715-й год от основания Города Тысячи Храмов.

9-й год правления императора Кешо

Театр Тор-Богаза вмещал несколько тысяч зрителей и заслуженно считался одним из чудес Мванааке, так что Эврих с радостью принял приглашение Газахлара посетить его. Особенно заинтересовало арранта упоминание о том, что на представлении, посвященном очередным победам имперского оружия в западной Мономатане, будет присутствовать сам Кешо. Эвриху давно хотелось взглянуть на императора, да и о театральных представлениях, которые давались в столице Мавуно, он слышал столь разноречивые отзывы, что на это — величайшее, судя по слухам, в нынешнем году — безусловно отправился бы даже и без приглашения Газахлара.

Само здание театра, врезанное в склон одного из Закатных Холмов, он уже видел, и оно, хотя и пустовавшее в то время, поразило его воображение. Старая каменоломня была расширена и превращена в огромный овальной формы амфитеатр, восточная часть которого, срезанная по прямой линии, представляла собой величественное сооружение из желтого известняка высотой локтей сорок, а то и пятьдесят. Через два дивной красоты портала, находящихся по краям этого здания, в театр, носивший имя воздвигшего его императора, попадал простой люд из приречных районов города. Небожители подъезжали к нему по Верхней дороге и, соответственно, входили через западный портал, отличавшийся от восточных меньшими размерами и большим изяществом. Городской люд поднимался на вырубленные в известняке скамьи-ступени по многочисленным лестницам, Небожители же спускались к своим местам с Обводной галереи, шедшей по верху амфитеатра и являвшейся единственным местом, где зрители могли укрыться от дождя. Раньше, впрочем, ненастья не слишком досаждали жителям Города Тысячи Храмов, ибо местные чародеи умели до некоторой степени управлять погодой.

Эврих давно уже заметил, что слова «раньше» и «прежде» употреблялись в Мванааке чаще, чем где-либо, и связано это было, по-видимому, не столько с любовью их к истории родного края, сколько с переменами, будоражившими империю два последних десятилетия. Коснулись они, кстати, и театральных представлений, поскольку с момента восшестия на престол Кешо в моду вошли кровопролитные бои, грозившие вскорости, по мнению Газахлара, окончательно вытеснить прежние комедии и трагедии, о которых с восторгом отзывались в своих путевых заметках соотечественники Эвриха. Узаконенные Кешо бои на театральной сцене не были изобретением нового императора, всего лишь возродившего тот вид зрелищ, который запретил в пору своего правления предшественник Бульдонэ, почитая прилюдное убийство «варварством, позорящим обитателей Мавуно в глазах иноземцев». Кешо придерживался иных взглядов, и, дожидаясь начала основной части представления, аррант сделал все возможное, чтобы разговорить Газахлара и узнать, что же тот знает и думает на эту тему.

Первоначально бои между захваченными во время войн пленниками носили ритуальный характер и являлись прежде всего своеобразным жертвоприношением пославшим победу Богам, а затем уже зрелищем, предназначенным развлечь победителей. Устраивавшиеся по случаю выдающихся побед имперского оружия, они прекратились вместе с продвижением войск Мавуно в глубь континента, когда империя обрела более или менее постоянные границы. К тому же пленники являлись товаром, и твердо сидящие на престоле императоры предпочитали не раскидываться их жизнями ради того, чтобы снискать приязнь простонародья.

Театральные представления становились все более изысканными и, что было немаловажно, приносили солидный доход содержателям театров. Настолько солидный, что Кешо, придя к власти, решил пополнить за их счет казну империи, обескровленную постоянными и к тому же не слишком удачными военными кампаниями, им же самим и затеянными. Учиняемая на сцене резня оказалась чрезвычайно прибыльным делом, ибо теперь со зрителей, пришедших поглазеть на нее, взимались деньги, как за театральное представление, и, отнюдь не к чести обитателей империи, следовало заметить, что кровожадности им было не занимать. Глядя на заполнивших скамьи амфитеатра ремесленников, военных, купцов, селян, рыбаков и Небожителей с их слугами и домочадцами, Эврих с удивлением и разочарованием видел, что пришли они сюда с женами и дочерьми и те, в ожидании кровавого представления, почти не обращают внимания на выступления атлетов, шутов, мимов и жонглеров.

Оживленно болтая, обмениваясь шутками и остротами, собравшийся в театре Тор-Богаза люд выпивал и закусывал, благо лоточников и торговцев водкой и вином было хоть отбавляй. Вид улыбающихся, лакомящихся миндалем, фигами и финиками, маленькими жареными осьминогами, сладкими и солеными лепешками, фруктами и пирожками со всевозможной начинкой людей настолько напоминал Эвриху театральные представления в Верхней и Нижней Аррантиаде, что он невольно усомнился в правдивости историй, слышанных от сидящих где-то неподалеку телохранителей и Нжери, категорически отказавшейся составить им с Газахларом компанию и заявившей, что с большим удовольствием отправилась бы на городскую бойню, поскольку там, по крайней мере, льется кровь не людей, а животных, чья смерть является необходимым условием человеческой жизни.

— Эге! Уж не Иммамал ли это? — пробормотал аррант, натолкнувшись взглядом на невзрачную фигуру сухощавого саккаремца, беседующего о чем-то с продавцом жареных креветок несколькими рядами ниже Центральной ложи, отведенной для императора и его приближенных.

Несколько мгновений Эврих колебался, стоит ли ему окликнуть тайного посланца Мария Лаура, успевшего, как он и предполагал, избавиться от рабского ошейника и, судя по всему, преуспевающего, но тут по амфитеатру прокатился громкий рокот, люди начали подниматься с мест, приветствуя появление императора, и момент был упущен.

— Кешо! Кешо! Да здравствует император! — недружно и без особого вдохновения кричали заполнившие театр зрители. Обернувшийся вместе со всеми к Центральной ложе Иммамал встретился с Эврихом глазами и, как показалось арранту, приветственно помахал ему рукой.

— Кешо! Кешо!.. — пронзительным фальцетом заорал, вскакивая с места, сидевший перед Эврихом Небожитель, и тучная фигура его скрыла Иммамала от глаз арранта.

Следуя примеру окружающих, Эврих поднялся со скамьи, оборачиваясь в сторону вошедшего в ложу императора.

Стоящий на подиуме перед креслом-троном Кешо широко раскинул поднятые вверх руки, не то призывая благословение Великого Духа на собравшихся, не то желая обнять ими весь мир, и выглядел в высшей степени внушительно. Угольно-черный, в белом, уложенном красивыми складками императорском намоге, с золотым обручем в густых, растущих едва ли не от бровей, волосах, он, обладая гигантским ростом, производил особенно сильное впечатление благодаря окружавшим его кряжистым, невысоким, но удивительно широким в кости телохранителям. Нарочито простое одеяние и отсутствие украшений выгодно отличали его от роскошно и даже крикливо вырядившихся Небожителей, а добродушную улыбку, открывавшую два ряда жемчужно-белых зубов, можно было смело назвать лучезарной. Вот только глаза — малоподвижные, тусклые и невыразительные — позволяли находившимся неподалеку людям усомниться в великодушии, мягкосердечии и веселом нраве ныне здравствующего императора. Хотя, поправил сам себя Эврих, помимо внешности, существовали еще и деяния, из которых должны были сделать правильные выводы о характере Кешо даже те, кто ни разу в жизни не видел его ни вблизи, ни издали.

Аррант покосился на Газахлара и подумал, что не зря на редкость молодо выглядевший для своих сорока лет император, чьи волосы не тронула седина, а лицо не избороздили морщины, окружает себя не слишком пригожими и явно превосходящими его по возрасту советниками. Пренебрегая их советами, он имеет в то же время возможность публично обвинить в собственных промахах недальновидных помощников, а ежели дела принимают слишком уж скверный оборот, отдает одного или двух на растерзание толпе, как поступил, например, с барбакаем Мачахой, экспедиционный корпус которого был разбит под Игбарой объединенными войсками Кидоты и Афираэну.

Кешо между тем опустил руки и уселся в кресло, давая тем самым сигнал к началу основной части представления. Загремели тамтамы, и вышедший из Главной арки, расположенной под трибунами восточной части театра, глашатай объявил, что первыми будут биться заклятые враги: славный копьеметатель из племени нундожу и меченосец из рахисов. Вновь зарокотали тамтамы, им вторили трещотки и гуделки, под звуки коих на сцену из Белых ворот вышли два рослых красавца, при виде которых Эврих не мог удержаться от гримасы отвращения.

Нундожу, рахисы и мибу, жившие некогда северо-западнее земель пепонго, никогда серьезно не враждовали между собой, но слова глашатая не были оговоркой, как подумалось поначалу арранту. Яркие плащи — желтый у нундожу и зеленый у рахиса — не были отличительными, присущими этим племенам одеяниями и цветами, равно как нанесенная на воинов раскраска не имела отношения ни к боевой, ни к охотничьей, коими украшали свои тела достигшие совершеннолетия мужчины. И плащи, и набедренные повязки, и раскраска призваны были сделать бой более зрелищным и помочь зрителям отличать бойцов друг от друга, ведь между многочисленными племенами, обитающими по соседству, сходств имелось несравнимо больше, чем различий. Да иначе и не могло быть, коль скоро из века в век между ними практиковались перекрестные браки и кровь их давно смешалась, а обычаи и верования отличались разве что незначительными и незаметными для посторонних деталями.

— Ставлю на желтого два цванга! — капризным тоном произнес сидящий слева от Газахлара Небожитель с длинным невыразительным лицом и еще более длинными волосами, расчесанными на прямой пробор и разделенными на множество прядей, перехваченных на уровне плеч золотыми бляшками, украшенными сверкающими драгоценными каменьями.

— Два на меченосца, — лениво ответствовал сидящий перед ним оксар, презрительно оттопыривая нижнюю губу.

Мельком взглянув на кружащих по сцене воинов: одного вооруженного тремя дротиками и кинжалом и другого — с мечом и щитом, Эврих окинул взглядом амфитеатр и понял, что едва ли не половина зрителей увлеченно билась об заклад, делая ставки на бойцов точно так же, как на соревнованиях колесниц или всадников, борцов, бегунов или стрелков из лука. О да, это очень напоминало Аррантиаду, вот только здесь после соревнования в силе, скорости и мастерстве победитель и побежденный, беззлобно подшучивая, не отправятся пить красное, как кровь, виноградное вино Победивший вернется в бараки для рабов, а побежденный зальет усыпанную морским песком сцену красной, как виноградное вино, кровью и, представ перед Всеблагим Отцом Созидателем, не сумеет оправдаться перед ним тем, что расстался с дарованной ему жизнью, защищая отчий дом, выручая из беды друга, любимую или же просто придя на помощь оказавшемуся в беде собрату, соплеменнику или чужеземцу…

— Как они могут сражаться, зная, что одному из них суждено умереть на потеху толпы? — обратился Эврих к Газахлару, успевшему уже поспорить с сидящим позади него знакомцем.

— У них нет выбора. Тех, кто отказывается драться или же дерется плохо, предают мучительной смерти. Бросают связанными на съедение земляным крабам, опаивают ядом цгульи, от которого человек умирает в страшных мучениях, причем процесс умирания длится двое или трое суток. Есть, впрочем, и простенькие способы медленного и крайне болезненного умерщвления. Например, переломав руки и ноги или ткнув ножом в живот, бросить в сточную канаву или же выгребную яму. — Газахлар устремил на побледневшего арранта проницательный взгляд. — Почему ты не делаешь ставки? Это придает зрелищу особую остроту.

— Я… э-э-э… привык получать деньги, возвращая людям здоровье, а порой и жизнь. Но наполнять кошель за счет чьей-то смерти… — Эврих почувствовал, как начинает подергиваться у него изуродованная шрамом щека, и отвернулся от Газахлара.

— Интересное рассуждение. Но едва ли верное. Оглянись-ка вокруг, ты, кажется, единственный такой чувствительный, — с коротким смешком промолвил хозяин «Мраморного логова» и тихо добавил, наклоняясь к Эврихову уху: — Больше всех наживается на смерти незадачливых бойцов наш достославный император. Но ты ведь не станешь его за это осуждать?

Арранту хотелось ответить, что за подобные зрелища, приучающие людей к виду крови и смерти, надобно не осуждать, а предавать самой лютой казни, дабы другим неповадно было следовать дурному примеру, однако заставил себя промолчать. В конце концов, любая война является способом нажиться за счет чьей-то смерти. Что значит гибель одного-двух или даже двух десятков рабов на сцене театра по сравнению с гибелью двух тысяч, а то и двадцати, на поле брани? И снова ему вспомнился Зачахар и захотелось плакать от собственного бессилия, ибо в конечном счете дело, разумеется, не в таких, как Кешо, развязывающих войны повелителях, а в их подданных. Кровожадной стае псов, которые желают обрести еще более злобного и охочего до крови вожака и, конечно же, рано или поздно получают его. Впрочем, действительно ли это так? Разве может ремесленник или рыбак противостоять императорской власти?

— Не может, — тихо вздохнул Эврих и тут же добавил: — Но не ходить-то на такие зрелища они в состоянии? Никто же этих людей сюда на аркане не тащил?..

— Что, иноземец, кишка тонка на наши развлечения смотреть? — обернулся к нему тучный обладатель пронзительного фальцета. — Или тощий кошель заставляет пустой желудок ворчать?

