Ильяс. — До сих пор твои советы не способствовали процветанию империи. Уж очень ты любишь скакать на двух лошадях сразу, а это, как общеизвестно, ни к чему хорошему не приводит.

Зависнув над столом, Газахлар ещё раз критически оглядел сочные, золотисто-желтые ломти дыни; соблазнительные, красиво разложенные дольки апельсинов; гроздья лилово-черного, дымчато-янтарного и продолговатого зеленого винограда; финики в меду; сладкие и соленые орешки. Покосился на Ильяс и вновь потянулся к вазочке со своим любимым кишмишем.

— Дорогая, я не езжу на двух лошадях. Просто умею на ходу пересесть с издыхающей на свежую, выносливую и полную сил. К обоюдному, как мне кажется, удовольствию и пользе.

— Как часто мы пользуемся своей способностью рассуждать для того только, чтобы подыскать достойные оправдания поступков, совершенных потому, что они были нам выгодны, — пробормотала Ильяс, отвечая скорее сама себе, чем собеседнику.

— О, это лишь на первый взгляд странно, что собственные проступки кажутся нам неизмеримо менее предосудительными, чем чужие, — усмехнулся Газахлар. — Это объясняется тем, что мы знаем все обстоятельства, вызвавшие их, и потому прощаем себе то, чего не прощаем другим.

— Да, побывав в чужой шкуре, на многое начинаешь смотреть иначе.

— Людям свойственно не думать о своих недостатках, а в случае нужды легко находить для них оправдания. — Газахлар многозначительно поднял палец. — Но истинный мудрец умеет прощать как себя, так и своих близких.

— И чем же ты отравил Кешо? — поинтересовалась Ильяс, пропуская последние слова отца мимо ушей.

— Отваром желтоцвета и кудреника. Беседы с твоим аррантом пошли мне на пользу, а содержание его тюков могло бы осчастливить и обогатить более разумного и предприимчивого владельца. Он что же — уплыл из Мванааке, не прихватив никакого имущества?

— Оно погибло во время пожара в «Доме Шайала». — Ильяс подошла к высокому окну и уставилась на плывущие над морем облака.

— Прискорбно. Однако жизнь — это пиршество, на котором каждый стремится съесть как можно быстрее и больше всего самого вкусного. И если у твоего арранта плохой аппетит, пусть пеняет на себя. Ты не возражаешь, если моя жена вернется после родов в столицу?

— Рада буду с ней познакомиться. Вряд ли она такая уж пустышка, как следует из твоих слов. Иначе Эврих вряд ли бы на неё позарился. Кроме того, я считаю своим долгом проследить за тем, чтобы дитя, которое она родит, получило хорошее воспитание и образование. Я многим обязана моему арранту.

— А тебе не кажется, что мне ты тоже кое-чем обязана и настала пора поговорить об этом? — Газахлар нахмурился и быстрым шагом прошелся по залу.

— Ты знаешь, что меня больше всего удивляет в людях? Их непоследовательность. Я почти не встречала цельных личностей, остававшихся верными себе как в достоинствах своих, так и в недостатках. Меня и сейчас поражает, как в людях сочетаются самые несовместимые черты. Ты ослепил моего мужа, отнял сына, вынудил отправиться в изгнание, помогал травить целых десять лет и желаешь искупить все это убийством своего благодетеля? Да ещё рассчитываешь на мою благодарность и полагаешь себя достойным занять место наставника Ульчи? — Ильяс развела руками, изобразив на лице крайнее изумление. — Видала я негодяев, способных пожертвовать собой ради любимого человека, сердобольных воришек, слезливых убийц и продажных девок, считавших делом чести обслужить клиента на совесть, но все они являются по сравнению с тобой образцами складного мышления и последовательности.

— Государственный муж не может быть совестливым, справедливым и последовательным. Ты уже достаточно взрослая, чтобы понимать это. — Газахлар поморщился, желая показать, что нет смысла толковать о столь очевидных вещах. — Когда-то мы уже говорили о предательстве, которое становится подвигом, если совершено во благо империи. Ты не согласилась со мной и вынуждена была бежать в Кидоту. Я рассчитывал, что годы лишений пошли тебе на пользу и кое-чему научили. Не разочаровывай же меня, дочь.

