Глава 11. Проснуться с дождем

Остро пахло мокрыми листьями, деревянной лодкой и травой, запах смешивался с застоявшимся табачным духом, насквозь пропитавшим Лабухово жилище, и эта странная смесь двух видов горечи вызывала ностальгию. За окошком шел дождь.

Лабух босиком прошлепал к двери и слегка приоткрыл ее. И сразу комната наполнилась плеском, капаньем и прочими тихими голосами летнего утреннего дождя. Сколько же песен сложено про дождь, сколько музыки нашуршали-назвенели маленькие зеркальные земляничины, падающие с неба? Там, высоко в небесах, клубится земляничная поляна, и созревшие капли в срок осыпаются за землю. А еще у дождя есть сердце, потому что существует такая песня «Сердце дождя», в дождь можно прыгать, и дождь некому остановить. Была когда-то такая группа — «Дождливые короли», а может, их название переводилось как «Королевский дождь». Красивые времена, красивые названия. И музыку хотелось играть красивую...

Дождь — это сон неба, как и сны, дожди бывают страшными, похожими на тихо кричащий десант с нераскрывшимися парашютами, неистовыми, как средневековая сабельная сеча, осторожно-брезгливыми, как кошачья поступь по мокрой дорожке, гипнотически вкрадчивыми... Дождь есть любовь, сказал когда-то один стареющий хиппи и, может быть, не соврал...

Хорошо, что сегодня с утра идет дождь. А еще хорошо, что сегодня не надо никуда идти, не надо ни с кем драться, Не надо никому играть, а можно просто сидеть и слушать небо. И тихонько подыгрывать дождю.

Лабух осторожно достал из шкафа акустическую гитару, подстроил, и зашелестел струнами, напевая почти беззвучно, чтобы не спугнуть дождь:

Чуть влажным, немного расплывающимся, словно тушь на ресницах, голосом вступила скрипка, наигрывая простенькую мелодию, слегка кокетничая и свингуя. Привет, Дождь, это я, Скрипка, ну что, поиграем?

Голос скрипки взлетел, заострился на миг, словно мокрая осока, потом тоненькой колонковой кисточкой, шутя и играя, принялся украшать простенькие слова старой песенки замысловатыми виньетками...

Это же шутка, игра в наперстки. Три аккорда, как три Наперстка, угадай, Дождь, под каким из них прячется горо-йина моего сердца?

Не здесь, и не здесь, и здесь тоже нет. Как печально, что ты не угадал, ну что же, значит, нам придется расстаться, прощай, Дождь, в следующий раз будь повнимательней! И Дождь отозвался замирающим пичикатто: «Кап... кап... кап...»

Лабух совсем было растворился в дожде, но недовольный голос Мышонка живо вернул его к действительности:

— Эй, Лабух, тут какой-то мужик на экран прется. Я уже два раза операционку перезагружал, а он не унимается. Лезет, как жаба на корч. Может, вирус какой? Ты бы получше следил за своим компом, а то в нем посторонние так и шастают! Скоро семьи создадут, пойдут детишки, а в результате — прощай компьютер!

— Чего тебе не спится? — Лабух нехотя отложил гитару. — И чего тебе надо от моего бедного старого компа?

— Поиграть, пообщаться с кем-нибудь приятным хотел, или музыку послушать, — объяснил Мышонок. — Завтракать еще рано, так я решил пообщаться, так, для аппетита. А тебе что, жалко? Ну, извини, что отвлек. Кстати, а где у тебя тут звук включается?

Лабух подошел к компьютеру и, не глядя, ткнул пальцем в кнопку «Reset», перезагружая систему.

— Всего-то и делов, — сказал он, — не умеешь ты, Мышонок, с техникой обращаться.

Компьютер послушно перезагрузился, на экране появилась привычная заставка — Фотография Дайаны с Черной Шер на руках. На фотографии Черная Шер была еще котенком, стеснительной субтильной кошечкой, настороженно смотрящей в объектив. Старая была фотография.

«Надо бы сменить заставку, — в который раз подумал Лабух. — Тоже мне, дама с горностаем!»

Однако долго любоваться портретом Дайаны с кошечкой на руках не пришлось, потому что экран на миг погас, а потом выбросил на рабочий стол изображение небритой и от этого еще более интеллигентной физиономии. Физиономия раскрывала рот и вообще всячески гримасничала, явно стараясь привлечь Лабухово внимание. Владелец физиономии был облачен в белый халат, на грудном кармашке красовался какой-то бейдж, надпись на котором прочесть было, увы, невозможно из-за низкого разрешения экрана. Физиономия приблизилась, заполнив весь экран, и что-то раздраженно проорала. Лабух поморщился, сунул руку за колонку, нащупал клавишу и включил звук.

— ...рядочные люди уже давно проснулись и работают! Созидают изо всех сил! — надрывалась физиономия. — А эта богема проклятая все дрыхнет и дрыхнет!

— У нас сегодня выходной, — спокойно сказал Лабух в микрофон. — И вообще, кто они такие, эти «рядочные люди», и что им надо от представителей проклятой богемы в такую рань?

— Порядочные, — смутившись, поправила физиономия, — ага, значит, вы меня все-таки слышите?

— Еще как! — встрял Мышонок. — И слышим и видим! А ты кто, собственно, такой? Вирус?

— Вот и славненько! — нисколько не обидевшись на «вируса», обрадовались на экране. — Значит так, запоминайте: пройдете через Гнилую Свалку, там будет шлагбаум, только вы под шлагбаум не ходите, не нужно вам под шлагбаум, вы сверните вправо, и по тропинке, по тропинке, никуда не сворачивая. А у проходных вас встретят. Я и встречу. Договорились? Вот и лады.

— Вы бы все-таки представились, что ли, — Лабуха начинал раздражать словоохотливый собеседник, неведомо как и зачем залезший в его комп. — И объясните, представителям проклятой богемы, с какого это перепуга мы должны тащиться в дождь через Гнилую Свалку, а потом еще куда-то?

— Моя фамилия Апис. Апис Сергей Анриевич, — не смущаясь, откликнулась физиономия, — но все называют меня мистер Фриман, потому что...

— Так что же вам от нас нужно, мистер Фриман? — нетерпеливо спросил Лабух. Утро было безнадежно испорчено.

— Я же вам объяснил, — мистер Фриман казался озадаченным такой бестолковостью, — через Гнилую Свалку, потом направо и по дорожке до проходных. А там я вас встречу.

— Вы предлагаете нам работу? — догадался Лабух. — И где же?

— Как это где? — искренне изумился такой непонятливости мистер Фриман. — Конечно же, у нас в «ящике»! Где же еще? Отыграете один концертик — и свободны. Я сам, вообще-то, больше бардов люблю, знаете, «Взяли жигулевского, дубняка...». Или про горы: «Чап, чап, чап, чап, топ, топ, топ, износился мой голеностоп...» Но вы, говорят, тоже ничего. Да и молодежь просит. Знаете, какая у нас молодежь? Вот увидите, они вам понравятся. Настоящие филирики!

— Кто-кто? — хором спросили музыканты. — Какие такие еще «филирики»?

— У нас, знаете ли, НИИ жутко секретный, — шепотом пояснил мистер Фриман, — настоящий «ящик». А работают у нас и физики, и лирики, это связано с тематикой наших исследований — тут он замялся, — ну, в общем, неважно. Так вот, физики переженились на лириках, и наоборот, в результате появились филирики. Я вот, например, с самого начала, по природе, так сказать, филирик. Так что, договорились?

— Ладно, мы придем, — Лабух понял, что от мистера Фримана просто так отделаться не удастся. — Ждите нас ближе к вечеру, через Гнилую Свалку так просто не пройти.

— Вот и договорились! Вот и чудненько! — воскликнул ученый и отключился.

— Ну что, Мышонок, сыграем в «ящике»? — Лабух посмотрел на бас-гитариста. — Ты ведь уже бывал на Гнилой Свалке. Заодно и кеды свои поищешь.

— Ох бывал! — Мышонок покрутил головой. — Вообще-то мне и в твоих сапогах неплохо. Ну их, эти кеды, все равно ведь, наверное, хряпы сожрали. Может, не будем... того... в ящик играть прежде времени?

— Ничего, уж втроем-то мы как-нибудь прорвемся.

Лабух похлопал загрустившего Мышонка по плечу и отправился будить Чапу.

Чапа поворчал немного, ссылаясь на собаку, которую хороший хозяин в такую погоду из дома не выгонит, потом, когда ему популярно объяснили разницу между боевым барабанщиком и собакой, принялся ныть, что, дескать, дождь, порох в барабанах отсыреет, да и сами барабаны тоже.

— Вот если бы у меня на барабанах стояла кожа хряпа, — восклицал он, — тогда мне никакой дождь был бы нипочем. А знаете, сколько она стоит?

— Вот и добудешь себе кожу хряпа на барабан, — утешил его Лабух. — Мы как раз через Гнилую Свалку собираемся идти. А там этих хряпов — ешь не хочу!

— Не хочу я есть хряпа! — не сдавался Чапа. — Хряпы — они несъедобные. Они, наоборот, съедающие. Они что угодно сожрать могут. И меня, и мои барабаны. И тебя с гитарой в придачу. Зачем мне непромокаемые барабаны, если меня сожрут?

— Кончай придуриваться, Чапа! — Мышонок деловито укладывал в подсумок бронебойные патроны. — Не так страшен хряп, как его малюют. Я же прошел в прошлый раз, и даже без бронебойных. А сейчас нас все-таки трое.

— А где твои кеды? — ядовито отозвался Чапа. — Сожрали! То-то же!

Однако же после этого боевой барабанщик перестал препираться и принялся деловито проверять ударную установку.

Лабух подумал, что для путешествия через Гнилую Свалку лучше всего снаряжен Мышонок. Крупнокалиберный «Хоффнер» мог пробить даже бронемашину музпехов, если, конечно, стрелять с близкого расстояния и бронебойными. А вот «Музимка» была против хряпов явно слабовата, хотя кто знает, какие они, эти самые «хряпы», наверное, и у них есть слабые места.

— Ты, Лабух, в случае чего, по ноздрям бей, — словно угадав его мысли, посоветовал Мышонок. — Ноздри у них нежные, а вот глаза... в глаза попасть и не старайся, у них глаза закрыты бронепленкой, так что без толку это, по глазам стрелять.

— Нечего сказать, милые зверушки! — подытожил Чапа.

— Никакие они не зверушки, — серьезно сказал Мышонок. — Знаешь, Лабух, вообще-то, мне кажется, что они слышащие.

— Ничего себе! — воскликнули Чапа с Лабухом.

 

Глава 12. Гнилая Свалка

Стежок остался позади. Из широкой боковой ветви, плиточный пол и даже стены которой были исчерчены размашистыми черными росчерками мотоциклетных шин, музыканты свернули в какой-то туннель, перегороженный шлагбаумом-рельсом, к счастью вполне проходимый для пешехода, и вышли из него аккурат неподалеку от поселка металлистов.

Дождь кончился, стояла какая-то особенная тишина, какая бывает только после дождя. Даже поселок металлистов, всегда громкий, как и их музыка, на время притих, словно затаился перед прыжком.

Металлисты были те еще отморозки. Рассказывали, что им все было нипочем. Одетые в непробиваемые куртки из кожи хряпа, они плевали на всех с высоты поднятого на дыбы мотоцикла и готовы были драться с кем угодно. Просто так, для собственного удовольствия. При этом они совершенно не понимали, как это кому-то может претить бессмысленная потасовка. Ведь это же так весело! Но в душе каждого слышащего, пусть и ненормального, существует место, в которое нельзя плюнуть. И это место в душе истинного металлиста занимал мотоцикл с многозарядной гитарой крупного калибра, притороченной к седлу на манер ковбойского винчестера.