«Тебя бы на сцену выпустить да заставить с мечом или дротиками побегать, тогда бы и постиг подлинную цену этих развлечений», — мысленно пожелал аррант тучнотелому и легонько хлопнул ладонью по кошелю, заставив зазвенеть лежащие в нем серебряные дакки.

— Вай-ваг! Так чего же ты сидишь с надутым видом? — оживился толстяк. — Ставлю десять цвангов на желтого, а ты? Или, может, не одобряешь развлечения наши, самим императором одобренные?

Эврих уже было открыл рот, собираясь сказать, что узаконенное убийство все равно остается убийством, но в этот момент Газахлар чувствительно наступил ему на ногу. И аррант, вспомнив осторожничанье капитана «Верволики», коего нельзя было заподозрить в трусости, проклиная себя за малодушие, промямлил:

— А что тут спорить, ясное дело, желтый победит.

— Хитрец! — ухмыльнулся толстяк, переставший следить за происходящим на сцене и сосредоточивший все свое внимание на арранте. — Так ты и есть тот самый Газахларов исцелитель? А меня зовут Амаша Хуршиат.

— Жел-тый! Жел-тый! Жел-тый! — взорвался криками гигантский амфитеатр, приветствуя победу воина из племени нундожу, который, будучи дважды ранен меченосцем, ухитрился все же прикончить его третьим, последним дротиком.

— Стало быть, мы оба выиграли. Любопытно будет узнать, на кого ты поставишь во время следующего боя? — задумчиво протянул Амаша и отвернулся от Эвриха, дабы получить выигрыш со своего сидящего впереди соседа.

— Не вздумай отказаться от спора! — прошипел Газахлар. — И укороти, ради Великого Духа, язык! Ты вот-вот споткнешься об него, и это будет стоить тебе головы!

Это Эврих успел сообразить и сам, поскольку немало наслышан был об Амаше Душегубе, ведавшем тайным сыском императора. Только вот представлял он себе Душегуба совсем другим и никак не ожидал встретиться с ним в театре Тор-Богаза. Хотя если уж сам Кешо не погнушался приехать полюбоваться кровавым зрелищем, то почему бы и Душегубу не последовать его примеру?

Ощущая неприятную пустоту под ложечкой, аррант думал сразу о нескольких вещах: о предсказании оракулов, убийстве агентов Амаши и о том, случайно ли Душегуб оказался сидящим прямо перед ним. Разумеется, это могло быть совпадением, хотя верилось в подобное с трудом. Если бы Газахлар надумал познакомить его с Амашей, то, без сомнения, предупредил бы о своем намерении и проинструктировал о том, как надобно себя с ним держать. И раз уж он этого не сделал, значит, и для него опасное соседство и якобы случайно завязавшийся разговор явились полной неожиданностью.

— Ну, на чьей стороне будет, по-твоему, победа теперь? — обратился к Эвриху Душегуб, когда под гнусавое пение длинных, в человеческий рост, труб на сцену вышли три воина из племени мибу и шесть пигмеев пепонго.

— Хотелось бы поглядеть на них в деле, прежде чем заниматься предсказаниями, — осторожно ответствовал аррант, судорожно соображая, движет ли Амашей естественное любопытство или же служебное рвение, обязывающее его присмотреться к человеку, которого Газахлар сватает Кешо в качестве императорского лекаря.

Зачем этакому здоровяку, никогда и ничем, если верить слухам, не болевшему, нужен лекарь, Эвриху было не совсем понятно, однако некоторые соображения у него на этот счет имелись. Никто, понятное дело, не говорил вслух и даже не шептался о тайной болезни императора, но ежели за десять без малого лет пребывания на престоле он не обзавелся женой и наследником, то сам собой напрашивался вывод, что любвеобилие и неразборчивость в связях, преподносившиеся базарными певцами-чохышами как несомненное достоинство и свидетельство его мужественности, дорого обошлись Кешо. Если это действительно так, то внимание, проявленное Душегубом к искусному лекарю, более чем оправдано и само по себе опасности не таит. Врачевателя, от которого повелитель ожидает помощи, слуги его обезглавливать не станут. Опасность заключалась в другом: лекарь, удостоившийся быть посвященным в тайны Кешо, обречен на гибель, если не исхитрится стать его правой рукой. Доверенным лицом, от коего потребуется умение составлять не столько целебные снадобья, сколько смертоносные яды.

Мысль о том, что его в любой момент могут призвать к императору, изрядно отравляла Эвриху жизнь с того самого дня, когда Газахлар впервые намекнул ему на открывающиеся перед ним при дворе Кешо блестящие перспективы. Однако время шло, и у него зародилась надежда, что император здоров и в обозримом будущем в услугах чужеземного лекаря нуждаться не будет. Последние же дни, узнав о предстоящем Газахлару путешествии в Терентеги — одну из образованных не так давно западных провинций, где тот должен будет принять и проследить за отправкой в столицу сотни боевых слонов, специально обученных и доставленных при посредничестве пепонго с юго-западной оконечности Мономатаны погонщиками из племени калхоги, — он и вовсе перестал думать о возможном вызове к императору. В полном соответствии с утверждением предсказателей, владелец «Мраморного логова» пожелал взять своего бывшего домашнего лекаря, а ныне секретаря, с собой, и аррант уже предвкушал встречу с легендарными исполинами, изображения и описания коих поразили его при чтении рукописей, хранящихся в библиотеке блистательного Силиона. И вот нате вам — угораздило же перед самым отъездом попасться на глаза Душегубу!

— Ну, любезный, так ты и не надумал рискнуть монеткой-другой, поставив на карликов или на мибу? — напомнил о себе Амаша, которому явно хотелось заставить арранта сделать то, чему противилась вся его сущность, что вызывало в душе его гнев и омерзение.

— Я не любитель спорить и биться об заклад, но если уж ты так настаиваешь… Полагаю, победителями выйдут мибу.

Эврих старался не смотреть на сцену, и это не укрылось от внимательно наблюдавшего за ним Амаши, удивленно приподнявшего состоящую из нескольких крохотных волосинок бровь и вежливо поинтересовавшегося:

— Какую же ставку сочтешь ты для себя не слишком обременительной?

— Мне приглянулось одно из твоих колец. То, что с изумрудом, — уточнил Эврих, с удовольствием глядя на то, как открывается у Душегуба рот. — Газахлар оценивает собрание моих лекарских трактатов и снадобий в триста цвангов. Я готов поставить его против твоего колечка, камень которого прекрасно гармонирует с цветом моих глаз.

— Гхэм! — Амаша издал неопределенный горловой звук, Газахлар зашипел, как готовящаяся к броску кобра, и Эврих ощутил на душе удивительную легкость и приятность, подумав, что общение со шкодливым Тартунгом, безжалостно терроризировавшим обитателей «Мраморного логова» с момента своего появления в особняке, не прошло для него даром. В последнее время он стал относиться к жизни слишком серьезно, а это едва ли пристало простому смертному. К тому же ему представился отличный случай последовать совету щеголеватого Фелиция Тертца, с глубокомысленным видом утверждавшего, что, «ежели желаешь знать волю Богов Небесной Горы, а равно и всех прочих, дай им возможность ее проявить».

Прежде смысл этой фразы как-то ускользал от Эвриха, предпочитавшего полагаться на собственные силы, но теперь он вынужден был признать, что человек, надумавший вверить свою судьбу в руки Всеблагого Отца Созидателя, здорово упрощает и облегчает свое существование. В решении свалить на другого одолевающие тебя заботы определенно есть своя прелесть. Во всяком случае, прелесть новизны, уточнил Эврих, наблюдая за гаммой чувств, последовательно отражавшихся на лице Амаши.

Изумление, возмущение, понимание того, что его провели и поставили в глупое положение, досада и, наконец, решимость во что бы то ни стало завершить начатое дело, преобразив одутловатый лик Душегуба, вновь исчезли под маской азартного и не слишком умного игрока.

— Вот это по-нашенски! Спорить так спорить! — притворно восхитился он, и заулыбался, выдавливая из себя кудахчущий смех, и даже потянулся, вроде бы собираясь поощрительно похлопать Эвриха по колену, но пронзительные, змеиные глаза оставались по-прежнему холодными и злыми. — Однако же зачем тебе мой перстень? Лучше, пожалуй, я против твоих писулек и склянок, хоть и ни к чему они мне вовсе, полновесные цванги поставлю. Золотишко-то, оно и накормит, и напоит, и в постель к красивой девке уложит! А с перстенька моего какая тебе польза? Да и не стоит он, право же, трехсот монет…

— Конечно не стоит, — согласился Эврих. — Но ведь и я не для прибытка спорю. Ну, решай, готов или нет перстеньком рискнуть? А то, гляди, скоро уж и бою конец.

— Добро. — Амаша протянул арранту мягкую короткопалую ладонь. — Газахлар, ты свидетель нашего уговора.

Хозяин «Мраморного логова» кивнул с таким видом, будто пари его ничуть не заинтересовало, и уставился на сцену, где кружили девять ярко разодетых и раскрашенных, издали похожих на танцоров воинов.

Представив кипящие в Газахларовой душе гнев и ярость, Эврих ухмыльнулся и мысленно потер руки от удовольствия. Он поставил на кон то, чем не владел, и, в чью бы пользу ни решился спор, окажется в выигрыше. Сомнительном, прямо скажем, выигрыше, но, имея дело с Душегубом, на лучшее рассчитывать не приходится.

Если его тюки перейдут к Амаше, он сегодня, самое позднее завтра сбежит из-под опеки Газахларовых телохранителей и забьется до времени в какую-нибудь щель в приречном районе, где сыскать его будет мудрено не только бывшему хозяину, но и людям Амаши. Ну а коли улыбнется ему удача и завладеет он очаровательным, но совершенно никчемушным и даже могущим повредить его здоровью перстеньком, ход будет за Амашей и Газахларом.

И все же в легкомысленном, вызывающем, чреватом неприятностями и к тому же отдающем мальчишеством поступке его имелся скрытый смысл, который, хотелось бы верить, до поры не будет угадан ни Душегубом, ни хозяином «Мраморного логова». Заключался он в том, что в нынешнем своем положении Эврих исчерпал все доступные способы покинуть Город Тысячи Храмов и ему надобно было искать какие-то новые возможности, которые могли открыться лишь с изменением его положения в здешнем обществе. Удрав из «Мраморного логова», он попробовал бы связаться с контрабандистами, которые, судя по наличию в лавках Мванааке кое-каких товаров, ухитрялись заниматься своим ремеслом невзирая на запреты Кешо. Будучи же представлен императору, а того лучше — сделавшись императорским лекарем, он расширил бы круг знакомств и в конце концов отыскал какого-нибудь высокопоставленного чиновника, рискнувшего за солидное вознаграждение способствовать его бегству с южного континента. Второй путь — более рискованный — позволял, однако, надеяться, что ему удастся выбраться из столицы со всем своим бесценным грузом, и Эврих предпочел бы избрать именно его. Но для этого трое мибу должны были победить шестерых пепонго, а происходящее на сцене внушало серьезные сомнения в подобном исходе затянувшегося боя.

Никогда прежде Эвриху не доводилось видеть столь странной схватки, которая, если забыть о неизбежности кровавого финала, действительно сильно смахивала на театральное представление. Вооруженные длинными тяжелыми копьями мибу были в одних белых набедренных повязках, но при этом ярко разрисованные тела их украшало огромное количество аляповатых ожерелий, ручных и ножных браслетов, а головы венчали плетенные из ремней шапочки, над коими реяли высокие курчавые перья рабуи, похожие на кучевые облачка или же на горы взбитого крема. Карлики в алых плащах, с маленькими круглыми щитами и короткими метательными дубинками, вырезанными из железного дерева, выглядели на их фоне расшалившимися детьми, но мало кого из сидящих в театре могла обмануть их кажущаяся безобидность и беспомощность.

Устроители кровавого зрелища были прекрасно осведомлены о возможностях выпускаемых на сцену бойцов и позаботились о том, чтобы силы противников оказались равными. Лучшим доказательством этому было то, что к тому моменту, когда Эврих заставил себя взглянуть на сражавшихся, один из мибу был убит, а двое пепонго корчились на залитом кровью песке. Оставшиеся на ногах бойцы, получив легкие ранения, продолжали плести затейливый рисунок боя, вникнув в который аррант понял, что пигмеи начинают все более активно теснить мибу, успешно используя дубинки своих тяжелораненых товарищей.

Лишенные щитов, являвшихся, в действительности, неотъемлемой частью их вооружения, мибу могли только увертываться от пущенных в них метательных снарядов и медленно, шаг за шагом отступали, позволяя тем самым пепонго вновь и вновь поднимать и пускать в ход свои смертоносные дубинки, которые те кидали с завидной точностью и силой. Пассивность мибу неизбежно должна была привести к тому, что рано или поздно один из них не успеет уйти из-под удара метко брошенной дубинки, после чего жить им останется считанные мгновения.

Сознавая это, они изо всех сил пытались устоять на месте и все же вынуждены были отступать, пританцовывая, раскачиваясь из стороны в сторону в рваном, постоянно меняющемся ритме, дабы сбить с толку следующих за ними по пятам и ловящих каждое неверное движение пепонго. К удивлению Эвриха и возмущению зрителей, мибу не пробовали атаковать и почти не делали ответных выпадов, словно смирившись с ожидавшей их смертью.

