Георгий Васильевич Чичерин, с 30 мая 1918 г. по 27 июля 1930 г. занимавший пост народного комиссара по иностранным делам, по праву может быть назван одной из самых выдающихся и в то же время самых трагических фигур отечественной истории советского периода. Нет, наверно, ни одного мало-мальски образованного человека, который бы никогда не слышал этой фамилии. В то же время много ли мы знаем о нем? И что скрывается за безликим штампом «дипломат ленинской школы», который долгие годы был единственным определением к его имени?

Выходец из родовитой и состоятельной дворянской семьи: мать — урожденная Нарышкина, отец — дипломат, дядя — знаменитый либеральный правовед, профессор Московского университета Борис Чичерин. Советские издания скромно указывали, что Георгий Васильевич родился в «селе Караул» Тамбовской губернии, не уточняя, что это было родовое имение. Выпускник одной из лучших гимназий Петербурга, где его ближайшим другом стал Михаил Кузмин, будущий автор «Александрийских песен» и первого русского гомосексуального романа «Крылья» (что задним числом бросало тень и на пристрастия его друга). Чиновник дипломатического архива (по официальной версии, «желал быть подальше от практической деятельности государственного аппарата царизма») и один из соавторов официальной истории МИД Российской империи, выпущенной к его столетию. Эрудит, знаток поэзии и музыки, прекрасный пианист, ценитель дорогих вин (в одной из статей 1923 г. он разъяснял экономические последствия перенесения производства в третьи страны на примере вермута «Чинзано»). Конечно, он был «классово чужд» победившему пролетариату.

Было и другое — многолетнее участие в социал-демократическом движении (правда, среди меньшевиков), политическая эмиграция, неоднократные аресты и высылки, дружба с Карлом Либкнехтом, тесные связи с французскими и британскими социалистическими кругами. Несмотря на все это, партийный стаж ему записали только с 1918 г., с момента формального вступления в большевистскую партию, хотя у некоторых он исчислялся аж с 1893 г. (!), когда Ленин еще не создал «Союз борьбы за освобождение рабочего класса».

Он никогда не был в Кремле «своим». Политбюро, принимавшее решения по ключевым международным вопросам, интересовалось суждениями наркома лишь как «информацией к размышлению», но не как мнением равного. Искренне веря в правоту своего дела и в то же время дорожа постом министра иностранных дел России — как бы он ни назывался в конкретных исторических обстоятельствах, Георгий Васильевич всеми силами проводил партийную линию, пытаясь приспособить ее к международным реалиям и общепринятой дипломатической практике. А это удавалось далеко не всегда.

Недруги упрекали Чичерина в трусости, слабохарактерности, заискивании перед Сталиным. Нарком, смолоду не отличавшийся крепким здоровьем (колит, диабет и полиневрит) и имевший слабые нервы, страдал от многочисленных психологических стрессов, которые переживал от постоянных склок внутри своего ведомства и от сознания двусмысленности и непрочности своего положения внутри большевистской элиты. Тем не менее он, видимо, хорошо знал, чего боялся.

3 февраля 1923 г., еще при жизни благоволившего к нему Ленина, Чичерин писал своему единомышленнику Льву Карахану, в то время члену коллегий НКИД: «Многоуважаемый Лев Михайлович, я могу якобы попасть под автомобиль или якобы упасть с лестницы — ко мне будет ходить врач, потом можно будет сказать, что организм не вынес, — и назначить меня в Госиздат в коллегию или на маленькую должность в НКПрос (Народный комиссариат просвещения. — В.М.). Пожалуйста, поддержите при разговорах со Сталиным (считалось, что Карахан лично близок к Сталину и имеет на него влияние. — В.М.). Где мне можно будет поселиться? Вам, м(ожет) б(ыть), известна какая-нибудь семья (Чичерин всю жизнь жил один. — В.М.)? Это будет дешевле. Сколько получают члены коллегии Госиздата? Я буду Вам очень благодарен, если Вы отзоветесь. С коммунистическим приветом Георгий Чичерин» (1). Понятно, что это написано в состоянии депрессии. Но дыма без огня не бывает.

Для полноты картины и соблюдения логики изложения здесь необходимо коротко сказать о том, как в двадцатые годы вырабатывалась и проводилась советская внешняя политика, какие тенденции и направления в ней боролись — несмотря на публичные уверения в ее незыблемом единстве — и что творилось внутри Наркоминдела.

Выработка внешнеполитической стратегии была монополией «Инстанции», т. е. Политбюро, поэтому курс советской дипломатии колебался вместе с «генеральной линией» партии. Классический пример — отношение к революционному движению в Германии и в Китае. Важные международные вопросы решались в комиссиях и исполкоме Коминтерна, куда входили многие члены Политбюро и партийные идеологи. Наркомату оставались рутинная работа и легальный сбор информации. К мнению дипломатов в Кремле прислушивались редко. Ни Чичерин, ни его преемник Литвинов не входили в «Инстанцию», а только вызывались на ее заседания по мере надобности. Тем не менее в повседневной работе от Наркоминдела зависело многое. Тон, которым нарком разговаривал с иностранными послами в Москве, а полпреды — с министрами иностранных дел в других столицах, политики, конечно, не делал, но на «погоду» в международных отношениях, несомненно, влиял.