Жизнь металлистов была скоротечна, поэтому они изо всех сил старались ее насытить всякими приятными, по их разумению, событиями. Да и откуда бы взяться металлистам-патриархам, когда большинство кандидатов не доживали даже до момента посвящения? Ведь кандидат должен сначала самостоятельно добыть шкуру хряпа, чтобы, опять же собственноручно, пошить себе из нее куртку. Потом собрать мотоцикл, детали для которого можно было отыскать только на Гнилой Свалке да еще, по слухам, в Гаражах, у водил-мобил. А еще нужно было соорудить соответствующую гитару, потому что имеющиеся на рынке инструменты не устраивали металлистов по причине несерьезного калибра и недостаточно мощного звучания. Комплектующие для хэви-металл гитар добывались в бою на каких-то, одним металлистам известных, Дальних складах. И ни один такой рейд не обходился без серьезных потерь.

И только после того, как кандидат въезжал на собственноручно собранном мотоцикле по винтовой лестнице на Палец Пейджа, называемый металлистами не иначе как Ржавый Член, и заявлял о себе на весь мир ревом новенькой крупнокалиберной электрогитары, он получал право вступить в клан. Немногие прошли через это, но и тот, кто стал истинным металлистом, не мог рассчитывать на долгую жизнь. Тот, кто жил и умер, по мнению металлистов, неправильно, навеки уходил в Вечную Ржавь, а живший и встретивший смерть достойно пребывал до поры до времени в Ясной Плави, чтобы когда-нибудь возродиться вместе со своим мотоциклом, гитарой и прочими прибамбасами. Вот и вся религия.

Металлистов не волновали законы и правила, они жили по своим, металлическим понятиям, иногда дурацким, иногда неожиданно справедливым. Разумеется, право каждого боевого музыканта на честный поединок с металлистом было священно. Что же касается отношений с глухарями, то здесь все было и вовсе просто — никаких отношений. Какие отношения могут быть с тараканами? Да еще глухими. А еще эти ребята полагали, что любая проезжая часть в городе, будь то кривой замусоренный переулок в кварталах подворотников или сверкающий огнями многорядный проспект в Новом Городе, принадлежит всем и, в первую очередь, тому, кто любит и умеет по ней ездить, то есть им, металлистам. Остальных водителей они считали существами неполноценными и на дорогах совершенно лишними. Некоторое послабление делалось для водил-мобил из Гаражей. С последними у металлистов сложились партнерские и даже приятельские отношения. Естественно, глухари, в свою очередь, не жаловали металлистов, и у Ржавого Члена всегда дежурил вооруженный до зубов наряд музпола. И впрямь, куда легче затравить новичка, не прошедшего посвящение, чем матерого бойца. Металлисты относились к этому спокойно, поскольку присутствие музпехов добавляло остроты ритуалу посвящения, а, стало быть, было в целом полезно для формирования характера истинного воина.

Боевые музыканты неторопливо шли мимо разнокалиберных, украшенных угловатыми графитти трейлеров, в которых, преимущественно, и проживали аборигены. Рисунки и надписи на боках трейлеров недвусмысленно свидетельствовали о том, что обитателям поселка не чужды эпические мотивы в искусстве. Особенно впечатлял пентиптих, украшавший бока составленных пятиугольником гигантских междугородних автобусов. На рифленом железе были последовательно изображены фазы жизни и смерти истинного металлиста, начиная от зарождения его в Ясной Плави и кончая возвращением в оную после череды несколько однообразных, но героических деяний. Экспрессией и проработкой деталей выделялись первая и последняя части пентиптиха. На первой свежеотлитого, еще горяченького металлистика бородатый папаша в хряповой косухе кузнечными клещами вынимал из ритуальной литейной формы, чтобы немедленно окунуть в приготовленную загодя бочку с пивом, видимо для закаливания. На заднем плане пыхало священным огнем разверстое жерло Ясной Плави, смахивающее на паровозную топку. Братья-металлисты верхом на мифических среброкрылых «харлеях» приветствовали новорожденного стрельбой из разнообразных крупнокалиберных музыкальных инструментов. На последней картине пентиптиха изображалось вхождение, или, точнее сказать, въезжание на любимом мотоцикле сильно покалеченного, но непобежденного старого металлиста обратно в Ясную Плавь. Въезжание совершалось по многочисленным трупам поверженных врагов, седые сальные кудри героя живописно сплетались с языками очистительного пламени, тяжелая шестиствольная крупнокалиберная электрогитара горделиво вздымалась в прощальном салюте. В сторонке, на хлипких боках какого-то ржавого фургончика, были представлены ужасы, ожидающие неправедную душу угодившую в Вечную Ржавь. Судя по картине, муки, ожидавшие опозорившего свое племя несчастного, были ужасны. Его насильно поили безалкогольным пивом, заставляли музицировать на клавикордах и каждый день менять носки. Сама картина была выполнена в свойственной металлистам авангардистской манере, поэтому, для особо непродвинутых зрителей, подробный перечень мук и унижений в аккуратной рамочке располагался на задней дверце фургона.

Здесь у металлистов находился, надо понимать, общественный центр поселка. Форум, так сказать.

«Интересно, как местные называют тот краткий промежуток, который отпущен им между Ясной Плавью и Вечной Ржавью? — подумал Лабух. — Может быть, Железная Явь или просто Перегон?»

На улице никого не было, только у кучи металлолома, которая то ли была когда-то мотоциклом, то ли еще только готовилась им стать, копошилась пара чумазых детишек, одетых в кожаные штаны, обильно утыканные шипастыми заклепками. Детишки немедленно устремились к музыкантам, ловко размахивая ржавыми велосипедными цепями. Судя по всему, намерения у будущих звезд тяжелого металла были самые серьезные. Не желая связываться с малолетками, музыканты ускорили шаг.

— Ага, забздели! Попса сопливая! — шепеляво пробасил им вслед младшенький и с воодушевлением хлестнул цепью по крылу раскуроченной малолитражки. — Уж мы бы вам наваляли!

— Пойдем домой, братик, а то опять обкакаешься. Да они, вроде, и не попса вовсе. — Старший был настроен более миролюбиво. — Вы шагайте себе, не бойтесь, я его подержу!

— Н-да! Экие железные цветочки растут в местных палисадниках! — Мышонок потрогал серьгу в ухе. — А где же их папы-мамы?

Папы и мамы нашлись неподалеку. С мотодрома, сооруженного металлистами на месте футбольного поля, доносились надсадный рев моторов, тяжелое уханье крупнокалиберных гитар и частый кашель сдвоенных ударных установок. Металлисты развлекались, а заодно и поддерживали боевой тонус.

По левую руку стоял приподнятый над землей на кирпичных столбиках древний двухэтажный автобус. В автобус вела лесенка, сваренная из стальных листов, а над гостеприимно распахнутыми дверями красовалась надпись: «Салун "Ржавое счастье"». Металлисты не приветствовали разнообразия ни в музыке, ни в названиях увеселительных заведений, ни в кличках. Все, к чему прикасалась стальная рука металлиста, немедленно превращалось в железо и слегка покрывалось ржавчиной, для колорита. Исключение не делалось даже для боевых подруг, которых назвали здесь не иначе как «железными бабочками» или, опять же, «ржавыми тетками». Поэтому Лабух был весьма удивлен, обнаружив на ступеньках бара типичного кантри-боя.

Немолодой здоровяк, одетый в потертую джинсу, неторопливо покуривал сигару, опершись на стальные перила. На голове у него красовалась настоящая пятигаллоновая ковбойская шляпа. Судя по всему, это и был хозяин заведения. На его причастность к ржавому, но святому делу тяжелого металла намекала только обильно усыпанная заклепками жилетка из популярной здесь хряповой кожи.

— Хай! — поприветствовал их здоровяк. — Я Марди, Марди Грас. Может быть, слышали о таком? А вы ведь нездешние, сразу видно. Зайдете выпить, пока местные не набежали? А то стопчут вас, здесь чужаков не жалуют.

— А ты как же? — Лабух посмотрел на ковбойские сапоги, опять же пошитые из хряповой кожи. — Только не говори мне, что металлисты не могут заснуть, не послушав на сон грядущий что-нибудь в стиле «блю грасс».

— Я их выпивкой снабжаю, — с достоинством сказал Марди. — А кроме того, я кошу под металлиста. У меня даже мотоцикл есть, вон, в хлеву стоит. Только я на нем не езжу. Много ли пива на мотоцикле привезешь, уж лучше на пикапе. Ну, так зайдете? А то скучно здесь, одно слово — сплошной тяжелый металл.

Мышонок с Чапой вопросительно посмотрели на Лабуха.

— Спасибо, сэр, но мы спешим, — вежливо отказался Лабух. — Нам еще через Гнилую Свалку топать, а пиво в брюхе, оно, знаете ли, несколько ограничивает прыткость. А нам прыткость ой как понадобится.

— Ну как знаете, — с сомнением протянул кантри-бой, разглядывая субтильных психов, решившихся пройти через Гнилую Свалку без предварительной массированной артподготовки. — Только вы местным не вздумайте сказать, что пиво мешает драться, они вам в два счета докажут, что это не так. Будете живы — заходите. Всегда рад потолковать со свежими людьми. Вам во-он туда, мимо мотодрома пройдете, там вам и будет Гнилая Свалка.

Музыканты попрощались с кантри-боем и направились к мотодрому.

С мотодрома в очередной раз донесся слитный грохот моторов, который потом распался на отдельные взрыкивания и металлические хрипы. Похоже, там происходило что-то вроде командного матча. Через толпу, наблюдающую за сражением, протолкались три фигуры и не спеша направились к Лабуху и его товарищам. Один из металлистов, угрюмый верзила, с ног до головы заляпанный глиной, громко ругаясь, волок за руль изувеченный мотоцикл.

— Ржавь Великая! Это что еще за туристы? — вопросил он, поравнявшись с музыкантами. — Кто вам, соколики, сказал, что сюда можно? Вам соврали, сюда нельзя!

— А кто сказал, что нам сюда нельзя? — вскинулся Чапа. — Ты, что ли?

— Не-а, — протянул верзила, отлипая от своего изувеченного железного друга, — не я. А вот выкидывать вас отсюда буду именно я. Вечно мне всякий мусор прибирать приходится. Щас вы у меня махом окажетесь на Гнилой Свалке! То-то хряпы порадуются!

— Погоди, Ржавый, не лязгай, — другой металлист, одетый в кожаный комбинезон, с черной банданой на лысеющей голове, придержал товарища за рукав куртки. — Вон та малокалиберная личность мне кажется знакомой.

«Что это у них все «ржавые», — подумал Лабух, — бар ржавый, этот вот, тоже ржавый, член ржавый, даже счастье, и то ржавое?»

— Точно! Ах ты Ржавь Великая! — изумился тот, кого назвали Ржавым, поворачивая к Мышонку мужественную физиономию, обильно украшенную шрамами и седеющей щетиной. — Смотрите-ка, живой! А мы уж думали, что тебя хряпы схарчили! Третьего дня утречком вышли мы с друганами на набережную голову проветрить да пивка попить. Смотрим, а по Гнилой Свалке этот вот мальчонка скачет. Его хряпы так и норовят за задницу цапнуть, а он увертывается и лупцует их почем зря своей гитарой. Прямо кино! Ну, мы от пива добрыми становимся, мы, значит, гитарки расчехлили и поддержали пацана. А потом он к депо побежал, так что дальше мы не досмотрели. Ну ты и шустер, да еще видать, в кожанке родился, коли до сих пор живой. Жалко только, «металл» не играешь!