Впрочем, это-то как раз аррант мог понять. Припомнив заповедь пастыря Непры о том, что лучше быть обиженным, чем обидчиком, он, рассудив, что, очень может статься, поступил бы на месте мибу точно так же, перестал следить за поединком, исход которого был, похоже, предрешен, но истошные вопли зрителей вскоре оторвали его от размышлений, каким способом и когда лучше всего избавиться от опеки Газахларовых телохранителей.

— Ми-бу! Ми-бу!.. — надрывалась та часть зрителей, что ставила на трех рослых воинов.

— Бей! Бей! Бей! — вторили им сочувствующие пепонго.

Причина же всего этого шума была в том, что один из пигмеев, нарушив установившееся течение боя, вооружился копьем поверженного противника и атаковал мибу от центра сцены. Мысль, казавшаяся на первый взгляд здравой, привела к той самой оплошности, на которую рассчитывали и которой терпеливо дожидались пятившиеся под натиском карликов мибу.

Завладевший тяжеленным копьем парень был не в силах его метнуть и, делая им выпад, собирался, видимо, не столько поразить цель, сколько отвлечь на себя внимание одного из рослых противников. И преуспел в этом. Вот только не ожидал он, что мибу, вместо того чтобы сделать ответный выпад, рискнет кинуть в него свое единственное оружие. Копье пронзило тщедушное тело карлика насквозь, и, попробуй бросившийся к нему мибу извлечь из него свое оружие, тут бы ему и пришел безвременный конец. Но он в стремительном прыжке дотянулся до копья, выпавшего из рук убитого пепонго, и, продолжая движение, метнул его в ближайшего противника.

Обтянутый бегемотовой кожей щит, сплетенный из толстых ивовых прутьев, лопнул, и отточенный бронзовый наконечник впился в тело пигмея. И тотчас же второй мибу в свой черед метнул свое страшное оружие…

— Не вздумай требовать с него кольцо! — склонился к арранту Газахлар, не дожидаясь, пока мибу прикончат последнего оставшегося в живых пепонго. — Найди способ обратить ваш спор в шутку!

— Как бы не так! — процедил Эврих и, повысив голос, сказал: — Господин Амаша, я бы хотел получить свой выигрыш.

— Вот он.

Душегуб принялся стаскивать массивный перстень с мизинца, но это оказалось не таким уж легким делом. Он крутил и вертел его так и этак, а перстень и не собирался слезать с пальца. Или Амаша ждал, что аррант одумается, и намеренно тянул время?

— Не торопись, любезный. Я вовсе не желаю получить твой мизинец в качестве придатка к колечку, — заверил Душегуба аррант, не обращая внимания на угрожающие гримасы Газахлара. — Если бы я мог предположить, что спор наш может привести к членовредительству, то никогда бы не осмелился…

— На! — Амаша содрал наконец перстень с пальца и протянул Эвриху на раскрытой ладони. — Я должен был помнить, что в споре, как и в игре, везет начинающим, дуракам и женщинам.

Аррант взял перстень с чуть подрагивающей, влажной ладони. Заглянул в полные ненависти и угрозы прищуренные глаза Душегуба и, улыбнувшись, пробормотал:

— Многие уходят стричь овец, а приходят остриженные сами.

Амаша отвернулся, не ответив Эвриху, а сосед справа, делая вид, будто ничего не видел и не слышал, произнес:

— Сейчас начнется самое интересное. Двадцать воительниц из Кидоты будут сражаться с тридцатью пепонго. Зрелище бывает особенно занятным, ежели карлики побеждают. Тогда они принимаются насиловать раненых девок весьма разнообразными способами.

— В таком случае я лучше отправлюсь в «дом веселья», — пробормотал Эврих, поднимаясь со скамьи и стараясь не глядеть в сторону Газахлара, смотреть на коего было по-настоящему страшно.

— Останься, недоумок! — тихо проскрежетал хозяин «Мраморного логова», но аррант решительно двинулся по узкому проходу к Обводной галерее. Смотреть, как убивают имевших глупость взяться за оружие женщин, он не собирался. И уж тем более не входило в его планы любоваться тем, что произойдет с ними в случае победы пепонго. На сегодня с него хватит. А если Амаша сочтет, будто он сбежал, опасаясь потерять выигрыш в результате нового пари, так это и к лучшему, подумал Эврих, надевая выигранный перстень на безымянный палец левой руки.

Он шел не оборачиваясь и не мог видеть буравящих его спину взоров Газахлара, Амаши и множества других оксаров, но подозревал, что уход его из театра не останется незамеченным. Догадывался он и о том, что одна из множества пялящихся ему вслед пар глаз принадлежит императору. А ежели это и не так, то через день-другой Кешо всенепременно узнает о выигранном им у Душегуба споре, и будет весьма странно, коли у него не возникнет желания познакомиться поближе с наглецом, походя лишившим начальника тайного сыска империи одной из его любимейших цацек.

* * *

— Кто бы мог подумать, что мы встретимся с тобой в театре Тор-Богаза, в Городе Тысячи Храмов? — изумленно повторил Эпиар Рабий Даор, поднимая сделанный из ствола бамбука стаканчик с пальмовым вином. — Верно, сами боги свели нас с ведомой им одним целью.

— Да уж, поистине счастливая случайность, — поддакнул Эврих. — Но как тебя угораздило очутиться здесь? Я слышал, когда войско Кешо подступило к Аскулу, арранты, не желавшие иметь дело с имперцами, отплыли на родину.

— Я родился в Аскуле и, сбежав в Аррантиаду, лишился бы не только отчизны, но и состояния. И кому бы я там был нужен? В лучшем случае мне удалось бы наняться приказчиком к какому-нибудь средней руки купцу. А начинать все с начала, в мои-то годы… — Эпиар нарочито безнадежно махнул рукой.

Тренькавший на расстроенной дибуле чохыш неожиданно резко ударил по струнам и противным, гнусавым голосом запел:

Кто-то из посетителей трактира зашикал на излишне шумного певца, другие, наоборот, поддержали чохыша и принялись перетаскивать поближе к нему кожаные подушки. Среди последних были и Хамдан с Аджамом, усевшиеся в некотором отдалении от Эвриха и встреченного им при выходе из театра знакомца, но глаз со своего подопечного не спускавшие.

— Какие твои годы? Еще, поди, и сорока нет, а ты уж в старики себя зачисляешь!

Глядя на бронзовокожего, широкоплечего, пышущего здоровьем Эпиара, Эврих готов был поклясться, что аскульский купец чего-то недоговаривает. Родина — родиной, а надумай тот перебраться в Аланиол, так прибыл бы туда не с пустыми руками. Как человек предусмотрительный, не мог он исключать возможности того, что имперские войска возьмут в конце концов Аскул, и скорее всего позаботился о том, чтобы своевременно переправить часть своих накоплений и товаров за море. Нет, не случайно Эпиар остался в Аскуле, а затем перебрался в Мванааке. Трусом он, помнится, не был, а Царю-Солнцу нужны чуткие уши и зоркие глаза, дабы быть в курсе происходящего в империи. Занятие торговлей — прекрасное прикрытие для соглядатая, и что бы Эпиар ни говорил вслух, где бы ни родился — аррантом он был до мозга костей и им же до конца своих дней и останется…

— Значит, не жалеешь, что остался? По-моему, Кешо недолюбливает иноземцев и чиновники его, надобно думать, пользуются любым предлогом, чтобы тебе подгадить?

— Всякое случается. Туго приходилось, пока не выправил я себе за определенную мзду некий пергамент… — Эпиар неопределенно пошевелил в воздухе длинными сильными пальцами. — С ним-то дела как по маслу пошли, но тут, понимаешь, вспыхнуло в Аскуле восстание, возглавил которое небезызвестный тебе Тразий Пэт…

«Прости любопытство и тайну открой,

Зачем уродился ты с шеей кривой?» —

Спросил я верблюда.

И он мне, — о чудо! —

Подумав, ответил:

«Ты верно подметил.

А что во мне прямо, скажи, дорогой?»

От гнусавых завываний чохыша у Эвриха засвербило в ушах, и он, не скрывая раздражения, промолвил:

— Угораздило же тебя выбрать «тихое» местечко! Так что ты говорил про Тразия Пэта? Он, если память мне не изменяет, собирался основать в Аскуле обитель Богов-Близнецов?

— Эти бродяжки-горлодеры имеют дар любое тихое место в шумное превращать. — Эпиар поскреб в ухе, словно прочищая его от чохышева пения. — Обитель Тразий основал, и до поры до времени имперцы ее не трогали. Ты, наверное, успел заметить — к заморским богам они относятся не в пример терпимее, чем к самим иноземцам. А с островом Толми у Кешо вообще нежнейшие отношения установились. Но наместник аскульский — некто Тахташ — переусердствовал в сборе налогов. Собственной своей волей утроил их и проявил при выколачивании денег из подданных такую жестокость, что настроил против себя всех без исключения. Пепонго, мибу, рахисов, нундожу, обитателей Аскула, траоре и еще десятка полтора племен, живущих на юго-западе. И они, чего он не ожидал, — а следовало бы! — объединились и начали вырезать имперские гарнизоны.

— Но Тразий ненавидел кровопролитие. Он не мог…

— Видишь ли, какое дело… — Эпиар замялся, разлил по стаканчикам вино и, переждав очередную импровизацию чохыша, нехотя продолжал: — Тахташ взял в заложники жену и дочку Тразия, повелев ему использовать свои магические способности для усмирения восставших.

— Погоди-ка! Чего-то ты путаешь! Маги, а тем более служители Богов-Близнецов, насколько мне известно, семей не заводят! — запротестовал Эврих.

— Тразий Пэт, если ты помнишь, не слишком-то придерживался жреческих традиций и установлений. Впрочем, не берусь утверждать, что он сочетался с матерью своей дочери законным браком. Да это, в конце концов, и не важно.

— Разумеется. Стало быть, Тахташ схватил его женщину и дочь и…

— Наместник плохо кончил свои дни. Шантажировать мага такого уровня, как Тразий Пэт, еще более рискованно, чем дергать за усы спящего льва. Говорят, Тахташа разорвало на куски, после чего Тразий Пэт встал во главе восставших.

— Ага! Но тогда в столице должен быть траур и Кешо не с чего радоваться. Стоящий во главе восстания маг — это вам не пирог с капустой! Шкуру он имперцам попортит, особенно учитывая, что противостоять его чарам в Мавуно некому, — предположил Эврих, силясь сообразить, какую же роль во всем происшедшем в Аскуле сыграл его столь хорошо осведомленный о тамошних делах собеседник.

— Натворил Тразий немало, хотя теперь это уже в прошлом. Его схватили и скоро доставят в Мванааке для публичной казни. По этому-то случаю в Тор-Богазе и было устроено столь красочное зрелище.

— Ах вот оно что… — протянул Эврих. — Глашатаи объявили об очередной победе имперского оружия, но подробности я впервые услышал от тебя.

— Полагаю, что официальная версия аскульских событий будет весьма отличаться от истины. История жадного дурня наместника, заварившего всю эту кровавую кашу, едва ли придется здесь кому-нибудь по вкусу. Другое дело злокозненный колдун, подкупленный гнусными аррантами или саккаремским шадом. Вот это будет иметь успех и к тому же направит мысли обитателей империи в нужное русло, — горько усмехнулся Эпиар.

— Но как им удалось одолеть мага? Да еще и захватить его живым? — недоумевал Эврих, сердце которого болезненно сжалось при мысли, что ему предстоит стать свидетелем казни Тразия Пэта, о котором у него сохранились самые светлые воспоминания. — Ну я еще понимаю, подстрелили бы из засады, пырнули кинжалом…

— Обычное предательство. Против него бессильны даже маги. Тразия помогла захватить имперцам та самая женщина, из-за которой он примкнул к восставшим.

Эпиар замолчал, не желая больше говорить на эту тему, и приятели невольно прислушались к гнусавому пению чохыша.

— Вай-ваг! Певец-то изрядно поднакушался. Давненько я подобных песенок не слыхал! — радостно изумился Эпиар.

Слушатели зашумели, кто одобрительно, кто возмущенно. Появившийся невесть откуда вышибала начал протискиваться к чохышу, намереваясь выкинуть его от греха подальше из трактира. Назревала драка, ввиду чего Хамдан и Аджам стали пробираться поближе к Эвриху: в трактирной заварухе всякое может случиться.

Досадно, при них откровенного разговора не получится, подумал он. А ведь Эпиар Рабий Даор был тем самым человеком, который мог при желании помочь ему выбраться из Мванааке. Вне зависимости от того, служит он аррантскому Царю-Солнцу или занят исключительно торговлей, у него, безусловно, есть знакомые корабельщики, которые без особого труда могли бы спрятать в трюме своего судна не только Эвриха, но и его драгоценные тюки.

— Мне хотелось бы продолжить нашу беседу без свидетелей, но, как видишь, приставленные ко мне Газахларом телохранители не дремлют. — Эврих мотнул головой в сторону Хамдана и Аджама.

— Пришло, стало быть, время подышать свежим воздухом, — ответствовал Эпиар, опустошая стаканчик и поднимаясь с циновки. — Если ты проводишь меня до дому, то легко сумеешь отыскать его, когда в этом появится необходимость.