— Ты рассчитывал, что я научусь прощать все и всем? Как аррант, полагавший, что не надо ждать от людей слишком многого? Что надобно быть благодарным за хорошее обращение и не сетовать на плохое? «Ибо каждого из нас сделало тем, что он есть, направление его желаний и природа его души». Он утверждал, что только недостаток воображения мешает нам увидеть вещи с какой-либо точки зрения, кроме своей собственной, и неразумно сердиться на людей за то, что они его лишены. Однако я — не он и не собираюсь смотреть на мир твоими глазами.

— Стало быть, я ошибся.

— И это будет стоить тебе дорого. Дверь в зал без стука распахнулась, и на пороге появилась Нганья с серебряным подносом в руках.

— Входи. Ты принесла то, о чем я тебя просила? — обратилась к подруге Ильяс.

— Да. — Нганья сделала вошедшим за ней воинам знак подождать её у входа и, обращаясь к Газахлару, пояснила. — Ильяс велела приготовить тебе подарок, и я поспешила выполнить её распоряжение.

— Какой ещё подарок? — В голосе Газахлара отчетливо послышалась тревога. Он отступил от шагнувшей к нему Нганьи и, качнувшись, едва не уронил напольную тонкогорлую вазу с большими белыми цветами.

— Подними платок, — велела Ильяс. Газахлар неуверенно протянул руку и сдернул платок с принесенного Нганьей подноса. Издал сдавленный крик и отшатнулся, словно увидел на нем ядовитую гадину. На подносе в лужице крови лежала голова Амаши. Рядом с ней весело посверкивал массивный золотой перстень с огромным изумрудом.

— Зачем ты это сделала? Он мог сослужить тебе добрую службу!

— Не мог. Так же, как не сможешь и ты. Помолись и, если у тебя есть какие-нибудь поручения живым, обдумай и выскажи их. Ибо мгновения жизни твоей сочтены.

— Как?! Неужели ты велишь убить меня? Ты — моя дочь!

— Ты уже мертв. Будучи твоей дочерью, я тоже извлекла кое-что полезное из речей Эвриха. Равно как и из его тюков. — Ильяс криво усмехнулась и указала пальцем на вазочку с кишмишем. — Твоя смерть будет сладкой. Или, по крайней мере, быстрой. Моему сыну не нужен наставник, не способный избавиться от пагубных привычек.

Газахлар попятился от дочери и со стоном рухнул в оказавшееся на его пути плетенное из тростника кресло. Ильяс взяла с подноса перстень Амаши, подышала на изумруд, потерла камень о полу роскошного одеяния и поднесла к глазам, словно надеялась увидеть в его сине-зеленых глубинах корабль, уносящий её ненаглядного арранта к берегам Восточного материка.

* * *

При изрядной вместимости нанятое Иммамалом суденышко отличалось быстроходностью, что было немаловажно для торговца, поставлявшего мономатанские фрукты на остров Толми, к столу учеников Божественных Братьев. Эврих не пытался узнать, какими посулами посланец Мария Лаура соблазнил купца срочно отплыть в Мельсину — бежать, лишив себя возможности вернуться в Город Тысячи Храмов до тех пор, пока Кешо не перестанет быть императором. Добравшись среди ночи на утлой лодчонке до стоящего на внешнем рейде «Вездесущего», аррант замкнулся в себе и не раскрывал рта, ежели его не донимали расспросами и разговорами другие беженцы из Мванааке, коих собралось здесь около дюжины.

Он редко уходил с палубы, где часами любовался морем, по которому, оказывается, успел сильно соскучиться. Странно, казалось бы — отличный вид на море открывался из «Мраморного логова», с Закатных и Рассветных холмов и даже с крыши «Дома Шайала», от коего остались лишь зола и угли. Но глядеть на море с суши и с борта быстроходного судна — совсем не одно и то же. Движение корабля, запах и цвет моря, колебание палубы под ногами и бесконечный простор — все это, а может, и ещё что-то неназываемое заставляло его ощущать себя неотъемлемой частицей этого мира, которая пребудет в веках. Временами ему чудилось, что он сливается сознанием с парящими за кормой «Вездесущего» чайками, с летучими рыбами, выпрыгивавшими порой из длинных, пологих волн, с дельфинами, резвящимися, словно дети, в сине-зеленой бездне. Ему мерещилось, что он не стоит на палубе, а летит над волнами и, того и гляди, взмоет в звонкую синь поднебесья. Он был одновременно и морем, и небом, и ветром, и раскаленным солнцем, подобно огромному судну с багровыми парусами, уходящему за горизонт…

— Неужели тебе не интересно, чем там все кончится? В столице, у Аль-Чориль и Тарагаты?