Металлисты, как выяснилось, были отнюдь не самыми злобными обитателями Города Звукарей. Более того, всяким мелким собратьям по музыке они даже покровительствовали, полагая, что последние просто недостаточно живучи и талантливы, чтобы жить правильной жизнью. А вот глухарей ненавидели истово, как правоверные язычники правоверных христиан.

— Ну что, с вас простава! — заключил Ржавый. — И канайте себе, куда хотите. А куда вы, кстати, правите?

— У нас концерт в «ящике», — объяснил Лабух. — Так что канаем мы прямиком через Гнилую Свалку, а на том берегу нас встретят,

— Для филириков, что ли, лабать будете? — Ржавый задумчиво почесал в затылке. — А что же эти малохольные нас не позвали? Мы же тут, рядышком. Мы бы им так сыграли, что у них бы все приборы зашкалили! Ясная Плавь!

— Не доросли они пока до вашей музыки, — дипломатично сказал Лабух. — Да и за приборы боятся.

— Это верно! — согласился Ржавый, прислоняя мотоцикл к железной тумбе, врытой в землю перед баром. — Эй, Марди Слоеное Пузо, тащи сюда пива. Не видишь, что ли, порядочные люди на природу собрались!

Шестеро боевых музыкантов расположились на крутом берегу Гнилой Свалки. На кожаной куртке, брошенной на жухлую траву, были в художественном беспорядке разложены ломти копченого мяса, здоровенные куски жареной индюшатины и пучки какой-то пахучей зелени. Рядом с отдыхающими стояли ящики с пивом. Один пустой, другой почти нетронутый.

— Здесь раньше, говорят, обыкновенная старица была, рыбка водилась, деревца росли, цветочки всякие. — Спутник Ржавого, по прозвищу Бей-Болт, был басистом, как и Мышонок. Вот только бас его был раза в полтора больше Мышонкиного и вместо подствольника укомплектован внушительной трубой противотанкового гранатомета с торчащей наружу надкалиберной боеголовкой. — Потом поставили вышки, обнесли все заречье колючей проволокой, понагнали полосатых и давай строить. Строили, строили, наконец построили. Полосатых, тех, которые не сбежали и не померли, куда-то увезли — наверное, допомирать на другие стройки, — а вышки и охрана остались. Вон, видите, торчат на том берегу? Там иногда и часовой появляется. Только редко. Мы уж по нему палили-палили — далеко, сволочь, не достать! А жаль...

— Почему жаль? — спросил Лабух. — Пусть бы себе ходил.

— Так откуда, ты думаешь, металлисты пошли? — Бей-Болт испытующе посмотрел на Лабуха. — От тех полосатых, которым удалось-таки сбежать, вот откуда. Ну слушай, что дальше было. Потом приехали военные. Приехали, обжились, комендатуру открыли, плац оборудовали, травку-муравку покрасили — все чин-чинарем. Утром развод, вечером похмелка. И только после военных стали привозить сотрудников. Сначала, Ясная Плавь, привезли физиков. Построили их на плацу, к ним какой-то генерал вышел, долго распинался, наверное, задачу объяснял. Ну, и закипела работа. Точнее, не закипела, а так, забулькала потихоньку. Видно, не заладилось у них что-то, потому что, как мне дед рассказывал, этих физиков каждый день на плацу дрючили, по сто раз отжиматься заставляли, подтягиваться на перекладине и все такое. А где ему отжаться, этому физику, у него же голова перетягивает...

— Ну и что, физики тоже в бега ударились? — поинтересовался Чапа.

— Никуда они не ударились. Ученые — они такие, они от работы не бегают. Им проблему подавай, и пока они ее не решат, никуда не побегут. Да и здоровья у них не хватило бы, чтобы от охраны сбежать. Порода не та.

Потом стали лириков привозить. Ну, потеха была, я вам доложу! Ясная Плавь! Лирики, они же никакой дисциплины не признавали, да и женщин среди них много было. А ведь физики, охрана, ну и военные, конечно, они ведь все-таки мужики. Их же никто не кастрировал, приказа, видать, не было. В общем, начался форменный бардак. Но в тогдашнем руководстве нашлись-таки умные головы, сообразили, что так дело не пойдет, и живенько прислали сюда женский вспомогательный батальон и еще дополнительно комплект вертухаек. Вот тогда дело и пошло на лад. Физики с лириками, военные с вспомогашками, вертухаи с вертухайками, в общем — порядок. Случалась, конечно, путаница, но как без нее? Заработал «ящик».

Что они в этом «ящике» делали, никто толком не знал. А потом и вовсе про них забыли. Пару раз музпехи приезжали, да охрана их шуганула, а остальных хряпы оприходовали.

— А причем здесь Гнилая Свалка? — спросил простодушный Чапа.

— Так когда этот самый «ящик» раскочегарился как следует, из него всякие ядовитые сопли дуром полезли. И все в речку. Рыба, конечно, передохла, а та, что осталась, уже на рыбу стала непохожа. Потом зверушки всякие из «ящика» выползать начали, и тоже в речку. Зверушки ведь не филирики, их работой в неволе не удержишь. Так вот хряпы и появились. Да что там хряпы, в Гнилой Свалке водятся твари и пострашнее, только тот, кто с ними встречался, уже никому ничего не расскажет. Такие дела, Ясная Плавь.

— Ну что, мы, пожалуй, пойдем. — Лабух поднялся. — Спасибо за компанию. А скажи-ка, вот вы верите в Ясную Плавь и Вечную Ржавь, а действительность у вас как называется? Та, что между Плавью и Ржавью?

— Бытовая Коррозия, как же еще, — засмеялся металлист. — Так сказать, ржавеем понемногу. От плави и до плави.

— Ну ладно, с Богом! — уже серьезно сказал Ржавый. — Ступайте по вешкам, а в случае чего, мы вас огоньком с берега поддержим. Ну а не повезет... — он замялся, — мы ваши имена на Ржавом Члене выбьем, чтобы, значит, помнили и в Ясной Плави вас как надо встретили.

Трое боевых музыкантов спустились с глинистого обрыва, нашли место, где начинался длинный ряд воткнутых в бурую жижу стальных труб с изъеденными до дыр основаниями, служивших вешками, и ступили на зыбкую, остро пахнущую медициной, поверхность Гнилой Свалки. По вешкам идти было если не легко, то, по крайней мере, терпимо. Справа и слева то и дело попадались какие-то страховидные металлические конструкции, которые иногда начинали шевелиться и поворачиваться, выставляя наружу то один, то другой изглоданный коррозией бок. Некоторые вешки оказались снабжены металлическими скобами. По ним можно было забраться наверх в случае опасности. Наверху таких вешек-вышек имелись небольшие площадки. На одной из таких вешек-вышек Лабух различил вцепившиеся в металлический поручень кожаные перчатки.

— Что-то хряпов не видно, — озабоченно сказал Чапа. — Так ведь запросто можно и без шкуры остаться.

— Смотри, накаркаешь, — недовольно отозвался Мышонок. — Шкуру на барабане всегда сменить можно, а вот собственная — одна-единственная. Мне, например, дорога моя шкура, к тому же она почти новая. Правда, Лабух?

Лабух промолчал. Откуда-то сбоку донеслось частое хлюпанье, словно кто-то аплодировал, опустив кончики пальцев в кастрюлю с киселем. Потом из-за полузатонувшей в бурой жиже цилиндрической конструкции, похожей на металлическую силосную башню, выскочило странное существо. Чапа таки накаркал!

Больше всего хряп походил на музпеха в костюме высшей защиты, только с хвостом. И еще, никакой музпех не умел бегать по ядовитой трясине так быстро, что ступни просто не успевали провалиться в жижу. Хряп радостно мчался, выпятив вперед блестящее бронированное пузо и смешно вихляя задом — ни дать ни взять чудаковатый дядюшка, встречающий на вокзале любимых и долгожданных родственников.

«В ноздри, — подумал Лабух, выпуская очередь за очередью в голову существа, — Джагг знает, где у него ноздри, может быть, на макушке?»

Вокруг хряпа взлетали фонтаны грязи. Металлисты, понял Лабух, еще не услышав выстрелы. Потом металлисты перенесли огонь и вспороли разрывами гнойное тело свалки прямо перед хряпом. Хряп на секунду затормозил. Этого оказалась достаточно, чтобы трясина схватила его за ступни и потянула к себе. Тварь мгновенно встала на четвереньки, увеличивая площадь опоры, но в это время в плоскую морду, украшенную бронированными пузырями глаз, бухнул «Хоффнер» Мышонка, заряженный бронебойными пулями.

Хряпа отбросило назад, но он ловко извернулся, непонятно каким образом оказавшись вновь стоящим на задних лапах, и прыгнул. «Где же у него ноздри? — думал Лабух, штрихуя голову твари судорожными очередями. — Может быть, на затылке?» И тут длинная дымная полоса прочертила воздух над головой и ударила в хряпа. Грохнуло, в воздух взлетели ошметки грязи. Когда дым от взрыва рассеялся, у подножья вешки лежала плоская уродливая голова с разбитым полушарием глаза и верхняя часть туловища, из которой свисали какие-то лохмотья.

Теперь Лабух понял, зачем Бей-Болту противотанковый гранатомет в бас-гитаре. Мысленно поблагодарив металлистов и дав слово как-нибудь непременно потренироваться вместе с ними, а также пожертвовать что-нибудь полезное Ясной Плави, если, конечно, отсюда удастся выбраться, Лабух оглядел свою команду. Все были живы.

Мышонок невозмутимо перезаряжал «Хоффнер». Чапа присел на корточки и внимательно рассматривал то, что осталось от хряпа. Насмотревшись, он встал, поправил перевязь так и не пущенной в дело установки и горестно вздохнул:

— Ну, и с чего здесь шкуру снимать? Ничего же не осталось! Это надо же, как бабахнуло! Так клочья и полетели.

— Радуйся, что жив остался. — Мышонок привычно подергал серьгу. — А кожу на барабаны тебе так и так придется покупать у металлистов. Интересно, как они охотятся на этих тварей? Бей-Болт рассказывал, что будто бы на живца ловят. Что-то не верится.

— В следующий, Чапа, раз просись в команду. На роль живца, — сказал Лабух. — В процессе все поймешь и узнаешь. Только нам рассказать не сможешь. Ну что, хватит топтаться на месте, пошли дальше!

И они пошли дальше.

Тропа через Гнилую Свалку была проложена не абы как, а с умом. Справа и слева оставалось широкое пространство, так что бегущего хря'па можно было заметить издалека. Заметить и приготовиться. От основных вешек отходили боковые ответвления, обозначенные вешками помельче. Ряды вешек уходили за нагромождения мусора, кто ходил этими тропками и зачем — можно было только гадать.

Когда противоположный берег приблизился настолько, что можно было разглядеть отдельные листья на перекрученных, измененных Гнилой Свалкой деревьях, на них напал второй хряп.

Музыканты увидели его издалека. Он бежал по поверхности Гнилой Свалки, легко перепрыгивая через мелкие кучи мусора, поверхность чмокала, жижа в следах словно бы взрывалась, выбрасывая невысокие желтоватые столбы тяжелых брызг, так что казалось, кто-то издалека бьет по хряпу из пулемета, но забывает про упреждение, и все пули ложатся позади.