«Эге! Похоже, он догадывается о моих затруднениях и осведомлен обо мне значительно лучше, чем хочет показать. Следовательно, и встреча наша вовсе не была случайной», — подумал Эврих, выбираясь вслед за Эпиаром на улицу, под низкие ясные звезды, сиявшие, словно россыпь драгоценных камней на темно-лиловом бархате небосвода.

* * *

Гимн, которым традиционно заканчивалось моление Мбо Мбелек, был пропет, и, когда многократное эхо умерло где-то под куполом храма, поддерживаемым древовидными колоннами, молящиеся один за другим потянулись к выходу из зала. Жрецы в черных одеяниях и закрывающих лица масках, обходя установленные в нишах напольные светильники, кидали в них крупицы белого порошка, отчего пламя из желтого становилось голубовато-зеленым и по скудно освещенному залу распространялись волны похожего на туман дыма, от приторно-сладкого запаха которого у Эвриха запершило в горле и он ощутил недвусмысленный позыв к рвоте. Чудные снадобья использовали служители мрачного храма, дабы умилостивить Неизъяснимое Мбо Мбелек, странные гимны пели в его честь, удивительными изображениями украшали стены святилища и темными по смыслу письменами покрывали стволы колонн, которые если и напоминали деревья, то растущие корнями вверх. Однако с тем же успехом их можно было сравнить с телами гигантских кальмаров, тянущих щупальца к слабо сочащемуся из крохотных подкупольных окошек вечернему свету.

Эврих готов был допустить, что смысл клинописных изречений, покрывающих ту лова колонн, недоступен ему в силу того, что сделаны они на каком-то древнем наречии, имевшем весьма отдаленное сходство с нынешним языком Мавуно. Угловатые знаки несомненно были в родстве с затейливой вязью современного письма, и, при известном старании, арранту удавалось прочесть отдельные слова и даже целые фразы, но смысл их оставался ему недоступен. Что бы, например, могло значить утверждение: «Рожденные в смерти угодны Великой Тьме»? Или же: «Блаженное безумие, открывающее двери между мирами, да послужит Мудрым, стремящимся сохранить народам лик их в море тварей обезличенных»?

Ничуть не лучше обстояло дело и с покрывающими стены барельефами, изображавшими большей частью довольно малоприятные сцены. Змей, пожирающих птиц и мышей; акул, откусывающих лапы черепахам; терзающих людей гиен и шакалов; цапель, заглатывающих лягушек; лисиц, свертывающих шеи цаплям, и человека, сдирающего шкуру с лисицы. Вглядываясь в череду этих каменных картин, Эврих чувствовал легкий озноб. Ему казалось, стоит сделать лишь усилие, чтобы понять заключённую в них символику, но впечатление это было явно обманчивым, а обращаться за разъяснениями к жрецам арранту не слишком-то хотелось. Святилище Мбо Мбелек не считалось запретным для чужеземцев, но жуткие маски жрецов не располагали к общению с ними, и уж во всяком случае не стоило стремиться к этому до окончания церемонии, на которую Эвриху удалось попасть благодаря любезно известившему его о ней посредством записки Нгардмаю..

— Эврих, пойдем отсюда! Не могу я спокойно смотреть на эту двуполую уродину! Да еще и с крысой вдобавок! — жалобно воззвал к арранту Тартунг, заметно попритихший и озиравшийся по сторонам с испугом и отвращением.

— А кто тебя, спрашивается, сюда звал? — ядовито поинтересовался Эврих. — Хотел полюбоваться на Мбо Мбелек? Ну так и смотри, хоть спокойно, хоть с трепетом душевным, коли в «Мраморном логове» не сиделось!

Эврих не стал бы таскать за собой по особнякам Небожителей Тартунга, если бы Нжери не потребовала избавить ее от несносного шалопая, чьи далеко не безобидные проказы настроили против него всех обитателей «Мраморного логова». Подвижный как ртуть парнишка подглядывал и подслушивал, сплетничал и врал напропалую с единственной, кажется, целью рассорить между собой возможно большее число людей, поставить их в глупое и неловкое положение, заставить всех смеяться надо всеми. Аррант помнил, что и сам в Тартунговом возрасте был не дурак побезобразничать, особенно в компании сверстников, но младший сын Нумии, похоже, находил в своих проказах какое-то извращенное удовольствие.

Нацеплять на хвост осла жгуче-колючих репейников, заткнуть кухонный дымоход, подрезать столбы, между которыми была натянута веревка для сушки белья, запустить в комнату ткачих полдюжины мышей — все эти и многие другие проделки, в коих не без оснований подозревали Тартунга, кончились бы для него великим битьем, и Эврих не мог не признать, что тот давным-давно заслужил хорошую взбучку. Парнишка, однако, еще не полностью оправился от драки в «Веселой калебасе», и арранту вовсе не хотелось, чтобы труды, затраченные на излечение неугомонного юнца, пошли насмарку. Кроме того, он был твердо уверен, что битого-перебитого мальчишку новая порция тумаков не образумит, а озлобит пуще прежнего. В общем, совершенно не представляя, как повлиять на не в меру шустрого отрока, Эврих, многажды пожалев о заключенной с хозяином «Веселой калебасы» сделке, вынужден был таскать докучливого раба за собой, уповая на то, что Хамдан с Аджамом не позволят ему нанести слишком уж большой ущерб посещаемым ими особнякам недужных Небожителей.

Особенно не хотелось арранту брать Тартунга с собой именно сегодня, когда, навестив Нанигаша, он намеревался сбежать от телохранителей и отправиться в храм Мбо Мбелек, расположенный на улице Оракулов. Интуиция подсказывала ему, что парень доставит ему немало дополнительных хлопот, и так оно, разумеется, и вышло. Непонятно, каким образом Тартунг догадался о планах своего хозяина, но, выбираясь через черный ход из «Трех лилий», Эврих столкнулся с ним нос к носу, и парень нахально заявил, что ежели тот не возьмет его с собой, то он тотчас побежит предупреждать Хамдана и Аджама о бегстве их подопечного. Он, видите ли, всю жизнь мечтал посетить святилище Мбо Мбелек, да и должен же кто-то следить за сохранностью Эврихова кошеля, особенно в районе Гнилой пади.

Из этого следовало, что мальчишка пронюхал о происшедшей неподалеку от храма Мбо Мбелек стычке между его телохранителями и людьми Душегуба. Поистине, он обладал удивительной способностью вызнавать чужие секреты, ведь они с Хамданом и Аджамом договорились не болтать о случившемся! Если бы Эврих не был так огорчен и встревожен давешней беседой с Эпиаром Рабием Даором, то, конечно, расспросил бы Тартунга и допытался, откуда тому известно о драке, затеянной ради освобождения женщины, не удосужившейся даже поблагодарить своих спасителей, однако мысли арранта были заняты другим.

Весь день — и в «Мраморном логове», и в «Трех лилиях», и по дороге к улице Оракулов — ему вновь и вновь вспоминались слова Эпиара о том, будто Аррантиаде крупно повезло, что Кешо устремил свои взоры и помыслы на благословенный Саккарем. Эврих, естественно, тоже считал, что обитателям Нижней Аррантиады повезло: даже победоносная война хуже мира, ибо плодит вдов и сирот, — и все же, по его-то мнению, лучше бы Кешо напал на Аррантиаду и получил достойный отпор, чем захватил раздираемый смутами Саккарем, бывать в котором ему не доводилось, но высокую культуру коего он высоко чтил.

«Ха-ха! „Получил отпор!“ — передразнил Эпиар своего приятеля с горькой улыбкой. — Ты даже не представляешь себе, насколько твоя родина не готова к войне с Мавуно!» И принялся рассказывать такое, от чего волосы у Эвриха встали дыбом. Причем, надобно заметить, ничего нового, того, что не знал бы сам, он от аскульского купца не услышал. Просто до сих пор ему не приходило в голову подвергать сомнению издавна укоренившийся в сознании людей миф о непобедимости Аррантиады. А ведь он-то бывал в ней не раз и доподлинно знал, что могучий флот и железные, неустрашимые лагиоры продолжают существовать лишь в легендах, ибо аррантам не было нужды браться за оружие со времен Последней войны и, значит, ни у Царя-Солнца, ни у Кворума эпитиаров не возникало необходимости поднимать вопрос о введении новых налогов, на которые можно содержать по-настоящему боеспособные армию и флот.

То есть у Эпиара не возникало сомнений в том, что свободолюбивые арранты в конце концов разобьют и изгонят войска Кешо, буде те вторгнутся на их родину, но цена, которую им при этом придется заплатить, повергала его в трепет. Потрясла она до глубины души и Эвриха, стоило только ему представить сражение хорошо обученной армии с наспех набранным ополчением.

— Пошли отсюда, господин! Неужто ты еще не насмотрелся на эту уродину? Глянь, в зале и так уже, кроме нас, никого не осталось! — продолжал канючить не на шутку струхнувший Тартунг, на коего молчаливые фигуры безликих жрецов и усиливавшаяся с каждым мгновением вонь произвели самое тягостное впечатление.

Эврих был согласен, что обстановка в храме не способствовала умиротворению души, а жрецы выглядели прямо-таки зловеще, однако огромную, отлитую из серебра статую самого Мбо Мбелек уродливой бы не назвал. Напротив, было в ней что-то располагающее, явно не соответствующее ни убранству главного зала, ни поведению и облику жрецов. Неизъяснимое Божественное начало было изображено в виде человека, достигавшего в высоту шести локтей и державшего на своих плечах двух младенцев — мальчика и девочку с очень похожими лицами. Лик самого Божества, на устах коего играла таинственная улыбка, мог принадлежать как мужчине, так и женщине, а распахнувшиеся полы плаща позволяли убедиться, что Мбо Мбелек было и впрямь гермафродитом. Ну что ж, это полностью соответствовало его месту в пантеоне Богов Мавуно и уж во всяком случае не должно было смущать Тартунга, соплеменники коего поклонялись Великому Дракону — Нааму.

Вот уж чье изваяние было действительно страшным и омерзительным! А ведь Узитави, сестру Тартунга, мибу объявили супругой Наама! Любопытно, как бы отнесся к этому парень, для которого оказался недостаточно хорош весьма симпатичный и чадолюбивый гермафродит? Сидящая у его ног серебряная крыса, размером с доброго охотничьего пса, вызвала поначалу у арранта чувство острой неприязни, но, вспомнив, что любимой зверушкой Тахмаанга являлась кобра, он признал выбор Мбо Мбелек не столь уж экстравагантным и отталкивающим.

— Интересно, почему это Божественное начало благоволит к близняшкам, в то время как остальные Боги Мавуно их терпеть не могут? И нет ли тут косвенной связи с культом Богов-Близнецов? — пробормотал Эврих себе под нос, не обращая внимания на нетерпеливо переминающегося с ноги на ногу Тартунга. Удивительны и необъяснимы были многие обычаи и традиции народов, населявших различные земли. У одних, например, белый цвет считался цветом радости, у других — скорби. Арранты, нарлаки и саккаремцы ненавидели змей, особенно ядовитых. В Мавуно же убить кобру считалось величайшим грехом, а заползшая в дом змея свидетельствовала об особом расположении Богов к жившим в нем людям. Но едва ли не самым странным казалось Эвриху отношение обитателей империи к близнецам, которых они, в отличие от всех прочих племен и народов, о коих ему доводилось читать и слышать, страшились и ненавидели.

Впервые узнав о столь диком предрассудке в поселке траоре, во время первого своего посещения Мономатаны, он обещал себе когда-нибудь прояснить вопрос о его происхождении. Изучая рукописи в блистательном Силионе, а затем уже здесь, в Мванааке, беседуя со жрецами святилищ Тахмаанга, Эрентаты, Белгони и Амгуна-Солнцевращателя, он пришел к выводу, что нелюбовь к близнецам была связана с весьма любопытными, но теперь уже почти позабытыми и признанными еретическими верованиями в существование некоего запредельного мира, являвшегося зеркальным отражением зримого и воспринимаемого людьми. Согласно этим верованиям, одновременно с рождением в нашем мире младенца в зеркальном появлялся на свет его близнец, и, ежели, по недосмотру Богов, оба они выходили из чрева матери в одной и той же Реальности, это грозило ей неисчислимыми бедами.

Были ли подобные представления связаны как-то с существованием Верхнего мира и в чем суть раздвоения человека при рождении и слияния двойников в посмертии, Эврих так и не уяснил, ибо собранные им сведения были крайне обрывочны и неполны. Тем обиднее было видеть, что, даже когда вера в зеркальных двойников, проживающих в потустороннем мире, была осуждена и предана забвению, близнецов в империи продолжали убивать или приносить в жертву новым Богам. Древние предрассудки проросли, невзирая на гибель и забвение питавшей их веры, и находили оправдание своего существования в совершенно уже дурацких утверждениях, будто близняшки являются неполноценными половинками, из коих должен был возникнуть один человек. И, неукоснительно следуя этим самым предрассудкам, близнецов продолжали безжалостно уничтожать как в глухих деревушках отдаленных провинций, так и в просвещенной столице. Лишь пару веков назад храмы стали брать на воспитание одного из новорожденных, оставляя второго родителям и обязуясь, за известную мзду, умолить Великого Духа восполнить обоим близнецам недостающие для полноценной жизни качества и способности. Однако статуя Мбо Мбелек, держащего на плечах близняшек, была более древнего происхождения, и, очень может статься, это Божество являлось до недавнего времени их единственным защитником на землях Мавуно…

— Ну чего ты тут еще не видел, Эврих?! Вон жрецы уже на нас коситься начали! Пошли отсюда, пока не поздно! — взмолился Тартунг, будучи не в силах понять, что же удерживает его господина в опустевшем, задымленном и вонючем зале.

