Утром, на уроке латыни, в классе царило такое возбуждение, что даже господин Рац это заметил. Ученики ерзали на скамейках, почти не следя за ответами у доски. И главное, в этом необычном состоянии находились не только те, кто принадлежал к Союзу пустыря, но и многие другие — да, можно сказать, вся гимназия. Слух о крупных военных приготовлениях быстро облетел все обширное здание и даже у старшеклассников вызвал живой интерес. Краснорубашечники были все из йожефварошского реального училища, и гимназия, конечно, желала победы своим. Некоторые прямо считали, что от исхода схватки зависит честь гимназии.

— Что с вами сегодня? — нетерпеливо спрашивал господин Рац. — Все какие-то неспокойные, рассеянные; что у вас на уме?

Но он не стал слишком настойчиво допытываться, в чем дело, и, удовлетворившись объяснением, что такой уж нынче день беспокойный выдался, ворчливо добавил:

— Ну да, теперь ведь весна, пойдут всякие там шарики, мячики… Где уж тут думать об ученье! Смотрите вы у меня!..

Но это он только так сказал. У господина Раца было строгое лицо, но доброе сердце.

— Садись! — обернулся он к отвечавшему и принялся перелистывать свою книжечку.

Обычно в это время в классе воцарялась мертвая тишина. Все, даже те, кто хорошо приготовил урок, затаив дыхание, впивались взглядом в пальцы учителя, медленно переворачивавшие странички. Ученики даже знали, чье имя на какой странице находится. Когда учитель заглядывал в конец, облегченно вздыхали те, у кого фамилия начиналась с «А» и «Б». Когда же руки начинали быстро листать странички в обратном порядке, отлегало от сердца у всех обладателей фамилий на «Р», «С» и «Т».

Порывшись в книжке, учитель тихо сказал:

— Немечек.

— Отсутствует! — хором грянул класс.

А один хорошо знакомый всей улице Пала голос добавил:

— Он болен.

— Что с ним?

— Простудился.

Господин Рац обвел взглядом класс, но сказал только:

— Не бережете вы себя.

Мальчишки с улицы Пала переглянулись: они-то хорошо знали, почему и как Немечек не берег себя. Сидели они на разных партах: кто на первой, кто на третьей, а Чонакош — что греха таить! — даже на последней. Но тут все переглянулись. У каждого на лице было написано, что Немечек пострадал не зря, а во имя прекрасного дела. Короче говоря, простудился, бедняга, за родину, искупавшись целых три раза в холодной воде: один раз нечаянно, другой — по долгу чести, а третий — подчиняясь насилию. И никто ни за что не выдал бы этой великой тайны, которую теперь, правда, все знали, не исключая и членов «Общества замазки». В «Обществе замазки» даже возникло движение за то, чтобы вычеркнуть имя Немечека из черной книги, но еще не установилось единое мнение, исправить сначала маленькие буквы на заглавные и только потом вычеркнуть, или вычеркнуть сразу, безо всяких церемоний. Поскольку Колнаи, который пока оставался председателем, требовал вычеркнуть без церемоний, Барабаш, разумеется, возглавил оппозицию, настаивавшую на том, что сначала нужно восстановить доброе имя.

Впрочем, теперь было не до того. Все помыслы приковала к себе война, которая должна была начаться во второй половине дня. После латыни к Боке толпами стали подходить гимназисты из других классов, предлагая свою помощь. Бока отвечал всем:

— К сожалению, не можем никого принять. Мы будем защищать свою страну сами. Возможно, краснорубашечники и сильней нас, но мы возьмем сноровкой. Будь что будет — мы решили сражаться одни.

Интерес к войне был так велик, что не только ученики других классов вызывались принять в ней участие. В час дня, когда все спешили домой обедать, Боке предложил свои услуги сам продавец турецкого меда, который по-прежнему стоял под соседними воротами.

— Молодой человек, — сказал он, — давай приду: одной рукой всех вышвырну!

— Ничего, старина, мы уж как-нибудь сами, — улыбнулся Бока и побежал домой.

В воротах все, обступив мальчишек с улицы Пала, спешили подать полезный совет. Одни показывали, как лучше подставить ножку. Другие вызывались пойти на разведку к краснорубашечникам. Третьи просили разрешения посмотреть на битву, но никто его не получил. Бока строго-настрого приказал, как только начнется сражение, сейчас же запереть калитку и снова отворить лишь для того, чтобы вытеснить наружу неприятеля. Но сутолока в воротах длилась всего несколько минут. Мальчики быстро разбежались: ведь ровно в два нужно быть на пустыре. В четверть второго гимназический двор уже опустел. Свернул свою торговлю и продавец турецкого меда. Только школьный сторож остался мирно покуривать у ворот свою трубку, с насмешкой крикнув торговцу:

— Ну, тебе тут недолго прохлаждаться! Вытурим скоро отсюда вместе со всем твоим барахлом!