С далекого берега забухали выстрелы, зашипел управляемый снаряд, серпом выгибая траекторию и догоняя хряпа. Но то ли далековато было, то ли хряп попался уж очень проворный, но кумулятивная головка ударила в кучу металлического хлама, взметнув столб грязного пара. Тварь шарахнулась было в сторону, но выправилась и прибавила ходу.

Музыканты взяли оружие наизготовку.

И тут хряп провалился. Только что он уверенно бежал по поверхности ядовитого коллоида, и вдруг внезапно ухнул в расступившуюся жижу.

Музыканты оторопело смотрели на тонущего хряпа. А в том, что хряп именно тонул, не было никакого сомнения. Он бестолково загребал жижу лапами, пытаясь сдвинуться с места, тонкий на конце хвост то взлетал вверх, то отчаянно хлестал по поверхности — все было напрасно. Потом внутри Гнилой Свалки что-то гнусно хлюпнуло, и хряпа утянуло в глубь.

— Полный провал, — констатировал Мышонок. — Аплодисментов не будет.

Музыканты постояли немного, потом Мышонок попробовал тропу боевым басом — ничего, тропа пружинила, но держала. Наконец они решились и осторожно, от вешки к вешке, пошли к уже недалекому берегу.

Этот берег был пологим, покрытым какой-то неприятной на вид стеклистой массой, крошащейся под ногами. Скоро музыканты нашли узкую, относительно твердую тропинку и зашагали дальше.

Они прошли несколько метров, по-прежнему держа инструменты наизготовку, и тут из кустов на тропинку выступил долговязый субъект, одетый в заношенную до белесости брезентовую штормовку с тощим брезентовым же рюкзачком за плечами. Физиономия субъекта была музыкантам хорошо знакома.

— Вирус! — сообщил Мышонок.

— Вот и я! — радостно провозгласил мистер Фриман. — Я подумал, что идти через Гнилую Свалку небезопасно и пошел вам навстречу. Если бы я всю тропу успел обработать, у вас вообще со сливами проблем бы не было. А так я только у берега успел распылить реактив. Видали, как действует?

— Что видали? — спросил Лабух, ставя «Музиму» на предохранитель. — Вы бы лучше не выскакивали из кустов как... как хряп какой-нибудь, а то вдруг кто-нибудь случайно выстрелит.

— Чепуха! — Мистер Фриман пренебрежительно махнул рукой. — Видали, как слив утонул? Ну, хряп по-вашему.

— Видали, — сказал оправившийся от путешествия по Гнилой Свалке Мышонок. — Лапой за что-то зацепился, упал и утонул. А потом его кто-то уволок в глубину и слопал.

— Ни за что он не зацепился, — радостно возразил мистер Фриман. — Он в зону действия реактива попал. Вещество такое, растворитель для воды и прочих жидкостей. Как бы вам объяснить... в общем, эта штука делает обыкновенную воду с тысячу раз жиже. Да что там в тысячу, в миллион! Вот слив и утонул. В такой водичке любая рыбка утонет. Здорово, правда? И понадобилось-то всего ничего.

— Может быть, не стоило в речку гадить да хряпов разводить, — сказал Чапа, — тогда, глядишь, и растворитель изобретать не пришлось бы.

— Ну, сливы, то есть хряпы, — это так, мелочь. Охрана перепилась, взломала сейф — спирт, наверное, искали, — а там мутагены. Вот охранники и превратились в сливов. Не пей из копытца, как говориться, козленочком станешь! — Мистер Фриман хохотнул. — А почему «сливы», так мы все отходы сливом называем.

— А почему же вы этих самых сливов не усыпили? Или хотя бы не изолировали? — спросил Мышонок. — Опасные ведь твари!

— Усыпить — это негуманно, — объяснил мистер Фриман, — а изолировать... знаете, сколько они мяса жрут?

— Вот именно, мяса! — сказал Мышонок.

 

Глава 13. Кто, кто в теремочке живет?

Гнилая Свалка осталась позади. О ней некоторое время напоминал только стойкий медицинский запах, который тоже пропал, после того как мистер Фриман извлек из своего баула очередной баллончик и обрызгал из него музыкантов. Местность постепенно повышалась, тропинка в конце концов вывела их на потрескавшуюся от времени полосу бетона. Дорога одним концом упиралась в невысокий земляной бруствер, украшенный облезлым, многократно простреленным жестяным «кирпичом», а другим — в железные ворота, рядом с которыми имелось помещение для охраны. На воротах имелись круглые вмятины, словно кто-то бился в створки головой. Очень тяжелой и прочной головой. Лабух из любопытства заглянул за бруствер. За насыпью продолжалась та же бетонная полоса, пропадающая в негустом, высаженном когда-то ровными рядами, ельнике. В объезд бруствера была проложена хорошо наезженная колея, так что и сам бруствер, и «кирпич», похоже, играли чисто символическую роль.

Лабух хотел было спросить, куда ведет эта дорога, но не успел, потому что из караульного помещения на площадку перед воротами вышел охранник. Музыканты попятились. Руки автоматически расстегнули кофры с боевыми инструментами, хотя ясно было — не успеть. Не успеть вскинуть гитару, резануть очередью по плоской бронированной морде, выигрывая время, не успеть передернуть затвор и влепить бронебойный туда, где должно быть слабое место, в пульсирующую заушную впадину, не успеть грохнуть шрапнелью из малой ударной, прижимая тварь к земле...

Потому что вышедшее из караулки существо было хряпом.

— Стойте, погодите же! — Мистер Фриман с неожиданным проворством бросился между принявшими боевые стойки музыкантами и недовольно заворчавшей тварью. — Это же наш Мусса, а вы его за хряпа приняли!»

— Кто же он еще, как не хряп? — спросил Мышонок, побелевшими пальцами сжимая «Хоффнер». — Может быть, человек?

— Мусса не хряп и не человек, — суетливо принялся объяснять мистер Фриман, — он всего-навсего ченчер, измененный.

Хряп, или, как его, ченчер, топтался у ворот, и нападать, похоже, не собирался. По крайней мере до тех пор, пока не будет приказа.

— А чем этот самый ченчер отличается от обыкновенного хряпа? — спросил Мышонок, нехотя опуская бесполезный бас. — Та же рожа, та же кожа. И мясо, наверное, жрет с таким же аппетитом.

— Ну что вы, слив — он же неуправляем. С ним нельзя договориться, он — ошибка. Никто ведь не застрахован от ошибок. А ченчер — это совсем другое дело. Ченчеры умны, дисциплинированны, выносливы. Кроме того, ченчер-самец — прекрасный семьянин, а ченчер-самка — нежная и заботливая мать. Некоторым людям стоило бы у них поучиться.

— А этот, Мусса, он кто? — спросил любопытный Мышонок.

— Как кто? — не понял мистер Фриман. — Самец, конечно, разве не видно? Ах да, конечно, у них же все закрыто бронехитиновыми щитками. Но Мусса самец, можете мне поверить.

— Мы верим, — закивал Мышонок, — как вам не верить!

— Может быть, у них и детишки есть? — Чапа покосился на «прекрасного семьянина».

— Есть детишки, — почему-то без прежнего воодушевления подтвердил филирик, — к сожалению, есть.

— А почему это «к сожалению», — поинтересовался Чапа, — милые, наверное, детишки, маленькие такие хряпчики. Что-то ты, профессор, крутишь, недоговариваешь. Сначала хряп у тебя не хряп, а теперь уже и слив не слив, а какой-то ченчер. Давай-ка рассказывай все как есть, а то мы развернемся и уйдем.

— Сливы у них детишки, вот кто, — печально сказал мистер Фриман, — по-вашему — хряпы.

— Значит, врал ты нам про охрану, которая вместо спирта мутагенов нажралась, так, что ли? А, профессор, чего молчишь? — Чапа с отвращением смотрел на сникшего было филирика. Последний, однако, быстро сориентировался и ответил:

— Я не врал, я просто дозировал информацию!

— Однако! — Лабух посмотрел на мистера Фримана. — У вас что, так принято врать направо и налево?

— Не торопитесь осуждать нас. — Сергей Анриевич грустно посмотрел на музыкантов. — Нас приучили скрывать информацию. Ведь мы работаем в «ящике». Это только кажется, что мы свободные люди, а на самом деле из «ящика» не так-то просто выбраться. Ну, предположим, мы знаем, что сейчас до нас нет никому дела, но ведь, может статься, о нас вспомнят. Много вы понимаете! Вот, эти ченчеры, ведь они нас спасли от музпехов. Там, — филирик махнул рукой, указывая куда-то за бруствер, — там еще пост ченчеров. И вокруг, куда ни сунься, — всюду посты. Мы думали, что они нас будут охранять, они и охраняют. Только вот нормальным путем к нам никто попасть не может. Сотрудники и члены их семей могут входить и выходить, если, конечно, оформлено предписание и пропуск, а посторонние нет. Поэтому-то вам и пришлось идти через Гнилую Свалку. Это единственный проходимый путь. Ченчеры считают, что их детишки на свалке сумеют разобраться с любыми гостями. К нам даже барды не ходят, а жаль, ведь мы так любим их песни!

— Вообще-то, насколько мне известно, барды ходят везде, — пожал плечами Лабух. — А к вам, оказывается, даже они пройти почему-то не могут.

— Вообще-то они могут, но не хотят, — печально сказал мистер Фриман, — они нас как бы зачеркнули. Потому что это мы когда-то создали технологию превращения нормальных людей в глухарей.

— Ни фига себе! — присвистнул Мышонок. — Да пусть у меня руки поотсыхают, если я вам хоть «Чижика-Пыжика» сыграю!

— Я, кажется, знаю, из кого вы этих самых ченчеров понаделали, — нехорошо улыбаясь, сказал Чапа, — из солдат караульной службы, так ведь?

— Мы работали исключительно с добровольцами, — горячо заговорил мистер Фриман, — подчеркиваю, исключительно с добровольцами! Поначалу, правда, люди не понимали, в каком великом эксперименте им предстоит участвовать, но потом их командир поговорил с ними по-хорошему, и добровольцы сразу же нашлись.

— По-хорошему, значит, — Лабух прищурился, — а много среди добровольцев было генералов, или хотя бы полковников?

— Что вы! — воскликнул филирик. — Генералы и полковники люди в возрасте, да и здоровье у них уже не то. А нам нужны были молодые особи, способные к воспроизводству, сами понимаете.

— Сами вы «особи»! — Мышонок сплюнул.

Между тем сопровождаемые что-то еще говорившим филириком музыканты шли по территории «ящика». Аккуратно постриженные кусты, мозаичные дорожки, ухоженные ярко-зеленые газоны и клумбы с экзотическими цветами, возможно, тоже мутантами — все говорило о том, что у обитателей «ящика» было не только желание жить с комфортом, но еще время и средства, чтобы это желание осуществить. Небольшие двухэтажные коттеджи, в которых жили, а может быть, и работали филирики, утопали в зелени. В центре научно-лирического городка росли роскошные реликтовые корабельные сосны. И только покрашенное в непристойно розовый цвет двухэтажное здание военной комендатуры, стыдливо выглянувшее из зарослей рододендронов, да сверкающий белоснежными пунктирами свежей разметки плац напоминали, что все это благолепие находится под протекторатом армии.

— Сейчас зайдем к коменданту, отметимся, — суетился сопровождающий, — а уж потом пойдем в наш Дом творчества. Это, конечно, простая формальность, но ее, увы, пока никто не отменял.

В комендатуре было казенно, пусто и уныло. Они поднялись на второй этаж, постучались в крашеную белилами дверь и увидели коменданта городка, или, как сообщала табличка на двери, «объекта 18043-бис». Комендант оказался сухоньким, небольшого росточка полковником. Живой и энергичный по натуре, он откровенно скучал, меланхолично разглядывая зеленую поверхность старомодного письменного стола. Завидев вошедших, он встал и бодро двинулся им навстречу.