— Вот и хорошо, что косятся. Быть может, кто-нибудь из них не откажется поговорить со мной и ответить на несколько вопросов, — промолвил Эврих и, видя, что парень не находит себе места от беспокойства, предложил: — Подожди меня на крыльце, если тебе тут уж очень невмоготу находиться. А то и вовсе ступай в «Мраморное логово», чем попусту маяться.

— Ну уж нет! Чего это я там не видел?! — мигом ощетинился мальчишка. — Может, ты думаешь, я этих черных, в мерзопакостных личинах боюсь? Так вот нет! Я им, если желаешь…

— Ничего я не желаю. Веди себя пристойно, пока нас отсюда, как нашкодивших щенков, не выкинули! — прервал Тартунга аррант и направился к ближайшему жрецу, несшему в глубину храма серебряный поднос, на котором тускло посверкивали оставленные прихожанами при выходе из зала чоги, дакки и даже цванги.

—,Не сочти за назойливость, глубокоуважаемый. — Эврих с поклоном положил на поднос пару серебряных шестигранных монет. — Мне бы хотелось побольше узнать о Неизъяснимом Мбо Мбелек, и, если бы ты указал служителя храма, который может удовлетворить любознательность чужеземца, я был бы тебе чрезвычайно признателен.

Несколько мгновений жрец посверкивал на Эвриха полу скрытыми маской глазами, а затем, словно нехотя, промолвил низким, глуховатым голосом:

— Дабы заручиться согласием кого-либо из братьев отвечать на твои вопросы, тебе следует переговорить с настоятелем храма. Он один может разрешить им беседовать с тобой о Неизъяснимом.

— Где же мне найти почтенного настоятеля?

— Тебе нет надобности искать его. Я передам ему твою просьбу и сообщу тебе ответ.

— Эх, зря ты это затеял! — простонал Тартунг, едва жрец, двинувшийся к алтарному возвышению, за которым высилась серебряная статуя Мбо Мбелек, растворился в дымном полумраке бокового прохода. — Не доведут тебя до добра разговоры с Безликими. Всякое про них бают, а только не слыхал я, чтобы хорошее. Да и станет ли достойный человек лицо свое под маской прятать?

— А подумай-ка, братец, много ли о тебе самом хорошего можно сказать? И станет ли достойный человек своим ближним пакостить? Да так, что в одном доме ему за его проделки три ребра сломали и бок кипятком обварили и в другом дело к тому идет, — ответствовал Эврих.

Обычно он жалел тратить время на душеспасительные беседы с рабом, которого намеревался отпустить на свободу, а точнее, послать куда подальше, как только тот подлечится достаточно, чтобы суметь самому позаботиться о своем пропитании. Заниматься воспитанием неуживчивого юнца у него не было ни досуга, ни желания, но уж коль скоро случай подвернулся…

— Слушай-ка ты, аррант! Я тебе чего-нибудь худое сделал? — окрысился парень, привычно горбясь, узя глаза и выпячивая вперед острый подбородок. — Сделал или нет? Ну то-то! А за что меня в «Калебасе» били, ты толком-то и не знаешь. Не знаешь ведь?

— И знать не хочу! Наслышался о твоих проделках в «Мраморном логове», — отмахнулся Эврих, раскаиваясь уже, что затеял этот никчемный и неприятный разговор. Завтра же надо будет растолковать мальчишке, как до поселка траоре добраться, и пускай отправляется разыскивать матушку свою и сестрицу. Путь куда как не близкий, но с Газахларом за слонами его брать — всю поездку себе испортить, а в особняке оставить — так сломают ему остатние ребра с руками и ногами вместе.

— А ты захоти! — упорствовал Тартунг, повышая голос и не думая уже ни о снующих в вонючем дыму Безликих, ни о поразившей его воображение статуе Мбо Мбелек и гнетущем убранстве молитвенного зала. — Меня дочка Зитина нарочно подставила! Ей, суке, все равно перед кем ноги расставлять было, вот она меня и подловила. Сначала-то позабавиться думала, а когда Зита с мужем набежали, целочкой прикинулась. Ну они меня и взялись месить…

«Отец Всеблагой, неужели и я таким же был? — с тоской и отвращением спросил сам себя Эврих. — Неужто всем нам надо наворотить целую гору глупостей, натворить ворох гадостей, прежде чем до нас начнет доходить, что в большинстве наших неприятностей сами же мы и виноваты? И невинными мним себя лишь до той поры, пока не перестанем искать виноватых вокруг и не начнем беспристрастно оценивать то, что сами же успели наделать?»

— Почему ты меня не слушаешь?! — возмутился мальчишка, у которого ажио губы от обиды и негодования затряслись.

— Слушаю-слушаю, — успокоил его аррант. — А теперь давай-ка вместе послушаем то, что скажет нам многоуважаемый жрец.

— Настоятель храма, Просвещенный и Угодный Мбо Мбелек Аканума желает взглянуть на тебя, чужеземец, — коротко сообщил подошедший Безликий, успевший избавиться от подноса с пожертвованиями и совершенно неотличимый теперь от остальных жрецов. — Следуйте за мной.

— Вот счастье-то привалило! — проворчал Тартунг и, в ответ на укоризненный взгляд Эвриха, состроил за спиной жреца такую рожу, что аррант едва удержался от смеха.

Вход в глубину храма располагался за спиной статуи Мбо Мбелек и декоративной стеной из черного матового мрамора, на фоне которой серебряное изображение Неизъяснимого выглядело особенно впечатляюще. За этой-то стеной, в закуте, куда не проникал дым от напольных светильников и почти не достигала распространяемая ими вонь, и поджидал Эвриха с Тартунгом Просвещенный и Угодный Неизъяснимому Аканума. Был он высок, сухощав и уродливой личины, в отличие от всех виденных ими в зале жрецов, не носил.

— Что привело тебя в святилище Мбо Мбелек, чужеземец? — вопросил Аканума, и Эврих подумал, что иссеченное морщинами лицо его неподвижностью и выразительностью своей напоминает маску, олицетворяющую бесстрастие и высокомерие.

— Мною руководила любознательность, стремление постичь суть вещей и явлений, — промолвил аррант и, видя, что ответ его не удовлетворяет настоятеля храма, добавил: — Странствуя по градам и весям, я описываю земли и обычаи народов, дабы свет истины и любви воссиял над миром. Ибо люди страшатся и ненавидят непонятное. Предрассудки и особенности жизни разделяют их вернее морей, гор, пустынь и крепостных стен, заставляя враждовать тех, кто мог бы стать не только добрыми соседями, но и хорошими друзьями.

— Ты желаешь постичь непостижимое и соединить несоединимое. И собственная малость и несовершенство не смущают тебя? Ведь Боги, надо полагать, не без умысла сотворили наш мир таким, каков он есть? Наложив запреты и установив границы, они вряд ли сделали это случайно, так что едва ли пристало смертным срывать покровы с тайного и соединять разъединенное.

— Следует ли из твоих слов, что люди, дабы снискать милость Богов, должны сровнять с землей города, сжечь выстроенные ими корабли и прекратить пользоваться проложенными дорогами? — вопросил Эврих, понимая уже, что познавательного разговора со здешними братьями не получится. Каким бы Богам ни служили те или иные жрецы или священники, все они, по его наблюдениям, делились на две категории. К первой, немногочисленной и глубоко почитаемой аррантом, несомненно, относились пастырь Непра и Тразий Пэт. Это были созидатели, полагавшие, что Боги, поселив людей в несовершенном мире, завещали им переустройство и благоустройство его, надеясь, что в процессе этой деятельности люди и сами будут становиться лучше, поскольку высоких целей невозможно достичь низкими средствами.

Вторая категория, условно названная Эврихом «прозябателями», не верила в возможность человеческого усовершенствования и потому не видела смысла в преобразовании существующего мира. Ссылки «прозябателей» на то, что с улучшением условий жизни порочность людей — увы и ах! — ничуть не уменьшается, звучали убедительно — слов нет, однако стремление к цели, пусть даже недостижимой, но пленявшей воображение, было, на взгляд Эвриха, неизмеримо предпочтительней безнадежной констатации человеческого несовершенства, из коего вытекала бессмысленность изменения окружающей среды.

— Не тот ли ты лекарь-аррант, о предстоящем визите которого уведомил меня почтенный Нгардмай? — поинтересовался настоятель, не отвечая на вопрос Эвриха и показывая тем самым, что позицию его уяснил и вступать в дальнейшие дебаты считает нецелесообразным.

— В случае необходимости я могу оказать страждущим некоторую помощь, хотя не считаю это своим призванием, — осторожно ответил аррант. — Странствующему ученому надобно чем-то кормиться, и мне приходилось добывать пропитание, работая переписчиком, переплетчиком и толмачом. За миску похлебки я пел песни и рубил дрова. — Он поймал изумленный взгляд Тартунга и закончил: — Нгардмай сообщил мне в записке о нынешнем богослужении в храме Неизъяснимого и намекнул, что, коли я сошлюсь на знакомство с ним, какой-нибудь жрец, возможно, снизойдет до разговора со мной.

— Стало быть, тот самый, — удовлетворенно заключил Аканума. — Ну что ж, если ты последуешь за мной, то и впрямь приблизишься к постижению сути вещей и явлений. Лишь избранникам Богов знания и талант приносят радость, достаток и славу. Но коль скоро ты уверен в их расположении — милости прошу.

Не дожидаясь ответа, настоятель шагнул к высокой узкой арке, ведущей в глубину храма, а Тартунг быстро зашептал:

— Господин мой, не ходи с ним! Еще не поздно уйти из святилища! Ты ведь слышал, он предупреждал, что избранников мало. И тебя, чужеземца, попавшего в Мванааке не по своей воле, он, конечно же, не относит к их числу!

— Чушь! Это что-то вроде испытания, целью которого является отделить праздно любопытствующих от истинно взыскующих знания, — не слишком уверенно возразил Эврих, ибо и самому ему почудилось, что Аканума вовсе не шутит. Да и где граница между любопытством, любознательностью и стремлением к знаниям во что бы то ни стало? То есть сам-то он понимал, что различия выявляются в процессе применения полученных знаний, но, вполне возможно, на взгляд Просвещенного и Угодного Неизъяснимому Мбо Мбелек жреца, составление им «Дополнений» к Салегриновым «Описаниям стран и земель» есть глупая причуда, достойная порицания? Тогда дела их с Тартунгом плохи, ибо причастные к эзотерическому знанию не жалуют посягнувших на их тайны…

Следуя за Аканумой по скудно освещенным редкими светильниками коридорам и лестницам, аррант чувствовал, что начинает раскаиваться в собственной самоуверенности. Для обычной беседы их незачем было вести в глубь храма, в центральную его и к тому же подземную часть. Эвриха так и подмывало сказать об этом Просвещенному и Угодному, но не кричать же ему о своих страхах и подозрениях в спину. Впрочем, учитывая, что по пятам за ними следовало по меньшей мере четверо жрецов, чья тяжкая поступь наводила на очень и очень неприятные размышления, требовать у Аканумы объяснений не было никакого смысла. Разумеется, можно было утешать себя предположением, что он ведет их в келью некоего древнего старца, любящего просвещать жаждущих знаний чужеземцев, однако верилось в это почему-то с трудом… Встреченные в переходах жрецы присоединялись к процессии по мановению руки Аканумы. У двоих оказались факелы, и один из них устремился вперед, дабы отомкнуть мощные, окованные потемневшими серебряными листами двери. Барельефы на их внешней стороне аррант видеть не мог, на внутренней же красовались гигантские скорпионы, туловища которых венчали женские и мужские головы.

— Уж лучше бы я сдох в «Веселой калебасе»! — пробормотал Тартунг, переступая порог небольшого квадратного зала, являвшегося, по-видимому, конечной целью их путешествия.

Эврих промолчал, разглядывая выложенный из гранитных плит пол с изображением оскаленной клыкастой пасти, глотка которой представляла собой воронку с крутыми стенками, оканчивавшуюся черным жерлом круглого колодца. Все было так просто и так неотвратимо, что он почти не испугался. То есть испугался, но не за себя, а за Тартунга, для коего приключение это, грозившее стать последним в жизни, было на чужом пиру похмельем.

Шестеро жрецов выстроились по трое справа и слева от Аканумы, вставшего в центре нижней губы напольного изображения. Шестеро образовали полукруг за спинами Эвриха и Тартунга, причем слаженность их действий свидетельствовала о том, что жертвоприношения проводятся в этом зале отнюдь не впервые.

— Возрадуйтесь, братья! — торжественно провозгласил Просвещенный и Угодный Мбо Мбелек настоятель храма. — Нынче мы не только ублажим Неизъяснимое Божественное начало, держащее каждого из нас в длани своей, но и исполним заветную мечту этого чужестранца, всеми силами души стремящегося постичь суть вещей и явлений. Достичь этого можно, лишь слившись с одним из Божественных начал либо с самим Великим Духом. Может ли существовать более достойный и простой способ слияния с Мбо Мбелек, нежели войти в его уста и навечно стать частью Неизъяснимого?..

