Пользуясь термином психоанализа, можно сказать, что внешняя политика Муссолини отличалась «амбивалентностью». Поясняя в 1920 г. это еще новое в ту пору слово, Джордж Вирек, один из первых пропагандистов теории Фрейда в США, заметил, что его вполне можно объяснить знаменитым стихом Катулла «odi et аmо», «ненавижу и люблю» — одновременно.

Муссолини не скрывал глубокого уважения, которое питал к Британской империи, — и в результате стал ее врагом. Он смолоду не любил немцев, после первой встречи с Гитлером в 1934 г. в кругу приближенных обозвал его «сумасшедшим» — и всего через несколько лет вступил с ним в самоубийственный союз. «Если бы внешняя политика дуче была столь же мудрой, как и его внутренняя политика, он и сейчас правил бы нами», — заявил в 1960 г. изумленному журналисту знаменитый писатель Альберто Моравиа, которого трудно заподозрить в симпатиях к фашистам. Муссолини мечтал о военных лаврах, достойных Рима цезарей, отправляя итальянские войска на Корфу в 1923 г. и в Абиссинию в 1935 г., — и всеми силами пытался уклониться от участия в европейской войне осенью и зимой 1939/40 гг. Он всю жизнь боролся не только против коммунистов внутри Италии, но и против мировой революции — и поставил вопрос о признании большевистской России уже в ноябре 1922 г., вскоре после прихода к власти, одним из первых в Европе установил дипломатические отношения с СССР в феврале 1924 г., а в сентябре 1933 г. подписал с Москвой договор о дружбе, ненападении и нейтралитете. Любопытная деталь: Муссолини, не оставлявший журналистской и редакторской работы даже в бытность главой правительства, собственноручно написал по этому поводу статью для своей газеты «Popolo d'ltalia».

Отношения между Советской Россией и фашистской Италией долгое время были табу для отечественных историков. Причина проста: они развивались нормально, хотя по логике Агитпропа между коммунистами и фашистами должна была идти непрерывная борьба. Периодически проводившиеся пропагандистские кампании, тем не менее, нисколько не мешали деятельному экономическому сотрудничеству, которое распространялось и на военную область. Назначению полпреда в Риме уделялось особое внимание: отношения налаживали Вацлав Боровский и Леонид Красин; в двадцатые годы туда отправляли заслуженных партийцев «на отдых» (Николай Иорданский, Дмитрий Курский) или «в ссылку» (Лев Каменев), в тридцатые там работали лучшие силы НКИД вроде Владимира Потемкина и Бориса Штейна. Одним словом, случайных людей не посылали.

Муссолини стал одним из первых диктаторов, кто взял руководство внешней политикой непосредственно в свои руки: уже в первом, коалиционном, правительстве он оставил за собой пост министра иностранных дел. Он лично встречался с иностранными послами и, похоже, любил это делать, а в текущей работе опирался на опытных профессионалов. Дуче только дважды давал «порулить» внешнеполитическим ведомством, причем близким людям, которым безгранично доверял: «фашисту первого часа» Дино Гранди в 1929–1932 гг. и любимому зятю графу Галеаццо Чиано в 1936–1942 гг. В обоих случаях выбор оказался неудачным, несмотря на несомненные способности обоих: Гранди пришлось отправить послом в Лондон, Чиано — в Ватикан (для Италии должность вовсе не номинальная!). Оба предали дуче в июле 1943 г.: Гранди выступил инициатором отрешения его от власти на заседании Высшего фашистского совета, Чиано не поддержал и не защитил его.

Какой бы амбивалентной ни была внешняя политика Муссолини, внутренняя логика в ней присутствовала. Непредвзятый анализ показывает, что он не был ни самовлюбленным дилетантом, ни коварным агрессором, мечтавшим о «мировом господстве». Более всего дуче стремился укрепиться на Средиземном море, сделав его по-настоящему «нашим морем» (mare nostrum), для чего надо было считаться с Англией, Францией, Турцией и СССР. Кроме того, Италия традиционно придерживалась политики ориентации на сильнейшую державу Европы. «В любом случае его (Муссолини. — В.М.) внешняя политика будет чистым оппортунизмом, — писал 15 января 1923 г. в Лондон британский посол в Риме сэр Рональд Грэхэм, — и дружба Италии предлагается тому, кто даст больше. Мое впечатление таково, что за разумную цену он предпочтет работать с Великобританией. Если мы ничего не сможем ему дать, он повернет в сторону Франции. Потерпев неудачу с Францией, он обратится к России или к туркам. Это политика священного эгоизма, доведенная до крайней степени» (1). Наличие «ирреденты», или «неосвобожденных территорий» и нежелание ближайших соседей их «освобождать» делало проблематичными союзнические отношения с Францией и ее балканскими сателлитами, как ранее с Австро-Венгрией В глобальной перспективе оставались Англия и Германия между которыми и колебался дуче, мечтавший возродить величие Римской империи. «Нельзя отрицать, — замечал в 1928 г. Николай Устрялов, — что Италия всколыхнулась сверху донизу под натиском националистического порыва… Была нация второго, если не третьего, сорта — и вот почувствовала себя в первом ряду, потомственной и почетной великой державой… (Однако) в концерте великих держав Италия все же не способна на первые роли… Поэтому многое будет зависеть от искусства, от осторожности и дальновидности итальянской внешней политики. До сего времени Муссолини не переходил опасной черты и, не скупясь на „римские жесты“, на деле умел проявлять надлежащую гибкость» (2). Но так было не всегда.