Перевязанный и прихрамывающий Тартунг появился, как всегда, неожиданно и, остановившись подле Эвриха, облокотился на фальшборт с таким видом, что ясно было: уходить он не собирается и прогнать себя не позволит. Юноша всерьез считал, что его старший друг нуждается в поддержке и утешении, и избавиться от этой непрошеной опеки арранту было ничуть не легче, чем собрать пролитое или превратить сыр обратно в молоко. Впрочем, если бы ему даже удалось прогнать Тартунга, на смену юноше явилась бы Афарга, Иммамал или Ирам, каждый из которых полагал почему-то, будто желание Эвриха побыть в тишине и покое свидетельствует о его душевном нездоровье и разладе чувств.

— Не понимаю, как ты мог покинуть Город Тысячи Храмов, не доведя начатое дело до конца? — продолжал Тартунг, намеренно не замечая недовольства арранта. — Я вот прямо-таки умираю от любопытства: удастся ли Аль-Чориль скинуть Кешо, или все её старания пойдут прахом? Уж и Афаргу спрашивал, но она, к сожалению, ни предсказывать, ни гадать не умеет.

— Маги обычно предсказаниями не занимаются, — проворчал Эврих, видя, что отмолчаться не получится. — Есть среди них исключения, но большинство, насколько я знаю, полагает, что предсказать будущее — значит — до известной степени, конечно — предопределить его. Да и Афарга пока не слишком-то многому научилась. Крушить — оно ведь не в пример проще, чем созидать.

— Жаль. Не скоро мы, значит, узнаем, чем вся эта история с Ульчи завершилась.

Эврих неопределенно пожал плечами. Он уже пытался как-то растолковать Тартунгу свое отношение к происходящему в Мванааке, но, судя по всему, не преуспел в этом. Ничем хорошим история Аль-Чориль кончиться не могла, ибо, ежели человек намерен отомстить, завоевать власть или любовь любой ценой — результаты непременно будут трагическими. Для него самого или для окружающих, а вероятнее всего, для всех. Но коль упрямец не желает слушать предостережений, так и целый хор самых голосистых предсказателей не услышит. Он вспомнил, как рассказывал Ильяс о Гурцате и Подгорном Властелине, и криво улыбнулся. Предводительница гушкаваров не пожелала сделать вывод из услышанного, и втуне толковал он ей про Волкодава, главное отличие которого от неё заключалось в том, что тот готов был отомстить обидчикам ценой собственной жизни. Она же, не задумываясь, жертвовала жизнями многих и многих, поскольку за стремлением отомстить Кешо и Газахлару стояла жажда власти. Однако, если власть нужна не для того, чтобы сделать жизнь близких и далеких легче и счастливей, значит, она принесет им зло, и тогда любая заплаченная за неё цена будет чрезмерной.

Да и о каком завершении истории может идти речь, если конец каждой неизбежно становится началом другой? А то и нескольких… Любое событие имеет прямое или косвенное продолжение, и наивно думать, что подготавливаемый Ильяс мятеж завершится взошествием Ульчи на престол Мавуно. Если это и впрямь произойдет, у юного императора и его опекунши начнется иная, но вовсе не новая жизнь. История, в которой он сам, Тартунг и Афарга сыграли свою роль, будет продолжаться ещё долго-долго… И, понятное дело, ему тоже интересно было бы узнать о её перипетиях, как хотел бы он знать о судьбе Волкодава, оставленного им в Тин-Вилена, Тилорна, Хриса, Нжери, Узитави и многих других людей, к которым успел прикипеть сердцем, но что толку желать невозможного? У каждого человека своя судьба, свой путь, и, единожды пересекшись, они могут разойтись навсегда. Так стоит ли грустить или горевать об этом, если впереди предстоят встречи с новыми людьми? Стоит ли проявлять суетное любопытство, не имея возможности повлиять на ход событий? Что проку от твоих волнений тем, о ком ты волнуешься, ежели поддержать их и помочь им все равно не в твоей власти?..