В двадцатые годы НКИД четко разделился на «чичеринцев» и «литвиновцев», которые соотносятся с евразийской и атлантистской ориентациями в геополитике. Чичерин приложил руку к подготовке ратификации «похабного», но необходимого в конкретных условиях Брестского мира, гордился Рапалльским договором с Германией и дружественными отношениями с кемалистской Турцией, Персией, Афганистаном, Монголией и Китаем, считая это направление политики наиболее перспективным как для укрепления позиций СССР — не в последнюю очередь путем ослабления влияния Великобритании, так и для возможного расширения мировой революции, в которую он долгое время верил. Или, по крайней мере, хотел верить. Он также придавал большое значение отношениям с ближайшими западными соседями, странами созданного Антантой «санитарного кордона» — Финляндией, Польшей, прибалтийскими республиками, Румынией, позиция которых в отношении России, для многих — бывшей метрополии, была, как правило, откровенно недружественной. «Наши ближайшие соседи с запада, — говорил Чичерин на II сессии ЦИК СССР 18 октября 1924 г., — всегда являлись объектом воздействия западной дипломатии, ведшей против нас враждебную линию… Мы надеемся, что балтийские государства поймут, что в их же интересах не входить в орбиту западных держав и не участвовать в плане нашего оцепления. Мы знаем, что наиболее дальновидным политикам балтийских государств эта игра справедливо представляется опасной».

Если посмотреть на карту, нетрудно заметить, что таким образом в сферу внешнеполитической активности СССР попадали ключевые территории Евразии — «сердцевинная земля» (heartland), в основном совпадающая с территорией бывшей Российской империи, и «опоясывающая земля» (rimland), территория перечисленных государств. Евразийский «пояс» замыкала Япония, нормализации отношений с которой Чичерин тоже способствовал.

Кто выступал за такую политику? Недобитые империалисты или бывшие царские чиновники? Отнюдь нет. Старый революционер и друг Троцкого, Адольф Абрамович Иоффе возглавлял советские делегации в Брест-Литовске, а затем на переговорах почти со всеми ближайшими соседями, от которых умел добиваться того, что требовалось Москве. Он же представлял Советскую Россию в Пекине и в 1923 г. вел переговоры с виконтом Гото. Лев Михайлович Карахан был секретарем делегации в Брест-Литовске, полпредом в Варшаве и Пекине, а затем в коллегии НКИД курировал восточную политику. Именно он стал ближайшим помощником и соратником Чичерина. Николай Николаевич Крестинский, нарком финансов и член Политбюро в годы Гражданской войны, полпред в Берлине при Чичерине и заместитель наркома по «Западу» при Литвинове, сделал очень много для нормальных, партнерских отношений с Веймарской Германией и стремился не портить их даже с нацистским рейхом. Семен Иванович Аралов был революционером еще с начала века, военным (Русско-японская война, потом Первая мировая, штабс-капитан и кавалер пяти боевых орденов) и разведчиком (первый начальник будущего ГРУ). Полпред в Турции, он установил доверительные отношения с Кемаль-пашой, был одним из заместителей Чичерина в коллегии НКИД, а потом работал в Высшем совете народного хозяйства (ВСНХ).

Судьба была немилостива к ним. Только Аралов при Советской власти никогда не арестовывался и умер в 1969 г. в своей постели, немного не дожив до 90 лет. Тяжело больной и разочарованный Иоффе застрелился в ноябре 1927 г., протестуя против исключения из партии Троцкого и других оппозиционеров. Через десять лет в подвалах Лубянки расстреляли Карахана и Крестинского. Говорят, что первого готовили на «показательный процесс», но он отказался оговаривать себя. Крестинский же в первый день процесса Бухарина — Рыкова отказался признать себя виновным, но… на следующем заседании уже каялся во всем. Видимо, не обошлось без «мер физического воздействия».

Советский дипломат Григорий Беседовский, служивший в Варшаве, Токио и Париже, а затем ставший невозвращенцем, вспоминал: «По установившемуся внутри Наркоминдела распределению обязанностей, Литвинов был совершенно изолирован от какого бы то ни было отношения к азиатской части работы Наркоминдела. Когда Чичерин уходил в отпуск, политбюро передавало эту часть работы Наркоминдела члену коллегии последнего Аралову, очень милому, но, вместе с тем, недалекому человеку (тут Беседовский явно ошибся! — В.М.). Литвинов обижался и дулся, но в политбюро ему резонно замечали, что ввиду его острой личной вражды к Карахану оставление его в качестве руководителя азиатской работой Наркоминдела вызвало бы немедленно трения с пекинским полпредством, во главе которого стоял Карахан. Политбюро, повторяю, поступало резонно, так как при интриганских наклонностях Литвинова и при его неразборчивости в средствах при сведении личных счетов неминуемо должна была начаться борьба между пекинским полпредством и Наркоминделом, в которой всякие соображения отступили бы перед одной целью: во что бы то ни стало подсидеть Карахана» (2).

