707-й год от основания Города Тысячи Храмов.

1-й год правления Триумвирата

— Это опять твоя подруга? Она кричит каждую ночь. Почему твой лекарь ей не поможет? — спросил Таанрет, прислушиваясь к отчаянным воплям, доносившимся до него, несмотря на то что отведенная Нганье комната находилась в противоположном конце северного крыла особняка.

— Уруб сделал все, что мог, — тихо сказала Ильяс. — Она кричит не от боли. Точнее, не от телесной боли. Это взывает о мести ее истоптанная, поруганная душа.

— У нее очень горластая душа. Почему бы ей не взывать об отмщении немного потише? — раздраженно поинтересовался желтоглазый. — Пусть твой Уруб даст ей на ночь успокаивающее или снотворное. Уж врач-то, кажется, должен знать, что до любой души можно добраться, воздействуя на тело. Пока она еще с ним не рассталась, разумеется.

— Можно, — согласилась девушка, не глядя на беспокойно ворочавшегося среди горы подушек больного, которому уже заметно полегчало, но до полного выздоровления было еще далеко. — До души Нганьи твои настатиги именно так и добрались. Я ведь тебе уже рассказывала, как они это проделали?

— Почему это «мои»? Меня там не было. Я не приказывал и не позволял им… развлекаться с твоей подругой. И не могу нести ответственность за все творящиеся в столице безобразия.

— Разве? А мне-то казалось, что ты член Триумвирата и это по твоему приказу настатиги рыщут по особнякам Небожителей, ища предлога, чтобы расправиться с их обитателями и вволю пограбить, прежде чем пополнить императорскую казну за счет этих несчастных.

Ильяс не желала в очередной раз ссориться с желтоглазым, но он сам нарывался на неприятности и, да поможет ей Нгура, получит их, коль скоро ему так уж неймется.

— Если ты называешь то, что твои подонки ветераны сотворили с Нганьей, «развлечением», то тебя не должны смущать ее крики. Вполне естественно, что «развлечение» это ей крепко запомнилось и теперь она переживает его снова и снова в своих сновидениях. Позволив настатигам вести себя в столице империи как в захваченном чужеземном городе, ты догадывался, к чему это приведет, не так ли?

— Никто не позволял им и тем более не приказывал убивать и насиловать невинных… — упрямо гнул свое Таанрет, но девушка, рывком поднявшись из низкого, специально принесенного сюда для нее из отцовского кабинета кресла, нетерпеливо прервала его:

— Ну конечно же Нганья виновна! Она ведь бросилась защищать свою мать и способна была голыми руками перебить полсотни до зубов вооруженных настатигов! Ах, извини, яр-нуарегов — «ревнителей справедливости»! Ей бы, дурище, радоваться и млеть от счастья, глядя, как дюжие мужики избивают ее маму древками копий, а она… — Ильяс задохнулась от гнева, но тут же взяла себя в руки и саркастически продолжала: — Да и как ее было не избивать? Она же позволила себе заступиться за старого лекаря, вся вина коего заключалась в том, что он всю свою сознательную жизнь исцелял обитателей «Букета астр», равно как и всех прочих обращавшихся к нему за помощью недужных. Сие преступление нельзя было оставить безнаказанным!

— Ты не видела, что делали проклятые колдуны с моими соратниками, а этот самый лекарь, быть может…

— Это был лекарь! Понимаешь ты, ле-карь! Вра-че-ва-тель! Даже глупая птица не гадит в своем гнезде, а пес — в будке! Если вы перебьете лекарей, люди в Мванааке без их помощи будут дохнуть как мухи! Тебе это в голову не приходило? Ты не задумывался над тем, что даже колдунов нельзя убивать, не доказав предварительно вину каждого из них? Что это люди, твои сограждане, а теперь и подданные, имеющие такие же права, как и ты сам!

— Успокойся. Береги дыхание, — холодно посоветовал Таанрет, выдержав достаточную паузу, чтобы готовая ударить его форани чуть поостыла. — Спокойно идущий пойдет далеко, а решать споры криком — удел дураков.

— Так, значит, я дура? — горько усмехнувшись, спросила Ильяс. — И к тому же, наверное, предательница, раз позволила себе повысить голос на члена безгрешного, безупречного Триумвирата. Когда окончательно выздоровеешь, не забудь разрешить своим людям «развлечься» и со мной. Впрочем, ты можешь сделать это прямо сейчас: папа прислал два десятка настатигов для твоей охраны. Позвать их? Быть может, ты захочешь посмотреть, насколько они поднаторели в изобличении и наказании юных преступниц?

— Говорят, женщины начинают превращаться в гадюк сразу после замужества, однако в тебе уже сейчас предостаточно яда. И ты прекрасно знаешь, что можешь жалить меня безнаказанно.

— Это почему же? — спросила Ильяс с самым невинным видом. — Я не настатиг, которому позволено решительно все, а ты не беззащитный обыватель, над которым ныне разрешено глумиться любому мерзавцу, присягнувшему на верность нашему славному Триумвирату.

— Потому что я сам мечтаю «развлечься» с тобой и ты не можешь об этом не догадываться. — Таанрет устремил на девушку горящий взгляд, и она почувствовала, что ноги у нее подкашиваются, а сердце стучит где-то у самого горла. — Я так хочу тебя, что готов выслушивать любые пакости, самые несуразные упреки и наветы, которые ты вздумаешь обрушить на мою бедную голову.

— К чему такие жертвы? Скажи только слово, и верные Триумвирату настатиги мигом заставят меня замолчать. Заткнут рот кляпом, разденут и разложат перед тобой. А ежели ты, будучи еще не вполне здоров, не сможешь довести меня до состояния Нганьи, они умело и со знанием дела довершат начатое своим достойным предводителем.

На этот раз, похоже, ей удалось-таки всерьез достать желтоглазого. Губы его стали похожи на шрам, косо перечеркнувший нижнюю часть лица, на скулах вздулись желваки, а крепко зажмуренные глаза и вспухшие на лбу жилы красноречивее всяких слов говорили о том, каких сил ему стоило сдержаться и не ответить на происки дерзкой форани так, как они того заслуживали.

— Мне незачем прибегать к услугам яр-нуарегов, — приглушенным голосом проговорил Таанрет после длительного молчания. — Ты сама придешь в мои объятия и будешь умолять взять тебя, ибо испытываешь ко мне ничуть не меньше влечения, чем я к тебе. Ты сама будешь тянуться к моему рту жадными губами. Твои руки будут оплетать меня, как лианы — древесный ствол. Твои бедра будут распахнуты передо мной, как двери дворца перед императором. Я знаю, что так будет.

— Ах так ты еще и предсказатель к тому же? Вот уж не предполагала… — прошипела Ильяс, едва сдерживаясь, чтобы не наброситься на Таанрета и не выцарапать его гнусные янтарные глазищи. — Самовлюбленный мерзавец! Ослам впору брать у тебя уроки упрямства, а трактирщикам — грубости! — бросила девушка, гордо вскинула голову и направилась к двери.

От слов желтоглазого ее бросило в жар. Она презирала и ненавидела его, сознавая, что все будет именно так, как он говорит, если у нее не хватит сил запретить себе приходить к нему, справляться у Уруба о его здоровье, думать о нем…

— Спасаешься бегством? Но можно ли убежать от себя? Вспомни, разве это я высматривал тебя у Древа Исполнения Желаний? И разве просил я тебя дежурить у моей постели денно и нощно, вместо того чтобы лить слезы над своей невменяемой, изнасилованной по моему приказу моими людьми подругой?

— Ты! Ты!.. — Ильяс замерла у двери, силясь подобрать слова, которые могли бы в полной мере выразить охватившие ее чувства: гнева, возмущения, горечи и разочарования.

— Моя маленькая форани! Ты еще сама не знаешь, чего хочешь, но я-то вижу…

Голос Таанрета пресекся, послышался душераздирающий хрип, и Ильяс, забыв о своем намерении навсегда вычеркнуть желтоглазого из своей жизни и мыслей, бросилась к его ложу.

Глаза больного закатились, тело выгнулось дугой и держалось лишь на пятках и на затылке. Руки судорожно подергивались, язык вывалился из распахнутого рта.

— О Нгура Заступница! — вскрикнула девушка, обхватывая Таанрета за плечи и стараясь уложить на постель, точно это могло ему хоть чем-то помочь.

В следующее мгновение она ощутила, как пальцы больного сомкнулись на ее левом запястье, тело расслабилось, и, уставясь ей в глаза холодным, совершенно осмысленным взглядом, Таанрет промолвил:

— Довольно глупостей. Я давно уже хочу поговорить с тобой и кое-что объяснить. Но завожусь от твоих упреков и начинаю вести себя как мальчишка.

— Отпусти меня! — потребовала Ильяс, до глубины души возмущенная его притворством. — Нам не о чем разговаривать. Я не желаю тебя слушать!

— Ну вот, опять начинается! Мне надоело, что ты винишь меня во всех смертных грехах. Поверь…

— Немедленно отпусти меня! — яростно взвизгнула форани, тщась вырвать руку из тисков Таанретовых пальцев. — Негодяй, врун, притворщик…

Желтоглазый, приподнявшись на постели, сгреб Ильяс в охапку и поймал ее губы своими. Она рванулась, пытаясь высвободиться и мысленно сравнивая себя с попавшей в тенета паука мухой, но из этого, как и следовало ожидать, ничего не вышло. Да и не могло выйти, ибо губы Таанрета источали сладкий яд. Они были нежными, ласковыми и требовательными, упругими и жесткими одновременно. Они манили и обещали, молили и приказывали, и, главное, ей уже так давно хотелось попробовать их на вкус!

— Это нечестно! — прошептала девушка, воспользовавшись тем, что Таанрет позволил ей сделать глоток воздуха.

— Конечно, моя радость, — ответствовал он и вновь закрыл ей рот поцелуем, вынуждая чуть приоткрыть губы. Ильяс тихонько ахнула, желтоглазый очертил ее рот языком, проникая через преграду зубов. «Вай-ваг! Он делает со мной что хочет, и это доставляет мне радость! — Она откинула голову назад, чтобы перевести дух, и губы Таанрета проложили обжигающую тропинку по ее горлу. — Я не хочу!» Но ужас ее положения в том-то и заключался, что она хотела, она жаждала его поцелуев и всего того, что неизбежно должно было последовать вслед за ними.

Однако не последовало.

Объятия Таанрета внезапно ослабели, и он чуть слышно прошептал:

— Ильяс, дорогая моя, я и правда хочу с тобой поговорить.

Наваждение развеялось. Форани отстранилась от желтоглазого, машинально поправляя сложную прическу, стоившую матушке Мутамак немалых трудов.

— Мне очень жаль, что Нганью постигло такое страшное несчастье. Нет-нет, молчи! Я как раз хочу объяснить тебе, что не виновен во всех тех злодеяниях, которые ты мне приписываешь. Погоди, у нас не получится разговора, если ты будешь слушать только себя.

— Ну хорошо, говори. Хотя, по-моему, я только тем и занята, что выслушиваю твои оскорбления.

Ильяс поспешно поднялась с Таанретова ложа и направилась к окну, чтобы собраться с мыслями и привести в порядок свои растрепанные чувства.

— А мне кажется, что оскорбления выслушиваю я. Причем незаслуженные. С чего ты взяла, будто основная цель переворота состоит в сведении старых счетов? Никто из его предводителей не желал и не желает проливать чью-либо кровь и творить несправедливости. И мною, если хочешь знать, движет отнюдь не желание отомстить за смерть близких…

— Эта цель уже достигнута. Димдиго, его жена и сын мертвы. Так же как и ближайшие родичи, — заметила Ильяс, поднимая занавешивавшую окно тростниковую штору и подставляя лицо слабому ветерку. К облегчению от того, что Таанрет выпустил ее из своих объятий, испытав внезапное желание объясниться, примешивалось сожаление по поводу того, что он это сделал, а также страх перед собственной готовностью откликнуться на его призыв.

— Смерть Димдиго и его родичей была вызвана прежде всего государственной необходимостью. Оставить кого-нибудь из них в живых было равносильно тому, чтобы развести костер подле скирды сена. Рано или поздно она займется, и попробуй-ка ее потом потуши. — Желтоглазый уселся поудобнее, опершись на груду подушек. — Несколько лет назад я и правда мечтал о том, как буду собственными руками тянуть жилы из самозванца, погубившего моих родителей и сестру. Теперь желание это кажется мне недостойным мальчишеством. Месть должна была свершиться, но цель переворота видится мне в другом.

— Жажда власти? — предположила Ильяс.

— Создание новой империи. Без императора. Или же, на худой конец, с императором, власть которого будет ограничена Советом Небожителей, в который могут войти старшины ремесленных цехов и представители купечества. Чем-то наподобие аррантского Кворума эпитиаров. Власть, сосредоточенная в руках одного человека, приводит к чудовищным злоупотреблениям. Традиции, которыми мы так гордились, давно изжили себя, Небожители превращаются в стадо дармоедов. Провинции нищают и стонут от самодуров наместников. Империя прогнила настолько, что уже перестала ощущать запах собственного разложения…

— Не понимаю, — растерянно пробормотала Ильяс. — Империя без императора — это все равно что черепаховый суп без черепахи.