— Скажи, зачем ты понадобился Иммамалу? Ведь в Саккареме не уничтожали колдунов и лекарей? Неужто дочери Мария Лаура совсем некому помочь? — не унимался Тартунг, во что бы то ни стало желавший вызвать арранта на разговор.

— Как знать, может, и я не сумею её излечить. Но раз уж Иммамал предложил нам свои услуги, глупо было бы ими не воспользоваться, не так ли? — промолвил Эврих, дивясь залившему небо огненно-рыжему зареву. — До чего же один закат не похож на другой! Ты обращал на это внимание? Будь я художником, рисовал бы только небо и море!

— И корабли, и женщин, и храмы, и жирных лавочников, и подвыпивших ремесленников, — подхватил, улыбаясь, Тартунг.

— Ну-у… и это, само собой, тоже, — смущенно кашлянув, согласился аррант. — Что же касается Саккарема… Там жил замечательный мудрец и врачеватель — Зелхат Мельсинский. Но он, по словам Иммамала, повредился на старости лет в рассудке. Никого не узнавал, перестал говорить, а потом и вовсе исчез. Умер, надобно думать. Аситах же — придворный маг, о котором я слыхал много хорошего, — отправился в очередное путешествие. И одному Великому Духу ведомо, когда он вернется с Перекрестка Миров, откуда не раз уже начинал свои странствия по иным Реальностям.

О сумасшествии Зелхата Эврих услышал от Иммамала только вчера, ибо именно вчера ему пришло в голову поинтересоваться, почему Марий Лаур не обратился за помощью к знаменитому врачевателю, которого он непременно намеревался навестить по прибытии в Саккарем. Узнав о кончине престарелого мудреца и учителя Ниилит, он ощутил такую горечь, словно получил известие о гибели близкого родственника. И уже не мог заставить себя не думать о Кари, путь к которой оказался значительно длиннее, чем он рассчитывал.

Разумеется, в том, что черные джиллы напали на «Ласточку», не было его вины, а попав в Город Тысячи Храмов, он вел себя сообразно обстоятельствам. Излечив Газахлара и не позволив Ильяс убить его, он следовал велениям сердца и, естественно, не мог не попытаться спасти Тразия Пэта, не мог не помочь матери вернуть потерянного сына. Он делал то, что считал необходимым. Вернее, все, что было в его силах. А что ещё можно требовать от человека? Вот только утешит ли это его, послужит ли оправданием в собственных глазах, если, добравшись до Гремящей расщелины, он узнает, что с Кари за эти два года случилось несчастье, от коего её можно было уберечь?

«О, Всеблагой Отец Созидатель, ну почему я вечно испытываю чувство вины перед ближними? За что бы я ни брался, что бы ни делал, долги мои все растут, и растут, и конца этому не видно!»

Эврих покосился на Тартунга и подумал, что вот тащит он парня вместе с Афаргой в Саккарем, а кому они там, спрашивается, нужны? Нет бы ему настоять на том, чтобы юноша отправился навестить Нумию и Узитави да прихватил с собой в поселок траоре новоявленную колдунью. Женщин там мало, мужчины бы её на руках носили, а в Мельсине она ведь без толмача и объясняться не сможет…

— Смотри, солнце село. Не пора ли тебе возвращаться в каюту? — тронул его за локоть Тартунг. — Масло я для светильников из Гаслана вытряс, можешь вернуться к своим драгоценным рукописям. Помнится, хотел ты давеча ещё что-то про слонов дописать.

— Чего стоят все мои писания по сравнению с манускриптами известнейших мудрецов и врачевателей, сгоревшими в «Доме Шайала»? — печально вопросил Эврих, но все же, бросив последний взгляд на быстро темнеющее небо, послушно двинулся к отведенной им в палубной надстройке каюте. А Тартунг, глядя ему в спину, подумал, что если этого чудного арранта что и излечит от душевной тоски, так это возня с вынесенными из огня бумагами. Бесконечная писанина, которую тот почему-то называет «работой».