Если не верите' перебежчику — поверьте Чичерину. В «политическом завещании» (о нем дальше) 1930 г. он писал: «Обязательное участие т. Литвинова в Политбюро по делам Запада упрочивало его роль; я проводил участие т. Карахана в Политбюро по делам Востока для ослабления исключительной роли т. Литвинова. Сам я был политически настолько бессилен, что мое выступление в Политбюро в пользу какого-нибудь мнения бывало скорее основанием для обратного решения („нереволюционно“)». Не зря в наркомате посмеивались, что в день заседания Политбюро у Георгия Васильевича непременно обостряется колит… Став наркомом, Литвинов оставил восточные дела Карахану, затем своим «вторым» заместителям («первый», официально так не называвшийся, курировал Запад) — бывшему наркому финансов (его даже называли «советским Витте») и, что не менее важно, бывшему троцкисту Григорию Яковлевичу Сокольникову, Борису Спиридоновичу Стомонякову и Соломону Абрамовичу Лозовскому. Все они погибли в годы террора.

По ту сторону геополитической «баррикады» были Литвинов и его сторонники-атлантисты: Александра Михайловна Коллонтай, Виктор Леонтьевич Копп, Иван Михайлович Майский, Валериан Савельевич Довгалевский, Яков Захарович Суриц, Марсель Израилевич Розенберг. Большая часть их служебной карьеры была связана именно с Европой, которую они считали вершительницей судеб мировой политики, а потому главным направлением советской дипломатии. В отличие от «чичеринцев» они ориентировались не на Берлин, что логично вписывалось в евразийскую ориентацию, а на Париж, Лондон и Женеву. Не были тайной и германофобские настроения Литвинова, рутинная работа которого основательно испортила советско-германские отношения в 1933 г., после прихода к власти национал-социалистов. «Литвиновцы» также были против участия дипломатов в разведывательной деятельности или революционном движении за границей. С началом «большого террора» и особенно после снятия Литвинова с поста наркома в мае 1939 г. они оказались под подозрением, но из перечисленных выше в застенках погиб только Розенберг.

Разумеется, предложенная выше схема не означает, что «чичеринцы» занимались только Востоком, а «литвиновцы» только Западом. Это было бы слишком примитивно. Владимир Петрович Потемкин, вся дипломатическая работа которого была связана именно с Европой (полпред в Греции, Италии, Франции, замнаркома по «Западу»), придерживался евразийской ориентации, приложив немало усилий к нормализации отношений с Третьим рейхом в конце тридцатых. На ниве развития советско-японских отношений успешно трудился Александр Антонович Трояновский, позднее ставший не менее успешным полпредом в Вашингтоне. В то же время Копп и Довгалевский были полпредами в Токио, Майский — советником полпредства там же, Яков Суриц работал не только в Париже и Берлине, но и в Анкаре. И работали они, надо сказать, неплохо. В бытность Сурица послом в Германии генералы, промышленники и банкиры были постоянными гостями полпредства. Хотя еврей-посол при Гитлере смотрелся еще лучше, чем ирландец-католик Джозеф Кеннеди — американский посол в Лондоне.

Напряженными были и личные отношения между ведущими советскими дипломатами: Чичериным и Литвиновым, Литвиновым и Караханом, Караханом и Коппом.

Знавший кремлевскую «кухню» двадцатых изнутри, бывший секретарь Сталина Борис Бажанов вспоминал: «Чичерин и Литвинов ненавидят друг друга острой ненавистью. Не проходит и месяца, чтобы я (не. — В.М.) получил „строго секретно, только членам Политбюро“ докладной записки и от одного, и от другого. Чичерин в этих записках жалуется, что Литвинов — совершенный хам и невежда, грубое и грязное животное, допускать которое к дипломатической работе является несомненной ошибкой. Литвинов пишет, что Чичерин — педераст, идиот и маньяк, ненормальный субъект, работающий только по ночам, чем дезорганизует работу наркомата… Члены Политбюро читают эти записки, улыбаются, и дальше этого дело не идет» (3). О том же рассказывает и Беседовский. Германский дипломат Густав Хильгер, обладавший уникальным знанием советской истории и политики, предполагал, что их взаимная неприязнь восходила еще к разногласиям середины 1900-х годов, когда меньшевик Чичерин в период попытки объединения социал-демократов разбирался с криминальными «эксами» большевиков, активным участником которых был Макс Валлах по кличке Папаша, он же Максим Литвинов (4).