— Командированные! — радостно сказал полковник. — Давненько у нас никого не было, вы откуда к нам? Надолго? По какой тематике? Наверное, по «Звездопаду», у нас последней темой был именно «Звездопад», только это было... дай бог памяти, лет пятнадцать назад. Ну, давайте ваши предписания, командировки, справки, сейчас я быстренько прикажу все оформить...

— Это артисты, — осторожно объяснил мистер Фриман. — Сегодня у нас в Доме творчества концерт, вы приходите вместе с женой. И внуков захватите, им интересно будет живую музыку послушать.

— Артисты — это тоже неплохо, — немного разочарованно сказал полковник. — Надо же сотрудникам развлекаться, а то все работа да работа! Значит, нет у них предписаний, и справок, разумеется, тоже нет. — Комендант посуровел. — Ну ладно, так и быть, пропущу. Но из Дома офицеров ни на шаг, поняли, мис... Сергей Анриевич? Под вашу личную ответственность.

— Все понял, Георгий Самуилович, все сделаю, как вы сказали. — Мистер Фриман подмигнул музыкантам. — А вы все-таки приходите вечером, а?

— Разве что после развода. — Комендант подошел к окну. — Вон какой плац отгрохали! Любо-дорого посмотреть, умеете все-таки работать, товарищи филирики, если, конечно, ваши способности направить в нужное русло.

— А что, большой у вас гарнизон? — поинтересовался Лабух. — Что-то пока мы сюда шли, нам навстречу ни одного солдата не попалось.

— Гарнизон-то? Раньше был большой. — Комендант пожевал сухонькими губами. — А сейчас, почитай, кроме меня да интенданта и нет никого. Вообще-то это секретные сведения, да какие уж тут секреты! Сам не пойму, куда все подевались. Вы вон его спросите. — Полковник махнул птичьей лапкой в сторону мистера Фримана. — Говори, куда твои филирики моих подчиненных подевали?

— Личный состав здравствует и в настоящий момент, как обычно несет службу по охране вверенного Вам объекта! — браво отрапортовал мистер Фриман. — На передовых, так сказать, рубежах.

Ох и непростой штучкой он был, этот не в меру разговорчивый филирик.

— Личный состав, — проворчал полковник. Настроение у него, похоже, испортилось, — зверье, а не солдаты! А армия — это вам не цирк! В ней люди служить должны, а не твари какие-нибудь. Ну как, скажите, мне ими командовать? Они и язык-то человеческий забыли. Человеку и приказать можно, и спросить с него, в случае чего. А как со зверей спросишь? Раньше по праздникам я парад гарнизона на плацу принимал. Оркестр играл, народ радовался, действительно праздник был как праздник! А сейчас? Вон он, плац, новехонький, весь так и сверкает. А кого я на парад выведу? Зверье? Да они и маршировать-то небось разучились. Эх... — полковник сокрушенно махнул рукой. — Дожили!

— Ну, мы, пожалуй, пойдем. — Мистер Фриман, выразительно посмотрел на музыкантов, взглядом подталкивая их к двери. — Артистам покушать и отдохнуть надо перед концертом.

— Разместите артистов, и пусть интендант поставит их на довольствие, скажите, я приказал, — комендант проводил музыкантов до двери.

В дверях Лабух спросил:

— А зачем на довольствие, нам же сегодня вечером обратно?

— Отсюда нельзя «обратно», — вздохнул комендант, — вы что, еще не поняли?

— Ну ты и хмырь, мистер Фриман, — констатировал Мышонок, когда они вышли из комендатуры и направились мимо плаца к украшенному колоннами зданию не то Дома творчества филириков, не то Дома офицеров, — надо бы тебя прояснить, так сказать.

Музыкант выразительно похлопал по кофру с боевым басом.

— Да поймите вы, мы заперты в этом проклятом «ящике». — Мистер Фриман изо всех сил старался казаться искренним. — Должен же кто-нибудь нам помочь! Вы же смогли отпустить клятых, так, может быть, вы и нас как-нибудь освободите? У нас нет никакого выбора, целое поколение уже состарилось и умерло здесь, под охраной, без права выхода даже после смерти. Хотите, я покажу вам кладбище? У нас очень красивое кладбище. Я не знаю, что вы сделаете, споете там или спляшете... Но, может быть, ченчеры перестанут нас стеречь и уйдут, может, произойдет еще что-нибудь, не знаю... Я не настаиваю, я просто прошу вас попробовать. Ведь, если бессильна наука, если поэты забывают о баррикадах и начинают призывать к смирению, остается надеяться на чудо. И пусть это иррационально, пусть чудеса существуют лишь в нашем воображении, пусть. Мы надеемся.

— Нет никаких чудес. Есть путь, по которому каждый из нас идет. И есть проблемы, которые надо решить. Либо так, — Лабух коснулся клавиши включения звука, — либо эдак. — Музыкант погладил укрытое чехлом лезвие штык-грифа.

— Вот этим-то вы от нас и отличаетесь! — пробормотал мистер Фриман, поднимаясь по ступенькам к монументальным дубовым дверям Дома Творчества.

 

Глава 14. Сыграть в «ящике»

Перед выкрашенным желтой меловой краской фасадом очага культуры, украшенного белыми, свежеоштукатуренными колоннами, красовалась скульптурная группа, изображавшая, на первый взгляд, балерину, нечаянно уронившую своего партнера. Второй взгляд обнаруживал, что партнер не просто лежит в ожидании «скорой помощи», а увлеченно читает какую-то толстенную книгу, преклонившая же перед ним изящное колено балерина изо всех сил пытается отвлечь его от этого увлекательного занятия, шаловливой ручкой срывая очки с сосредоточенной физиономии. В другой, грациозно откинутой руке балерина сжимает небольшую аккуратную лиру без струн. Скульптура была выполнена из полированной нержавейки, отчего блестящая, игриво вздернутая пачка балерины здорово напоминала дисковую пилу, игриво нацеленную на брутальные колонны фасада.

— А это что за дивное художественное произведение? — осведомился Чапа, обходя скульптуру и бессовестно заглядывая под сверкающую юбку балерины.

— А это — символ единства науки и искусства. Видите, она, то есть муза, положила руку на чело уставшего ученого, и тем самым вдохновляет его на новые открытия, — пояснил мистер Фриман. — Да тут и надпись имеется.

Надпись на цоколе скульптуры действительно имелась. «Наука и поэзия», вот что там было написано, и еще: «Дар народного скульптора В.И. Захоляева ученым и поэтам».

— А где вы, собственно, наукой занимаетесь, — поинтересовался Лабух, — у вас, как я посмотрю, тут сплошные комендатуры, концертные залы, плац-парады да теннисные корты. Прямо курорт для высшего командного состава, а не секретный институт!

— Наукой мы занимаемся на технической территории, — пояснил филирик. — Туда вход только по спецпропускам, так что вам — нельзя! Мы и начальство-то не все пускаем, хотя, по правде говоря, начальство к нам давно дорогу забыло. И слава богу! Ну, что же мы стоим, войдем внутрь. Вам же, наверное, надо зал посмотреть, освоиться, так сказать.

— Вот это да! — в один голос воскликнули музыканты, оказавшись в концертном зале. Давненько не приходилось им выступать в таких местах.

— В ДК железнодорожников тоже, конечно, был зал, но против этого он и одного раунда не выстоит! — Мышонок стоял в дверях, изумленно оглядывая громадное помещение, стены которого были украшены гипсовой лепниной, отображающей, различные вариации на тему союза науки с искусством. Над сценой, до поры до времени целомудренно закрытой плюшевым занавесом, красовался рифмованный плакат: «Какие бы враги к нам не полезли бы, их сокрушат наука и поэзия!» Плакат был недвусмысленно обвит черно-желтой гвардейской лентой, намекающей на то, что сокрушение предполагаемых врагов будет происходить под чутким руководством военных и в полном соответствии с уставами караульной и строевой служб. В зале пахло пылью и кошками.

Нетрудно было представить себе, как в этом зале проводились тематические и юбилейные вечера для смешанного научно-лирико-военного контингента, как солидная комиссия, возглавляемая, конечно же, генералом, вручала грамоты, награды, памятные подарки, большую часть которые составляли, конечно же, именные часы. Как празднично разодетые зрители ерзали в плюшевых креслах, ожидая окончания торжественной части и начала выступления специально приглашенной столичной знаменитости. И как в благословенном антракте между торжественной частью и концертом главы научных и лирических школ совместно с военным начальством дружно устремлялись в буфет, пробираясь через почтительно расступающуюся толпу молодежи, откликнувшейся на призыв скромного объявления, вывешенногр в фойе: «После вечера состоятся танцы. Играет ВИА "Леонардо и Винчи"».

— Может, нам лучше выступить в фойе? — спросил Лабух. — Понимаете, мы не привыкли играть в таких роскошных залах. Да и потанцевать в фойе можно. Пусть молодежь попляшет, у вас ведь давно танцев не было?

— Нет, сначала в зале, а уж потом в фойе. — У мистера Фримана было собственное мнение о том, как проводить культурные мероприятия. — Будет местное начальство, академики и лауреаты, что же им, в фойе топтаться?

— Ну, если академики, тогда ничего не попишешь, — вздохнул Лабух. — Знаете, нам с дороги не мешало бы перекусить. Где тут у вас буфет?

— У нас тут не только буфет, у нас и банкетный зал имеется! — радостно вскричал мистер Фриман. — Но он откроется только вечером, уж тогда-то мы вас угостим! Ну а пока прошу в буфет.

В буфете филирик забрался за стойку, повязал белый передник и принялся потчевать гостей:

— Так, на первое у нас пельмешки в бульоне, прямо при вас и приготовленные, — приговаривал он, бросая в алюминиевую кастрюлю, водруженную на электроплитку, грозди замороженных пельменей, — а на второе у нас тоже пельмешки, только с майонезом...

— А на третье у нас опять же пельмени, только в шоколаде, — продолжил за мистера Фримана Мышонок.

— А что, музыканты любят пельмени в шоколаде? — простодушно удивился филирик и мигом сорвал серебристую фольгу с громадной шоколадки. — Как интересно! Сейчас сделаем.

— Да нет, это он так шутит, — успокоил мистера Фримана Чапа, — на третье музыканты предпочитают пиво с креветками.

— Извините, креветки кончились, — сказал буфетчик, сунув в рот кусок шоколада, — есть консервы из каракатицы и «Жигулевское».

— Ну, пусть будет «Жигулевское» с каракатицей, — милостиво согласился Чапа.

Незаметно, как нашкодивший кошак, подобрался вечер. К Дому творчества из окрестных домов понемногу стягивались филирики. Бдительный и вездесущий мистер Фриман стоял у двустворчатых дубовых дверей и никого не пускал раньше времени, то есть до прибытия руководства «ящика» с домочадцами, которые, по старой доброй традиции, сами выбирали себе места.

В конце концов перед фасадом, у нержавеющего монумента, который филирики меж собой называли не иначе как «Воскресший Вася», собралась порядочная толпа, состоящая из интеллигентных с виду людей разного возраста и пола. Как и подобает людям творческим, они крыли мистера Фримана на все корки, используя разнообразные, впрочем довольно старомодные, выражения. Самым распространенным ругательством были «подхалим» и его более конкретизированная модификация «жополиз». Однако некоторые продвинутые филирики употребляли выражения посвежее и посовременнее, типа «козел» и «чмошник», что указывало на наличие некой информационной связи между «ящиком» и внешним миром. Скорее всего, молодое поколение филириков, невзирая на негодование старших товарищей и прямой запрет начальства, упоенно конструировала карманные радиоприемники, чтобы слушать по ночам нелегальные радиостанции деловых — «Разлюляй» и «Подворотня».