— Дело не в названии! — раздраженно воскликнул Таанрет. — Чиновники воруют, наместники творят что им вздумается, восстания в провинциях следуют одно за другим и превратились в повседневное зло. Императору не хватает ни сил, ни ума, дабы достойно управлять гигантскими территориями, на которых проживают сотни тысяч людей. Продажные судьи, алчные сборщики налогов, Небожители, не желающие утруждать себя ни гражданской, ни военной службой…

— Ну хорошо, мир наш далек от совершенства, и империя, вероятно, не является исключением. Но разве настатиги своими зверствами могут что-то исправить?

— О, это всего лишь временное зло. Яр-нуареги — любимое детище Кешо, того самого великана, которого ты видела в храме Балаала, помнишь? Он излишне подозрителен, но скоро уймется. Уже на следующей седмице мы соберем Старший Круг Небожителей и изберем постоянно действующий при Триумвирате Совет. Мы сменим наместников и чиновников. Уменьшим и перераспределим налоги. Примем закон об обязательном участии оксаров в делах государства Откроем для них школы, от посещения которых их дети не смогут уклониться.

Мы изменим процедуру судопроизводства и сделаем часть чиновничьих должностей выборными. Предоставим больше самостоятельности провинциям и заложим торговый флот. Я дам тебе почитать трактат Орочи Мунга, и ты увидишь, как преобразится наша дряхлая империя…

Глаза Таанрета сверкали, как драгоценные камни, и форани подумала, что была несправедлива к нему. Меньше всего он был сейчас похож на кровожадного тирана, а в империи, по словам отца, давно уже назрела необходимость перемен. Не зря же слуги и рабы шептались о том, что императорские склады ломятся от запасов риса и зерна, а селяне дохнут с голода. Ремесленники разоряются, а купцы предпочитают перебираться в Аррантиаду, Саккарем и Халисун.

— И все же настатиги… Они не должны творить произвол.

— Не должны? — задумчиво переспросил желтоглазый. — Мне довелось служить полу сотником под началом барбакая Адунга. В мятежном Сурубале, не пожелавшем сдаться и выдержавшем полуторамесячную осаду, он велел вырезать всех мужчин. Женщины могли только завидовать их участи. Я был возмущен жестокостью барбакая, но после того, как три других города восставшей провинции распахнули свои ворота, едва прослышав о нашем приближении, понял, что Адунг был по-своему добр и милосерден. Жестокость его по отношению к жителям Сурубала спасла впоследствии жизнь великому множеству людей. Кроме того, Татам и Кешо считают, что это самый простой, быстрый и дешевый способ вознаградить наших соратников. Им надо позволить ощутить какие-то перемены сразу же. А Небожителей следует пробудить от спячки. Это их город, их страна, о которой они должны думать и заботиться не меньше, чем о процветании своих поместий.

Я полагаю, Старшему Кругу Небожителей удастся обуздать Кешо, для которого власть без злоупотреблений теряет всякую привлекательность Впрочем, это все мелочи, — легкомысленно взмахнул рукой Таанрет. — Послушай-ка лучше, как я придумал наполнить казну за счет новых железодобывающих и медных рудников. Да одно только это позволит со временем отказаться от части налогов! А если еще идею Татама — обратить запасы риса и зерна в золото благодаря расширению торговли с северянами — удастся воплотить в жизнь…

«Вай-ваг! Да он просто мечтатель! Мальчишка, грезящий о грядущих свершениях и не замечающий, что ступает по обсиженным мухами коровьим лепешкам!»

Открытие это обрадовало и вместе с тем испугало Ильяс. Обрадовалась она за себя, а испугалась за империю: мечтательный мальчишка у кормила власти может оказаться еще ужаснее, чем кровожадный деспот.

* * *

Матушка Мутамак хмурилась, щурилась, надувала щеки и кривила губы, выговаривая своей госпоже за то, что та слишком много времени проводит с безбожным желтоглазым негодяем, из-за коего — пусть Ильяс попомнит ее слово — ей еще предстоит хлебнуть шилом патоки. Мятежник, вольнодумец, убивец императора, алчущее крови порождение Хаг-Хагора просто не может не быть лживым, развратным, похотливым обманщиком, который кончит скверно и, ежели Ильяс не поостережется, и ее, голубушку, увлечет на гибельный путь. Ну почему бы славненькой, умненькой, чудо какой хорошенькой форани не поручить уход за этим желтоглазым аспидом ей — старой мудрой Мутамак, видящей его насквозь и умеющей постоять за себя, на что госпожа ее, ясное дело, совершенно неспособна?

Ильяс слушала могучую и совсем еще не старую служанку вполуха. Она не собиралась передоверять ей уход за Таанретом и тем более объяснять, почему не намерена этого делать. Объяснить это было трудно, а скажи она попросту: «Таанрет мой!» — та бы до потолка взвилась да еще и отцу нажаловалась. И была бы в чем-то права, потому что ее желтоглазый, разумеется, не был и скорее всего никогда не будет. Ведь то, что их с ужасающей силой тянет друг к другу, еще ничего не значит. Уж очень они разные. Очень. И вряд ли телесная близость может тут что-нибудь изменить.

Но пока он гостит в «Мраморном логове», она будет видеться с ним ежедневно. Видеться и говорить, хотя беседы у них получаются на удивление корявые, вроде той первой, в императорских садах, которую прервала гроза. Наверное, если бы они не мололи попусту языками, а дали волю своим чувствам, то доставили бы друг другу неизмеримо большее удовольствие, однако вряд ли это было бы разумно…

— Прости, госпожа, но к воротам подъехал отряд настатигов, человек пятьдесят, и командир требует впустить их в особняк, — прерывая Мутамак, доложил Ильяс запыхавшийся мальчишка.

— Что им надо? Они видели охранный щит? — строго спросила форани, и предчувствие близкой беды сдавило ей грудь.

— Они видели его и продолжают стоять на своем. — Мальчишка развел руками, как будто это он был виноват в бестолковости командира отряда.

— Хорошо. Беги предупреди Фанкела, а я спрошу у Таанрета, не знает ли он, что за гости к нам пожаловали.

— Добрые люди впятидесятером по гостям не ездят! — буркнула матушка Мутамак, а форани, направляясь к отведенной Таанрету комнате, подумала, что добрые люди в Мванааке вообще не ездят по гостям с начала мятежа.

Она успела свернуть в крытую галерею северного крыла особняка, когда со двора донеслись истошные крики:

— Настатиги ломают ворота!.. К оружию! Это предатели! Они видели щит и убили Чархока!.. Лучники-к окнам, мечники — к дверям! Предупредите Таанрета!

Испуганное кудахтанье слуг и рабов прерывалось короткими властными командами Фанкела, вникнув в смысл которых, девушка содрогнулась и со всех ног бросилась к комнате Таанрета. Распахнула без стука дверь и едва не напоролась на обнаженный клинок желтоглазого, заканчивавшего облачаться в медный чешуйчатый панцирь.

— Что там стряслось? Нганья окончательно сошла с ума или у Хаурики подгорела рисовая каша? — ледяным тоном осведомился он у Ильяс.

— Шавля у Хаурики никогда не подгорает. И это, во всяком случае, не повод для того, чтобы натягивать доспехи! — выпалила форани, забыв о нападении на особняк и едва сдерживаясь, чтобы не залепить пощечину желтоглазому хаму. — Что же касается Нганьи, то это ты и подобные тебе мерзавцы, ломающие сейчас ворота «Мраморного логова», виноваты в ее болезни!

— Ага! Стало быть, все-таки не каша. Помоги мне застегнуть панцирные ремни. — Таанрет повернулся к девушке боком и поднял руку, чтобы ей удобнее было добраться до пряжек. — Ну слава Тахмаангу, а то я уже начал обдумывать, какой смерти предать твою стряпуху за то, что она лишает меня заслуженного отдыха.

— Они видели щит Орочи Мунга и все же убили привратника! — пожаловалась Ильяс и, чтобы не дать пролиться подступившим слезам, язвительно добавила: — Разумеется, это очередная ошибка и убийство одноногого пьянчуги ветерана не следует принимать близко к сердцу. Убийцы ведь его думали исключительно о благе империи!

— Если это ошибка, то командир ответит за нее головой. Дабы неповадно было ошибаться другим, — проскрежетал Таанрет.

— Да нет, к чему такие строгости? Единственное, что Чархок делал хорошо, так это дуделки. И взрослые терпеть его за это не могли. Кому понравится, если вся малышня с утра до ночи дудит на все лады? — Она всхлипнула, а Таанрет, накинув на плечи красно-белый плащ, стремительным шагом вышел из комнаты.

Ильяс закрыла лицо ладонями, намереваясь нареветься вдоволь. Ей давно уже хотелось это сделать, и случай казался как нельзя более подходящим. Слезы уже потекли по ее лицу, когда она поняла, что означало Таанретово «если». Он не был уверен, что командир настатигов ошибся. Значит, он допускал возможность того, что…

Не успев додумать, кем же могли быть эти пятьдесят всадников, она выскочила на галерею и увидела напряженную спину желтоглазого, вглядывавшегося в сторону ворот. Затем услышала конское ржание, топот копыт и резкий, повелительный голос Таанрета:

— Кем вы присланы и по какому делу?

— Это он! Стреляйте! Стреляйте! — донеслось снизу, и Таанрет отпрянул от окна.

Несколько стрел, пробив деревянные ставни, ударили в стену за спиной Ильяс, а одна, расщепив обрамление окна, застряла в нем, легонько подрагивая. «Злится, что не достигла цели, — отстранение подумала форани. — Так это не ошибка. Мятежники принялись делить власть, и отряд этот прислан, чтобы убить Таанрета».

— Ломайте двери! — послышалось со двора. — Не позволяйте лучникам высунуться!

Раздались глухие удары, стоны раненого, предсмертный вскрик и пронзительное ржание обезумевшей от боли лошади.

— Берегите стрелы! — взревел желтоглазый и, обернувшись, обнажил крупные белые зубы в невеселой усмешке. — А ты, красотка, лучше отойди от окна! Целее будешь.

И тут только Ильяс заметила среди пяти стрелков матушку Мутамак, которая, не в силах преодолеть страсть к подсматриванию и подслушиванию, прильнула к щелястым ставням.

— Ты за дверьми присмотри, умник! — огрызнулась могучая служанка, и Таанрет, с ухмылкой пробормотав: «Разумно, разумно!» — быстро зашагал в дальний конец северного крыла, где располагалась одна из трех лестниц, ведущих на второй этаж особняка.

«Что ж, двадцать к пятидесяти — совсем неплохое соотношение, — подумала Ильяс. — Особенно если этим двадцати, защищенным крепкими стенами, поможет еще кто-нибудь». Конечно, она имела в виду не соратников желтоглазого и не собственных соседей.

— Мутамак, как ты насчет пострелять по незваным гостям? Это будет получше, чем бесцельно глазеть на них и изображать из себя живую мишень, — обратилась форани к служанке, отшатнувшейся от ставен за мгновение до того, как их изрешетили пяток стрел с длинными четырехгранными наконечниками, способными с трехсот шагов пробить самые прочные доспехи.

— Почему бы и нет? Раз уж нас ждет одинаковая с охранниками — желтоглазого аспида участь, хочешь не хочешь, надобно им пособить, — отозвалась Мутамак и вслед за Ильяс двинулась к центральной лестнице, подле которой находилась оружейная.

Дверь ее оказалась открытой, и стоящий в ней Изим уже раздавал окружавшим его женщинам и мальчишкам самострелы, мечи и копья.

— Не вздумайте соваться на первый этаж, — наставлял он слуг и рабов, успевших укрыться в стенах особняка. — Настатиги вломятся туда очень скоро. Стреляйте по ним из окон и помните о трех лестницах, по которым они будут прорываться наверх.

По мнению домоуправителя, первый этаж был обречен. Хотя расположенные в пяти локтях от земли окна его были частично закрыты ставнями и охранялись присланными Газахларом по просьбе Ильяс воинами, удержать их столь малым числом защитников представлялось ему невозможным. Другое дело второй этаж, торцевые лестницы которого защищали Фанкел с Таанретом, а центральную сам Изим. Они были достаточно узкими и хорошо простреливались сверху, так что сдержать на них атакующих могли бы несколько искусных стрелков. Нападающие, конечно, способны были, заняв флигели и хозяйственные постройки, отыскать две-три приставные лестницы, а то и соорудить новые, притащить их к наружному фасаду «Мраморного логова» и попытаться проникнуть в гостевые или хозяйские покои, но времени для этого было не так уж много, ибо, едва заслышав, что прискакавшие настатиги ломают ворота особняка, предусмотрительный Изим послал двух мальчишек предупредить Газахлара о нависшей над его домочадцами беде. Один из них должен был, пробравшись через фруктовые сады, выйти в приречную часть города, а второй, объявившись на задах соседнего особняка, разжиться там лошадью и скакать во дворец по Верхней дороге.

— Тебе бы, госпожа, не стрелы пускать, а пойти за своими гостями присмотреть, — попробовал домоуправитель урезонить Ильяс, выдавая Мутамак, презрительно отмахнувшейся от самострела, один из имевшихся в его распоряжении луков. — А ну как, не ровен час, случится с тобой что? Газахлар же с нас вернее всяких настатигов головы поснимает. Единственная наследница и вдруг стрелы мечет — ну сама посуди, куда это годится?

— Никуда, — согласилась Ильяс. — Давай самострел. И метательные ножи, если есть. Снесу их Таанрету, он в бреду болтал, что неплохо с ними обращаться умеет.