17 января 1928 г. по совершенно частному вопросу переговоров о советско-японской рыболовной конвенции, Чичерин писал Сталину: «Абсолютно неверно представление о работе т. Карахана как якобы его личной, оторванной от Комиссариата. Я с тов. Караханом нахожусь в самом тесном и постоянном общении… Это постоянное органическое общение с ним диаметрально противоположно полнейшей и абсолютной разобщенности между мной и Литвиновым, с которым совместной работы у меня нет, никогда не было и, конечно, не будет (выделено мной. — В.М.). Нападки на тов. Карахана суть фактически нападки на меня, ибо его шаги диктуются мною, и Литвинов это отлично знает» (5).

Так что борьба между «товарищами», чинно позировавшими перед фотографами для демонстрации единства советской дипломатии, шла не на жизнь, а на смерть, не затихая ни на минуту. Однако можно сделать вывод, что в первой половине 1920-х годов евразийская фракция Наркоминдела была более активной, что помогло нормализовать советско-германские, а затем и советско-японские отношения.

Весной 1928 г. Чичерин отметил десятилетие пребывания на посту главы внешнеполитического ведомства. На тот момент ни один из его действующих коллег за границей не мог похвастаться таким долгим сроком непрерывной работы, что было отмечено мировой печатью. «То, что Ваше Превосходительство, — писал ему из Токио 29 июня виконт Гото, — несмотря на быстрые изменения современной политической жизни, в течение 10 лет занимали важный пост министра иностранных дел — не только для Вашей страны, но и в интересах всего мира и в особенности для нашей страны (Японии. — В.М.) надо приветствовать как живой символ дружбы» (6).

«Я очень рад, что Вы по-прежнему здоровы и бодры», — продолжал виконт. Но это, увы, уже не соответствовало истине. Измученный интригами Литвинова и физическими недугами, Чичерин уже летом 1927 г. просился в отставку, проведя более полугода на лечении в милой его сердцу Германии. В августе 1928 г. его здоровье испортилось окончательно, и он снова уехал лечиться за границу, откуда не возвращался почти два года. Руководство наркоматом перешло к Литвинову и Карахану, которые постарались получше «размежеваться», хотя первый не оставлял надежду официально занять пост наркома (о подобных амбициях со стороны Карахана нам неизвестно). Длительное пребывание Чичерина вне России, когда он не участвовал в работе НКИД, но и не покидал официально свой пост, разумеется, вызывало толки как в наркомате, так и за его пределами. Он просился в отставку — Политбюро не отпускало. Возможно, ради поддержания международного престижа, поскольку авторитет Чичерина в мире был очень высок. Возможно, верное политике «разделяй и властвуй», проводившейся и в отношении других ведомств. Большинство членов Политбюро относилось к Чичерину отрицательно, считая его негодным наркомом, но Сталин уговаривал его не уходить с должности и работать хотя бы час-два в день. Чичерин не соглашался.

Картина прояснилась лишь в середине девяностых, когда были опубликованы рассекреченные документы Архива внешней политики Российской Федерации. «Трудность в том, что никак нельзя быть наркомом на 1/2 или на 3/4, — писал Чичерин Карахану 11 ноября 1928 г. — Или нужна полнота сил для наркомства, или надо совсем уйти. Положение наркома не терпит частичной работы. Но в данный момент у меня нет даже сил для маленькой работы!». И в другом письме: «Никогда, никогда, ни в коем случае, ни за какие коврижки не буду декоративной фигурой при фактическом наркоме Литвинове или еще ком-либо».

Конечно, дело было не только в болезни, хотя считать ее исключительно «дипломатической» — даже с поправкой на мнительность и капризы Чичерина — нельзя. Гораздо большую тревогу власть имущих вызывала перспектива того, что Георгий Васильевич может стать «невозвращенцем». Слово это вошло в советский политический лексикон в 1928–1929 гг., когда несколько высокопоставленных дипломатических и торговых работников по разным — отнюдь не только политическим — причинам отказались вернуться в СССР из заграничных командировок. Наибольшую огласку получили истории с бывшим председателем правления Госбанка Ароном Шейнманом и поверенным в делах в Париже Григорием Беседовским. Нарком-невозвращенец! — это было бы уже слишком. 1 апреля 1929 г. Карахан просил у Сталина разрешения съездить в Германию и уговорить Чичерина вернуться. Сталин не разрешил, видимо, надеясь убедить наркома лично. А может, увидел в предложении просто желание прокатиться за границу за казенный счет (да и дата какая-то несерьезная).

В 1929 г. полуопальный нарком написал Сталину несколько длинных писем политического характера, на которые генсек коротко, но исправно отвечал. По ним ясно, что Чичерин уже решил ни к какой работе не возвращаться, но хотел предостеречь московское руководство от возможных ошибок во внешней политике: от преувеличенных надежд на «революционную ситуацию» в Европе, от превратных трактовок фашизма и абсурдной теории «социал-фашизма», от поддержки радикальных коммунистов, вроде Эрнста Тельмана, переходивших к насильственным методам борьбы, от авантюризма крикливой коминтерновской пропаганды. «Как хорошо было бы, если бы Вы, т. Сталин, — писал нарком 20 июня 1929 г., — изменив наружность, поехали на некоторое время за границу, с переводчиком настоящим (выделено мной. — В.М.), не тенденциозным. Вы бы увидели действительность. Вы бы узнали цену выкриков о наступлении последней схватки. Возмутительнейшая ерунда „Правды“ предстала бы перед Вами в своей наготе».