Британский газетный магнат лорд Ротермир писал 4 мая 1937 г. в статье «Я желаю англо-германского пакта»: «На протяжении последних трех лет итальянское влияние доминировало среди государств — обломков Австро-Венгерской империи. Сейчас Италия уступает эту позицию Германии — в обмен на что? На германскую поддержку ее амбиций в Средиземноморье. Цель Италии — господствовать на этом море. С ее превосходной авиацией она может добиться этого. С помощью Германии она может удержать достигнутое». 28 сентября он опубликовал статью «Ось Лондон — Берлин — Рим? Почему бы и нет»: «Муссолини в гостях у Гитлера, и их встречи могут привести к обсуждению четырехстороннего пакта между Британией, Францией, Германией и Италией. Похоже, первыми шагами к этому станут попытки связать ось Рим — Берлин сначала с Лондоном, затем с Парижем и, наконец, с Варшавой. Таким образом нынешнее опасное разделение Европы на недоверяющие друг другу и хорошо вооруженные лагеря сменится прочным взаимопониманием… Продление оси Рим — Берлин до Лондона превратит связку между Италией и Германией из опасности в гарант мира в Европе… Единственной альтернативой близкому взаимопониманию является неизбежная война» (3).

Ротермир предлагал то, что должно было привести Гитлера и особенно Муссолини в восторг, а Сталина бросить в холодный пот. Но советы остались неуслышанными: в Лондоне не хотели мириться ни с Римом, ни с Берлином. В переговорах об «укреплении Антикоминтерновского пакта» инициатива принадлежала Германии, которой Япония помогала уговаривать колеблющуюся Италию. В итоге дуче примкнул к сильнейшему, но оттягивал заключение военно-политического пакта с конкретными взаимными обязательствами.

Визиты Муссолини в Германию в 1937 г. и Гитлера в Италию в 1938 г. демонстрировали единство товарищей по «оси». Однако личные отношения между диктаторами, как и между народами, которые они представляли, тоже были амбивалентными. Дино Альфиери, итальянский посол в Берлине в 1940–1943 гг., вспоминал: «Чувства Гитлера к Муссолини были одновременно уважительными и дружескими; он был признателен ему за помощь, поддержку и советы на протяжении самого тяжелого периода борьбы, завершившейся взятием власти… Тот, однако, не любил Гитлера. Уже со времени первой встречи в Венеции весной 1934 г. — встречи, давшей только негативные результаты, — он питал плохо скрываемое отвращение к будущему союзнику, ни в малейшей степени не располагавшему теми качествами, которые более всего восхищали дуче… Муссолини был вознагражден чувством собственного превосходства и даже испытывал некоторую жалость к Гитлеру… Психологически Муссолини оказался во власти борющихся чувств. С одной стороны, он инстинктивно хотел порвать с тяготившим его партнером; с другой, разум говорил, что у него нет иного выбора, кроме как смириться с ситуацией, делать вид, что все идет хорошо, и постараться извлечь из случившегося максимум выгоды» (4).

Двусмысленной, чтобы не сказать двуличной, была позиция Чиано, ставшего министром в 33 года только благодаря семейным связям. На словах полностью послушный тестю, Чиано любил закулисные интриги, деля свое время и внимание между британскими и германскими послами. Однако лорд Перт (бывший генеральный секретарь Лиги Наций, известный до получения этого титула как сэр Эрик Друммонд) и сэр Перси Лоррен были куда более желанными гостями палаццо Киджи, чем старый аристократ Ульрих фон Хассель или сын фельдмаршала Ханс Георг Макензен. Насколько искренними были антигерманские настроения Чиано, о которых постоянно говорится в его знаменитых дневниках, судить трудно. В годы успехов Гитлера он их тщательно скрывал, если вообще не придумал задним числом. Зато его пробританская, антифранцузская и особенно антисоветская ориентация была очевидной.

В чем не приходится сомневаться, так это во взаимной антипатии Чиано и Риббентропа. «Исключительно плохие отношения существовали между двумя министрами иностранных дел, — свидетельствовал Альфиери. — Здесь налицо была глубокая разница темпераментов. Чиано был умен, весел, сообразителен, хорошо воспитан, совершенно естественен в поведении, переменчив и великодушен. Риббентроп был холоден, формален, исключительно тщеславен, невежествен и подозрителен. Оба были хороши собой и честолюбивы. Чиано, моложе по возрасту, но старше по годам пребывания в должности, находил возрастающее высокомерие своего коллеги все более невыносимым и, педантичный в соблюдении всех формальностей, частным образом отзывался о нем в самых оскорбительных выражениях». Добавлю, что так же нелестно итальянский министр — человек тщеславный, любивший почести и вдобавок совершенно не умевший держать язык за зубами — отзывался и о всех остальных лидерах Третьего рейха.