Продавец ничего не ответил, только плечами пожал. Он ведь был важный барин, носил красную феску и не вступал в препирательства с какими-то сторожами. Особенно, когда чувствовал, что сторожа правы.

Ровно в два часа, когда Бока в ало-зеленой фуражке — головном уборе мальчишек с улицы Пала — появился у входа на пустырь, все войско уже стояло в строю посреди площадки. Налицо были все, кроме Немечека, — он лежал дома больной. И получилось, что как раз в день сражения войско Боки осталось без рядовых. Лейтенанты, старшие лейтенанты, капитаны — все были на месте, а рядовой, который, собственно, и составлял армию, лежал в кроватке в одном из окруженных садами домиков на Ракошской улице.

Бока сразу приступил к делу.

— Смирно! — отрывисто, по-военному, скомандовал он. Все вытянулись и замерли на месте.

— Объявляю вам, что слагаю с себя президентское звание, — громко произнес Бока. — Оно годится для мирного времени, а сейчас у нас война. Поэтому я принимаю звание генерала.

Все были взволнованы. И в самом деле, момент был торжественный, почти исторический: в день битвы, перед лицом величайшей опасности, Бока принял генеральское звание.

— А теперь, чтоб не было никаких недоразумений, в последний раз изложу план военных действий.

И Бока повторил свои объяснения. И хотя войско уже наизусть запомнило приказ, все с напряженным вниманием ловили каждое слово.

Окончив, генерал скомандовал:

— По местам!

Ряды мгновенно рассыпались.

Возле Боки остался только Челе, элегантный Челе, замещавший больного Немечека в должности адъютанта. На боку у него висела желтая медная труба, купленная в складчину за один форинт сорок крайцаров. В эту сумму входили и двадцать четыре крайцара «Общества замазки»- вся его казна, которую главнокомандующий попросту конфисковал на военные нужды.

Труба была красивая, вроде маленького почтового рожка, и, если в нее подуть, издавала точно такие же звуки, как военный горн. Всего трубой подавалось три сигнала. Один возвещал приближение врага, другой звал в атаку, а третий означал: «Все к генералу». Сигналы эти войско разучило еще на вчерашних маневрах.

— Господин генерал! — крикнул вдруг часовой, который взобрался по долгу службы на забор и сидел там, свесив одну ногу на улицу Пала.

— Что случилось?

— Честь имею доложить: на пустырь хочет войти служанка с письмом.

— Кого ей нужно?

— Говорит, господина генерала.

— Посмотри получше, — сказал Бока, подойдя к забору, — может, это какой-нибудь краснорубашечник переоделся в женское платье и пришел сюда шпионить.

Часовой перевесился наружу так, что чуть не свалился на улицу.

— Господин генерал, — доложил он, — я хорошо рассмотрел: это настоящая дама.

— Ну, если настоящая, пусть войдет.

И Бока пошел отворять. Гостья вошла и оглянулась по сторонам. Да, это была настоящая дама: как мыла пол на кухне, так и прибежала сюда — простоволосая, в шлепанцах на босу ногу.

— Я от господ Геребов, с письмом, — промолвила она. — Барчук сказали, очень срочно и чтоб подождать ответа…

Бока вскрыл письмо, адресованное «Многообещающему господину президенту Боке». Собственно говоря, это было даже не письмо, а целая кипа листков, самых разнообразных на вид: и вырванные из тетради странички, и почтовая бумага, и аккуратно обрезанный листок, позаимствованный у сестры, и большие листы писчей бумаги — все по порядку перенумерованное и от начала до конца густо исписанное крупными каракулями. Бока принялся за чтение. Вот что было в письме:

«Дорогой Бока!

Гереб».