Тартунг оскалился и угрожающе заворчал, как загнанный в угол зверек. Бросил вопросительный взгляд на Эвриха и, когда тот отрицательно мотнул головой, процедил сквозь стиснутые зубы:

— Дай мне кинжал!

Рабам в Мванааке не дозволялось носить оружие, и сейчас аррант был этому несказанно рад. Мальчишке, быть может, и доводилось пускать в дело нож, но ведь и храмовые служители обучались не только светильники зажигать. Это прямо-таки сквозило в движениях всех двенадцати. Что же касается Аканумы, то повадки его напомнили Эвриху Агеробарба, и он бы не удивился, узнав, что настоятель храма Мбо Мбелек понимает толк в магических искусствах. На фанатика он не походил, а кто, кроме мага, мог извлечь пользу из человеческих жертвоприношений?

— Дай кинжал! — яростно повторил Тартунг и, не дождавшись ответа, принялся шарить по висящей на левом боку арранта сумке, где лежало несколько остро отточенных ножичков, едва ли годившихся даже на то, чтобы отсечь голову курице.

«Эх, нету с нами Волкодава! Вот с кем в подобные переделки одно удовольствие попадать!»

Аканума продолжал вещать нечто высокопарное, весьма смахивавшее в данной ситуации на издевательства, однако Эврих давно уже перестал слушать его. Зародившийся у арранта план, позволивший бы им с Тартунгом выбраться в случае удачи живыми из этой западни, к коей Нгардмай не имел, естественно, ни малейшего отношения, требовал полной собранности и душевного спокойствия, обрести которое, имея перед глазами зияющую глотку Мбо Мбелек, было не так-то просто.

Впрочем, один верный способ имелся. Упивающийся собственным красноречием Аканума, на коего грядущее жертвоприношение подействовало как немалая фляга доброго саккаремского вина, вызывал у Эвриха такое отвращение, что ему без особого труда удалось перестать замечать его и вызвать перед внутренним взором образ колышущегося под ветром золотого пшеничного поля. Увидеть, как взбираются по приставным лесенкам на стоящие вдоль дороги серебристо-зеленые деревья легконогие и быстрорукие сборщики олив.

У каждого из них к животу была привязана корзина, и действовали юноши и девушки с изяществом и грацией, не залюбоваться которыми было невозможно. Притягивая к себе ветви левой рукой, правой они обирали мелкие черные плоды, причем ловкие пальцы их скользили сверху вниз, как при дойке коров, а рты не закрывались ни на мгновение. Сидя по двое на каждом дереве, они шутили, смеялись, обменивались любезностями, поддразнивали друг друга и казались беззаботными детьми, увлеченными забавной игрой. Золотоволосые аррантки замолкали, завидев телегу, влекомую парой круторогих волов, и, помахав Эвриху рукой, а то и послав ему воздушный поцелуй, вновь начинали щебетать с парнями, радуясь теплому солнечному дню, обильному урожаю и легким облачкам, плывущим в голубом небе Верхней Аррантиады — лучшей из всех земель, по которым ступала когда-либо нога человека.

Извилистая дорога, огибая гряду холмов, спускалась в долину, затем исподволь карабкалась на гору, где женщины в цветных платках на голове жали пшеницу. А с горы уже виден был Фед — чудеснейший из городов, с бело-розовыми домами и красными черепичными кровлями, кажущимися погожим солнечным днем присыпанными золотой пылью. В этот город Эврих приезжал изредка и ненадолго — на день, от силы на два: навестить родителей, проведать братьев и сестренку, старинных друзей и приятелей. Уехав из Феда, дабы не быть выдворенным из него по приказу префекта, он был объявлен изгнанником до конца своих дней и, может быть, именно поэтому продолжал считать свой родной город самым замечательным из всех городов Верхней Аррантиады. Здесь вызревали самые сладкие груши и самые хрустящие и сочные яблоки, здесь варили самое лучшее пиво, пекли самый вкусный хлеб и… умереть он хотел, въезжая в свой родной город на исходе жаркого дня в конце лета.

Так он, разумеется, и умрет. Но будет это еще очень и очень нескоро, ибо далеко ему до Верхней Аррантиады, а нынче находится он от нее дальше, чем когда-либо.

Эврих не дрогнул, ощутив на плечах сомкнувшиеся по знаку Аканумы руки Безликих. Болью отозвался в сердце крик рванувшегося ему на подмогу Тартунга, тотчас же скрученного служителями Мбо Мбелек. «Раб да последует за своим господином» — удобная формулировка, позволяющая избавиться от ненужного свидетеля. Ну что ж, поделом мальчишке, в другой раз не станет у него под ногами путаться. Ежели только этот «другой раз» будет. Но висящий у пояса кошель и сияющий на безымянном пальце его левой руки золотой перстень с огромным плоским изумрудом не может не привлечь внимания Аканумы. Особенно перстень.

Ну так и есть, слава Всеблагому Отцу Созидателю, Богам Небесной Горы и, конечно же, Мбо Мбелек, не лишившему Просвещенного и Угодного ему настоятеля здравого смысла и некоторой алчности.

Тартунг и Аканума с одинаковым недоумением взирали на безмятежного арранта, который если и питал какие-то иллюзии и недопонимал чего-то с великого перепуга, уж теперь-то, когда с плеча его сорвали сумку, с пальца — перстень, а с пояса — кошель и кинжал, должен был сообразить, что Курносая уже протянула к нему свои костлявые лапы. Нет, не сообразил! Совсем, видать, разум отшибло! Тартунг грязно выругался и плюнул под ноги Эвриху. Настоятель знаком велел Безликому подать ему кольцо с изумрудом. Покрутил его перед глазами, полюбовался отсветами факелов в чудесном камне, и тут заглянувший в Эврихов кошель жрец издал приглушенный вскрик и поспешил к Акануме, зажав в ладони овальную серебряную бляшку. Тот самый чингак, который приведет арранта в камеру пыток, ежели попали они сюда с Тартунгом стараниями огорченного проигранным спором Амаши, или же поможет им уберечься от каменной глотки Мбо Мбелек. Мальчишка и в том и в другом случае выскочит сухим из воды, хотя нельзя исключать и третий вариант, при воплощении коего в жизнь Неизъяснимое Божественное начало получит-таки свои жертвы, а чингак, выдаваемый агентам имперского сыска, отправится в храмовую сокровищницу.

Невозмутимое до сих пор лицо Аканумы исказила гримаса разочарования. На высоком лбу вздулась вертикальная жила, и Эврих догадался, что первое предположение — о причастности ко всему происходящему Душегуба — отпадает. Значит, камера пыток ему не грозит, и это уже недурственно…

— Как попала к тебе эта безделушка, чужестранец? — сдавленным от досады голосом спросил настоятель храма.

По виду его нетрудно было понять, что победу праздновать рано, но Эврих ведь и не надеялся, что Аканума отпустит их, едва узрев Душегубов чингак.

— Птичка в клюве принесла.

Он хорошо представлял ход мыслей настоятеля, колеблющегося между желанием принести их с Тартунгом в жертву и попросту вышвырнуть из храма, дабы не провоцировать Амашу на ответные действия.

— Каким образом ты, чужестранец, — Просвещенный и Угодный голосом выделил последнее слово, — сподобился заслужить доверие Душегуба? И зачем пожаловал в храм Неизъяснимого? Чего тебе надобно от скромных служителей Мбо Мбелек?

— А ты брось меня в глотку своего Бога, тогда и получишь ответы на все интересующие вопросы. Либо от своего бессмертного покровителя, либо в дворцовых подвалах, — ядовито уточнил аррант. — Хотя заплечных дел мастера предпочитают сами задавать вопросы и вряд ли изменят своим привычкам даже ради тебя.

— Ты мне угрожаешь?

— Да нет, скорее размышляю вслух. Накатила со страху болтливость. Случается, знаешь ли. — Эврих напрягся и отправил настоятелю мысленный посыл: алая волна боли, хруст выходящих из суставов костей, зубовный скрежет и затопляющий душу ужас перед мощнорукими молодцами в замызганных кожаных фартуках.

— Люди поговаривают, ты не только лекарь, по и колдун. Сознайся, как тебе удалось охмурить Душегуба?

Что-то в неподвижном лице Аканумы дрогнуло и едва уловимо начало меняться. Ментальный посыл достиг его и подтолкнул мысли в нужном направлении. Страх уже начал свое разъедающее душу действие, и, ежели этот процесс слегка подтолкнуть…

— Зачем мне охмурять Амашу? Я просто поделился с ним кое-какими сведениями, собранными мною для моего трактата.

— Какими такими сведениями может располагать чужеземец? Вчерашний раб, жалкий лекаришка, бабник и выпивоха? — проскрежетал настоятель храма, сжимая кулаки и надвигаясь на арранта с таким видом, будто намерен собственными руками свернуть ему шею, вырвать язык, разодрать в клочья.

— Сведениями столь интересными и важными, что почтенный Амаша подарил мне за них снятый с собственной руки перстень. Тот самый, который тебе так приглянулся.

Аканума уставился на все еще зажатый в руке перстень с таким видом, будто это была готовая укусить его ядовитая гадина. Один из Безликих неслышно приблизился к нему и начал что-то почтительно нашептывать. «Ага! — мысленно потер руки Эврих. — Детинушка видел колечко на руке Душегуба и спешит сообщить об этом отцу настоятелю. Очень своевременно!»

Он ободряюще подмигнул изумленному до глубины души Тартунгу, начавшему наконец понимать, что господин его — тот самый еж, коего ударом кулака не прикончить, и подобрался, дабы отправить новый ментальный посыл. Серьезно повлиять на решение, зревшее в Аканумовои голове, он, понятное дело, не мог, но чуть-чуть подтолкнуть, качнуть в желаемую сторону был вполне в состоянии.

Эврих представил садящуюся на чашу чутких, используемых ювелирами весов бабочку и, стиснув зубы, отправил посыл: боль, страх, захлебывающиеся крики о помощи…

Обычно он применял Тилорнову науку для того, чтобы облегчать человеческие страдания, но в случае нужды готов был использовать ее и в качестве оружия. Пришельцу со звезд это пришлось бы не по душе, да и самому Эвриху не слишком-то нравилось, однако еще меньше его прельщала перспектива сгинуть вместе с Тартунгом в каменной глотке Мбо Мбелек.

А ну-ка еще раз! Боль. Страх. Скрежет зубовный. Крики пытаемых…

Лицо Аканумы начало плавиться, глаза беспокойно забегали, и он хрипло приказал Безликим:

— Отпустите их. Я хочу задать этому чужеземцу несколько вопросов наедине. И возьми ты свой проклятый перстень! — Он сунул его Эвриху с таким видом, будто тот жег ему руку.

«Дело сдвинулось с мертвой точки, дальше будет легче!» — подбодрил себя аррант, подумав, что рассказ о Зале Уст Божьих займет не последнее место в его описаниях достопримечательностей Города Тысячи Храмов.

* * *

— Теперь ты пожалуешься Амаше на Нгардмая? Или сам будешь убивать гада, из-за которого нас едва не принесли в жертву Неизъяснимому? — спросил Тартунг, когда они свернули с улицы Оракулов на улицу Мечников.

— Нгардмай тут вовсе ни при чем. Это проделки Мфано и его коллег. А Душегуб, да будет тебе известно, даже не подозревает, что у меня находится чингак одного из его доверенных людей, — устало сказал Эврих и в нескольких словах поведал разинувшему от удивления рот мальчишке о том, как попал к нему чингак Амаши.

— Вот это да! — Тартунг остановился посреди пустынной, залитой лунным светом улицы и уставился на арранта так, словно впервые увидел. — Так ты все врал этому Акануме? И если бы он нас в Уста Божьи отправил, никто бы ничего не узнал и на дыбу его не поволок?

— Ни в коем разе. Сгнили бы наши косточки на дне колодца, а Просвещенный и Угодный Неизъяснимому жил бы себе поживал, горя не зная, — подтвердил Эврих, высматривая, где бы выпить стаканчик пальмового вина. В глотке у него пересохло, ноги гудели и противно подрагивали, да и чему удивляться: денек выдался нелегкий, а во рту с утра маковой росинки не было.

— Ну ты даешь! Тихоня, тихоня, а такую штуку удрал, что только держись! Рассказать кому — не поверят!

Преисполнившийся восторга мальчишка скакал вокруг арранта веселым щенком, и не тревожили его, похоже, ни сломанные ребра, ни ошпаренный бок. «Зажило как на собаке, — с завистью подумал Эврих. — И все-то ему хиханьки да хаханьки. А Мфано-то с коллегами на этом не остановятся, и Амаша едва ли в покое оставит. Тут не прыгать от радости — слезы горькие лить впору. Особенно ежели учесть, что Газахлара я в Тор-Богазе здорово разочаровал и он, надобно думать, тоже не прочь меня со света сжить».

Он вспомнил выражение лица хозяина «Мраморного логова» в тот миг, когда Нжери сказала ему, что носит в своем чреве ребенка, и зябко передернул плечами. Окажись он на месте Газахлара, так и его бы, верно, одолевали весьма противоречивые чувства.