Но сделать он уже ничего не мог. «Я смотрю на все эти пестрые картины, — писал Чичерин Молотову из Германии 18 октября 1929 г., — как путник на расстилающуюся перед ним долину, но путник, уже опустившийся на землю, выпустивший из рук посох и ожидающий наступления ночи, которая для него будет вечной ночью».

Летом 1930 г. Чичерин все-таки вернулся в Москву. Уговаривать его ездил кремлевский доктор Лев Левин, будущий «убийцам белом халате», осужденный на процессе Бухарина — Рыкова. Отставка была неминуема, и нарком составил пространный документ, который можно назвать его политическим завещанием. Гриф: «Абсолютно конфиденциально. Совершенно лично. Безусловно секретно». Первая фраза: «Уважаемый товарищ, поздравляю Вас, но не завидую Вам». Последние фразы: «Вам будут про меня лгать. Заранее не верьте». Чичерин обращался к своему преемнику, подразумевая, что им будет не Литвинов, — согласно разным источникам, он рекомендовал вместо себя секретаря ЦК и члена Политбюро Вячеслава Молотова (который девять лет спустя действительно возглавит НКИД!) или Валериана Куйбышева, председателя ВСНХ и тоже члена Политбюро, в надежде, что их положение в партии обеспечит нормальную работу наркомата. Однако назначили Литвинова, и «завещание» осталось в архиве Георгия Васильевича до 1995 г.

27 июля Президиум ЦК официально отправил его в отставку. Американскому журналисту Луи Фишеру, прожившему в Москве полтора десятилетия, Чичерин сказал, что узнал об этом из утренних газет. «Я точно игрушка, сломанная неосторожным ребенком», — обронил он однажды. В советских биографиях «дипломата ленинской школы» о последних годах его жизни вообще ничего не говорится. Работать он уже не хотел и не мог, а если бы и хотел, то не был бы ни к какой работе допущен. Чичерин уединенно жил в небольшой квартире на Арбате, порядок в которой поддерживала женщина из обслуги дипкорпуса, проводя время за книгами и у рояля. Он редко показывался на людях и избегал любого общения. Постоянная депрессия начала переходить в нервное расстройство. Несмотря на многолетние хлопоты, ему так и не удалось осуществить свое заветное желание — издать, хотя бы маленьким тиражом «на правах рукописи», этюд о Моцарте. Советские дипломаты таких книг не писали — это больше подошло бы Луи Барту или Аристиду Бриану. Монография была опубликована только через много лет после смерти автора и получила высокую оценку специалистов.

Георгий Васильевич Чичерин умер 7 июля 1936 г. Для советской дипломатии это было время Лиги Наций и «коллективной безопасности». На гражданской панихиде в здании Наркоминдела речь произнес Крестинский, посвятив ее… критике всей политики покойного. Говорят, так велел Сталин — и, надо полагать, не возражал Литвинов. Официально о Чичерине вспомнили в СССР только четверть века спустя. Настоящая, полномасштабная и непредвзятая оценка этого выдающегося государственного деятеля только начинается.

Я называю Чичерина евразийцем в том широком смысле, который придается этому понятию в современной геополитике. Нет ли в этом какой-то искусственной модернизации или, попросту говоря, притягивания за уши? Давайте послушаем, что говорили о его политике старые евразийцы, «евразийцы» в точном историческом смысле этого слова.

В программной работе «Наследие Чингисхана. Взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока» (1925 г.) виднейший теоретик евразийства князь Николай Трубецкой писал о большевиках: «В области внешней политики мы отмечаем отказ от фальшивых славянофильских и панславистских идеологий, отказ от подражания империалистическим замашкам „великих“ европейских держав. По отношению к Востоку впервые взят правильный тон, соответствующий исторической сущности России-Евразии: впервые Россия признала себя естественной союзницей азиатских стран в их борьбе с империализмом стран европейской (романо-германской) цивилизации. При советской власти Россия впервые заговорила с азиатами как с равными, как с товарищами по несчастью, и отбросила ту совершенно ей не идущую роль высокомерного культуртрегера-эксплуататора, которая прежде ставила Россию в глазах азиатов на одну доску с теми романо-германскими хищниками-поработителями, которых Азия всегда боялась, но также всегда и ненавидела» (7).