Наконец к Дому Творчества подкатил старомодный автомобиль с откидным кожаным верхом, из которого вышел маленький дряхлый человечек в измятом костюме. За человечком семенила совсем уж микроскопических размеров старушка, сжимавшая в мышиных лапках древний дерматиновый портфель.

— Наш бессменный директор, Козьма Степанович Дромадер-Мария, с супругой — шепнул Лабуху мистер Фриман, отворяя дверь. Человечек, бережно поддерживаемый двумя здоровенными амбалами в лоснящихся темных костюмах, поднялся по ступенькам и, никому не кивнув, вошел. Старушка проворно порскнула за ним.

— Лауреат международных литературных и научных премий, — говорил Лабуху мистер Фриман, сдерживая напирающих филириков. — У-у! Какой человечище!

— А почему это ваш человечище ни с кем не здоровается? — спросил Мышонок. — Я ему — «здрассте», а он — ноль эмоций!

— Да он сызмальства глухой, от природы. А к старости еще и ослеп! — объяснил мистер Фриман, скомандовал: — Быстро все внутрь, сейчас начнется! — и отскочил от дверей.

Интеллигентная толпа дружно ломанулась внутрь, с вежливыми извинениями наступая на упавших товарищей.

Концертный зал быстро заполнялся филириками. Скоро публика заняла все свободные места и начала скапливаться в проходах. Лабуху было неуютно в этом замкнутом, душном плюшевом пространстве. «Поскорее бы все началось и кончилось, — думал он, — уж лучше клятым играть, чем этим...»

Между тем на сцене появился многоликий мистер Фриман, облаченный в смокинг с бабочкой — и когда только успел? Похоже, он всерьез намеревался выступить в роли конферансье, потому как прокашлялся, сцепил руки на животе и объявил:

— Сегодня на нашем горизонте появилось редкое атмосферное явление, группа... Как вас представить? — громким шепотом спросил он у Лабуха.

— Да лабухи мы, лабухи — и все тут! — гукнул Мышонок из-за спины филирика.

— Группа «Лабухи»! — провозгласил мистер Фриман, вскинув руку, словно космонавт на плакате или выпивоха, ловящий такси, и так с воздетой рукой отступил вглубь сцены. — Элита музыкальная приветствует элиту научно-лирическую!

«Что он несет, — подумал Лабух, включая звук и начиная наигрывать тему «Summertime» — какая еще, к чертям собачьим, элита?»

Мышонок с Чапой вступили, Лабух подержал немного музыкальную тему, поворачивая ее перед молчащим залом то одной, то другой гранью, потом сдунул в пространство, словно облачко серебристой пыли, и осторожно начал импровизацию.

К удивлению Лабуха, звуки падали в зал и пропадали в нем, словно монетки в бархатном ридикюле скаредной старухи. Зал не то чтобы не реагировал на музыку, нет, зал все прекрасно слышал, но филирики воспринимали музыку как нечто обыденное. Словно это полагалось им, как бесплатное питание или обязательный ежегодный отпуск. В зале не было того эха, того человеческого резонанса, который и позволяет артистам совершать чудеса.

— Элита, твою мать! — пробурчал Чапа, рассыпая горсти тихой дроби. — Не лучше глухарей!

Им скучно поаплодировали, и немного растерянный Лабух начал новую тему. Теперь он пытался играть не для зала, а для кого-то конкретно, пытался отыскать среди тысячи лиц одно, то, которое и было бы истинным лицом филирика. Но лица слипались в какой-то неопределенный комок, и из этого комка постепенно и неотвратимо лепилось безразличное уже ко всему человеческому лицо лауреата всяческих премий, бессменного директора «ящика» Козьмы Степановича Дромадер-Марии.

«Вот, значит, как, — подумал Лабух и добавил звука, пытаясь прорваться сквозь пыльные драпировки зала наружу, — ну что же, попробуем поискать на воле!»

Они начали «The Great Gig In The Sky» из «The Dark Side Of The Moon» «Pink Floyd», и голос Мышонка взлетел над космической глухотой зала, повторяя неистовый полет Дэвида Гилмора, вырвался наружу и вновь устремился к Земле. «Загадай желание... скорей, загадай желание!» И Лабух почувствовал, как там, за забором, за рядами колючей проволоки, отделяющей «ящик» от остального мира, на позициях ченчеров, словно танковые башни с вырванными орудиями, повернулись бронированные приплюснутые головы, распахивая бронепленки, защищающие слуховые каналы. Как ченчеры услышали и замерли. А на немногочисленных островках суши на Гнилой Свалке так же замерли сливы, еще не понимая, что происходит.

— Не стреляй, Болт, — сказал Ржавый, — не стреляй, не видишь, слушают!

Матерый металлист на вершине Ржавого Члена отложил бас-базуку и ответил:

— Что я, дурак, что ли, в людей-то стрелять?

В зале что-то изменилось. Казалось, тревожное закатное солнце пробилось сквозь глухие занавеси. Люди почувствовали, что там, на границе их страшненького в сущности, но такого привычного, защищенного мирка, что-то происходит. Мирок перестал быть защищенным. Это происходило постепенно, но все же случилось внезапно и неожиданно. Так кусок металла, нагреваясь, меняет цвет, но сохраняет форму до самого момента плавления, когда он из куска становится подвижной раскаленной каплей. Стенки «ящика» вдруг перестали существовать. Ченчеры еще не ушли с позиций, но уже не охраняли ни «ящик», ни его обитателей.

И тут среди филириков началась паника. Не та, когда отчаянно визжащие существа, потеряв человеческий облик, бросаются спасать собственные шкуры, нет, это была тихая и какая-то горестная паника. Последние аккорды достигли слуховых перепонок ченчеров и сливов, воротились измененными, и эта отраженная волна всколыхнула зал. Люди молча и обреченно вставали с мест и замирали, не зная, куда им идти, словно и не существовало обжитых уютных коттеджей, ухоженных газонов, словно все, к чему они привыкли за долгие годы, мигом перестало быть. Один только Дромадер-Мария так и остался сидеть на своем месте, то ли ему было все равно, то ли дела и чувства человеческие давно перестали его касаться, а может быть, его собственный мирок был настолько надежно защищен старостью, что ничто извне уже не могло в него проникнуть. Ничто, кроме смерти.

Первым опомнился комендант. Он протолкался к сцене и хорошо поставленным командирским голосом приказал: «Прекратить панику. Очистить проходы. Женщины и дети выходят первыми».

«Молодец, дедуля! — с симпатией подумал Лабух. — Хотя ничего страшного, собственно говоря, не случилось, но люди испуганы, кто-то должен сказать им, что делать дальше».

— Что это с ними? Что вы наделали! — растерянно восклицал бегающий туда-сюда по сцене мистер Фриман. — Я полагал, что вы подарите им чуть-чуть свободы, немного, всего на один вдох, а вы...

— А это и есть свобода. — Мышонок нежно погладил боевой бас. — Страшная, скажу я вам, штука, если без привычки. А главное — ее не бывает чуть-чуть.

Рядом с боевыми музыкантами мистер Фриман чувствовал себя уверенней, да и природная практичность сыграла свою роль, поэтому он довольно быстро оправился от первого шока и почти спокойно сказал: «Ну что, посмотрим, какая она, эта свобода, и с чем она вкуснее всего».

Большинство филириков уже покинуло зал, только в первом ряду тихо дремал брошенный охраной бессменный директор «ящика». Старушка-жена, так и не выпустившая из рук дурацкий портфель, пыталась разбудить его, повторяя: «проснись, Дремочка, пойдем домой...»

— Помогли бы старику, — не выдержал Чапа, — а то так здесь и останется.

— В самом деле! — воскликнул мистер Фриман. — Он ведь по-прежнему директор, никто его с должности не снимал. Пойду помогу.

Внезапно на улице закричали.

Это был просто крик, многоголосый крик без слов. Потом Лабух разобрал отдельные фразы и ужаснулся.

— Ченчеры возвращаются!

— Ченчеры идут!

— Ченчеры...

Музыканты включили боевой режим и бросились к выходу.

Ченчеры возвращались. Они вступали в городок аккуратной колонной, держа строй и даже пытаясь печатать шаг плоскими ступнями, как полагается дисциплинированным солдатам. Впереди шагал ченчер-сержант, выделяющийся своими внушительными габаритами и почти человеческой выправкой. Карабин за его плечами выглядел несерьезной игрушкой, данью традиции. Ясно было, что для того, чтобы расправиться с противником, сержанту не нужно было никакое оружие.

Ченчеры промаршировали по мирным улочкам городка, ступили на плац и выстроились на нем, образовав ровную шеренгу. Сержант, видимо, отдавал какие-то команды, потому что действия ченчеров были на диво слаженными, но команд этих не было слышно. Скорее всего, слова были ченчерам просто не нужны.

Несмотря на страх перед ченчерами, обыватели и не думали разбегаться по домам. Болезненное любопытство, подогреваемое чувством опасности, заставило их столпиться у невысокого барьера, обрамляющего аккуратно расчерченную асфальтовую площадку.

Ченчеры чего-то ждали. По неслышной команде сержанта встали «вольно», не нарушая, однако, строя. Потом сержант подобрался, повернулся к строю ченчеров и что-то прокаркал.

— Ага, они все-таки разговаривают, — отметил Лабух, перебрасывая гитару на грудь и нащупывая спусковой крючок.

Строй мгновенно выровнялся, взяв смешные игрушечные карабины «на караул».

По асфальту плаца, неторопливо, как и полагается командиру, прямо к строю ченчеров шел комендант.

Комендант остановился перед строем, придирчиво рассматривая ченчеров, словно это было обычное вечернее построение или какое-нибудь еще армейское мероприятие.

Сержант, отшлепывая строевой шаг босыми перепончатыми ступнями, подошел к коменданту и отрапортовал странным кашляющим голосом: «Господин комендант. Подразделение охраны объекта построено. Несение службы по охране вверенного нам объекта завершено. За время несения службы уничтожено физически сто пятьдесят пять нарушителей. Ввиду отсутствия прямых указаний и в целях укрепления морального и физического состояния бойцов нарушители были утилизированы по моему усмотрению».

Слова давались ченчеру с трудом, но он пусть и медленно, но, практически не запинаясь, доложил коменданту, после чего отступил в сторону и стал по стойке смирно, смешно шлепнув босыми пятками.

Комендант терпеливо дослушал его, потом неторопливо повернулся к строю.

— Здравствуйте, товарищи бойцы! — гаркнул комендант.

— Здра-кра-кра-кра! — отвыкшими от человеческой речи голосами грохнул строй в ответ.

— Поздравляю вас с завершением несения караульной службы!

— А дед сечет ситуацию! Ох как правильно сечет, — Мышонок опустил бас стволом вниз.

— Кр-ра! — загрохотали ченчеры.

— Сержант, скомандуйте «вольно» и зайдите ко мне для оформления документов. — Комендант повернулся и неторопливо зашагал в сторону комендатуры.

Ченчер-сержант отдал беззвучную команду и устремился за комендантом. Строй ченчеров рассыпался, бойцы загалдели, принялись хлопать друг друга по бронированным плечам, словно футболисты, забившие наконец гол, и даже в желтых бронешарах, прикрывающих глаза ченчеров, появилось какое-то радостное выражение. В довольном ворчании ченчеров с трудом угадывалось выхрипываемое нечеловеческими голосами слово: «Де-ем-бель! Де-ем-бель!»

