Знакомый резкий сигнал тревоги вмиг поднял с коек досматривавших последние сны летчиков. Люди вскакивали, торопливо хватали гимнастерки, обувались и мчались к выходу, на бегу натягивая шлемы. Многие недовольно ворчали:
— Неужто и в воскресенье нельзя обойтись без учебной тревоги? Не дает командир как следует выспаться…
А утро было чудесное. Небо чистое, бездонное. Разливались запахи свежей июньской степи. Она обрушила на людей столько красок, звуков, ароматов, что летчики сразу же забыли о прерванном сне. Кое-кто даже бросил, ни к кому не обращаясь:
— Грешно спать в такую пору.
Но тревога есть тревога. Пусть даже учебная, она не позволяет военнослужащему любоваться красотами природы. Люди спешили к самолетам, чтобы в считанные минуты привести их в боевую готовность.
Вот и наша машина. Вместе с оружейниками стараемся как можно скорее подвесить бомбы, зарядить пулеметы, подготовить парашюты. Все делается быстро, привычно.
И вот все экипажи выстроились у готовых к вылету машин, ожидая команды. Но, пожалуй, каждый думал об одном и том же: сейчас дадут отбой, и начнется разбор результатов; тех, кто лучше справился с задачей, похвалят, отстающих покритикуют. Так было уже не раз.
Вдали показывается «эмка» командира полка Героя Советского Союза Ивана Филипповича Балашова. Она притормаживает у каждой эскадрильи. Балашов торопливо дает какие-то указания, и машина быстро движется дальше. Вот она поравнялась с нами.
— Немедленно рассредоточить самолеты! — приказывает Балашов. — Немедленно!
Мы почувствовали: произошло что-то необычное.
Рассредоточив машины напряженно ждем, что будет дальше. Вдруг раздается команда построиться всему полку. Летчики, техники, оружейники, связисты замирают в четком строю.
— Товарищи, — звучит негромкий голос Балашова. — Это не учебная тревога. К сожалению, это тревога боевая. Сегодня началась война. Гитлеровская Германия напала на Советский Союз, атаковала границы на всем протяжении с севера на Юг. Фашистская авиация бомбила Киев, Севастополь, Каунас… Теперь мы каждую минуту должны быть готовы вступить в жестокую схватку с врагом.
Война!
Это известие ошеломило нас. И хотя мы раньше говорили о ней, как военные летчики готовились к боям, сообщение командира было все-таки неожиданным.
Бывало, после учебных полетов мы ложились на траву где-нибудь в тени и толковали о том, как будем драться в случае нападения врага. В нашей буйной фантазии возникали самые невероятные картины воздушных схваток, массированных налетов ведомых нами бомбардировщиков на военные объекты противника.
— Будем драться, пусть только затронут! — говорили ребята и увлеченно повторяли слова из популярной в те годы песни:
… И на вражьей земле мы врага разобьем
Малой кровью, могучим ударом.
Так были настроены мы, совсем еще юные, недавно окончившие авиационные училища пилоты. Так мечтали защищать родную землю.
И вдруг война стала реальностью. С нынешнего утра начинается отсчет дней новой, еще незнакомой жизни, когда за каждым облачном уже сейчас, быть может, таится смертельная опасность. И многие невольно бросали взгляды в небо: не появились ли там фашистские самолеты?
Война!
Это короткое слово как-то сразу заслонило собой все.
— Теперь надо учиться жить по-новому, — продолжал командир полка. — Нам предстоят тяжелые испытания!
Летчики ловили каждое слово Балашова. И все-таки никому из нас и в голову не приходило, что война затянется на долгие изнурительные четыре года, что впереди неслыханные ужасы, миллионы смертей, разрушенные города, сожженные села.
Это будет потом, а сейчас, в первый день войны, мы с нетерпением ждем приказа на вылет. Время тянется долго. Но вместо боевого приказа семейным летчикам разрешается поочередно сходить на квартиры, попрощаться с женами; детьми, родителями, взять необходимые вещи.
Я тоже на часок забегаю к жене — Шуре (мы поженились с ней здесь же, в Орле, за несколько месяцев до войны).
— Что же теперь будет, Саша? — спрашивает она, едва я переступаю порог.
— Все обойдется, — успокаиваю. — Не волнуйся. — И не без пафоса добавляю: — Мы не позволим фашистам топтать нашу землю!
Я был действительно уверен, что враги далеко не пройдут, что наша армия остановит и уничтожит их в самое короткое время. Жена доверчиво смотрит на меня. Но перед самым моим уходом вздыхает и снова спрашивает, а в глазах слезы:
— А все-таки, долго ли будет война?
— Через три месяца жди меня домой, — отвечаю не задумываясь. — А пока до свидания… И не смей плакать. Ты ведь жена летчика.
Ночь провели на аэродроме. В голову приходили разные мысли, отгоняли сон. Все виденное и пережитое в детстве вдруг словно ожило перед глазами…
Я родился в 1920 году в Луганске в многодетной пролетарской семье. Отец работал на заводе, мать была домохозяйкой. Не сладкое на нашу долю выпало детство: жили в голоде и лишениях, носили старую потрепанную одежду.
Да, тяжелые были времена… Тысячи вопросов решала тогда молодая Страна Советов. Позади война, голод, разруха; впереди — величественное по размаху строительство нового мира!
Шли годы в напряженных героических буднях. Всегда веселые, жизнерадостные, мы вместе со взрослыми ходили на субботники, работали с энтузиазмом, с задором, с песней. Песня помогала жить и строить.
В середине тридцатых годов, когда отменили карточки на хлеб, я по-настоящему объелся. Забавная история! Это всегда вспоминается с улыбкой Наверное, оттого, что мы победили голод и разруху, ушедшую навеки в прошлое.
Тогда в нашей стране невиданными темпами развивалось все: промышленность, сельское хозяйство, наука, создавалась отечественная авиация. На самолетах наших конструкторов экипажи летчиков Валерия Павловича Чкалова, Михаила Михайловича Громова и многие другие демонстрировали всему миру те большие успехи, которых достигло в сравнительно короткий срок молодое социалистическое государство.
Страна крепила Вооруженные Силы, которые надежно охраняли наши священные рубежи, оказывала интернациональную помощь народам, борющимся за свое освобождение. Советские летчики, моряки, танкисты сражались за народное дело в Испании, Монголии, Китае.
Подрастало новое поколение советских людей. По примеру своих отцов мы, юноши и девушки, уверенно шли вперед путем, начертанным Лениным.
У меня, как и у многих моих сверстников, была мечта стать авиатором. Тот день, когда я впервые переступил порог аэроклуба, стал одним из самых светлых дней в моей жизни. Там, по сути, и осуществилась заветная мечта — я обрел крылья.
В 1936 году был зачислен в кружок планерного летания и назначен начальником авиамодельной лаборатории. Меня учили летать, а я, в свою очередь, обучал ребят азам авиационного дела.
Наши первые полеты напоминали прыжки кузнечиков. Делалось это так: обучаемый сидел в кабине планера, инструктор стоял у крыла. Курсанты, натягивая амортизатор, громко отсчитывали каждые десять шагов: раз, два, три и так далее. В зависимости от уровня подготовки обучаемого инструктор давал команду: «Старт!». Планер взлетал тем выше, чем больше был натянут амортизатор. В конце обучения планерист поднимался в воздух на высоту нескольких десятков метров и планировал, как огромная птица.
В аэроклубе курсанты занимались в свободное от работы и учебы время. Полеты, как правило, продолжались до наступления темноты. Окончив занятия, мы строились в общую колонну и пешком с песнями шли в направлении города, потом расходились по домам. Иногда, прихватив с собой нужные модели, во время обеденного перерыва показывали их рабочим на заводах. От них получали необходимые инструменты и материалы.
В то время Ворошиловградский горком комсомола привлекал молодежь к борьбе с хулиганством. Нашему аэроклубу поручили шефствовать над ребятами Каменобродского района, где еще действовали уголовники. Мы решили занять ребят полезным делом.
В ближайший выходной, прихватив с собой модели планеров, самолетов, коробчатые змеи, шары Монгольфье, мы большой группой расположились у кинотеатра «Безбожник» (в этом здании раньше была церковь). Как только собралось побольше подростков, мы перешли на окраину города и в заранее подготовленном месте, на зеленой лужайке, провели запуск моделей.
Когда воздушные змеи поднялись, из «почтальонов» (простые тележки на деревянных роликах с парусами) посыпались листовки с текстом: «Кто хочет летать — приходи в аэроклуб». Нас сразу же окружила толпа восторженных ребят. Цель была достигнута. Удачно проведенная массовка привлекла к нам немало способных юношей, желавших заниматься авиаделом. При школах и клубах города открылись авиамодельные кружки.
Весной 1936 года я подал начальнику парашютной станции М. Ефремову заявление с просьбой зачислить в состав группы парашютистов. Когда мы изучили теорию, прошли тренировку по укладке парашюта и отработали нужные приемы при спуске и приземлении, нас повели на медицинскую комиссию. И тут произошло неожиданное: врач, внимательно осмотрев меня, написал в медицинской карточке свое категорическое «не годен». На мой недоуменный вопрос ответил: «Побольше нужно есть».
Так и не стал бы я курсантом моторного отделения аэроклуба, если бы не Борис Копытин. Мой друг раздобыл чистый бланк и прошел за меня медицинскую проверку. И вот парашютный прыжок позади, а на моей гимнастерке — желанный синенький значок.