Не ограничиваясь оценкой существующего положения дел, Трубецкой в той же работе нарисовал идеальный образ евразийской внешней политики для России: «В международных отношениях будущая Россия, сознательная хранительница наследия Чингисхана, не будет стремиться стать европейской державой, а, наоборот, будет всячески отмежевываться от Европы и европейской цивилизации… Она не будет вмешиваться в европейские дела, не будет брать сторону той или иной из борющихся в европейских странах партий или идеологий, не будет считать своим союзником ни одну из европейских социальных групп (выпад против классово ориентированной дипломатии как старого, так и нового режимов. — В.М.). В частности, борясь с международным капиталом как с одним из факторов европейской цивилизации, она не будет считать своим полным союзником европейский пролетариат, учитывая, что, хотя этот пролетариат тоже борется с капиталом, но борется только наполовину, только для того, чтобы международный капитал уступил ему часть барышей, которые он наживает, эксплуатируя „нецивилизованные“ страны. Полная же гибель международного капитала и прекращение его эксплуататорского властвования над „нецивилизованными“ или „полуцивилизованными“ странами, т. е. именно то, что должно быть целью России, для европейского пролетариата невыгодно и неприемлемо, совершенно так же, как и для европейской буржуазии».

«Наоборот, — продолжает Трубецкой необычный, но очень логичный анализ, — в отношениях своих к странам и народам неевропейской цивилизации будущая Россия должна руководствоваться чувством солидарности, видя в них естественных союзников, одинаково заинтересованных в преодолении империализма европейской цивилизации, Россия должна остерегаться от всяких попыток присоединить к себе ту или иную страну, не входящую в географические пределы Евразии… Но в то же время с этими неевразийскими, чисто азиатскими странами Россия должна поддерживать и культурное общение, и самые оживленные торговые сношения, а сверх того, более их умудренная опытом, должна организовывать их в противодействии против европейской цивилизации… и помогать им творить и развивать их собственные национальные культуры (выделено везде мной. — В.М.)».

Тремя годами ранее, когда большевистская власть еще не укрепилась внутренне и почти никем не была признана извне, Трубецкой поместил во втором программном сборнике евразийцев «На путях» статью «Русская проблема», где дал конкретный и точный анализ первых шагов дипломатии Ленина — Чичерина на азиатском направлении:

«Ведя свою коммунистическую пропаганду среди „азиатов“, большевики с самого начала сталкивались с одним общим явлением. Чисто коммунистические идеи за отсутствием в азиатских странах подходящих социально-бытовых условий всюду оказывались сравнительно малопопулярными. Зато необычайный успех имела проповедь, направленная против романо-германцев и романо-германской культуры. Коммунистическая пропаганда воспринималась как национальная проповедь против европейцев и их приспешников… Большевики были отчасти рады этому недоразумению, так как оно давало им возможность хотя бы обманным образом использовать в своих целях недовольство значительных масс населения Азии, Но все же особенно поощрять такое „неправильное“ понимание коммунистической пропаганды и дать ему вылиться в теоретически обоснованное и серьезно продуманное национальное движение они, коммунисты и интернационалисты, конечно, не могут…

И все же дело сделано, — подытожил князь, постепенно переходя от настоящего к будущему. — В сознании значительной части „азиатов“ большевики, а вместе с ними и Россия, прочно ассоциировались с идеями национального освобождения, с протестом против романо-германской и европейской цивилизации. Так смотрят на Россию в Турции, в Персии, в Афганистане и в Индии, отчасти в Китае и в некоторых других странах Восточной Азии… В победоносном исходе этой борьбы — единственная надежда на спасение России.

В прежнее время, когда Россия еще была великой европейской державой (выделено мной. — В.М.), можно было говорить о том, что интересы России сходятся или расходятся с интересами того или иного европейского государства. Теперь такие разговоры бессмысленны. Отныне интересы России неразрывно связаны с интересами Турции, Персии, Афганистана, Индии, быть может, Китая и других стран Азии. „Азиатская ориентация“ становится единственно возможной для настоящего русского националиста. Но если сознание населения значительной части азиатских стран подготовлено к тому, чтобы принять Россию в ее новой исторической роли, то сознание самой России к этой роли отнюдь не подготовлено».

Читал ли Чичерин эту статью Трубецкого и другие «утверждения евразийцев»? Наверняка сказать не могу, но почти не сомневаюсь, что читал или хотя бы проглядывал. До середины двадцатых евразийская и сменовеховская литература попадала в Советскую Россию почти свободно, позже — выборочно (Лев Гумилев нашел некоторые из них в открытом доступе ленинградской Публичной библиотеки еще в середине тридцатых!). В любом случае, наркому по иностранным делам «достать» их никакого труда бы не составило. Возможно, ему докладывали об этом по службе, поскольку большевики не только внимательно следили за евразийцами, но пытались заигрывать с ними, чтобы использовать в своих целях. Некоторые поддались — левое крыло, но не Трубецкой с Савицким. Так что нарком наверняка знал об этих похвалах в свой адрес.