— А вот и «Душевная жаба»! Хорошее, говорят, местечко. Зайдем?

— Зайдем, — согласился аррант, чувствуя настоятельную потребность прополоскать горло и хотя бы немного посидеть в тишине и покое.

Поднеся к губам глиняную кружку с обколотыми краями, он убедился, что пальмовое вино здесь не хуже и не лучше, чем подают в других трактирах. Спасибо и на том. Он сделал несколько жадных глотков, отломил кусочек лепешки и, мысленно возвращаясь к последнему разговору с Газахларом, решил, что самым разумным будет, выехав с ним за слонами, в Мванааке не возвращаться. Столица, в конце концов, не единственный портовый город империи, и в любом другом договориться с корабельщиками будет легче. В том же Аскуле, к примеру. Чем дальше от императорского дворца, тем меньше страх перед Кешо и его грозными указами…

— А знаешь, Газахлар говорит, что тебя принес в Город Тысячи Храмов ветер удачи, — сказал Тартунг, успевший опустошить свою кружку и заново наполнить ее. — Я думал, он так, пустое болтает, но теперь вижу — Белгони и впрямь о тебе здорово печется.

— Ветер удачи, принявший образ двух сторожевиков, захвативших «Ласточку»? — усмехнулся Эврих, отметив, что глаза у мальчишки заблестели, а мышцы лица расслабились, — пальмовое вино начало оказывать свое благотворное действие.

— Посланный Белгони ветер удачи может принимать любой образ. Я слышал, как Газахлар говорил об этом с Хамданом. И остальные обитатели особняка согласны с ними. Ты-то, наверное, думаешь по-другому, но со стороны виднее.

— Мфано и его приятели из гильдии лекарей вряд ли с тобой согласятся, — забавляясь неожиданным поворотом разговора, возразил аррант. — Для кого-то мое появление в Мванааке, может, и явилось подарком судьбы, но сам я не считаю удачным стечение обстоятельств, приведшее меня в столицу Мавуно.

— Ты просто еще не понял, что тебе тоже зачем-то надобно было очутиться здесь, — упорствовал мальчишка. — Не только тем, кому ты помог, но и тебе самому.

— Ну разве для того, чтобы в сочинениях моих появились главы о Городе Тысячи Храмов. Пожалуй, это будут не худшие страницы, и в этом смысле ты прав, — покладисто согласился аррант. В конечном счете все зависит от того, с какой точки зрения оценивать события, и некоторые поражения, бесспорно, стоят победы…

— При чем тут твои сочинения?! — возмутился Тартунг, лихо осушая вторую кружку и отпихивая придвинутую ему Эврихом лепешку с сыром. — Я чувствую, вижу, слышу, как вокруг тебя что-то вскипает, закручивается, клубится… Не знаю, как объяснить… — Парень, подняв руки над столом, зашевелил пальцами, мучительно подыскивая слова. — А, ну вот! Один из моих прежних хозяев делал для храма Амгуна-Солнцевращателя ритуальные соляные цветы. Знаешь, что это такое?

Эврих покачал головой.

— Это когда в насыщенный подкрашенный соляной раствор опускают ветку и та обрастает кристаллами соли. Получается очень красиво, хотя изготовление таких цветов требует уйму времени. Так вот, ты похож на ту самую ветку, которая притягивает к себе соляные частицы, — заключил страшно довольный подобранным сравнением мальчишка.

— Ну, в соляной раствор, насколько я понимаю, какую ветку ни сунь — любая кристаллами обрастет, — пробормотал Эврих, радуясь тому, что кувшин пуст. Выпитое на голодный желудок, да еще после пережитых волнений, вино явно ударило Тартунгу в голову.

— Э, нет! Из одних веток действительно дивные цветы выходят, а из других так — дерьмо собачье. А к третьим соль вообще не липнет. Да и не вокруг каждого человека соляной раствор образуется. Чуешь?

— Чую, чую, — успокаивающе похлопал его по руке аррант.

— Не, не чуешь! — убежденно изрек Тартунг. — У меня, например, все наперекосяк выходит, а у тебя одно к одному складывается. Взять хоть женщину, которую вы у мужиков отбили, когда чингак тебе в руки попал…

— Хороший пример, — криво улыбнулся Эврих. — А не приходило тебе в голову, что за сей благородный, но не слишком умный поступок мне еще, быть может, придется кровью умыться?

— Может, и придется, но от Уст Божьих он нас, во всяком случае, спас, — резонно заметил мальчишка. — А ведомо ли тебе, кого вы спасли? Нет? Эта женщина носит прозвище Аль-Чориль — Хищная Птица.

— Та-ак… — протянул аррант, непроизвольно потянувшись пальцами к шраму на щеке. — Стало быть, выручили мы из беды ту самую разбойницу, именем которой здешнюю малышню пугают. Вот уж действительно все одно к одному. Чуяло мое сердце…

— Да ты погоди хныкать-то! — рассердился Тартунг. — Не именем, а прозвищем пугают. Потому как по-настоящему зовут ее Ильяс и является она, чтобы ты знал, единственной дочерью Газахлара.

— Что? — Теперь настал черед Эвриха выпучить глаза от изумления. — А тебе-то это откуда известно? Нет у Газахлара никакой дочери, путаешь ты что-то, друг любезный. Плетешь небылицы несусветные.

— Эх ты, землеописатель! — Тартунг ухмыльнулся так, что у арранта руки зачесались надавать нахалу по мордасам. — Ушки надобно на макушке держать, а глаза — разутыми, тогда и будешь знать, что у тебя под носом деется. Слыхал я, как Газахлар об этом сначала с Хамданом говорил, а после с Малаи. Кстати, ведомо ли тебе, что Малаи-то на самом деле Урубом звать? Ах ты и этого не знал? На что же тогда, спрашивается, вся твоя писанина годится?

— Погоди-погоди, дай с мыслями собраться! Аль-Чориль — Ильяс — дочь Газахлара — разбойница? За поимку которой Кешо обещал полтыщи цвангов? Не может этого быть…

Он еще бормотал какую-то ерунду, пытался возражать, но разрозненные кусочки мозаики уже сложились перед его внутренним взором в почти что завершенную картину. Тартунг не врал и не заблуждался. Все было именно так, как он говорил. И только одно вызывало недоумение — с какой стати дочери приближенного к императору оксара было становиться разбойницей?

— А вот этого я не знаю, — с виноватым видом, будто признаваясь в собственном упущении, пожал плечами мальчишка. — Хотя нет, вру. Слышал я краешком уха, что вроде сын Ильяс должен был стать законным императором и Кешо поклялся сжить его со свету. Ты не смейся, этого-то я как раз наверняка не утверждаю. Это, видишь ли, Хаурика по пьяни сболтнула, а она и соврет — не дорого возьмет. Ей, дуре-бабе, лишь бы языком почесать, да чтобы слушателей побольше было…

«Вай-ваг! — Эврих на мгновение зажмурился, обзывая себя самыми последними словами. Как же это он, переговорив по много раз со всеми обитателями „Мраморного логова“, ничего подобного не услышал, ни о чем не догадался? — Ай, как плохо быть глухим на одно ухо и слепым на один глаз!»

А ему-то мнилось, будто он и проницателен, и в людях разбирается, и любого молчуна разговорить умеет! Ох, осел, задавака, остолоп безмозглый! И ведь сколько раз с Газахларом, Малаи, Хаурикой и всеми прочими беседовал! Хамдану, дурень, поверил, будто знать тот не знает, ведать не ведает опальную дочь своего хозяина! Ай-ай-ай!

— Теперь-то ты понимаешь, почему я про ветку и соляной раствор говорил? — самодовольно улыбаясь при виде впавшего в задумчивость арранта, поинтересовался Тартунг. — Не будешь же ты утверждать, что случайно выручил Аль-Чориль? То есть Ильяс? Готов собственные зубы прозакладывать, тут без вмешательства Богов не обошлось и вы с ней еще встретитесь, помяни мое слово! Нет, не случайно ты оказался в Городе Тысячи Храмов, и неспроста Газахлар говорил про ветер удачи. Уж он-то о твоей судьбе у всех без исключения предсказателей справился, можешь мне поверить. И чую я, заваривается вокруг тебя каша, ох заваривается!

На лице мальчишки расцвела счастливая улыбка предвкушения, а Эврих внутренне содрогнулся, ибо различного рода «каши», в котлы с коими время от времени его угоразживало попадать, ненавидел всеми силами души. И то, что Газахлар обращался к предсказателям, никак не могло его утешить.

Он поднял глаза на Тартунга, намереваясь строго-настрого наказать ему держать язык за зубами и, ради Великого Духа, не болтать о виденном и слышанном с кем бы то ни было. Открыл рот и тут же закрыл его, пораженный внезапно обнаруженным сходством черт мальчишечьего лица с Узитави. А что, если не зря избрали некогда мибу его сестру невестой Наама? Что, если и впрямь обладала она некими скрытыми способностями, присущими в какой-то степени и ее младшему брату? Ежели так, то в трепотне его может крыться зерно предвидения и пресловутый «ветер удачи», чего доброго, превратится в неистовый ураган, а от «заваренной каши» поплохеет не только обитателям «Мраморного логова», но и многим другим жителям столицы.

— Ой, мама! Ой, мамочки-мама! — чуть слышно пробормотал аррант, стискивая кулаки, дабы скрыть охватившую его дрожь — Хоть бы Газахлар поскорее за слонами отправился!

На мгновение ему помстилось, что, коли они своевременно уберутся из Мванааке, цепь случайностей и совпадений, ведущих к грозной и непредсказуемой развязке, еще можно будет разорвать, но он тут же обреченно покачал головой. Никому не заказано уповать на лучшее, однако всякому ясно, что уж коли затягивают небо чреватые грозой тучи, то не миновать ливня, грома, а вместе с ними и молний. И едва ли отъезд с Газахларом из Города Тысячи Храмов сможет тут что-либо изменить.

Саккаремцы любят рассказывать, будто жил в Лурхабе купец по имени Палвалук и предсказала ему как-то гадалка близкую кончину. Решил тогда предприимчивый Палвалук обхитрить Смерть и, дабы не застала она его дома, вскочил на быстрого, как ветер, коня и помчался в Мельсину. Доскакал, обрадовался. Бродит по мельсинскому базару жив-здоров, сам себя поздравляет с тем, что затея его удалась, и вдруг сталкивается лицом к лицу со Смертью. «Молодец Палвалук, — говорит ему Курносая, — что сюда прискакал. А то я уж собиралась в Лурхаб за тобой отправляться».

«Лезет же в голову всякая чушь!» Эврих усмехнулся не к месту вспомнившейся притче и поднялся из-за низкого столика. Грядущие неприятности и грозы еще, может, и минуют его стороной, а вот объяснений с телохранителями и Нжери ему нынче никак не избежать.

— Пойдем, кладезь премудрости, ответ держать за великие прегрешения наши, — со вздохом обратился аррант к мальчишке, все еще сиявшему, словно начищенный цванг, в предвкушении того, что он легкомысленно назвал «кашей», которая заваривалась прямо у него на глазах и обещала быть весьма густой и горячей.

* * *

Услышав доносящиеся из трапезной для слуг и рабов звуки дибулы, Нжери поджала губы, твердо решив теперь же высказать Эвриху все, что она думает о его возмутительном поведении. Это ж надо такое учудить: уйти с заданного Газахларом пира по случаю завтрашнего отъезда ради того, чтобы развлекать своим пением домашнюю прислугу!

Молодая женщина подошла к распахнутым дверям. Ей оставалось только переступить порог, но в последний момент она, как случалось уже неоднократно, заколебалась.

Она намеревалась ворваться в трапезную, дабы прилюдно устыдить и усовестить дурковатого арранта, однако сумела-таки подавить бурлящие в ней гнев и раздражение, сообразив, что ничего хорошего из задуманной экзекуции не получится. Эврих, как бывало всегда, когда начинала она «пробирать» его, — за дело, разумеется! — склонив голову, будет слушать ее терпеливо и покорно, не пытаясь возражать или оправдываться, и все самые справедливые и убедительные слова и упреки повиснут в воздухе, пропадут втуне. И не получит она, выплеснув ярость свою на склоненную златокудрую голову, ни малейшего облегчения. Ибо ругать безответного все равно что топтать ногами лежачего. Бессмысленно — и так ведь лежит! — и неловко — нашла с кем связываться…

Говорить что-либо бесполезно: все равно он считает себя правым. Наверное, просто не может чувствовать и поступать иначе — одним словом, жить по-другому. И стало быть, как это ни глупо и ни противно, действительно по-своему прав.

Ведь не будет же он петь свои странные песни оксарам и форани? Он и ей-то их никогда не пел. Поскольку не положено высокородным Небожителям развлекаться на манер простолюдинов.

Нжери потерла переносицу, с удивлением чувствуя, что переполнявшие ее злоба и возмущение куда-то исчезли, улетучились без следа. Да и на что, собственно, было гневаться? Эврих ведь никогда из себя Небожителя и не корчил.

Она прислушалась к доносящимся из трапезной голосам, но поняла только, что от ее арранта требуют выполнить какое-то обещание. Спеть песню, которую он обещал им сочинить. О висящем в трапезной мече некоего Чархока. О Великий Дух, не хватало еще только, чтобы ее возлюбленный сочинял песни для безмозглой челяди! Нет, этому определенно надобно положить конец! Какой-то дурацкий меч, никому не ведомый Чархок!