Обыватели, посчитавшие, что ситуация благополучно разрешилась, начали расходиться, облегченно галдя и переговариваясь.

— Слушай, Лабух, не пора ли нам сматываться отсюда? — спросил Чапа. — Пойдем-ка отыщем мистера Фримана, возьмем у него малость этой присыпки... или, как его... разжижителя, и двинем через Гнилую Свалку к металлистам. Пока совсем не стемнело. На крайняк, у них и переночуем. Устал я что-то от этих филириков. Да и дембеля всю ночь гулять будут, а кто же их не знает, этих дембелей? Ведь даже люди, когда на дембель уходят, человеческий облик теряют, а уж эти-то вообще многое могут натворить. Никому ведь не известно, что у хряпов, или как их... ченчеров, считается весельем.

Музыканты пробирались сквозь быстро редеющую толпу филириков к выходу из городка-«ящика». Женщины, те, что помоложе, поглядывали на Лабуха с брезгливым интересом, словно он был неким мачо-с-помойки — груб, грязен, но зато каков темперамент! Мужчины же просто сторонились, уступая троице дорогу. Какая-то пожилая дама, с фиолетовыми кудряшками на черепе, обтянутая узенькими розовыми брючками, раздраженно выкрикнула в лицо Лабуху:

— Аболиционист! Инсургент! Ты сам не понимаешь, что натворил! Кто нас теперь охранять будет? Может быть, ты?

— Не обращайте внимания, — из толпы вывернулся слегка запыхавшийся мистер Фриман, уже успевший сменить смокинг на штормовку. — Сегодня они вас ненавидят, завтра сочтут, что все не так уж плохо, а послезавтра будут рассказывать на кухне анекдоты про вас. А это, знаете ли, в нашей среде высшая форма признания.

— Вы бы лучше снабдили нас вашим средством от хряпов, — прервал мистера Фримана Мышонок. — А то нам через Гнилую Свалку идти, да еще по темноте. Ей-богу, мы при случае вернем остатки.

— Не могу, — мистер Фриман сокрушенно развел руками. — Все закончилось, а лаборатория закрыта и опечатана. У нас всегда на ночь опечатывают помещения. Таков порядок.

— Ну и оставайтесь со своим порядком, — раздраженно сказал Чапа, — а нам — пора.

Они уже подходили к воротам, когда их окликнули.

— Куда это вы, ребятишки, собрались, да еще на ночь глядя? — спросил появившийся невесть откуда и совершенно неуместный здесь дед Федя, неторопливо выходя из кустов.

— А ты-то как сюда попал? — изумился Лабух.

— Как — это уж мое дело, ты бы лучше, милок, спросил, зачем, вот это было бы правильно! — Дед пошарил вокруг себя взглядом, отыскивая какое-нибудь сидячее место, пенек или поваленное дерево, не нашел, вздохнул и обратился к мистеру Фриману, мгновенно распознав в нем человека местного и сведущего:

— Ты бы, сынок, табуреточку какую-нибудь принес, а то старому человеку и присесть негде. А стоя мне играть несподручно, ноги болят. Ревматизм проклятый замучил.

— А что это ты, дед, здесь делаешь? Концерт давать надумал? — спросил Мышонок, когда мгновенно расчухавший дедову харизму мистер Фриман умчался за табуреткой. — Так ты того... поосторожней! Мы вот поиграли немного, и тут сразу вон чего приключилось. Не знаю даже, к худу или к добру.

— Концерт не концерт, а возвращение вам, оболтусам, кто-то сыграть должен? — Дед по-отечески посмотрел на троицу, ни дать ни взять суровый, но правильный командир, прилетевший забрать разведгруппу из тыла врага. — Барды отказываются сюда идти, так что пришлось взяться за это дело самолично.

— А чего эти барды бастуют? — удивился Лабух. — Это вроде бы их святая обязанность, возвращать нас домой после такого рода выступлений.

— А они с филириками одной кости, — пояснил дед. — На одной кухне варены, да в разные горшки розлиты. Теперь вот и не здороваются, и в гости дружка к дружке не ходят. Стыдятся барды филириков. Хотя чего стыдиться: родственники — они и есть родственники. Их ведь не заказывают, как обеды в ресторации. А я-то вам чем не гож?

— Да гож, гож! — Чапа смущенно похлопал по малому барабану. — Эх, и натворили мы тут дел. И как местные теперь жить будут? Они хоть и филирики, а жалко их все-таки.

— Как жить будут? — Дед Федя поскреб бороду. — Кому-то, конечно, туго придется, кто-то уйдет из этого гнилого местечка и сыщет себе подходящее занятие. Хотя бы тот шустрик, который за табуреткой побежал. А большинство поохают немного на своих кухнях, да и примутся искать себе нового хозяина. Такого, который бы их охранял да кормил. Найдут, привыкнут и опять примутся про него анекдоты сочинять. Такая уж у них, у филириков, порода.

На дорожке появился запыхавшийся мистер Фриман с белым пластмассовым стулом в руках. Кроме стула, филирик нес какой-то небольшой, но, видимо, увесистый узелок.

— Вот! — Мистер Фриман поставил стул рядом с дедом. — Присаживайтесь, пожалуйста. А это вам. — Он протянул Лабуху брезентовый мешочек, оказавшийся неожиданно тяжелым.

— Что это? — удивился Лабух.

— Серебро, золото, ну, платины немного, — улыбаясь, пояснил мистер Фриман. Металл, конечно, технический, но, я думаю, пригодится. В крайнем случае, струн понаделаете или на пули используете. Вам виднее.

— На золотых струнах нельзя играть, они мягкие, — проворчал Мышонок, забирая у Лабуха мешок. — А на пули и свинец сойдет. Больно жирно, платину на пули. Но все равно, спасибо.

— А это на посошок! — Мистер Фриман полез за пазуху и гордо извлек оттуда бутылку «Горного дубняка». — В банкетном зале добыл. Там сейчас объединенный совет «ящика» заседает, решают, что теперь делать. Пока ничего не решили, кроме как задержать музыкантов, до выяснения, так сказать. Словом, вам нужно поторапливаться!

— Успеем, — сказал дед Федя и ударом мозолистой ладони вышиб пробку. — Ну, на посошок так на посошок!

Выпили стоя, потом дед Федя, кряхтя, опустился на стул, поерзал немного, привычно впрягся в баян и расстегнул пуговку, запирающую меха.

Сначала он попробовал голоса, потом прошелся по басам, помычал чуть-чуть, видимо подбирая тональность, и, наконец, развернул меха и грянул:

Лабух, Мышонок и Чапа неожиданно для себя очутились не дома, а посреди Гнилой Свалки. Через топь пролегала сухая глинистая тропинка, утрамбованная до звона.

— Чего встали, пляшите, пляшите! — донесся голос деда Феди, подкрепленный лихими переливчатыми переборами. — Ну и молодежь пошла, и плясать-то они не хотят, и дорогу-то сами найти не могут. Пляшите, орелики, а то сожрут!

И они заплясали по узенькой тропинке, стараясь не столкнуть друг друга в трясину. А по сторонам, тоже приплясывая, стояли развеселые хряпы — один, два... много — и размашисто били в похожие на саперные лопатки ладони.

Следующие за этим лирическим вступлением куплеты были, видимо, совершенно непристойными, но музыканты не слышали слов. Они проворно плясали к берегу металлистов.

Боковым зрением Лабух увидел приседающего вкривь и вкось, упоенно хлопающего себя по ляжкам мистера Фримана. Это интеллигентское безобразие, видимо, сходило у филириков за народную плясовую. Дед Федя с раззявленным баяном наперевес неторопливо удалялся в сторону «ящика», увлекая за собой бестолково крутящегося, словно утлая лодчонка в кильватерной струе океанского парохода) филирика, размахивающего хорошо заметным даже в сумерках белым пластиковым стулом.

— Ох и будет сегодня в «ящике» веселье! — отдышавшись, сказал Мышонок, когда они ступили на твердую землю. — Уж они у него попляшут!

— Дембеля-то? — отозвался Чапа. — Конечно, попляшут. И попоют. И выпьют, и закусят. И морды друг другу начистят. Все как положено. Уж кто-кто, а наш дед знает, что делает.

В поселке металлистов было непривычно тихо. Видимо жители укатили развлекаться в город и в настоящее время вовсю радовали своим обществом его обитателей.

Около «Ржавого Счастья» стоял ковбой Марди и приветственно размахивал пивной кружкой.

— А мы вас уже заждались! — растягивая слова, сказал он. — Ну что, пойдем пивка с устатку выпьем. А там парни вас домой отвезут.

За столом, уставленным пустыми и полными пивными кружками, восседали двое из давешних металлистов — Ржавый и Бей-Болт.

— Дарксайд в город уехал, там у него дельце, — пояснил Ржавый, вставая и протягивая музыкантам волосатую лапищу. — А мы уж было думали, вам каюк и кранты. Потом слышим, Ржавь Великая, — лабают! И не хило лабают. Стало быть, не каюк и не кранты. А тут и вы явились, не заржавели. Рад вас видеть во здравии, мужики!

— А уж мы-то как рады видеть себя во здравии, — сказал Мышонок, протягивая руку к полной кружке и жадно припадая к ней. — Прямо-таки до смерти рады!

— Сейчас попьем пивка на дорожку и поедем, — пообещал Ржавый. — Эй, Марди, кончай кочумать, тащи сюда свежего!

Булькало пиво в животах и душах, которые наполнились и, подобно сообщающимся сосудам, достигли высокой степени взаимопонимания. Через полчаса Ржавый утер с губ пивную пену и поведал Лабуху печальную и романтическую историю о первом металлисте. Металлист был очень одинок, и подлые обыватели в грош его не ставили. Они издевались над его музыкой и дали металлисту неприличное прозвище.

— Не могу произнести вслух, — жаловался Лабуху Ржавый, — просто язык не поворачивается. Ржавь Великая! Вот если бы речь шла о каком-нибудь попсяре, так я так сразу и сказал бы, что эти гады прозвали его Говном. И правильно сделали, если бы речь шла о попсяре, потому что любой попсяра, он по определению, Ясная Плавь, это самое и есть. Но, — Ржавый воздел к закопченному потолку салуна мощный палец, — этот самый чувак был не попсярой, а самым первым металлистом. Ну, может быть, до него кто еще и был, но об этом история умалчивает. И что, по-твоему, делает этот наш металлист? Думаешь, он лег под них? Ничуть не бывало! Он, понимаешь, берет и изобретает фаустпатрон, или просто Фауст. И давай этим Фаустом по недоумкам фигачить. Те, конечно, лапки кверху, зауважали сразу. Даже оперу сочинили. Вот только прозвище у чувака как было, так и осталось. Неприличная кликуха. Но ведь неважно, какое у тебя погоняло, важно, чтобы уважали. Правда, Лабух?

Лабух с готовностью согласился, и они заказали еше пивка.

Тут не отстававший в потреблении народного металлического напитка от гостей, хозяин заведения возмутился и объявил, что никакого пивка больше не будет, потому что, во-первых, пивко закончилось и за ним надо ехать в город. А во-вторых, ему надоело, что все зовут его просто Марди, в то время как он давно уже заслужил почетное прозвище Ржавый Койот.

— А ты, бурдюк с солидолом, докажи, что ты Ржавый Койот! — ревел на весь поселок Ржавый, заводя громадный трехколесный мотоцикл с поворотной турелью для крупнокалиберной гитары на раме. — Докажи сначала, мать твою плавь, а потом ржавей сколько влезет!

