Когда-то это имя знал весь мир. По крайней мере, все, кто регулярно читал газеты, на страницах которых нередко мелькали фотографии маленького человека с уродливым лицом, оттопыренными ушами, умными глазами, лохматой шкиперской бородой (сбривавшейся на время нелегальных поездок за границу), в роговых очках, огромной кепке и с неизменной трубкой в зубах. Потом его дружно забыли, а в Советской России еще и прокляли. Историк Вячеслав Румянцев дал ему очень точную характеристику: «Карл Радек явил собой пример классического революционера и идеального коммунистического журналиста. Он всю жизнь прожил без принципов, сносился с генштабом воюющей против России страны, потом заигрывал с Троцким, а затем сдавал троцкистов, отправляя их на смертную казнь. Изворотливый, шустрый, беспринципный — он так умел приспосабливаться к любой власти, что сталинскому режиму пришлось отказаться от публичного смертного приговора» (1).

Напомню основные эпизоды авантюрной жизни Карла Бернгардовича Собельсона, как его звали на самом деле. Он родился в Галиции, на границе трех империй — в австро-венгерском Лемберге (ныне — украинский Львiв), в семье учителя-еврея. Из этих же краев происходили многие «профессиональные интернационалисты» вроде Вальтера Кривицкого или Леопольда Треппера. За участие в нелегальном кружке наш герой был исключен из гимназии, но, сдав экзамены экстерном, поступил на исторический факультет Краковского университета, который благополучно окончил. Позже учился в Берлине и Лейпциге. Говорил на многих языках, лучше всего — на немецком, но на всех с галицийским акцентом. Смолоду связался с революционным подпольем, причем перепробовал все что можно: в 1902 г. вступил в Польскую социалистическую партию, в 1903 г. в РСДРП, в 1904 г. в партию «Социал-демократия Королевства Польши и Литвы», входившую в РСДРП. В поисках заработка уехал в Швейцарию, а затем в Германию, составив себе имя как журналист и активист левого крыла социал-демократии. Из Германии его выслали обратно в Швейцарию, где Радек примкнул к интернационалистам «циммервальдской» ориентации (пораженцам) и сблизился с Лениным, Зиновьевым и Бухариным. В качестве заграничного представителя большевиков в Стокгольме (Временное правительство не пустило его в Россию) вел переговоры с кайзеровским Генеральным штабом о проезде «пломбированного вагона» — и вместе с другим авантюристом Яковом Ганецким (Фюрстенбергом) пылко отрицал связи «интернационалистов» с германской разведкой. Сразу после захвата большевиками власти приехал в Петроград, где — как знаток европейских дел — возглавил Отдел внешних сношений ВЦИК и Отдел Центральной Европы НКИД (обратим внимание на хаусхоферовский термин!).

Известность Карлуше, как называли его товарищи по партии, принесло участие в переговорах с Центральными державами, когда он вместе с Бухариным категорически выступил против мира на германских условиях. «Рабочий класс будет развращен вами же, потому что вы звали на бой и сразу же распустили по домам», — заявил он, требуя продолжения «революционной войны». В итоге возобладала линия Ленина-Чичерина: мир был подписан и ратифицирован, а оппозиционерам, называвшим себя «левыми коммунистами», пришлось смириться. Энергию неугомонного Радека переключили на Германию.

«В том (двадцатом. — В.М.) столетии все немецкие пути в Россию вели через Берлин и все русские пути в Европу проходили через него же. Берлин был главной ареной немецко-российских государственных акций и поворотным пунктом в судьбе бесчисленных немцев и русских» (2). Именно туда отправился Радек сразу же после Ноябрьской революции 1918 г. для участия в учредительном съезде союза «Спартак» — основы будущей компартии. 16 января 1919 г. германское правительство отдало приказ о его поимке. 12 февраля Радек оказался в берлинской тюрьме Моабит. Чтобы выйти на свободу, он попытался получить… дипломатический статус — полпреда революционной Украины, но из этого ничего не вышло. Судьбу арестованного решили хлопоты высокопоставленных германских дипломатов. Сначала он получил статус почетного пленника, а его камера превратилась в своеобразный политический салон, куда приходили будущий министр иностранных дел промышленник Вальтер Ратенау и влиятельный публицист Максимилиан Гарден, швейцарский социал-демократ Карл Моор и военный министр режима «младотурков» Энвер-паша, заклятый враг англичан, офицеры рейхсвера и коммунисты. Пролетарский писатель Макс Бартель, книга стихов которого «Завоюем мир» вышла в СССР в 1925 г. в переводе Осипа Мандельштама, позже, уже став активным нацистом, вспоминал: «Перед нами стоял не заключенный, а человек, который дает аудиенцию и сознает это» (3).

В конце года Радек вышел на свободу, но продолжал оставаться под охраной полиции — его берегли. Среди его собеседников наряду с коммунистами Кларой Цеткин и Паулем Леви появляется все больше влиятельных людей вроде «отца рейхсвера» генерала Ханса фон Зекта, близкого к некогда всесильному генералу Эриху фон Людендорфу полковника Макса Бауэра, бывшего военно-морского атташе в Петербурге контр-адмирала Отто фон Хинце, в 1922 г. претендовавшего на должность посла в Москве, промышленника Феликса Дейча. Контакты продолжались и во время следующих приездов Радека, который был желанным гостем в домах главы Восточноевропейского отдела МИД, впоследствии вице-министра иностранных дел Аго фон Мальтцана или выдающегося слависта профессора Отто Хетча.