Теплым летним утром 1937 года мы выкатили из ангара самолет «У-2». Я пилотировал его накануне. Полет контролировал инструктор Леонид Волошин, летевший вместе со мной. Замечаний не имел. Потом не менее удачно прошел полет и с командиром отряда. То была последняя проверка перед первым самостоятельным полетом.
Прошло много лет, а этот, первый, во всех мельчайших деталях навсегда врезался в память.
Вот поднят белый флажок: старт разрешен. На какой-то миг я заколебался. Справлюсь ли? А что если разобью машину?
Инструктор, заметив мое волнение, ободряюще улыбается и машет крагой. Мол, давай, брат! Набрав полную грудь воздуха, как перед прыжком в воду, даю газ. Самолет весело бежит по летному полю. Еще, еще добавляю обороты, п вот машина плавно поднимается в воздух…
С легкой руки инструктора Леонида Волошина я успешно прошел программу обучения в аэроклубе и в том же году был зачислен курсантом Ворошиловградской школы пилотов ВВС РККА. Согласно положению курсанты, окончившие занятия в аэроклубе, двухгодичный курс обучения в училище проходили за год.
Незаметно прошла зима. С наступлением весны теоретические занятия сократились, и мы приступили к практическим упражнениям на аэродроме. Потом эскадрильи перешли в летные лагеря.
В конце 1938 года, став младшими военными летчиками, впервые надели авиационную форму. Приказом Народного комиссара обороны СССР нам было присвоено звание младших лейтенантов. Затем бывшие курсанты разъехались по местам назначения.
Сперва я проходил службу в 51-м бомбардировочном авиационном полку, имевшем на вооружении скоростные бомбардировщики «СБ», или, как их еще называли, «ласточки». В то время «СБ» был одним из лучших самолетов данного класса.
Последний предвоенный год я служил в 100-м авиаполку, летал на «ДБ-3». Этот дальний бомбардировщик имел несколько модификаций. Самым удачным самолетом по летно-тактическим данным был, на мой взгляд, «БД-3а». Но вскоре его вытеснил самолет «ДБ-Зф» («ИЛ-4»), прослывший среди летчиков «утюгом».
* * *
Второй день войны. Утро 23 июня 1941 года. На аэродром прибежал посыльный.
— Лейтенантов Малинина, Полежаева, Нечаева, младших лейтенантов Молодчего, Гаранина, Соловьева — в штаб полка, — быстро передал он, став по команде «смирно».
Прибыли в штаб, а там уже командиры эскадрилий капитаны Степанов и Брусницын — опытные летчики, пользующиеся большим авторитетом в полку. Михаил Брусницын воевал на Халхин-Голе. Об этом свидетельствовали шрамы на обгоревшем лице и орден Красного Знамени на гимнастерке.
Разговор в штабе полка был коротким. Нам вручили пакет и приказали:
— Выезжать сегодня!
Через час вся наша группа сидела в вагоне пассажирского поезда, шедшего на Воронеж. Мы направлялись в распоряжение полковника Новодранова, формировавшего бомбардировочный авиаполк особого назначения.
К утру были на месте. Перед нами сразу же поставили задачу: в короткий срок освоить новый тип самолета «ЕР-2». Тренировки начали на воронежском аэродроме. Руководил ими сам командир полка.
Вскоре Николай Иванович Новодранов стал для нас непререкаемым авторитетом. И не только как командир. Все полюбили его как человека. Высокий, стройный, красивый, полковник Новодранов импонировал нам и вызывал восхищение. Летать он начал десять лет тому назад: сначала рядовым летчиком, затем — командиром эскадрильи. Во время войны с белофиннами Николай Иванович уже командовал полком и за боевые заслуги перед Родиной был награжден орденом Ленина. Мы служили под его началом, учились у него летному мастерству.
Самолет «ЕР-2» (молодого конструктора Ермолова) был взят на вооружение до окончания государственных испытаний в связи с начавшейся войной. В мирное время над ним бы еще долго «колдовали» — выявляли и устраняли недостатки, недоделки, «дотягивали», совершенствовали машину. Но вот началась война. Она торопила, Чтобы противостоять гитлеровской воздушной армаде, требовались самолеты. По-настоящему испытывать новый бомбардировщик по сути довелось нам. Было нелегко. Мы «учили летать» «ЕР-2» и в то же время учились сами. Сложность этой воздушной учебы заключалась в том, что каждый из нас все время решал уравнения со многими неизвестными. Никто заранее не мог предвидеть, что именно может привести к аварии.
Многим летчикам недавно сформированного полка самолет «ЕР-2» понравился. Машина неплохая, но осваивать её приходилось в спешке. Отсюда ошибки, приводившие не только к потере техники, но и людей, специалистов.
Самолет «ЕР-2», как и любой другой, получающий путевку в жизнь, разумеется, имел свои загадки. Иногда, вопреки всем расчетам, сваливался на крыло. В процессе освоения этот недостаток был устранен.
Машина нуждалась в более мощных двигателях. Их готовила отечественная промышленность, но в серийное производство они еще не вошли. Особенно сказывалось это при взлете с полным полетным весом. Самолету, перегруженному бомбами и горючим, для взлета длина аэродрома была недостаточной. В этом смысле преимущество перед ним имели другие самолеты, даже тяжелые «ТБ-7».
Был еще один дефект у «ЕР-2»: самовозгорание двигателей. Бились над этой проблемой многие конструкторы, прибывшие из Москвы, местные инженеры, эксплуатационники.
Шли тренировочные полеты. На сей раз самолет пилотировал Василий Соловьев. Он уже заходил на посадку, когда загорелся мотор. Соловьеву все же удалось посадить горящую машину. Произвели тут же тщательный осмотр моторов. Причина неясна.
Времени оставалось в обрез. Полк должен был приступить к боевой работе. Пошли на вынужденный риск. Заменили обгоревшие капоты и, вопреки всем инструкциям и наставлениям, — снова в воздух. Машина набрала высоту. Казалось бы, опасность миновала. И снова на двигателе вспыхивает пламя. Превосходный летчик Василий Соловьев и на этот раз удачно приземлился. Кроме членов экипажа из машины вышел механик. К сожалению, уже не помню его фамилии.
Оказывается, как и конструкторы, он упорно искал причину самовоспламенения, всячески стараясь на практике проверить предположения ученых. Забравшись в самолет, он спрятался в фюзеляже за бензиновыми баками. В полете внимательно наблюдал за «поведением» двигателей.
Вначале все шло нормально, но как только летчик убрал газ и перевел машину на планирование, предположение тотчас подтвердилось: из-под моторных клапанов начали просачиваться пары бензина. Причина воспламенения ясна — пары скапливаются в закапотном пространстве и воспламеняются.
После посадки механик точно указал место, где это происходило. Виною всему — дренажные трубки карбюраторов. Они были выведены под моторные капоты двигателей. Дренажные трубки удлинили, и пары бензина стали выходить в атмосферу.
История Великой Отечественной войны знает множество подобных примеров, когда солдатская смекалка, отвага, преданность делу помогали найти наиболее краткие пути к решению самых сложных боевых и технических задач.
Дальнейшее освоение нового самолета летным и инженерно-техническим составом прошло нормально. Переучиванием руководил полковник Новодранов.
— Машина сложная, строгая. Думайте в полете, не отвлекайтесь, изучайте каждую ее особенность, — наставлял он молодежь.
Опытный авиатор Иван Федорович Андреев, пользовавшийся у нас большим авторитетом, переиначил известную поговорку. Когда-то сказывали: «Не ошибается тот, кто не работает». А он, применительно к условиям летной работы, говаривал: «Кто ошибается, тому уже не работать».
В полк особого назначения Андреев пришел из гражданского воздушного флота, а еще раньше работал он в одной из московских типографий. Летал Иван Федорович уже десять лет. Вначале производил аэрофотосъемки местности, затем перешел в транспортную авиацию — работал на внутренних и международных линиях Аэрофлота. Кстати, Иван Федорович Андреев замкнул, как говорят, круг авиасвязи между Германией и Советским Союзом: вечером 21 июня 1941 года он привел свой самолет из Берлина в Москву, имея па борту всего лишь трех пассажиров. Это был последний мирный рейс из фашистской столицы. Ночью началась война.
Андреев одним из первых и совершенстве освоил ночные и «слепые» полеты, умело пользовался новыми пилотажными приборами и средствами радионавигации.
И здесь, в полку, он выполнял все более сложные задания. Мы многому учились у него. Я, Алексей Гаранин, Семен Полежаев, Василий Соловьев расспрашивали Ивана Федоровича о различных деталях полетов на дальние дистанции, как «вслепую» пилотировать самолет, как вести ориентировку.
Постепенно приходил опыт, мы обретали самостоятельность. Полковник Новодранов контролировал наши действия неустанно, учил, подсказывал, поправлял. От его зоркого взгляда не ускользала малейшая наша оплошность. По мы на него не досадовали.
* * *
Из Воронежа полк перебазировался и влился в состав дивизии тяжелых бомбардировщиков, которой командовал прославленный летчик М. В. Водопьянов.