В свою очередь, Риббентроп писал незадолго до казни; «Чиано был не только завистлив и тщеславен, но и коварен и ненадежен. С правдой у него были нелады. Это затрудняло не только личное, но и служебное общение с ним. Та манера, с которой он в июле 1943 г. предал в фашистском совете своего собственного тестя Муссолини, характеризует его особенно гадко. Дуче говорил мне позже, что никто и никогда (причем много лет) не обманывал его так, как Чиано, и что тот виновен в коррумпировании фашистской партии, а тем самым и в ее расколе» (5).

Привлечение Токио в качестве третьего партнера Чиано, как и Муссолини, считал блажью Риббентропа. Встретившись 15 декабря 1938 г. с приехавшим из Берлина Осима, он не без иронии записал: «Когда он начал говорить, я понял, почему Риббентроп так его любит; они люди одного типа — энтузиасты и упрощенцы. Я не хочу сказать — верхогляды». Сиратори, прибывший в Рим двумя неделями позже, удостоился несколько более лестной характеристики: «Для карьерного дипломата и японца в одном лице он очень откровенен и энергичен» (6).

С наступлением 1939 г. события в Европе стали развиваться с кинематографической быстротой. 1 января дуче сообщил зятю, что решил принять предложение Риббентропа о превращении Антикоминтерновского пакта в трехсторонний военный альянс и готов подписать новый договор в последней декаде января. Чиано немедленно составил ответ, который на следующий день был отправлен Риббентропу. Довольный рейхсминистр заявил, что к концу месяца будут готовы и немцы, и японцы (в последнем его, очевидно, уверил Осима). 3 января итальянский посол в Берлине Бернардо Аттолико привез ответ Риббентропа и высказался за скорейшее заключение союза, хотя ранее отрицательно относился к этой идее. Тем временем Сиратори информировал Чиано о смене кабинета в Токио: 4 января барон Хиранума Киитиро сменил принца Коноэ Фумимаро на посту премьера, но во главе МИД остался прозванный «хамелеоном» Арита. Новый глава правительства поддерживал идею оборонительного соглашения против СССР, но опасался портить отношения с Великобританией и США, «Это не осложняет заключение пакта, но может отсрочить дату подписания, — записал Чиано слова Сиратори и добавил: — Посол очень расположен к альянсу».

6 января из Берлина пришел исправленный Риббентропом текст пакта: цель — борьба с «коммунистической угрозой» (преамбула), консультации об общих мерах в случае «трудностей» (статья 1), экономическая и политическая помощь в случае угрозы (статья 2); помощь и поддержка в случае «неспровоцированной агрессии» с обязательством немедленно конкретизировать меры этой помощи (статья 3), обязательство не заключать сепаратного мира (статья 4). Секретный дополнительный протокол предусматривал создание трехсторонних комиссий для изучения ситуации и обмена информацией (7). Из проекта исчезло обязательство не заключать соглашения, противоречащие данному, — положение, действующее прежде всего в мирное время. Интересно, кто был инициатором этой поправки, четко обозначившей отличие данного договора от Антикоминтерновского пакта? Пакт выглядел предупреждением западным демократиям и СССР, но оставлял лазейку для заключения какого-либо договора с ними до начала военных действий.

8 января дуче одобрил присланные тексты. Дело было за японцами. Арита согласился с включением в число потенциальных противников Великобритании и Франции, но предложил ограничить действия Японии против них политической и экономической, а не военной помощью, обозначив в качестве главного противника Советский Союз. Инструкции в адрес Осима и Сиратори по заключению «Договора о консультациях и взаимной помощи» были утверждены только 25 января и посланы в Европу со специальной миссией, которую возглавил посланник Ито Нобуфуми. Ход переговоров фатально замедлился.

Пока подписание договора откладывалось на неопределенный срок, слухи о нем занимали первые полосы газет. Наибольший переполох вызвала статья лондонской «News Chronicle» 17 января: вопрос о пакте трех «тоталитарных» держав уже решен, но Италия отложила его подписание до завершения переговоров с Великобританией. 11–12 января премьер Чемберлен и министр иностранных дел Галифакс посетили Рим с официальным визитом, но так ни до чего с хозяевами не договорились, что укрепило решимость Муссолини поскорее заключить союз с Германией и Японией. Статья служила цели вбить клин между партнерами и попытаться оторвать Италию от будущего союза, однако сказанное имело под собой некоторые основания.