Не менее интересно и поучительно перечитать сегодня самого Чичерина. Сборник его «Статей и речей по вопросам международной политики», изданный в 1961 г., через двадцать пять лет после смерти наркома, «кончившего дни свои глухо, в опале», охватывает только часть официальных выступлений, без упоминания «неудобных» имен и фактов. В многотомной серии «Документы внешней политики СССР» также опубликован ряд его документов, в основном переписка с полпредами и записи бесед с иностранными дипломатами. Собрать как следует наследие наркома не удосужились даже при Советской власти. А сейчас оно вроде как и вообще никому не нужно…

Я не уверен, что этот том в пятьсот страниц, несмотря на внушительный тираж, стоит у вас на полке или находится под рукой. Поэтому решил составить небольшой «цитатник», который прояснит многое в том, о чем будет говориться дальше. Давайте перечитаем, что он писал о советской внешней политике в отношении Евразии — включая Центральную Европу, т. е. Германию, отделив пшеницу геополитики от плевел Агитпропа. Тем более это куда более увлекательное чтение, нежели вышедшие в той же серии, а ныне забытые на дальних полках тома Воровского, Луначарского или Мануильского… И подумаем, прав или не прав был князь Трубецкой.

Доклад на Пятом съезде Советов, 4 июля 1918 г.

«Мы готовы давать Германии то, что мы можем давать без ущерба для наших жизненных интересов и что не противоречит положению нашей страны как нейтральной. Но наш интерес, интерес истощенной страны, требует, чтобы за товар, представляющий теперь в Европе ценность и редкость (зерно, уголь и нефть. — В.М.), получить товар, необходимый нам для возрождения производительных сил страны…

Мы готовы допустить японских граждан, стремящихся к мирному использованию естественных богатств в Сибири, к широкому участию в нашей промышленной и торговой жизни… Русский народ хотел бы протянуть японскому народу свою руку и установить свои взаимоотношения на здоровых и прочных началах…

Социалистическая Россия… заявила порабощенным восточным народам, что она сама не только готова отказаться от подобных прав (экстерриториальности и др. — В.М.), но и приложить все свои усилия, чтобы совместно с народами Востока добиться отмены этой вопиющей несправедливости и дать возможность народам Востока восстановить утерянную ими свободу».

Статья «Россия и азиатские народы», август 1919 г.

«Вступивший первым на путь социальной революции, русский пролетариат является протагонистом, указывающим дорогу трудящимся массам чисто азиатских стран (евразийский термин, но еще до первых манифестов евразийцев. — В.М.), которые инстинктивно чувствуют основное единство/связывающее их по самому существу их экономического положения с революционными трудящимися массами России… Тесные политические и партийные связи, существующие между представителями трудящихся масс Китая, Японии, Кореи и Персии и трудящихся масс России, — это лишь внешние признаки гораздо более глубокого единства, создаваемого общностью положения этих масс как „человеческого навоза“ для процветания западноевропейского и американского мирового сверхимпериализма. Будучи европейским революционным пролетариатом, русский пролетариат есть в то же время первый из азиатских, восстающих против капиталистического ига трудящихся народов, показывающий дорогу своим собратьям (выделено везде мной. — В.М.)».

Статья «За пять лет», журнал НКИД «Международная жизнь», № 15, 1922.

«Наше представительство в Берлине с величайшей энергией создавало связи с деловыми промышленными и финансовыми сферами, с большим успехом убеждая их, что в их же интересах сохранение Советской республики, открывающей возможность предприимчивости и капиталу всех стран разрабатывать естественные богатства России».

«Вместо предисловия», «Международная жизнь», № 1, 1923.

«Прочно установившиеся дружественные отношения с Германией, не заключая в себе никаких агрессивных действий против кого бы то ни было (чего так боялись атлантисты. — В.М.), вполне совместимы с развитием благоприятных отношений и со всеми другими государствами».

Доклад на II сессии ЦИК СССР, 18 октября 1924 г.

«Дружественные отношения Союза ССР с Германией основываются на чрезвычайно сильной экономической потребности этих двух государств друг в друге, а также на том политическом факте, что господствующие империалистические державы являются угрозой и для Союза ССР, и для Германии. Наши дружественные отношения с Германией прошли через довольно тяжелые испытания, но благополучно их выдержали…

Тесные связи, существовавшие у Советского правительства с народами Востока с самого начала его существования, все больше крепнут и развиваются… Чем больше империализм дает чувствовать восточным народам свою хищническую природу, тем больше в них развивается тяга к неразрывной и тесной дружбе с СССР. Чрезвычайно важным отрицательным фактором мировой политики является империалистический англо-американский блок, тяжелая рука которого чувствуется во всем мире».

Доклад на III сессии ЦИК СССР, 3 марта 1925 г.