Эти годы — время политических триумфов Карлуши в большевистской элите. В 1919 г. его — по предложению Ленина — заочно избирают в ЦК партии и в президиум Исполкома Коминтерна (ИККИ). В январе 1920 г. он возвращается в Россию, с головой окунувшись в подготовку мировой революции. В Москве его внимательно слушают как главного специалиста по Германии. 1 сентября 1922 г. эмигрантская газета «Жизнь», выходившая в Таллине, опубликовала сенсационную статью о заседании Политбюро, на котором обсуждалась позиция Советской России в отношении возможного захвата Рура французами. Согласно газете, Радек и Карахан, поддержанные Троцким, выступили за то, чтобы помочь Германии военной силой. Так или иначе, 22 декабря 1922 г. Троцкий предложил послу графу Ранцау помощь, если одновременно с оккупацией Рура Польша попытается захватить Силезию, на которую продолжала претендовать.

20 июня 1923 г. Радек выступил с сенсационной речью на заседании расширенного пленума ИККИ, предложив протянуть руку в общей борьбе… германским нацистам. Речь была посвящена молодому партизану-националисту, бывшему офицеру Альберту Лео Шлагетеру, расстрелянному французскими оккупационными властями в Рейнской области и ставшему одним из первых официальных героев национал-социализма. «Мы не должны замалчивать судьбу этого мученика германского национализма. Имя его много говорит немецкому народу… Шлагетер, мужественный солдат контрреволюции, заслуживает того, чтобы, мы, солдаты революции, мужественно и честно оценили его… Если круги германских фашистов, которые захотят честно служить немецкому народу, не поймут смысла судьбы Шла-гетера, то Шлагетер погиб даром».

«Против кого хотят бороться германские националисты? — продолжал Радек. — Против капитала Антанты или против русского народа? С кем они хотят объединиться? С русскими рабочими и крестьянами для совместного свержения ига антантовского капитала или с капиталом Антанты для порабощения немецкого и русского народов?.. Если патриотические круги Германии не решаются сделать дело большинства народа своим делом и создать таким образом фронт против антантовского и германского капитала, тогда путь Шлагетера был дорогой в ничто» (4).

«Речь Радека произвела бурю в Германии, — писал Михаил Агурский, автор знаменитой книги „Идеология национал-большевизма“. — Граф фон Ревентлов, один из ведущих лидеров правого национализма, впоследствии примкнувший к нацистам, и некоторые другие националисты стали обсуждать возможность сотрудничества с коммунистами, а главный коммунистический орган „Роте фане“ („Красное знамя“) предоставлял им место. Коммунисты выступали на собраниях нацистов, а нацисты — на собраниях коммунистов. Лидер компартии еврейка Рут Фишер (знакомая и поклонница Радека с 1919 г. — В.М.) призывала к борьбе против еврейских капиталистов, а нацисты призывали коммунистов избавиться от их еврейских лидеров, обещая им взамен полную поддержку. Речью о Шлагетере была даже тронута старейшая немецкая коммунистка Клара Цеткин. 13 июля Радек был вынужден дать пояснения, сказав, что в вопросе о сотрудничестве с нацистами не может быть и речи о сантиментах, что это вопрос трезвого политического расчета. Вместе с тем он заявил, что „люди, которые могут погибнуть за фашизм“, ему „гораздо симпатичнее людей, которые лишь борются за свои кресла“» (5). Вслед за речью появились брошюры «Свастика и советская звезда. Боевой путь коммунистов и фашистов» и «Шлагетер. Дискуссия между Карлом Радеком, Паулем Фрейлихом, Эрнстом графом цу Ревентловом и Меллером ван ден Бруком». Последний из перечисленных — идеолог германской консервативной революции и друг Дмитрия Мережковского, у которого он заимствовал понятие «Третьего Царства» — Царства Святого Духа. Того самого, что по-немецки называлось «Третий рейх». Озаглавленная этими словами главная книга Меллера ван ден Брука, кстати, вышла в том же году.

Уже в начале 1923 г. большевистское руководство пришло к выводу о наличии в Германии революционной ситуации. Это мнение подогревалось оптимистическими докладами «с мест». В июле Политбюро заслушало доклад Радека, а 22 августа постановило создать комиссию по подготовке революции в составе Зиновьева, Сталина, Троцкого, Радека и Чичерина (бедный нарком!). Мотивировка была предельно проста: «На основании имеющихся в ЦК материалов, в частности, на основании писем товарищей, руководящих германской компартией, ЦК считает, что германский пролетариат стоит непосредственно перед решительными боями за власть». Радека — со сбритой бородой и под чужим именем — командируют на фронт будущих боев. 22 сентября комиссия Политбюро одобряет тезисы доклада Зиновьева на Пленуме ЦК «Грядущая германская революция и задачи РКП», начинающиеся уверенной констатацией: «В настоящее время уже совершенно выяснилось, что пролетарский переворот в Германии не только неизбежен, но уже совершенно близок — надвинулся вплотную». Главная надежда была на то, что «Советская Германия с первых же дней своего существования заключит теснейший союз с СССР». 10 октября 1923 г. берлинская газета «Роте фане» вышла с факсимильным воспроизведением рукописного послания Сталина тогдашнему главе германских коммунистов Тальгеймеру: «Грядущая революция в Германии является самым важным мировым событием наших дней. Победа революции в Германии будет иметь для пролетариата Европы и Америки более существенное значение, чем победа русской революции шесть лет назад. Победа, германского пролетариата несомненно переместит центр мировой революции из Москвы в Берлин» (6). Победа назначается на 9 ноября — годовщину революции 1918 г., отправившей кайзера в изгнание и выведшей Германию из войны. Так 4 октября постановило большевистское Политбюро!