Тренировки не прекращались. Необходимость их стала еще более очевидной, когда Новодранов вернулся из Москвы и сообщил нам:
— Ставка Верховного Командования возлагает на нас ответственную задачу: совершать налеты в глубокий тыл врага, бомбить его важнейшие объекты — заводы, железнодорожные узлы, аэродромы. Придется покрывать расстояния, еще недавно считавшиеся рекордными, преодолевать сопротивление сильной противовоздушной обороны противника.
По радио, в печати ежедневно сообщалось о зверствах фашистов, массовых расстрелах советских людей. Погибшие звали к мести, расплате. Наши ребята взрослели, становились более серьезными. Исчезла залихват-ская удаль. Суровые и беспощадные будни войны заслонили собой романтическое представление о легких схватках с врагом.
Уже стали известны многочисленные примеры невиданной стойкости советских воинов на различных участках фронта. Подлинный героизм проявили гарнизоны Бреста, Либавы. С беззаветной храбростью дрались пехотинцы, артиллеристы, моряки, летчики… Мы восхищались подвигом Николая Гастелло и многих, многих других.
Николай Гастелло. Мне особенно дорого имя этого мужественного человека: он обрел крылья в той же авиашколе, что и я, — Ворошиловградской. Только окончил ее на несколько лет раньше меня. О чем думал капитан Гастелло в последние секунды своей жизни, направляя подбитый, охваченный пламенем самолет на скопление фашистских танков, автомашин и бензоцистерн? Безусловно, о мести врагу за поруганную землю.
Мне дали новенький «ЕР-2», но постоянного экипажа пока еще не было. В это время в полк прибыли два штурмана.
— Выбирай любого, — сказал мне командир.
Я подошел к одному из них — старшему лейтенанту (чем-то он сразу мне понравился) и без обиняков спросил:
— Будете летать со мной?
Штурман серьезно и как-то недоверчиво посмотрел на меня. Я смутился и, кажется, покраснел. Он был старше по званию и возрасту. Думал, откажется. Но штурман, видимо, заметив мое смущение, неожиданно широко улыбнулся и протянул мне руку:
— Не возражаю, товарищ младший лейтенант.
Мы познакомились:
— Куликов.
— Молодчий.
Сергею Ивановичу Куликову было двадцать восемь лет (мне — недавно исполнилось двадцать один). Родился он в Ленинграде, в семье железнодорожника. После окончания семилетки учился в ФЗУ при фортепианной фабрике «Красный Октябрь». Работал краснодеревщиком. В 1932 году по путевке комсомола поступил в летно-техническую школу. Служил в Дальневосточной ар-мни авиационным техником. Затем окончил штурманские курсы. Участвовал в боях с японскими самураями у озера Хасан. Воевал с белофиннами.
Я привел эти скупые биографические данные лишь для того, чтобы подчеркнуть, насколько богаче моего был жизненный опыт штурмана Куликова. А у меня за плечами— лишь школа, авиамодельный кружок, аэроклуб, военная летная школа в Ворошиловграде да несколько лет службы в бомбардировочной авиации. Маловато. Очень даже немного. Да и не мог я достичь большего в свои двадцать лет. Сработаемся ли мы с Сергеем Куликовым? Надеялся, что сработаемся.
К нам в экипаж был зачислен стрелок-радист Александр Панфилов — стройный, широкоплечий парень, родом из Оренбургской области. Был самым старшим из восьми детей в семье. До службы в армии учительствовал в сельской школе. Саша рассказал, что его отец и четыре брата находятся на фронте. Сам он до прибытия в наш полк уже успел сделать несколько боевых вылетов.
Четвертым в экипаже стал воздушный стрелок, старший сержант Алексей Васильев — высокий блондин с симпатичными ямочками на щеках, что делали его лицо очень милым.
Сосредоточенный и настойчивый Сережа Куликов, улыбчивый и застенчивый, словно девушка, Леша Васильев, аккуратный и деловитый Саша Панфилов были не похожи друг на друга. Но сдружились они быстро. Уже через несколько дней наш боевой экипаж действовал слаженно, уверенно. «Прекрасные хлопцы!», — часто думал я, невольно любуясь своими новыми друзьями.
Сергей оказался великолепным штурманом. Он тщательно готовился к каждому тренировочному полету, учитывая все мелочи. Прокладывая маршрут, внимательно изучал характерные ориентиры, заранее продумывал, как поступить в случае потери ориентировки на том или ином участке. Находясь в воздухе, наш Серега Куликов не терял зря ни единой минуты — тренировался, при помощи средств радионавигации определял место нахождения самолета, выбирал наиболее удобные курсы следования.
Сергей знал: от штурмана зависит многое, и основательно готовился к предстоящим боям. Я, в свою очередь, кроме отработки техники пилотирования изучал боевые возможности «ЕР-2».
…Наконец пришел и наш черед. 10 августа 1941 года ранним утром в полк прилетел наш комдив М. В. Водопьянов.
О героических подвигах Героя Советского Союза Михаила Васильевича Водопьянова знали тогда от мала до велика. Полеты на спасение челюскинцев, полеты с посадкой на Северном полюсе прославили Водопьянова, сделали нашим кумиром. До тех пор мало кому из нас посчастливилось встречаться, разговаривать с ним, а служить в дивизии, которой командует такой замечательный человек, мы считали для себя счастьем.
На аэродроме выстроен полк. В первой шеренге — командиры кораблей (летчики), во второй — штурманы, за ними — стрелки-радисты, воздушные стрелки, техники самолетов, механики, мотористы и другие. Строй замер в приподнятой торжественности. Всем хотелось увидеть легендарного Михаила Водопьянова.
В этот день командир полка громче обычного подал команду: «Смирно!»
— Товарищ комдив, — доложил он, — личный состав 420-го авиационного бомбардировочного полка особого назначения построен. Командир полка полковник Новодранов.
Перед строем, как это принято в армии, комбриг громко произнес: «Здравствуйте, товарищи!».
Нe успело еще прогреметь ответное приветствие, как стоявший в первом ряду старший лейтенант М. М. Хохлов, недавний пилот Аэрофлота, опередил всех.
— Мое почтение! — не громко, но четко сказал он.
От неожиданности все замерли с открытыми ртами, потом в один голос захохотали.
Первое мгновение казалось, что Михаил Васильевич растерялся, но когда смех утих, он сказал:
— Хохлова я знаю. Отличный пилот. Это в настоящее время главное. А здороваться в строю, надеюсь, он скоро научится.
Затем разговор пошел о том, что времени для дальнейшего обучения больше нет. Фашистская авиация бомбит наши города, гибнут тысячи советских людей. Полк для выполнения боевых задач перебазируется поближе к Ленинграду.
В связи с этим было приказано: всем экипажам находиться у самолетов в полной боевой готовности и ждать команду. Она поступит с пролетающего над нами самолета «У-2»: из задней кабины человек махнет рукой. Это и послужит сигналом для взлета полка. Примитивный вид связи, не правда ли? И все же было условлено, что приказ на вылет будет передан именно таким способом.
Комдив улетел, и мы стали ждать.
Проходит час, полтора. В небе действительно появляется «У-2». Летит прямо над нами на небольшой высоте. Кто-то из задней кабины машет рукой…
— По самолетам! — раздается долгожданная команда.
Мы быстро взлетаем, строимся в кильватер трех эскадрилий и берем курс на соседний аэродром, где должны пристроиться к полку тяжелых бомбардировщиков «ТБ-7». К нашему удивлению, на аэродроме — ни малейшего движения. Самолеты «на приколе». Не заметно никаких признаков взлета.
Сделав круг над аэродромом, ведущий первой эскадрильи капитан А. Г. Степанов ложится курсом на Ленинград. За ним разворачивается вторая эскадрилья под командованием М. А. Брусницына. Третью веду я, следуя за ними.
Первый час полета проходит хорошо, а дальше преграждает путь то, чего многие из пас еще побаивались: впереди, сколько видит глаз, сплошная стена облаков. Обойти ее нельзя, и эскадрилья Степанова, не разомкнувшись, с ходу врезается в клубящуюся массу и исчезает в ней. Капитан Брусницын решает набирать высоту. Ведомые им самолеты, размыкаясь, тоже попадают в облака, пытаясь пробиться сквозь них снизу вверх. Я же со своей эскадрильей иду на снижение. В течение 15–20 минут летим под облаками, затем нас стало прижимать к земле. Высота уже пятьдесят метров. Полет строем дальше продолжать нельзя. Покачиванием самолета с крыла на крыло даю экипажам команду разомкнуться и действовать самостоятельно.
Некоторое время летим на бреющем, но видимость настолько плохая, что мы каждую секунду рискуем столкнуться с землей. Под крылом самолета мелькают деревья, столбы линии электропередач, какие-то строения, а впереди ничего не просматривается. В такой сложной обстановке мне еще не приходилось летать. Даю команду штурману:
Герой Советского Союза капитан И. Андреев
Герой Советского Союза капитан А. Гаранин
Летный экипаж после боевого вылета на Берлин: Алексей Васильев, Александр Панфилов, Александр Молодчий, Сергей Куликов (1942 г.)
Штурман гвардии старший лейтенант В. Чуваев
Штурманы капитаны
Б. Патрикеев, С. Куликов, Г. Несмашный
Штурман майор Алексей Майоров
Комдив авиации дальнего действия полковник И. Ф. Балашов (1944 г.)
Летчик С. Полежаев, летчик А. Молодчий, штурман О. Рода (1942 г.)