— А вот и докажу! — пыхтел стальной ковбой, выруливая из хлева на пикапе и между делом круша бампером пустые бочки.

— А слабо на своем драндулете на Ржавый Член въехать с цистерной пива на прицепе?

— А вот и не слабо! Мать твою ржавь! — Владелец «Ржавой радости» вырулил, наконец, на дорогу. — Сейчас в городе зацеплю цистерну и запросто въеду!

— Ну, если въедешь, быть тебе Ржавым Койотом, — милостиво решил металлист. — Только сначала давай гостей по домам развезем, а то вон, у них уже глаза слипаются.

Взревели до беспредела форсированные двигатели, из выхлопных труб вырвались снопы искр, и автоколонна имени Великого Братства Боевых Музыкантов рванулась по дороге в сторону города.

Уже в переулках Старого Города, недалеко от дома, Лабух вспомнил, что под пиво, незаметно для себя, подарил мешочек с гонораром, полученным от филириков, Ржавому, который обещал отлить из благородных металлов бюст первого металлиста и водрузить его на головке Ржавого Члена.

«Да и ржавь с ним, с этим гонораром. В конце концов, мы им жизнью обязаны, — придерживая кофр, подумал гитарист. — Металлистам виднее, как поступить с благородным металлом. На то они и металлисты. Кроме того, надо же было что-то пожертвовать в Ясную Плавь. Я, помнится, обещал. Так что все правильно получилось».

Металлисты с грохотом укатили искать подходящую цистерну с пивом, чтобы Марди мог затащить ее на вершину Пальца Пейджа и заслужить, наконец, право носить гордое имя Ржавый Койот. Ревущая и орущая кавалькада скрылась в направлении Стакана глухарей, и стало тихо.

Усталые музыканты прошли через гулкий ночной двор, спустились в Лабухов подвальчик и рухнули на постели.

Лабуху снилось, что он — чепчер и сидит в каком-то окопчике, неподалеку от «ящика». Позади и немного слева, в низине, располагался лагерь ченчеров. В землянках на полу уютно, по-домашнему, хлюпала вода, и Лабух-ченчер подумал, что скоро придет смена и можно будет вернуться в обжитое влажное тепло временного жилища, опустить ноги в жидкую грязь и, наконец, отдохнуть. Нет, сначала он пойдет к своему детищу, а уже потом, наигравшись, — в землянку. Перед окопчиком пролегала отвратительно сухая старая дорога, мощенная просевшими и выкрошившимися почти насквозь бетонными плитами. По сторонам дороги лес был когда-то вырублен, но теперь контрольная полоса снова заросла прозрачными чахлыми деревцами. На старой дороге и ее обочинах виднелись грязно-белые изуродованные кузова музпеховских бронемашин. Боковые люки в помятых бортах были вырваны, рядом с машинами валялись какие-то железяки. Видно было, что броневики не сжигали и не взрывали, а просто ломали, как детские игрушки. Так оно и было. Никто не бросался под армированные стальной проволокой колеса со связками гранат. Все происходило гораздо страшнее и проще, Лабух-ченчер прекрасно помнил — как.

Когда колонна бронетехники музпехов выкатилась на рокаду, ее уже ждали. Музпехи двигались осторожно, с закрытыми по-боевому люками, на морщинистых раструбах разрядников нервно плясали синеватые огоньки. Разрядникибыли готовы вести веерный огонь на поражение. Однако шоссе не было заминировано, никто не стрелял из подлеска по выпуклым, словно раздутым изнутри, бортам кумулятивными зарядами, было непривычно тихо. Так тихо, что музпехи еще больше насторожились.

Ченчеры появились со всех сторон сразу. Они не тратили время на маневры, не пытались уклониться от бледных вееров пламени, выплеснувшихся из разрядников. Они с нечеловеческим проворством бежали к колонне, выставив вперед блестящие черные животы и откинув уродливые головы с матово-желтыми шарами глаз. Добежав, ченчеры, не обращая никакого внимания на электрические разряды, хватались за стволы излучателей, выдергивая их из бойниц, вырывали запертые люки, в клочья превращали колеса. Через несколько минут все как одна бронемашины застыли неподвижно, только в беспомощно распяленных проемах люков угадывалось азартное, хищное копошенье. Потом сержант Пауэлл скомандовал, и ченчеры, бросив истерзанные машины, гуськом побежали к своим жилищам-землянкам, волоча добычу.

— Весело было! — подумал Лабух-ченчер. — Почаще бы так!

Однако сегодня ничего такого не предвиделось. Лабух-ченчер растопырил слуховые перепонки, ощупывая подлесок, дорогу, потом разинул пасть и послал направленный импульс дальше, за лес, туда, где дорога скрещивалась с другой дорогой, тоже заброшенной и пустынной. Нет, ничего...

Боевое дежурство наконец-то закончилось, Лабух-ченчер сдал пост сменщику и направился к странному сооружению, стоявшему на небольшом пригорке чуть поодаль от землянок охранников. Сооружение представляло собой металлический корпус музпеховского броневика с оторванной кормой и выгнутыми наподобие лепестков, так что они образовывали огромный раструб, листами боковой брони. Сержант долго противился установке этого нелепого стального цветка в непосредственной близости к боевым позициям ченчеров, потом, наконец, сдался, посчитав, что такая мера устрашения незваных гостей может оказаться не лишней. Да и незваные гости тревожили охранный взводвсе реже. Серьезных нападений на позиции не было, а отдельные нарушители, вроде давешних человечков со смешными гитарами, стреляющими совсем не больно, были не в счет. Гитары, однако, Лабух-ченчер забрал себе и долго разглядывал хрупкие, изящные трофеи, пытаясь извлечь из них хоть какую-то мелодию. Ничего не получалось. Лапы ченчера, способные разрывать броневые листы, выворачивать колеса, корежа подвеску, перекусывать плети колючей проволоки, находящейся под высоким напряжением, совершенно не годились для игры на этом диковинном и все-таки удивительно привлекательном инструменте.

Лабух-ченчер вошел в распахнутый раструб корпуса броневика и занялся установленной внутри конструкцией. Собственно, ради этого сооружения он и спорил с сержантом, в одиночку волок броневик от самого шоссе до позиций, кроил и выгибал броневые листы, выменивал у товарищей на трофейное пиво ненужные им, но полагающиеся по уставу десантные ножи. Теперь музыкальный инструмент, достойный ченчера, был почти готов. Стройные ряды десантных ножей, трофейных штыков и парадных сабель, воткнутых в толстые бревна, охватывали диапазон почти в пять октав. Каждая железка была снабжена небольшим резонатором, изготовленным из трофейной пластиковой упаковки от боеприпасов к разрядникам или, там, где тон понижался, из половинки снарядного ящика. Корпусом ченчер-органа служил трофейный оке броневик.

Инструмент оставалось только настроить, к чему Лабух-ченчер и приступил.

Осторожно постукивая жесткой ладонью по черенкам ножей, он понемногу загонял их в бревно, добиваясь нужного звучания. Некоторые лезвия приходилось, наоборот, выдергивать и втыкать в бревно в другом месте, чтобы понизить звук. Бревна с воткнутыми в них железками располагались рядами, меж: которыми имелись проходы, достаточные для того, чтобы ченчер мог дотянуться до двух бревен-октав сразу. Игра на этом музыкальном инструменте требовала нечеловеческой подвижности, но как раз с этим у ченчера не было никаких проблем. Он уже успел настроить две октавы и, не удержавшись, попробовал сыграть простенькую мелодию. Странные, хрипло вибрирующие звуки старинной канцоны, сочиненной древним ченчером Ричардом — Львиное Сердце, поплыли над лесом и дорогой. Сыграв несколько тактов, Лабух-ченчер прислушался и подстроил несколько штык-ножей. Потом попробовал еще. Теперь звучание инструмента его удовлетворило, и он принялся настраивать басы. Это занятие так увлекло его, что он чуть было не пропустил беззвучную команду сержанта.

— Боевая тревога, — с досадой подумал ченчер-Лабух, осторожно, стараясь не задеть настроенных октав, выбираясь из броневика. — Вот ведь не вовремя!.

Враги двигались редкой цепью, охватывая пост ченчеров полукружьем. На этот раз не было никакой бронетехники, не было излучателей, нарушители, казалось, были даже не вооружены. Но они шли в наступление, эти мягкие, легко уязвимые человеческие существа, и шли уверенно, словно сами предлагали ченчерам убить себя и знали наперед, что из этого ничего не получится. Десяток ченчеров, изогнувшись в боевой стойке, похожие на смертельно опасные буквы «S», рванулись к нарушителям. Добежавшие первыми, в их числе и сержант Пауэлл, внезапно вспыхнули и рассыпались роями темных искр. А наступающие продолжали идти так оке неторопливо, не обращая внимания на темные пылевые кляксы, оставшиеся от ченчеров. Охранники, оказавшись без командира, растерялись, но дисциплина, а более дисциплины — ярость, внедренная в их гены, неумолимо гнала их вперед. Кроме того, они давно уже отвыкли, что кто-либо может противостоять их атаке. Вторая волна ченчеров стремительно приближалась к нарушителям. У тех в руках появились небольшие, похожие на автомобильные огнетушители, баллоны, из которых вылетели белесые струи не то пены, не то краски. Во всяком случае, перед бегущими ченчерами пролегла расплывчатая полоса. Почва в этом месте курилась и бурлила, как похлебка в солдатском котле.

Ченчеры добежали до полосы и уже протягивали хищные лапы, чтобы разорвать хлипкую плоть пришельцев, но внезапно, ступив на бурлящую почву, начали тонуть в ней, погружаясь сначала по пояс, а потом все глубже и глубже — до конца. Некоторым удалось-таки перескочить через невесть откуда появившуюся топь. Несколько нарушителей мгновенно разлетелись кровавыми ошметками, но остальные перестроились в компактную группу, вокруг которой вспыхнула радужная полусфера. Ченчеры, коснувшиеся полусферы, были мгновенно разрезаны, конечности их еще шевелились, когда полусфера пропала. Между тем полоса топи расползалась по направлению к лагерю ченчеров. Люди ступали по ней так же уверенно, как по растрескавшемуся бетону старого шоссе. Ченчеры беспорядочно отступали к лагерю.

Лабух-ченчер пятился вместе со всеми, пока не оказался прижатым к своему броневику. Теперь, когда враги были совсем близко, можно было различить слабое зеленоватое сияние, окутывающее каждую фигуру. Несколько человек шли прямо на Лабуха-ченчера. В руках у них были короткие толстые предметы, из которых выплескивались стремительные щупальца. От прикосновения такого щупальца ченчеры-солдаты замирали и валились на землю. Лабух-ченчер отступил дальше, вглубь бронекорпуса, нечаянно задев несколько басовых ножей, отчего над полем боя прокатился низкий хриплый стон. Пришельцы попятились, но быстро пришли в себя и двинулись дальше, наступая на Лабуха. Больше отступать было некуда.

И тогда Лабух-ченчер принялся выдергивать ножи из бревен и бросать их в ненавистные человеческие фигуры. Ножи пробивали защитную пленку и глубоко вонзались в мягкие тела. Каждый выдернутый из бревна нож издавал громкий хрипловатый звук, потом следовал свист и хлюпающий удар, возвещавший о попадании. Все эти звуки усиливались резонатором корпуса, и над старой дорогой гремела странная и жуткая музыка.

«Эх, жалко, что я так и не успел настроить орган!» — подумал Лабух и проснулся.