Изим вновь воззвал к разуму форани, напомнив, что ее трясущихся от страха гостий необходимо ободрить и никто не справится с этим лучше хозяйки особняка, но тут к ним подошел Уруб, приведший с собой Нганью, Филаока с племянницей и Анигьяру с восьмилетним сынишкой. По мнению домашнего лекаря Газахлара, всем его пациентам, и ему самому тоже, лучше всего в настоящих условиях могли помочь самострелы и добрый запас болтов — тяжелых и коротких стрел. Причем чем больше их отыщется, тем больше шансов на то, что процесс выздоровления будет протекать без каких-либо осложнений.

— Ты врачеватель, тебе виднее, — не стал спорить Изим, наделяя новоявленных защитников «Мраморного логова» чудодейственными лекарствами.

Как это ни странно, в шутке Уруба оказалось значительно больше смысла, чем это представлялось Ильяс в первый момент. Сгорбленные плечи Филаока распрямились, едва он взял в руки оружие. В глазах его племянницы и Анигьяры зажегся мстительный огонь, а сын последней прижал к себе колчан с видом счастливейшего из смертных. И даже лицо Нганьи, пребывавшей дни и ночи на грани реального и призрачного миров, неожиданно прояснилось и приняло осмысленное выражение, когда пальцы ее начали вращать вертушку, натягивающую тетиву самострела. Да и сама Ильяс почувствовала себя не в пример спокойнее и увереннее, получив грозное оружие, колчан с болтами и перевязь с полудюжиной метательных ножей, пользу из которых, впрочем, извлечь мог только желтоглазый.

— Пойдем со мной, — потянула она за руку подругу в сторону северного крыла расположенного покоем здания, услышав донесшийся со двора радостный рев настатигов.

Догадываясь, что означают эти вопли, она прибавила шагу, однако, достигнув ведущей в северное крыло галереи, замешкалась, не в силах оторвать глаз от мощной фигуры Мутамак, обращавшейся с боевым составным луком с такой же легкостью и сноровкой, как с палкой для выбивания ковров, ступкой для толчения специй и иглой для вышивания, коему обучала некогда юную форани. Еще раз она остановилась около убитого стрелка, дабы забрать его лук и колчан, которые решила передать Таанрету вместе с метательными ножами.

Ильяс рассчитывала встретить его около торцевой лестницы и была разочарована, обнаружив там вместо желтоглазого одного из присланных ее отцом воинов, со страдальческим выражением лица перевязывавшего резаную рану на бедре.

— Ушел на первый этаж, — лаконично ответствовал он на вопрос девушки о Таанрете и, закончив перевязывать рану куском красно-белого — Таанретова, как определила Ильяс, — плаща, потребовал: — Дай-ка мне, госпожа, лук. Мечом я теперь много не навоюю, а так хоть какая-то польза от меня будет.

Видя, что находившиеся на галерее лучники перестали стрелять, форани осторожно выглянула из окна и не обнаружила во дворе ни одного пришлого настатига. Ворвавшись на первый этаж особняка, они, вероятно, готовились к штурму лестниц. К такому же выводу пришли трое оставшихся в живых стрелков, Мутамак и Уруб, подошедшие к Ильяс с Нганьей, чтобы защищать ближайший к ним вход на второй этаж.

Памятуя наставления Изима, девушка попросила Мутамак и лекаря взять на себя наблюдение за внешним фасадом северного крыла здания, ну хоть из отведенной Таанрету комнаты, откуда они могли либо позвать, либо сами прийти на помощь. Обеспокоенная отсутствием желтоглазого, она уже начала подумывать, не отправиться ли ей вместе с тремя воинами на его розыски, когда с нижнего лестничного пролета донесся звон мечей и яростные крики А вслед за тем по ступеням взбежал Таанрет, волоча за собой залитого кровью парня.

— Готовьтесь, идут! — хрипло предупредил он. Двое воинов подхватили раненого и по указанию Ильяс потащили в Таанретову комнату, где Уруб, ежели будет возможность, окажет ему помощь. Самой форани времени хватило лишь на то, чтобы окинуть желтоглазого беглым взглядом и убедиться, что, хотя панцирь его изрублен и запятнан кровью, сам он не ранен. Она передавала ему перевязь с метательными ножами, когда по лестнице затопали сапоги настатигов и три рослых бойца, прикрываясь щитами, ворвались на второй этаж.

Даже Таанрет не ожидал, что его преследователи проявят такую прыть, и на мгновение замешкался, после чего с ревом кинулся на настатигов. И все же это мгновение стоило жизни раненному в бедро бойцу, очутившемуся слишком близко от выхода с лестничной площадки. Первый из атакующих метнул в него щит, снесший бедняге полчерепа, прежде чем Ильяс успела выпустить стрелу. Девушке показалось, что они пропали: Таанрет один сдерживал трех настатигов, в то время как посланные ею и Нганьей болты не причинили им видимого вреда, а по лестнице уже бежали новые воины из отряда убийц…

— Сгинь, желтоглазый! — пробасила из-за спины форани Мутамак.

Таанрет метнулся к стене, и тотчас же из глубины галереи донеслось сердитое и тугое: «плоп, плоп, плоп».

Истыканные стрелами настатиги начали валиться на пол, но на смену им появились новые, и девушка не могла понять, откуда же их столько взялось. Руки сводило от боли, вертушки жалобно поскрипывали и повизгивали, и все же проклятые самострелы метали стрелы втрое, а то и вчетверо медленнее, чем луки, а поток настатигов все не иссякал Передние падали, сраженные стрелами, болтами и точными ударами Таанрета, но задние с муравьиным упорством лезли, лезли и лезли, а потом вдруг все кончилось и форани замерла с нацеленным в пустоту болтом. По лестнице одиноко простучали сапоги последнего убегающего, и Таанрет, которого она уже не чаяла видеть в живых, переступая через трупы, принялся отыскивать среди кучи тел тех, кто еще дышал и мог бы назвать имя пославшего их предателя.

В галерее внезапно стало тесно от смеющихся, радостно хлопающих друг друга по плечам, хохочущих и хихикающих людей, из чьих отрывочных фраз и восторженных возгласов Ильяс поняла, что им удалось отстоять «Мраморное логово». Убийцы бежали, так и не заполучив голову Таанрета, завладеть которой стремились больше, нежели овладеть особняком. Потому-то они и сосредоточили все свои силы в северном крыле здания, среди защитников которого был желтоглазый. Как только Изим и Фанкел сообразили, что штурмовать их лестницы никто не собирается, они бросились сюда, и при виде подходящего подкрепления пришлые настатиги поспешили убраться восвояси.

— Неужели все кончилось? О Нгура Охранительница, я не могу в это поверить! — Отбросив самострел, Ильяс обняла Нганью, отметив про себя, что из ободранных пальцев подруги сочится кровь, а губы кривит мрачная ухмылка.

— Так и должно было случиться. Не зря говорят, что Мать Богов особенно печется о девчонках-сиротах, чьи матери погибли родами, — отрешенно, но совершенно разумно ответствовала Нганья и, чуть помедлив, добавила: — Жаль, что они убежали так быстро. Я только-только вошла во вкус.

Не слишком довольным выглядел и Таанрет, сумрачно заявивший, что «победу нельзя считать полной, ежели мы не узнаем, кто послал этих людей в „Мраморное логово“». Признавая справедливость его слов, Ильяс тем не менее радовалась счастливому завершению боя вместе со всеми домочадцами и уцелевшими воинами и распорядилась нынче же вечером устроить для защитников особняка пир. Где, как не за пиршественным столом, почтить отвагу и стойкость погибших, восславить мужество и преданность живых?

«К тому же пир этот будет прощальным, ибо Таанрет окончательно излечился от болотницы и едва ли захочет хотя бы на день задерживаться в „Мраморном логове“ после всего происшедшего», — решила Ильяс, неплохо успевшая изучить за прошедшие дни характер желтоглазого. Да и любой бы, наверное, на его месте постарался как можно быстрее покинуть не слишком надежное убежище и выяснить, кто натравил на него настатигов, ославив предателем и клятвопреступником.

* * *

Пиршество, затеянное Ильяс, удалось на славу. Прибывший с сотней воинов Газахлар был так рад видеть свою дочь целой и невредимой, что превзошел самого себя щедростью и размахом. За несколько часов он буквально перевернул «Мраморное логово» с ног на голову, заставив всех, кроме отосланной им спать дочери, трудиться не покладая рук. Девушка пробовала возражать: устрашенная затеянными отцом приготовлениями, она решительно не понимала, зачем пригласил он в особняк две дюжины гостей и целую толпу музыкантов, жонглеров и фокусников, — но Газахлар был непреклонен. Прекрасно зная, что отец вовсе не страдает избытком чувствительности, юная форани подозревала, что, устраивая грандиозное пиршество, он преследует какие-то вполне определенные цели, однако догадаться, зачем ему это понадобилось, не могла.

Кое-какие соображения на этот счет забрезжили у нее в мозгу, когда, проснувшись, она услышала от вездесущей Мутамак, что Газахлар, отдав все необходимые распоряжения, заперся с Таанретом в своем кабинете и они довольно долго беседовали. О чем, не удалось проведать даже ее любознательной служанке, сообщившей, однако, что собеседники остались довольны друг другом и, быть может, на пиру станет известно, до чего же они договорились.

Ильяс сгорала от любопытства: все, что касалось желтоглазого, было ей небезразлично. Она было даже решила порасспросить отца и уже отправилась на его розыски, но тут ее закрутил водоворот хозяйственных дел, и ей пришлось отказаться от своего намерения. Впрочем, полагая, что все тайное рано или поздно становится явным, девушка не слишком огорчилась, а оказавшись за пиршественным столом рядом с Таанретом, забыла и думать о его разговоре с отцом.

Она откровенно любовалась желтоглазым, его точными, уверенными движениями, умением вести непринужденную беседу и наслаждаться едой и питьем. Сейчас он совсем не был похож на того прежнего, которого ей довелось видеть в храме Балаала, в императорских садах, во время болезни и штурма «Мраморного логова». Теперь он не был заговорщиком, спасающимся от преследователей хищником, мучимым болезнью и сомневающимся членом Триумвирата, отважным воителем, вытаскивающим из горнила боя раненого соратника и готовым рубиться с целой ратью предателей. Это был улыбчивый и красивый, со вкусом одетый оксар лет двадцати пяти — двадцати восьми, понимающий толк в застольях, в меру легкомысленный и изысканный, — словом, человек ее круга. Трудно было поверить, что именно его сильное, отлично тренированное тело она еще несколько дней назад протирала смоченной в винном уксусе губкой, что это он бился, метался и стонал, пока она не прижалась к нему и не обняла, шепча ласковые и бессмысленные утешения…

Пир между тем шел своим чередом. Газахлар произнес приличествующую случаю речь, гости и обитатели «Мраморного логова» плеснули из кубков и чаш на пол, поминая погибших. Выпили за них в полной тишине и, подождав, пока сгорят благовонные палочки в поставцах, шумно воздали должное мужеству и отваге живых. Рабыни начали разносить блюда с жарким из молодых козлят, рис с изюмом и барбарисом, артишоки в оливковом масле и эстрагоновом соусе. Затем последовала баранья похлебка, тушеные дрозды, ножки ягнят и салаты из овощей: с бобами, обычной и цветной капустой, салатом-латуком, луком, огурцами, редисом, зелеными и спелыми маслинами. Круглые горячие хлебы соседствовали с румяными рисовыми булочками и пшеничными лепешками.

Газахлар умел быть хлебосольным, и, глядя на шумно веселящихся после обильных возлияний гостей, коим вторили доносившиеся со двора крики сотни настатигов, о коих хозяин особняка тоже, разумеется, не забыл позаботиться, Ильяс начала понимать, ради чего отец придал затеянному ею пиршеству столь небывалый размах. Это был первый пир, данный кем-либо из Небожителей после мятежа, и означать он должен был, помимо расположенности и доброжелательности одного из представителей старейших кланов и его гостей к новой власти, еще и возвращение к нормальной жизни. И пользы Триумвирату подобное действо могло принести не меньше, чем трясущимся по особнякам Небожителям. Наряду с этой хозяин «Мраморного логова» преследовал, безусловно, и более мелкие и определенные цели, временами поглядывая на свою дочь с таким видом, будто включил ее судьбу в одну из своих хитроумных комбинаций. Причем не последняя роль в них отводилась Таанрету, о чем тот, конечно же, не мог не догадываться и что отвечало, вероятно, его собственным планам.

Разговоров о будущем ни Ильяс, ни желтоглазый не заводили. Обмениваясь ничего не значащими, любезными фразами, осторожно подшучивая друг над другом, они словно выжидали чего-то. А пир длился и длился, вина и водка лились рекой, голоса становились все громче, речи все непринужденнее, и вот уже служанки и рабыни принялись освобождать столы для фруктов и сладких заедок.

Вместо опустевших блюд, тарелок и мисок с объедками появились гроздья пурпурного, желтого и зеленого винограда, инжир и финики, персики и абрикосы. В серебряных вазах и плетеных тарелочках гостям были предложены миндаль и фисташки, зеленые и золотистые груши, алые и лиловые сливы, вишни, гранаты и апельсины. К фруктам были принесены сладкие слоеные лепешки из меда и мелко нарубленных орехов. На смену музыкантам, услаждавшим слух пирующих, на середину зала вышел фокусник, а за ним жонглеры.

Под одобрительные возгласы мастер иллюзий проткнул длинной иглой серебряную монету, а затем собственную ладонь. Одна за другой возникли на пустом столике под его волшебным платком семь маленьких зеленых черепашек. Проглотив пять круглых куриных яиц, он вытащил из-за щеки пять сверкающих радужных опалов и удалился из зала в тот самый миг, когда кто-то из гостей имел неосторожность восхищенно крикнуть: «Колдовство! Истинное колдовство!»