Я, конечно, знаю, что тебе не особенно хочется разговаривать со мной, даже и письменно, но все-таки сделаю последнюю попытку, прежде чем окончательно порвать с вами. Я теперь понял не только, что виноват перед вами, но и что вы не заслужили такого отношения с моей стороны, так как вы просто замечательно вели себя с моим отцом, — особенно Немечек, который отрицал, что я вас предал. Отец был ужасно горд, что подозрение не подтвердилось, и, чтоб меня утешить, в тот же день купил мне «Архипелаг в огне» Жюля Верна, который я давно у него просил. Эту книгу я сейчас же отнес в подарок Немечеку, хотя сам еще не читал и мне очень хотелось прочесть. А отец на другой день спросил: «Ты куда девал книжку, мерзавец?», а я не знал, что ему ответить, а он сказал: «Бездельник, уже успел спустить букинисту; так и знай, больше ты от меня ничего не получишь», и оставил меня без обеда; но мне все равно: если бедный Немечек невинно пострадал из-за меня, то и я могу немножко невинно пострадать за него. Но об этом я пишу тебе так, между прочим, потому что не это главное, о чем мне хотелось сказать. Вчера в гимназии, когда вы со мной не разговаривали, я все думал, как мне загладить свою вину, и наконец придумал. Я решил: как напортил, так и поправлю. И сразу после обеда — грустный-прегрустный, потому что ты не хотел принять меня обратно — пошел в Ботанический сад: что-нибудь для вас разузнать. На острове я, по примеру Немечека, взобрался на то самое дерево, где он раз чуть не полдня просидел, и стал ждать, когда придут краснорубашечники. Часа в четыре они наконец пришли и ужасно меня ругали — мне хорошо было слышно на дереве; только теперь уж я не обижался, потому что опять считал себя вашим, с улицы Пала: хоть вы меня и прогнали, сердцем я все равно с вами (пожалуйста, можешь надо мной насмехаться). И вдруг я чуть не заплакал от радости, потому что Фери Ач сказал: «Этот Гереб — все равно не наш; он не настоящий изменник; похоже, что ребята с улицы Пала подослали его к нам шпионить». Они устроили общее собрание, и я все до одного слова подслушал. Они говорили, что раз Немечек все разведал, завтра выступать нельзя: вы заранее подготовитесь к сражению. И решили напасть послезавтра. Тут они еще какую-то хитрую штуку придумали, но стали говорить так тихо, что пришлось спуститься на целых два сука ниже, чтобы услышать. «Стал я спускаться, а они услыхали шорох, Вендауэр и говорит: «Может, это опять Немечек?» Но это он просто так сострил — они, к счастью, даже не взглянули наверх, да если б и взглянули, все равно ничего бы не увидели — такая густая листва уже на том дереве. И они решили все равно напасть завтра, как Немечек подслушал и как тебе известно. Фери Ач сказал: «Они думают, что мы изменим свой план, потому что Немечек его подслушал. А мы нарочно не станем изменять, раз они этого не ждут». Так они решили. Потом начались маневры, и я до полседьмого все сидел, притаившись, на дереве с опасностью для жизни, потому что сам понимаешь, что было бы, если б они меня ненароком заметили. У меня уж руки совсем онемели и, не уйди они в половине седьмого, я, наверно, так обессилел бы, что шлепнулся прямо им на голову, как переспелый персик, хоть я не персик и дерево это вовсе не персиковое. Но это я просто шучу, а о самом главном я тебе уже написал. В половине седьмого, когда остров опустел, я слез с дерева и пошел домой, и латынь пришлось зубрить после ужина, при свече, потому что вся вторая половина дня у меня была потеряна. Дорогой Бока, прошу тебя только об одном: сделай милость, поверь, что все здесь написанное — чистая правда, и не думай, что я лгу и хочу ввести вас в заблуждение как шпион краснорубашечников. Пишу я потому, что мне хочется вернуться к вам и заслужить прощение. Я буду вам верным солдатом и даже не обижусь, если ты разжалуешь меня из старших лейтенантов в рядовые: я охотно пойду и в рядовые; все равно ведь Немечек болен и у вас теперь ни одного рядового не осталось, кроме Гектора, но Гектор все-таки больше служебная собака, а я, по крайней мере, человек.

Если ты меня в последний раз простишь и примешь обратно, я сегодня же приду и буду вместе с вами сражаться и постараюсь тоже отличиться в бою, чтобы сразу искупить все свои ошибки. Очень тебя прошу, скажи Мари, можно мне прийти или нет, и, если можно, я сейчас же приду, потому что, пока она стоит у вас там, на пустыре, с письмом, я стою здесь, под воротами дома № 5 по улице Пала, и жду ответа.

Остаюсь твой верный друг

Дочитав письмо, Бока почувствовал: Гереб не лжет, он исправился, и его можно принять обратно. Подозвав Челе, он приказал:

— Адъютант, протрубите третий сигнал, означающий: «Все к генералу».

— Простите, какой ответ будет? — спросила Мари.

— Придется вам немного подождать, Мари, — твердо заявил генерал.