Подготовка велась самая что ни на есть серьезная: в страну хлынули опытные коминтерновские агенты, имевшие опыт военной работы; территорий Германии условно разделили на шесть «военных округов» и начали мобилизацию коммунистов — участников войны. Под своими и чужими именами контролировать события отправились высокопоставленные большевистские эмиссары — Радек был далеко не единственным. Немецкие товарищи уверили Москву, что на их стороне будет вся мелкая буржуазия, использование которой является гарантией успеха.

«Но Германский октябрь не состоялся, — вспоминал на склоне лет выдающийся историк Николай Полетика, в те годы работавший в иностранном отделе „Ленинградской правды“. — Вопреки надеждам и чаяниям Зиновьева (главы не только Коминтерна, но и ленинградских коммунистов. — В.М.) и других руководителей Коминтерна германские рабочие за очень малыми исключениями (в Гамбурге на баррикадах во главе с Тельманом сражалось всего несколько сот рабочих) не подняли оружия против германского правительства… Это было провалом Зиновьева… На конгрессе (V конгресс Коминтерна, состоявшийся в Москве 17 июня — 8 июля 1924 г. — В.М.) выяснилось, что сама германская компартия была „липовой“, по крайней мере, в отношении своей численности. „Липовыми“ были и боевые дружины, которым Коминтерн присылал деньги на покупку оружия… Многие ячейки и боевые дружины просто не существовали, и средства, отпущенные Коминтерном, фактически — советским правительством, были попросту растрачены… Вернувшиеся из Германии „советские специалисты“ по подготовке революции представили плачевные отчеты об отсутствии революционных настроений среди германского пролетариата. Конгресс Коминтерна принял резолюцию о большевизации западных компартий и превращении их в „партии нового типа“ по образу ВКП(б). Это значило, что пока для революции не будут подготовлены кадры, действительно способные осуществить революцию, необходимо отказаться от разного рода выступлений и путчей, обреченных на неуспех» (7).

Вместо «германского Октября» победил рейхсвер. Одновременно в Мюнхене был подавлен «пивной путч», который устроили известный на всю страну генерал Людендорф и местный националистический агитатор Адольф Гитлер. В Москве, как и в других столицах, последнему событию должного внимания не уделили. Незадолго до путча американский журналист Джордж Вирек — немец по национальности, звавшийся также Георгом Фиреком, — взял у Гитлера одно из первых интервью, предрекая ему всемирную известность, но не смог напечатать его нигде кроме собственного журнала «American Monthly» — сюжет не заинтересовал никого из издателей.

Всю вину за провал германской революции возложили на Радека, который оправдывался: «Мы — сторонники реальной политики и должны приветствовать немецкое правительство, которое имеет силу и стоит на своих ногах. Рабочее правительство, искусственно созданное в Германии советскими руками, было бы слабым. Союз Советов не стремится к таким фокусам, которые могут только помешать русской революции. Укрепление Германии соответствует интересам Союза Советов, так как оно создает противовес англосаксонскому империализму» (8).

Звезда Карлуши начала закатываться. В 1924 г. его вывели из ЦК и ИККИ, но оставили жить в Кремле, в утешение назначив членом ЦИК и ректором Коммунистического университета имени Сунь Ятсена (в 1923 г. Радек недолго заведовал Восточным отделом ИККИ). В это время он сблизился с Троцким: не случайно среди революционной китайской молодежи, приехавшей в СССР «учиться революции», оказалось так много троцкистов (9). Тогда же Радек приобрел известность как «автор остроумных анекдотов, которых никогда не говорил» (определение пародиста Александра Архангельского). Ему приписывали все политические анекдоты, как некогда все непристойные стихи — Баркову, а «вольнолюбивые» — Пушкину, но в некоторых случаях его авторство бесспорно. Вот отклик на удаление Троцкого и Зиновьева из Политбюро в 1926 г.: «Какая разница между Моисеем и Сталиным? Большая. Моисей вывел евреев из пустыни, а Сталин — из Политбюро». «Луганский слесарь, боевой нарком» Ворошилов, ни в каких уклонах не замеченный, примерно тогда же сказал, что Радек плетется в хвосте Льва Троцкого. Радек ответил эпиграммой:

Даже удивительно, что Сталин терпел его так долго…

Близость к Троцкому переломила жизнь Радека пополам. В ноябре 1927 г. XV съезд ВКП(б) исключил его из партии вместе с другими оппозиционерами. В январе 1928 г. Особое совещание при коллегии ОГПУ приговорило его к трем годам ссылки в Томск. «Лорд Радек, граф Собельсон», как прозвал его Бухарин, покаялся одним из первых, написав в мае 1929 г. вместе с Е.А. Преображенским и И.Т. Смилгой письма в ЦК и в «Известия» об «идейном и организационном разрыве с троцкизмом». Его простили, вернули в Москву, восстановили в партии и открыли ему страницы центральных газет. Но былого фавора и доверия не было, даже несмотря на то, что он передал в ОГПУ нераспечатанным письмо от Троцкого, которое из-за границы тайно привез чекист Яков Блюмкин, убийца германского посла Мирбаха в 1918 г. и несостоявшийся завоеватель Тибета в середине двадцатых. Блюмкина за это расстреляли.