Опираясь на информацию НКИД (и, вероятно, разведки), Литвинов писал полпреду в Лондоне Ивану Майскому: «Как известно, Италия до последнего времени уклонялась от подписания намеченного японо-германо-итальянского союзного договора, опасаясь срыва поездки Чемберлена в Рим. Однако, как только поездка была окончательно решена, Чиано и Муссолини стали торопить вновь приехавшего японского посла, настаивая на подписании договора в течение января. Эту торопливость они объясняли желанием нейтрализовать в общественном мнении впечатление от визита Чемберлена, которому придается преувеличенное значение, и подтвердить-прочность „оси“» (8). По словам наркома, Муссолини якобы предлагал распространить действие пакта и на США. Американский посол в Риме Уильям Филлипс, находившийся в полном неведении, встревожился и поспешил за разъяснениями к Сиратори и Чиано. Из разговора с первым он понял, что Токио еще не принял окончательного решения, а второй вообще заявил, что ввиду очевидной близости трех держав заключение специального пакта не является делом ближайшего будущего. Однако Литвинов, сообщая полпреду в Италии Штейну «точные данные» о будущем договоре, указал; «Можете поделиться ими с Филлипсом», — очевидно, зная о беспокойстве последнего и желая его усугубить. Штейн не замедлил исполнить поручение (9).

25 февраля миссия Ито прибыла в Италию и через несколько дней отправилась в Берлин. Ознакомившись с привезенным проектом, Сиратори отверг это как неприемлемый для потенциальных союзников. Реакция Осима была не менее резкой. Камнем преткновения стал вопрос о направленности договора только против СССР и об ограниченности японской военной помощи. «Кабинет в Токио, — информировал Риббентроп Отта, — обосновывал необходимость подобного ограниченного толкования пакта тем, что Япония в данный момент по политическим и особенно по экономическим соображениям еще не в состоянии открыто выступить в качестве противника трех демократий. Осима и Сиратори сообщили в Токио о невозможности осуществления также и этого пожелания японского правительства и информировали меня и Чиано, опять-таки в строго конфиденциальном порядке, о развитии этого вопроса. Как Чиано, так и я не оставили никакого сомнения в том, что нас не устраивает заключение договора с такой интерпретацией, прямо противоречащей его тексту» (10).

Послы обрисовали Риббентропу и Аттолико ситуацию в Токио. Осима сказал, что правительство в принципе согласно присоединиться к пакту, но вопрос еще не решен. Сиратори зашел гораздо дальше: пакт с конкретными политическими и военными обязательствами необходим, но нынешнее правительство не согласится на него — должны смениться еще один-два кабинета. Лично он не одобряет союз исключительно против СССР, потому что конфликт трех держав с Москвой — лишь один из возможных вариантов развития событий. Затем посол не без грусти заметил, что механизм и темпы принятия решений в Японии слишком отличаются от существующих в Европе, особенно в Германии и Италии, где все может быть решено за несколько часов по телефону. Риббентроп предложил Осима в случае задержки с ответом немедленно лететь в Токио на немецком самолете, а потом и сам был готов отправиться в Японию, чтобы покончить с «патовой» ситуацией. Получив доклад Аттолико и побеседовав с вернувшимся из Берлина Сиратори, Чиано записал: «Задержки и вся японская манера вести дела заставляют меня скептически относиться к самой возможности сотрудничества между фашистским и нацистским динамизмом и флегматичной медлительностью Японии». Но Арита остался глух к призывам послов, раздраженно бросив по поводу очередной телеграммы из Берлина: «Непонятно вообще, чей Осима посол — японский или германский?»

9 марта Риббентроп утешал Аттолико: Осима и Сиратори добьются от своего правительства требуемого решения, потому что это дело их чести. В этой же беседе он упомянул о возможности пакта о ненападении с Москвой— едва ли не впервые в разговоре с итальянцами! — но ни Аттолико, ни Чиано не придали этому значения. Тем временем ситуация в Европе кардинально переменилась: 16 марта на карте вместо исчезнувшей Чехо-Словакии появился «протекторат Богемия и Моравия». Ответом стали единодушные протесты дипломатов и гневные речи глав государств. Муссолини и Чиано были в негодовании, потому что Гитлер не поставил их в известность о задуманном.

2 апреля Риббентропу и Чиано был вручен ответ из Токио: Япония не отказывается от оказания помощи союзникам против Великобритании и Франции, но сделает это только в «соответствующих обстоятельствах», право определения которых оставляет за собой. Риббентропу особенно не нравилось желание японской стороны довести до сведения Лондона, Парижа и Вашингтона, что союз направлен не против них, а против Москвы, прямо заявив об этом по дипломатическим каналам. Более того, рейхсминистр настаивал на помещении дополнительной статьи в секретный протокол к пакту с обязательством не сообщать его содержания третьим сторонам! Но в общем согласие было достигнуто. Тем не менее Арита продолжал саботировать оформление союза с конкретными взаимными обязательствами, в чем премьер нисколько ему не препятствовал. Не вполне понятно, на что они рассчитывали, оттягивая принятие решения. Во всяком случае, они не предвидели главного — советско-германского сближения, о чем Риббентроп предупредил Осима и Сиратори после банкета в честь юбилея Гитлера.