Маленькая труба пропела, и на ее пронзительные звуки из укреплений неуверенно выглянули мальчишеские лица. Ребята недоумевали, что случилось, почему труба зовет их к генералу. Но, увидев, что Бока спокойно стоит на месте, они вылезли из своих укрытий, и через минуту все войско снова выстроилось перед генералом. Прочитав вслух письмо, Бока спросил:

— Принять его?

И все в один голос (что и говорить, неплохие были ребята!) воскликнули:

— Принять!

Бока обернулся к служанке:

— Скажите ему, пусть приходит. Это наш ответ.

Мари, разинув рот, глядела на все эти диковинки: на войско, на фуражки с ало-зеленым верхом, на оружие… Потом повернулась и ушла.

— Рихтер! — крикнул Бока. Рихтер вышел из рядов.

— Прикомандировываю Гереба к тебе. Будешь за ним следить. При первом подозрительном признаке — хватай и сажай сторожку. Думаю, что до этого не дойдет, но осторожность не мешает. Вольно! Сегодня боя не будет, это видно и из письма. Все намеченное на сегодня остается в силе на завтра. Если они своего плана не меняют, мы тоже все оставляем по-старому.

Он хотел еще что-то сказать, но в эту минуту калитка, оставшаяся после ухода Мари незапертой, распахнулась от внезапного пинка, и на пустырь, весь сияя, влетел Гереб с видом человека, вступившего наконец в обетованную землю. Но, увидев войско в полном составе, он сразу, стал серьезным. При общем напряженном внимании Гереб подошел к Боке и взял под козырек. На голове у него красовалась ало-зеленая фуражка улицы Пала.

— Прибыл в ваше распоряжение, господин генерал, — отрапортовал он.

— Хорошо, — просто, без церемоний ответил Бока. — Будешь под командой Рихтера; пока — рядовым. Посмотрим, как ты себя будешь вести в бою, и, может быть, вернем тебе прежнее звание.

Потом повернулся к войску:

— А вам я строжайше запрещаю говорить с Геребом о его проступке. Он хочет загладить свою вину, и мы ему прощаем. Пусть никто ни словом не задевает его и не тычет в глаза тем, что было. Ему я тоже запрещаю говорить об этом. С прошлым покончено.

Наступило глубокое молчание. «Умный все-таки парень этот Бока! — снова подумали мальчики. — Вот уж кто достоин быть генералом, так это он!»

Рихтер сейчас же принялся объяснять Геребу, что ему делать завтра. Бока тихо заговорил о чем-то с Челе. Вдруг часовой, который по-прежнему сидел верхом на заборе, свесив правую ногу на улицу, подобрал ее.

— Господин генерал… враг приближается! — с перекошенным от ужаса лицом пролепетал он.

Бока с молниеносной быстротой подскочил к калитке и запер ее на задвижку. Все посмотрели на. Гереба, который стоял возле Рихтера бледный как смерть.

— Значит, все-таки соврал?! Опять соврал?! — гневно крикнул Бока.

Гереб от неожиданности не знал, что сказать. Рихтер схватил его за руку.

— Что это значит?! — зарычал Бока, Наконец, сделав усилие, Гереб пролепетал:

— Может быть… может быть, они заметили меня на дереве… и нарочно решили обмануть…

Часовой поглядел на улицу, спрыгнул с забора и, взяв оружие, присоединился к остальным.

— Краснорубашечники идут, — промолвил он.

Бока отворил калитку и смело вышел на улицу. В самом деле, шли краснорубашечники, но их было только трое: два Пастора да Себенич. Еще издали завидев Боку, Себенич вынул из-под полы белый флаг и стал им размахивать, крича:

— Мы — послы!

Бока вернулся на пустырь. Ему было немного стыдно перед Геребом за то, что он так опрометчиво его заподозрил.

— Отпусти его, — сказал он Рихтеру. — Это послы, они с белым флагом. Извини меня, Гереб.

Бедняга вздохнул с облегчением. Опять чуть не попал в переплет — и безо всякой вины. Но часовому влетело.

— Сначала смотри хорошенько, а потом уж тревогу подымай! — прикрикнул на него Бока. — Тоже храбрец!.. Кругом! Обратно в форты! — скомандовал он. — Остаться только Челе и Колнаи. Марш!

Войско, шагая в ногу, удалилось и вместе с Геребом скрылось в штабелях. Как раз когда мелькнула последняя красно-зеленая фуражка, постучались краснорубашечники. Адъютант открыл калитку.

Парламентеры вошли. Все трое были в красных рубашках и красных кепках. Пришли они без оружия, а Себенич высоко над головой держал белый флаг.