Сменившие фокусника жонглеры отвлекли собравшихся от невеселых мыслей о колдунах. Глядя, как они перебрасываются дюжиной сплетенных из цветных веревок мячей, ухитряясь постоянно держать в воздухе половину из них, гости забыли о винах и фруктах, а когда один из трех жонглеров, скинув пеструю хламиду, превратился в гибкую полуобнаженную девицу, даже Газахлар отставил свой кубок и перестал шушукаться с Анигьярой.

Для начала жонглеры выстроили пирамиду, и венчавшая ее девица коснулась руками потолка пиршественного зала. Потом парни, сложив руки лодочкой, принялись перекидывать ее друг другу, прошлись по залу на руках, прокатились друг за другом колесом, так что черные, повлажневшие от пота руки и ноги их мелькали словно спицы, и вновь начали жонглировать — на этот раз горящими факелами.

Небожители, настатиги, слуги и рабы Газахлара были в полном восторге. На взгляд самого хозяина особняка, зрелищу недоставало изысканности и изящества, но, устраивая его, он исходил из того, что изрядно переволновавшиеся за последнее время люди едва ли способны сейчас по достоинству оценить исполненную глубокого смысла пантомиму, семистрочные тонги, слагаемые искусниками на заданные слушателями темы, или танцы «живых цветов». В настоящее время им требовалось что-нибудь попроще, погрубее. То же самое, вероятно, почувствовали и жонглеры: один из парней прокатился колесом в дальний конец зала и возвратился с длинным шестом, другой, последовав за ним тем же манером, вернулся с перевязью, в ячейках которой поблескивало не меньше десятка длинных кинжалов. Барабанщик, выбивавший дробь на трех разного размера тамтамах, зачастил, продолжавшая жонглировать факелами девица отдала их стоящей поблизости Хаурике и чуть охрипшим голосом объявила, что сейчас зрители увидят нечто небывалое.

«И это меня совсем не утешает!» — подумала Ильяс, мысленно пожелав бесстыжей девке зарезаться теми самыми кинжалами, которыми она собиралась жонглировать, балансируя посредине шеста, поднятого над головами ее товарищами. На мерзкой жонглерке, от которой теперь не отрывали взоров все находящиеся в зале мужчины, включая и Таанрета, была, как и на ее товарищах, алая набедренная повязка, да еще широкая лента, прикрывавшая грудь. Но ни лента, ни повязка не могли скрыть ее точеную фигуру: мускулистую, поджарую и в то же время вызывающе женственную. И уж конечно не могла этого сделать узкая кожаная перевязь с кинжалами, еще больше подчеркивавшая полную и высокую грудь жонглерки. «И зачем только папа пригласил эту суку! Неужто нельзя было ограничиться одними мужчинами?»

Мысли эти, впрочем, тотчас же вылетели у Ильяс из головы, стоило девице начать подбрасывать в воздух пару кинжалов, которые она с необычайным проворством ловила за рукояти, быстро-быстро переступая босыми ногами по шесту, дабы удержать равновесие. Но вот она утвердилась посреди шеста и неуловимо быстрым движением извлекла из ячеек перевязи третий кинжал, четвертый, пятый…

Блестящие клинки образовали в воздухе стальной круг, зрители замерли, вытянув шеи, тамтамы рокотали все тревожнее, а затем жонглерка неожиданно вскрикнула, указывая рукой, как показалось Ильяс, прямо на нее. Сверкающий круг сломался, кинжалы со стуком посыпались на пол…

Таанрет резко обернулся, сметя со стола высокий серебряный кубок, взмахнул рукой. Раз, за ним еще раз… В воздухе что-то свистнуло, и девушка с изумлением и ужасом увидела, как один за другим падают два подкрадывавшихся к желтоглазому человека, фигуры которых показались ей неправдоподобно огромными в колеблющемся свете масляных светильников.

— Измена! Предательство!.. — заорали несколько сидящих поблизости Небожителей.

— Огня! — взревел Газахлар, вырывая из ножен кинжал, использовавшийся им совсем недавно для разрезания мяса и лепешек.

— Это всего лишь наемные убийцы. Не стоит волноваться, они мертвы.

Таанрет вскочил с циновки, дабы удостовериться в справедливости своих слов, и Ильяс услышала, как он с досадой пробормотал: «К сожалению, убиты» Так вот о чем хотела предупредить желтоглазого наглая жонглерка! И успела-таки это сделать. Непонятно только, где прятал Таанрет свои метательные ножи, с коими управлялся ничуть не хуже, чем та со своими кинжалами.

Бросив взгляд в сторону жонглеров, форани убедилась, что бесстыдная девка не пострадала и вслед за остальными гостями поспешила к склонившемуся над телами сраженных убийц Таанрету, чтобы посмотреть, в чьем обличье приходила за ним смерть на этот раз.

* * *

Сад, казавшийся из окон особняка темным, мрачным и пустынным, преобразился, стоило только Ильяс пройти по нему несколько шагов. Едва глаза ее привыкли к лунному свету, как бесформенные нагромождения кустов и деревьев обрели свой истинный вид, каждый листочек, иголочка и веточка сделались различимыми и отчетливо видимыми, словно нарисованные светящимся серебряным пером. Ночные бабочки порхали по издающим приторный аромат фалесциям, где-то у подножия масличных пальм звенели сумасшедшие цикады, бесшумной тенью пронеслась летучая мышь — любительница спелых фруктов, не брезгующая, впрочем, и очутившимися на ее пути насекомыми.

Казавшийся из окна особняка мертвым, молчаливым и страшным, таящим непостижимые тайны и опасности, сад жил своей ночной жизнью и был в лунном свете столь же прекрасен, как и днем. Быть может, даже еще прекраснее, потому что бредущей с детства знакомыми дорожками девушке нетрудно было представить сейчас себя путешествующей по неведомой земле, где каждый шаг сулит открытия, а заботы минувшего дня видятся мелкими и недостойными, во всяком случае не стоящими того, чтобы переживать из-за них и ломать себе голову. Огромные, близкие, ярко сияющие звезды дружески подмигивали ей, как будто желали поделиться какими-то секретами, прохладный ветерок приятно освежал разгоряченное тело, а в тихом шелесте листвы форани начинала улавливать какие-то чарующие мелодии.

В такие мгновения Ильяс как-то особенно остро чувствовала бренность земного существования, быстролетность человеческих дней и лет, тщету и мизерность людских желаний, стремлений и свершений. Понятие вечности, ускользавшее от нее при свете дня, становилось почти зримым и осязаемым, и невольно вставал вопрос, над которым в иное время она и не пыталась задумываться: действительно ли существуют где-то бессмертные Боги, Три Божественных начала и сотворивший все это великолепие Великий Дух? Есть ли у людей нетленная душа, которая после умирания тела отправляется в иные миры, или это прекрасная выдумка, призванная утешить тех, чье существование подобно взлетающим над костром искрам, бесследно гаснущим во мраке ночи?

Временами Ильяс верила, что вся она не умрет и какая-то часть ее — лучшая, крохотная частичка, — претерпев невообразимые изменения, будет существовать еще долго-долго, служа Великому Духу, создавшему все окружающее и ее саму в том числе, с какой-то неведомой и непостижимой пока, но уже предощущаемой целью. Порой же, в такие мгновения, как сейчас, вера покидала ее и девушке представлялось совершенно очевидным, что она ничем не лучше бабочки или летучей мыши, чьи короткие жизни возникли в результате случайного стечения обстоятельств. Возникнув из небытия, все они, погостив под яркими звездами, уйдут в небытие, и уход этот будет безнадежен и безвозвратен.

В чем-то, вероятно, и бабочка, и летучая мышь, и цикада счастливее ее, ибо не сознают, что каждое истекшее мгновение приближает их к смерти. С другой же стороны, знание о том, что чуть раньше или чуть позже ей суждено покинуть этот дивный мир, полный маленьких и больших чудес, придает ему особую прелесть. И становится до слез жалко тех, кто ушел из него сегодня раньше времени, во цвете лет…

Сейчас, однако, Ильяс больше жалела себя саму, чем нападавших и защитников, погибших при штурме «Мраморного логова». Они-то уже, по крайней мере, ничего не могут ощутить, ее же снедало чувство утраты и упущенных возможностей. Завтра поутру Таанрет покинет особняк, и она, очень может статься, никогда его не увидит. Они слишком много спорили, чтобы он вновь захотел поболтать с ней, а дом Газахлара оказался далеко не таким надежным пристанищем, как ему представлялось. Кроме того, она видела, как жадно следил желтоглазый за выступлениями бесстыжей жонглерки, и будет вполне естественно, если он уже этой ночью пригласит ее на свое ложе. В конце концов, то, что Таанрет дважды целовался с Ильяс и признавался, что страстно желает ее, едва ли имеет для него такое уж большое значение. Один из членов Триумвирата, один из трех нынешних повелителей империи может желать кого ему вздумается, и едва ли многие форани, не говоря уже о каких-то там жонглерках, осмелятся противиться его притязаниям. Да что там лукавить, любая девица сочтет их для себя за честь, ибо даже и без громкого титула он был неотразим, а уж теперь-то и подавно.

Пробравшись в дальнюю беседку, Ильяс опустилась на одну из множества устилавших ее пол циновок и, обхватив колени руками, уставилась на мерцающие окна особняка. И тотчас же воображение нарисовало перед ее внутренним взором комнату Таанрета и его самого, удовлетворяющего свою похоть с мерзкой жонглеркой самыми разнообразными способами. Она отлично помнила барельефы на стенах святилища Эрентаты-искусницы, и ей ничего не стоило представить сильного и ловкого Таанрета и гибкую как змея, начисто лишенную понятия о приличиях жонглерку в самых замысловатых позах. Почему бы, например, этой паскуднице не удовлетворить его стоя на руках, вниз головой? Или в позе «откладывающей яйца черепахи»? Или же им вместе не изобразить «целующихся цапель»? От этих картин Ильяс бросило в жар. Ее душили гнев и обида. Как он мог? Как он посмел предпочесть ей — форани из клана Леопарда — какую-то жонглерку-давалку?

Погруженная в подобного рода мысли, девушка не услышала шороха шагов по гравиевой дорожке, не заметила колебания отведенных чьей-то рукой веток и, лишь когда на пороге беседки возник заслонивший звезды и огни особняка темный силуэт мужчины, очнулась и яростным шепотом воскликнула:

— Как же ты мог?! Как посмел сделать это?

— Посмел? Я?.. Что ты имеешь в виду, моя госпожа? — изумленно спросил Таанрет и, видя, что порывисто вскочившая с циновки, пылающая гневом форани явно не собирается отвечать, шутливо продолжал: — Быть может, ты умеешь читать мысли? Но право же, негоже кидаться на мужчину с кулаками за то, что он мечтает обнимать и целовать полюбившуюся ему девушку. Тем паче ежели он, прежде чем дотронуться до нее хотя бы мизинцем, намерен признаться ей в любви и умолять выйти за него замуж.

— О чем ты говоришь? Почему ты здесь, а не… Впрочем, это я так. Неважно…

— Зачем ты сбежала с пира? Я всюду искал тебя, чтобы сказать… Хотя это не поздно сделать и сейчас. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты стала моей женой.

— Я? Вот так сразу? — оторопела Ильяс, осознав наконец, что желтоглазый вовсе не развлекался с жонглеркой, а разыскивал ее и только что сказал те самые слова, которые она желала услышать от него больше всего на свете. «Ваай-ваг! Это не сон? — спросила она сама себя, не веря собственным ушам. — О Нгура, сделай так, чтобы это не оказалось розыгрышем! Ведь он не может так жестоко шутить?»

— Ты любишь меня? — недоверчиво повторила она — Ты желаешь, чтобы я стала твоей женой перед лицом Богов и людей?

— Да! — Таанрет шагнул ей навстречу и взял ее руки в свои. — Да! Да! Да! Люблю, хочу, желаю! Ты нужна мне, и я прошу тебя стать моей женой!

— Хорошо. Я стану… Буду… — растерянно прошептала Ильяс. — Ты знаешь, что снишься мне каждую ночь? Это просто невыносимо! Уж лучше я и правда буду любить тебя наяву, а не во сне…

— Ну так и люби! Ни о чем ином я и не мечтаю! — улыбнулся желтоглазый и привлек ее к себе.

— Погоди! Я э-э-эээ… что-то плохо соображаю. У меня мысли разбегаются. Мне надо поговорить с папой! — нашлась Ильяс, с трудом одолевая охватившее ее смятение. Не может быть, чтобы мечта ее исполнилась так просто и легко. — Как-никак я его единственная дочь и наследница.

— Тебе не о чем беспокоиться. Я уже говорил с Газахларом. Он не будет возражать.

— Что?! Ты говорил с моим отцом? Еще не получив моего согласия? — удивилась девушка, и скверное предчувствие омрачило охватившую ее радость. — Тебе не следовало так поступать.

— Ты права. Но сделанного не вернешь. Мы справим свадьбу на следующей седмице. Полагаю, главный жрец храма Амгуна-Солнцевращателя-Над-Пор-том не станет возражать.

— Постой. Нам вовсе незачем так спешить! — запротестовала Ильяс, всем своим существом ощутив, что события разворачиваются как-то не так. В торопливости желтоглазого крылся какой-то подвох, и, дав согласие стать его женой, она поступила опрометчиво.