После встречи 6–7 мая в Милане Риббентроп и Чиано объявили о предстоящем заключении двустороннего договора с целью согласованного ведения политики в Европе. Утром 13 мая Риббентроп принял Осима и сделал ему последнее дружеское предупреждение, что «германское и итальянское правительства намерены без каких-либо изменений продолжать свою прежнюю политическую линию в отношении Японии» и что «трехсторонним переговорам Берлин — Рим — Токио подписание германо-итальянского союзнического пакта не нанесет никакого ущерба», но «ни от германского, ни от итальянского правительства не зависит тот факт, что заключение тройственного пакта так затянулось». Он даже подсказал собеседнику выход: «Германское и итальянское правительства высказывают настоятельное пожелание, чтобы японское правительство в скором времени приняло свое окончательное решение, с тем чтобы можно было тайно парафировать тройственный пакт одновременно с подписанием германо-итальянского пакта» (11). Счет шел на дни: подписание было назначено на 22 мая. Риббентроп настаивал на участии Японии, но не собирался откладывать пакт с Италией. Чиано заметил, что считает эти попытки бессмысленными: «Японцы не примут за шесть дней решение, которое они не могут принять шесть месяцев».

22 мая в Берлине министры подписали договор о дружбе («Стальной пакт»), предписывавший сторонам: «Согласовывать свои позиции по всем вопросам, касающимся их взаимных интересов или общего положения в Европе» (статья 1); в случае «угрозы извне» проводить «консультации о мерах, которые необходимо будет предпринять для соблюдения своих интересов» и оказывать «полную политическую и дипломатическую поддержку с целью устранения этой угрозы» (статья 2); поддерживать партнера «всеми своими военными силами на суше, на море и в воздухе» в случае «военного конфликта с другой державой или с другими державами» (статья 3); «углублять свое сотрудничество в военной области и в области военной экономики» (статья 4); «в случае совместного ведения войны заключить перемирие или мир лишь в полном согласии друг с другом» (статья 5); «сохранить отношения… с дружественным им державами… в будущем и совместно соответствующим образом учитывать интересы, связывающие их с этими державами» (статья 6). Договор заключался на десять лет и вступал в силу немедленно после подписания (12).

Теперь Муссолини занимало другое — как остаться в стороне от европейской войны. 30 мая он подготовил меморандум для Гитлера о том, что война неизбежна, но «Италия нуждается в подготовке., до конца 1942 г.» и «не желает преждевременно начинать войну европейского характера». Дуче назвал свою политику нон беллиджеранца, «неучастие в войне»; аналогичную формулу (мукайню) применило и японское правительство в сентябре 1939 г. Советские историки отмечали, что это «не имеет ничего общего с нейтралитетом», но то же самое можно сказать о политике США в отношении войны в Европе в 1939–1941 гг., когда они явно поддерживали одну сторону (13).

Получив меморандум, фюрер пришел в бешенство; бумага была погребена в архивах, а отношение немцев к союзникам стало подозрительным. Муссолини на самом деле боялся войны. 28 августа поверенный в делах Лев Гельфанд писал Молотову из Рима, может, несколько сгущая краски: «Экономическое положение становится, все более и более напряженным… Непопулярность войны растет с каждым днем. Ненависть к немцам охватывает самые разнообразные слои населения… В случае выступления на стороне Германии против Англии и Франции основной удар придется принять более слабому, менее защищенному стратегически, а географически более уязвимому итальянскому партнеру „оси“… В Риме потеряли веру в возможность дальнейших безболезненных захватов и потому предпочитают пока сохранить и закрепиться на достигнутом».

Дуче даже вызвался помочь Берлину в нормализации отношений с Москвой. Чиано «подчеркнуто напоминал об итальянских „заслугах“ в советско-германском сближении за истекшие три месяца… Сейчас, естественно, Чиано пытается перед нами нажить некоторый капитал, — сообщал Гельфанд 28 августа, — а перед представителями других стран похвастаться, что советско-германское соглашение является в основном продуктом итальянского творчества… Я не счел, естественно, нужным спорить с Чиано по этому поводу и объяснять действительные причины решающего поворота Гитлера. Изменение позиции Германии в советском вопросе, конечно, объяснялось не советами и рекомендациями Рима. В учете вообще второстепенной роли Италии (выделено мной. — В.М.) нынешние заявления Чиано… являются для Рима некоторой компенсацией, отнимать которую вряд ли есть нужда» (14).

25 августа Гитлер сам объяснил дуче решение пойти на пакт с Москвой, как обычно извинившись, что не информировал его ранее: «Благодаря переговорам с Советской Россией в международных отношениях возникло совершенно новое положение, которое должно принести Оси величайший из возможных выигрышей… Гарантируется благожелательное отношение России на случай любого конфликта». Муссолини ответил, что полностью одобряет пакт, и добавил, что будет готов к войне «на земле, в море и в воздухе» в 1942 году (15).