Бока знал, что полагается в таких случаях. Он взял свое копье и прислонил к забору в знак того, что он тоже безоружен. Колнаи и Челе молча последовали его примеру. Челе от усердия даже трубу положил на землю.

Старший Пастор выступил вперед:

— Я имею честь говорить с господином главнокомандующим?

— Так точно, — ответил Челе. — Вот генерал.

— Мы пришли к вам послами, — объяснил Пастор. — Я — глава посольства. От имени нашего главнокомандующего, Ференца Ача, объявляем вам войну.

Когда Пастор упомянул имя главнокомандующего, посольство взяло под козырек. Представители противной стороны из вежливости тоже прикоснулись к головным уборам.

— Мы не хотим заставать противника врасплох, — продолжал Пастор. — Мы придем сюда ровно в половине третьего. Вот что нам поручено сказать. Ждем вашего ответа.

Бока чувствовал всю важность момента. Голос его дрогнул, когда он отвечал:

— Объявление войны принимаем. Но надо кое о чем условиться. Я не хочу, чтобы война превращалась в драку.

— Мы тоже не хотим, — угрюмо сказал Пастор, нагнув голову и, по обыкновению, глядя исподлобья.

— Предлагаю сражаться только тремя способами, — продолжал Бока. — Первый — песочные бомбы, второй — борьба по правилам и третий — фехтование на копьях. Правила вы ведь знаете?

— Знаем.

— Кто коснется обеими лопатками земли, тот побежден и бороться больше не имеет права. Но сражаться двумя другими способами может. Согласны?

— Согласны.

— А копьем нельзя ни бить, ни колоть. Только фехтовать.

— Ладно.

— И вдвоем на одного не нападать. Но отряд на отряд нападать может. Это условие принимаете?

— Принимаем.

— Тогда все.

Бока приложил руку к фуражке. Челе и Колнаи, стоя навытяжку, тоже взяли под козырек. Послы, в свою очередь, отдали честь.

— Мне нужно еще вот что спросить, — снова заговорил Пастор. — Главнокомандующий велел нам узнать, что с Немечеком. Мы слышали, он болен. Если это верно, нам поручено навестить его, потому что он храбро вел себя тогда, у нас, а такого врага мы уважаем.

— Немечек живет на Ракошской, дом три. Он тяжело болен.

Все молча отдали честь. Себенич поднял флаг над головой. Пастор рявкнул: «Марш!», и послы отбыли через калитку. С улицы они услыхали, как запела труба, сзывая всех к генералу: Бока хотел известить войско о происшедшем.

А посольство быстрым маршем двигалось к Ракошской улице. Перед домом, где жил Немечек, послы остановились и спросили у девочки, стоявшей в воротах:

— Живет здесь такой — Немечек?

— Живет, — ответила она и проводила их до убогой квартирки в первом этаже, где жил мальчуган.

Возле двери была прибита выкрашенная в синий цвет жестяная дощечка с надписью: «Портной Андраш Немечек».

Они вошли, поздоровались; объяснили цель своего визита. Мать Немечека, бедно одетая белокурая худая женщина, очень похожая на сына (вернее, сын походил на нее), провела их в комнату, где лежал наш рядовой. Себенич опять высоко поднял белый флаг. Пастор опять сделал шаг вперед:

— Ференц Ач передает тебе привет и желает скорей поправляться.

Лежавший в подушках бледный, взлохмаченный мальчуган приподнялся и сел в постели. Просияв от удовольствия, он первым делом спросил:

— А когда война?

— Завтра. Мальчуган помрачнел.

— Значит, я не смогу прийти, — печально сказал он.

Послы ничего не ответили. Они пожали по очереди Немечеку руку а угрюмый, диковатый Пастор, растрогавшись, пробурчал:

— А меня ты прости.

— Прощаю, — тихо промолвил белокурый мальчуган и, закашлявшись, откинулся на подушку.

Себенич поправил ее у него под головой.

— Ну, пошли, — сказал Пастор.

Знаменосец снова поднял белый флаг, и все трое вышли на кухню. Мать Немечека со слезами проговорила:

— Вы… вы такие славные, хорошие ребятки… так любите моего сыночка. За это… за это я дам вам по чашке шоколада…

Послы переглянулись. Шоколад — штука соблазнительная! Но Пастор все-таки выступил вперед и, не опустив, а на этот раз высоко подняв свою красивую темноволосую голову, гордо сказал:

— Шоколада за это не полагается. Марш!

И, четко печатая шаг, послы удалились.