После вручения наград в Москве. Дважды Герой Советского Союза А. И. Молодчий (слева) и Герой Советского Союза С. И. Куликов
— Иди в нос и подсказывай мне.
Через минуту в шлемофоне раздается голос Куликова:
— Ничего не вижу. Давай, Саша, лезь вверх, там все-таки спокойнее.
Легко сказать: «Лезь вверх». А, может быть, мне в настоящих облаках и летать не приходилось. Разве что в аэроклубе однажды… Как-то забрались мы с Колей Онуфриенко (дружком моим по клубу) в облака, а из них вывалились хвостом вперед. Хорошо, самолет нас выручил: сам вышел в нормальное положение.
По сейчас иного выхода не было. Надо «лезть вверх».
Перспожу бомбардировщик в набор высоты. В облаках без привычки темно. Двести, триста, четыреста, пятьсот метров… Они даются с трудом.
Через некоторое время немного освоился, взял себя в руки. Я же учился летать по приборам, «вслепую», правда, это было не в естественных метеорологических условиях, а под «колпаком», но и это теперь пригодится. Постепенно курс пришел в норму. Наконец, на высоте 4200 метров выходим в чистое небо. Облака под нами. Экипаж облегченно вздыхает: первый прорыв облачного фронта прошел удачно. Но охватывает тревога за ведомых. Где они? Что с ними?
— Товарищ командир, — слышится голос Леши Васильева, — вижу два самолета слева и три справа.
— Один за нами, — добавляет Саша Панфилов.
— Два впереди, — сообщает Куликов.
Где то на траверзе озера Ильмень облака словно кто-то обреаает ножом. Внизу блестит под солнцем озерная гладь.
— Слева по курсу Новгород, — докладывает штурман.
Продолжаем полет. Конечная цель — город Пушкин Ленинградской области. Здесь должны собираться самолеты нашего полка и полка тяжелых бомбардировщиков «ТБ-7».
После посадки на аэродроме города Пушкин мы не досчитались одного самолета. Как стало известно позже, летчик в облаках потерял пространственное положение, и экипаж Петелина потерпел катастрофу. Командир экипажа чудом остался жив, долго лежал в госпитале, но в полк так и не вернулся.
Во второй половине дня прибыл и полк самолетов «ТБ-7». Капитан Степанов (как ведущий первой эскадрильи, в отсутствие командира полка выполнял его обязанности) доложил комдиву о результатах перелета.
— А кто вам его разрешал? — резко спросил комбриг М. В. Водопьянов.
Капитан А. Г. Степанов с недоумением посмотрел на командира дивизии:
— Как и было условлено, сигнал получили с самолета «У-2».
— Условлено-то было, но я никакого «У-2» не посылал и приказа о вылете не давал!
Вскоре выяснилось, что пролетавший над аэродромом самолет «У-2» был случайным и что рукой махал, очевидно, пассажир в знак приветствия.
Во второй половине дня, когда экипажи были в сборе, командующий Военно-Воздушными Силами Красной Армии генерал-лейтенант авиации П. Ф. Жигарев поставил боевую задачу: совместно с группой самолетов, взлетающих с острова Сарема, нанести бомбовый удар по фашистской столице — Берлину.
Нас собрали в большой комнате. Летчики и штурманы экипажей готовились к предстоящей операции, производили необходимые расчеты, прокладывали на картах маршрут к назначенной цели.
Вскоре был зачитан приказ, адресованный командиру 81-ой авиадивизии Водопьянову о проведении налёта на Берлин. Задание воодушевило нас.
Однако по различным причинам, и техническим, и оперативным, операция удалась лишь частично. Я был в числе тех, кому в тот августовский день 1941 года взлететь не удалось. Мой самолет, перегруженный бомбами и горючим, от земли не оторвался.
Удачно взлетело более десяти машин, но Берлина достигли лишь семь. Боевое задание было выполнено.
Самолеты, поднятые в воздух с острова Сарема, прорвались к цели и удачно отбомбились в Берлине.
Василий Иванович Щелкунов, Василий Гаврилович Тихонов и Евгений Николаевич Преображенский (ныне Герои Советского Союза) в то тяжелое для нашей страны время личным примером мужества, высоким летным мастерством, незаурядными командирскими способностями и хорошей организацией боевой работы впервые доказали на практике возможность бомбардирования фашистского логова — Берлина.
Через некоторое время полк снова перебазировался. Местом его дислокации стал аэродром близ Москвы.
Боевые удачи нашей авиации бодрили летчиков, каждым днем они приобретали боевой опыт, летали уверенней, смелей.
Но не все шло гладко. Бомбардировщики уходили на задание без прикрытия истребителей, и это нередко приводило к печальным последствиям. Немецкие «Мессершмитты», вооруженные пушками и крупнокалиберными пулеметами, подстерегали наши воздушные корабли и зачастую без особого труда расстреливали их.
Ошибок было немало. Еще не выбраны тактические приемы, отвечающие требованиям такой грандиозной войны, какую навязали нам фашисты. Не было той слаженности, четкости и организованности, которые придут позднее, когда люди приобретут боевой опыт. Не хватало хороших, прочных, быстроходных машин, без которых немыслимо вести бой с мощной гитлеровской авиационной армадой. Но было другое: беззаветная отвага, великая преданность Родине и чувство высочайшей ответственности за судьбу великого советского народа. Это заменяло все, чего недоставало нам в первые месяцы фашистского нашествия.
Фашисты лютым зверьем шли по земле. Рушили, жгли, убивали. Надо было делать все возможное и даже невозможное, чтобы остановить врага. И мы делали это…
Дивизионная газета «За правое дело» подробно рассказывала о боевых буднях наших летчиков. Экипаж лейтенанта Хопрякова успешно бомбил немецкую танковую колонну и мотомехвойска. Самолет встретили сильным огнем, но Хопряков упрямо повторял один заход зa другим… Среди гитлеровцев возникло замешательство. Подбитый головной танк загородил узкую дорогу. Несколько машин загорелось, начали рваться боеприпасы. А Хопряков в неистовой ярости носился над колонной, бомбя и расстреливая из пулеметов скопление врага. И только когда стрелок «доложил», что не осталось ни одного патрона, Хопряков отошел от вражеской колонны. Посадив самолет на своем аэродроме, он потерял сознание. Оказалось, летчик был ранен, но в разгаре боя не почувствовал этого. Получил ранение и штурман Толоконников. Все удивлялись, как экипаж смог довести самолет до аэродрома и совершить посадку.
Лейтенант Василий Ткаченко под сильным вражеским огнем, разбомбив крупную колонну гитлеровской моторизованной пехоты, возвращался домой. Когда самолет был уже над своим аэродромом, летчик обнаружил последствия зенитного обстрела: шасси не выходило. На аэродроме все замерли в ожидании: что будет дальше? Летчику по радио приказали посадить самолет без шасси — «на брюхо». Но Ткаченко решил во что бы то ни стало спасти машину. Он бросал ее в пике и резко выводил, создавая перегрузки. Шасси на место не становилось. Тогда он разогнал самолет до предельной скорости и резко произвел разворот — шасси стало на место. Победили мужество и находчивость летчика. Командование объявило лейтенанту Ткаченко благодарность.
Так приходил опыт, совершенствовалось боевое мастерство.
18 сентября 1941 года нам было приказано вылететь в район города Демьянска Новгородской области, произвести разведку и, если будет обнаружено большое скопление вражеских войск, нанести по ним удар, немедленно сообщив по радио о результатах наблюдений.
Вместе с Куликовым проложили на карте маршрут, уточнили все детали полета, продумали, как лучше подойти к намеченному объекту.
Встали рано утром. Было ненастно, моросил дождь. Мы волновались, как бы плохая погода не сорвала боевой вылет.
Нет, вылет не отменили. Нагруженный бомбами, наш «ЕР-2» тяжело оторвался от земли и ушел на запад, не сделав традиционного круга над аэродромом. В целях маскировки нам строго-настрого запретили задерживаться над ним даже на минуту.
Летим над землей. Внизу осень — чернеют перелески, извилины оврагов, линии лесополос. На дорогах заметно движение: к фронту идут колонны автомашин. С высоты они похожи на больших жуков, сосредоточенно карабкающихся по раскисшей от дождя земле.
— Подлетаем к линии фронта, — раздается в наушниках шлемофона голос штурмана Куликова.
— Ясно.
Для маскировки захожу в облака.
— До цели остается тридцать минут лета, — снова докладывает Сергей.
Самолет идет вниз, пробивая грязные, косматые облака. Местами они плывут на высоте 60–70 метров над землей. Пролетаю над самыми верхушками деревьев, отыскивая заданный объект.
Впервые за войну я увидел фашистов, и то с воздуха.
Они ходили по лесу, удивленно посматривая вверх, что, мол, за сумасшедшие летают в такую погоду? Нам тоже было все в диковинку, мы даже забыли о пулеметах — не стреляли.
Отыскали шоссе, летим над ним, внимательно просматривая местность. Под крыльями бомбардировщика проносятся мокрые крыши Демьянска. Вокруг пустынно.
Город словно замер. Здесь погода лучше. Почти в центре — огромное скопление вражеских танков, артиллерии, автомашин. На одной из площадей города выстроились колонны солдат. Очевидно, гитлеровцы готовились к походу. Увидев наш самолет, фашисты стали разбегаться в разные стороны.