Вместе, с Бухариным Радек сочинил «сталинскую конституцию», вряд ли веря в возможность хотя бы приблизительного осуществления декларированных в ней прав и свобод. Умный циник и игрок по натуре, Он славил Сталина в печати с таким исступленным восторгом, что многим за этим виделась издевка. Поношение «троцкистов» в самых бранных выражениях и с обильным использованием личных моментов сделалось его специальностью. С началом показательного процесса над Каменевым и Зиновьевым Радек обратился к Сталину с просьбой «высказаться» в печати. Так же поступили ветераны оппозиции Пятаков и Раковский, чувствовавшие, что следом будет их очередь; первый просился в государственные обвинители вместо Вышинского — вот было бы зрелище! Сталин дал им высказаться: 21 августа в газетах они требовали расстрела своих бывших друзей, называя их «мразью» и «фашистской бандой». «Статьи получились неплохие, — писал Сталин Кагановичу 23 августа. — Значение их состоит, между прочим, в том, что они лишают возможности наших врагов изображать судебный процесс как инсценировку и как фракционную расправу ЦК с фракцией Зиновьева — Троцкого» (10). Сам же «кремлевский Макиавелли» на время процесса уехал в отпуск, что почему-то до сих пор не привлекало внимания историков.

Разумеется, это не могло ничего изменить. В сентябре Радека исключили из партии, в октябре арестовали. Он сразу же заявил о готовности выступить с любыми разоблачениями и показаниями против кого угодно: согласился быть агентом японской разведки и пособником гестапо, «признался», что готовил убийство Сталина, реставрацию капитализма и передачу немцам Украины — конечно, в сговоре с Троцким. В январе 1937 г. Радек стал одной из главных фигур на процессе «Параллельного антисоветского троцкистского центра», красочно описанном Лионом Фейхтвангером в книге «Москва, 1937 год». В подробных показаниях «граф Собельсон» оговорил множество людей, причем не только «подельников», но и тех, кто еще оставался на свободе. В итоге он получил десять лет лагерей (реабилитирован в 1988 г.), хотя почти всех остальных его «подельников» расстреляли. Если награда, то сомнительная: 19 мая 1939 г. его убили уголовники в камере тюрьмы города Верхнеуральска.

Появление Карлуши, в контексте «континентального блока», в обществе Гото, Хаусхофера и Риббентропа может вызвать у читателя законное недоумение. «Профессиональный интернационалист» и циничный космополит как-то не вписывается в эту компанию, однако он общался с большей частью ее участников. Причем как с потенциальными союзниками в борьбе против общего врага.

Контактировавший с Радеком на протяжении многих лет генерал Зект был не только хозяином положения в рейхсвере, но главным сторонником военно-политического сотрудничества с Москвой; об этом написано много, так что можно не углубляться в детали (11). Но несколько фамилий стоит отметить; адъютант генерала Эрнст Кестринг — уроженец России и будущий военный атташе в Москве — помог Энвер-паше пробраться через «санитарный кордон» к большевикам; друг Зекта майор Фриц Чунке, вызволивший Энвер-пашу из рук англичан, позже стал одним из связных между Красной Армией и рейхсвером по военно-промышленной части. В конце декабря 1925 г. Чичерин обедал у Зекта в Берлине. В одном сатирическом журнале появилась забавная карикатура «Расстояние между Зектом и Чичериным за обедом» из двух частей. «Согласно прессе Антанты: не более двух дюймов»; обнявшись, нарком и генерал, с моноклем в глазу и циркулем в руке, склонились над картой, утыканной флажками; на стенах — карты Англии и Франции. «На самом деле: пятнадцать футов… по меньшей мере»: худой, неестественно прямой Зект и грузный Чичерин сидят по противоположные стороны разделяющего их длинного стола. Ни о какой близости не может быть и речи…

Не менее интригующим сюжетом являются контакты нашего героя с Хаусхофером. Во время очередного вояжа Радека в Берлин в начале 1922 г. он принимал участие в неофициальных переговорах с японскими дипломатами по поводу нормализации двусторонних отношений, о которых мне, к сожалению, не удалось найти никаких документов. Японцы настояли на привлечении посредника, которому они могли бы доверять. Таковым и стал Хаусхофер, позднее вспоминавший о Радеке как о «предельно ушлом, пожалуй, даже опасном типе» и «продувном восточноевропейском еврее» (Чичерин показался ему гораздо симпатичнее) (12). Однако, по словам К. Шлегеля, они и позже поддерживали контакты, содействуя научному обмену и пересылая друг другу специальную литературу.