Шагнув к дверям, она уже совсем было собралась войти в трапезную, но тут Эврих запел, почти не аккомпанируя себе на старенькой дибуле:

Надо будет спросить, что это был за герой такой, о коем она, столько лет прожив в «Мраморном логове», ни разу не слыхала? И почему его меч висит в трапезной челяди, а не в хозяйских покоях? Ах, как все это непонятно и нехорошо! И как только ее угораздило влюбиться в этого чужеземца, у которого все не как у людей? Вечно где-то пропадает, с каким-то отребьем якшается, вшивым и смердящим раны их гноящиеся промывает и штопает, дворне песни поет, как приблудный чохыш-голодранец, вместо того чтобы сидеть на устроенном Газахларом пиру с Небожителями…

Впрочем, и сама она хороша! Могла бы ведь его обломать, в бараний рог скрутить! А все потакает глупым, вредным прихотям! Сюда зачем-то притащилась и стоит под дверью, будто подаяния ждет. Нет бы войти, ногой топнуть и разогнать это пьяное сборище! А любовничка дурашливого, блаженненького на конюшню отправить, чтобы научили его там уму-разуму! Чтобы знал, как высокородным гостям врать, будто у него голова разболелась!

Ожившая под чуткими пальцами Эвриха дибула издала жалобную трель, и Нжери невольно затаила дыхание.

«О Тахмаанг, о чем это он?» Молодая женщина ощутила, как часто заколотилось у нее сердце, и изо всех сил прижала руки к груди.

— Это же он обо мне. О нас! — прошептала Нжери, тщетно пытаясь смахнуть с глаз хлынувшие неудержимым потоком слезы. — Это же он прощается! Прощается навсегда.

Мысль о том, что Эврих когда-нибудь не вернется в «Мраморное логово», приходила ей в голову довольно часто. Причем иногда молодой женщине казалось, что это самый удачный выход для них обоих. Иногда она даже радовалась грядущему избавлению от своего слишком уж необычного возлюбленного или же печалилась и украдкой плакала. Но все это были чувства понарошку, кокетничанье, игра ума, ибо ни на мгновение Нжери всерьез не допускала возможности того, что Эврих в самом деле может уйти из особняка и не вернуться. Нет-нет, он не бросит ее и уж тем паче никуда не денется от ребенка, которого она от него понесла! Они любят друг друга, и это главное, а все остальное — шелуха, накипь, вздор, трения, неизбежные между двумя взрослыми людьми, и надобно лишь время, желание и терпение, дабы отношения их приблизились к идеальным.

Вай-ваг! Как же она была слепа! Как могла не видеть, что нет у них ни терпения, ни времени, а желания слишком переменчивы?

Слезы текли и текли из глаз Нжери, а ноги несли ее все дальше и дальше от трапезной, где ее возлюбленный прощался с обитателями «Мраморного логова». С теми, кто оказался значительно зорче ее и давно уже понял, что ветер удачи, принесший к ним чудного арранта, вскоре вновь подхватит его и повлечет в дальние дали, о которых умел он очень недурно рассказывать и еще лучше петь.

Почему же она не хотела слушать его рассказы и песни? И как сможет она расстаться с тем, кого любила и ненавидела, обожала и презирала за плебейские замашки, с трудом терпела и жизни без которого себе не представляла?

— Предатель! Выродок! Мерзавец мой возлюбленный, дурашка! Золотоволосый мой, изумрудноглазый негодяй!.. — бормотала она, всхлипывая, мечтая одновременно вцепиться в Эвриховы кудри и оторвать ему голову и, прижав к себе, не отпускать ни на шаг. В то же время Нжери сознавала, что ни того ни другого сделать не в состоянии, и ежели проклятый аррант не придумает чего-нибудь, то она самым постыдным образом проревет всю ночь напролет. А может, и завтрашнее утро тоже. И такой он ее на всю жизнь и запомнит…

* * *

— Проснись, госпожа! К воротам особняка прискакал посланец Амаши. Он желает видеть Газахлара…

Нжери потянулась, поднялась с циновок, на которых незаметно задремала, и вышла вслед за разбудившей ее служанкой из беседки. Взглянув на удлинившиеся тени, отметила, что проспала добрую половину дня, и медленно направилась по усыпанной щебнем дорожке к журчащему перед особняком фонтану.

Тело было легким и словно бы чужим, в голове плавали какие-то невнятные обрывки мыслей, воспоминания не то о приснившемся в беседке, не то о последней проведенной с аррантом ночи, которую он сделал поистине незабываемой и в которую спать ей почти не пришлось. Ну кто бы мог подумать, что ночь прощания окажется ночью веселья, прозрения и удовольствий? Что в ней, наполненной сверканием драгоценных камней, золотых и латунных безделиц, звуками дибулы, ароматом редких вин, чувственными прикосновениями, жарким шепотом и тихой беседой, не останется места слезам и горю, а печаль и сожаления будут той самой приправой, без которой радость и счастье кажутся неполными, то ли слишком приторными, то ли слишком пресными…

Да, Эврих и на этот раз оказался на высоте и сумел сделать невозможное: краски мира с его уходом не поблекли и будущее ее, в котором ему не было места, не померкло, ибо сулило новые встречи, влюбленности, заботы, тревоги, радости и волнения. Уходя, он оставил после себя свет, заставив ее поверить в то, во что свято верил сам: каждый новый день будет по-своему прекрасен и удивителен и лишь от нее самой зависит, сумеет ли она наслаждаться малыми и большими чудесами этого необъятного солнечного мира или станет встречать их с кислой, пресыщенной усмешкой. Научится ли, как и он, сама творить маленькие чудеса или же будет с укором взирать на небеса, в тщетном ожидании, когда содеют их для нее равнодушные к чаяниям людей Боги?

Нжери вспомнила, как Хаурика, вышедшая на рассвете вместе с другими обитателями «Мраморного логова» во двор, дабы проводить Газахлара и его спутников, смеялась, прижимая к пышной груди подаренную ей Эврихом маленькую мохнатую обезьянку. Как изумленно вздымал седые брови Малаи, принимая от арранта клетку с большим сине-бело-зеленым попугаем, самозабвенно вещавшим: «Врал-ли лекар-ри! Шар-лат-таны! Костров-вой кор-рм!» А чумазая ребятня, потрясая над головой игрушечными корабликами, дуя во всю мочь в подаренные аррантом сопелки и дуделки, бежала вслед за Газахларовым поездом, восторженно выкликая: «Эврих! Эврих! Эврих!»

На невзрачном, пыльного цвета ослике, в сером плаще и неизменной своей белой тунике, аррант, казалось, должен был потеряться среди сопровождавших пышно разодетого Газахлара оружных конников, но этого почему-то не произошло. Более того, у Нжери возникло впечатление, что именно с ним, а не с господином своим и хозяином особняка, высыпали проститься обитатели «Мраморного логова». И ее даже как-то не удивило, что не они его, а он их наделяет подарками, то есть ведет себя как Небожитель, знатный оксар, осыпающий милостями своих домочадцев. Но все же не совсем так, ибо для каждого — конюха, стряпухи и кожемяки — у него находилось нужное слово и предназначенная только этому человеку улыбка. Да и пожимали Эвриху руки, стремясь коснуться его плаща или хотя бы ослика — «на счастье», как равному и любимому, как доброму другу, шепча благопожелания и призывая к нему милость Богов.

Молодая женщина замедлила шаги подле клумбы с «золотыми шарами», напомнившими ей цвет Эвриховой шевелюры, и нежно погладила себя по животу. Нынешним утром едва ли не впервые к ее гордости за арранта не примешивались ни раздражение, ни досада. Глупо ожидать, что на кипарисе будут произрастать бананы, а на финиковой пальме — апельсины. Жаль только, что поняла это она слишком поздно и немало крови испортила себе и своему возлюбленному в неуемном стремлении сделать из него «настоящего оксара», достойного ее любви и уважения. Наивная, она, сама того не сознавая, пыталась превратить редкий драгоценный камень в пеструю гальку, полагая, будто слишком уж ярко он блестит и слишком непохож на все то, что она привыкла видеть вокруг себя с раннего детства.

Сравнение это вернуло ее мысли к минувшей ночи, к тому моменту, когда Эврих сказал, что хочет подарить ей весьма необычный наряд, и, расстегнув потертую кожаную сумку, высыпал из нее на темно-вишневое покрывало груду сверкающих драгоценностей. И, сопровождая свои действия поцелуями и ласковыми прикосновениями, принялся наряжать обнаженную во время любовной игры женщину, оплетая бусами и ожерельями шею, талию и бедра, надевая всевозможных форм и размеров браслеты на предплечья, запястья и щиколотки, уснащая перстнями и кольцами пальцы рук и ног, вплетая в распущенную гриву черных шелковистых волос броши и амулеты, которыми украшали себя все без исключения жительницы Мавуно, от форани до селянок и самых распоследних рабынь.

Это было так неожиданно, странно и волнующе, что Нжери, забыв о недавних слезах и неизбывном своем горе, невольно включилась в предложенную ей игру. Вертясь перед начищенными до блеска бронзовыми и серебряными зеркалами, она принимала всевозможные позы, долженствовавшие оттенить прелесть нового «наряда», требовавшего, разумеется, доводки и доработок, потешить ее саму и щедрого и изобретательного дарителя. А потом кружилась в медленном, только что изобретенном ею танце, во время которого крохотные серебряные стерженьки, подвешенные к браслетам вместо колокольчиков, мелодично позвякивали и позванивали, и звук, издаваемый ими, сливался в незатейливую, но милую мелодию…

О том, откуда взялись у арранта медовые топазы, дымчатые опалы, зоревые сердолики, пронзительно синие, как вечернее небо, сапфиры, гирлянды жемчужин, словно светившихся изнутри на фоне черной кожи, и похожие на застывшие капельки крови нити коралловых бус, она задумалась, лишь когда они рухнули на широкую постель, дабы дать отдых утомленным любовью телам. Кое-что из всего этого великолепия, она догадалась об этом сразу же, было подарками либо платой Небожителей искусному лекарю за оказанные услуги, но остальное, безусловно, было приобретено им самим специально для нее. Для этой их последней ночи. Многие поделки, будучи очаровательными, стоили сущие пустяки — например, нитки мелких ракушек, ярко раскрашенных или же оставленных в своем первозданном виде, — однако, прикинув, во сколько обошлась Эвриху вся эта безумная затея, Нжери поняла, что ее возлюбленный покинет «Мраморное логово» без своих бесценных тюков, выкупить которые у Газахлара он, видимо, даже не пробовал…

— Госпожа, посланец Амаши ждет, и лучше бы тебе не испытывать его терпения. Он и так будет раздосадован, не застав Газахлара дома, — напомнила служанка, и молодая женщина, подавив вздох, продолжала свой путь к фонтану, в котором они с Эврихом так любили плескаться теплыми лунными ночами.

Интересно, позволил бы себе подобное безобразие мифический избранник — «настоящий оксар», о котором она так часто мечтала до того, как судьба привела в «Мраморное логово» золотоволосого арранта? И захочется ли ей теперь разделить ложе с героем прежних грез, ежели Великому Духу угодно будет свести ее с ним? Или же в каждом мужчине она будет искать сходства с Эврихом, столь не подходящим на роль супруга или даже возлюбленного чтущей традиции, благовоспитанной форани и столь многое значившим для нее последние полгода?

Бросив в лицо несколько пригоршней прохладной воды, Нжери заставила себя задуматься о делах насущных. Появление посланца Душегуба скорее всего означало, что Эврих с Газахларом были правы и Кешо в самом деле понадобился личный врачеватель. И, стало быть, Амаша пожелает видеть его во дворце. Но, коль скоро аррант ожидал от этого приглашения одних неприятностей, он не слишком расстроится, узнав, что Душегубов гонец припозднился застать его в «Мраморном логове». И все же Эвриха следовало предупредить о появлении посланца, ведь Амаша может отправить его вдогон Газахларову поезду…

— Позови ко мне Нгорро, — произнесла Нжери после недолгих размышлений.

— Как, ты желаешь говорить с ним прежде, чем с посланцем Амаши? — удивилась служанка.

— Делай что тебе говорят! — нетерпеливо прикрикнула на нее форани. — Да позаботься о том, чтобы после разговора со мной Нгорро получил на конюшне лучшую из оставшихся лошадей и мог незаметно выбраться из особняка на Верхнюю дорогу.

Проводив взглядом бросившуюся исполнять ее поручение служанку, Нжери припомнила выражение некоего мудреца, имя коего начисто выветрилось из памяти: «Если мужчина хочет иметь умных сыновей, он должен жениться на умной женщине». Покрутив его так и этак, она пришла к выводу, что изречение сие, без особого ущерба для смысла, можно перефразировать следующим образом: «Если женщина хочет иметь красивого и умного ребенка, то избранник ее должен быть недурен собой и отнюдь не глуп».

— Да-да, неглуп, очарователен и удачлив… — пробормотала Нжери, оглаживая свой пока еще плоский живот и пытаясь представить, на кого будет похож ее сын. Или дочь. Но толком ничего представить не смогла и, обратившись к Великому Духу, тихо попросила: — Пусть дитя будет зеленоглазым и золотоволосым, как мой ненаглядный аррант…