Ильяс чувствовала себя как человек, бросившийся с обрыва в реку и внезапно обнаруживший, что его подхватило сильное подводное течение, о котором он до этого не подозревал. Но вне зависимости от того, сбережет ли это течение ей силы и вынесет в дивный цветущий край или же разобьет о невидимые с берега камни, она не желала безоглядно вверять ему свою судьбу.

— Ты слишком торопишься… Я еще не готова… — Она попыталась отстраниться от Таанрета, но тот только крепче притиснул ее к себе.

— Я подготовлю тебя, — твердо пообещал он, запечатывая уста Ильяс поцелуем.

Его язык проник в ее рот, и девушка с отчаянием подумала, что не должна сдаваться так легко. Что-то было не так. Что-то неправильное было в столь стремительном развитии событий. Приехав в «Мраморное логово», Таанрет как будто взял ее за руку и повел к одному ему ведомой цели. Он говорил о любви, но двигала ли им и впрямь любовь? Как жаль, что она не выслушала Кальдуку на празднике Цветущих Деревьев! Но, может быть, еще и сейчас не поздно поговорить с ним?..

Она рванулась из рук желтоглазого, и тот неожиданно легко отпустил ее.

— Куда ты спешишь? К какой цели несешься? Почему ты не хочешь слушать меня и не желаешь дать мне времени, дабы привыкнуть к мысли о грядущем замужестве? — прерывающимся голосом спросила Ильяс, готовая скорее броситься наутек, чем позволить Таанрету вновь заключить себя в лишающие сил и воли объятия.

— Ты показалась мне отважной женщиной, — сказал после некоторого молчания желтоглазый, присаживаясь на бортик беседки. — Умной, отважной и доброй… — уточнил он, словно взвешивая произнесенные слова и примеряя их к стоящей от него в трех шагах форани.

— Это ничего не объясняет! — нетерпеливо топнула ногой Ильяс. — Я тоже считаю себя умной, отважной и доброй. Однако это еще не повод тащить меня к алтарному камню, не давая перевести дух!

— Ты не поняла. Ты видела: сегодня меня дважды едва не убили — и все же спрашиваешь, куда я спешу. Скажи лучше, что ты испугалась. Это будет честно. И в этом нет ничего позорного: мужества ожидают от мужчины, а не от юных избалованных форани. Да и не слишком-то, наверное, разумно выходить замуж за человека, которого могут не сегодня завтра прикончить. — Он устало потер ладонями лицо и поднялся с каменного бортика, явно намереваясь покинуть беседку. — Прости, что я предложил…

— Но я вовсе не отказываюсь стать твоей женой!..

— …Когда-нибудь потом, — закончил за девушку желтоглазый. — Ну что ж, когда-нибудь, когда жизни моей перестанет угрожать опасность, я, быть может, повторю свое предложение. И тогда ты, вероятно, сочтешь его более приемлемым.

«О Нгура! В самом ли деле он принимает меня за трусиху? Или дергает за ниточки, чтобы добиться желаемого результата? Но зачем? Среди форани сыщутся и покрасивее, и поумнее, и побогаче меня! Если он не влюблен, ему нет никакой корысти жениться на мне. А у меня нет никаких причин подозревать его в чем-либо, кроме того, что он желает заполучить меня как можно быстрее на свое ложе. Но ведь он этого и не скрывает. И я сама хочу того же!»

— Таанрет… Постой, — неуверенно окликнула она выходящего из беседки мужчину. «Вай-ваг! Ну почему я такая дура? Он ведь сейчас уйдет и никогда больше не вернется. И разумеется, никогда не повторит своего предложения, услышать которое я и не надеялась». — Таанрет! Я… Я принимаю твое предложение. Я готова стать твоей женой!

Она говорила негромко, и он запросто мог ее не услышать. Да и зачем ему было слышать девчонку, которая либо слишком труслива, либо слишком глупа? Он предложил ей себя самого — лучшее, что у него есть, а она заявляет, что еще не готова. Вот и готовься всю жизнь, жди, когда на кипарисах апельсины вырастут. Или выходи за какого-нибудь Усугласа…

— Таанрет! — Она бросилась за ним, повисла на руке. — Я же не отказывалась! Ну покапризничала напоследок, а теперь все! Когда скажешь, тогда и поженимся…

Она потянулась к нему, неумело чмокнула в губы и тут же ощутила его руки на своих бедрах. Похоже, он простил ее и не собирался терять времени даром. Ильяс содрогнулась от его поцелуя — хозяйского, требовательного, властного — и тотчас же поняла: Таанрет простил ее не до конца и будет намеренно груб, дабы отплатить за то, что считал обидой и сознательным ударом по его гордости. Открытие это не столько испугало ее, сколько обрадовало. Раз он обиделся и даже счел себя оскорбленным, значит, она подозревала его напрасно.

Хмелея от его поцелуев и нарочито дерзких прикосновений, она уже не могла вспомнить, в чем же подозревала желтоглазого. Теперь это, впрочем, было не важно. Она сделала свой выбор на празднике Цветущих Деревьев, согласившись совершить с Таанретом «большой прыжок», и теперь раскаиваться было поздно. Ах, если бы она могла знать, что и он сделал свой выбор и совместный их прыжок в будущее будет длиться, длиться и длиться…

Ильяс не заметила или, лучше сказать, не запомнила, каким образом они снова очутились в беседке. Голова у нее кружилась, очертания предметов расплывались перед глазами. Ей казалось, что она на какое-то время потеряла сознание, ибо как иначе можно объяснить, что Таанрет успел освободить ее от тонкого шерстяного плаща, а спущенное с плеч сари позволяло ему ласкать ее обнаженные груди? Он сосал и покусывал их, а она, вместо того чтобы запретить ему это или хотя бы попросить отложить свои ласки до свадьбы, извивалась и охала, прижимая его голову к своему телу.

Холод колонны, к которой она прижималась голой спиной, вернул Ильяс малую толику рассудительности, и она подсказала ей, что они зашли уже слишком далеко, и ежели немедленно не остановятся, то влажные эти циновки превратятся в их брачное ложе. Одному Великому Духу известно, захочет ли тогда желтоглазый жениться на ней, ведь мужчины, если верить слухам, не любят легких побед и презирают слишком уступчивых женщин?

Мысль о том, что Таанрет может отказаться от нее, настолько поразила девушку, что она нашла в себе силы оттолкнуть его голову и попытаться прикрыть грудь мягкой материей. И сразу же пожалела об этом. Охватившее ее разочарование было слишком велико: груди ломило, кровь пульсировала в набухших сосках, а укромное местечко между ног прямо-таки горело. Несколько мгновений Таанрет молча наблюдал за тем, как она кутается в свои одежды, а потом, протянув руку, неожиданно сильно дернул ее к себе, увлекая на циновки.

— Ты не должна бояться меня! И не должна испытывать мое терпение. Клянусь, если ты будешь продолжать отпихивать меня и отталкивать, я отгрызу тебе руки!

Он зарычал и в самом деле легонько куснул ее за плечо. Жаркие губы коснулись горла, язык скользнул в ушко Ильяс, и она жалобно захныкала, чувствуя, как нетерпеливый любовник сдирает с нее одежду.

— Я не хочу, чтобы это произошло здесь! Я не хочу, чтобы ты занимался со мной любовью украдкой, как с какой-нибудь служанкой или рабыней!.. — запротестовала форани и замерла, ощутив тяжесть мозолистой ладони Таанрета на своем животе И тут только осознала, что он оставил ее совершенно голой и что возражать и сопротивляться надобно было раньше, а проявляя неуступчивость теперь, она будет вести себя как последняя дура и вконец разозлит желтоглазого.

— Хочешь! Еще как хочешь, маленькая моя мокрая сучка! — невыносимо грубо, злобно и вместе с тем ласково и угрожающе прошептал ее будущий супруг.

— Нет! — возмущенно вскрикнула Ильяс, чувствуя, как его пальцы вторгаются в ее лоно.

— Да! Да, моя радость!

Она пыталась увернуться от его умелых и ласковых прикосновений, ощущая, как ее охватывает предательская слабость, восторг и неистовое желание. Извиваясь и постанывая, она жадно хватала воздух широко раскрытым ртом, умирая от желания и стыда. Нечто подобное она уже испытала когда-то, попав в руки Кролика, и все же теперь все было по-другому. Тогда это была игра, почти не затрагивавшая ее чувств, которые сейчас были напряжены до предела.

— Таанрет… Пожалуйста… Не надо… — взмолилась Ильяс, содрогаясь от накатывавших на нее волн наслаждения. — Нет. Нет… — шептала она распухшими от поцелуев губами, в то время как тело молило: «Еще! Не останавливайся! Да! Да! Да!»

— О Великий Дух! Ты сама не знаешь, чего хочешь!

Таанрет отстранился от нее, и после мимолетного облегчения девушка ощутила щемящую пустоту и одиночество. В мертвенном лунном свете ей почудилось, что лицо желтоглазого выражает растерянность и брезгливое недоумение.

«Вай-ваг! Что же это со мной происходит? Меня как будто раздирают на части!» Ильяс потянулась было к Таанрету, затем отпрянула от него, не в состоянии понять самое себя.

— Ладно, подождем до свадьбы. Может, тогда ты окажешься более сговорчивой, — с усмешкой пробормотал желтоглазый, упруго поднимаясь на ноги.

— Нет! — отчаянно крикнула Ильяс, испугавшись, что он уйдет. — Не надо ждать!

Устремившись к нему, она встала на колени, охватив руками его сильные ноги. Прижалась щекой к бедру и, скосив глаза, увидела вздыбившуюся под короткой холщовой рубахой мужскую плоть. О Нгура, почему же они, сгорая от желания, все время спорят и ссорятся? Чего она боится? Где ее хваленая отвага и столь необходимое ей ныне безрассудство?

Закусив губу, Ильяс начала гладить ноги замершего от неожиданной ласки Таанрета. Руки ее поднялись выше, скользнули под обрез рубашки, и желтоглазый содрогнулся и тихо выругался. «Ага, значит, и ты можешь дрожать от страсти и желания! Ну что ж, посмотрим, сумеешь ли ты теперь дотерпеть до свадьбы! Однако же какой он гигантский! Этаким копьем он меня насквозь пропорет.»

— Хватит! — прорычал Таанрет, стремительно опускаясь на циновку и впиваясь ртом в губы своей мучительницы.

Ильяс инстинктивно сжала бедра, но колено желтоглазого уже утвердилось между ее ног, руки скользнули к ее соскам, и она со стоном откинулась на спину.

Он ощутил, как тело девушки расслабилось, и в то же мгновение вошел в нее. Эта девчонка слишком долго испытывала его терпение. Она, сама того не сознавая, довела его до белого каления, и сдерживаться больше он уже не мог.

Ильяс протестующе вскрикнула, ощутив проникновение чужой плоти в ее тело. Это было слишком… И… слишком болезненно! Мужское естество желтоглазого и без того заполнило ее всю, а он, и не думая останавливаться, продолжал вколачивать его все глубже и глубже.

— Нет! Не-ет! — всхлипнула она, и из глаз ее брызнули слезы.

Таанрет на мгновение остановился и вновь ринулся на приступ ее девственности.

— Больно! О Нгура, как же мне больно! — прохрипела форани и почти в беспамятстве забилась под желтоглазым, изнывая от нестерпимой муки и вспыхнувшей внезапно ненависти к неумолимому палачу.

А он продолжал вонзаться в нее, не слушая криков, тяжелый, твердый, горячий, словно раскаленный железный штырь. И постепенно Ильяс начала сознавать, что мучившая ее боль уходит. Она затихла, прислушиваясь к своим ощущениям, и неожиданно поняла, что наслаждение вытесняет все прочие чувства. Тело начинает плавиться от сладостного восторга и уже само вздымается навстречу Таанретовой плоти. Поощряя его, призывая, поторапливая…

— Я больше не могу… — чужим умирающим голосом пролепетала она.

— Можешь! — уверенно процедил желтоглазый, замедляя ритм.

Его ленивые, издевательски медленные движения возмутили ее, а потом довели до грани безумия. Тлевший между бедрами огонь вспыхнул, и девушка почувствовала, как от живота пламя распространяется по всему телу, рукам и ногам, охватывает сердце и мозг. Время замерло, окружающий мир перестал существовать. Осталось лишь ощущение жара и полета. Правду ли говорят, будто орлы, чуя приближение смерти, устремляются к солнцу и летят к нему до тех пор, пока перья их не вспыхивают от нестерпимого жара?..

* * *

Наблюдая за тем, как пущенные девушками певучие стрелы одна за другой вонзаются в соломенное чучело, установленное на расстоянии трехсот локтей от новоявленных лучниц, Сабаар испытывал чувство гордости за своих учениц. Хозяйка «Мраморного логова» и ее подруга не только научились справляться с тугими луками, но и метко поражали мишень, хотя стрелы, разумеется, пускали значительно медленнее, чем положено воинам. Они оказались способными ученицами, и у телохранителя Газахлара не было причин для неудовольствия. Вот только пристало ли юным форани забавляться подобным образом? Стрелять из луков, драться на мечах, метать ножи — все это, что ни говори, занятия, приличествующие оксарам, но не женам их, дочерям и невестам. Умение обращаться с оружием никому еще не повредило, однако было все же что-то противоестественное в том, с каким рвением и упорством взялись за обучение Ильяс с Нганьей. Неужто неудавшийся штурм «Мраморного логова» произвел на них столь сильное впечатление?