У зарубежных авторов я неоднократно встречал утверждения, что в середине двадцатых «Геополитика Тихого океана» была издана в СССР по инициативе Радека, но без разрешения автора. Только вот найти эту книгу или ее следы никак не удается! Возможно, такой план был, но не осуществился. Возможно, был сделан перевод «для служебного пользования». Бесспорно одно: Хаусхофера в Советской России читали и изучали — но только специально отобранные люди, вроде самого Радека.

Не могли не знать имени и статей Радека Рихард Зорге и Георгий Астахов, которым он в определенные моменты мог казаться почти что олимпийским богом. Но что Радек знал о них? Можно с полной уверенностью утверждать, что он читал их работы, ибо отличался широким кругом интересов и феноменальной эрудицией. Одной из первых работ Зорге как ученого-марксиста было популярное изложение книги Р. Люксембург (вспомним, ее «судьбы скрещенья» с Радеком) «Накопление капитала», раскритикованной Лениным и Бухариным, замечания которых учел и Зорге. В Коминтерне последний начал работать в самом конце 1924 г., когда Радека уже «отставили» оттуда; найти прямых сведений об их личных контактах мне не удалось. Одной из их последних «перекличек» стала статья Радека в «Известиях» (18 апреля 1936 г.) по поводу февральского военного мятежа в Токио, где он использовал перепечатанный (в изложении) в той же газете несколькими днями ранее материал «R.S.», токийского корреспондента «Берлинер берзен цайтунг». Радек, конечно, не знал, кто скрывался за этими инициалами. Не знал этого и главный редактор «Известий» Бухарин, к которому Зорге был близок в коминтерновский период: его уход из «штаба мировой революции» во многом был вызван тем, что будущего Рамзая считали «бухаринцем».

Особенно важным фактом для нас является работа Радека в Бюро международной информации ЦК, которое он возглавлял с момента его создания — по предложению Сталина — 1 апреля 1932 г. до своего ареста. Задачами Бюро были определены: сводка информации по международным делам, извлечение сведений из иностранной прессы, литературы, других источников. В связи с этим Радек просил Кагановича, в то время «второго человека» в партии, «чтобы ему дали возможность для ориентировки получать материалы НКИД (обзоры, шифровки полпредов и т. д.)…» «Мне думается, — писал Лазарь Моисеевич Сталину 26 июня 1932 г., — можно бы согласиться на получение им через секретный отдел ЦК, за исключением особо секретных материалов» (13). Дабы не повторять ошибок прошлого, Карлуша решил не отклоняться от генеральной линии, а если и колебаться, то только вместе с ней.

Не причастный к принятию решений, он был одним из главных информаторов большевистского руководства о положении в мире и одновременно, «рупором» Кремля. В этой связи его имя, хоть и нечасто, мелькает в переписке Сталина. Генсек считал целесообразным послать его на Антивоенный конгресс в Амстердам в 1932 г., одобрил его доклад на Первом съезде советских писателей в 1934 г., подумывал о его назначении руководителем наркоминдельской газеты на французском языке «Журналь де Моску» вместо арестованного сменовеховца С.С. Лукьянова в августе 1935 г., а в октябре того же года запрашивал у него конституцию Швейцарии. Однако о личных контактах речь не шла — за связь отвечал все тот же Каганович.

Прочитав в середине октября 1933 г. книгу О. Танина (О.С. Тарханова) и Е. Иогана (Е.С. Иолка) «Военно-фашистское движение в Японии», выпущенную в Хабаровске для «распространения по особому списку» (командно-политический состав Особой Краснознаменной Дальневосточной армии, партактив Дальнего Востока, научные работники), вождь велел издать ее «открыто и для всех немедля с предисловием и некоторыми исправлениями от Радека» и «вообще начать длительную солидную (некрикливую) подготовку читателя против мерзавцев из Японии» (14). Сказано — сделано. 25 октября в кремлевском кабинете Сталина члены Политбюро совещались с заведующим Отделом пропаганды и агитации ЦК А.И. Стецким, редактором «Правды» Л.З. Мехлисом и редактором «Известий» И.М. Гронским. В тот же день «Известия» напечатали статью Раде-ка «Динамит на Дальнем Востоке», которая заканчивалась многозначительным предупреждением: «Те, кто, быть может, лелеет надежду, что взрыв на Дальнем Востоке окажется локализированным, глубоко ошибаются: мир представляет одно целое, и если лавина обрушится в одном пункте, она вызовет обвалы по всему миру» (15). 28 октября книга Танина и Иогана была сдана в производство, 1 ноября подписана к печати и вышла двадцатипятитысячным тиражом с «установочным» предисловием Радека «Японский и международный фашизм», также написанным в рекордно короткие сроки. Книга разделила печальную судьбу авторов, расстрелянных на спецобъекте НКВД «Коммунарка» под Москвой: она угодила в спецхран, где оставалась до конца 1980-х годов, в отличие от английского перевода, «расконвоированного» уже после XX съезда.

«Военно-фашистское движение Японии, — писал Радек, оперируя привычными клише, — является одним из тех механизмов, которые должны перевести Японию из состояния скрытой в состояние открытой мировой империалистической войны… Не подлежит никакому сомнению, что японский фашизм пытается решить в основе те же самые задачи, которые пытается решить германский и итальянский фашизм» (16). Сейчас, когда политическая наука давно отказалась от коминтерновских клише «германского фашизма» и «японского фашизма», это звучит наивно. Семь десятилетий назад это было руководство к действию. Радековские формулы оставались в арсенале советской пропаганды и через много лет после того, как их автор попал в число «запрещенных людей».