— Бросай бомбы! — командую штурману.
— Зайди еще раз, — просит Куликов.
— Что это тебе, полигон? — сердито кричу Сергею. Но тот невозмутим.
— Развернись, пожалуйста, — просит он. — Дай рассмотреться.
Радируем командованию о своих наблюдениях и вновь берем курс на цель. По самолету открывают ураганный огонь зенитки.
— Здесь, видно, скопились большие силы фашистов, шепчу сам себе.
Снаряды рвутся слева, справа, спереди, сзади. Маневрировать нельзя.
— Открываю бомболюки, — докладывает Куликов.
Теперь его воля. Он ведет прицеливание, командует, куда и на сколько градусов довернуть самолет.
— Чуть правее — один градус… — слышу его голос.—
Так держи… Хорошо… Теперь — левее градуса на полтора. Отлично!
Спокойствие штурмана передается всем. Я крепче сжимаю штурвал. Самолет, как грузчик, сбросивший с плеч тяжелую ношу, облегченно вздыхает и рвется вверх. Пора отходить. Вдруг раздается оглушительный треск: в нашу машину попадает снаряд. Через мгновение еще два удара один за другим сотрясают самолет.
— Товарищ командир, — кричит Александр Панфилов, — в кабине полно дыма, что-то горит!
Ну, думаю, конец, отвоевались. Решение созревает мгновенно. Притворяюсь сбитым. Кладу машину на крыло, чтобы быстрее потерять и без того не ахти какую высоту. Кстати, позже я часто пользовался этим приемом: делал вид, будто меня подбили, и всегда мне удавалось обмануть фашистских зенитчиков.
— Саша, выводи, — предупреждает Куликов, — земля близко…
Маневр удается. Я выравниваю самолет и беру курс на восток.
Стрелок и радист успевают погасить пожар в кабине. Но возникает новая опасность — появляются перебои в работе правого мотора. Еще над целью он потерял половину мощности, упали обороты. Самолет начало трясти. Вся надежда на левый мотор. Он работает хорошо. Но дотянет ли до своей территории?
Дотянул! Даже до аэродрома. А когда приземлились, многие ахнули, осмотрев бомбардировщик; потрепан он был изрядно, чтобы не сказать — изрешечен: две дыры в кабине стрелков, множество мелких пробоин в фюзеляже, отбит один киль с рулем поворота, повреждены бензобаки.
То, что колеса разбиты пулями или осколками снарядов, я почувствовал сразу же после приземления. Самолет как-то непривычно вилял хвостом, клонился на нос, а когда скорость уменьшилась, его стало трясти и бросать в разные стороны. Наконец, мы остановились.
К самолету подъехала автомашина. Построив экипаж, я подбежал к командиру полка, чтобы доложить о выполнении боевого задания. Но полковник Новодранов жестом показал на рядом с ним стоявшего подполковника. Он был высокого роста, худощавый, с приветливой улыбкой и добрыми глазами.
Так состоялось наше первое знакомство с новым командиром дивизии подполковником А. Е. Головановым, очень обаятельным и опытным командиром. Это было
18 сентября 1941 года на летном поле подмосковного аэродрома.
Вскоре подошел трактор, техники зацепили трос и потянули наш самолет на стоянку для ремонта. Новый командир дивизии сопровождал нас, задавал вопросы, расспрашивал о полете. Больше всего Александра Евгениевича интересовало, как мы в плохую погоду отыскали цель, как вышли на свой аэродром, какие средства и способы| навигации для этого использовали.
Помню, после разговора с А. Е. Головановым наш штурман Куликов долго удивлялся, откуда у Александра Евгениевича такие глубокие знания средств и способов радионавигации.
— А ты, Саша, в этом деле слабак, — упрекал он меня. И действительно, он был прав.
Вскоре мы узнали, что Голованов был начальником
Восточно-Сибирского управления ГВФ, где авиация работала в суровых условиях Севера. Сам он много летал, приобрел богатый опыт.
Перед самой войной мы начали осваивать ночные полеты и обучаться пилотированию по приборам. Но основная масса экипажей бомбардировщиков в первые дни войны еще слабо была подготовлена к таким полетам.
Вскоре летные экипажи полка освоили это сложное дело. Мы научились летать днем и ночью в облаках и за облаками. Наши штурманы и радисты умело использовали наземные радиопеленгаторы — как свои, так и противника. Немного забегая вперед, скажу, что мы в дальнейшем успешно использовали работу широковещательных радиостанций, расположенных в крупных немецких городах, для выхода на цель при полетах вне видимости земных ориентиров.
Следует заметить, что описанный мною полет также проходил в сплошной облачности. Мы снижались только в районе цели, чтобы получше сориентироваться и провести прицельное бомбометание. Благодаря хорошей подготовке всего экипажа самолета нам удалось успешно выполнить сложное боевое задание. Однако наш самолет, получив немало серьезных повреждений, стал на ремонт.
— Ах ты, мать честная! — воскликнул техник Николай Барчук. — Вот так изрешетили! Впрочем, пусть лучше такой — в дырках, чем никакой.
Да, пусть подбитый, искореженный, на одном, как говорили мы, крыле, но пусть вернется домой — таково желание каждого из нас. Но все чаще и чаще это желание не сбывалось. Выходили из строя машины, гибли друзья. Не вернулись на аэродром экипажи Хохлова, Нечаева. Тяжело, невозможно мириться со смертью товарищей… Но война есть война. Она все более ожесточала нас, учила ненавидеть. Защищать Родину от фашистской нечисти — единственное мое желание. Никакой пощады захватчикам! Мы рвались в новый полет.
— Товарищи, родные мои, — обратился я к технику Николаю Барчуку и механику Василию Овсиенко, — поднатужьтесь, ускорьте ремонт.
И вот через несколько дней самолет снова готов к боевому вылету.
Меня и Куликова вызвали в штаб полка.
— Ваш налет на Демьянск был успешным, — сказал полковник Новодранов. — Врагу нанесен чувствительный урон. Сейчас вам предстоит более дальний полет. Надо разбомбить железнодорожный узел Псков. Там скопилось много эшелонов с живой силой и техникой противника.
Псков. Это уже не близко. Затем Смоленск, Рославль, Унеча… Участились ночные полеты. На Витебск летали дважды. Нас сильно обстреливала артиллерия, атаковали истребители. Но бомбы всегда попадали в цель.
Мы снова готовились лететь ночью в тыл врага. Теперь объект для бомбового удара — древний Новгород. По данным разведки, на одноименной железнодорожной станции сосредоточено много военных грузов противника.
В воздух один за другим поднимаются бомбардировщики. Подходит моя очередь. Начинает моросить неприятный осенний дождь. Сгущается мгла.
— Взлетишь? — совсем не по-военному спрашивает командир полка.
— Взлечу, — отвечаю как можно бойче, а у самого сердце колотится: не видать ни зги.
Выруливаю на старт. Самолет набирает скорость, нехотя отрывается от земли, «вслепую» прорезает мокрую тьму. Потихоньку, с маленьким креном, как у нас говорят «блинчиком», разворачиваюсь и ложусь на заданный курс. Лечу, будто иду над пропастью по узкому бревну.
Темнота. Нет ни земли, ни неба. Все исчезло. Весь мир отгорожен от меня этой тьмой да стенами кабины самолета. Руки на штурвале, глаза на приборах. Трудно летчику пилотировать самолет в таких условиях. Но не легче и штурману вслепую прокладывать маршрут, отыскивать скрытую в кромешной тьме цель, поражать ее бомбами.
Однако в этом полете наш экипаж оказался в более выгодном положении, чем те, что ушли на цель раньше нас. Они прокладывали путь. Они указывали точный ориентир для нанесения удара. До намеченного объекта еще километров 40, а уже видно зарево пожара, яркие вспышки взрывающихся бомб, сбрасываемых нашими друзьями.
— Богатое зрелище, — слышится в наушниках голос Куликова.
Подходим ближе. Над освещенной пламенем пожара железнодорожной станцией стоит густой черный столб дыма: очевидно, горят цистерны с горючим. Делаю заход на цель. Куликов сбрасывает на парашютах светящиеся авиабомбы (светильники) — так называемые САБы. Вокруг становится светло как днем. Кстати, о САБах.
В начале войны ими пользовались редко. Но мы вспомнили о них и начали первыми применять в ночных полетах. САБы не только хорошо освещали вражеские цели, но и затрудняли фашистским зенитчикам ведение прицельного огня, снижали эффективность прожекторов. Вот и сейчас гитлеровцы открывают огонь по САБам,
чтобы сбить их. Но безуспешно. В воздухе видны отдельные разрывы зенитных снарядов да частые пунктиры трассирующих пуль. А в общем железнодорожный узел защищен слабо. Очевидно, фашисты не ожидали здесь удара нашей авиации, тем более в ночное время.
Выходим точно на цель. Штурман сбрасывает 250-килограммовые бомбы. Еще один заход — из бомболюков сыплются «зажигалки». Стрелки дружно поливают скопившиеся эшелоны пулеметным огнем. Бомбардирование крупного железнодорожного узла противника прошло успешно.
Положение на фронте осложнялось. В начале октября 1941 года фашисты начали новое наступление. Его цель — захват Москвы. Нужно идти на любые жертвы, но остановить врага. И не только остановить, а отбросить, освободить от него родную землю.