Сабаар печально покачал головой: скверные настали времена, если молодые Небожительницы, вместо того чтобы примерять наряды и крутиться перед бронзовыми и серебряными зеркалами, день-деньской проводят на заднем дворе особняка и умучивают себя до седьмого пота, словно нанятые для его охраны воины. Бежав в Мванааке после того, как пепонго заняли земли его родного племени, Сабаар надеялся обрести тихое пристанище в столице великой империи, но и здесь люди, похоже, не умели ценить прелести мирной жизни. И если уж форани начали обучаться искусству убивать, не значит ли это, что ему, пока не поздно, пора бежать из священного Города Тысячи Храмов, к которому его, в общем-то, ничего особенно не привязывает? После разгрома племени сехаба ему было все равно где жить, и не приходившая до начала мятежа в голову мысль о том, чтобы перебраться за море, теперь посещала его все чаще и чаще и уже не пугала его, а представлялась весьма разумной и привлекательной.

Чем дольше он наблюдал за девушками, увлеченно мечущими смертоносные стрелы в цель, тем сильнее росло в нем желание повидать дальние страны: Саккарем, Халисун или Аррантиаду. Толковый телохранитель нигде без работы не останется, и если суждено ему жить на чужбине, то пусть это будет хотя бы мирный край, не охваченный пламенем войны. Довольно уже друзей проводил он до времени в край Прохладной Тени…

— Ага, твои ученицы делают успехи! — подошедший со стороны флигеля для рабов Хамдан опустился на корточки подле товарища. — А у меня новости. Уруб сбежал из «Мраморного логова».

— Плохо. Выходит, даже грядущая свадьба Ильяс и Таанрета не показалась ему достаточной гарантией безопасности.

— Выходит, так. А может, сам Газахлар намекнул ему, что лучше до поры скрыться и не дразнить гусей. Охота на колдунов продолжается, и хозяину нашему ни к чему разговоры, будто он укрывает в своем доме одного из сторонников Димдиго.

— Но Таанрет мог бы…

— Ему не до этого. Кроме того, он страшно зол на Ильяс. Стремясь выполнить ее просьбу не казнить колдунов без предварительного дознания, он едва не накликал на свою голову беду и будет теперь беспощаден.

— Что же с ним стряслось на этот раз? — с любопытством спросил Сабаар.

— Он надумал казнить Агаз Зингина и еще трех чародеев, чья вина была подтверждена показаниями свидетелей, на площади Отрубленных Голов.

— И что же?

— Взошедший на эшафот Агаз Зингин проклял Таанрета и пообещал, что явится после смерти, дабы покарать своего обидчика и его присных, — переходя на шепот, сообщил Хамдан.

— Та-ак… — протянул Сабаар, радуясь тому, что Газахлар оставил его охранять «Мраморное логово» н к творящимся в городе делам он не имеет более никакого отношения. — Не хотел бы я быть на месте Таанрета. Я слышал, что предсмертные желания колдунов неизбежно сбываются, и поостерегся бы казнить их публично, как простых смертных.

— То же самое желтоглазый пытался внушить Ильяс, но та заявила, что не выйдет за него замуж, если п.(биение невинных будет продолжаться. Казнить же виновных, по ее мнению, следует прилюдно, по всем правилам: зачитав приговор и позволив им произнести прощальное слово.

— Не понимаю, почему Газахлар терпит ее выходки? Да и Таанрет мог бы вести себя умнее, — проворчал Сабаар. — Значит, колдун таки проклял его?

— О, это было презабавнейшее зрелище! Вслед за тем как Агаз Зингин пообещал страшно отомстить Таанрету, тот кротко сказал: «Угрозы твои способны были бы смутить наши сердца и нарушить душевный покой, когда бы мы могли в них поверить».

«Веришь ты или нет, возмездие совершится! — процедил похожий на ломоть вяленой дыни колдун. — Ты и твои люди жестоко поплатитесь за убийство императора и преследование его сторонников!»

«Вздор! — усмехнулся Таанрет и вкрадчиво предложил: — Можешь ли ты подать нам знак, который подтвердит, что последнее твое желание — желание отомстить — сбудется после того, как тебе будет отрублена голова?»

«Могу!» — выпалил колдун, и стоящие подле эшафота люди содрогнулись.

«Тогда пусть отрубленная голова твоя укусит приготовленную для нее корзину. Если ей удастся это сделать, все мы убедимся, что слова твои не были пустой похвальбой».

«Я дам тебе требуемый знак, чтобы ты и твои приспешники, ужаснувшись, принялись готовиться к смерти, которая будет во сто крат страшней и мучительней, чем моя собственная, — заносчиво ответил колдун, чей дух не был смущен предстоящей казнью. — Палач, отодвинь корзину, чтобы все видели поданный мною знак!»

«Так ты и впрямь сумеешь ее укусить?» — спросил Таанрет, жестом велев палачу приготовиться.

«Я укушу ее! Укушу, и вы увидите!..» — вскричал Агаз Зингин.

Палач взмахнул широким кривым мечом. Блестящее лезвие со свистом рассекло воздух, раздался короткий хруст. Коленопреклоненное тело забилось в конвульсиях, из обрубка шеи ударил фонтан крови, а голова скатилась с чурбака и запрыгала по доскам эшафота.

И тут мне стало по-настоящему страшно за Таанрета! — Хамдан зябко передернул плечами — Высунув язык, дико вращая глазами, голова, тяжело подпрыгивая, катилась к нарочно отставленной от чурбака корзине. Затем, подскочив, схватилась за ее край зубами, мгновение-другое висела на корзине, грозя перевернуть ее, и наконец упала на испятнанный кровью эшафот.

— Вай-ваг! — ужаснулся Сабаар. — Вот уж истинно говорят: «Выслушай совет женщины и сделай наоборот»! И зачем только Таанрет взялся исполнить просьбу неразумной госпожи нашей?!

— Толпа окаменела, — продолжал рассказ Хамдан. — Все были настолько ошеломлены, что не заметили, как слуга Таанрета побежал с каким-то поручением к воинам, охранявшим приговоренных колдунов. И уж конечно никто не стал возражать, когда те, обнажив мечи, в мгновение ока зарубили трех связанных чародеев, не позволив им произнести прощальное слово. Послышались даже редкие поощрительные возгласы: как знать, не собирались ли мерзкие колдуны проклясть напоследок всех собравшихся поглазеть на их казнь обитателей столицы? Однако большинство хранило гробовое молчание Ведь одно-то проклятие уже было произнесено.

— Да уж, теперь никто не станет подсылать к Таанрету убийц. Он и его люди и так, считай, мертвы, — пробормотал Сабаар.

— Я приблизился к желтоглазому, когда все было кончено, чтобы передать записку от Ильяс, но время для этого выбрал неподходящее. Настатиги донимали Таанрета требованиями поспешить в ближайший храм и молиться Богам, дабы те если уж не отвратили от них проклятие колдуна, то хотя бы ослабили его и сохранили всем проклятым жизни, — поведал Хамдан. — Видя, что Таанрет не уступает их настояниям, я собрался уже бежать к хозяйке и рассказать, какая беда обрушилась на ее жениха. Поскольку произошло это по вине Ильяс, я полагал, что она сумеет уговорить желтоглазого обратиться за помощью к жрецам, но в этом, как выяснилось, не было никакой необходимости.

— Это почему же?

— Таанрет, выслушав жалобы, сетования и угрозы своих людей, неожиданно улыбнулся и произнес: «Я понимаю, что предсмертное желание колдуна должно было здорово испугать вас. И все же, поверьте мне, у нас нет оснований для тревоги. Проклятие Агаз Зингина не принесет нам вреда».

«Как так? Почему? Хотелось бы нам в это верить, да только не избежать беды, коли не поспешим мы в ближайший храм и не вымолим помощи у Богов!» — недружно кричали окружившие его люди на разные голоса.

«Посудите сами, — спокойно обратился к настатигам Таанрет. — Исполниться ведь может и должно лишь самое последнее желание Агаз Зингина. Я отвлек его внимание от мести, и колдун умер, стремясь всеми силами души во что бы то ни стало впиться в корзину зубами Он преуспел в своем желании, однако не думаю, чтобы сил у него хватило еще на что-либо», — с торжествующей улыбкой закончил Хамдан.

— Вай-ваг! Обмануть колдуна труднее, чем сосчитать блох на бездомном псе, и, если Таанрету это удалось, я искренне рад за него. Но еще больше радуюсь за нашу госпожу Найти достойного жениха не просто, а желтоглазый кажется мне стоящим парнем. Быть может, он уговорит Ильяс прекратить обучаться воинскому делу и то, чего не сумел добиться отец, сумеет законный супруг?

— С чего ты взял, будто Газах л ар не одобряет новое увлечение госпожи? — удивился Хамдан. — По-моему, он о нем даже не подозревает. Но если бы и узнал, то, скорее всего, махнул рукой — мол, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы к отцу не приставало. Что же касается Таанрета, то он не только одобрил намерение невесты научиться владеть оружием, но и посоветовал ей нанять дюжины две бойцов, которые глаз с нее спускать не будут. Супруга члена Триумвирата — это тебе не какая-нибудь затрапезная форани, а почти что жена императора!

— Хм… Забавно! Стало быть, после ее свадьбы все мы будем повышены в звании? — улыбнулся Сабаар, которому подобная мысль была внове.

— Тебя-то можно с повышением поздравить. А меня Газахлар вряд ли от себя отпустит: привык, — ответствовал Хамдан, не испытывая по этому поводу ни малейшего сожаления.

Служить супруге члена Триумвирата, особенно столь упрямой и взбалмошной, как Ильяс, — упаси Тахмаанг! Сабаару следовало бы серьезно подумать, прежде чем принимать новое назначение. Во всяком случае, учитывая, что кто-то жаждет Таанретовой смерти, он бы на его месте потребовал утроить нынешнее жалованье и даже после этого не считал бы, что ему сильно повезло. Но парень из племени сехаба еще плохо разбирается в обстановке. И слава Великому Духу, что есть такие, как он, иначе набрать себе охрану хозяйке «Мраморного логова» было бы очень и очень непросто.

* * *

Третий день праздника Нового Риса подходил к концу. Завершились торжественные церемонии в храмах Тахмаанга, Нгуры, Амгуна-Солнцевращателя, Белгони и других Богов и Богинь. На алтарные камни принесены были традиционные жертвы, прочитаны положенные молитвы, и жители Мавуно вкусили шагачгани — священной пищи, очищающей от самых тяжких грехов, ежели есть ее с должным благоговением. Три дня кряду из храмов выносились на громадных медных блюдах горы риса нового урожая, спаренного с шафраном, изюмом, медом, фруктами и овощами. Богатые и бедные, Небожители, простолюдины и рабы, взяв щепоть шагачгани, обменивались благопожеланиями, громогласно каялись в своих прегрешениях и получали чаемые прощения от жрецов и домочадцев, друзей и врагов. Мир обновлялся в эти дни, и на улицы священного Города Тысячи Храмов жители его выносили старую обувь и одежду, треснувшие миски и калебасы, а по Гвадиаре плыли в сумерках к морю крохотные челны с горящими свечками, в каждом из которых лежал клочок бумаги, на котором нацарапаны были просьбы к могущественным Богам и Богиням.

Три дня обитатели столицы веселились от души, радуясь обильному урожаю, уменьшению налогов и добрым предсказаниям, на которые не скупились нынче жрецы, получив от Триумвирата щедрые дары. Богатый урожай значил для Мванааке чрезвычайно много: у селян появились излишки пищи и, следовательно, у ремесленников — покупатели, у писцов — заказчики, благодарность верующих пекущимся о них Богам обрела вес, а труженики моря получили наконец возможность разнообразить свой стол, состоящий из рыбы, рыбы и еще раз рыбы. Нет, что бы ни болтали злые языки, Великий Дух не возражал против замены Димдиго Триумвиратом, и не многие в эти дни осмеливались роптать на тяготы, несправедливости и учиненные новыми властителями империи злодеяния.

Ильяс — супруга Таанрета, пользовавшаяся всеобщей любовью и уважением, — приобщилась к этим немногим в конце третьего дня. Собственно говоря, счастливой и довольной жизнью она не чувствовала себя и прежде: низ живота отвратительно тянуло, накатывавшая время от времени тошнота, свидетельствовавшая о том, что она носит в своем чреве Таанретово чадо, заставляла ее ограничивать себя в пище и питье, проявляя несвойственную ей разборчивость. Форани, например, очень хотелось отведать мяса бегемота, приготовленного в меду и маковых зернах, или же креветок, сваренных в лимонном соусе и вине, поданных на листьях кресс-салата, но Таанрет, Газахлар, Мутамак и Нганья были начеку, да и сама она опасалась повредить по неведению зарождавшейся в ней жизни.