Впрочем, эти высказывания не свидетельствуют о какой-либо особой японофобии: в подобных выражениях Радек «крыл» империалистов всех стран. Комментируя — в качестве авторитетного представителя советской стороны — для официоза МИД Японии «Japan Times» завершение переговоров о продаже КВЖД, Радек отметил, что русские, несмотря на опыт войны и интервенции, не питают антипатии к японцам и не разделяют «европейского», презрительно-расистского, взгляда на них, а также напомнил о волне сочувствия, которую вызвало в России Великое землетрясение Канто осенью 1923 г. Признавая, что «Маньчжурский инцидент» пробудил беспокойство в СССР, особенно на Дальнем Востоке, он красноречиво обмолвился, что советские люди привыкли полагаться только на свои силы и понимают подобную позицию других народов.

Гораздо больший интерес представляет деятельность Радека в качестве полуофициального эмиссара Кремля. На случай разного рода затруднительных вопросов традиции «буржуазной» дипломатии предполагали обращение к «независимым» посредникам, не занимавшим постов в правительственных структурах, — бизнесменам, журналистам или ученым. Советская система наличие таких людей исключала в принципе, но спрос на них был. В первой половине тридцатых эту роль с успехом играли Радек и секретарь ЦИК Авель Енукидзе, «белокурый, голубоглазый добродушный грузин с явными прогерманскими симпатиями» (17), считавшийся личным другом Сталина и «серым кардиналом» Кремля, но формально не имевший никакого отношения к внешней политике.

История одной такой встречи не раз пересказывалась в литературе, хотя найти ее первоисточник мне не удалось. Л.А. Безыменский ссылается на запись германского посла в Москве Герберта фон Дирксена без точного указания на публикацию, А.М. Некрич на монографию германского историка, которою я не имел возможности видеть. Сказанное обоими в целом совпадает с кратким рассказом самого посла (18).

16 августа 1933 г. Енукидзе пригласил на подмосковную дачу Дирксена и советника посольства фон Твардовски, к которым присоединился заместитель наркома иностранных дел, бывший полпред в Берлине Николай Крестинский, считавшийся прогермански настроенным. В июле Крестинский и Енукидзе — «как обычно», по замечанию Дирксена, — проводили отпуск в Германии. «Из этой поездки, — вспоминал посол, — Енукидзе, по-видимому, вынес явно благоприятное впечатление о Германии. Он наблюдал новый дух активности и энергии на фоне отсутствия инцидентов, которые омрачили бы его пребывание в стране». Официальные заявления Гитлера, несмотря на воинственный антикоммунизм, в отношении Москвы все еще звучали вполне примирительно. Добавлю, что только в апреле 1933 г. рейхстаг ратифицировал протокол о продлении Берлинского договора о нейтралитете 1926 г., подписанный двумя годами ранее.

А.М. Некрич писал: «Советское руководство продолжало надеяться, что после того, как острый период в установлении власти национал-социалистов пройдет, станет возможным установление прежней гармонии… Енукидзе откровенно высказывался в том смысле, что руководящие деятели СССР прекрасно отдают себе отчет в развитии событий в Германии. Им ясно, что после взятия власти „пропагандистские“ и „государственно-политические“ элементы в партии разделились. Енукидзе подчеркивал, что Германия и СССР имеют крупные общие интересы, заключающиеся в ревизии Версальского договора в Восточной Европе. Енукидзе высказывал надежду, что в скором времени оформится „государственно-политическая линия“ и в результате внутриполитического урегулирования германское правительство приобретет свободу действий в сфере внешней политики. Для понимания образа мыслей советского руководства и его оценки национал-социализма особенно важны слова Енукидзе, что подобной свободой внешнеполитических действий „советское правительство располагает уже много лет“. Енукидзе, таким образом, проводил прямую параллель между тем, что происходило в России после революции, и тем, что происходит в Германии после прихода к власти Гитлера, то есть тем, что сами нацисты называли национал-социалистической революцией. Продолжая эту параллель, Енукидзе сказал, что как в Германии, так и в СССР „есть много людей, которые ставят на первый план партийно-политические цели. Их надо держать в страхе и повиновении с помощью государственно-политического мышления“. „Национал-социалистическая перестройка, — утверждал Енукидзе, — может иметь положительные последствия для германо-советских отношений“. Енукидзе явно искал и находил общие линии развития, схожие черты между германским национал-социализмом и советским коммунизмом».

Итогом встречи стала устная договоренность о встрече Гитлера с Крестинским. «Я сам сформулировал идею, — рассказывал Дирксен, — что в случае, если беседа будет успешной, можно будет приступать к выработке новой политической и экономической основы и политического протокола, регулирующих отношения двух стран… После моего отъезда из Москвы Твардовски был проинформирован, что Гитлер готов принять Крестинского… Но этот план был сорван: от Твардовски была получена телеграмма, в которой говорилось, что Литвинов сообщил ему, что Крестинский (лечившийся в Бад-Киссингене. — В.М.) возвращается в Москву через Вену. Я был рассержен и разочарован тем, что план примирения, казавшийся столь удачным и обещавший хороший результат, был, скорее всего, сорван из-за какой-то московский интриги… Позднее я узнал, что отмена визита Крестинского в Берлин была подстроена самим Литвиновым в ходе личной интриги против своего коллеги. Литвинов был довольно ревнив к другим сотрудникам Наркоминдела, привлекавшим всеобщее внимание. Он мог также с неодобрением воспринять любую попытку помешать его усилиям выстроить советскую внешнюю политику в одну линию с внешней политикой западных держав» (19).