«Каковы бы ни были соглашения Германии с западными державами, в конечном счете германские политические деятели всегда будут считать необходимым обеспечить свой тыл с Востока. Можно быть уверенным, что, какие бы колебания ни переживала германская политика — а такие колебания были, есть и будут, — в конечном счете Германия все-таки не порвет с нами, не ликвидирует ту политику дружественных отношений, которая установилась между нею и нами в течение последних нескольких лет…

Дружественные отношения с нашим Союзом имеют для Японии большое политическое значение. Действительно, теперь, когда с усилением удельного веса доминионов (Британской империи. — В.М.) вражда белого человека к цветным расам играет в политике многих государств все большую роль, когда Америка воспретила японскую иммиграцию и Филиппинские острова составляют ее (Америки. — В.М.) базу, когда Сингапур является местом военной базы на случай войны с Японией, для Японии имеет существенное значение обеспечение тыла. Таким обеспечением тыла для Японии и являются дружественные отношения с нами. Но есть еще и другие, более важные причины. Вся политика Японии должна измениться от изменившихся отношений в бассейне Тихого океана. Чем больше Япония чувствует враждебное отношение английских доминионов и Америки, тем больше Япония должна искать для себя опору в азиатских международных отношениях и тем большую роль для будущей политики Японии должно сыграть сближение ее с нашим Союзом».

Беседа с представителями печати в Берлине, 6 декабря 1926 г.

«Узы дружбы между Германией и нами настолько уже прочны, что я полностью на них полагаюсь… Наши отношения с Германией и наше международное положение упрочились, несмотря на усилия враждебного лагеря».

Это евразийская геополитика в действии.

В анонимной статье «Японские летчики — вестники сближения», опубликованной в «Известиях» 30 августа 1925 г., Чичерин вернулся к теме японско-английского и японско-американского противостояния. Ссылаясь на только что опубликованные документы американского аналитика Томаса Милларда (известного своей антияпонской и прокитайской ориентацией), которые тот готовил для Вашингтонской конференции, нарком делал совершенно четкий вывод: «Для Америки выгодно продолжение враждебных отношений между Россией и Японией (выделено мной. — В.М.), ибо это делает Японию более уступчивой по отношению к Америке и ослабляет силу ее сопротивления… Отсюда исключительное значение для Японии ставки на СССР… Попытки прикрытия глубокого антагонизма между Америкой и Японией формулами временных соглашений в области китайской политики нисколько не устраняют этого антагонизма».

Разве не актуально это звучит сегодня, хотя прошло семьдесят лет?! В том-то и сила геополитики — она актуальна всегда.

Политическое наследие Чичерина осталось невостребованным. Конечно, не его уход и не назначение Литвинова привели к изменениям внешней политики СССР. Ее определяло Политбюро, в 1933 г. окончательно сделавшее ставку на улучшение отношений с атлантистскими державами и на конфронтацию с Германией и Японией. Литвинов идеально подходил для практического осуществления такой политики — ему не приходилось насиловать себя, осложняя отношения не только с Третьим рейхом, но и с Веймарской республикой, хотя экономические отношения именно в начале тридцатых переживали новый подъем. Впрочем, нацистская пресса не оставалась в долгу, обращая особое внимание на национальность и внешность наркома.

Герберт фон Дирксен, представлявший Германию в Москве в 1929–1933 гг., вспоминал: «Мое официальное общение с ним оказалось несколько более трудным, нежели с его предшественником (Чичериным. — В.М.), по причине того, что Литвинов не был заядлым сторонником политики Рапалло, но всего лишь вынужденно следовал ей по долгу службы. Хотя он горячо отрицал какие-либо сомнения и колебания в отношении его веры в возможность сотрудничества с Германией, симпатии его явно были на стороне Великобритании, где он провел годы ссылки и женился на англичанке. Его, безусловно, сурово одернули бы, продемонстрируй он какие-либо признаки отклонения при проведении внешней политики в каком-либо особом направлении. В целом, однако, он оставался лояльным к истинной вере до тех пор, пока приход национал-социалистов к власти не предоставил ему приятного предлога стать одним из первых, покинувших идущий ко дну корабль политики Рапалло. Дальнейший ход его карьеры был весьма показательным, поскольку начиная с этого времени и далее любое его появление на политической сцене было вызвано желанием Кремля продемонстрировать свою примирительную позицию по отношению к англосаксонским державам» (8).

Перемена внешнеполитического курса выразилась в отказе не только от «политики Рапалло», но и от политики Чичерина — Карахана в отношении Японии. Не буду гадать относительно причин удаления Карахана из Москвы полпредом в Турцию в 1934 г., но его давняя взаимная антипатия с Литвиновым наверняка сыграла свою роль. После этого «восточные дела» в Наркоминделе оказались в руках людей, не знавших Востока и не претендовавших ни на какую самостоятельность, — насмерть перепуганного троцкиста Григория Сокольникова, затем Бориса Стомонякова, которого Чичерин в «завещании» охарактеризовал как «сухого формалиста, без гибкости, без политического чутья, драчливого, неприятного, портящего отношения». С такими «кадрами» добиться партнерства или добрососедства было нелегко.

Радикальные подвижки начались только в 1939 г., когда «вождь народов» не только контролировал внешнюю политику, но и стал вести ее самолично. Отставка Литвинова. Назначение Молотова. Министр иностранных дел Германии и Японии в Кремле жмут руку Сталину. Хаусхоферовский «Журнал геополитики» оценивает это как высочайшее проявление государственной мудрости.

Жаль, что Георгий Васильевич до этого не дожил.