5 сентября Гельфанд сообщал в Москву «доверительно» полученную от директора Политического департамента МИД Бути информацию: «Муссолини высказал Чиано мысль о необходимости как можно теснее связаться с СССР, углубить отношения, иметь постоянный контакт, желательно типа консультации, ибо, как он полагает, никогда в прошлом интересы обеих стран настолько не совпадали… Муссолини думает, что в свете развернувшихся событий ни Италия, ни СССР не захотят допустить перспективно опасное и переходящее за определенные рамки усиление Германии (снова амбивалентность! — В.М.)… Муссолини полагает, что перспектива нынешней войны рассматривается Москвой не только в общереволюционном плане, но и в плане чисто государственных советских интересов. Именно в последнем плане и в качестве решающей в конечном счете силы проявится роль СССР. Италии поэтому надлежит на Москву опираться и согласовывать свою политику» (16).

Намечавшееся улучшение отношений было сорвано советско-финской «зимней войной», в ходе которой Италия заняла резко антисоветскую позицию. Ее общественное мнение (возможно, без нажима властей, хотя в Москве предполагали обратное) дружно приняло сторону малой страны, ставшей жертвой агрессии «русского медведя». В начале декабря 1939 г. фашистская молодежь устроила «кошачий концерт» новому советскому полпреду Николаю Горелкину, после чего Молотов пошел на беспрецедентный шаг: Горелкин был отозван до вручения верительных грамот «ввиду занятой итальянским правительством враждебной линии в отношении Советского Союза, что особенно сказывается в финляндском вопросе» (17). Полпреду было предписано уехать вместе с семьей, чтобы не было сомнений в серьезности происходящего. В первых числах января 1940 г. итальянский посол Аугусто Россо покинул Москву «с вещами». Отношения потенциальных союзников оказались в точке замерзания. 10 января Шуленбург писал в Берлин, что «восстановление нормальных отношений между Римом и Москвой, бесспорно, в наших общих интересах» и что первый шаг следовало бы сделать СССР, который раньше отозвал своего посла (18).

9 декабря, одновременно с решением об отзыве Горелкина, Молотов вызвал Шуленбурга и заявил ему протест по поводу того, что Италия послала на помощь Финляндии 50 самолетов с летчиками, которые были провезены через территорию Германии. Позицию Италии Молотов квалифицировал как «вызывающую» и «возмутительную» и выразил сомнения, что послу ничего не известно о происходящем, так как об этом якобы пишет вся мировая пресса. Два дня спустя Риббентроп вызвал Шкварцева и в свою очередь заявил ему протест в отношении сообщения ТАСС на ту же тему, указав, что с началом военных действий Германия — в соответствии с провозглашенным ей нейтралитетом — прекратила все поставки оружия в Финляндию, несмотря на имеющиеся контракты. Рейхсминистр подчеркнул, что появление подобных официальных сообщений в печати (все понимали, кто говорил голосом ТАСС) на руку только Лондону. Шуленбург посетил Молотова, чтобы продублировать информацию. Нарком, скорее «для порядка», заявил, что располагает информацией «не только из газет», намекая на разведывательные источники, но в целом инцидент по обоюдному согласию был исчерпан.

После очередного приезда Риббентропа в Рим и заключения советско-финского мирного договора 12 марта 1940 г. дуче более не упорствовал. 14 марта рейхсминистр проинформировал о переговорах советского полпреда, подчеркнув: «Я сказал ему (Муссолини. — В.М.), что наши отношения с Россией становятся все более тесными и что с заключением пакта о ненападении и договора о дружбе создан базис для прочного и ясного сотрудничества этих стран. Я одновременно сказал Муссолини, что мы, в Германии, сожалеем, что между Италией и Россией не имеется близких взаимоотношений, как между Россией и Германией. В особенности сожалел я об этом потому, что как раз сам Муссолини перед заключением советско-германского соглашения говорил, что он приветствовал бы с точки зрения Италии улучшение отношений Германии с СССР… Дуче сказал, что он сам также желал бы улучшения советско-итальянских отношений». Заявив о готовности содействовать примирению между Римом и Москвой, «Риббентроп подчеркнул, что сообщает все это для информации Молотова и Сталина», — немедленно телеграфировал в Москву Шкварцев (19).

17 марта Шуленбург повторно проинформировал Молотова об итогах встречи и попытался привлечь его внимание к необходимости нормализации отношений с Италией. Нарком резко ответил, что этот вопрос «не вызывает интереса», поскольку «инициатором ухудшения советско-итальянских отношений был не СССР, а Италия», и что «высказывания Муссолини ничем не подкреплены». «Шуленбург спрашивает, правильно ли будет, если он сделает такой вывод, что СССР занимает выжидательную позицию в отношении Италии. Тов. Молотов отвечает, что нет, он этого не сказал. Он сказал, что вопрос этот не представляет сейчас интереса, так как для нас непонятно, для чего нужно было Италии всю эту кашу затевать» (20). Тем не менее посол заключил, что ситуация не безнадежна, о чем сообщил в Берлин. Ухватившись за это, Риббентроп предложил Шуленбургу «подсказать» Молотову идею одновременно возвратить послов на «рабочие места».