Зная интриганские наклонности и геополитическую ориентацию Литвинова, свидетельству Дирксена трудно не поверить. Именно Литвинов несет большую ответственность за усиление напряженности в советско-германских отношениях в 1933–1934 гг., в чем легко убедиться, обратившись к соответствующим томам «Документов внешней политики СССР». Дирксен и его энергичный преемник Рудольф Надольный в 1933–1934 гг. настойчиво призывали московских собеседников к терпению, ссылаясь на то, что в Германии идет революция, а революции невозможны без эксцессов. Но тщетно! Мелочные придирки Литвинова злили германских руководителей, а у подозрительных кремлевских вождей нарком создавал впечатление, что отношения с Германией превратились в сущий ад. Картину довершали ссылки на «независимую» и «прогрессивную» западную прессу. Открыто перечивший фюреру, Надольный быстро впал в немилость и подал в отставку. Шанс был упущен.

Подробности «невстречи» Крестинского с Гитлером — еще одного упущенного шанса если не улучшить, то нормализовать отношения — проясняет переписка Сталина. 14 октября Молотов и Каганович телеграфировали ему: «Дирксен сообщил Хинчуку (советскому полпреду. — В.М.) в Берлине, что германское правительство поняло как политическую демонстрацию нежелание Крестинского быть в Берлине после того, как рейхсканцлер выразил желание встретиться с ним. Литвинов ругает Хинчука за неловкое поведение, но считает ненужным и даже неудобным теперешний заезд Крестинского в Берлин из Вены… Считая нецелесообразным подчеркивать ухудшение наших отношений с Германией, мы думаем, что Крестинский должен заехать в Берлин и зайти к Гитлеру, поскольку последний сделал такое предложение». Сталин согласился, но через два дня ему полетела другая депеша: «Ввиду изменившейся обстановки в связи с выходом Германии из Лиги Наций вопрос о заезде Крестинского в Берлин, по-нашему, должен отпасть».

Думаю, за последним предложением стоял Литвинов, напугавший несведущих в международных делах Молотова и Кагановича перспективами осложнения отношений с Лигой Наций. Сталин отреагировал немедленно: «Непонятно, почему должен отпасть вопрос о заезде Крестинского. Какое нам дело до Лиги Наций и почему мы должны произвести демонстрацию в честь оскорбленной Лиги и против оскорбившей ее Германии?» (20). Советское руководство относилось к Лиге Наций без малейшего пиетета, что выразилось, например, в отказе от участия в работе ее комиссии по расследованию японско-китайского конфликта в Маньчжурии. Отчет комиссии в «Известиях» высмеял не кто иной, как Радек. Литвинов же считал необходимым добиться принятия СССР в Лигу и на сей раз убедил Сталина: Крестинский в Берлин не поехал, а советская пресса продолжала нагнетать страсти вокруг Лейпцигского процесса о поджоге рейхстага.

Впрочем, заявления советских газет, даже если они делались такими авторитетными людьми, как Радек, не стоило однозначно принимать на веру, тем более что в частных беседах те же самые люди порой говорили прямо противоположное. Советник германского посольства в Москве Густав Хильгер вспоминал: «Общаться с Радеком было очень приятно из-за блеска и оригинальности, с которыми он высказывал свои суждения, и поразительной откровенности, которую он проявлял при обсуждении самых спорных и щекотливых политических проблем. Однако для нас самым важным было осознание того, что у этого профессионального революционера и убежденного интернационалиста была одна большая слабость: Германия. Польский еврей из австрийской Галиции чувствовал себя связанным с Германией крепчайшими культурными нитями и говорил по-немецки лучше, чем на любом другом языке. Он был для нас самой полезной связью в Москве. Хотя его журналистская деятельность и постоянное вмешательство во внутренние дела Германии часто ставили германско-советские отношения в затруднительное положение, мы всегда могли рассчитывать на его помощь, имея дело с советским правительством в трудных случаях» (21).

В августе 1934 г., когда отношения, казалось, были безнадежно испорчены, Радек пригласил на дачу профессора Теодора Оберлендера из Кенигсбергского университета и пресс-атташе германского посольства Баума. Хильгер, которому Баум рассказал эту историю, предполагал, что инициатива исходила от Оберлендера, специалиста по русским делам и друга гауляйтера Восточной Пруссии Эриха Коха (будущий палач Украины, в молодости близкий к национал-большевистскому крылу НСДАП, тогда считался носителем чуть ли не просоветских взглядов). В ходе беседы Радек восторженно отзывался об организаторских талантах новой власти и об энтузиазме молодежи в коричневых рубашках, говорил, что верит в германский народ, но сомневается в прочности режима, если тот не изменит отношения к СССР. Все это произносилось в присутствии Бухарина, ярого антинациста и критика геополитики (22).