Молодая женщина чувствовала себя хрустальной вазой, драгоценным сосудом, что, с одной стороны, было, несомненно, приятно и почетно, тем паче что ни Кешо, ни Татам не были женаты. С другой же стороны, превращение из самостоятельного человека в некую племенную буйволицу, являвшуюся прежде всего матерью наследника Таанрета, не могло не угнетать и не раздражать ее. Несколько примирило Ильяс с существующим положением дел появление Дадават, тоже беременной и тоже сверх меры опекаемой Усугласом. Подшучивая друг над другом или же доверительно болтая о страхах своих и надеждах, они отлично провели первые два дня праздника. Ильяс завидовала тому, что беременность подруги почти незаметна и та может есть и пить, что ей вздумается, а Дадават клялась, что за внимание, которым окружена супруга Таанрета, отдала бы не задумываясь десять лет жизни. Те, разумеется, которые будут предшествовать смерти, когда станет она дряхлой, беззубой и седой…

Почерпнутой у Дадават бодрости хватило молодой женщине ненадолго. Как только подруга уехала из дворца, Ильяс почувствовала себя хуже и на третий день праздника даже не приняла участия в торжественном обеде, устроенном Триумвиратом для наиболее уважаемых Небожителей. Пришлось, отложив давно уже задуманный разговор с Кальдукой, остаться в спальне и мучительно долго ворочаться с боку на бок в ожидании сна, который так и не соизволил к ней пожаловать. Не пришел навестить ее и Таанрет, присутствие которого оказывало обычно на Ильяс более благотворное и умиротворяющее действие, чем приготовленные Мутамак снадобья и настои. Занятой супруг не баловал ее своим вниманием, и молодая женщина давно уже воспринимала это как должное: дела империи не оставляли желтоглазому времени на болтовню с женой, а делить с ним ложе она побаивалась с той поры, как узнала, что носит его ребенка. Однако если Ильяс безропотно мирилась с его занятостью и будни, то это еще не означало, что и праздники они должны проводить порознь: она — в своей спальне, а он — за пиршественным столом или вообще незнамо где.

Сначала форани послала за супругом Нганью. Потом Мутамак. И наконец, потеряв надежду дождаться их возвращения, позабыв от раздражения о тошноте и головной боли, отправилась в дворцовую Трапезную сама, в сопровождении не отходивших от нее ни на шаг Сабаара и Тамбы.

Спустившись на первый этаж и миновав анфиладу комнат, еще не до конца приведенных в порядок после штурма дворца, Ильяс подивилась их безлюдью и припомнила, что сегодня на ипподроме состоятся соревнования колесниц, а в Театре Амитаиры будет представлена комедия Исогала «Легковерный Хакият». Задремав, она, верно, пропустила момент, когда Небожители, отобедав, начали покидать дворец. Но тогда Таанрет тем более должен был навестить ее! Ведь не отправился же он, не предупредив ее, в театр или на ипподром?

Убеждая себя, что ее муж не мог так поступить, Ильяс прекрасно понимала, что выдает желаемое за действительность. Мог. Да еще как мог! Отношения их в последние три месяца складывались не сказать чтобы скверно, но совсем не так, как она рассчитывала. Он честно пытался ей угодить и исполнить любое ее желание до тех пор, пока она не объявила ему, что ждет ребенка. Или до того, как она перестала пускать его на свое ложе?.. Последнее было больше похоже на правду, хотя Таанрет ни разу не упрекнул ее. Да и в чем ее можно было упрекать? В том, что она паршиво себя чувствует и желает родить ему здорового малыша?

Нет, он относился к ней почтительно и стал даже любезнее прежнего, но навещал ее все реже и реже, а значительную часть произносимого ею, кажется, просто пропускал мимо ушей. То есть она могла просить любые одежды и украшения и Мутамак либо секретарь Таанрета немедленно доставляли ей требуемое. Желтоглазый был щедр. Щедр до расточительности, но Ильяс догадывалась, что объяснялось это полным пренебрежением его к деньгам, которые он не привык и не считал нужным тратить на себя самого. По существу же, он откупался от нее тряпками и драгоценными побрякушками, ибо, как только она заводила речь о такой, например, малости, как желание покататься с ним на лодке по Гвадиаре, Таанрет находил тысячу причин для отказа. Это было странно и обидно. Особенно памятуя, что прежние ее просьбы, даже неразумные, исполнялись им неукоснительно.

До вчерашнего дня Ильяс полагала, что Таанрет, узнав о ее беременности, счел, что с порученным ей делом она справилась успешно и более нет никакой нужды поступаться ради нее своими планами и намерениями. Проще и удобнее всего во всех бедах и недоразумениях обвинять своих ближних, и так молодая женщина и поступала, пока Дадават не обмолвилась, что все еще делит ложе с Усугласом и собирается продолжать это делать, пока «живот не отвиснет до полу». А уж тогда, дескать, настанет время изобрести какие-нибудь другие способы заставить мужа носить ее на руках и сдувать пылинки со своей ненаглядной женушки. Судя по тому, что Дадават щебетала как птичка, присутствие Усугласа в ее постели ничуть ей не повредило, и, следовательно, сама Ильяс проявляла в отношении Таанрета излишнюю осторожность. Которая, очень может статься, пришлась ему не по душе и явилась истинной причиной все более редких появлений его в покоях супруги.

«Вай-ваг, как все изменилось! Презиравшая Усугласа до свадьбы красавица Дадават не чает теперь души в своем толстом, неуклюжем муже, а мы с Таанретом видимся раз в два или три дня и дуемся друг на дружку, как мышь на крупу», — думала Ильяс, подходя к Трапезной и мысленно ругая себя за то, что послушалась совета осторожной Мутамак, уверенно утверждавшей, что, «пока у госпожи не родится ребеночек, желтоглазому аспиду нечего делать в ее спальне». Ну как тут было не пожалеть о сбежавшем из «Мраморного логова» Урубе, к которому она с детства привыкла обращаться с любыми возникавшими у нее по части здоровья вопросами!

Заглянув в Трапезную, молодая женщина убедилась, что предположения ее были верны: в просторном зале осталось едва ли три десятка оксаров, чьи громкие и нетвердые голоса подтверждали, что обед давно закончился и разыскивать Таанрета надобно где-то в другом месте.

— Ты не знаешь, где мой муж? — обратилась форани к застывшему в нише у дверного проема стражнику.

— Не знаю, госпожа. Ушел. — Он сделал неопределенный жест, и Ильяс поняла, что вряд ли получит более вразумительный ответ от кого-либо, ежели не разыщет Кифара, надзирающего за всем и вся во дворце и совмещающего должность смотрителя, домоуправителя и начальника дворцовой стражи.

Плутать по переходам дворца не было никакого смысла, ибо Таанрет, если не уехал на ипподром или в театр, мог находиться сейчас где угодно. В покоях Кешо или Татама, в канцелярии или в собственном кабинете, а то и в комнатушке какой-нибудь служанки или рабыни. Последнее предположение, сколь бы неприятным оно ни было, форани не исключала, поскольку императорский дворец был битком набит смазливенькими девицами и ходившая по столице шутка, будто при Триумвирате их здесь развелось столько же, сколько при Димдиго сочейросов, вполне соответствовала истине.

— Не видала ли ты Нганыо или Мутамак? — без особой надежды спросила Ильяс у проходившей мимо служанки. Найти желтоглазого представлялось ей делом абсолютно нереальным, но уж подругу свою и матушку Мутамак она должна отыскать без особого труда. Они ведь знают, что она ждет их…

— О служанках твоих мне ничего неизвестно, а к Таанрету я могу тебя проводить. — Девица растянула в услужливой улыбке толстые выпяченные губы и ловко переставила высокий кувшин с одного плеча на другое.

— Проводи, — согласилась Ильяс.

— Госпожа, позволь мне прежде отнести в Трапезную вино?

— Отнеси, — опережая форани, разрешил Сабаар, делая Ильяс знак не вмешиваться.

Молодая женщина кивнула. После нескольких покушений на Таанрета она разделяла его уверенность в том, что предателя надобно искать среди новых властителей империи и их приближенных — стало быть, во дворце, — и не считала любые предосторожности телохранителей чрезмерными.

Пока служанка относила кувшин с вином Небожителям, Сабаар переговорил с находившимися в Трапезной стражниками, и двое из них присоединились к нему и Тамбе.

— Как тебя звать? — обратился к вернувшейся служанке старший телохранитель, которому показалась подозрительной готовность ее проводить их к Таанрету и совершенно не понравилась усмешка, появившаяся на вывернутых губах девицы при виде вдвое увеличившейся охраны Ильяс.

— Можешь звать меня Батис. — Служанка подмигнула Сабаару и, вызывающе покачивая бедрами, двинулась по длинному, скудно освещенному масляными светильниками коридору.

«Врет!» — подумала Ильяс, проверяя, легко ли вынимаются метательные ножи из ячеек перевязи, скрытой белой с алыми узорами накидкой. Неожиданно ей расхотелось искать мужа, и, если бы не боязнь показаться телохранителям вздорной квохчущей курицей, она бы отказалась от услуг Батис. В списках приглашенных на торжественный обед она видела имя Кальдуки, с которым собиралась поговорить еще на свадьбе. Ежели старый летописец принял приглашение Триумвирата посетить дворец, то, вероятно, сидит сейчас в императорском архиве и разумнее всего было бы, воспользовавшись случаем, побеседовать с ним, а не искать встречи с желтоглазым, которая едва ли обрадует кого-либо из супругов.

— Вот мы и пришли. Я видела, как Таанрет удалился сюда после пира.

— Да уж, раз Валихамун и Гордас у дверей, значит, за ними находится их господин, — с кислым видом отозвался Сабаар, тоже, по-видимому, начавший раскаиваться в том, что ввязался в поиски Таанрета.

Гигантское, многократно перестраивавшееся здание дворца все еще не было приведено в надлежащий вид после учиненного во время штурма разгрома. Несколько отдельно стоящих флигелей выгорело вчистую, а часть разоренных залов и комнат просто заперли, дабы следы разрушений и варварского грабежа не так бросались в глаза. Закут, в который привела их Батис, ничем не отличался от множества других, расположенных в старой, северо-западной части дворца, пришедшей в запустение еще при Димдиго, и потому Ильяс было совершенно непонятно, чем тут мог заниматься Таанрет в канун праздника.

«Почему меня должно волновать, что подумают обо мне телохранители и дворцовая стража? Зачем соваться туда, где меня явно не ждут и где приход мой вызовет лишь неудовольствие? — с тоской спросила себя молодая женщина, вглядываясь в лица Валихамуна и Гордаса, взиравших на нее с ужасом и недоумением, словно на выходца с того света. — Ну что мне мешает повернуться и уйти? Любая здравомыслящая форани так бы и поступила, а чем я хуже? Вот сейчас улыбнусь, сделав вид, будто полностью удовлетворена тем, что супруг мой находится во дворце, и отправлюсь в свои покои…»

— Я желаю переговорить с мужем! — услышала Ильяс свой собственный резкий, не терпящий возражений голос и ужаснулась тому, что наделала.

— Таанрет… просил, чтобы его не тревожили, — не слишком уверенно произнес Валихамун. — Мы сообщим ему, что ты желаешь с ним говорить, когда он освободится.

— Мне надобно видеть его немедленно! — отрезала форани, делая шаг к двери.

— Прости, госпожа, но это невозможно! — негромко пробасил Гордас, заслоняя дверь могучим телом.

— Как ты смеешь!.. — Ильяс в бессильной ярости прикусила губу, совершенно некстати вспомнив затрещину, полученную от Гордаса в святилище Балаала, и едва удержалась, чтобы не приказать Сабаару, Тамбе и присоединившимся к ним в Трапезной стражникам расчистить путь.

Остановило ее не сознание того, что подобная настойчивость вызовет гнев желтоглазого, а уверенность в том, что приказ ее, как бы ни надрывала она глотку и топала ногами, выполнен, конечно же, не будет. И донельзя глупое положение, в которое она сама же себя и поставила, станет еще глупее…

— Госпожа моя, позволь, я скажу тебе два-три слова.

Внезапное вмешательство Батис разрядило обстановку. Смерив Гордаса испепеляющим взглядом, Ильяс последовала за приведшей их сюда служанкой, жестом велев телохранителям не приближаться.

— Госпожа, если ты хочешь всего лишь удостовериться, что супруг твой цел и невредим, тебе незачем врываться в комнату. В соседнем помещении есть глазок, через который ты можешь взглянуть на него.

— Веди, — скомандовала молодая женщина, покосившись на замерших у входа в заповедную комнату телохранителей Таанрета.

Свернув за угол, Батис толкнула оказавшуюся незапертой дверь и предупредила:

— Осторожнее, эта кладовая полна старой мебели.

— Ждите меня тут, — велела Ильяс Сабаару и его товарищам и, заметив их колебания, добавила: — Пусть кто-нибудь один следует за мной. А ты, — она кивнула одному из стражников, — принеси светильник.

— Госпожа, в этом нет нужды. В комнате достаточно света, — тихо промолвила Батис. Сделала неуловимое движение, и в темноте засветились два тусклых желтых глаза — потайные отверстия для подглядывания.

«О Нгура Великодушная, прости меня! Я знаю, что буду раскаиваться в этом, и все же не могу удержаться!» Задевая за неразличимую во мраке мебель, Ильяс сделала шаг, другой. Батис поймала ее нашаривавшую стену руку и притянула к себе.

— Больше я не нужна тебе, госпожа?

Форани хотела остановить служанку, но слова замерли у нее на устах. Не то чтобы она не догадывалась, какое зрелище откроется ее глазам, но предполагать и увидеть воочию — совершенно разные вещи.

Таанрет и две девицы — одна белотелая, другая бронзовокожая — чувствовали себя на просторном, застланном темно-красным покрывалом ложе в высшей степени раскованно и непринужденно. Все трое были отлично сложены и, будучи, вероятно, знакомы не первый день, хорошо представляли, как доставить друг другу удовольствие. Слаженные, бесстыдные движения их были похожи на очень медленный, очень чувственный и очень красивый танец…

— Госпожа! Госпожа, ты напрасно мучаешь себя! — донесся до Ильяс откуда-то издалека голос Сабаара, и она отшатнулась от предательских глазков.

— Ты знаешь?.. Знаешь, что там происходит? — Голос молодой женщины сорвался, из глаз хлынули слезы.