18 марта Муссолини и Гитлер встретились на перевале Бреннер. 21 марта Риббентроп направил Шуленбургу информацию о встрече для устной передачи Молотову, однако нарком принял его только 26 марта. Основные итоги переговоров сводились к следующему: «Обмен мнениями показал, что ввиду упорства западных держав возможности заключения мира в настоящий момент нет. Германия поэтому непоколебима в своей решимости продолжать войну до победного конца… В беседе было установлено полное единомыслие о формах дальнейшего сотрудничества между Германией и Италией, направленного против западных держав. К вопросу об отношениях между Германией и СССР Муссолини заявил, что он понимает и приветствует германо-советское сближение. При этом Муссолини упомянул, что в свое время он, после Германии, первым вошел в официальные сношения с Советским правительством. Муссолини ясно дал понять, что он считает желательным улучшение отношений между СССР и Италией. Фюрер подробно изложил Муссолини, как он путем опыта пришел к убеждению, что соглашение между Германией и Англией невозможно, как он поэтому стал искать сближения с Советским Союзом, которое стало возможным благодаря мудрой прозорливости Сталина. Фюрер подчеркнул, что, по его мнению, между Германией и СССР не только нет никаких противоречий, но что обе страны дополняют друг друга политически и экономически. Фюрер выразил свое твердое убеждение в долговечности германо-советских отношений и заявил, что он исполнен желания и решимости углубить и развивать эти отношения. Фюрер и Муссолини констатировали, что ввиду отсутствия каких-либо противоречий между Германией, Советским Союзом и Италией добрые отношения между ними диктуются их общими интересами».

«После чтения вышеуказанной информации… Шуленбург останавливается на вопросе об улучшении советско-итальянских отношений. Он сообщил, что Риббентроп крайне сожалеет, что существующие отношения между СССР и Италией дают повод врагам Германии усматривать отсутствие третьего звена в союзе (выделено мной. — В.М.). Риббентроп констатирует, что Муссолини совершенно ясно и определенно выразил желание улучшить советско-итальянские отношения. Причем Риббентроп не находит, что СССР должен первым сделать соответствующий шаг. Он желает принять на себя роль посредника и предлагает в качестве первого шага и в целях сохранения престижа той и другой страны одновременное возвращение посла Италии в Москву и полпреда СССР в Рим.

Тов. Молотов отвечает, что он не знает, насколько серьезны пожелания Муссолини… Шуленбург замечает, что в прошлой беседе (17 марта. — В.М.) тов. Молотов указал на неопределенность пожеланий Италии. Сейчас в ответ на это Риббентроп подчеркивает, что высказывания Муссолини являются вполне определенными. Тов. Молотов вновь подчеркивает, что остается неясным, чем было вызвано обострение советско-итальянских отношений со стороны Италии, и, главное, в тот момент, когда СССР установил близкие отношения с Германией… Затем тов. Молотов спрашивает, собирается ли Италия предпринять какие-либо шаги для улучшения советско-итальянских отношений. Шуленбург отвечает, что он уже сам указывал итальянскому посланнику (поверенному в делах. — В.М.) на необходимость каких-либо шагов и предпринять что-либо в прессе» (21).

Однако Чиано не спешил. 23 марта Гельфанд сообщал в Москву: «Рассказывая о пребывании здесь Риббентропа, Чиано отметил, что германский министр является „сторонником улучшения итало-советских отношений“, в восторге от СССР и пленен товарищем Сталиным, о котором долго рассказывал на интимном ужине у Чиано. Однако через минуту министр высмеивал сообщение французского радио о плане какого-то итало-советского сотрудничества и о предстоящей итало-германо-советской конференции в Вене. Из всей последней тирады министра, как и из его отдельных замечаний, вытекало, что Италия явно не предполагает радикально менять своей линии в отношении СССР. Поскольку, как следовало из слов Чиано, Рим будет пытаться продолжать экономическое сотрудничество с Парижем и Лондоном и сохранять свою политику в отношении Испании, Ватикана и Балканских стран, спекуляция Италии на антибольшевизме в какой-то форме сохраняется» (22). Молотов прекрасно понимал это, что видно из его телеграммы Гельфанду от 1 мая: «Мы расцениваем Чиано как отрицательный фактор в отношениях между СССР и Италией. Если бы не Чиано и его окружение, отношения СССР с Италией были бы лучшими. События последних месяцев показали, что Чиано является непримиримым врагом Советского Союза» (23).