В ноябре 1932 г. в Москве проездом в Женеву побывал Мацуока Есукэ, назначенный главой делегации на ассамблею Лиги Наций, которой предстояло принять решение по маньчжурскому вопросу. У японского проекта шансов пройти не было, а иной вариант Токио не устраивал. Мацуока был готов «хлопнуть дверью», понимая, что входит в историю. Он решил получить от путешествия все возможные политические дивиденды и попросил о встрече со Сталиным. Сталин его не принял, сославшись на занятость в преддверии октябрьской годовщины (хотя пятью годами ранее в этот самый день нашел время для разговора с Кухара), но с визитером общались Литвинов, Карахан и Радек. Наркоминдельцы напомнили ему про двусторонний пакт о ненападении, заключить который Москва предложила еще в конце 1931 г., но так и не получила официального ответа. Радек пошел дальше, заговорив о возможности договора между СССР, Японией и Маньчжоу-го (23).

Признание нового государства де-юре, чего добивался Токио, стало бы платой за пакт с СССР, на который японское правительство не хотело идти. Согласие Москвы на обмен консулами и совместное управление КВЖД уже выглядели признанием Маньчжоу-го де-факто. «Советская Россия явно предпочитает Маньчжоу-го анархии и дурному правлению китайских военных диктаторов. Более того, можно сказать, что нынешнее отношение обоих правительств — японского и советского — к Маньчжоу-го являет собой один из немногих примеров, доказывающих, что „капиталистическое“ государство может вполне дружески сотрудничать с коммунистическим в том случае, когда ставки велики… Не столь важно, будет Маньчжоу-го признано или нет, пока Япония и Советская Россия могут поддерживать и укреплять свое согласие для защиты нового государства… и поддержания мира и порядка на прилегающих территориях» (24). Разумеется, Радек говорил не от своего имени. Через несколько дней Карахан вернулся к этому в беседе с поверенным в делах Амо, но Токио хранил молчание. К решительным действиям там перешли только в конце года, после восстановления советско-китайских дипломатических отношений. Пакт был однозначно отвергнут.

«Частные беседы» продолжались. В начале января 1934 г. Радек уверял германских журналистов, что курс Москвы на «коллективную безопасность», т. е. на сближение с атлантистскими державами, вызван жесткой позицией Гитлера. «Мы ничего не сделаем такого, что связало бы нас на долгое время. Ничего не случится такого, что постоянно блокировало бы наш путь достижения общей политики с Германией. Вы знаете, какую линию политики представляет Литвинов. Но над ним стоит твердый, осмотрительный и недоверчивый человек, наделенный сильной волей. Сталин не знает, каковы реальные отношения с Германией. Он сомневается. Ничего другого и не могло бы быть. Мы не можем не относиться к нацистам без недоверия… Политика СССР заключается в том, чтобы продлить мирную передышку». Посольство немедленно сообщило об этом в Берлин (25).

В 1935 г. Радек агитировал за «Восточное Локарно» — договор о границах в Восточной Европе наподобие Локарнского пакта 1925 г., закрепившего нерушимость западных границ Германии. Этот план придумали атлантисты Литвинов и Барту, чтобы сковать Третий рейх. В свою очередь фюрер 21 мая 1935 г. призвал к сокращению вооружений в Европе, что при наличии мощных укреплений на «линии Мажино» гарантировало безопасность Франции, и к запрещению бомбардировок невоенных объектов. Ответа не было. 3 марта 1936 г. германские войска вошли в демилитаризованную Рейнскую область. 31 марта Гитлер выступил с новым «мирным планом» гарантийных договоров (правда, касавшимся исключительно западных границ) и с предложениями о запрете ядовитых газов, зажигательных бомб, бомбардировок незащищенных населенных пунктов и артиллерийского обстрела городов, удаленных более чем на 20 километров от линии фронта. Германия даже была готова вернуться в Лигу Наций (26). Однако политика «коллективной безопасности» исключала компромисс с Берлином.

Трудно сказать, насколько участие Радека во внешнеполитических зондажах — производившихся, разумеется, с ведома и санкции вождя — сказалось на его судьбе. Думаю, былая близость к Троцкому, насмешки над Сталиным и полная беспринципность сами по себе обрекали Радека на «изъятие». Оправданным представляется и предположение, что генсек, разочарованный неудачей в отношениях с Берлином, сорвал зло на исполнителях. Летом 1935 г. обвиненный в «моральном разложении» Енукидзе попал в опалу, а в 1937 г. был арестован и расстрелян. Та же судьба постигла заместителей Литвинова Крестинского и Карахана (последнего Дирксен охарактеризовал как человека, «плывшего в кильватере Енукидзе»), полпреда Льва Хинчука, наркома внешней торговли Аркадия Розенгольца, ведшего переговоры о военно-экономическом сотрудничестве в Берлине еще в 1923 г., советника полпредства Сергея Бессонова, торгпреда Давида Канделаки. Несмотря на «меры физического воздействия» (попросту говоря, пытки), Енукидзе отказался оговаривать себя на открытом процессе, на что согласился Радек, а после дополнительного «воздействия» и Крестинский. Печальной оказалась и судьба большинства дипломатов, работавших в Японии. Причем не только дипломатов, но и разведчиков.