Полк нес большие потери. Только за два дня — 6 и 7 октября — на базу не вернулись экипажи Брусницына, Клименко, Минакова, Кондратина… Долго мы ходили по аэродрому, ожидая, не появятся ли на горизонте знакомые очертания самолетов. Но время шло, никто не возвращался.
Несколько экипажей нашего полка, в том числе и мой, продолжали совершать полеты в глубокий тыл фашистов. Приходилось пробиваться сквозь густую завесу заградительного огня, ускользать от «Мессершмиттов», которые стаями вились над крупными железнодорожными узлами, прикрывая их от советских бомбардировщиков. Все-таки мы заставили врага поверить в силу ударов наших дальних бомбардировщиков. И хотя гитлеровцы на весь мир кричали, что русская авиация полностью уничтожена, налеты наших самолетов на военные объекты, находившиеся далеко за линией фронта, приводили в трепет фашистов и вынуждали их вводить усиленное воздушное охранение там, куда, казалось бы, советским летчикам добраться невозможно.
И все-таки добирались. Преодолевали большие расстояния и сбрасывали смертоносный груз за многие сотни километров на запад от Москвы. Вчера мы бомбили Витебск, сегодня Каунас… Какой объект ожидается завтра?
Когда возвращаешься на родной аэродром, сразу же задаешь вопрос первому, кто окажется у самолета:
— Все ли вернулись?
Это уже стало традицией. Нас, как всегда, первыми встречали Коля Барчук и Вася Овсиенко. Каково же было наше удивление, когда на этот традиционный вопрос техник с механиком, перебивая друг друга, радостно ответили:
— Капитан Брусницын…
— …Вернулся!
— Брусницын? — изумленно переспросил я. — Откуда же? Вы что-то путаете.
— Нет, не путаем. Капитан действительно вернулся..
— …Вместе со штурманом Бойко.
— Ничего не понимаю.
Несколько позже все стало ясно.
Экипаж Брусницына бомбил танковые колонны, двигавшиеся по шоссе Спас — Демьянск — Юхнов. Налет прошел удачно, и самолет лег на обратный курс. Неожиданно из-за мохнатой тучки его молниеносно атаковали «хейнкель-111» и два «Мессершмитта». Стрелок-радист Тюнькин был сразу же убит. Второй стрелок Рясной yспел дать по фашистам несколько очередей, потом его пулемет замолчал. Истребители снова бросились на беззащитный бомбардировщик, пробили бензобак. Самолет запылал и недалеко от линии фронта упал на лесную поляну. Брусницын и его штурман Максим Бойко успели выброситься с парашютами. Прошло немало дней, пока они, измученные и голодные, перешли фронт и добрались до аэродрома.
Мы слушали Брусницына, жадно ловя каждое слово.
— Нет, друзья мои, — выдержав паузу, сказал он,— вы не представляете, как это здорово после долгих скитаний вновь быть среди вас. Недаром, видимо, говорят, что цену дружбы измеряют разлукой. Я это понял там, за линией фронта…
Но радость встречи с Брусницыным затмило новое горе: с боевого задания не вернулся экипаж Паши Володина. Мы очень любили этого молодого, веселого летчика. У него было приятное лицо, красивые, светлые волосы, серые с лукавинкой глаза. Под стать командиру подобрались и остальные члены экипажа: все одинакового роста, даже лицами похожи друг на друга и, кажется, все однолетки.
Они вылетели на бомбардировку железной дороги Брянск — Гомель, где, по данным разведки, было интенсивное движение. Вылетели и не вернулись. Мы больно переживали очередную тяжелую утрату. Никто не сомневался — экипаж погиб…
И только через два с половиной месяца стали известны подробности этого опасного, но сравнительно удачного полета. Нет, экипаж Володина не погиб. В полк неожиданно прибыли штурман Рагозин и стрелок-радист Максимов. Прибыли из партизанского соединения, которым командовал секретарь Черниговского подпольного обкома партии, ныне дважды Герой Советского Союза
Л. Ф. Федоров. Они и рассказали о судьбе экипажа.
…Самолет был подбит вражескими зенитками. Загорелся один мотор. Резким маневрированием Володину удалось сбить пламя, но мотор уже вышел из строя. Линия фронта еще далеко, до своих не дотянуть. Машина быстро теряла высоту. Покинуть самолет на парашютах экипаж не мог из-за малой высоты. Думая о спасении товарищей, Володин пытался произвести хотя бы сравнительно мягкую посадку, не врезаться в землю. Частично это ему удалось. Бомбардировщик полуупал, полусел «на брюхо» неподалеку от какого-то села, как впоследствии выяснилось, в 15 километрах от расположения одного из отрядов Федоровского партизанского соединения.
Когда к месту катастрофы подоспели партизаны, они увидели изрядно поврежденный самолет. Экипажа не было: его подобрали прибывшие раньше крестьяне и отвезли в сельскую больницу. У Володина глубокие ссадины на голове и сломаны обе ноги. У стрелка Рябова оказался поврежденным позвоночник. В больницу их отправили; в бессознательном состоянии. Рагозин и Максимов отделались легкими ушибами.
Немцев в селе не было: как и многие другие населенные пункты этого края, оно контролировалось партизанами. Из сельской больницы экипаж самолета переправили в лесной лагерь. Партизанский фельдшер Емельянов спас Павлу Володину жизнь. Когда с его ног сняли гипс, оказалось, что кости срослись неправильно. Все же Павел после выздоровления руководил постройкой летных площадок для приема наших самолетов, летавших к партизанам. На Большую землю Володин возвратился лишь в ноябре 1942 года. В московском госпитале опытные хирурги вновь сделали ему операцию, и после этого летчик Володин вернулся в боевой строй, но летать больше не смог.
* * *
И снова горькая весть: на аэродром не вернулся самолет лейтенанта Гаранина. Это случилось в горячие, напряженные дни битвы за Москву. Мы почти без передышки вылетали на бомбардировку как ближних, так и дальних целей противника. Несколько раз мне пришлось бомбить крупные железнодорожные узлы, через которые шло снабжение наступающей на Москву гитлеровской армии. По два раза в ночь поднимался экипаж в воздух и бомбил дорогу Никулин — Городище — Калинин. Удачный налет совершили и на вражеский аэродром в районе Могилева. Уже отдаляясь от цели, взяв курс на восток, еще долго видели клубы дыма и огромные языки пламени: горели фашистские самолеты и ангары аэродрома.
Каждый раз, когда я возвращался на базу, меня встречал Леша Гаранин или же я его, если прилетал первым. Крепкого телосложения, плечистый, он был всегда весел и бодр. Мы подружились с ним еще до войны. Леша любил часто повторять им же придуманный каламбур: «Все кончится хорошо, если хорошо кончится…»
И вдруг Леша не вернулся. Не было его и на второй день… Он вылетел в район Смоленска. Неужели погиб? Не хотелось верить. Но прошел день и еще… О Гаранине и его экипаже никаких вестей.
Но наши опасения, к счастью, были напрасными. Не погиб Леша Гаранин! И экипаж его не погиб!.. Фашистские зенитчики подбили самолет еще над целью. Разрывом снаряда был выведен из строя один мотор. Чтобы не допустить потери высоты, летчику довелось приложить невероятные физические усилия. С трудом дотянули до линии фронта.
— Запроси КП , на какой ближайший аэродром можно сесть, — приказал Гаранин Стрелку-радисту.
Через несколько минут последовал ответ:
— Можно садиться в Калинине.
К концу длинной осенней ночи самолет приблизился к городу на Волге. Его в это время бомбила фашистская авиация, поэтому на аэродроме прожекторы не зажгли. Но садиться надо было, иначе самолет через несколько минут мог рухнуть на землю. В предрассветной мгле
Гаранин едва различал бетонированную дорожку аэродрома (удивительное дело — немцы не бомбили его) и повел машину на посадку.
Это было 14 октября. Фашисты подошли к городу. Может быть, поэтому они и не бомбили аэродром, надеясь захватить его целехоньким? К тому же все исправные самолеты покинули его — ушли на запасной аэродром, расположенный где-то в районе города Клина.
В ангарах остались только те машины, которые подлежали ремонту. Но их никто не ремонтировал.
— Смотрите, что делается! — вдруг воскликнул штурман Майоров, показывая рукой куда-то вдаль. — Они жгут ангары!
Действительно, по аэродрому бегали какие-то люди с факелами в руках. То там, то там вспыхивали приземистые аэродромные постройки.
Мимо Гаранина торопливо пробежал запыхавшийся молодой парнишка в замасленном комбинезоне.
— Фашистские танки ворвались в город! — сдавленным голосом бросил он на бегу. — Уходите немедленно
О ремонте бомбардировщика нечего было и думать.
Отбежавший было на несколько шагов человек в комбинезоне, предупредивший их об опасности, неожиданно остановился.
— Кто из вас летчик? — обратился он сразу ко всей четверым.
— Я, — ответил Гаранин.
— Сможете повести «СБ»?
Гаранину такой вопрос показался странным.
— Я спрашиваю так потому, что вы летаете на «ЕР-2», — пояснил молодой человек, — а это машина иной системы.
— Где она?
— Вон, в посадке.
— Исправна?
— Так точно! Была повреждена. Час тому я ее отремонтировал.
— Вы механик?
— Техник.
— А где же экипаж самолета?
— Пилот в госпитале, остальные улетели на другой машине. А мне приказано уничтожить: пилотировать ее некому.