— Я… догадываюсь. Пойдем отсюда, госпожа. — Сабаар потянул ее за руку. — Редкие оксары не имеют наложниц, любовниц или рабынь для удовольствий. Некоторые, с позволения Богов, заводят двух, а то и трех жен, прекрасно уживающихся под одной крышей.

Ильяс закрыла лицо ладонями, чувствуя, что ее колотит от ярости и стыда. В то же время она была возбуждена, оскорблена и разгневана. Как он мог? Как посмел? И какой же она была нахальной, самоуверенной глупышкой, если допустила, чтобы желтоглазый хотя бы на одну ночь покинул ее ложе!..

— Госпожа, что нам делать с Батис? Она говорит, ты отпустила ее?

— Уходите все! Я никого не желаю видеть! Оставьте меня в покое! — зашипела форани, вываливаясь в коридор, и тут же жалобным голосом попросила: — Сабаар, уведи меня отсюда…

— Тамба, останься у этой двери и проследи, чтобы Таанрету не причинили вреда, — распорядился старший телохранитель, жестом отсылая прочь Батис и обоих стражников. — Куда ты желаешь пойти, моя госпожа?

— Мне все равно, лишь бы подальше отсюда!..

* * *

Выслушав сбивчивый рассказ зареванной форани, Кальдука долго крутил в высохших старческих руках простой медный кубок и наконец промолвил:

— Многие люди считают, что неведение — залог душевного спокойствия и семейного благополучия, а познание ведет прямиком в мрачную обитель Хаг-Хагора.

— Я догадывалась о том, что увижу, и все же заглянула в эту проклятую комнату… — прошептала Ильяс, начавшая было успокаиваться после того, как императорский летописец уговорил ее хлебнуть пальмового вина из кувшина, принесенного по его просьбе не менее старым, чем он сам, смотрителем архива.

— Тогда тебя не должно печалить, что ожидания твои подтвердились.

— Как можешь ты так говорить, ваг-джо? Мой муж изменяет мне с какими-то светлокожими шлюхами, в то время как я вынашиваю его ребенка!

— Да-да, вот о ребенке-то я и хотел с тобой поговорить, — оживился Кальдука, ничуть не потрясенный, не возмущенный и даже не слишком удивленный поведанной ему молодой женщиной историей о чудовищной измене Таанрета. — Я собирался поговорить с тобой о нем еще на празднике Цветущих Деревьев, но ты убежала и… быть может, это было к лучшему.

— Ты хотел поговорить о моем ребенке на празднике Цветущих Деревьев? Но ведь тогда я впервые услышала от тебя имя желтоглазого и еще не помышляла о замужестве! — изумилась форани, подумав, что Кальдука и впрямь начал выживать из ума, — слухи, доходившие до нее, оказались, как это ни печально, верны.

— Скажи-ка мне лучше, после только что сделанного открытия, что супруг твой, отрешенный тобой от ложа, находит утешение в объятиях «дев веселья», отдаешь ли ты предпочтение знанию или неведению? Сам я на старости лет начал склоняться к мысли, что неведение избавляет нас от лишних страданий, ведь то, чего мы не видим, вроде как и не существует.

Уловив в голосе императорского летописца несвойственную ему при разговорах с ней серьезность, Ильяс нахмурилась и, помолчав, ответила:

— Я не жалею, что видела, с кем и как развлекается мой муж. Нет, не жалею, — словно проверяя, не лукавит ли сама перед собой, повторила молодая женщина. — Я бы хотела уметь отличать маски от лиц, твердую почву от предательских болот и зыбучих песков. Это, на мой взгляд, единственный способ выжить. И это позволяет учиться на ошибках. Ведь в том, что мой муж ищет удовольствия на стороне, есть и моя вина.

Кальдука поставил кубок на стол, подле стопы переплетенных в потрескавшуюся кожу фолиантов. Задумчиво покачал головой, покрытой коротко стриженными, похожими на пух волосами, и тихо промолвил:

— Ты рассуждаешь здраво и в состоянии, как мне кажется, управлять своими чувствами. И коль скоро даже после увиденного предпочитаешь жесткую и неудобную правду сладости неведения, сумеешь правильно распорядиться теми сведениями, которыми я собирался поделиться с тобой у Древа Исполнения Желаний.

— Ну же, ваг-джо, не ходи вокруг да около! — поторопила старика заинтригованная форани.

— Полагаю, беря тебя в жены, Таанрет руководствовался не только своими чувствами, но и голосом рассудка, — медленно проговорил летописец. — Дело в том, что ребенок ваш будет иметь больше прав на императорский престол, чем все иные претенденты, число коих растет день ото дня.

— Не может быть! Папа бы об этом наверняка знал! — выпалила Ильяс.

— Он знает, ибо далеко не случайно всю жизнь интересовался родословными старших кланов. И надобно думать, вопрос о вашей свадьбе был решен между ним и Таанретом еще прежде, чем последний приехал в «Мраморное логово» лечиться от болотницы.

— Нет. Не верю! Дедушка, скажи, что ты пошутил и придумал все это, чтобы…

— Позабавить тебя? — закончил за Ильяс дряхлый летописец. — Но разве это забавно?

Он поднялся и, опираясь на изогнутый посох, уковылял в глубину архива, туда, где за массивными, уходящими под самый потолок шкафами мерцал светильник смотрителя.

Форани проводила старика полными слез глазами. Не зная, верить или нет его словам, она все же сознавала, что шутить он и не думал. Кальдука мог заблуждаться, но, припоминая слова и жесты отца, настойчивость и целеустремленность желтоглазого, она должна была признать, что в таком случае и они тоже принимали желаемое за действительность. Ибо все странности и неувязки в их поведении становились понятными и объяснимыми, стоило только допустить, что их с Таанретом ребенок…

Вернувшийся летописец положил на стол несколько свитков пергамента и кряхтя опустился в сработанное из маронга кресло с высокой, прямой и страшно неудобной спинкой.

— Я вычертил на досуге родословные древа кланов Огня и Леопарда, Орхидеи, Носорога и… — Видя, что молодая женщина не проявляет к его словам ожидаемого интереса, он поджал губы и укоризненно покачал головой. — Ты всегда была умной и самостоятельной девочкой, и я бы не стал опережать Газахлара и Таанрета, которые со временем посвятили бы тебя во все тонкости этого дела, если бы был уверен, что замыслы их увенчаются успехом. Всякое, однако, может случиться, и, если ты будешь «уметь отличать маски от лиц, твердую почву от предательских болот и зыбучих песков», это, весьма вероятно, позволит выжить тебе самой и спасти своего сына.

Прозвучавшая в голосе старика, точно процитировавшего ее слова, угроза заставила Ильяс вздрогнуть и постараться взять себя в руки.

— На что ты намекаешь и почему так уверен, что у меня родится сын?

— Существуют снадобья, которые, будучи своевременно приняты, влияют на пол плода. Разве ты не слышала об этом? — вопросом на вопрос ответил Кальдука.

— Слышала, но не верила. Мало ли о чем болтают престарелые форани.

— Это не сказки и не досужие вымыслы. Кое-кто из жрецов знает рецепт праствы, и я буду сильно удивлен, если Таанрет или Мутамак не позаботились, чтобы ты зачала сына.

— Мутамак? Она знает? — не поверила Ильяс, и вновь у нее мелькнуло подозрение, что старый летописец повредился в уме: в его летах это было бы вполне естественно.

— Газахлар или Таанрет наверняка посвятили твою служанку в свои планы. Этим-то и объясняется излишне трепетное отношение ее к носимому тобой плоду. Ну да ведь ничто не мешает тебе спросить ее об этом и удостовериться, что ты напрасно подозреваешь меня в слабоумии.

Выцветшие глазки старца насмешливо блеснули, и форани, чтобы скрыть охватившее ее смущение и продемонстрировать глубину раскаяния, потянулась к принесенным Кальдукой свиткам.

Развернув первый попавшийся под руку, она мысленно ахнула, вглядываясь в сложнейший рисунок, изображавший ветвистое дерево, каждая из ветвей которого была усеяна табличками с именами, цифрами и символами, обозначавшими ссылки на различные тексты. Да ей никогда в жизни во всех этих родственных связях не разобраться! Прадеды, прабабки, внучатые племянники, двоюродные и троюродные братья, шурья, снохи, деверья — вот уж чего она с рождения терпеть не могла из-за отцовского пристрастия к генеалогическим изысканиям!

— Не беспокойся, на самом деле все довольно просто. Лучшим свидетельством этому является ваш с Таанретом брак и покушения на твоего мужа. Судя по ним, не только я, в силу своей должности, и Таанрет с Газахларом, как люди кровно в этом заинтересованные, сумели разобраться в вопросе престолонаследия, но и еще кто-то не поленился заглянуть в родовые архивы старших кланов. — Кальдука плеснул себе в кубок вина, пригубил его и прикрыл глаза.

Неожиданно для себя Ильяс потянулась к нему и накрыла лежащую на подлокотнике кресла руку старика своей ладонью. Впервые, пожалуй, за этот вечер она подумала не о своих горестях и заботах, а о сидящем напротив нее человеке. Пребывая на пороге мира живых и отдавая себе отчет, что может покинуть его в любой миг, он сохранил ясность мысли и доброе, участливое сердце, не мешавшее ему, впрочем, — а может, напротив, помогавшее? — провидеть грядущие беды. Предотвратить их старец уже не мог и потому пытался хотя бы предупредить о них.

— Ты плохо выглядишь. Тебе нездоровится?

— В моем возрасте мало кому здоровится. Я скоро уйду… — Кальдука посмотрел куда-то сквозь Ильяс, и ей вдруг почудилось, что старый летописец намерен покинуть ее прямо сейчас.

— Постой! Помоги мне, ваг-джо! — взмолилась она. — Я чувствую себя всеми преданной и брошенной! Отцом, человеком, которого любила и за которого сдуру вышла замуж. И даже Мутамак… О Нгура, зачем ты позволила мне жить? Почему не дала умереть вместе с мамой? Она погибла из-за меня, а я… я…

— Ты будешь жить назло всем. Нашей земле еще понадобится император. Триумвират не просуществует долго. И если новый император сумеет сам, своей волей ограничить собственную власть, народ Мавуно будет вечно помнить родившую и воспитавшую его женщину! — произнес летописец, не открывая глаз.

— Но я не хочу! — яростно и жалобно взвизгнула Ильяс. — Не хочу быть женой желтоглазого, женившегося на мне ради наследника! Не хочу иметь сына от человека, который меня не любит! Не хочу жить в мире, где ради грядущего люди предают своих близких и себя самое!

— Успокойся, внучка. — Кальдука погладил своей невесомой рукой волосы Ильяс. — Жизнь не так хороша, как кажется, когда мы пребываем на вершине блаженства, но и не так плоха, как мы думаем, погружаясь в бездну отчаяния. А трезвый расчет порой прекрасно сочетается с искренним чувством. Но даже если это не так, чем плохо иметь сына от человека, которого ты любишь? Любить можно и без взаимности, и чувство от этого не становится меньше. Возможно, оно даже делается еще сильнее и светлее, ибо свободно от бытовых нелепиц и несуразностей…

— О чем ты говоришь? Я не понимаю тебя, — безнадежно унылым голосом пробормотала Ильяс, тупо глядя на лежащий перед ее глазами свиток.

— Неужто не понимаешь? А я много раз замечал, что люди только тогда и начинают слышать и понимать окружающих, когда в жизни их случаются неурядицы. Хотя, может быть, я зря каркаю? — Старый летописец усмехнулся, и глаза его блеснули молодо и весело. — Как знать, возможно, жизненный путь твой будет устлан розами и сегодняшние твои огорчения и разочарования окажутся последними и вскоре забудутся, как скверный сон?

Он помедлил, словно размышляя, не стоит ли на этом остановиться, и затем, желая, видимо, быть честным до конца, продолжал:

— И все же, если ты почувствуешь, как земля гудит и колеблется под ногами, не медли ни мгновения. Предоставь своему мужу и отцу самим выпутываться из сетей, которые они сами же сплели, и беги из столицы со всех ног. Спасайся сама и спасай своего ребенка. Помни, империи нужен законный и достойный император. И я верю, я знаю — она его получит!

— Ты что же, и правда можешь предсказывать будущее? — с опаской спросила форани, во все глаза глядя на преобразившегося летописца, который как будто помолодел и стал выше ростом.

— Предсказывают гадалки. А я, случается, могу видеть фрагменты грядущего. Хотя открывающиеся мне картины редко радуют глаз и веселят сердце. Да и вызывать их перед, внутренним взором стоит немалого труда.

— Так расскажи мне, что ты видишь! Почему ты молчал об этом раньше? — Ильяс подалась вперед, словно намереваясь насильно вытрясти из дряхлого летописца его тайны.

— Нельзя говорить… Предсказывая, мы тем самым влияем на будущее. Это видение невозможно использовать в личных целях. Дар бесполезен… — Речь Кальдуки стала отрывистой, в промежутках между фразами начали прорываться сипы и хрипы, но он, сделав над собой усилие, прошептал: — Я кое-что приврал. Ты поймешь… позже. Но суть… суть неизменна. Империи нужен император… достойный ее народа…

Скребанув пальцами по столешнице, старик, мертвея лицом, откинулся на спинку кресла. Глаза его закатились, но когда Ильяс, издав придушенный вопль, бросилась к нему в глупом порыве: остановить, не дать уйти туда, откуда не возвращаются, — уста летописца разомкнулись в последний раз и она услышала легкий, как дуновение ветерка, шепот:

— Берегись Кешо…