Геополитическая интуиция не подвела наркома. 5 мая он заявил Шуленбургу, что СССР не против нормализации отношений с Италией, но только если она предпримет конкретные действия в доказательство своей доброй воли. 20 мая в Риме Макензен говорил об этом с Чиано, который снова упирался, повторяя, что во всем виновата Москва, первой отозвавшая своего посла, и что «несколько безобидных студенческих демонстраций перед русским посольством — недостаточное основание для такого шага» (24). И тут Муссолини, готовясь вступить в войну, решил «закрыть вопрос». 29 мая Чиано сообщил Макензену о согласии на одновременное возвращение послов, как и предлагал Риббентроп, причем в ближайшие дни и без лишних формальностей. Обрадованный рейхсминистр 30 мая известил об этом Шуленбурга с просьбой немедленно сообщить Молотову. На следующий день посол был у наркома, которого старательно уговаривал, добавив (видимо, для большей убедительности), что лично он убежден в виновности Италии. Молотов по-прежнему демонстрировал упорство, требуя от Рима примирительных шагов: «Советский Союз — не Албания, чтобы с ним можно было так разговаривать», но согласившись еще раз доложить вопрос «правительству», т. е. Сталину (25).

Шуленбург умел переводить речи советских дипломатов на язык «реальной политики»: он сделал вывод, что Москва не отталкивает протянутую руку Муссолини. И не ошибся. 3 июня Молотов сообщил ему: «Советским правительством принято решение: можно и целесообразно восстановить посольства: итальянское — в Москве и советское — в Риме. Советское правительство считает, что вторичное пожелание Муссолини, переданное через Риббентропа, говорит о серьезном желании Италии улучшить свои взаимоотношения с СССР. Советское правительство считает, что Италия должна выслать своего посла в Москву, а спустя 1–2 дня по получении извещения о его выезде советский посол выедет в Рим» (26). Молотов и здесь потребовал преимуществ для Советского Союза, дабы подчеркнуть, что не он, а Италия пошла на уступку: уступать «буржуям» было не в традициях «красной дипломатии».

С возвращением послов 12 июня конфликт уладился. Россо был принят Молотовым 20 июня и передал ему заявление Муссолини о готовности начать диалог по конкретным вопросам для улучшения отношений; ответное, вполне примирительное, советское заявление было вручено послу пять дней спустя (27). 22 июня Горелкин встретился с Чиано, а затем вручил верительные грамоты Виктору-Эммануилу III. Отношения возвращались в нормальную колею. 24 июля полпреда принял Муссолини — само воплощение доброжелательности и стремления к взаимопониманию. Дуче признал наличие проблем в двусторонних отношениях, «добавив, что мы всегда должны говорить правду»; с легкостью согласился на притязания в отношении Бессарабии и Прибалтики; «подчеркнул, что Итальянское правительство рассматривает существующие отношения (с СССР. — В.М.) как длительные и долженствующие развиваться по пути их дальнейшей нормализации и улучшения»; а в итоге заявил: «В настоящий момент у трех стран: СССР, Италии и Германии, несмотря на различие внутренних режимов, имеется одна общая задача — это борьба против плутократии, против эксплуататоров и поджигателей войны на Западе» (28).

Как раз в это время разворачивался заключительный этап разгрома Франции. 10 июня Италия вступила в войну, но «удар в спину» окончательно испортил репутацию Муссолини. Вермахт победил в честном бою (французы сражались храбро, и не их вина, что у них было такое командование и такое правительство), а итальянцы повели себя как мародеры, к тому же бесславно увязнув в боях на границе. Но нас интересует только координация действий «оси» и Советского Союза. 3 июня Молотов сообщил Шуленбургу о разговоре Гельфанда с Макензеном. «Содержание этой беседы сводилось к следующему: в связи со все более определяющейся позицией Италии в вопросе о ее втягивании в войну имеются два вопроса — западная и балканская проблемы, интересующие Италию. Макензен в беседе сказал, что балканская проблема будет разрешена совместно Германией, Италией и СССР без войны. Тов. Молотов спросил Шуленбурга, отражает ли это высказывание Макензена точку зрения Германского и точку зрения Итальянского правительств по этому поводу». Посол запросил инструкций, добавив: «Вопрос о том, каким образом возможное сотрудничество тройки (СССР, Германия, Италия) на Балканах было бы осуществимо на практике, господином Молотовым затронут не был». Ответ пришел только через две недели и лишь еще неделю спустя был сообщен Молотову: «Имперское правительство удовлетворено тем, что война не распространилась на Балканы. Германия в принципе не заинтересована в этих странах территориально, но лишь экономически. Наша позиция по отношению к Советскому Союзу в этом вопросе определена окончательно и бесповоротно московским соглашением» (29).

Советско-итальянские отношения наладились. «Обмен мнений с Италией показал, — удовлетворенно докладывал Молотов Верховному Совету 1 августа 1940 г., — что в области внешней политики у наших стран есть полная возможность обеспечить взаимное понимание». Это звено «евразийского блока», к созданию которого стороны вплотную подошли во время визита Молотова в Берлин в ноябре 1940 г., можно было считать прочным. Но история распорядилась по-иному. 21 июня 1941 г. Гитлер поставил Муссолини перед фактом: «Я решился положить конец лицемерной игре Кремля». Дуче снова не спросили…