— Отставить! Ведите к самолету!
— Слушаюсь!
Вдали показались вражеские танки. Они мчались прямо к летному полю, ведя непрерывный огонь из крупнокалиберных пулеметов.
— Все в машину! Быстр! — скомандовал Гаранин.
Буквально под пулями фашистов он оторвал самолет от бетонированной дорожки и взмыл в небо, набирая высоту.
На «СБ» Гаранин летал еще будучи курсантом авиашколы, но то были самолеты старых серий. Этот — новой конструкции. Все же смекалистый пилот быстро разобрался в системе приборов управления, благополучно долетел до Клина и сдал спасенный бомбардировщик командованию части.
К месту нашей дислокации Леша Гаранин и его товарищи приехали поездом.
— А все-таки молодец этот техник, — вспоминали они в пути парня из калининского аэродрома. — До последней минуты берег самолет, не бросил.
— Жаль, не спросили, как его зовут…
— Забыли.
— А когда в Клин прилетели, он плакал от радости, что машину удалось спасти.
— Да, много приходится им, техникам и механикам, возиться с разбитыми самолетами — латать, чинить, приводить их в боевое состояние, — сказал Гаранин. — Поэтому они почти физически ощущают потерю каждой машины.
— А мы? — сказал Майоров. — Мы разве не ощущаем?
— Ощущай не ощущай, а остались мы, братцы, «безлошадными»…
«Безлошадными» у нас называли всех, кто не имел самолетов. Их, к сожалению, становилось все больше и больше в нашем полку. Пришло время, когда полк уже нельзя было назвать полком: самолетов стало меньше, чем в полноценной эскадрилье. Зато ремонтировались поврежденные в боях машины теперь значительно быстрее: технический состав авиачасти имел больше свободных рук.
Нельзя не сказать несколько теплых слов об этих скромных, зачастую безвестных тружениках войны — механиках, техниках, мотористах, оружейниках. Среди бесчисленного множества примеров самоотверженности, бесстрашия и героизма их вклад в общее дело борьбы с фашизмом велик. Слишком часто выходили из строя боевые машины — почти каждый день, каждую ночь; выходили из строя, но не заканчивали свою жизнь. Золотые руки технического персонала всегда возвращали их в небо. Когда и как ремонтировались они? Трудно сказать. Но мы, летчики, знали: самолеты будут готовы к вылету в назначенный срок.
Помню такой случай. При снаряжении самолетов к очередному боевому вылету произошло самовоспламенение пиропатрона. В результате пострадал инженер нашей эскадрильи капитан технической службы Петр Редько. По настоятельной просьбе полкового врача капитана медицинской службы Анатолия Гаврилова я приказал пострадавшему лечь в госпиталь. Он выполнил мое приказание, но на вторые сутки мы узнали, что наш инженер эскадрильи руководит подготовкой и ремонтом самолетов. Я не стал требовать его повторной госпитализации, так как капитан Редько не мог оставаться без дела — самолеты нуждались в срочном ремонте. А ранение…
— Все равно оторванный палец не вырастет, — шутил Редько.
Да, люди делали все возможное и жертвовали всем, даже жизнью, ради победы над коварным, жестоким врагом.
…В середине октября нашу авиадивизию перенацелили на помощь войскам Калининского фронта. Экипажи других полков, помогая наземным частям сдерживать натиск врага, непрерывно бомбили передовую линию противника. Мы же продолжали совершать налеты на тыловые военные коммуникации гитлеровцев.
В один из таких полетов наш бомбардировщик сильно обстреляли фашистские зенитчики. Осколками разорвавшегося вблизи снаряда самолет был поврежден, но продолжал держаться в воздухе.
«Дотяни до аэродрома, дотяни», — мысленно уговаривал я не то себя, не то машину, обращаясь к ней, словно к живому существу.
— Приближаемся к линии фронта, — песней прозвучали в наушниках слова Куликова.
— Очень хорошо! — обрадовался я.
Но в эту минуту наш разговор со штурманом прервал Саша Панфилов:
— Нас атакуют два "мессера"! Они заходят сверху! — И выпустил несколько длинных очередей. Через две-три секунды яуслышал его радостный возглас: — Горит один|
Я увидел объятый пламенем самолет. Он пронесся над нами, оставляя за собой длинный шлейф дыма перешел в пикирование и рухнул на землю.
— Порядок!
Застрочила нижняя пулеметная установка — это Леша Васильев отражал атаку второго стервятника. Но и на крыльях нашего самолета появились рваные отверстия. Успел-таки фашист пронизать самолет крупнокалиберной очередью.
— «Мессершмитт» ушел! — доложили стрелки.
Под нами был уже фронт, а за ним — и своя территория. Это, очевидно, и заставило немецкого летчика повернуть назад.
Бомбардировщик, изрешеченный осколками зенитного снаряда и пулеметной очередью, выпущенной истребителем, словно раненая птица, продолжал полет, но мне с трудом удавалось держать его на курсе и высоте. Температура масла около 100 градусов, воды — более 120. Вижу — не удержаться.
— Приготовиться к прыжку! — даю команду экипажу.
Перегретый мотор тянет все хуже. Начинаем терять высоту. Внезапно гул двигателя прекратился, машину сильно тряхнуло и винт остановился. «Конец», — мелькнуло в голове. Стало совсем тихо. Из-под капота мотора выскользнули языки пламени, и сразу же загорелось крыло.
— Всем покинуть самолет! — приказал я.
Через несколько секунд под машиной раскрылись парашюты. А в глубине сознания все еще таилась надежда спасти самолет. Очень уж не хотелось оставаться «безлошадным». Ищу глазами место посадки, планирую и сравнительно удачно приземляю горящий бомбардировщик на берегу незнакомой речушки.
Быстро выскакиваю из кабины, отбегаю в сторону. «Нет, спасти машину не удалось», — успеваю подумать и теряю сознание. Очевидно, при посадке я все-таки получил ушиб. Да, кажется, и ожоги.
Сколько я так пролежал, не помню, но когда открыл глаза, увидел, что окружен ватагой человек из двадцати деревенских мальчишек, с удивлением и молча рассматривавших меня. Какой-то старик держал мокрую тряпку на моем лбу. Я приподнялся на локти и застонал. Рядом блестела речка. Я даже вздрогнул, увидев ее — до чего же она похожа на мою родную Лугань. Как далеко ты сейчас от меня!
Старик провел по моему лицу влажной тряпкой.
Я сел и посмотрел вокруг. Невдалеке догорал мой самолет. Еще целы были хвост и часть крыла. Сердце тоскливо сжалось.
— Ты кто? — строго спросил старик.
— Вы не видели троих парашютистов? — вместо ответа обратился я ко всем.
— За лесом сели, — ответил кто-то из ребят.
— Не сели, а приземлились, — поправил его другой.
— Ладно уж, пусть приземлились.
Я облегченно вздохнул — значит, все в порядке.
— Ты кто такой? — снова спросил старик.
— Разве не видите — кто? — Я показал ему на остатки самолета.
— Там же звезды, дедушка, — пришел мне на помощь один из мальчишек.
— Молчи! — прикрикнул на него старик. — Звезды можно везде нарисовать… И язык русский выучить. Сколько таких случаев было: немецких лазутчиков ловили, а на них и форма наша, и разговаривают по-русски — не придерешься… Знаем… Ученые… — И снова ко мне: — Покажь документы!
— Так ведь, если придерживаться вашей логики, отец, то и документы можно подделать, — сказал я.
— Можно, — согласился старик, — но ты все-таки покажь…
Пришлось доставать комсомольский билет. Дед внимательно осмотрел его и вернул.
— Ладно, — он провел рукой по высокому морщинистому лбу, словно отгоняя от себя ранее возникшее подозрение, еще раз бросил на меня оценивающий взгляд глубоко сидящих глаз и коротко спросил: — Идти сможешь? — И, не ожидая ответа, бросил в толпу ребятишек: — Венька, Пашка, бегите к председателю, пусть подводу пришлет! — А сам вытащил из кармана кусок чистой белой ткани и стал перевязывать мне голову.
— Порядком садануло, весь лоб разбит, — вздохнул он. — Видно, при посадке ударился?
— Не помню, — признался я.
— Где уж помнить — огненным клубком летел на землю. Видели.
Смеркалось. В догоравшем самолете раздалось несколько глухих взрывов — это взорвались оставшиеся пулеметные патроны.
Я был уверен, что члены экипажа придут к месту посадки бомбардировщика. И не ошибся. Вскоре на лужайке в сильно сгустившихся сумерках появились три фигуры. Я узнал своих друзей. Двое высоких — это стрелки, третий — плотный, приземистый — Сережа Куликов. Они подошли к еще тлевшим остаткам самолета, осмотрелись вокруг, затем сняли шлемофоны и понуро склонили головы. Милые, дорогие мои боевые друзья. Они знали, что я не стану прыгать с парашютом, что буду бороться до конца за спасение самолета, и решили: погиб командир, сгорел вместе с машиной.
— Твои? — коротко спросил дед.
Я кивнул головой. Тогда кто-то из мальчишек звонким голосом нараспев прокричал:
— Дяди, он здесь! Он зде-е-есь!..
От неожиданности все трое отпрянули от обгоревшего остова бомбардировщика. Они не видели нас под развесистым кустом боярышника и, очевидно, не разобрали, откуда раздался голос мальчика.
— Сюда! Сюда! — наперебой зашумели ребятишки.
Я поднялся на ноги и шагнул навстречу друзьям.
— Саша, дорогой! Жив! — первым бросился ко мне Сережа Куликов.
Подбежали Памфилов и Васильев.
— Товарищ лейтенант!.. Товарищ лейтенант!.. — бессвязно повторяли они одно и то же, не в состоянии выразить словами охватившую их радость.
После крепких объятий, похлопываний по плечам — этих несложных знаков внимания, в которых выражается прекрасная мужская дружба, — друзья, наконец, заметили повязку на моей голове.
— Ты ранен? — с тревогой в голосе спросил Куликов.
— Кажется, разбил голову при посадке, — ответил я. — А может, и осколком зацепило — не знаю.
— Тебе плохо?
— Да нет, сейчас хорошо!
Нас окружили ребятишки. Затаив дыхание, они слушали наш разговор, не смея проронить слова. Мы все вчетвером подошли к старику колхознику.
— Спасибо, отец, — поклонился я ему. — А это мои друзья. Знакомьтесь.
— Далеко отсюда до села? — спросил Куликов, пожимая руку деду.
— Нет, близко, да сейчас подвода придет, отвезет вас.
— Зачем же подвода? И сами дойдем. Ты как, Саша, идти сможешь?
— Конечно.
— Едет, едет! — закричали вдруг мальчишки. — Вот она!
Из темноты вынырнула подвода, запряженная парой лошадей.
— Где здесь летчик? — раздался сочный мужской бас. На землю спрыгнул высокий человек в бурке.
— А, сам председатель пожаловал, — сказал старик. — Тут мы, Ананий Пантелеевич, все в сборе…
Заночевали в деревне. Но, несмотря на усталость, все спали плохо. Сказывалась перенесенная нервная встряска.
Встали рано, простились с гостеприимными хозяева ми дома и ушли на колхозный двор: председатель обещал отвезти нас на расположенный в нескольких километрах от села полевой аэродром.
Небо сплошь было затянуто облаками. Рассвет еще не наступил и, казалось, никогда не наступит. Трудно даже представить, что солнечные лучи могут пробиться сквозь эту непроницаемую серую громаду облаков. Шел мелкий, влажный снежок. Зима 1941 года рано давала о себе знать.
— М-да, погодка, — вздохнул Куликов. — Не даст развернуться в небе.
Мы молча согласились с ним. А я с горечью подумал: «Не скоро нам придется разворачиваться: самолета нет и неизвестно, когда будет».
На полевом аэродроме, куда мы прибыли два часа спустя, не было никаких машин. Как выяснилось, на нем вообще не базировалась авиация. Ои являлся своего рода запасным, резервным летным полем. Однако в ма леньком домике с флюгером сидел дежурный. И самое главное — у него был телефон.
С огромным трудом дозвонились мы до своей части, сообщили о случившемся. Полковник Новодранов приказал нам ждать.
— За вами прилетит транспортный самолет. Приготовьте посадочный знак.
Снежок прекратился. Облачность немного рассеялась. Я сидел у окна домика и смотрел вдаль. Перед глазами простирался широкий простор с перекатами. Справа, на юг, устремлялась к горизонту ровная полоса деревьев, посаженная чьими-то заботливыми руками вдоль степного проселка. Слева то стремительно бросались вниз, ныряя в овражистую балку, то снова появлялись на пригорке потемневшие от времени столбы телефонной линии. Пусто вокруг и как-то по-осеннему не уютно.
Подобное чувство когда-то давно испытывал.
…И вдруг я увидел себя мальчишкой. Как недавно это было! Шумными ватагами носились мы по такому же овражистому полю вокруг Луганска, играли «в Пархоменко», в красных и белых, с гиком и победными криками «ура» бросались в атаки и в отчаянных схватках «рубили» друг друга деревянными саблями. Чаще всего такие бои проходили на Острой Могиле — месте легендарной славы луганчан, грудью встретивших полчища генерала Деникина в апреле 1919 года. Навоевавшись досыта, «противники» объединялись, делились хлебом, яблоками, предусмотрительно захваченными из дому, и укладывались на траву. Перед нашими глазами открывался широкий простор. Так же, как и здесь, устремлялась к горизонту узкая лесополоса, петляла по неровной местности накатанная дорога на Краснодон. За Новосветловкой от нее ответвлялась неширокая лента — к селу Макаров Яр (ныне село Пархоменко) и исчезала за высоким холмом.
По этой дороге-ленте, фантазировали мы, должно быть, и пришел из Макарового Яра в Луганск совсем ещё юный Александр Пархоменко. Как и все путники, он, наверняка, останавливался возле высокого кургана, раздумывая, кто создалего: человеческие руки насыпали, навеки спрятав от истории какую-то тайну, или это создание мастерицы-природы?
Да, конечно, останавливался здесь Саша Пархоменко, смотрел на обветренную вершину кургана и сгребал с головы шапку. А позже приходил сюда со своими товарищами, чтобы наметить планы будущей борьбы с царизмом. Тогда здесь еще не было ветвистых деревьев. Их посадили люди потом. Был только курган, островерхая могила. Она так и называлась исстари — Острая Могила. Чей покой караулит она? Чей вечный сон бережет? Ее нельзя обойти, нельзя не остановиться возле нее. С нее далеко видно. Степь… Степь… Необозримый волнистый простор. Мы, мальчишки, любили приходить сюда, смотреть в синеватую даль.
Острая Могила. Родной город над Луганью. Мы еще встретимся с тобой! Нам еще жить да жить!..
Мои мысли прервал монотонный гул самолета. «Это за нами!» — мелькнуло в голове.
— Ребята, посадочный знак! Быстро! — крикнул я.
Через несколько минут над нами появился «дуглас».
Сделав разворот, он плавно пошел на снижение и приземлился у Т-образного знака, выложенного нами из парашютов.
Из машины вышел командир полка Николай Иванович Новодранов, что несколько удивило нас: и нашел же полковник время оторваться от дел и лететь на поиски потерпевшего аварию экипажа.
Как командир Новодранов строг, но справедлив. Я не помню случая, чтобы он кого-либо незаслуженно наказал или обидел, оборвал начальственным окриком. Перед каждым боевым вылетом по-дружески побеседует с летно-техническим составом, разъяснит предстоящую задачу и, на всякий случай, предупредит:
— На рожон не лезьте. Внимательность и осторож ность — составные части мужества.
Командир не только предупреждал — категорически требовал осмотрительности и бдительности в полете. Однажды экипаж И. Ф. Андреева получил задание средь бела дня нанести неожиданный бомбовый удар по важному стратегическому объекту противника. Опасность и рискованность задания были очевидны, тем более что по данным разведки объект усиленно охранялся зенит ными батареями. В полку все переживали за успех опeрации.
Долго тянулось время. И вот, наконец, радиограмма:
«Задание выполнено. Возвращаюсь на базу». Все облегченно вздохнули.
Через два часа над аэродромом пронесся бомбардировщик. Зашел на посадку и удачно приземлился, взвихрив за собой серо-синее облако снега.
Все бросились к самолету. Ну и вид! Фюзеляж изрешечен осколками, пробит бензобак, обшивка плоскостей ободрана. К счастью, экипаж цел и невредим. Все это казалось невероятным.
— Где это вас так? — спросил Новодранов, выслушав короткий рапорт Андреева.
— Над целью, товарищ полковник, — ответил летчик.
— Молодцы! — похвалил отважный экипаж Новодранов.
Через несколько дней возвращался с задания другой летчик. Неподалеку от линии фронта самолет обстреляли вражеские зенитки. Машина была повреждена, и летчик с трудом дотянул до аэродрома. Каково же было наше удивление, когда полковник Новодранов реагировал на это совершенно по-иному. Отчитал за неумение «аккуратно» обойти вражескую линию обороны, пробраться сквозь заградительный зенитный пояс.
Как я уже говорил, мы «загорали» после аварии, и именно к нам прилетел на «Дугласе» командир полка.
— Докладывайте! — приказал Новодранов, отвечая на приветствия.
Я подробно рассказал о случившемся. Красивое лицо Николая Ивановича все больше хмурилось. Но он слушал меня, не перебивая. А когда я кончил, полковник резко бросил:
— Неправильно действовали, лейтенант! Вам следовало прыгать, а не сажать горящий самолет. Ведь спасти его у вас почти не было шансов, а опасность для жизни была большая. — И, выдержав паузу, добавил: — Жизнью рисковать надо разумно. Мы не имеем права погибать зря. Война только начинается…
Неожиданно Николай Иванович улыбнулся, подошел ко мне и крепко обнял.
— Поздравляю тебя, дорогой, — сказал просто, совсем по-домашнему. — Сегодня опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР. За отличное выполнение боевых заданий тебе присвоено звание Героя Советского Союза. Ты, Куликов, награжден орденом Ленина, вы, ребята, — повернулся он к Панфилову и Васильеву, — орденами Красной Звезды.
От охватившего нас волнения мы даже растерялись. И только спустя несколько мгновений до нашего сознания дошел смысл слов, сказанных командиром полка. Мы вытянулись по стойке «смирно» и в один голос ответили, прикладывая руки к шлемофонам:
— Служим Советскому Союзу!
Это было в конце октября 1941 года.
